Гордый дурак

ГЛАВА 1.

Ну вот, считай, выбрался. Если б не Лара, сидеть бы мне дома (теоретически в ванной), жалеть бы себя (теоретически поскуливая и размазывая слезы). А тут же не очень-то развоешься: люди кругом, всё-таки, тем более — не очень-то знакомые. И мне эти люди, честно говоря, не очень-то. И погода не очень-то: поздняя весна, сырость в воздухе, вялое солнце в сморщенном перистыми облаками небе.

— Как ты? — спрашивает Лара в промежутках между приступами хохота.

— Не очень-то.

Её хохот, перемежающийся всхлипами, скрипами и звуками барахлящего радиоприёмника, похож на смех кобылы. Но зря я стараюсь увязать внутреннее состояние и внешние раздражители. Ведь это она почуяла, что мне худо, позвонила, позвала, хотя мы были не очень-то близки: так, пересекались иногда. Удивительно, как я согласился провести с ней вечер, ведь её компании я не очень-то знаю. Наверное, потому, что деваться было некуда: дома я сошел бы с ума, своих друзей видеть не хотелось: пойдут ведь обсуждения последних событий, и не из участия, а чтоб посмаковать грязные подробности чужой интимной жизни и понять, насколько у них все замечательно! А я и участия не очень-то хочу, мне б просто посидеть вот так, незаметно, в людском обществе, чтоб сдуру с собой что-нибудь не сделать.

Вот Паша опять лучезарно скалится, на меня поглядывая не очень-то добро, обнимая одной рукой какую-то девицу (забыл ее имя), а второй рукой по-обезьяньи живо жестикулируя. Рассказывает что-то другому парню (у него какое-то редкое имя, но все называют его Рики), которого сгибает в три погибели эта, наверное, ужасно потешная байка. Да, конечно, это что-то на "скользкие" темы (веселит подвыпившую компанию, рубаха-парень), вот и сияет мне глазками. У меня что, на лбу что-то такое написано?! Типичный гомофоб и альфа-самец, хрустящий рёбрами своей девицы, продолжает веселиться.

Давайте, ребята, напейтесь, начните буянить, потом вести задушевные разговоры, а потом засните вповалку во избежание чьего-то с кем-то нечаянного секса. Я подожду — всё-таки развлечение.

— Плохо? — вдруг бросает мне Лара, внезапно прерывая смех.

— Не очень-то, — ошеломленно отвечаю и вдруг понимаю всю искренность своего ответа, всплывшего наружу из подсознания, в то время как Лара, чье внимание опять приковано к нашему герою-повествователю, снова заливается отчетливо лошадиным ржанием.

… Это сперва было плохо. Нет, вру. Это было. И хорошо, что закончилось — это само по себе не очень-то плохо, даже хорошо. Никогда же не знаешь... А сперва было плохо. Были робкие ласки со всё нарастающей силой и амплитудой движения пальцев по телу. Были уговоры, когда уже обе пятерни свершали забег на длинные дистанции от шеи и до колен, жадно хватая из-под тела душу смачными кусками. Настойчивые просьбы перешли в шантаж — "разве ты меня не любишь?". Нет, извините, головы терять не привык, на сексе отношений не построишь. Противился и изнывал от ласки, пугался требований и ждал прикосновений. И кто знает, помедли ты еще самую малость — и я отдался бы тебе. Но такой напор, настойчивость повергли меня в ужас. Пришло осознание того, что тебе действительно было нужно от меня. А я-то, дурак... Я отказал — и не единожды, с каждым разом всё повышая голос и напряженность истеричных интонаций, но ты уже был на пределе, что ты тогда мог понимать? И когда не остановился. И когда решил взять меня без моего на то согласия. Боже, как мерзко...

Кажется, я издал какой-то полустон, судя по тому, что Лара вновь прекратила смеяться. Теперь на меня смотрела добрая половина компании: те, кто ещё мог сосредоточить на мне пьяный взгляд. И рубаха-парень в их числе. По-моему, он вообще не пил, как и я.

— Лисёнок, ты с нами? — спрашивает она, и я киваю или просто свешиваю голову на грудь. Зависит от того, было ли это приглашение или оклик.

— Не плачь, силком не потянем,— вдруг говорит мне Паша (а может, и не мне, может, просто в пространство вокруг себя, ох уж мне эти клоуны). Приходится ретироваться. Лара порывается мне что-то сказать, но выходит у неё не очень-то, её увлекает все тот же озорник Паша, и она только кивает мне головой на прощание. Ну и чёрт с вами. Не очень-то хотелось.

Дома мрак. В каком угодно смысле. И не очень-то тянет включать свет: темнота отлично впишется в картину самобичевания. Только вот нарочно забытый дома телефон светится пропущенными вызовами. Надо перезвонить хотя бы из приличия. Слишком тоскливо мне, чтоб строить из себя оскорблённую гордость.

— Можно за тобой заехать? — сразу, с ходу, выпаливаешь ты. Смотрю на телефон: не нажать ли завершение вызова? Отдалённо слышу торопливую речь. Ты начинаешь извиняться, обещать, что больше такого не повторится, что ты просто был на взводе, переходишь на комплименты, от обилия которых начинает звенеть в ушах. И не единой запинки, как заученный монолог. Сдаюсь. Слишком тяжело так сразу взять и расстаться с человеком, которого... Даже не знаю. С которым был близок. Нет, с которым как раз таки не был близок. О-о-о, ну и формулировочки.

— Буду через минут сорок, жди. И спасибо тебе, Алёш.

Жду. Были бы дома родители, никуда бы не отпустили, ночь на дворе. Но их нет и некому меня удержать. Предостеречь, что ли. Хоть кто-нибудь бы подсказал, как сделать правильно... Разумно. А то у меня получается... Не очень-то. Под этим девизом прошел весь день, надеюсь, на ночь он не распространится.

Запрыгиваю в машину так, словно ещё боюсь передумать. Умел бы думать... Смотришь с выражением провинившегося щенка, это так не идёт к твоей грубоватой внешности, да и к возрасту — ты гораздо старше меня, веди же себя соответственно. Хотя... Наверное, несколькими часами ранее ты именно так — соответственно возрасту и внешности — себя и повёл. Дилемма.

— Не хочешь пересесть ко мне? Слушай, Алёша...

—Так мы едем?

Киваешь, авто трогается с места. Дурак, куда мы едем?

А едем мы к тебе... Дурак, какой же я дурак...

— Я люблю тебя, — резануло по ушам. Тут же начинаешь целовать, я чуть отстраняюсь, меня немного коробит от твоих прикосновений.

— Алёша... - притягиваешь меня, дышишь часто, горячо, дышишь в меня: в шею, плечи, в оголённую грудь... Я должен что-то чувствовать? Я не чувствую ничего, кроме давления.

— Я люблю тебя, — опять, что ж ты заладил, — не бойся...

Так.

Одной рукой выглаживаешь мне спину (ещё немного — и прощай, сколиоз), другой — нащупываешь свою ширинку.

Так.

Отхожу вплотную к стене, она холодит лопатки, в то время как от твоего взгляда леденеет душа.

Так, Лисёнок, ты просто дурак. Малолетний придурок.

Сбрасываешь штаны, трусы, я закрываю глаза и оказываюсь лицом к стене, буквально вжатый в неё твоим вспотевшим телом, расстёгиваешь мой ремень.

Дурак, дурак, дурак!!!

Вскрикиваю, ощутив твои пальцы в ложбинке между ягодиц.

-Алёша, Алёша, ты такой...

Я такой дурак.

И тут звонит мой телефон, ты вздрагиваешь, пользуюсь замешательством, чтоб вырваться. Не очень-то. Обхватываешь меня за талию, вжимаясь горячим членом в бедро, причмокиваешь губами, обсасывая то мою шею, то свои пальцы...

Я просто идиот!!!

— Мне надо ответить, Саня, надо ответить, очень надо, — быстро, быстрее, и громче, пожалуй.

— А мне тебя надо, — хрипишь ты, пальцы нащупывают колечко туго сведённых мышц...

— А-а-а, гори-и-и-им!!! — столько паники в моём голосе, что ты оторопело выпускаешь меня и — вжик! — был Алёша — нет Алёши. Точнее, Алёша есть — цел и невредим (подчеркнем слово "цел") — в лифте, с тревогой глядящий на убывающие цифры этажей и не попадающий ремнём в шлёвки штанов. Саня не погнался: голый мужик со стоящим членом в подъезде — это уже статья. Кажется. А мальчишка хоть и тоже статья (за якобы обгаженные углы), но простительная.

Телефон всё звонит (у меня в зубах).

— Да? — ору в трубку тем же голосом, что так благоприятно подействовал на Саню.

— Ух... Ты не передумал? С нами-то веселее.

— Лара! Ты лучшая!

И вот я опять с ними — в нервном возбуждении, едва не доходящем до истерики, и с выключенным телефоном. Надо поменять симку. И адрес заодно. И внешность (нет, тут меня всё устраивает, разве что худощав, пытался качаться, но перестал — мускулы явно не вписывались в образ миленького мальчика). Спрятаться и затаиться. Как лису.

Все уже пьяные, да и Паша, кажется. Если и не пьян, то опьянён атмосферой. А с пьяными не страшно, у них ум отключается. Нелогично, но правда. Я даже периодически нервно подхихикиваю в тон компании.

— Ты что такой? — спрашивает Лара.

— Меня сегодня дважды чуть не изнасиловали, — с задором объявляю я, она улыбается, а в глазах прямо-таки зависть.

Вскоре народ начинает рассасываться по комнатам (интересно, чья это квартира?), девица, которую собственнически сжимал Паша, уходит с Рики. Ага. Не могу сдержать ёрнической ухмылочки, когда мы остаёмся с ним наедине: два оплота трезвости и одиночества. Паше не нравится, я вижу, как он силится придумать что-нибудь обидное (будто под изжелта-русыми, явно мелированными волосами ходят пакостные мыслишки), и выдаёт:

— Так ты у нас любитель подкладываться под богатеньких папиков?

Я чуть не задыхаюсь от возмущения и немею с раскрытым ртом, теперь ухмыляется довольный Паша.

— И сколько же тебе годочков? Вот молодежь продуманная стала!

— А сам-то, - только и могу выдавить я. Он хохочет.

— Ну как, поделись секретом: не разодрали ещё в конец? Да не напрягайся так, а то что-нибудь вывалится...

В голове в броуновском движении толкаются мириады остроумных ответов, в глазах — пелена слёз обиды.

— Откуда в тебе столько злости, Паша? — жалобно спрашиваю и отворачиваюсь. Какое-то время он молчит, видимо, прислушивается к моим приглушённым всхлипам.

— Можешь лечь прям здесь,— наконец говорит он и уходит. Значит, это его квартира. А ещё что-то говорит про богатеньких папиков. Как только просыпаюсь, убегаю из этого вертепа.

ГЛАВА 2.

Ещё одно замечательное утро, не предвещающее ничего хорошего. Телефон я всё-таки включил, сразу же заблокировав номер Сани. Всё, хватит с меня, нельзя же по жизни идти дураком, надо учиться на своих ошибках.

Ближе к полудню, видимо, едва проснувшись, позвонила Лара и полуохрипшим голосом (а нечего было вчера так заливаться) спросила:

— Ты как?

Боже, как мне надоел этот вопрос. Я его каждое утро сам себе задаю.

— Ну, всё же было круто?

Конечно, Лара как настоящая эгоистка думает, что если круто ей, значит, круто всем, с ней находящимся. Хотя в какой-то мере она права.

Из этого оправдательного приговора вывел, что сегодня меня уже не так всё бесит, а значит, "не очень-то" может превратиться в "очень даже ничего".

— И не обижайся на Пашу, ладно? Он хороший.

Да у тебя все хорошие. Неужели он рассказал о нашей ссоре? Что, с утра со своей девицей помирился и подобрел?

А к вечеру назрели и лопнули две интересные проблемы, заставившие по-новому взглянуть на себя. Видать, от вчерашних злобствований проснулся во мне революционный дух.

Итак, во-первых, встал передо мной финансовый вопрос. Родители думали, что я перебиваюсь подработками (в будни они и сами работали, где им было уследить за моим ничегонеделанием), а я... Получается, прав был Паша. Меня спонсировал Саня. Странно, как это я сам не догадался. Думал, любовь, отсюда и постоянные подарки (почему бы им не быть, если ему деньги позволяют?). А оказалось —подкуп перед сексом. Меня даже передёрнуло при мысли о подобном обеспечении. Боже, какой я дурак.

Вторая проблема возникала из вывода первой, а именно - я окончательно утвердился в амплуа абсолютного дурака.

А было это так: на меня орал отец (за что, я даже не помню), а я, чтоб ещё больше разозлить его, вдруг ввернул, что я гей. И так это пришлось к месту, так убедительно прозвучало... Я получил хорошенькую затрещину и вылетел из квартиры без права на возврат, пока не исправлюсь (интересно, как доказать, что я встал на путь истинный?). Без ключей, без телефона, без надежды разжалобить маму (хотя вряд ли она бы смиловалась — всё из патологического желания понянчить внуков). Но разве мне не должна прощаться любая блажь в силу возраста?

И вот я на улице, дурак и нищеброд, в каких-то замызганных домашних штанишках и майке в самый разгар сопливой весны. Ладно хоть обувь успел захватить да куртку. Да, про горящую щёку забыл сказать. Греет. Ну ладно — по уху тоже хорошо досталось, кажется, из губы кровь сочится, лапы-то у отца ого-го. Стою весь из себя гордый орёл. Но дурачина... Это что-то. Зато разрешилась проблема пряток от Сани. Во всём есть свои плюсы.

Куда идти? К кому? В кармане куртки после долгих археологических раскопок нашёл дырку, а в дырке после более тщательных поисков — несколько монет. С шиком потратил нежданное богатство на бумажные платки, вытер губу (крови не оказалось, оказались слюни бешенства). Теперь будет чем слёзы утирать. И сопли (приятненький ветерок сам собой наводил на мысль о простуде). Ну вот, жизнь-то налаживается!

Решив все проблемы насущные, я отправился вольным бегом (заодно и согреюсь) по улицам любимого города, где уже зажигались фонари. А звёздного неба сегодня никто не заказывал?

Какой дурак, какой дурак... Сижу и жалею себя, комкая в руках платочки — единственное имущество. Кроссовки вымокли насквозь, пальцы скоро онемеют, голова уже болит от холода, даже зубы сводит. Надо бы зайти в какой-нибудь подъезд погреться, а может и переночевать. Но нет, я же гордый орел, мне стыдно вести себя, как бомж. А тот факт, что я практически и есть бомж, как-то уходил на второй план общей картины унижения.

Когда лужи начали покрываться коркой льда, гордость была повержена, но не сломлена. Итак, я попросил у кого-то телефон. И ещё раз. И ещё. И ещё пару-тройку раз "ещё". В конце концов мне удалось разжалобить какого-то пьяного типа (мне определённо везёт на пьяных). Здесь подверглась переоценке моя память. Выяснилось, что помню я наизусть только номер ненавистного папика, тьфу-ты, Сани. Ну уж нет. Ну уж увольте. Ну пожалуйста! Память смиловалась: из каких-то глубин подсознания феерично (с салютом и цыганами) выплыл номер Лары. Вот тебе, Робинзон, твой Пятница.

— Лара, я в заднице. Серьёзно. Нет, не настолько серьёзно. Лара, милая-родимая, выручай, вписаться у кого можно? Я не буду мешать, я только посплю до утра, чуть-чуть осталось.

Отлично, Лара у Паши. Компания, видать, совершает затяжной прыжок в алкоголизм. Банкет растянулся на вторые сутки. Ну и плевать мне. А, чуть не забыл:

— Лара, а ты заплатишь за такси?

Пришлось-таки подвинуться гордому орлу.

Как и предполагалось, у Паши был тот же сброд, правда, людей сократилось. Остались Рики и девица (уж не знаю, чьей её называть), которые возбужденно о чём-то беседовали (их бравады я слышал, пробираясь в ванную) и Лара, которая встретила меня у подъезда, заплатила за такси (лицо таксиста надо было видеть), а ныне обреталась рядом с поникшим Пашей в той комнате, где я провёл минувшую ночь. Мне пришлось чуть посидеть с ними, я ждал распределения по местам, нельзя же просто завалиться спать в любую свободную комнату. Паша при виде меня поднял голову с колена, подогнутого к груди, унылый взгляд сменился на озорной, я приготовился дать отпор неминуемому стёбу каменным лицом, но он промолчал и повернулся к Ларе, положив на колено висок. Даже не поздоровался. Нет меня. И то славно.

Посидел ещё немного, всё ожидая особого приглашения. Лара что-то невнятно бормотала своим особым умиротворяющим голоском, предназначенным для близких друзей, я не прислушивался, но задел факт, что так она разговаривает не только со мной. Может, ревность. Или взбесило то, что со мной она вообще не разговаривала. Даже не спросила своё обобщённое "ты как?", хотя стоило бы, я ведь представлял печальное зрелище. Так бы и сидел, глядя на сгорбленные фигурки притягиваемых друг к другу задушевным разговором людей, если б не окрик из коридора:

— Судари и сударыни, кофе соизволил свершиться!

— Свершился кофе, — с дурацкой извиняющейся улыбкой сказал я (будто бы они сами не слышали этого изящнейшего оборота речи) и пошел на зов. Нужно привыкать к особому гостеприимству.

— Как?.. Лисёнок, да? — добродушно улыбнулся Рики. Вот уж спасибо: и имя (хм, прозвище?) потрудился запомнить, и принял по-простому. Ещё бы... Но рыжий опередил само возникновение желания и протянул наполненную чёрным варевом чашку. Кажется, я понимаю, почему девица переметнулась к нему.

— Надо было побольше кружку найти, а то ты мёрзлый, как волчий хвост!- тут он ахнул, хлопнул себя по лбу, чуть не расплескав свой кофе, - как я мог забыть! Стой, не пей!

Я даже замер. Ну и обороты у этого парня, да и интонация...

— А что?

Рики наклонился ко мне с видом заговорщика, поманил пальцем, чтоб я подставил ему ухо, а уж потом выдохнул:

— Лопнешь.

— Извини?- я отодвинулся от посерьёзневшего лица, только в светло-карих глазах плясали чёртики.

— Лопнешь, — повторил он и поучительно объяснил, вышагивая по кухне и протыкая воздух мизинцем (почему мизинцем?), — если кипяток влить в холодный сосуд, то он лопнет. Не кипяток, а сосуд. Что, никогда варенье не сотворял?

— Сотворенье не варил, — в тон ему заявил я и наконец насладился горячим кофе, кстати, изрядно обжигающим язык. Хорошо хоть щёки не лопнули, а то наговорил мне тут.

— Я вот что хотел сказать, Лисёнок, — мы вдруг стали запанибрата, а я и не заметил, но такая открытость даже льстила, — никогда не уходи до окончания представления.

Что ты несёшь, что ты несёшь?! Что за бред? Впрочем, его улыбка автоматически отражалась на моём лице. Я грел пальцы о чашку и грелся дополнительно душевным теплом, исходящим от этого странного парня.

— Не иронизируй, учитывай важность возможного. Вот что. Вот что, Лисёнок... — он остановился, будто придумывал, что б ещё эдакого ввернуть. Наверно, девица уснула, утомившись его сентенциями, а он решил отыграться на том, кто захочет выпить "свершившийся кофе". Боже, я в западне.

— Вот ты ушёл сегодня с утра и не извинился, а сегодня с вечера явился и опять не извинился, — выпалил он на одном дыхании и уставился в потолок. — А передо мной извинился, хотя пока что не успел насолить мне в варенье.

Увлекла его мысль о сладком, он начал шуршать по ящикам и полкам.

— Ты про Пашу? — осенило меня, видать, этот гад уже со всеми успел поделиться, — так ведь это он...

— Он есть он, ты есть ты, — продекламировал в холодильник Рики и ткнул в меня своим философским взглядом на мир, — и вместе вам не сойтись!

— Рики, пойдем спать! — возопила вдруг девица, Рики подмигнул мне и сунул в рот ложу чего-то откуда-то (может, даже нашёл варенье), бесцеремонно слил мне остатки кофейной гущи из своей чашки и уже на выходе шепнул:

— А Киплинг знал! — и вновь выстрелил вверх его мизинец. Так вот откуда имя? Рикки-Тикки-Тави? Боже. Если я не лягу спать, я сойду с ума. Да хоть прям здесь, на диванчике. Скинув грязную одежду в ванной (к утру грязь засохнет, так я её счищу), я удостоверился, что не буду никому мешать, и устроился на диванчике, укрывшись, кажется, скатертью. Вот так, гордый орел, попрана твоя хваленая гордость.

ГЛАВА 3.

— Проснувшись однажды утром после беспокойного сна,— зазвучало в голове сходом селевого потока с явным нажимом на "с", — Лисёнок обнаружил, что он не у себя в постели и не в постели вовсе. А, ещё он обнаружил, что превратился в гигантское...

— Почему его Лисёнком зовут? — другой голос, тихий, точнее, приглушенный, приятно вибрирующий мурашками озноба по телу. — А нормальное имя?

— Никто не имеет нормального имени, никто не имеет имен...

— Заткнись.

— Засим позвольте откланяться! — хлопок и снова жужжащая тишина.

Чего и следовало ожидать — я заболел. Слабость была поразительная: не то что от движения, а даже от позыва к движению всё тело начинало протестующе изнывать ломотой. Ужасно хотелось пить, по идее, горячее должно было хоть как-то смягчить наждачку, оказавшуюся в горле волею судьбы (а точнее, волей дурака, полураздетым бегавшего весенней ночью).

— Живой хоть? Эй...

Понятно, у меня заложило уши.

— Ты б отреагировал.

И уже другим тоном:

— Так, если ты симулируешь, то... — голос вновь изменился, — то лучше не симулируй.

Слышу, как Паша уходит, потом возвращается, что-то падает на мою спину. Ну как, на спину... Опять тишина.

— Давай, человек, — измученно и тоскливо, — укройся сам. Нет, ты правда не спишь? Ты! Эй...

Он развернул плед (колючая тяжелая ткань резанула по уху), укрыл меня, движения его были намеренно грубыми, чтоб разбудить меня (он ещё не был уверен в моем бодрствовании, а вот Рики как-то сразу определил).

— Ты спишь? Нет? Да? Нет? — тяжело выдохнув, он походил по кухне, чтоб после снова теребить меня. Прикосновения отдавались глухой ноющей болью, я попытался простонать, получилось просипеть.

— Не спишь? — кажется, он обрадовался, отпустил мои плечи. — Давай рассказывай, что с тобой делать.

Ага, мне бы хоть глаза приоткрыть, и то подвиг.

— Чтоб тебя...

Ушел, поговорил с кем-то, вернулся (нельзя просто оставить меня в покое? Посплю — отойду), потоптался около меня в нерешительности, а потом вдруг сунул ладонь под плед и скатерть и сжал выступающую лопатку, меня славно встряхнуло.

— Да не радуйся так, я не за этим... Самым.

Да понял я, "за этим самым" как-то по-другому лезут, это я знаю, не дурак. Нет, точнее, знаю именно потому, что дурак.

Паша успел выйти, поговорить, войти. Каждый раз когда он уходил, во мне просыпалась надежда на продолжительный оздоровительный сон, но парень упорно доводил меня до сумасшествия.

— Тебе надо выпить тут... Сейчас... Вот это. От... От чего... М-м-м... От температуры! На. Ну, на. Ну!

Боже, я сдохну от такой заботы. Еле-еле приподнялся, все ещё не открывая глаз (представляю, как бы мне сейчас свет оказался мил), перевалился на спинку диванчика, приняв более-менее вертикальное положение. Удивительно, но даже так я чувствовал, как меня шатало, а поскольку качка на корабле набирала амплитуду движения с каждой секундой, я молча выхватил из рук парня стакан, выпил залпом и рухнул на спасительную поверхность, стараясь подавить рвотный позыв. Мир постепенно занимал положенное ему место.

— Ты только не помирай тут, не хватало мне ещё... - боже, я-то понадеялся, что он ушёл!

— Спишь?.. Заснул?.. Эй, человек!..

Может, притвориться мёртвым? Неплохая идея...

Через некоторое безумно утомившее меня количество бесплодных попыток выяснить, сплю ли я, Паша решил поговорить сам с собой. Смысл его монолога доходил до меня плохо, монотонность интонации убаюкивала, — надо же, когда он не ждёт ответа, он меняет голос на более приятный. А может это показатель эгоизма, ведь именно с самим собой он общается этим “замшевым” тоном.

Паша приоткрыл скатерть, сунул мне под мышку градусник, как стрелу, когда тот тревожно запищал, парень укоряюще зацокал. Приволок и грузно сошвырнул нечто на пол, я уже понял, что всё происходящее здесь имеет целью издевательство надо мной. Одно радовало: от лекарства становилось легче, так что не всегда стоит бояться данайцев, дары приносящих, клонило в сон, благо, головная боль сдавала позиции, делая сон уже возможным (хотя бы теоретически). Но Паша умел вовремя прийти на помощь.

— Сейчас потерпи, — дыхнул он мне в затылок так, что волосы встали дыбом, —хотя куда ты денешься. Мне сказали, это поставит тебя на ноги дня за три, а мы ведь оба только этого и ждём: вылетишь отсюда со скоростью света.

Рывком сдернул с меня скатерть (а мне показалось, кожу), и тут же меня обдало космическим холодом, кажется, диванчик забил ножками чечётку от моей дрожи. Я было что-то замычал, на что Паша резонно заявил:

— Мне это так же приятно, так что сжали зубы и поехали.

Такого со мной не делали уже лет десять. Паша растирал меня прополисом... Его манипуляции с моей спиной напомнили кадры из старого фильма, где этакие мощные бабищи полощут бельё в реке. Какая изощрённая жестокость! Он просто перемывал мне косточки, что-то напевая и явно отрываясь от всей души. А ещё говорил, что ему это будет так же неприятно... Мне бы только чуточку поспать, ну хоть часик — я после этого готов приползти домой, раскаяться во всех совершённых и ещё только запланированных грехах, стать благонадёжным членом общества... О-о-о, какая боль!

Его руки перешли к ступням, каким-то чудом не сломав мне пальцы, потом он закинул на меня тяжеленную кучу одеял и прихлопнул сверху.

— Смотри, чуть-чуть осталось. Ну, не убирать же.

И он снова раскрыл мою спину... А я только начал согреваться и благодарить всех пришедших на ум богов за окончание пытки.

Холодная струйка полилась на позвоночник, потекла по бокам, впитываясь в диван. Я сдался, я оставил роль гордого орла и жалобно заскулил. Точнее, премило засипел. Паша о чём-то задумался, присев рядом и чуть не отдавив мне руку, лениво возил ладонями, на автомате совершая массирующие движения, завёл что-то заунывное. Наверное, устал. Я расслабился. Дурак. Опомнился, когда ощутил ласковые прикосновения на загривке, на плечах, на предплечьях, когда его напев оборвался, глубокое дыхание защекотало шею, когда грудь при вдохе едва касалась моей спины.... Бо-о-о... Я, кажется, разучился дышать.

— Нахохлились, воробушки?

Руки впечатали меня в диван, пальцы сжали до синяков, но секунду спустя Паша подскочил, небрежно накинул на меня ворох одеял.

— Ты б шёл спать, пока не... — голос Рики звенел скрытой смешинкой.

— Заткнись, — шепнул Паша. Голос пропал, что ли?

— Какой утонченный аромат! — Рики выждал ухода Паши и теперь вновь говорил в никуда. — Запах из детства! Так и вижу: зимний вечер, лунная лента на ковре, а рядом огненная, из печки, уколы шерстяных носков и спиртяга! Кофе сварить? Или давай я себе тихонько сварю, а ты закрой глазки и представь себе зимний вечер: тебе жизненно необходимо покинуть реальность на пару часиков.

Рики, ты ж мой избавитель! Я тебя когда-нибудь расцелую, а теперь только приоткрою глаз. Ведь ты поймёшь, что это значит?

— Пашка по обыкновению добрый, только это трудно различить. Привыкнуть надо. Но ты же не собираешься к нему привыкать? — Рики прищурился, рассмеялся. — Я так и думал, но ты аккуратнее балансируй на канате, ведь от ненависти до любви, как от любви до ненависти: маршрут давно проложен, прохожен и ухожен. Ты-то сам как? Уже свергнулся в пучину страстей? Да, ты опасный человек, от таких вот ощерившихся лисят следует держаться подальше, пока они не оказались у тебя на поводке. Я вот абсолютно свободен и готов к постижению реальности любыми методами. Кроме интуитивного: далеко же чувствительность заводит! Но это не приглашение. Кстати, — он наклонился ко мне, предварительно выставив руку с горячей кружкой на максимально удаленное расстояние (видимо, бывали прецеденты), — раз мы — то есть, я по большей части — заговорил на такие щекотливые темы, хочешь, открою чужой секрет? А своих не открываю, это нелогично. Тебе понравится, он про нашего героя. Ну выслушай, что тебе стоит, уши-то не болят. Итак! Похоже, наш Паша в меня втрескался.

Рики крутанулся вокруг своей оси, уму непостижимым образом не расплескав кофе, хлопнул по колену, будто сказал нечто очень остроумное и безмерно горд собой. Казалось, его так и распирало от чужого секрета, непосредственно касающегося его, да ещё такого неординарного, и теперь он ожидал восхищений и оваций. К сожалению, я не мог себе позволить даже в притворном ужасе округлить глаза: резь в них никто не отменял, даже лекарственный препарат. И в этот момент (Рики с едва заметным разочарованием и все ещё светящимся ожиданием опустился на табурет) я вдруг ощутил укол неприязни к этому парню. Не из-за высоких моральных принципов (можно было констатировать их полное отсутствие в моём случае), просто как-то нехорошо это было. Не по-человечески. Наверное, я вновь пережил воспоминание об издёвке над собственными чувствами, потому и не мог разделить радость издевки над другим. Впрочем, любви к Паше сочувствие не прибавило.

Рики глянул на часы, сказал, что ему пора отчаливать из этой дружелюбной пристани: долг зовет, ещё раз поинтересовался моим самочувствием, подтянул сползающие одеяла и попросил позвонить ему, если поплохеет. Возможно, он сможет уйти с работы и купить чего-нибудь требующегося в аптечном пункте (вскользь упомянул, что от Паши пока нечего ждать благородства). Номера, кстати, не оставил. Хотя зачем мне номер, если телефона у меня всё равно нет. После его ухода (мне почему-то сразу представилось, что он работает в клубе диджеем или аниматором на вечеринках) я смог урвать ещё один час сна, проснувшись от тревожного интуитивного сигнала.

Было темно, потому мне удалось раскрыть глаза пошире и оглядеть кухню. В проёме двери стоял Паша, его лицо было подсвечено телефоном, он быстро выстукивал сообщение, а может играл, трупный отсвет дисплея придавал его лицу коварное выражение, светились надо лбом высветленные пряди. Темно, а сколько светлого. Вроде ничего не предвещало беды. Всё-таки я лучше поглубже зароюсь в одеяла.

— Там перед тобой градусник, — моментально среагировал на шорох Паша, — сунь-ка сам-ка.

Я бесстрашно вытащил из-под укрытия руку, пошарил по столу, где смог достать, но, чувствуя приближение обморожения конечности, оставил поиски. От проникшего в утробу пуха и синтепона воздуха меня вновь затрясло.

— Вибрируешь, как мой телефон.

Он посветил фонариком мобильного на стол, под стол, около стола, я недоумевал, почему бы ему не включить свет.

— Беда! Теперь не наступить бы.

Он открыл холодильник, и я понял причину его заботы о моих больных глазах: света не было. Электричество отключили. Ясно.

— Тебя из дома выгнали, да? И я тебя тоже выгоню. Будешь жить у клиентов. Или ты им на иждивении не нужен, так, пару раз в неделю?

Я гордо молчал и злорадствовал — спасибо Рики за надежнейшее оружие против хамства Паши. Давай, болтай, что вздумается, всю ночь, поди, прислушивался, как твой возлюбленный веселится с той, которую ты тискал.

— Ну смотри, Лара попросила тебе помочь, прямо не знакомые у неё, а цирк уродов, хочешь, выложу информацию, может найдешь новую клиентуру?

А вот так не надо. Зря ты сюда Лару примешал.

— А что, хороший сайт есть, тебе шибко помог? — захрипел я, надеясь, что не все слова он разберёт. — И квартиру, смотрю, прикупить помогли, и вообще содержат неплохо... Ты, видать, профессионал в этом деле.

Паша выпрямился, аккуратно закрыл дверцу холодильника. Медленно развернулся. Стало страшно. Я дурак. Ещё побоев мне не хватало. А Паша размеренно, сам боясь меня пришибить в состоянии аффекта, шёл ко мне, я уже различал перекатывающиеся желваки, искривленные губы, полный злобы взгляд... И вдруг подул ветер перемен: включился свет, я зажмурился и застонал от боли в глазах, завозился, натягивая одеяло, прячась в него, как в нору. Должно быть, я представлял жалкое зрелище.

— Нашел, - тихо выдохнул Паша, — возьми, пожалуйста.

Жутко прозвучала эта вежливость, но я переборол себя и высунул ладонь, ожидая точно перелома запястья. Нервы на пределе... Гордый дурак не хочет выглядеть трусом... Градусник лег на пальцы. Нервное напряжение отпустило, истощив набранные за сон силы, пришёл глубокий обморок.

Я провалился в бред. Не знал, что он может быть живописным, как сон. Холодно, холодно, ледяная вода, её грозный шум... Повсюду руки... Или это уже руки самой воды... Или бреда. Хватаюсь за край мира, пытаюсь удержаться на плаву, захлебываюсь, цепляюсь изо всех сил... Холодно. Наверное, наш "Титаник" опять напоролся на льдинку. Я держусь за что-то, то и дело соскальзывая, я цепляюсь за кого-то выше воды, меня тянут вниз те, кто уже ниже уровня мерзлоты.

— Держи меня, держи, — выстукиваю зубами, выдыхаю паром отлетающую душу, — не отпускай, они-то точно не отпустят... Держи, обещай держать, держи... держи... держи...

Нет, я тоже утягиваю за собой того, кто выше смерти. Мне уже конец, мне уже все равно. Внезапно понимаю, что мой спаситель — Саня.

Я шепчу твоё имя. Я отпускаю. Я отталкиваюсь от тебя. Холод забирает меня, но тебя он оставит в покое. Саня, Саша, извини за то, чего не было и больше никогда не будет — меня взяла холодная вода...

Захлебнулся. Холод становится привычным. Всё...

Нет. Ты тащишь меня наружу. Нет, нет... Ты же погибнешь... Я знал, что ты не бросишь меня умирать, я знал!

Я на твоих руках.

Вжимаюсь в твоё горячее тело, я так рад теплу, я так рад, что это твоё тепло! Губы... Оба дрожим, оба замерзли, но главное — не до смерти. У нас ещё есть шанс всё переиграть. Мы спасены! Я хотел спасти тебя, но это ты спас меня! Боже, наконец-то ты целуешь меня... Отогрелся? Меня ещё знобит, дай руки, держи вот так... Так правильно, ты выдернул меня из воды, теперь можно добавить нежности. Я хочу... Я... Боже, как всё свело... Дай мне... Дай... Я сам возьму, как тебе нравится... А!

Онемела щека, ноет губа. Опять.

— Да приди же в себя!

Это стекает кровь?

— Слышишь? Ты, ***, меня слышишь?

О-о-о... Действительно, кровь... Меня рвёт.

Прокашливаюсь, вытираю губы, начинает доходить смысл твоих слов. Это не твои слова, я таких слов от тебя никогда не слышал. Это не твой голос. Это... Паша?!

— Нет… — перерыв на многоэтажный мат, — Саша! — и ещё пробег по русскому нецензурному. Боже... Почему мне не дали утонуть... Боже... Нашёл решение проблем насущных — сымитировал обморок. Пока лая матерна не иссякла, прислушивался к ощущениям (к телесным, прочие были под грифом "совершенно стыдно"). Бред явно прошёл. Явно купался в холодной ванне. Явно полегчало, особенно в желудке. И опять захотелось спать, жалко, что позу я выбрал неудачную, когда падал.

Паша ругается (это слабо сказано). Паша моет пол (спасибо ламинату, а вот если б меня вывернуло на ковер?). Паша успокаивается от физического труда. Словарный запас мата у Паши заканчивается. Паша молчит, Паша бездействует, Паша соображает. Паша обливает меня водой. Всё, придётся выйти из сумрака.

Делаю вид, что не понимаю, кто я, где я, какой буквой обозначается время. Шиплю, тру виски, шиплю ещё драматичнее. Поднимаю взгляд на Пашу (периодически скашивая глаза). Что из бреда было реальностью кроме холодной воды? Гейм овер — заливаюсь густой краской.

— Заткнись, — предупреждающе говорит мой спаситель, покачивая кастрюлей. Я захлопываю рот, и тут дают о себе знать в полном объёме губа и щека.

— Блин, — (замечу, что я предпочел услышать слово Паши именно так), — погоди, не трогай, посмотрю.

Он приподнимает меня, осматривает губу, тычет в щеку:

— Хорошо я тебе приложил? Больно? А так? Тихо ты!

Знаком показываю, что хотелось бы иметь кастрюлю поближе. Действует весьма эффективно, Паша не любит мыть пол.

Всасываю и сплевываю кровь, отводя взгляд: как бы по-настоящему не вырубиться. Паша в это время приносит аптечку.

— Не дергайся, ладно?

Он по-свойски оттягивает мои губы, чуть ли не вплотную притягивает к лицу мою голову (отчего опять предательски разбегаются по спине мурашки), потом пытается притянуть меня к лампе, но тут я начинаю сопротивляться. Паша хихикает. Приятный смешок. Я расслабляюсь, краска сходит с моего лица. От невольной улыбки трещина на губе расходится больше, я слизываю кровь.

— Без этого мне, а то ещё раз в чувство приведу! — улыбается ехидно, — и запомни, я Паша. А не... - фыркает, качает головой, обрабатывает ранку. И я опять краснею...

На этой идиллической нотке мы оба решаем забыть о драматической постановке крушения "Титаника", Паша помогает мне подняться, умыться, делая это ловко, абсолютно без прежнего напряжения.

— Если ту фигню, — (пусть будет так, не переношу крепкой брани), — тебе дать выпить, тебя не вырвет? Или на голодный желудок нельзя? Ты есть хочешь? Ты разговаривать со мной будешь?

— Буду.

— Есть или разговаривать?

— Буду быть.

— Это замечательно. Человек, а я же тебе в комнате постель расправил, хотел из кухни выселить, а ты мне такое вытворяешь... Может, в туалете постелить? Ну, чтоб в ванне не утопился?

Какой у него странный смех. Сухой, сиплый. Но такой смешной.

— Лисёнок.

— Как?

— Лисёнком меня зовут.

— И многие тебя так зовут? — кажется, опять камень в мой огород. — Ладно, хоть не крысёнок. Так... Разогреть тебе?

— Еду или кровать?

— Заткнись.

Боже, какие резкие перепады настроения. Или у меня совсем нет чувства юмора? Что ж, осталось хорошенько завернуться в полотенце, молча терпеть мокрые трусы и идти за Пашей, абсолютно не интересующимся, следую ли я за ним.

А шли мы на кухню.

ГЛАВА 4.

— Только не надо мне тут морды корчить, ясно?

— Угу...

— Что есть, то и будешь есть, ясно?

— Угу...

— Я тебе в повара не нанимался, ты мне в ноги поклониться должен уже за то, что не на улице. Давай прибавим сюда лечение и спасение утопающих.

— Угу... Ты сказал, в ноги?

— Что? Брось эти свои гейские штучки.

— А если я их брошу, их обязательно кто-нибудь поднимет, — кажется, я успел понахвататься от Рики.

— Опять температура поднимается?

— Вот ты, например?

— Я - что?

— Поднимешь.

— Кого? Тебя? Зачем? Погоди, я запутался. И куда опять запропастился этот *** градусник? — чего это мы так разнервничались, отворачиваемся, градусник-то вот, у нас перед носом?

— А кем ты работаешь?

— Самозанятый я. То там, то сям... Берусь за то, что мне нравится. В основном всякие рекламные проекты, кампании. В последний раз это была PR-кампания по привлечению финансирования в благотворительное общество. Собственно, не такое уж оно благотворительное, но крупным фирмам лестна такая реклама. И налоговую можно обойти стороной.

Он с большой охотой рассказывал о своей работе. Мне даже показалось, с готовностью, будто проговаривал недавно заученную речь.

— Вот и подумал: дай-ка тебя разрекламирую, — заулыбался, закинул руки за голову, потянулся, выставляя на обозрение грудь, — с хорошим товаром всегда приятно работать. Ну, не бесись, кому интересны твои скелеты в шкафу. Сам работаешь, учишься? Только не рассказывай мне о своём... хобби.

Меня так и подмывало задеть его за живое, сказать что-нибудь пакостное о его влюбленности или просто показать, что знаю о ней. С другой стороны, если Паша привык всем всё рассказывать, моя осведомлённость не принесёт желаемых результатов. Ладно, Паша, шути, как вздумается, я уже вхожу во вкус тайного злорадства.

— Девушка? Мы уже начинаем обсуждать интимную жизнь друг друга? А на брудершафт не пили. Нет, я не пью вообще, алкоголь слишком хорошо усваивается, развозит в момент. Хорошо, зуб за зуб, я ведь уже знаю о твоей… — он снова засмеялся, — извини, о твоём Саше. Ну-ну, милые бранятся — только тешатся. Ну ладно, как скажешь. Лара? С чего ты взял? Нет, конечно... Мне кажется, ты сказал первое, что пришло в твою юную, недоразвитую голову. Прости, прости. Нет, с Ларой даже я бы не догадался. Не будем у неё за спиной сплетничать, хорошо? И та — кто? Иришка? Опять промахнулся — она девушка Рики. Или только она так думает. В нашей компании считается нормальным такое проявление дружбы. Богатый внутренний мир и прочая ***... Люди и снаружи бывают...богатыми. Нет, моя девушка... Не моя девушка, а просто моя любимая... — он мечтательно закрыл глаза, откинувшись на спинку дивана, то ли вспоминал, то ли придумывал на ходу, — она необыкновенная. Ага, стандартное описание. У тебя-то были девушки? Вообще? Да ты махровый... Извини, просто привычная тема для шуток. Хватит, человек. Рад был с тобой поболтать, но уже довольно поздно, неплохо бы поспать, совсем ты меня вымотал. Если хочешь, смежная комната в твоём распоряжении. Одеяла помочь утащить? Могу и тебя. Только ты не привыкай.

Спать мне абсолютно не хотелось, слишком настырные мысли лезли в голову. Ворочаясь на слишком мягкой после кухонного дивана кровати, я думал о Сане. Вспоминал свой бред. Нельзя отрицать, что я безумно захотел его. Не Пашу же, я ведь думал, что он — не он. Значит, было-таки к Сане влечение, просто осознание появилось только во время бреда. Зря я корчил из себя недотрогу, тянул с этой близостью. Боялся, наверное. Это ведь было бы у меня в первый раз так серьезно (прежние робкие ласки с другими я в расчёт не беру). И тут вдруг такая страсть... Похоть... Надо бы ему позвонить, дать очередной шанс. Просто проверить самого себя. Ну, не дурак ли? Может, из-за болезни захотелось настоящей заботы любимого человека?

Я снова и снова перебирал в голове образы, запомнившиеся в бреду, составлял осколки мозаики, чтоб понять, с чего все началось? Крутил и так, и этак, вспоминал себя в роли самоотверженного героя и Саню в роли спасителя... Пока наконец не завёлся. И теперь я прокручивал в голове запечатлевшуюся картину с иной целью. Боже... А если позвонить ему прямо сейчас? Пусть приедет... Пусть будет всё... Когда томление внизу живота стало совсем невыносимым, я прокрался в комнату Паши.

Он спал на спине, заложив руки за голову и раскинувшись в позе уверенного в себе человека, легкое покрывало было смято в ногах — конечно, его ведь не морозит. Видимо, я просто не ощущаю из-за температуры, насколько жарко в комнате. Хотя... Сейчас и меня самого бросило в жар. От мечтаний о свидании с Саней, конечно.

Я посмотрел на тумбочке, на полках шкафа, на подоконнике, но так и не нашёл телефона. Завис над Пашей. Интересно, он сильно обидится, если я его сейчас разбужу? Позывы плоти оказались сильнее: ещё немного посмотрев на мертвенно-спокойное выражение его лица и мысленно извиняясь, я позвал его и ткнул пальцем в размеренно вздымающуюся грудь.

Паша неожиданно сильно выгнулся навстречу моей руке, засопел, рухнул обратно, его руки заскользили по животу под резинку трусов, на губах появилась растерянная улыбка... Боже.

Паша открыл глаза, движением головы смахнул чёлку со лба, улыбка сама собой слетела с его лица. Он резко вскинулся на кровати, уставился на меня, подавляя смущение гневом:

— Какого ***?

— Мне...

Его взгляд быстро переместился вниз по моему телу к тому месту, где подозрительно выпячивалось одеяло, в которое я завернулся.

— Какого ***?! — заорал он, потом быстро глянул на себя и, кажется, пришёл в ещё большее негодование.

— Можно мне твой телефон? — я старался сохранять спокойствие, несмотря на весь комизм ситуации, — пожалуйста.

— Ты что... ты на меня… — он мотнул головой, отгоняя неприятную мысль, вскочил, схватил меня за шкирку и выволок из комнаты. Хлопнула дверь, щёлкнул замок.

— Паша, можно мне… — я сделал последнюю попытку. За дверью что-то очень громко и угрожающе упало, я ретировался.

Не судьба. Сидя на кровати, я созерцал бугор под тканью трусов. И что же мне с этим делать? Ответ пришел сам собой... Отлично пригодилась сцена бреда. Только вот Саня предательски сменялся Пашей, таким милым в смущении...

Когда я выходил из ванной, он ждал меня, теперь тоже укутанный покрывалом. Мы постояли, посмотрели друг на друга, растерянные призраки в белых одеяниях. У меня всё сжалось внутри от страха. Первым заговорил Паша.

— Ты извини меня, тебе, наверное, опять плохо стало, а я так... Тебе не больно? Как самочувствие?

Он пропустил руку под мои волосы, чуть-чуть надавил на щёку, я ойкнул.

— Синяки будут... Извини, — и смотрит жалобно, не убирая пальцев. Вот-вот, давай-ка прочувствуй, какой ты нехороший.

— Нельзя же мыться, когда температура, — улыбается, снова пытаясь скрыть смущение, одной рукой поддерживает своё покрывало, а другой всё поглаживает мой затылок. Ну хватит, хватит уже, мне щекотно.

— Погоди, — шёпотом, будто боясь кого-то разбудить. Вытягивает губы трубочкой, тянется лицом... Боже... Опять загорело внизу! Неожиданно для самого себя, я целую его. Да, именно так оно и было в бреду. Отметим галочкой и вернёмся в реальность. По тонкому льду ходим. Паша реагирует гораздо мягче, чем можно было представить, мягко отстраняется:

— Да я же только температуру хотел!.. А, нафиг тебя и так, и так, и вот так, — опять ругань, да что ж это такое. Разворачивается, машет на меня рукой и уходит в спальню. Но замок на этот раз не закрывает.

Жду чуть-чуть, слышу, как он падает на скрипнувшую под тяжестью тела кровать, продолжая глухо материться, ещё глуше что-то бурчит, наверное, уткнулся лицом в подушку, тяжко и обреченно вздохнул и затих.

Ну вот, внешний шум смолк, теперь в полный голос зазвучит внутренний: совесть, стыд, вина... Я знаю, я дурак.

Сколько времени я так стою и думаю над своим безобразным поведением? Уже алеет рассвет, а я всё ещё думаю, не попросить ли прощения за бестактность? Паша уже должен бы был выспаться. Наверное. Что ж, ничего хуже уже случиться не может. И я тихонько вхожу к нему.

В восхищении застываю у кровати. Он опять спит, не укрывшись, но теперь на животе. Вау! Всю его спину и плечи занимают вытатуированные крылья. Вау-вау-вау... Прорисовано каждое пёрышко, каждая тень, чёткость работы поражает. Концы крыльев уходят под трусы. Надо же. Надо же. Боже мой. Я с ума сойду. Жалко, что так мало света. Интересно, до куда продолжаются эти ангельские крылья? При ближайшем рассмотрении (я чуть ли не дышу в его спину) выясняется, что татуировка перекрывает длинный шрам на левой части спины. Может, сперва он хотел сделать шрамирование?

Нет, я не настолько глуп, чтоб потрогать шрам, этим разбудив Пашу. Я просто чихаю, обильно орошая его кожу слюнями. Как я мог забыть про насморк!

— Скажи, пожалуйста, — говорит Паша в подушку, — ну какого *** тебе надо???

— Я нечаянно...

— Нечаянно во второй раз пробрался в мою комнату и оплевал меня? Что дальше, человек? У меня такими темпами разовьется мания преследования. Совсем тебе не спится? Чем я-то виноват?

Я открыл было рот, но тут в прихожей послышался шум, Паша насторожился и знаком приказал молчать.

— Кто там? — шепнул я.

— Рики.

— У него ключи от твоей квартиры?

— Ну да, не открывать же мне ему постоянно в такую рань, — Паша перевёл на меня взгляд, что-то блеснуло в его сузившихся зрачках, — быстро лезь под кровать.

— Что?

— А-а-а, так тебя и так, пошел в свою комнату!

Не успел я юркнуть в смежную комнату (свою? она правда так сказал?), как послышались шаги Рики. Ну и шпионские игрища!

Стоп. Рики вошел к Паше. Ничего не могу с собой поделать — прижался ухом к стене.

Довольно долго было тихо, потом скрипнула кровать. Я пожалел, что не спрятался под ней, а потом укорял себя за это странное сожаление. Парни повысили голоса, я стал различать отдельные фразы.

— Другого места нет? — это Паша с безмерной тоской в голосе.

— Другое место занял твой новый питомец, — вот так, значит, обо мне. Судя по голосу, Рики изрядно пьян. — Брось, подвинься, я и так лежу на самом краю, по мне уже у волчка слюнки текут.

— Там и лежи.

Снова заскрипела кровать.

— Паша, я всего лишь возложил длань свою на чресла твои, что ты скачешь, как горный козёл?

Мое лицо залилось краской. Пора бы перестать подслушивать. Ладно, ещё чуть-чуть.

— Рики, я не шучу. Прекрати, — после недолгой возни.

— Вот и я не шучу. А раз мы оба такие серьёзные, может, уже перейдем на "ты"?

Звуки короткой борьбы, тяжелое дыхание с хрипотцой.

— Ты пьян.

— А ты ***, — тут вспыхнули мои многострадальные щёки, — так почему бы не помочь друг другу?

— Я не...

— Да ну? Я тебе больше скажу: ты не просто ***, ты еще и педофил. Думаешь, я не заметил, как ты распластался на этом мальчишке?

Я, кажется, стал пунцовым.

— Сам-то себя слышишь?

— Нашел доступный заменитель своей любви, да?

— Рики...

— А вот к тебе и счастье нежданно-негаданно привалило, так займись делом... Начинай любить меня по-взрослому.

— ***, — столько усталости в голосе, моё сердце сжалось.

— Я могу кое-что позволить тебе... Скажем, маленькое поощрение за преданность идеалам. Хочешь, я привстану, чтоб тебе было удобнее?

— ...

— А я тебя за это по головке поглажу и прокричу при оргазме твое имя и что-нибудь банальное типа "люблю"...

— ***!

Грохот и тишина.

Во сне мне казалось, что кто-то стонет в ванной. То ли Паша, то ли моя растоптанная душа.

ГЛАВА 5.

Проснувшись, я не удержался от того, чтоб не заглянуть в Пашину комнату.

— И не мечтай, человек, я не сплю, — приветствовал меня он, махнув бутылкой.

— Ты пьёшь?

— Как видишь. Да и повод есть.

— Какой?

Прежде чем ответить, Паша сделал внушительный глоток, не отводя от меня внимательного, почти трезвого взгляда. Было забавно, когда его зрачки свелись к носу. И не очень забавно было видеть, как припухли его глаза.

— Думаю, ты сам слышал ночью. Утром, — ответил он наконец, прерывая мои возражения. — Брось. Не ломай ещё одну комедию, и так тошно от смеха.

Мы немного помолчали, он сделал приглашающий жест, подобрал под себя ноги, повыше поднимаясь на подушке, и я сел на почтительном расстоянии.

— А где Рики?

— Ушёл. Упал, встал, ушёл. И ведь что занятно — ключи не оставил. Я всегда думал, что при разрыве театрально швыряют ключи от квартиры.

— Это если был разрыв. А разрыв мог быть только, если были...

Он кисло улыбнулся и уставился куда-то в бок. Опустошенная бутылка стукнула об пол, звякнула крышка новооткрытой.

— Будешь? Да ладно. За знакомство... С нашим бытом, — опять кислая ухмылка. Парень, как же тебе плохо!

— Кстати, как...? — обвел круг над своим телом широким жестом. Я пожал плечами, стараясь отвести глаза вверх. Пока сам не разобрался.

— А я с утра уже в магазин сбегал, прикупил вон пива, спирта муравьиного... Прополис не продается. И горчичники взял. Любишь горчичники?

Ему явно хотелось поговорить, только не завязывался у нас разговор. Я не знал, уместно ли поднять интересующую меня проблему, а он, видимо, не знал, как приступить к её обсуждению. Я водил пяткой по полу, хоть этим проявляя своё присутствие и готовность поговорить. Надо же — парень живет один, а такая чистота. Словно прочитав мои мысли, он похвастался:

— Я и прибрать с утра успел. *** всё, натуральный свинарник.

Зачем ты оправдываешься? Или... наведение порядка для тебя — один из способов побороть хандру?

— Вещи твои постирались. Ты потом оденься, хватит в тоге разгуливать.

— А сколько сейчас времени?

Он выудил из-под подушки телефон (так вот где он был!), повертел его в руке привычным движением, сунул обратно.

— Разве ты куда-то торопишься? — в глазах, несмотря на подчеркнуто насмешливый тон, мелькнуло беспокойство. Ну давай же, Паша, помогай, я же вижу, как тебе хочется выговориться. Подтолкнуть бы тебя чем...

— Я же ночью за телефоном к тебе приходил.

— Родителям хотел позвонить?

— Нет, я...

— Да понимаю, что уж.

— Паша, нет же...

— А Лара мне сказала, что тебя из дому выгнали.

— Лара?- признаюсь, я опешил, — откуда знает?

— Ну, это же человек-рентген с седьмым чувством, или как. Все чует, только говорит выборочно. Я и сам до сих пор не привык.

Разговор опять оборвался. Мы оба рассматривали комнату, пытаясь в интерьере найти точку пересечения для продолжения беседы. Сквозь щель между плотными тёмно-синими шторами с более тёмным рисунком сочился тусклый свет. Ни одна пылинка не плясала в его полосе. И какая сонная тишина... Будто не лето, а зима впереди.

От телефонного сигнала я вздрогнул, вздрогнул и Паша, чуть не опрокинув бутылку — так стремительно он нырнул за сотовым. Судя по разочарованию, сменившему озарившую его лицо надежду, звонил ему совсем не тот человек, которого хотелось услышать.

— Да, — тут он шумно выдохнул сквозь сомкнутые зубы, словно ему растравили рану — нет, не у меня.

Я делал вид, что не прислушиваюсь к тонкому встревоженному голоску в трубке.

— В умат пьяный. Пришёл, побуянил, ушёл, Цезарь, ***. Откуда мне знать? Можешь Ларе позвонить, — нервно и, кажется, злорадно хохотнул он и отключил сотовый, снова запихнув его под подушку. — А может, действительно Ларе позвонить? — верно он что-то прочел на моём лице, потому как больше об этом не заговаривал. — Давай пей, одному совсем тяжко...

— Ты же говорил, что не пьешь.

— Да, говорил, - подчеркнуто произнес он, подталкивая ко мне бутылку. — И не пил.

— ...просто всё должно было быть не так. То есть… — он попыхтел, подбирая слова, которые тяжело ему давались, — так не должно было быть. Конечно и не было, но...

Он снова прижал горлышко бутылки к губам, надеясь, что я сам верно сформулирую его мысль. А я глядел, как дёргается его кадык. Потому что впадинку между ключиц уже мог нарисовать по памяти.

— Он же...

— Необыкновенный? — подсказал я, Паша только махнул на меня рукой. Как я ни старался лишь имитировать собутыльника, совсем избежать опьянения, пусть и лёгкого, не удалось. А вот Паша был близок к невменяемости. Он резко перескакивал с темы на тему, но все его мысли неизменно крутились вокруг Рики, а поскольку они-то интересовали меня больше всего, я действовал неким ситом льющегося из Паши потока фраз, просеивая ненужное. Удивительно, как он изливает душу первому встречному. Может, потому и делает это, что надеется больше меня не увидеть? Я тряхнул головой.

— ...да как обычно. Сперва знакомый... Кстати, это Лара нас познакомила. Потом друг. Или что-то вроде. Огненный человек. Рыженький. Рядом стоишь — греет. А прикоснется — как опалит. Страшный человек... Я и не думал сперва. Как подумал — сразу смирился. Что уж, не впервой. Мне сначала Иришка понравилась. И вроде, похожи с ним. Ага, тоже рыженькая. Мне почему-то кажется, что у них что-то не клеится... Думаешь, просто хочу так думать? По-твоему, я не думаю, что хочу так думать? Совсем нет. Всё, — он вдруг рассмеялся, немного натянуто и глухо, как в пустую бутылку или в колодец, — давай завязывать, пока у меня язык не завязался.

Но мне-то хотелось больше откровений. Кто знает, если он расскажет всё, что накопилось в душе, то проанализирует по ходу, сделает какие-нибудь выводы... Впрочем, я что-то увлекся, не стоит больше пить, стратегии и без того мне никогда не удавались.

А потом у меня созрел план, как вывести его на откровенность снова. Собравшись с духом, начал рассказывать про свои отношения с Сашей. Долго так повествовал, со множественными лирическими отступлениями и рассуждениями типа "но если он не разделяет моих чувств, то может хотя бы уважать те, что возникли у меня?". Увлекся. Перебрал. И это касается и пива. Я почти не замечал, как меняется выражение лица моего слушателя, как он запрокидывает голову, посматривая из-под опущенных ресниц и явно силясь не заснуть, я вовсе перестал реагировать на посторонние раздражители, потерял нить повествования, что-то напутал, многое переврал, многое вообще выдумал. В конце концов мне удалось убедить самого себя в том, то на Сане поставлен жирный крест.

— Всё? — поинтересовался Паша, когда я молчал несколько минут, в уме домысливая то, что не мог сказать вслух, и только тут я заподозрил неладное. Кивнул — и он захохотал так, будто давно сдерживал этот смех. Смеялся, захлебываясь, обхватив живот и перегнувшись пополам, вытирал проступающие слезы. Я долго крепился, но не смог не почувствовать укола обиды.

— Человек, — протянул успокоившийся Паша, — человек... Ну скажи, что за бредятина? Ты сам эту *** выдумал или в романе вычитал? Нет, нет, постой — в аниме увидел, да? Ты же, судя по всему, явный любитель этой... Эй! — всучив ему недопитую бутылку, я ушёл в "свою" комнату и демонстративно щёлкнул замком. Наверное, я действительно нёс высокопарную чушь, но ведь что-то из этого было правдой... Я вспомнил, что меня немного морозит, и вообще — что я до сих пор болею, а то исчез бы, как Рики, который, в свете последних событий (точнее, в свете последней обиды) казался мне в чём-то правым. Я так понимаю, или чувства, или секс, и если ты смеёшься над первым, то какого фига отвергаешь второе?

— Человек! Эй... Не придуривайся, какой смысл закрываться от меня в моём же доме?

А какой смысл вообще ставить замки на все межкомнатные двери, вдруг подумалось мне. Я спрятался под одеяло.

— Ключ же у меня.

Ну так открывай сам свою Америку, тоже мне, Колумб.

— Человек... — протянул в последний раз и, потоптавшись перед дверью, затих.

Бывают же люди — обидят и тут же бегут просить прощения! И следующей мыслью было вернуться к Сане. Ну и дурак...

Паша копошился на кухне, что-то мелодично бурчал, звенел посудой и плескал водой. Неужели готовит? В таком-то состоянии? Потом он с кем-то говорил по телефону, потом кто-то пришёл, судя по голосу — та сама Иришка, потом они заговорили в его комнате, а потом мне дико захотелось в туалет, причём покидать убежище не тянуло. Игнорировать обидчика я мог довольно долго, чего не скажешь об игнорировании естественных позывов организма. Я по возможности тихо открыл дверь.

Собирая в ванной с сушилки свою одежду, я поймал себя на подслушивании. Дурацкая привычка! Девушка, кажется, плакала.

— ...и звонки сбрасывает...

Ясно, великий Рики канул во тьму и весь мир сходит с ума от страшной потери.

Сегодня я выгляжу гораздо лучше — констатировал, любуясь отражением в зеркале. А может, это спьяну так кажется. Потрогал лоб — вроде, ничего. Если Саня заедет и не придётся куда-то тащиться пешком — вполне смогу сойти за здорового, чуть уставшего человека. С насморком, но с кем не бывает. Итак, дело за малым — за злополучным телефоном.

— Паша, мне надо… — и в унисон со мной такое жаркое девичье "Па-аша-а". Немая сцена. Крылья на спине, поверх них — её руки, он держит её за талию, а она отклоняется, словно замедляясь танце, порывисто выдыхая губами с остатками помады... Боже. Две пары глаз, устремленных на меня.

— Человек, тебя стучаться вообще не учили?

Немая сцена окончена, всем спасибо, занавес, время вновь пошло своим ходом, девушка покраснела, отпустила Пашу, только вот он не выпускал её.

— Телефон, — говорю, перебарывая бурю чувств. С каких пор мне запрещено их испытывать?

— Возьми под подушкой, оставь на кухне.

С быстротой молнии, подгоняемый знакомым спазмом в горле, договариваюсь с Саней и убегаю подальше от этого бардака.

— Человек! — кричит мне с балкона, — не дури!

— Лисёнок! Меня зовут Лисёнок! — ломающимся голосом.

— Но ты же не животное, ты человек... Человек!!!

Да действительно.

ГЛАВА 6.

Мы с Саней встретились на нейтральной территории, мне почему-то было неудобно просить его приехать к Пашиному дому.

— Почему телефон отключен? Я тебе столько раз звонил. Я слишком торопился, для тебя попытаюсь исправиться. Как скажешь, не буду больше извиняться, но и ты больше не пропадай, договорились? И... Не пей, рано тебе. Я места себе не находил, ты такой молодой, кто знает, что тебе в голову придет. Алёша, я даже твоим родителям звонил, но они отключались сразу же, когда речь заходила о тебе.

Саня, человеческое тебе спасибо за то, что не спрашиваешь. Хм, человеческое... Навевает всякие мысли. Саня никогда не звал меня Лисёнком. После Пашиных рассуждений это проливает свет на твоё отношение ко мне. Наверное, я погорячился с "богатеньким папиком" и его "имуществом". А всё Паша. А я, дурак, повёлся. И не зря же он так высмеял мои разглагольствования по поводу платонической идеальной любви.

С немалым усилием я выгнал Пашу из головы. Вот сидит мой корректный и предупредительный, с почти отцовской нежностью смотрит на меня. Ты не поцеловал меня, как обычно, ты не стал рисковать. Приходится быть настороже, если не хочешь снова потерять.

— Хочу пригласить тебя в наш ресторанчик.

— В таком-то виде? — “НАШ” ресторанчик. “Своя” комната.

— Ничего страшного, переоденемся по пути.

Я с благодарностью улыбаюсь. Молчит, слушает музыку. Мою музыку. Развалившись в сиденьи, отмечаю, как с ним уютно. Поглаживаю его плечо. Он улыбается и просит не отвлекать на дороге. Я возбуждаю тебя одним прикосновением? Очень лестно.

В бутике под твоим контролем (не понятно, кто кому хочет сделать приятное) выбираю джинсы, футболку, рубашку в клетку, кеды в тон футболке. И не важно, что на улице лужи — ты ведь позаботишься о том, чтоб мои ноги не промокли? Кручусь перед зеркалом в примерочной. Выгляжу куда лучше. Очень даже хорошо. Украдкой вытираю нос платочком.

— Мальчик мой, ты потрясающе красив, — и в голосе восхищение, и в глазах. Я тяну тебя за руку в примерочную, задвигаю шторку и крепко целую. Я так соскучился по твоим губам! Отстраняешься, блестят глаза:

— Только не здесь, у нас ещё запланирована культурная программа. Потом зацелуешь.

— Зацелую, и не сомневайся. Саня, а ничего, если я не хочу в ресторан?

— И куда же приспичило моему выдумщику? — гладит шершавой ладонью по щеке. Прижимаюсь к ней плотнее.

— В клуб. Мне так хорошо, я хочу танцевать.

Целуешь меня в лоб в знак согласия, аккуратно держа лицо в ладонях, меня пронзает неприятное дежавю, убираю твои руки, подставляю губы. Поцелуй мимолётен, а сколько в нём нежности...

Прекрасно чувствовать себя любимым. Я всё наврал Паше, Саня очень хороший, и совсем не секс ему от меня нужен. Точнее, не только секс. Да хоть что-то ему нужно именно от меня!

— Надеюсь, ты не против? — усаживаешься, киваешь официанту. Вместо ответа я прижимаюсь к твоему локтю и убегаю на танцпол. Ох и скачу же я от радости! Совсем забыл про болезнь, а может, Пашин метод помог. Боже, уйди уже из моей головы!

Всё время оборачиваюсь на Саню, он кивает мне, улыбаясь. Приятно смотреть на своего мальчика?

Смена слепящего света и темноты, порезанной цветными лучами, жар, духота, басы по мозгу. Наскакался так, что еле держусь на ногах, рухнул рядом с Саней.

— Что с тобой?

— Всё просто замечательно... Ты замечательный!

Хочу тебя поцеловать, прям здесь, не мне стесняться своей любви.

— Пойдём, умоешься. Успел ещё выпить?

А вот и не угадал, я пьян от счастья! В уборной ты сам ополаскиваешь мне лицо, я смеюсь, отфыркиваюсь, хватаю тебя за лацканы пиджака и притягиваю к себе. Обещал же зацеловать.

— Я люблю тебя, — шепчу в приоткрытые губы, в этот момент это действительно так, — люблю, Саня, люблю.

Обнимаешь, а я невольно пританцовываю: тело приветствует твои ласки.

— Алёша, какой ты горячий, — куда-то в шею, я зажмуриваюсь от твоего дыхания, мурашки бегут по коже, а внутренние ощущения не передать словами. И всё это — только прелюдия. И ничего, что ты не повторил моё «люблю». Двигаешь меня к кабинке, где мы и закрываемся.

Снимаешь с меня рубашку, чётко двигаются пальцы, нет ожидаемой дрожи в них, разворачиваешь к себе спиной, руки залезают под футболку, ладони повторяют изгибы тела, скользят по рёбрам, останавливаются на сосках, губы утыкаются в ухо, шею, плечо.

— Саша...

Направляю ладони вниз, накрываешь рукой пах, чуть сжимаешь... Боже... Откидываюсь на тебя, поражаюсь, что мы не дышим в унисон, меня, нервно подрагивающего, будто на волнах, качает на твоей мощной груди — мерно, спокойно, сильно. Как и должно быть. Рука проникла под ремень, чтоб не застонать в голос, поворачиваю голову и прижимаюсь к губам, вылизываю их, мне приходится подниматься на цыпочки. Чувствую, как упирается в бедро...

— Что с тобой творится, Алёша… Я тебя не узнаю.

Обхватываю его бедра ладонями и вжимаюсь в него. Любимый, я готов, я так тебя хочу... Разворачиваюсь, теперь моя очередь ласкать тебя. Перехватываешь запястья прохладными руками, стискиваешь.

— Да у тебя же жар!

Ну и что, это от тебя, от твоего тела мне стало жарко! Прикладываешься щетинистой щекой ко лбу.

— Нет, так дело не пойдет, — с серьёзностью, с сожалением и будто извиняясь. Я же просил не извиняться, неужели так трудно не делать ничего лишнего?

Ночной город проплывает мимо, отстранённо созерцаю движение урбанистического пейзажа. Подпираю отяжелевшую голову ладонью, на запястье висит золотая цепочка чуть грубоватого, на мой взгляд, плетения — подарок Сани. Вроде как за непричинённый ущерб. Поблескивает в свете фар и фонарей, фу-фу, как приторно на душе: сплюнуть бы всё это, прополоскать себя. Саня не повезёт к себе, почему-то это я знаю заранее и принимаю без должного возмущения его вопрос — “куда едем?”. Кому меня, больного и недееспособного, да ещё и насупленного, спихнуть.

Звоню с телефона Сани Ларе. Она ничем не может помочь, но спрашивает про здоровье и о местоположении. А потом советует ехать к Паше, раз уж я неподалеку. Отстраненность от мирского, безысходность, болезнь — впрочем, всё равно, всё едино, — перерастает в наглость. Паша же меня не выгонял, это я сам ушёл. Гордо.

Прошу высадить на остановке, дальше сам как-нибудь добреду. С кислой миной выслушиваю Санины опасения, сострадания, уговоры, всё то излишнее беспокойство, которое ещё сильнее распаляет презрение к миру сквозь призму ненависти к самому себе. Саня не хочет ссориться, Саня уступает единожды высказанному и непоколебимому требованию.

Для прощального поцелуя язвительно подставляю ему лоб. Хотя он и в лоб целует очень нежно, как будто стараясь измерить температуру.

А если его размеренность была от опаски причинить мне боль? А если его нежелание секса — дань моей болезни? А если это и есть забота, которой я хотел?

До Пашиного дома не слишком далеко. Всё же успеваю напридумывать себе неприятностей в тёмных дворах в стиле драматичного приключения с хеппи-эндом. Вот сейчас тёмная фигура извергнется тенью дома, некий тип начнет приставать... Нет, не в том смысле... Придираться. Прикажет дать позвонить. А я скажу, что у меня нет телефона. Забавно, у меня его и нет. Ладно, допустим, он у меня есть и, предъявляя своё бытие, именно в этот напряжённый момент он начинает трезвонить. Крупный план на наши лица, обляпанные оранжево-фонарным. Или не так, пусть в этом закоулке фонарей не будет. Или пусть они будут разбитые, что попадет в кадр как подтверждение злополучности района. Тогда — кадр призрачно-сероватых ликов в лунной пелене. Пусть несколько секунд изменяется лицо обидчика, превращаясь в морду, а у меня пусть невинное смущение перетекает в испуг. В деланный испуг, поскольку в следующее мгновение (когда луна закроет глаз ширмой облака, будто стесняясь глядеть на дворовое действо) раздастся в непроглядной тьме звук удара, выдох, хрип (тут луна выглядывает), и мы видим поверженного бандита в глубоком обмороке и одновременно в глубокой луже, а Лисёнка — в довольствии и полном порядке. И на лице его вновь сияет детская безмятежность.

Еще один двор — заключительный. Так, надо занять голову.

Камера перемещается на руку главного героя — он, как и зритель, вспоминает о до сих пор попискивающем телефоне, небрежно прижимает трубку к уху. Аллё. И пусть он проведёт рукой по лбу, словно отгоняя образ мстителя, стряхивая маску героя. Или стряхнёт капли чужой крови с костяшек пальцев.

Под музыку мечталось бы куда легче и продуктивнее.

Ликуй, Лисёнок, ибо бредовые фантазии твои спешат осуществиться! Когда тень отделилась от нужной мне подъездной двери, я сильно струхнул. Непредвиденно возник другой вариант развития воображаемых событий в реальности. Когда теневой сгусток попёр прямо на меня, я уже развернулся, чтоб дать дёру, зарекаясь — в том случае, если останусь в живых, — никуда не ходить ночами без силового сопровождения Сани (который попутно рыдал на моих похоронах).

— Э-э-эй… — пропел субъект, и я с неимоверным облегчением, переходящим (да что за текучие состояния сегодня?) в истеричную веселость, пропел вместе с ним конец фразы, — челове-е-ек…

— ...а я думаю: ты, не ты?

— А я думаю, сколько в тебе килограммов?

Конечно, я не тащил его на плечах, при всём желании не смог бы этого сделать, да и желания нащупать предел человеческих возможностей особо не возникало. Я старался сымитировать какую-никакую опору, пока Паша, ничуть не стесняясь разницей весовых категорий, старался на эту опору повесить половину себя.

— А пиво по ночам не продают. Ты знал? Я не знал, — в духе этих неоконченных силлогизмов продолжая, как мне кажется, выражать определенную радость от моего появления, Паша делал неуверенные шаги к лифту, направляя меня, как размагниченный компас. Надеюсь, мне зачтётся этот подвиг.

— А если лифт застрянет?

— А если ты прекратишь нести ахинею только потому, что тебе нечего сказать?

Замолчал. Запыхтел. Обиделся, что ли?

Далее выяснилось (довольно закономерно, если учесть все прежние логические цепочки), что ключи мы потеряли. Говорю "мы" потому, что обратил внимание на звяк-позвяк перед лифтом, но отнёс звук насчёт разбившейся вдребезги веры в человечество. Усадил Пашу у стены, спустился, нашёл ключи, вернулся, нашёл Пашу сползшим на пол и засыпающим. Наверное, он начал засыпать еще в лифте - вот почему засопел.

Провозился с ключами, брякая ими как можно громче и тихонько благозвучно ругаясь, но тело на полу не вняло невысказанным мольбам и заснуло. Преодолел искус отхлестать его по горящим пьяным румянцем щекам, зажал ему рот и нос—- проснулся, улыбнулся невозмутимо, пополз. Великолепно сориентировавшись в собственной квартире, со второго раза (после первого он вспомнил о туалете) Паша завершил марш-ползок по пересечённой местности вразвалочку финишной плоскостью нерасправленной постели.

Я же с непострадавшей гордостью — ведь это не он спас меня квартирой, а я его надежным плечом — позаботился о себе сам. То есть успел опробовать себя в роли добытчика, найдя в холодильнике нечто неказистое на взгляд и весьма приличное на вкус, домработницы, спихнув все бутылки в большой пакет (справедливости ради скажу, что к этому подвигу меня подтолкнула гравитация — запнулся о ножку стула и попутно при падении раскатал ровные шеренги пустых пивных бутылок), наконец, врача, когда принял пару таблеток и выпил порошок.

"Вместе мы — сила!"— провозгласили лекарства внутри, а может, я просто-напросто забыл о недомогании или слишком вымотался тасканием тяжестей для того, чтоб ныть.

Если уж данное время проходит под девизом логичности, я не буду говорить о том, как я оказался в Пашиной постели… Конечно, раздетый, в отличие от Паши, я-то пекусь о чистоте постельного белья. Плюс ему не в чем будет обвинять меня с утра, когда он найдёт грязь только на своей половине одеяла. Вообще всё что угодно можно будет свалить на него и пьяное его же состояние. Хм... Да нет, нет, я только прижмусь к нему посильнее. Можно подумать, не наприжимался, когда волок его к лифту. Одеяло с другой кровати оказалось маловато для двоих, а на одеяле подобающего размера возлежит Паша со всеми своими невыясненными килограммами. Пожалуй, ещё закину колено на его живот, ох, что это я задел, скромнее надо быть. И...положу голову на его руку. Она очень удачно перекрывает все изголовье. Вот так, теперь можно снова дышать, ничего страшного не произошло.

— Рефлекс, — вдруг заявляет Паша, не переставая сопеть и посвистывать носом, что я ошибочно принимал за дыхание спящего. Затем (я-то выжидающе замер) согнул руку, притягивая меня ближе и заставляя голову опуститься на его грудь, а затылок — упереться в его подбородок так, что я снова чувствую мурашки от его дыхания. Ладонь, замешкавшись в районе бедер, подтягивает край одеяла, защищая мою спину (и место пониже) от холодного воздуха, и успокаивается, касаясь ягодицы.

Всё? Открываю глаза. Боже, какой у тебя ангельский вид, когда ты не ёрничаешь и не ехидничаешь. Ещё бы запах был соответствующий...

Всё прекрасно, но я же задохнусь. Честно. Пусть от меня попахивает, но от Паши разит перегаром. Медленно съезжаю вниз, подальше от прямой наводки зловония. Колено опять встречает преграду... Боже... В спину впиваются пальцы:

— Даже не думай.

— Да я...

— Телефон,***, искал?

Отворачивается, к тому же и одеяло стягивает. Ну черт меня дернул, так уютно улегся же... Демонстративно поворачиваюсь на другой бок, лягая Пашу.

Видимо, он лежал на самом краю, видимо, я так сильно его притеснял. Жду наказания. Вручает мне телефон, вышвыривает из комнаты и щёлкает замком.

— Спокойной тебе, человек.

ГЛАВА 7.

Боже-боже-боже-боже...

Не открывай глаза, делай вид, что ты спишь — само собой устроится. А если он не делает вид, а вправду спит? И сколько он может так проспать?

Каким-то чудом он оказался в отведённой мне комнате. Каким-то чудом — в моей кровати (в “моей”?). Каким-то чудом — раздетым. Каким-то чудом — стискивая меня так, что дышать трудно не только от равномерно наполнившего воздух смрада. На моем ухе — его щека, одна рука под моей головой обвила шею, другая сдавила грудь, нога перехватила мои колени. Акробатический номер, а не поза для сна. Чуть двигаюсь, сзади в ягодицу отзывчиво двигается мне навстречу... Боже...

— Паша, - хнычу, — проснись, - умоляю, заранее покрываясь румянцем. Потягивается, не ослабляя хватки и буквально втыкаясь в ложбинку меж ягодиц...

— Паша!

На визг он реагирует тем, что зажимает ладонью мой рот и что-то шепчет в шею... Не надо так... Скукоживаюсь, в то же время выпрямляясь в определённом месте. Левая его ладонь так и покоится на животе, и, конечно, я преувеличиваю свои размеры, но вдруг его ладони достигнет...

Попискиваю в панике, отчаянно дрыгаюсь. Нос заложило, рот перекрыло, прощай, белый свет, я умру девственником прямо под парнем моей мечты.

Губы на шее, легкий поцелуй, даже прикосновение, пальцы по губам, по щеке, пальцы огладили живот. Шок. Ступор. Парень мечты?!

— Паша, - шепчу. Это последняя попытка. Если он не прекратит, то я... Не тут-то было — грянула гроза:

— Ты не можешь спокойно полежать, ***, дать, ***, доспать по-человечески?! — подпрыгивает слишком бодро для похмельного, упирается руками по обе стороны от меня, с ногами та же история, только опирается он на колени, ядовитые красные белки подчеркивают талый лёд глаз, которые готовы вылезти из изрядно опухших век. Ещё поток ругани, на пятом предложении в риторическом вопросе он иссякает. Молча наслаждаемся заплывшими лицами друг друга.

— Страшный ты, — говорю, он изменяется в лице, откидывается назад, я автоматически развожу колени, чтоб он не сел на них. Теперь мы оба наслаждаемся... 3-D рисунком моих трусов. Паша пробует что-то сказать, но, видно, запас мата истощился, он вздыхает и уже не так бодро заваливается на бок:

— Не буди, пожалуйста.

— Пожалуйста, - передразниваю и засыпаю сам, поскольку сигнала об опасности больше не поступает. Паша так и лежит. В моих ногах. Прямо напротив… Спать-спать-спать!

Несмотря на щекотливое положение, первое пробуждение было куда приятнее второго. Теперь же я почувствовал всю силу похмелья от ночного веселья. Чуть не заснул в ванной, хоть и включил ледяной душ, не боясь осложнений болезни. Обрёл общество Паши на кухне: тот задорно разговаривал с ноутбуком, потягивая кофе и уплетая какую-то булку, а техника откликалась. Бред.

— Ты что, холодной водой обливался? Совсем больной? И так больной, хочешь, чтоб...

— Ты с кем? — подал голос ноутбук, после чего Паша развернул его монитором ко мне. Понятно, “Скайп”. Что-то голова у меня не работает...

С экрана глядел черноволосый парень, вперив взгляд на мой торс.

— Здрасьте, — поправил полотенце на бёдрах, только потом сообразил, что иначе смотреть на меня у него бы и не получилось.

— Паша, — позвал заэкранный, ноутбук снова повернулся ко мне тылом, чему я был изрядно рад.

— Это мой сожитель, — сообщил Паша, и у меня, только поднесшего ко рту кружку, отвисла челюсть. Ноутбук засмеялся.

— Так у вас серьёзно, а я и не знал. Давно вместе?

— Ну что ты мальчика смущаешь, пойдем поговорим в другую комнату, пусть завтракает.

— А мне можно на месте посидеть, или тоже в другую идти? — донеслось из уплывающего по коридору ноутбука. Вот ведь хамло. И этот сам — хамло.

Пил кофе, доедал оставленную Пашей булочку, слушал взрывы обоюдного хохота. Надо мной, поди. Над мальчиком. Если я мальчик (а я не мальчик, я просто помоложе вас), то ты педофил. Как кое-кто и говорил. Так тебе. Вот допью и пойду мстить, как раз настроение поганое.

Когда я зашёл, разговор оборвался на середине.

— Потом созвонимся, — сказал тот, с монитора, и крикнул мне, — удачи, “сожитель”, — прыснул со смеху, отключился. Я выдержал паузу, но Паша ко мне так и не повернулся.

— Значит, сожитель? Мальчик?

Паша провел рукой по волосам против роста  и закинул их за голову — его стандартное движение. Он так мозги включает. Но выглядит мило. О чем я...

— А тебя что больше беспокоит? — повернулся, улыбается. Да что ты о себе возомнил?

— Этот  тоже сожителем был?

— Это...

— А Рики только что покинул должность сожителя, теперь его полномочия переходят ко мне? А мне то же можно вытворять, что и ему? У тебя прямо-таки коллекция: и рыженький, и чёрненький, и я вот...

Подходит, примирительно улыбаясь, я держу каменное выражение на лице и скрещенные руки на груди.

— Ну что ты…

Стой, не надо так близко, не трогай!

— Ты для меня единственный… светленький… - настолько проникновенно, что сердце зашлось, а душа затрепетала. Приоткрыл губы, лицо совсем рядом... Дурак! Захохотал, согнулся от смеха, похлопал по плечу, прошел мимо.

— Не ревнуй!

А я стою, как придурковатый, ловлю ртом воздух.

— Я не буду с тобой жить, ты... Ты...

— Сделай одолжение, — со смехом с кухни, гремя посудой. От бешенства (или от похмелья) не могу придумать достойное обидное.

— Грёбанный неудачник! Не мог затащить парня в постель, как он сам пришёл, так ты обделался от страха, а потом на девушке его оторвался! Отомстил, называется! Скотина!

Ожидаемой реакции не последовало. Стало легче на душе, я спокойно пошёл одеваться. Заметил, что прислушиваюсь. Тарелки не гремели, текла вода, потом и она затихла. Хмыкнул, прогоняя беспокойство. Замедлил темп. Носки надевал совсем медленно, словно боясь издать лишний звук и нарушить нагнетающую тревогу тишину. А потом стало невозможно тянуть время, но и покидать комнату тоже было страшно. Подобраться к двери, закрыть замок? Ах да, у него же есть ключ. Страх перерастал в панику, я уже задерживал дыхание, чтоб не пропустить мимо ушей возможного звука. Закрыть глаза, чтоб ничего не отвлекало. И вот засвербило чувство вины. Не умеешь говорить гадости — не берись. Что он мне плохого сказал? По сути, даже приятное. То есть, вполне обратимое в шутку. Ну как ему меня называть? Не другом, не знакомым — мы видим друг друга всего пару дней, он даже имени моего, кажется, не знает. Как ему было меня представлять? Человеком и представил. Ладно, мальчик — это с высоты своего возраста (хотя не так уж она высока от моего, я думаю), да и не девочка же, так?

— Паша... Паша! Паша, извини меня, я такой дурак! Паша!

Хорошо, придется идти к нему.

— Ты только не убивай меня, ладно? — неуместная шутка: облокотился о раковину, согнуты плечи, ссутулена спина, повисла голова, пальцы рук скрещены на затылке в беспомощно-защитном жесте.

— Паша... Ну сболтнул лишнего, что ты так... Хорошо, не сболтнул, специально наговорил, задеть хотел, но ведь я так, чушь сказал, я так и не думал никогда.

— Почему, — полушепотом, стараясь скрыть интонацию, — всё верно ты сказал. Да — струсил, да — отомстил, да — скотина.

Что мне делать-то? Сюда бы Лару...

Осторожно касаюсь спины, поглаживаю дрожащей рукой — или вздрагивает Паша? Боже, поганый мой язык... Тоже мне, самолюбие задели, мальчиком назвали, не ревновать попросили! Боже... Я сейчас расплачусь...

И опять — чудо. Не знаю, как это произошло, но факт в том, что Паша целует меня. Паша целует меня. Целует меня. Паша. Ладони на лице, трёт пальцами щеки — я что же, заплакал? Я… Отвечаю на поцелуй. Собственно, его губы бережно смыкаются на моих, буквально выцеловывая всю поверхность, уголки, края... Голову сносит... Обнимаю за талию, перехватываешь руку, сжимаешь пальцы и оттягиваешь вниз. Другую руку тебе на грудь, по рельефу мышц... И её ты перехватываешь, будто не хочешь, чтоб тебя касался. В ход идёт более глубокий поцелуй, провожу языком по зубам — разомкни! И ты размыкаешь объятие.

— Хватит, — Паша проводит пальцами по губам, стирая тактильное воспоминание о поцелуе.

— Прости, — смущённо отвожу взгляд, вытирая остатки слёз. Паша смеётся — сперва неловко, потом смело и искренне, будто камень упал с души.

— Беда, человек! — констатирует он, — пошли, подберём тебе домашних вещей, не будешь же ты в уличном у меня ходить.

— Не понял… — я честно пытался уследить за переменой его настроения, но это привело лишь к выпадению из реальности.

— А кто постельное изгадил?

— Так ты же.

— Да? А кто меня не раздел? Других в страхе обвиняешь, а сам пугаешься?

— Так, Паша… Давай пока…не будем об этом.

— Уже условия ставишь? Быстро обжился! Но учти — деньги тебе придётся зарабатывать, ты сожитель, а не иждивенец.

— Так...

— И не таким путём, каким ты заработал эти вещички и браслет.

— Паша! — перебираю пальцами цепочку, надо бы снять.

— Ну, не горячись, — светло-голубые глаза так и лучились, но где-то глубоко в них мерцало недоброе, — глаз за глаз, верно?

Точно. Как талый лёд на озере по весне. На вид кажется прочным, но на самом деле хрупкий, встанешь — провалишься и утонешь. Вот на что был похож цвет его глаз. Мне оставалось только кивнуть.

— Можно вопрос?

— Не зарься, для тебя слишком большой. И слишком красивый.

— Что?

— Что? Ты о чём?

— А сам-то?

— Я? О свитере. А ты...

— Неважно. Я хотел спросить, почему мы проснулись вместе?

— А вот этот свитер подойдет. Если на кипячение поставить, он ведь сядет? Почему-почему. Ты ж одеяло мне принёс. Вот я и шёл вернуть.

— Ага. А почему не вернул?

— Забыл по пути, наверное. Такой маленький, а уже такой пошляк!

ГЛАВА 8.

Балансирую в маршрутке на полусогнутых, намертво вцепившись в спинку сиденья, рядом безмятежно болтается на поручне Паша, пригибая голову, когда маршрутку начинает швырять вверх на ухабах.

— Отвык? — хихикает мой спутник, передавая поверх меня деньги, — придётся привыкать заново. — Какое-то время спустя он выпихивает абсолютно разбитого меня из салона и сам выливается следом с людской массой. Я представил, что подобное мне придётся терпеть почти каждое утро и поёжился от предвкушения.

Вчера Паша договорился с кем-то из друзей, сегодня мы идём устраивать меня на работу. Не удалось мне отлежаться недельку-другую, окончательно выздороветь и побыть настоящим иждивенцем. Вчерашний вечер прошёл легко и незаметно, Паша по большей части сидел за ноутбуком, я то смотрел телевизор, то засыпал, тщетно надеясь проснуться с ним в обнимку. Рецидива так и не произошло, а поведение Паши не позволяло предполагать, что была ночь вместе, что был поцелуй... Он вновь относился ко мне как к вынужденному соседу по комнате, то есть совершенно игнорировал моё присутствие, только на кухне, случайно встречаясь со мной, выдавливал ничего не значащую улыбку, словно подтверждая, что я вообще существую. А собственно, на что я рассчитывал? Пара вспышек нежности, обусловленной то опьянением, то взрывом чувств. Если и будет что-то подобное, то оно тоже будет кратковременным помешательством, а не шагом к качественно другим отношениям. Если, пришлось мне поправить себя, такие вспышки вообще будут.

О каких отношениях я думаю? О дружественных, конечно. Надеюсь, мне не мешает гордость трезво взглянуть на положение и я действительно не влюблён…

— Антоша, знакомься, это...

Как меня передернуло это ласковое "Антоша"! Надеюсь, не слишком заметно. Сам от себя не ожидал. Поднял взгляд, наткнулся на растерянность в Пашиных глазах. Они у него забавно светлели, когда происходило что-то, загоняющее его в тупик. Очень мило. Пожал сунутую руку, не отрываясь от черных зрачков в обрамлении желтоватого солнышка на фоне стеклянной, бутылочно-льдистой синевы.

— Он у тебя немой?

"У тебя"... Посмаковал эту фразу, поспешно представился Лисёнком, пока Паша пытался вспомнить моё имя. Что ж тут ты меня сожителем не представил?

— Это ты его так назвал?

Так, надо включаться в действительность. А то начались фантазии, за что Паша мог бы меня так называть. С трудом перевёл взгляд и пресёк дальнейшие намеки:

— Ну, тебя же он Антошей называет.

— Заткнись,- шипит Паша, в то же время пожимая плечами в ответ другу.

Меряем друг друга взглядами. Сразу видно, что ему не так интересно, как мне. А я успел заметить красный натёртый ободок на шее. И еще парочку деталей. В целом Антон выглядел моложе Паши, выше Паши, Паша-Паша, тьфу! Пристал!

Он фотограф, я буду ассистентом, работа лёгкая, платить будет достаточно. Я чувствовал себя, как на торге. Вот они с Пашей договариваются о цене. Думаю, что мог бы найти что получше и с оплатой на порядок выше. Рассматриваю студию, аппаратуру, блик на стене от огромного зеркала на противоположной, много ламп разных форм и размеров, даже цвета разные, а куда ведет та узенькая дверка, а что за этой ширмой, а за той ширмой что, протянулись по полу провода, на шее болтается лента фотоаппарата, вот что натёрло, Паша, в зеркале только пол-Паши, а рядом — целый, целиком, целиком в разговоре, улыбается, смеётся, трёт шею, завидуешь, хочешь такой же красный ободок на коже, очень напоминает след от ошейника, о боже, о чем я, надо что-то сделать, что-то сказать, Паша, опять в глаза, опять вопрос, опять рукопожатие, зачем мне твоя рука, да, я запомнил дорогу, давно не катался на аттракционах, куда ты, Паша?

Маленькая дверь, за ней — маленькая гримёрка или маленькая подсобка и такой маленький я внутри этого безобразия. Хочу обратно в Пашину квартиру. На столе — фотография большого формата: Паша, Антон и тот парень из ноутбука. Счастливые такие, улыбаются один другого шире, как это никто из них рот не порвал, руки на плечах друг друга, ну очень мужественно, прям друзья не разлей вода, понятно. Полистал одну из папок с его лучшими работами, пропала брезгливость по отношению к его профессии. Всё-таки не каждый фотограф, кто фотоаппарат купил. Тут и талант видно. Даже мне.

Главное условие — не отвлекать. Я с этим справлюсь? Кто знает... Особых поручений нет, кроме как обзванивать опаздывающих клиентов и записывать желающих, мелочи выполняются быстро, у меня есть время помучаться от безделья, что ведёт за собой неизбежное самокопание. А потом становится не до него: начинается рабочий день. И то славно, а то я успел почувствовать себя ненужным.

Записанных на сегодня много, с каждым Антон работает увлечённо, вдохновенно, заставляет долго простаивать в одной и той же позе (а позы для каждого клиента разные), пока не выберет лучший ракурс, зато и результат поразительный, требует менять освещение, называет непонятные термины, я суечусь, стараясь не слишком смущать моделей своим присутствием и бестолковостью, потом убегаю. Антон на редкость терпелив как с клиентами, так и со мной, только в конце рабочего дня (а конец этот наступил, когда за окном изрядно потемнело) выказал надежду на моё скорейшее освоение с новой деятельностью. Ещё он, вымотанный, пожалуй, даже больше моего, но вполне удовлетворённый проделанной работой, предложил попить чаю, я сказал, что тороплюсь, кто знает, как долго ходят маршрутки, тогда Антон извинился за то, что мой первый рабочий день оказался столь продолжительным, он виноват передо мной, обычно заканчивает раньше, в качестве извинения он и предлагает попить спокойно чай, а потом он отвезёт меня, где я живу? Последнего вопроса я смутился, отказался от вежливого приглашения и покинул студию. Удивительно, как ему не позвонил Паша узнать, скоро ли я. Или ему безразлично? Отправил на работу и доволен.

Уже сидя в маршрутке прочувствовал, как устал, чудом не заснул до нужной остановки, другим чудом добрел до дома Паши, третьим чудом — до квартиры и завершающим чудом — до ванной комнаты. На этом отведённое мне количество чудес закончилось: я уснул в ванне, полной чуть горячеватой воды, положив свернутое полотенце на край ванны и шею на него так, чтоб не утонуть ненароком. От импровизированной подушки уютно пахло Пашей. Не удивительно, что он-то мне и приснился...

Дурацкий был сон, честно говоря, не стоит о нем и рассказывать. То есть, он обманул мои ожидания. Я вылез из остывшей воды и пошел поглядеть, чем занят мой сожитель. Дверь в его комнату оказалась запертой. Ничего другого не оставалось, как снова лечь спать. В своей комнате. Одному. Что-то стало меня раздражать одиночество в непосредственной близости от людей.

Кто-то открыл входную дверь. Ну, не кто-то, а Рики, у него же были дубликаты ключей. Так же, как и я, подёргал дверную ручку Пашиной спальни, а потом оказался в моей комнате и был весьма удивлён тому, что я занимаю кровать, на которой, видимо, не так давно спал он. Потрогал меня за плечи, я решил "проснуться".

— Ты как здесь?

— Привет, Рики. Как видишь.

Потом был неловкий — с моей стороны — диалог, в ходе которого непринужденность Рики передалась мне и разговор потёк веселее. Болтали о посторонней чепухе, не затрагивая ничего личного, не задавая вопросов. Видимо, у них здесь принято не помнить о прошлом.

Часы показывали что-то около пяти утра, когда мы решили лечь спать. Рики потрепал меня по волосам и начал снимать одежду. Сказать, что я был растерян — значит ничего не сказать. На всякий случай я встал с кровати.

— Ты собираешься спать здесь?

— Да, а где же ещё? — он потянулся и прыгнул на кровать.

— А я?

— А ты... собираешься спать на кухне? Спокойной ночи.

Вот так меня и выставили за дверь. Нет, я не рассчитывал спать вместе с ним, я вообще не знаю, на что я рассчитывал. Может, это он должен был заночевать на кухонном диванчике? Хотя действовал он слишком уверенно, так, что его правота не подвергалась сомнению. Я переварил расклад и полусидя задремал. Укрыться было нечем, одеваться не хотелось - одежда лежала по соседству с наглым оккупантом.

...он несет меня на руках, я невольно прижимаюсь к его груди, слушаю биение его сердца. То ли я так замерз, то ли он действительно такой горячий. Кажется, у меня загорелись щёки и огонёк разгорается внутри. Там, где меня касаются его ладони, разбегаются по телу сотни колючих теплых искорок. Надо же. Он принес меня на кровать, аккуратно, боясь побеспокоить сон, уложил, укрыл одеялом, лег рядом и только тогда вдохнул полной грудью. Вот это я понимаю — забота.

Сымитировав движения спящего, я повернулся к нему и пододвинулся ближе, закидывая руку на его торс, как и в прошлый раз, ожидая от него тех же самых ласковых действий, только теперь я знал, что нужно делать дальше. Он вздохнул и снял с себя мою руку, я сжал его ладонь и положил на свою талию, вынуждая обнять меня. Тогда он вновь обречённо вздохнул и повернулся ко мне, я же приподнял колено... А он проложил между нами одеяло. Ладно. Мне хватит твоей руки, источающей жар на моём боку. Я отогрелся и уснул, хотя боялся, что не смогу уснуть рядом с ним. Так сладко я никогда еще не спал...

Разбудил меня Паша. Не тот Паша, который перенёс меня ночью и теперь спал рядом со мной, утром обернувшись Рики, а настоящий Паша, стоящий в дверях и орущий, что я просплю работу. Рики преспокойно созерцал его бешенство. Нет, так вывести моё опоздание не могло. Я собрал одежду и шмыгнул мимо Паши, продолжающего что-то кричать.

— Ты чего так визжишь, будто я с твоей девушкой переспал?

Паша захлебнулся криком. Подавился, прокашлялся, Рики едва заметно подмигнул мне и снова состроил серьезное лицо. Я решил остаться, натягивая одежду.

— Вернулся налаживать политическую обстановку, а у тебя уже… — Рики красноречиво указал на меня, Пашины брови поплыли вверх, а руки скрестились за шеей в знакомом жесте.

— Я теперь не смогу остаться, — чарующий низкий голос, плавные движения навстречу, пока не встал вплотную к Паше. Тот опустил руки, как-то ссутулился, будто и впрямь провинился, во мне шевельнулось нехорошее чувство, слишком уж ядовито сверкали тёмные глаза, слишком откровенно посматривал Рики на меня, будто приглашая насладиться зрелищем. Но нельзя же уйти до конца представления, так?

— Что же нам делать?

Паша безвольно, механически, будто марионетка, поднял — как подставил — лицо, Рики впился в него губами, у меня ёкнуло сердце. Отпустил, отодвинулся, Паша обмяк и присел, словно потеряв опору, только лицо было обращено к рыжеволосому хищнику.

— Так что? — повторил он, пятясь к кровати и не разрывая зрительный контакт, — если ему некуда уходить, то мне-то есть куда.

Паша, как сомнамбула, пополз к нему. Боже... Нельзя так издеваться над человеком... Я кинулся к Паше, словно мог его от чего-то спасти, от его влюблённости, например... Сильным движением он отпихнул меня, не удостоив и взглядом, которым он просто пожирал Рики. Я пискнул, и тут Рики кинул в Пашу подушкой, перепрыгнул через него, подхватил одежду и меня, хлопнул дверью и подпер её снаружи стулом. Всё это — в один момент и с диким хохотом.

— Что, ловко? — спросил он сквозь смех, явно ожидая одобрения, я лишь криво усмехнулся и хмыкнул. В горле стоял ком.

— Вот и знай наших. Пусть помучается. Тебе куда сейчас?- он размахнулся и отправил связку ключей куда-то в глубь кухни.

ГЛАВА 9.

Я был рад, нет, просто счастлив от того, что нам с Рики было не по пути: после произошедшего он начал меня пугать. Мощный животный магнетизм и бессердечие... Ужасное сочетание. Но можно посмотреть на вещи и с другой стороны. Может, Рики расстроился из-за измены, всё-таки Паша переспал с его девушкой. Двойной удар: влюблённый в него человек изменил ему с его девушкой. Или не девушкой? А потом я нашёлся в квартире. Наверное, Рики тоже нелегко пришлось. Нет, с чего это я его оправдываю? С того, что с ним уютно спать? Мне пришлось констатировать, что я попал в сериал про любовь. Или про секс. Я же с ним спал, бр-р-р...

Удивительно, как Паша мог влюбиться в такого человека. Паша искренний до умопомрачения, импульсивный,  легко поддается порыву, делая первое, что пришло в голову, что подсказали эмоции, голосу рассудка же — только в очень редких случаях, да и то когда порыв уже приведен в исполнение. Рики же кажется актёром, причём кичащимся своей игрой — все эти его напыщенные фразы, непонятный юмор (какой-нибудь оригинальный жанр), утрированно-театральные жесты и при этом холодная, пугающая рассудочность вперемешку с обжигающим обаянием. Допустим, противоположности притягиваются. Первый, похоже, плохо сходится с людьми— мало таких, кого не отпугнёт откровенность эмоций, воплощённых в действие. Про Рики ничего сказать не могу, кроме того, что к нему явно тянет, даже волочит. Может, Паша и попался на эту уловку? Маловато, должно же быть что-то кроме.

Слишком много мыслей о Паше. Кажется, я даже попытался понять, что его привлекает в парнях и есть ли это загадочное нечто во мне. Но с Рики я не шёл ни в какое сравнение. Пора завязывать с такими рассуждениями. Решил хоть на время отрешиться от себя: то ли для того, чтоб сумбур в голове не мешал работать, то ли ввиду бессмысленности построения догадок. А может, сам организм включил непробиваемую флегматичность в качестве защиты от самоуничижения.

Когда я пришёл, Антон уже заканчивал первую фотосессию, показывал семейной паре удачные кадры, мельком отпускал замечания по поводу удавшихся им поз и освещения — чтоб на будущее запомнили, как фотографироваться, — короче говоря, раскрывал профессиональные секреты. Пока женщина принимала комплименты, показывая на тот или иной снимок, мужчина отсчитывал деньги. Только когда они ушли, фотограф обратил внимание на меня.

— Дай-ка мне свой номер, чтоб знать, куда звонить ругаться.

Я только развел руками, пообещав с первой же зарплаты купить телефон.

— Домашний?

Повторил жест, решив особо не прибедняться: мол, дома-то у нас нет, но (и тут бы понятный и вне контекста намёк в глазах) обещаем с первой же зарплаты...

— И одеться мог бы приличнее, нечего клиентов отпугивать.

Только тут я заметил, что впопыхах напялил тот самый Пашин свитер, который он предлагал постирать в горячей воде, чтоб уменьшить размер до моего.

— По-моему, в самый раз, — парировал я, с трудом сдерживаясь. Слишком больно кольнуло новое напоминание о Паше.

Антон закончил гораздо раньше вчерашнего. Отрешение помогло, я напортачил даже меньше, чем предполагал, так что замечаний он мне больше не делал.

— В принципе, можешь идти, оплата почасовая.

— А ты? — резковато спросил я. Что-то мне не очень хотелось возвращаться к Паше прежде, чем он уснёт. Наверное, ему неприятно будет видеть меня после того, как я стал свидетелем и даже в какой-то мере соучастником издёвки над ним. И, что умалчивать, мне самому было бы стыдно встретиться с ним.

Антон не заметил в моём голосе ничего странного:

— Мне нужно кадры отретушировать.

— А может, чаю?

Тут он отвлекся от ноутбука, на долю секунды дольше, чем полагается, задержав на мне изучающий взгляд, улыбнулся:

— Но учти, как сверхурочные не засчитаю.

Я заварил чай в подсобке, попутно задвинув в угол стола фоторамку с тремя "друзьями навечно", потом стал заглядывать через плечо Антона, усиленно щёлкающего мышкой и клавиатурой. На кадре, который он редактировал, была сегодняшняя клиентка — приятная молодая девушка, полунагая, обернутая несколькими разных цветов отрезами шифона. Она вся разнервничалась, пока я поправлял их на ней, и призывно стреляла глазками в Антона, вдохновение которого она ошибочно приняла за страсть. На этом кадре она полулежала, контрастно выделяясь на чёрном фоне, сквозь шифон кое-где выступала наружу мерцающая в правильно выбранном освещении кожа, в выдвинутой на передний план ладони лежит трубка кальяна, из губ, будто сложенных для поцелуя, струится дым. Дым был везде — мы использовали дым-машину. А теперь Антон размашистыми движениями удалял этот дым, вырисовывал черным, пока не возникло иллюзии, что девушка выдувает не дым, а призрачный силуэт мужчины.

— Потрясающе, — выдохнул я, понимая, что эта фотография запомнится мне надолго, столько в ней было меланхолии, остывающих чувств.

— Спасибо, — Антон искренне обрадовался похвале, принимая кружку с крепким чёрным чаем. Или он благодарил за чай? Я не думал, что художник (а с этого момента я окрестил его именно так и, как выяснилось позже, интуиция не подвела) так отреагирует, наверное, талантливый художник должен знать себе цену.

— Вручную получилось бы куда интереснее, — с сожалением сказал он, сохраняя получившийся кадр и откидываясь на спинку стула, грея пальцы о кружку.

— Как?

— На холсте.

Он поднял на меня зондирующий взгляд, примеряясь, можно ли мне доверять, видимо, предыдущая похвала сыграла мне на руку: он попросил пройти за ширму. Признаюсь, не обошёлся я без пошлых мыслишек. Но за ширмой меня ожидало большее.

Я уже несколько минут разглядывал картину и всё не мог оторваться. На нефритовом фоне, изображающем гнущиеся под ветром и ливнем деревья, в той же цветовой гамме нарисована склонившаяся на колени девушка с развевающимися волосами, один из мокрых локонов которых она убирает с лица, и легким шарфом на тонкой шее, производящим эффект удушения напряжённостью изображения. Другой рукой девушка прикрывает ярко выделяющийся на общем хмуром фоне цветок в тонах последнего вздоха жако, очень похожий на свечу, огонёк которой вот-вот задует ветер, и только ладонь девушки, будто подсвеченная изнутри, спасает его от гибели.

Я кусал губы, борясь с желанием провести пальцами по широким, уверенным мазкам масляных красок, дабы почувствовать и холодный ветер, и ливень, и тепло ладони. От картины так и веяло... Не знаю... Надеждой, что ли... Утешением. Паша молчал, наблюдая за моей реакцией, мне хотелось вместо слов просто уткнуться в его грудь. Боже! Какой Паша? Я растерянно посмотрел на Антона. Дурак, пора прекращать путать людей!

— Это фотография большого формата. Сверху по снимку я дорисовал пару деталей, — не выдержав молчания, тихо объяснил Антон.

— Наверное, за это ты получаешь хорошие деньги, — сказал я, чтоб хоть что-нибудь сказать, поскольку ещё боролся с приставучим образом Паши.

— Они не продаются, — отрезал Антон, в его глазах появился металлический блеск, — я не могу расстаться со своими картинами. Понимаешь, фотографию можно копировать, это ничего не изменит: компьютер ничего не упустит, а копировать картину нельзя, репродукция — уже совсем не то. Понимаешь? — уже более мягко закончил он.

— Маленький принц.

— Что?

— Маленький принц. Мне показалось, когда я смотрел на картину...

Художник подошел ближе, наклонил голову к плечу, осматривая свою картину с нового ракурса, — Да... в этом что-то есть. Отличное название, — он одобрительно похлопал меня по плечу. Ну вот, контакт налажен.

Жаль, что нельзя было сидеть в ставшей уютной фотостудии до следующего утра. Антон намекнул, что посиделки кончились, поблагодарив за приятный вечер. Снова предложил подвезти, на этот раз я счёл глупым отказываться. Кроме того, я решил понаглеть. Точнее, совершить последний рывок перед смирением.

— Можно остаться у здесь? — скажи "да", скажи "да"! Посмотрел на меня, усмехнулся:

— Ты извини, но нет. Извини ещё раз, — он уперся руками в руль, собираясь сказать что-то неприятное, его лицо исказилось, — давай откровенно, хорошо? Нам всё-таки предстоит долгое сотрудничество.

Я кивнул, мне, в принципе, стало безразлично, что он скажет дальше, теперь я думал, что мне принесет сегодняшняя ночёвка у Паши.

— Когда он привел тебя, я сперва подумал, что ты... Не обижайся, хорошо? Что ты его мальчик или как это называется. У Паши бывают такие заскоки, как втемяшится в голову... Не то чтобы у меня были какие-нибудь предрассудки против подобных отношений, но... Просто не поддерживаю. И думаю, это наложило бы определённый отпечаток на наши рабочие отношения. А теперь вижу, что ты нормальный... Извини за формулировки, как трудно стало не оскорбить чьи-то чувства, что приходится становиться бесчувственным. Хороший ты парень, мы отлично сработаемся. Если уже не сработались, — он ещё раз улыбнулся и снял руки с руля, вытирая ладони о штаны.

— Потому, что мне понравилась твоя картина?

Он смерил меня взглядом, который теперь стал дружелюбнее:

— Потому, что ты смог её прочувствовать. Обычно через эту способность я и выявляю хороших людей. Немного слишком, да? Так куда тебя везти?

— К моему парню. Да шучу я, к Паше вези. Антон. Я же сказал — шучу. Больше так не буду.

— А ты вообще знал, что Паша...

— Знал, — как же старательно Антон избегал оскорбительных формулировок. Жаль только, не знал нормальных. Или боялся показать, что знает их.

— Я уж испугался, что лишнего сболтнул.

— ...понимаешь, когда он мне сказал... то есть, когда выяснилось... Когда стало бесполезно скрывать, что он такой, — кажется, художник нашёл подходящее слово, что весьма облегчило процесс передачи информации, — я чуть с ума не сошёл. Сразу напредставлял себе невесть чего. Мы старые друзья, очень близкие, лучшие друзья, так что можешь предположить, что я вообразил?

— Что он влюблён в тебя и был влюблён все эти годы и просто не знал, как открыть тебе свою любовь?

— Именно, — Антон напряжённо хохотнул, — это чуть не сломало всё. Боялся оставаться с ним вдвоём, потом вообще стал его избегать... А потом он напился... нельзя ему пить!.. и выложил мне всё: как осознал, как полюбил и… тому подобное.

— А что именно выложил? — шевельнулось подозрение, что та отрепетированная Пашина речь уже была опробована на Антоне, а возможно, не на нём одном.

— Мы сейчас не об этом ведём разговор, а скорее обо мне. Друзей не выдаём! Слушай дальше.

— ...и не смог я от него отвернуться. И так много горя ему причинил своей... мнительностью, скажем так. Всё-таки друг — он и есть друг, никто не говорил, что если друг… такой, то ты автоматически станешь его любовником. Мы и отгородили его интимную жизнь, наложили табу на её обсуждение. Ну не могу я через себя переступить, не по мне такие разговоры. С девушкой он — пожалуйста, поговорим, а если с парнем — увольте.

Он остановил у Пашиного подъезда и в последний раз упёрся руками в руль.

— Ты мне скажи, поэтому же не хотел у него ночевать? Расслабься, Паша, конечно, чрезмерно импульсивный, но установленных границ он не перейдёт: либо друг, либо любовник. Так всегда было. Так что не волнуйся и... Не повторяй чужих ошибок. До завтра, постарайся не опаздывать.

ГЛАВА 10.

Дверь в мою комнату была снята с петель, дверь в Пашину спальню — заперта, третий наш сожитель, видимо, был на работе, так что ночь прошла без происшествий. А вот утро началось со скандала. Боже, неужели надо было так рано встать только для того, чтоб наорать на меня?

— ...да как ты мог?! Я тебя,***, считай, приютил, обогрел, выходил, пристроил, все условия создал, а ты?! Ладно Рики, это в его манере, но ты-то куда???

— А ты меня к Рики не р-приравнивай, и вообще, обходитесь как-нибудь без меня в своих игрищах!

— Игрищах?! Каких, ***, игрищах? — лицо Паши побагровело, я опять случайно задел больное место, невидимая паутина, в которую я сумел-таки наступить, дала резонанс. — Ты сам-то понимаешь, что... — он выдохнул, сам, наверное, не понимая, "что", а потом вдохнул поглубже и заорал громче, — да*** ты не понимаешь! Очередной малолетний ***, который решил выделиться из среды своих *** сверстников!

— Да я со сверстниками и не общаюсь, — опешил я от такого поворота.

— И этим ты опять выделился! Я, типа, не такой как все, я, ***, особенный, буду проповедовать нетрадиционную ориентацию, потому что это модно, ***, круто, ***, стильно, ***! А сам даже не представляешь, что это, как это, почему это! Только и *** за деньги, *** ты ***! Или нет? Или у тебя и секса-то никогда не было? Только по слухам и знаешь, что бывает "сверху" и "снизу", да? Даже слов не знаешь, готов поспорить! Зато перед своими выкрутасничаешь, вот какой я продвинутый!

— Зато ты не понаслышке всё знаешь! Тебе только секс и нужен, просто Рики не угадал твою любимую позу!

Боже, Паша даже побледнел от ярости. Надо же, такое я только в фильмах видел. Пора улепётывать.

— Пошел на***, — слишком тихо, с клокочущим бешенством в голосе, с перекошенным лицом и сжатыми до побелевших костяшек кулаками, — к Саше этому или к кому другому, меня не ***, но чтоб тебя здесь больше никогда не было!

Ой, кажется, даже слюной брызнул. Фу-фу-фу.

— К Антону! — я решил отыграться напоследок, — надо было у него вчера оставаться, он почище вас двоих будет, сразу в машине условия ставит, а вы разводите тут интриги! И кстати, он ещё и приплачивает за это, так что не волнуйся, я смогу прожить и без твоих... — тут я сбился, поскольку Паша двинулся на меня, — без твоих слюней!

Швырнул ему что-то в лицо, ретировался. Мне скоро олимпийскую медаль дадут за бег по лестницам.

Боже мой, ну почему я такой дурак! И Антон так удачно под руку подвернулся... Вместо того, чтоб оправдаться за предыдущую глупость, сделал новую, да такую, что на Рики свалить вину не получится. От обиды чуть не расплакался.

Вот осуждаю Рики, а сам подлее поступаю. Ведь "ладно Рики, это в его манере, но я-то куда"? А всё гордость. Ну да, не знаю многого, но этим-то, пожалуй, и следует гордиться, нежели просвещенностью в постельном плане. Последнее хотя бы не даёт прилипнуть ко мне статусу содержанки.

А, ладно, забыли, проехали. К Паше я не вернусь, значит, и Рики можно смело вычеркнуть. У меня же есть Саня. И я люблю его. И он любит меня. Вон какой браслет подарил. Боже, о чем я... Браслет я снял и оставил у Паши, чтоб не позориться...

Злиться-то ему надо на Лару. Это она его сперва с Рики свела, потом со мной. Сводница. Интересно, с его первым тоже она его свела? И что же там было такого, что превратило "нечаянный" эпизод в новый взгляд на любовь?

Лисёнок, хватит, возьми себя в руки. Это не твоё дело. Больше не твоё. В принципе, если Антон меня не уволит, я смогу снимать квартиру, обеспечивать себя, тогда и Саня то мне не шибко будет нужен. А что, до сих пор был нужен? Боже...

И почему Антон должен меня уволить? А, точно. Они же с этим импульсивным дикарём лучшие друзья. Импульсивный дикарь-матерщинник. Брызжет слюной, делает массаж прополисом. Интимные услуги предлагать с осторожностью: влюблён. Обращайтесь по телефону, которого я не знаю.

— Да на тебе лица нет! — шепнул Антон. Я прибыл в одно время с первым клиентом. — Поговорим в перерыв, а теперь натяни улыбочку и за работу!

— Антон, Антон, постой, один вопрос... Ты что, выключаешь телефон в рабочее время?

— Ну да, чтоб свои не отвлекали, а для клиентов стоит тот, что в подсобке, сам знаешь. А что, включить мой?

— Нет, спасибо, - я приободрился, рабочий день начался.

А он ничего, очень даже ничего. И как модель. Да ещё фотосессия с явно эротическим уклоном.

— Может добавим дым-машину? — предложил я, вспоминая кадр девушки с кальяном. Кажется, этот трос идеально впишется.

— Отлично, — улыбнулся Антон клиенту, надвинувшему на глаза шляпу одной рукой, а другой распахивающему рубашку, — давайте попробуем с дым-машиной.

Пока я включал эту удушающую, но эффектную штуку, вдоволь насмотрелся на клиента вблизи. Как хорош... Потрясающие изгибы загорелого тела, которое он так старательно выставлял напоказ, дьявольская зовущая улыбка на правильном лице...

Боже... Прощаясь с клиентом, я смущённо натягивал рубашку на джинсы. В дверь уже кто-то ломился, времени выпустить пар не оставалось, но оставалась надежда, что Антон не заметит оттопырившейся ширинки.

— А ты молодец, — он улыбнулся мне, похлопал меня по плечу, задержав руку, что, наверное, должно было придать похвале более глубокое признание моих способностей. Мы так и застыли, когда клиент вышел, впустив в студию Пашу, который при виде нашей скульптурной композиции стал похож на быка на корриде. Я ещё успел заметить, как взметнулись брови Антона и как Пашин взгляд упал на мой пояс, потом на руку, лежащую на моем плече...

В следующее мгновение мы были снесены матерящимся ураганом, Паша съездил мне по носу и повалил Антона, а ещё через несколько секунд оказался подмят художником, старательно заламывающим другу руки.

— Лис, в подсобку, — скомандовал Антон. Потом Паша проорал нечто жутко неприличное, а больше я ничего не слышал — из носа в ладонь потекла кровь, я почувствовал знакомую тошноту и потерял сознание.

В принципе, это был самый лёгкий способ уйти от проблем. Точнее, от их решения. Когда я очнулся, оглядывая обстановку сквозь пелену слёз, было уже тихо, мирно и безопасно. Антон сидел на стуле, уперев локти в колени, а ладони сомкнув на носу, между мной, лежащим на полу, и дверью в подсобку, до которой я так и не успел добраться. Агрессора рядом не наблюдалось, как и не наблюдалось санитаров Скорой помощи.

— А тебя что, впервые в нос ударили? Это не настолько опасно, чтоб сразу отключаться. Прижми компресс к переносице и сиди спокойно, как лёд растает — я поменяю, в холодильнике ещё есть.

— А у тебя здесь есть холодильник?

— А у тебя здесь, — он постучал себя по голове, — есть мозг? А я тебя за нормального принял. Ведь знал же, что с нормальным — психически, — сделал он важное уточнение, видимо, опять испугавшись грубых формулировок, — Паша бы не...

— Где он?

— Там, где должен был быть ты. Подслушивает, поди, — Антон повернулся к подсобке, на миг его лицо посветлело, будто он заранее прощал друг все "заскоки", а потом вновь помрачнело, когда обратилось ко мне. — Это надо было догадаться — устраивать здесь свои разборки! Спасибо, что хоть не при клиенте. Да ты понимаешь, что мне пришлось обзвонить всех и отменить заказы на сегодня?

В том же духе он отчитывал меня некоторое время, потом я попросил принести лёд: из тряпки сильно закапало, а я и так уже был весь мокрый от крови, пота, слёз и соплей. Полный комплект. Ну, почти. Глянул на штаны — нет, все в порядке. Неполный комплект.

— Сейчас ты поедешь домой...

— Погоди, ты назвал меня Лисом?

—...я заказал тебе такси, — пропуская мимо ушей мой вопрос и не глядя на меня. — Начинай искать новую работу, думаю, за неделю я найду другого помощника, — спиной ко мне, такой бескомпромиссной спиной, в преддверии подсобки. Я пошёл за ним, остановился у зеркала, оценил, насколько всё плохо, и зашёл в маленькое помещение. Терять мне уже было нечего.

Если я, можно сказать, потерял лицо, то на Паше его будто бы никогда и не было. Он сидел на диванчике по-турецки, со связанными за спиной руками (как удачно здесь находились ненужные вещи, или это для антуража?), тупо уставившись в пол.

— Что с ним?

— Ничего. Присмирел. Думает над своим нехорошим поведением. В себе, короче говоря: слышит, видит, чувствует, но реагировать не будет — обижается. Пашка, может, тебя развязать, пока руки не затекли?

Антон поставил на столик миску с колотым льдом (холодильник действительно был, только крохотный, походный), нагнул Пашу, тем же ножом, которым долбил кусочки льда, разрезал провод, стягивающий Пашины запястья. Я чувствовал себя на представлении в цирке, когда храбрый дрессировщик небрежно обращается с опасным зверем, почему-то позволяющим командовать собой, скорее всего, из-за дозы наркотика — этим и объясняется вялость и безучастность животного. Скоты. Сволочи. Краем уха слышу, как поторапливает меня художник: такси прибыло. На Пашиных запястьях — фиолетовые, красные, синие полосы рубцами - а здорово его Антон усмирил, гада этого. Художник протягивает мне новый компресс — старую мокрую тряпку с пятнами крови, в которую завернут новый лёд. Секунду смотрю на ношу. Ну... что говорить… такого шанса мне больше никогда не выпадет... В общем, я хорошенько замахиваюсь и хлещу Пашу компрессом по наглой морде. А ты говорил, не отреагирует... Вскакивает, но чуть раньше подбегает Антон и стискивает его так, что Паша только и успевает, что нависнуть надо мной и... что?.. Поцеловать меня?!... Так сильно, жестоко… Мне ведь не показалось, он ведь не укусить меня хотел?.. Сматываюсь под всеобщую ругань, кажется, даже повторяю наиболее употребительное.

ГЛАВА 11.

А это поднимает настроение. Отчаянная решимость. Или решительное отчаяние. Могу с уверенностью сказать лишь то, что убегать больше не собираюсь. Надоело. Набегался.

Такси привозит меня к месту работы Сани. Заявляю, что расплатится заказчик, самодостаточно (конечно, всем успел отомстить) хлопаю дверцей так, что дребезжит оконное стекло.

Я на автостоянке офисного здания. Ошиваюсь около машины Сани, жду окончания рабочего дня, придумываю, как бы лучше обставить сюрприз. Охрана косится, чую, ещё чуть-чуть — и придется обойтись без сюрприза. Да, я же забыл, сегодня пятница, короткий рабочий день, высматриваю любимого-долгожданного. Сюрприз удался — завидев меня, Саня округляет глаза и спешит навстречу такому красивому мне. Никаких объятий, разве ты мне не рад, мы так долго не виделись, запихнул меня в машину, оглянулся — никто ли не обратил внимания, теперь прочь со стоянки.

— Ты что вытворяешь, знаешь, каким сплетням ты мог дать повод?

Хочу ласки. Трусь, как кошка, чуть ли не мурлычу. Мне сейчас любая нежность сгодится, от Паши ведь теперь не дождёшься.

— Алексей, — у, какие мы вдруг стали серьёзные, — последнее время ты ведёшь себя слишком... Ты посмотри на себя! А в прошлый раз? Пропадаешь, телефон вечно выключен, а потом вдруг из ниоткуда вырисовываешься...

— Как из тумана дым-машины, ♠ вспомнилось мне, а потом немного повело, вылившись в пошловатую улыбку.

— Алёша, ты, случаем, не подсел на...?

— Что?

— Так не может продолжаться.

Прекрасно. Вот распрекрасно же! И как вовремя! Ну и на здоровье, мне же легче, вот, я отдал бы пафосно отдал бы тебе браслет, но у меня его нет, ошибочка вышла, и за одежду уж извини, не голым же мне из твоей машины (шантаж пошел), и дай-ка телефон, что, могу не возвращать? И не возвращаться? Как же ты рад от меня отделаться! Прощальный секс, нет? А зря, я бы Паше позвонил, послушать бы дал, похвастался, как он говорил. А поцелуй? Тоже нет? Ну и что, что кровавая короста! Ну уж послать воздушный с обочины ты мне не запретишь.

Отлично. Порвал со всем. А что дальше, как дальше — кому думать? Гордый дурак...

— Лара? Лара, это Лисёнок, выручай...

— Ну ты даёшь, — в который раз восхищённо выдыхает она, незаметно норовя тыкнуть в мой опухший нос или хотя бы в заплаканный глаз, — человек-проблема! Новый супергерой! Или злодей — судя по тому, как качественно меня вчера обматерил Паша. Да я ещё не всё знаю! Ну что, блудный сын, вернешься в отчий дом?

Мама растаяла, когда Лара с тем же восхищенным придыханием рассказала, как я храбро спасал ее от грабителей — или насильников? — за что и получил в нос. Вроде бы, родители решили, что она — моя девушка, что я “исправился” и тому подобное, а когда услышали, что мне завтра на работу, так и вовсе расплылись от умиления, отец даже руку мне пожал. Как бы снова не возгордиться.

И, в принципе, на этом всё пока что и кончилось, если не считать бессонной ночи в душевных муках. Переболел, перестрадал, перебегал. А утром, как только я вошел в студию, Антон сурово указал мне на подсобку. И рабочий день начался и окончился для меня фразой: "Эй, человек, а поехали домой, я тебе дверь на место поставил, ручки с замками снял", — и ласковым, но болезненным поцелуем в переносицу…

*КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ*

Часть вторая.

ГЛАВА 1.

Волочу коробку. Почти смиренно волочу, ворчу только про себя, но, кажется, праведное возмущение отражается на лице. Это уже третья, последняя коробка, значит, ещё пара-тройка пакетов — и мой великий исход завершён.

— Переселение народов, — угадывает мою мысль, устало, будто это он переносил мои вещи в квартиру, опирается на косяк двери и уныло скрещивает руки на груди. Что-то сегодня он не в настроении.

— Помог бы народу — героем побыл.

Пашу не прельстила эта идея, он хмыкнул и ушёл к себе. Начинаю понимать, что переезд к нему — не лучшая затея в моей жизни, хотя выхода у меня не было — зря, что ли, разыгрывал перед родителями повзрослевшего мальчика, который в состоянии оплатить съёмную комнату? Надо было делать ссылку не только на собственную гордость, но и на переменчивое настроение… сожителя. Да, теперь и я не могу подобрать слова лучше.

Я-то, дурак, надеялся на что-то грандиозное после вчерашнего приглашения «домой». Не на бурную ночь без сна, конечно, не на пламенные объяснения в любви, не на клятвы в вечной верности, но всё-таки…. Эх, что с дурака взять!

Щёлкает кнопками, притих, вроде тоже делом занялся. А ведь дверь не закрыл, даже приоткрытой оставил — это уже что-то. И замки снял, как обещал. Доверяет. Может, опять попробовать ночью поискать телефон в его спальне? Чтоб не расслаблялся? На долю секунды эта мысль приятно погрела мою грешную, злорадную душонку.

— Ты закончил? Я уж подумал, что ты насовсем решил перебраться — столько приволок.

Умеет он холодной водой окатить. Я не рассчитывал прям уж насовсем…. О боже, да на что я вообще могу рассчитывать?! А настроение таки поувяло. Бросил всё в прихожей. Надеюсь, он запнётся. Я и без того устал сегодня на работе, Антона всё не устраивало («свет слишком яркий, нет, сюда, нет, давай я сам, иди посиди пока, что уселся, я в переносном смысле»), теперь вот вещи из родительской квартиры перевёз, я могу позволить себе отдохнуть, а вот послезавтра — как раз предстоят два выходных — и займусь ими капитально. Да что я себя оправдываю, сошвырнул всё в угол — и дело с концом. В коробках одежда аккуратно сложена, не помнётся.

— Человек! Так закончил? Верни свитер, раз есть что надеть. Только в стирку сперва закинь, ладно?

А это сейчас что было? Так, Лисёнок, успокойся, успокойся, это Паша, это не в первый и не в последний раз, пора стать умнее и не реагировать. Да кому я говорю! Распахиваю дверь так, что она отскакивает от стены и толкает меня в плечо. Не получилось эффекта крутого парня, но и так сойдёт.

— Ты что? — тень раздражения и густая серость непонимания в глазах, светлая взъерошенность над ними, остатки небесности выглядывают из-под майки татуировкой крыльев. Святая невинность.

— Не отдам, — сразу улетучился воинственный задор.

— Но он мой, — опешил, нахмурился, ещё чуть-чуть отодвинулся от ноутбука, такими темпами скоро я выманю зверя из логова.

— Мой, — и, раз уж мы затронули тему владения и распоряжения, — а где мои ключи?

— Свои ты выкинул с психу, — отвернулся и добил, — возьми связку Рики.

Я поиграл в рыбу, выуженную из воды, хлопнул дверью, запнулся о коробку. Со злости пнул её ещё раз — контрольный, уже намеренно.

— Человек, ты не буянь там, я работаю, — таким тоном, будто каждое слово даётся ему неимоверно тяжело. Можно поработать пару дней в неделю и без ореола мученичества.

Горячая ванна меня всегда успокаивала, правда, порой до полуобморочного состояния. Но я слишком устал, чтоб ждать, пока наберётся вода, потому залез под душ. Вот сейчас войдёт Паша, — мечтаю, вяло растирая себя мочалкой, — скажет что-нибудь несуразное, но необыкновенно милое и оригинальное (так, как может только он), а потом по-свойски отдёрнет занавеску, обернёт меня полотенцем и на руках унесёт в свою спальню…

Всё сложилось не столь идеально, хотя в случае с Пашей о совершенстве и заикаться не стоит. Когда я выглянул из-за занавески, услышав его шаги и привычный напев себе под нос, то покраснел от смущения. Он как раз закончил стягивать домашние штаны и теперь его рука зависла над трусами-боксерами.

— Что? — ладонь нерешительно дёрнулась, но потом уверенно продолжила оголять его тело, а в глазах появилось торжество вредности, — я же из-за тебя все замки снял.

— С ванной ты их точно из вредности снял.

— Человек, — насупился он, — я сейчас слышу плеск воды, давай ты тоже его услышишь, всё по-честному.

Я задёрнул занавеску, когда его рука взяла член, а взгляд переместился на мой пах. Он хихикнул:

— Чего я там не видел?

— Ничего ты там не видел.

— Ого, заманиваешь?

Я покраснел ещё больше, прислонившись лбом к кафелю и кляня себя последними словами. Несколько минут прислушивался к звукам совмещённого санузла. Ушёл или нет? Высунул руку за оставленным на стиральной машине полотенцем. Кисти почти неощутимо коснулись губы, а потом и махровая ткань.

— С лёгким паром, человек. На тебя чай наливать?

— С малинкой? — какая трогательная забота!

— С лимонкой, ***, — ну не может он воздержаться от употребления ненормативной лексики, такой вот неудержимый Паша, — ещё заказы будут?

— Отнеси меня к себе в спальню.

О Боже. Боже…. Я — это — вслух?!

— Умей заткнуться вовремя, — сказал как отрезал. Только память мне не отрежешь, она у меня под замком, которого тебе не снять: я помню, каким нежным ты можешь быть. Только почему ты так грубо реагируешь на мои намёки? Меня явно разморило: уже чувствую себя сценаристом мексиканского сериала, реплики какие плаксивые получается сочинять.

Чайник, заварник, чашка, ложечка и даже три кусочка сахара — весь набор стоял стройным рядком перед дверью его спальни. Многообещающе… С робкой надеждой легонько толкаю дверь… и слышу, краснея, как заливается хохотом Паша в другой комнате, а потом начинает с издёвкой распевать:

— Не надо печалиться, вся жизнь впереди, вся жизнь впереди, надейся и жди!

Безмятежно опустошаю на его постель сперва чайник, потом заварник, затем равномерно крошу рафинад. С видом победителя отправляю на выходе ногой кружку в конец коридора, с видом побеждённого прячусь в своей комнате и жалею, что не могу закрыть дверь на замок. 

Впрочем, у него всё равно есть ключи….

Заходит. До жути знакома медленная, напряжённая походка. Руки по швам, ладони — в кулаки, на пульсирующие вздувшиеся вены смотреть страшно, на лицо я и взгляда поднять не могу. Не успеваю и пискнуть, как он хватает меня за шиворот и тащит на место преступления. Не думал, что буду так упираться от входа в святая святых, он же сам несёт (поскольку я не успеваю перебирать ногами) меня в спальню….

— Это что за ***! — и понеслось ознакомление с русским народным, да трудновато что-либо запомнить, когда тебя тычут, как котёнка, мордочкой в лужу. Отбрыкиваюсь, упирается коленом мне в спину, вдавливает в постель, бью ладонями — сдаюсь, отпускает. Больно от унижения. Слёзы в глазах. А Паша в растерянности, словно сам от себя не ожидал.

— Это была просто шутка, — теперь слёзы и в голосе, да что ж такое, убегаю, что выглядит ещё более постыдно. Как хорошо, что за окном стемнело: можно притвориться, что лёг спать. Не липло бы лицо к подушке, а футболка к груди — вообще прекрасно бы было. Только не реви, Лисёнок, давай обойдёмся без опухших глаз с утра.

Конечно, он заходит извиняться, когда я почти заснул. Долго собирался с силами, учитывая, что спать мне абсолютно не хотелось и я успел на пару раз прокрутить всё унижение в голове.

— *** с ним, с постельным бельём, но ведь матрац придётся в химчистку везти, — сидя на краешке кровати, сцепив в замок руки за головой и глядя в наступившую за окном ночь.

— Хочешь, я тебе новый с зарплаты куплю. Надувной.

Наклоняется надо мной, руки — по бокам от моей головы, губы приникают к моим…. Я уже готов обнять его, как вдруг он дует мне в рот, от чего раздуваются щёки, воздух выходит через нос, я отплёвываюсь.

— Сам ты у меня надувной, — улыбается, не отстраняясь. — Я понял! — протяжно, с ликованием, — ты нагадил в одной постели, чтоб лечь со мной вместе в другой?

От такой догадки у меня онемело лицо в гримасе шока.

— У меня же так комплектов постельного не хватит, — и, наклонившись снова, шепчет, — а если б я пошёл спать на кухню?

Вместо ответа приникаю к его губам, он смеётся, отталкивая меня:

— Меня целует липкая ловушка для мух! — и ложится рядом, накрывая нас одеялом, бережно укутывая. Я не хочу его выпускать из объятий, но он говорит, что так у меня руки затекут к утру, отпихивает меня, разворачивая к себе спиной, целует в шею:

— Мы такие свиньи… — “мы”, он это сказал!

— По-свински поступаешь ты, — не расслабляемся, гнём свою линию.

— Почему? А кто мне кровать изгадил, да и в свою в одежде лёг?

— Хочешь — раздень меня, — сам удивляюсь, откуда сегодня во мне столько смелости. Его рука на моём животе напрягается. Сейчас что-то будет.

— Тебе не рановато такие провокации устраивать? — едва уловимо отодвигается от меня.

— В самый раз, — говорю и вжимаюсь в него так сильно, что он невольно выдыхает.

— Серьёзно, сколько тебе?

— Уже можно. Даже нужно, — повожу бёдрами, он дёргается неожиданно резко, будто я причинил ему боль. Почему это не заинтересовало его раньше?

— Я ведь уйду на кухню, — зло шипит, прислонившись влажным лбом к моему плечу.

— Мы когда-нибудь уже займёмся любовью?

— Чем?!

Не могу понять, он что, не расслышал или дурачком прикидывается? Кажется, дурак в нашей паре — я. В нашей паре… Как приятно звучит. Мы с Пашей. Мы с Пашей то, мы с Пашей это, мы с Пашей занимаемся любовью.

— Человек, ты что, совсем ***? — и переворачивается на другой бок. Что ж, мог бы и на кухню уйти.

— Сам такой.

— Я сплю.

— Ты врёшь.

Рывком оборачивается, приподнявшись на локте и вперив в меня бешеный взгляд:

— Ты чего, ***, добиваешься?

— А что я такого…

— Вот сейчас заткнись и послушай. Ты хочешь ***, так?

— Не совсем…

— Заткнись, я сказал! — перешёл на крик, — ты уже всё продумал, да? Как это? Я, значит, ***, тебя приношу на руках в спальню, ***, раздеваю, ***, и мы устраиваем скачки, ***, так? Всё так легко и просто, по-твоему?

— Нет. Ты ещё про чай с малинкой забыл, — обиженно отодвигаюсь на самый край, заворачиваюсь в одеяло. А что я такого сказал? Мне надоели игры в кошки-мышки, я хочу каких-то отношений, определённости…. Боже, о чём я опять!

Он пробубнил что-то матерное, ушёл, вернулся с одеялом и разлёгся так, чтоб касаться меня только пяткой.

— Спокойной ночи, человек. Твои дубликаты на моём столе.

И никто не будет спать на кухне. Уже прогресс.

ГЛАВА 2.

— Вставай-вставай-вставай-вставай…

— Ну что ты заладил? Встаю я.

— Слишком медленно.

— Да какая разница? Всё равно Антон меня скоро уволит.

— Ага, зверь он, не человек, — Паша улыбнулся и в который раз потянулся, ненавязчиво спихивая меня с кровати.

— Он сам так сказал.

— Ага.

— Паша, он, между прочим, из-за тебя меня увольняет. За твоё буйство в студии. За наши отношения.

— Это уже перебор, — он сам скатился с кровати, а оттуда потянул и меня, — я про “наши отношения”, — передразнил слащавым голосом, я отпихнул его руку и спрыгнул с другой стороны. К словам придирается, тоже мне.

— Собирайся, я тоже еду.

Спорить я не стал. Не скрою, мне была приятна подобная забота.

— У тебя рыльце в пушку. Правда, посмотри в зеркало, на сладкую мордашку налипло.

— Мог бы совсем не приходить, — вместо приветствия съязвил фотограф, уже обрабатывая чьи-то снимки. Даже не взглянул на меня. Второй день мне не рады. Ему испортили настроение, он портит настроение мне. Но есть один нюанс: я хоть и дурак, а на провокации не ведусь, надо же себя уважать, не опускаться до уровня истерички. Впрочем, с этого уровня я только недавно поднялся. Приподнялся. Просто поглядеть, как там, повыше.

— Антоша, соскучился? — вслед за мной вваливается Паша. И начинается цирк. Не хватает только задорной музыки. Вот это я понимаю — провокация.

Для начала Паша с безумно счастливым лицом буйно помешанного «запнулся» и вырвал несколько проводов из розеток. Для разогрева публики. Антон нахмурился, но промолчал, упорно не отрываясь от экрана.

— Ты что, не разговариваешь со мной? — взвизгнул Паша, опрокинув штатив на пути к другу. У того, словно в подтверждение, ещё плотнее сжались тонкие губы да напряглись под майкой бицепсы. Воспоминание о том, как ловко художник «обезвредил» Пашу, добавило мне беспокойства за сохранность последнего, я уже хотел выйти на арену и уточнить несколько деталей в сюжете, но тут всё разрешилось само собой.

Паша цапнул со стола фотоаппарат, у разом побагровевшего Антона сдали нервы, он вскочил, опрокинув стул с беспомощно крутящимися в воздухе колёсиками:

— Не трогай камеру!

И тут Паша звонко чмокнул его в щёку, одновременно щёлкнув затвором направленной на них камеры, заблаговременно отскочил и показал мне снимок. Меня немного покоробило от этого поцелуя, но реакция Антона была куда сильней: он, кажется, находился в ступоре, зажав «поражённую» щёку ладонью и скривив губы, брови и даже ноздри.

— Давай ещё раз, пока он так удачно стоит.

— Человек, не наглей, — так же тихо шепнул мне Паша, исподлобья наблюдая за художником. Тот повернулся к нам, как в замедленной съёмке, сфокусировал абсолютно пустой взгляд светло-карих глаз на Паше, принявшего вдруг позу этакого борца за справедливость, потом перевёл на фотоаппарат.

— Отдай.

— Нет, это компромат, — и сунул камеру мне. Отлично. Чтоб и мне влетело.

— Ты ведёшь себя, как… — он обмяк, я решил, что расправа миновала.

— Нет, это ты ведёшь себя “как”, — подчеркнул последнее слово, — зачем над мальчиком измываешься?

— С чего ты взял?

— А с того, Антоша, что я тебя знаю и знаю твоё отношение… — меня преследует это слово, идея фикс, чтоб её, — к моим отношениям, — он и сам смутился от изящности своих выражений и вновь посмотрел на снимок.

— Короче, хватит, ***, его ***, — закончил Паша куда увереннее. Я наконец-то понял, куда вёл весь этот цирк. Паша заступился за меня? Перед своим другом? Назвал наши отношения… Стоп! Я сойду с ума от этого слова. Пойду лучше воткну вилки обратно в розетки, пусть без меня разбираются. А как на душе потеплело-то!..

Минут этак через 15, когда я успел заварить чай и принять пару звонков, записав новых охочих до своих красивых тел на красивом фоне, Антон и Паша пришли к консенсусу. Правда, фотограф так и не признал своей вины в моём угнетении (да я и сам, честно говоря, не слишком-то это угнетение распробовал), зато Паша раскаялся во всех совершённых преступлениях, а именно: в вандализме, оскорблении власть имущих и на небе сидящих, в посягательстве на святыни в форме аппаратуры, в проведении неутверждённых властями демонстраций, в действиях антигуманного характера и, наконец, в злостном содомитстве и педофилии (не доказано за отсутствием фактов о реальном возрасте пострадавшего). Покаяние в последнем имело следующий подпункт:

— А с ним я не сплю, так что расслабься.

— Спишь! — пискнул я. Чёрт меня за язык дёрнул…

Антон изогнул бровь.

— Мы просто живём вместе, — объяснил Паша, шикнув в мою сторону.

Бровь Антона готова была переломиться пополам. Я так и видел, как на пол посыплются светлые волоски.

— И спим.

— Да заткнись ты! Антоша, мы живём вместе, но из-за того, что ему пока негде жить, спим вместе из-за того, что кто-то мне кровать изгадил…

— Лекса? — перебил успокаивающийся художник с неким озорством в голосе. Не нравится мне упоминание нового персонажа на нашей сцене, и так актёров многовато.

— Нет…пока нет, — улыбнулся Паша, что-то мне не нравится эта улыбка, этот тон и эти непонятные секретные словечки. — У меня с ним ничего нет.

— И не будет. И скандалов в студии — тоже.

— И не будет, — легко подтвердил кивнул Паша. Тогда Антон наконец распрямил сурово скрещенные на груди руки:

— Хорошо, пусть работает, — и по-деловому протянул руку для пожатия, — кстати, раз уж ты зашёл, хочешь последнюю работу посмотреть?

— Валяй, всё равно смотреть здесь больше нечего.

Я, рыцарь печального образа, Её Величеством Судьбой крещёный дураком и тоской помазанный, отрешённо смотрел, как Антон показывает Паше «Маленького Принца» (не обманул, так и назвал, что и значилось в нижнем правом уголке картины), как Паша, едва глянув на полотно, делает кислую мину и заявляет:

— Антоша, ты, вроде, не гей, а рисуешь всё равно по-гейски, — и засмеялся язвительно и добродушно одновременно.

— Последний раз я тебе своё показываю, — сразу помрачнел Антон, вновь скрещивая руки. Что ж, кто-то не прошёл проверку на “хорошесть”. Неожиданно, нет?

— Да ладно тебе, ничего картинка. Только мрачная. И мазки такие, будто ты стену красить собирался и задел нечаянно. И это кто вообще — мальчик или девочка? А это цветок или лампочка? Чего светится? Я смысла не улавливаю, почётче бы. Бардак какой-то. Ты же мастер фотошопа, подкорректируешь — и нормально будет.

Они попрощались (Антон — довольно сухо, будто хотел Пашу по лестнице спустить), я уже успел допить свой и Пашин чай.

— Картинка, - хмыкнул художник, — тоже мне, великий искусствовед и премированный критик. Когда следующая сессия?

Я залез в Сеть. Следующий клиент будет через часа полтора, нужно занять чем-то свободное время. У Антона всегда найдётся занятие: может кадры ретушировать, может начать дорисовывать на полотне. А мне остаётся только самокопание.

— Лис, извини за моё поведение. Я и впрямь взъелся на тебя с того раза. Но и ты меня пойми: не люблю я этого… — он опять забыл формулировку, потёр ладони о колени, — постараюсь потерпеть. К тому же, раз ты не его…

— Ты опять назвал меня Лисом, — не надо выяснять, чей я.

— А как тебя звать? И вообще — сколько тебе лет?

Так, сейчас начнётся аукцион. Я так понимаю, фраза «уже можно» здесь не будет уместной.

— Сам как думаешь?

И это не вышло: наткнулся на пристальный взгляд, смутился.

— Девятнадцать.

— Переборщил, — моментально констатировал Антон.

— Пятнадцать.

Будешь так удивляться, кожу на лице порвёшь. Вон, смотри, морщины на лбу уже трескаются.

— Восемнадцать.

— Прекрати, пожалуйста.

— Я правду говорю.

— Хорошо, восемнадцать. Будет. Года через два. Или в следующем году. Угадал?

— Почти. В этом. Уже был.

Я худосочный и невысокий, у меня слишком детское лицо, потому мне всегда дают меньше лет. Кого-то это привлекает. Как, например, Саню. Но это в прошлом (поскорее отмахнулся от его места в моей дурацкой жизни). И мало ли чего в прошлом, мне бы с настоящим разобраться. С будущим. С фразой «и не будет». Ну это ещё бабка надвое сказала.

— Ладно, пусть будет так. А картина у меня хорошая получилась, да?

— Ещё бы друг у тебя такой же хороший был.

— Он и так хороший парень. Не надо заострять внимания на некоторых придурковатых сторонах его личности, — не мог не отметить, с какой теплотой он вновь говорит о Паше, даже когда тот оскорбил самолюбие творческой личности. Паше прощается всё.

— По крайней мере, он никогда не врёт, Лис. И если он что-либо обещал, я могу быть спокоен. 

Закидайте и меня гравием, раз уж мой огород и так превратился в сад камней! К въедливому (и довольно расплывчатому) понятию “отношения” паразитом приелось уточнение «нет и не будет». Штамп “уплачено” и “засвидетельствовано лучшим другом”. Осталось испросить благословения у другого лучшего друга — того чёрненького, внутриноутбучного, заэкранного. И у Рики, раз уж пошёл процесс. Впрочем, последний уже дал своё освидетельствование словами Киплинга.

— Ты так и будешь меня называть?

— Нет, если только ты не примешься называть меня Антошей.

— Договорились.

— Это конечно не моё дело, да и не хотел бы я таких дел никогда, но… — Антона скривило будто в нервном тике, — кажется, ты ему... нужен?

Это вопрос? Мне надо ответить? Прячу раскрасневшуюся от счастья моську в подсобке. Конечно, нужен. А иначе зачем это всё? 

ГЛАВА 3.

Как удачно всё складывается. Паши нет, зато есть его ноутбук и доступ к чёрненькому. Звучит пошловато, правда, но в моём ли случае говорить о нравственности. Живу с парнем, и ладно бы спал с ним (в том самом пошловатом смысле), это хотя бы оправдывало моё пребывание в чужой квартире. Совершенно не понимаю, зачем я здесь, на кой ляд я сдался Паше. Осеняет подлая идея — забавы ради. Не худший вариант, но гнуснейший. А если он любит меня, но своеобразным образом? Чисто по-пашински? Звук включённого ноутбука кажется слишком громким в тишине пустой квартиры, оглашая пространство сигналом о преступлении. Именно этот звук приводит меня в себя, точнее, возвращает меня с небес наивной надежды в подземелье пронзительного уныния. Он ничего ко мне не испытывает, нечего тешить себя дурацкими фантазиями, ничему меня, дурака, жизнь не учит. 

Единственное, что он может ощущать в моей непосредственной близости — страх самого себя. Не зря он так дико реагирует на прикосновения, переходит на мат от двусмысленных намёков, изничтожая мои подступы к сближению. А ведь я изрядно попинал себя, чтоб создать саму возможность этих подступов. Чтоб я — да перед кем-то заискивал? Раньше я сам проводил отбор кандидатуры на роль моего парня, благо желающих находилось с лихвой. Нет, это я немного приврал. Ну вот, уже набиваю себе цену, куда запропастилось самоуважение?

— Пашка, я тебе руки оторву, ты хоть знаешь, который у нас час? — припухшее со сна косматое нечто тщетно пыталось разлепить веки, до блеска натирая ресницы. Насколько позволяло рассмотреть качество изображения, парочка выдранных покоилась на ярко выраженных, острых скулах. Чудище раззявило пасть, выступившие слёзы помогли раскрыть глаза, я наконец смог представиться:

— Привет, я сожитель. Помнишь такого?

— И тебе привет. И тебе я руки оторву. Рассказывай, — парень улёгся подбородком на стол, в свете монитора блестели норовящие закатиться чёрные глаза. Я не был готов к такому повороту, то есть, я подготовил несколько наводящих вопросов, положившись далее на случай.

— Я думаю, ты не за приветом мне звонишь, — напомнил собеседник о своём присутствии хриплым со сна голосом, еле ворочая языком. Потом его лицо вновь расплылось в огромный зевок, я подивился, как он не вывихнул челюсть, непроизвольно подвигав своей.

— А-а-а-а-а-а-ам…— пронеслось по квартире, кажется, я услышал эхо.

— Ты меня видишь? — ну же, Лисёнок, придумай уже что-нибудь серьёзнее!

— Не достаточно, что я тебя слышу? — приподнял чёлку, натянув лоб так, что поднялись брови, а за ними и верхние веки, — вижу.

— Посмотрел? А теперь скажи, Паша когда-нибудь займётся со мной любовью? — супер, молодец, залп из всех орудий, я мастер дипломатии.

— ***, — он начал сползать вниз с хрипами умирающего. Или это смех такой. — Дай угадаю: ты позвонил, чтоб узнать, а не говорил ли Пашка о тебе что-нибудь, выведать его намерения и вообще порыться в грязном белье?

— Не говори ему об этом разговоре, хорошо? — сам не знаю, чего я ждал от этой беседы. Пашиной подноготной? Тогда следовало обратиться к Рики. Логически завершённых рассуждений о природе Паши? Это вообще мистика. Тем временем чёрненький проговорил откуда-то вне обзора смарт-камеры, предположительно, с пола:

— А ты забавный. Я бы посоветовал тебе бежать из этого бедлама. Слышишь? Валил бы, пока совсем не застрял. Тебе там делать нечего. Спокойного утра, сожитель, — мелькнула рука, связь прервалась. Теперь я действительно ощущал себя сожителем, не более того. Кто у нас следующий по плану? Хм, надо же, и сам не знал, что имею в запасе какой-то план, а не действую наугад от скуки. Вещи разобрать, что ли. А пойду-ка потрачусь на телефон в кредит, Антон же выдал недельный заработок. Показалось мало, подумал, что он таким образом мстит Паше за отзыв о «Маленьком принце».

Ух, глазки разбегаются, а деньги в кулачке сжимаются! Вот это разброс марок, моделей и цен! Прошлый-то сотовый Саня подарил. Мне кажется, или до Паши всё было гораздо проще? На тебе телефон — спасибо, на пару вещичек — благодарю, на ювелирное изделие — ах-ах, что вы, что вы, на ресторан, клуб, на, на, на… а вот давать оказалось не по мне. Фу-фу, опять пошлю. Хотя, если я всюду чую двусмысленность, надо делать определённые (неутешительные) выводы о психическом и — проецируем — физическом состоянии. Как я хочу Пашу… Аж зубы сводит, если такое возможно.

Продолжительным непробиваемым трансом распугал всех консультантов. Проморгался. Если в отделе парфюмерии дают понюхать зёрнышки кофе, чтоб избавиться от перенасыщения ароматами, то в отделе сотовой связи надо давать… пол несусветно грязный, потолок в мухах, по стенам бесконечные стеллажи… надо давать пинка к кассе, сообразил я и попросил оформить в кредит тот, что стоял на самом видном месте. Новейшая модель, ультра-супер-мега, зачем мне все эти навороты, вряд ли они отвлекут меня от Пашемании. О, да я начал играть в доктора, вот и диагнозы себе ставлю. У доктора не лады с мозгом — диагнозы выдуманные и лечению не поддаются. Наверное, ещё никто не покупал такой дорогой телефон с такой кислой миной, то-то мне начали расписывать выгоды данного приобретения. И я говорю о сотовом, а не о выражении лица.

Надоел сам себе. Вот что значит провести вечер наедине с самим собой. Пытки ужасней никто не придумал. Отсюда и камеры-одиночки, как их, карцеры, казематы, что ли. В попытке бестолкового самопсихоанализа выяснилось, что я не подхожу сам себе, что данный союз является бесперспективным и вообще — мёртвой зоной для самых живучих надежд, что пора с этим завязывать. Следствием изучения столь тонкой духовной организации стала неизбежная покупка содержащего алкоголь с вымученным оправданием «надо же обмыть покупку, чтоб долго служила». А ведь раньше не пил. А, ну её, прошлую лёгкую жизнь. Настали тяжёлые времена.… Понесло меня на воинственный тон. Что поделать, за счастье надо воевать.

Идёшь с бутылкой пива — все смотрят. А когда покупаешь — отводят глаза.

— Ты, что ли?

Очень сердечно человек умеет встретить, гостеприимство из него так и прёт. Я киваю Ларе, которая курит в форточку, со знанием дела задымляя кухню.

— Блудный сын, — улыбается она и вновь высовывает голову в форточку. Наверное, с улицы это очень странно смотрится. Как будто у неё перекур перед полётом. После плотного ужина, судя по грязной посуде. А после еды тридцать минут нельзя, вот и курит, вот и переваривает.

Паша отводит взгляд, такой напряжённый, что мне, наверное, кусок в горло не полезет в его компании, но я всё равно открываю холодильник и спрашиваю в повисшую паузу:

— Что-то случилось?

Честно говоря, я не ожидал такой реакции, я вообще чисто для приличия спросил.

Горячая ладонь на загривке чуть не впихнула меня в холодильник, я вскрикнул, вывернулся и захлопнул дверцу. Удачно — зацепила руку Паши.

— Что?

Нет, спрашивать, вникать в ситуацию бесполезно: взбеленился, раскраснелся, прёт на меня, как медведь, рычит даже. Лара попросила аккуратнее, он попросил заткнуться. Ненавижу, когда он себя так ведёт. Без видимых причин приходит в бешенство… А я каждый раз сжимаюсь в комочек от страха и чуть ли не зажмуриваю глаза, мысленно уговаривая себя перетерпеть… Наверное, я действительно дурак.

Все эти многословные рассуждения пролетели у меня в голове за те несколько секунд, что понадобились Паше, чтоб уволочь меня в дальнюю комнату (то есть, в свою спальню — почему-то это меня не обрадовало), втолкнуть внутрь с силой, какую дети прилагают в игре с попрыгунчиком, и гроззно воззриться на мою несчастную москьу.

— Какой бес в тебя вселился?! — взвизгнул я, когда он направился ко мне. Очень мужественно получилось, здорово я придумал дать петуха, ещё бы слезу пустить.

— Это я у тебя хотел спросить, — зашипел Паша сквозь сомкнутые зубы.

— Стой, стой, не подходи, Паша! — не знал, что умею так славно прыгать. Может, податься в спорт? При условии, что побагровевший Паша станет моим личным тренером. Его бешенство — отличный стимул.

— За что? — сдавленно прошептал я, когда он достиг меня и впечатал в стену. Как барельеф я, видимо, тоже ничего. Это сколько ж талантов я в себе открыл, боже мой…

— Ты совсем ***? — плюётся, скалится, подпирая мой кадык согнутой рукой.

— Паш-ш-ш…

— За вещами пришёл? Быстро же ты даёшь заднюю! Так я тебя держать не буду, проваливай *** из моей *** жизни!

Отпустил, я согнулся пополам, жадно втягивая воздух, обжигающий пересохшее горло. Вот и слёзы подоспели.

— Я вообще не понимаю, — выдохнул, всё также рассматривая свои носки. Он пнул кровать, с трудом удержавшись от того, чтоб ударить меня. То, что пинок предназначался мне, я понял интуитивно и интуитивно же упал на колени, обхватив голову руками, всхлипнул.

— Проконсультировался с Яном? И как тебе? Помогло? Весь день пропадал — тоже помогло? Всё, ***, отмучились?

— Да я с Антоном… — надо же было хоть что-то разумное вставить в поток бреда. Для разнообразия. Боже, если б я знал, что у него в голове…

— Ещё раз приплетёшь его, я тебе ещё раз нос разобью, понял? — заорал, забыл про мат, но тут же опомнился и вставил целое предложение, только из него и состоящее.

— Я работал. Потом пошёл за телефоном, — я поднял голову, предварительно размазав слёзы, чтоб не слишком в глаза бросались, — и вот я пришёл домой.

Как это ладно прозвучало. Паша округлил глаза до размеров десертных ложек, полных то ли льда, то ли битого стекла, закинул руки за голову, скрестил пальцы не шее, сел на кровать, глубоко-глубоко (с присвистом, сквозь зубы) вдохнул…

— Иди сюда.

Я подполз к его ногам. Где-то я уже это видел. Надеюсь, обойдётся.

Схватил в охапку, с грохотом двух падающих тел опрокинул на спину, я ещё пискнул под ним, а потом замер… Мне показалось, что лёд в его глазах начал таять.

— Человек, извини, — улыбнулся он, запуская пальцы мне в волосы, — я думал, ты уходишь.

— С чего ты… — дальше я не смог говорить, помешал его язык в моём рту. Что он делает…. Боже…. Кажется, он намеревается вылизать все слова, что остались не высказанными, такие кульбиты выписывает его язык, я пытаюсь ответить на поцелуй, но меня просто сметает его напором, мне остаётся только задыхаться в наслаждении… Я и обнять его не могу — стиснут его руками так крепко, что чувствую себя хрупкой ёлочной игрушкой, до которой добрались жадные и неумелые руки. Я и впрямь сейчас сломаюсь…. Слишком жарко внутри, слишком туманно в голове. Не могу удержаться, тяну вниз ладони.

Боже, я попал. Паша отрывается от моих губ, трётся щекой о мою щёку и, упершись лбом в мой подбородок, замирает. Как стало холодно губам, да ещё и мурашки побежали от стыда… Ёжусь под его взглядом, явно созерцающим мои ладони, недвусмысленно теребящими ширинку джинсов.

Он снова смотрит на меня, я прикусываю губу и зажмуриваюсь…

— Само очарование, — шепчет он, вновь накрывая меня своим телом, — ты покраснел.

Его ладонь на моих. Судорожно вздыхаю и убираю руки, а он расстёгивает мои джинсы… О боже, это какое-то наваждение! Он всё ещё смотрит на меня — с нежностью, с любопытством, с озорным блеском в глазах, я отворачиваю голову, чтоб не видеть его, и чувствую, как его ладонь накрывает сквозь трусы мой член… Не могу… Закрываю ладонями лицо и изо всех сил стараюсь не застонать.

— Мальчики, я пошла!

— Проваливай! — надломлено отвечает Паша и целует меня взахлёб, носом раздвигая ладони, стягивая с меня трусы.

— Да ладно тебе, человек… — пальцы перестают поглаживать и отодвигают крайнюю плоть, пробегают по головке, из которой уже выступила капелька смазки, опять возвращаются к основанию… Его дыхание эхом в моих ушах, биение сердца — пульсацией моей крови.

— Паша… - хрипло, очень тихо, боясь самого себя и ещё не веря в реальность происходящего, — Паша…

— Погоди чуть-чуть, — рука движется быстрее, двигаюсь навстречу, выгибаюсь, приближая оргазм, сипло дышу, впиваюсь пальцами в его плечо. Ещё… Вскрикиваю, напряжение доходит до пика, накрывает с головой и… отпускает, мышцы расслабляются, всхлипываю, когда он последний раз проводит по члену:

— Вот и всё, — мягкая, очень тёплая и немного вымученная улыбка.

— Я люблю тебя.

Улыбку смывает с лица.

— Да ладно тебе, — повторяет он уже другим тоном, обречённо вздыхает и поднимается.

— Стой, а ты?

— А что я, человек?

— Ты… не хочешь… — не «не любишь» же. Рискованно.

— Нет, — уже на пороге, — я полотенце принесу, только не забудь после в машинку кинуть.

Вот так. Вот такой Паша. Я прихожу в себя, слушая, как он, что-то напевая, моет руки. Я же видел, как у него стоял, так почему? Да что во мне не так?

— Мы будем заниматься любовью или нет?!

— А тебе что, Ян плохо объяснил?

Ян. Чёрненький из заэкранья. Осознание ошеломило чугунной сковородой. Если грамотно расчленить Пашин бред и сопоставить его с реальностью…

— Ты испугался, что я собираюсь бросить тебя?

— Я — что? Слушай, у тебя после этого всегда такие *** мысли? — далее он красноречиво изобразил жестами.

— Оскорбляй меня, как хочешь. Я всё для себя решил, — гордо ухожу в ванную.

— Э, нет, что ты решил? Что ты мог решить? Человек? Не придуривайся, я просто тебе подрочил…

— По-дружески, — подсказал я. Паша не стал комментировать. Только много позже, когда я допил свою законную бутылку за телефон в своей законной комнате на своей законной, но слишком большой для одного кровати, он пришёл пожелать мне спокойной ночи следующим образом:

— Ко мне не заходить, у меня тяжёлая душевная травма: я растлил несовершеннолетнего.

И теперь воздержался от комментариев я. С утра пораньше суну ему паспорт в лицо и член в руку. Или наоборот. Фу-фу-фу, Лисёнок, кому-то подвыпившему явно пора баиньки. И хоть бы мне приснился… наш первый раз… наш… первый… наш…

Невзирая на запрет, ночью прихожу к нему. Недовольно мычит и заворачивает угол одеяла. Что ж, по-моему, это приглашение. Ложусь на его согнутую руку, вдыхаю запах его тела, греюсь его теплом.

— Руки, - бормочет он, отпихивая мою ладонь, — руки убрал, пока я тебе их в задницу не засунул…

— Так сильно хочется?

— Зарвался, человек… спи, — мимолётный поцелуй в лоб и почти сразу — сонное сопение. Как же с тобой уютно!

А матрац он просто перевернул на другую сторону. Не мог не улыбнуться.

ГЛАВА 4.

— Очень… очень… ***, — Паша растягивает мою толстовку, с капюшона которой свисают миленькие заячьи ушки, скручивает комом и отправляет трёхочковым броском прямо на полку. Видимо, он собрался обсудить каждую вещь из моего гардероба. Пока отмалчиваюсь.

— А это что за ***? Ты правда это носишь?

— Мне идёт.

— Ну да, *** оно, конечно, к лицу… То есть, к жопе. Ты в этом клиентов завлекал?

Пять раз пожалел, что позволил ему помочь мне разобрать вещи. Волонтёр-вредитель: я тебе, конечно, помогу, но испоганю всё настроение. Держись, Лисёнок, это Паша, это сплошная провокация. Боже, неужели мой первый выходной должен начаться именно так?

— А я вчера телефон купил, — пытаюсь перевести разговор на нейтральную тему.

— Дай угадаю – голубенький такой?

Терпение, Лисёнок, ты справишься… Это ведь просто месть самому себе за вчерашние ласки. Неразумное самобичевание, не больше того. Мне даже жалко его становится.

— Тебя так сильно задевает то, что ты живёшь с геем? А то, что ты со мной делаешь, тебе кажется нормальным? — отвожу взгляд, делая вид, что очень занят построением пирамиды из носков. Будто я это про себя сказал, мысли вслух, случайно вырвалось.

— Эй, — схватил меня за плечо, я поднял чрезмерно удивлённый взгляд, — тебе что-то не нравится — проваливай. Я тебя тут терплю исключительно из уважения к Ларе.

— Вчера ты говорил абсолютно другое, — сухо заметил я, рассыпалась моя славная пирамидка, начал самозабвенно строить новую, но предательски дрожали руки. Предательское тело, здорово, как в дешёвых романчиках.

— Вчера было вчера. Приношу свои извинения за то, то подрочил тебе, — с ухмылкой скомкав очередную толстовку. Мне ж потом снова всё перебирать…

— Зачем ты так?

— Не влезает, — подошёл к шкафу и начал утрамбовывать вещи кулаками.

— Знаешь, есть такая игрушка — мячик на резинке, прикреплённой к ракетке?

— Ну? Ну и барахла у тебя!

— Его отбиваешь, отбиваешь, а резинка ему улететь не даёт, обратно притягивает к ракетке.

— Ну и?

— А что, даже наглядно непонятно? — а мне-то казалось, нашёл отличный пример силы того необоснованного идиотизма, что нас связывает.

— ***!

Его завалило одеждой.

— ***, я полку сломал. Из-за тебя, между прочим! Твою мать, у нас ещё куча дел…

— Спасибо, я могу разобрать всё сам.

— Я не о том. Сегодня гости придут. Я не забыл предупредить — это был сюрприз. И ты его испортил. Да, ***, твоё новоселье празднуем. Рад?

Пока он бегал за отвёрткой, уголками и шурупами, я пребывал в спокойствии, довольствии и вообще — в эйфории. Паша устроил праздник в честь моего к нему переезда. О боже… такой милый. Посмотрел на него краешком глаза, чтоб убедиться лишний раз – да, я люблю обладателя этой чудесной татуировки на спине, матерящегося, как распоследний сапожник.

— На велосипеде кататься умеешь? Или у вас, геев, это не принято? Больно на сиденье опускаться?

— Руки покажи.

— Что?

— Руки, — ему самому стало интересно, что я пытаюсь рассмотреть на его ладонях (думаю, ему показалось, что я изучаю “линии жизни” или что-то подобное, но хиромант из меня херо… не очень), он наклонился так низко, что коснулся головой моего лба, я почувствовал его дыхание, опускающееся на наши руки, единственный короткий выдох, мягко затрепетавший на коже… Может, не стоит?

— Волос не обнаружено, — с видом эксперта заключил я, — вытерлись, наверное.

— Что?

— У вас, не-геев, это принято?

Кажется, у меня проблемы с чувством юмора и слишком большие претензии на оригинальность. А ещё я начинаю сквернословить. Дурное влияние на дурака.

— Придётся заехать к Антоше.

— К Антону.

— А есть разница?

Не буду говорить, что для меня есть.

Оставив живописный бардак в моей комнате, мы отправились к художнику. Он был весьма рад лицезреть нас в свой выходной.

— Придёшь сегодня?

— Не думаю, что получится, хочу кое-что закончить. Картинку.

Когда они разговаривают, меня не существует. Я даже не уверен, что Антон со мной поздоровался. Зато крепко пожал Паше руку и приобнял его. Друзья навек, с души воротит. Чёрная-чёрная зависть. Как это — дружить с Пашей? Наверное, очень здорово. Он не врёт (кто мне так сказал?). Ему всё прощается: даже буйство в студии, даже звонок по “Скайпу” поздней ночью или ранним утром, даже “заморочки” с представителями своего пола… Прощается — но почему? В голос утверждая, что он хороший, его друзья так и не предоставили мне весомых аргументов для подтверждения. За что его любят? За какие заслуги перед обществом он вот так — с пренебрежением и отрицанием — заполучил моё сердце? Хочу хоть мало-мальски правдоподобный ответ. Хоть намёк на него. Хоть какое-нибудь оправдание моей к нему привязанности!

— Лексы ещё нет?

— И как это ты сообразил?

— А иначе почему ты таскаешься с Лисёнком?

Смех. Паша был прав: «человек» звучит приятнее. Так, я что-то пропустил.

Паша звенит ключами, пытаясь открыть гараж. Гремит велосипедами, со всей возможной осторожностью протаскивая их по очереди мимо автомобиля. Регулирует мне высоту сиденья и руля. Напевает. Скоро я выучу этот мотивчик.

— Что ты всё время напеваешь?

— Песню, ***, — пробурчал, затягивая гайки.

В дело пошёл насос. Я успел промёрзнуть и с трудом представлял наш велопробег.

— А не рано?

— Ты же говорил, что тебе уже можно?

Обескураженно смотрю на белобрысую макушку. Нет же, он пошутил. Фух…

Это было потрясающе! Мы катались по полупустому парку, разрезая колёсами редкие лужи, разбрызгивая ещё кое-где притаившуюся грязь, смеялись, задыхаясь в холодном воздухе, Паша то и дело подрезал меня, выкрутасничал, подпрыгивал, обгонял и отставал, чтоб вскоре неожиданно промелькнуть перед самым носом (точнее, перед самым колесом), я чуть не падал, пытаясь притормозить, и смеялся до колик в животе. В конце концов Паша полетел с велосипеда, попутно подпрыгнув на раме, въехав в неприметную, подлую ямку. Его упражнения в русском нецензурном слышал весь парк, солнце осуждающе скрылось за тучу, закапал дождик.

— Ты как? — я подбегаю к нему, грохнув велосипед о землю, падаю на колени. Он орёт, зажимая пах.

— Дай посмотрю, — пытаюсь разлепить его руки, он начинает хохотать.

— Что, дорвался? Не тронь, извращенец, лежачего не прут!

— Прекрати пороть чушь! Как ты умудрился вообще?

— Знаешь, говорят так: что торчит, тем и цепляешься? ***, как ***. Это мне в наказание за вчерашнее, никогда так больше не буду…

Что ж…

— Тогда будь по-другому, — аккуратно массирую пах, он замолкает, криво улыбается, словно пытаясь скрыть нечаянную улыбку, отводит взгляд, жмурится, когда редкие капельки дождя падают на его светлые, почти невидимые ресницы. Рука на моём локте: то ли контролирует движения, то ли удерживает. Под моей ладонью податливо набухло, налилось кровью, дрогнули Пашины губы, сложившись в тонкую розоватую ниточку, чуть покраснели щёки. Задержал дыхание? Я сделаю так, что с твоих губ сорвётся стон. Собираешься молчать? Я заставлю тебя произнести то, что я хочу слышать. Опускаюсь…

— Поехали, пока не промокли, — неуместно хлопнул меня по плечу, оттолкнул руку. Вставая, запустил руку в штаны, хмыкнул, мечтательно закатил глаза и, запрыгнув на велосипед, не опускаясь на сиденье, вновь запел себе под нос. Думал, не замечу. Твоя взяла.

— Может, в травмпункт?

— В магазин. Всем привет, я тут с велосипеда ***, чуть *** не сломал, поэтому у меня отличный стояк, не могли бы вы мне чем-нибудь помочь, а то у самого уже волосы на руках выпали?

Кажется, до него дошла моя шутка. Поздновато, но и на том спасибо.

Закупились на неделю вперёд. Как мы это повезём на велосипедах? Меня пакет точно перевесит. Паша повесил оба пакета на руль для равновесия. Больше кульбитов он не выделывал. Ох, с чем у меня ассоциируется это слово… Натяну-ка куртку пониже. Паша ухмыляется, подмигивая мне:

— Понравился? У тебя вкуса совсем нет. Я про того кассира.

С чего ты взял, что я замечаю кого-то, когда нахожусь рядом с тобой? Глупенько улыбаюсь в ответ, отнекиваюсь, натягиваю ставшую вдруг коротковатой куртку.

Когда доставили велосипеды Антону, а продукты — в холодильник, я продолжил разбирать свои вещи, а Паша занялся готовкой. Может, и мне пора научиться? Что это, совесть заговорила? Примирился с действительностью, разбирая сотворённый Пашей ворох из моей одежды. Отложил толстовку с заячьими ушками.

— Что за песню ты всё время бубнишь?

— Тебе какая разница? — довольно грубо.

Скучно. Пойду выйду в интернет, отвлекусь на разноцветные картиночки.

“Скайп”. Как меня ждал.

— Привет!

— Ты уже отвечаешь на его звонки? — чёрненький, то есть Ян, скалится с экрана во все свои тридцать два. Какой широкий у него рот, отмечаю в очередной раз.

— Я до сих пор на них отвечаю. Впрочем, в этом нет твоей заслуги. Я же просил не говорить Паше! — надеялся, что он выдаст себя фразой типа «а Паша просил сказать тебе». Не удалось. Лисёнок, которому не удалось схитрить.

— Ты мне лучше скажи — было?

— Что — было?

— Краснеешь — значит было, — ехидно так захихикал, хрустнул пальцами, — мои поздравления! И знаешь, ты обязан сказать мне спасибо.

— Я весь внимание.

— Намекну: Паша у нас…

— У вас.

— Не у тебя же, — развёл руками, — так вот, он максималист: не убьёт, так залюбит. Это уж как повезёт. В любом случае ходить долго не сможешь. И убежать тоже.

— Ты что, помогаешь мне?

Ну пожалуйста, скажи «не тебе, а Паше», и я буду знать, что я важен для него…

— Может, ты получил, что хотел, и теперь освободишь место законным владельцам, — выпучил глаза, стал похож на девочку-призрака из фильма ужасов, — серьёзно, сожитель, шёл бы ты оттуда. Это мы уже проходили, так что драпай со всех ног!

Очень захотелось послать этого оптимистично настроенного советчика куда поглубже.

— Я не совсем секс получил, так что я ещё здесь посижу, хорошо? — скорчил простодушную мордашку, послал воздушный поцелуй.

— Парень, как тебя там… Я ж стараюсь... Говорю — проходили мы это. Ты только хуже сделаешь и себе, и Паше. Не будем сопли разводить, просто сваливай, пока можешь!

— Уже не могу…

За экраном запыхтели, завозились, что-то невнятно сказали и отключились. А звонил-то зачем? Тошно мне.

Первой пришла Лара и засуетилась на кухне, мимолётно подъедая всё подряд. Как в неё столько влезает, ума не приложу. Водрузила на стол баночку с малиновым вареньем, подмигнула… Открыла и стала есть ложками. Потом подтянулась Иришка, немного смущённо обняла Пашу, чуть не столкнувшись с ним лоб в лоб. Потом скопом пришли пара-тройка людей, которых я прежде не видел. Подождите-ка… Если это мой праздник, то разве тут не должны быть мои друзья?

Хотел было открыть рот, но из-за щебета народа трудно будет различить мой возмущённый возглас. Приземлился обратно. Я дурак. С какой стати Паше устраивать праздник в мою честь? Это всего лишь очередная пьянка, которая стандартно растянется на все выходные. Пойду обратно в интернет.

Паша как раз открывает дверь очередному пришедшему. Немая сцена. О боже… только не это!

— Не засохли без меня, из воды состоящие? — Рики блистает, как всегда. Паша застыл с раскрытым ртом и побагровевшими щеками. — О, и ты здесь? Так что же, Киплинг ошибался?

— И тебе привет, — сквозь сомкнутые зубы. Паша механически посторонился, пропуская его в квартиру, закрыл дверь и, разом ссутулившись, сцепил руки в замок на шее, прислонившись к стене лбом.

— Паша?

— Человек, не сейчас…

Перехватило дыхание от его ледяного голоса, от бессмысленного, пустого взгляда, который он упорно отводил. Ян был прав. Надо было бежать.

ГЛАВА 5.

Я чуть не уснул за просмотром какой-то мелодрамы. Очень удобно смотреть плаксивые фильмы, когда слёзы так и подступают к глазам, а в горле стоит комок, аналогичный тому, что засел в душе: колючий, сухой, и никак от него не избавиться. Зачем он пришёл? Что ему ещё здесь надо? Разве не достаточно того вреда, что он уже причинил нам?

Нам? Каким «нам»? Есть только я и Паша, даже без «и», просто через запятую.

Стараюсь не слышать взрывы хохота в квартире. Стараюсь не придавать значения всему, что происходит вокруг. Смотрю фильм. Думаю.

Зашла Лара, похлопала в ладоши, попрыгала, чтоб обратить на себя внимание.

— Пойдём, там веселее! — силком поволокла к собравшейся компании.

Рики тасует карты, одновременно рисуясь перед девушками, сияя харизмой и блестя вспотевшим лбом. Сколько они уже выпили? Почему снова пьёт Паша?

— Садись, играть будем, — сообщает Лара, — на желания!

Ох, зря я сюда пришёл… Сижу напротив Паши, растерянно отвечающего на шутки, порой невпопад, но никто не замечает, лишь я, внимательно следящий за ним и Рики, подсевшим рядом. Последний, нимало не смущаясь, поглядывает в его карты, прислонившись к нему плечом, отчего Паша отклоняется, отворачивает лицо, предоставляя свободно изучать свои карты. Иришка, примостившись с другой стороны Рики, так и хохочет: похоже, они снова вместе. Или стараются снова быть вместе. Не могу иначе объяснить её позитивное игнорирование ситуации.

Через пару партий Рики проигрывает и, в предвкушении кары, откидывается на спинку диванчика, закинув на неё руки. Иришка приникает к нему, Паша моментально выпрямляет спину, будто его укололо прикосновение.

— Я знаю, что они загадают, — говорит он в Пашину спину, кивая на шепчущихся победителей. Паша едва заметно вздрагивает и сжимает кулаки.

Нет, не надо, пожалуйста… За что, Лара?! Карточный долг — дело чести (так говорили только… не знаю, где, но сейчас так не говорят!). Под визг и хохот компании Паша наклоняется к Рики, их губы соприкасаются… Боже… Замечаю, как пальцы Рики сжимаются на Пашином плече, а рука последнего невзначай ложится на бедро рыжего парня.

— Что-то они долго, — как можно спокойнее говорю Ларе, но та меня не слышит, жадно вбирая визуально каждую деталь поцелуя. Разобью-ка я что-нибудь… Хотя бы стакан, раз не могу разбить Рики лицо. И Паше заодно. Нет, наверное, просто Паше. С Рики-то что возьмёшь, не так ли?

Звон бьющегося стекла разрывает поцелуй. Взгляд Паши, судорожно вздохнувшего и не сомкнувшего губ, мечется между глаз и губ расплывшегося в ухмылке Рики. Видно, что Пашу развезло ещё больше: он осторожно, будто не веря глазам, дотрагивается до лица Рики, проводит по щеке, по краешку припухших от поцелуя губ, произносит что-то одними губами… Не могу разобрать. Рики медленно закрывает глаза и также медленно их открывает. Это… согласие?

— Я протру, — опускаюсь на пол. Потеряю сознание — не разобьюсь.

— Я труп Ра, — откликается Рики.

Похоже, разбитый стакан боем курантов напомнил гостям о том, что скоро карета превратится в тыкву: засуетились, засобирались, начали вызывать себе такси. Как здесь все вовремя уходят! И только двое сидели неподвижно, глядя в глаза друг другу, словно после долгой разлуки. Ох уж эта мне сентиментальщина, кажется, пропитался ей насквозь. Ну и Лара всё не могла оторваться. Я ушёл в свою комнату и считал, сколько раз хлопнет входная дверь. Одного раза не досчитался…

Мне послышался сдавленный стон. Сердце будто остановилось, я чуть не вскрикнул от страха. Не знал, что так бывает. Схватил подушку, прикусил её край, боясь, что раскрошу зубы: так сильно я их сжимал от обиды, злости… зависти. Надо было бежать. Кажется, только Ян понимал, что действительно происходит. И понимал куда лучше, чем я или Паша. «Уже проходили». А для меня оно впервые — предательство.

Волшебный голос Рики, завораживающие интонации, быстрый шёпот Паши, скрип кровати, тихий-тихий звон…

Бежать. Пока я ничего не увидел. Пока я могу тешить себя иллюзиями. Допустим, они там чай пьют. Подходит же? И просто болтают. И Паша объясняет Рики, что его влюблённость прошла, что он хочет быть со мной, а Рики просит больше не приближаться. Дурак, дурак, дурак! В голове всё равно крутится их поцелуй, снова и снова. Бежать… Одеваюсь.

— Чтоб рукам воли не давал, — из спальни Паши. Не могу себя пересилить. Заглядываю внутрь, благо дверь приотворена. Как специально. Полный, окончательный дурак!

Они обнажены. Рики сидит на Паше и связывает его руки ремнём за спиной. Позвякивает пряжка. Он не торопится. Паша не шевелится, уткнувшись в подушку. Рики проводит ладонями по татуированной спине, наслаждаясь проделанной работой, тянет вверх его связанные руки, Паша выгибается и шипит от боли.

— Тихо, а то и рот заткну, — предупреждает Рики нецензурный монолог, слюнявит пальцы и вводит в Пашу. Сдавленный стон и успокаивающий полушёпот Рики, Паша вновь утыкается в подушку. Я продолжаю смотреть.

— Начнём, пожалуй, — сообщает рыжий через некоторое время извивов Пашиного тела, шуршит презервативом, приподнимает Пашу, устанавливая его на колени и замирает, поглаживая его ягодицы.

— Давай уже, — хрипит Паша, глубже зарываясь в подушку. Рики пристраивается сзади, раздвигает его ноги, поглаживая внутреннюю сторону бёдер, и медленно входит. Паша стонет — мучительно, протяжно, надрывно, пытаясь отодвинуться, но Рики держит его за связанные руки.

— Хочу это видеть, — Паша снова стонет с сожалением, Рики переворачивает его на спину.

— Мне больно.

— А вот и нет, тебе наконец-то хорошо, — и резко толкается внутрь. Паша взвыл, я вижу, как исказилось в гримасе боли его лицо, я различаю даже выступившие слёзы на его глазах. Я должен был убежать. Теперь я не могу отвести взгляда.

— А вот теперь больно. Тише, Паш, мы же не хотим, чтоб на крик прибежал твой мальчишка?

Паша рычит от нового толчка, Рики зажимает его рот и начинает плавно двигаться. Малейшее его движение сопровождается Пашиным стоном, всхлипом, вздохом, не поймёшь, то ли ему ужасно больно, то ли ему сладостно больно. Стоны становятся другими: более протяжными, более глубокими, как и движения Рики.

— Вот так, молодец, — говорит он, когда Паша начинает двигать бёдрами ему навстречу. Паша запрокидывает голову, хрипло дышит, я вижу, как ходят мышцы под кожей на его руках, как пульсирует венка на виске, по которому катится слезинка. Он ловит губы наклонившегося Рики, тот уворачивается. Тогда Паша выгибается, приподнимается на локтях и трётся грудью о его грудь, прихватывая кожу на его шее зубами.

— Как хочешь, — Рики откидывается назад и утягивает Пашу за собой так, что тот оказывается сверху. Теперь я вижу Пашин член, подрагивающий от скачков на Рики, вскоре его пах накрывает ладонь рыжего, Паша откидывается, выпрямляя плечи, выставляя напоказ движение рёбер. Безумная улыбка играет на лице, полустон-полувздох вырывается из груди, он ложится на тело под ним, слышу шлепки кожи о кожу, представляю, как мошонка Рики долбит по Пашиным ягодицам. Их голоса, как и тела, затейливо переплетаются в ночной тишине.

Я закрываю глаза. Я увидел достаточно. Я так и не смог убежать.

Рики выходит из комнаты, на ходу стягивая презерватив с ещё не опавшего члена.

— Как тебе? Довольно зрелищно, да?

Гляжу на него затравленно, обида, горечь, гнев вылились в… бездействие. Я ничего не могу ему противопоставить — понимаю, упорно не отводя взгляда от его карих, блестящих глаз. Я не могу его ни в чём винить.

— Вот так оно и бывает по-взрослому, — подводит итог Рики с напускным отвращением и, пожав плечами, уходит в ванную, откуда доносится:

— Он весь твой! Наслаждайся! Он весь твой, но только после меня, — так вычурно и театрально.

Захожу в комнату. Паша в беспамятстве лежит на боку, поджав колени к груди, из его рта по щеке стекает слюна, слезинка притаилась у переносицы, живот измазан спермой. Такой сильный, такой яростный и такой беспомощный. Раздвигаю его ягодицы, палец без труда проникает, мышцы на мгновение сжались, чтоб в следующий миг доверчиво расслабиться. Паша приоткрыл глаза, поднял голову. Посмотрел на меня, брови болезненно сошлись, он снова упал на кровать.

— Развяжи меня.

Провёл пальцем по стенкам.

— ***… Хватит, п-пожалуйста, — скрипнул зубами, зарываясь лицом в подушку. Как тебе, должно быть, стыдно. И как стыдно тебе должно быть! Вытаскиваю палец, вытираю о простыню, ложусь рядом.

— Ты скажи: зачем?

Хлопнула входная дверь. Вот теперь все ушли.

— Зачем, Паша?

— Развяжи…

— Кто связал, тот и пусть развязывает. Вдруг я тебя развяжу, а он вернётся, чтоб продолжить тебя трахать. Нехорошо, испорчу сюрприз. Кстати, ключи ты ему отдал?

Сжавшись в позе эмбриона, спрятав голову под подушкой, Паша сотрясается в беззвучных рыданиях, пытается что-то сказать… Извиниться, конечно же, как всегда… Но я не слышу. Я не хочу слышать. В таком виде он не вызывает во мне ничего, кроме отвращения.

ГЛАВА 6.

Смог же освободиться, молодец. Чего не скажешь обо мне. Я опять сожалею о том, что проснулся позже Паши, и только потом вспоминаю, почему, собственно, я проснулся в его кровати.

Неужели всё так и было? Неужели это могло произойти? Трещит голова, трещит по швам расходящееся сердце под давлением «зачем».

Лежит головой на столе перед ноутбуком. Из наушников доносится песня. Как можно спать при такой громкости? Стоп! Этот мотив…

«Ошибся – вот наказанье:

Не жизнь, а страданье.

«Забудь его навечно!» —

Шепчет демон мне».

Этот самый мотив. Всё время, пока не было Рики. Всё время, что я был рядом, в его голове крутилась эта песня.

«Не хочу я жить, не хочу дышать!

Будь со мною ты опять,

Всю боль себе возьми!

В реальности моей

Ты мне нужен был».

Стараюсь не прислушиваться к тексту. Подслушивать, подсматривать — не моё это, отмечаю с кривой усмешкой самоиронии. Как по заказу, начинает сигналить “Скайп”.

Медленно понижаю громкость, отвечаю на звонок, затем вовсе выключаю музыку. Паша не реагирует. Ян выражает одобрение моим навыкам суперагента. Идёт пальцами по ладошке, прося перенести его (то есть, ноутбук) в другую комнату. Я уже догадываюсь, чего он от меня хочет. Я знаю, чего хотят от меня все, кроме Паши. Не секса. Не отношений. Не нормального совместного проживания. Тогда чего? Больше вариантов не имею. Да и не хочу других вариантов, услужливо предоставленных угнетённой гаденькой душонкой.

— Начнём с того, что я оказался прав. А ты — дурак.

— Мне мозг тоже так говорит, — уныло ответил я, — и если б не присутствие других органов, я бы его послушал. Паша тебе всё рассказал, я могу не повторять?

— Он всегда всё рассказывает. Порой — больше, чем хотелось бы услышать. Кстати, у тебя ещё есть время… ты видел худшее, но далеко не последнее.

— Я никуда не уйду, — сказал прежде, чем созрела решимость. Так тому и быть. Глупо каждый раз убегать от него, глупо возвращаться в родительский дом, глупо бросать работу из-за того, что твой начальник — лучший друг твоего любимого. Пора остановиться. Честно говоря, я не представлял, что может быть хуже предательства, и был в каком-то смысле заинтригован. Сколько дерьма засело в «хорошем» Паше?

— Я хочу кое-что прояснить. А потом уходи, тебе точно станет легче. Ну, а если ты захочешь — оставайся: гарантирую продолжение банкета!

— Зачем ты это делаешь?

— Я оправдываю своего друга в твоих глазах. Быть злодеем — это не его.

Конечно. Всё всегда — ради Паши, для Паши, согласно Паше. Хоть кто-нибудь воспринимает меня индивидуально, а не только в синтезе с Пашей?

А разве я могу существовать отдельно от Паши?.. Всю гордость растерял, надломил себя, чтоб приспособиться к нему. Такой — надломленный — я никому уже не нужен. Мне уже будет неинтересно по-другому и с другими. Так я рассуждал, слушая усталый голос Яна, городящего несусветную чушь, якобы цитирующего Пашу. Произошедшее представало в новом для меня свете. Выяснилось, что надломлен был не один я.

«Влюбился по уши… Так хочется взять и убить, оживить, попробовать сначала, а потом всё равно убить… Это невозможно… Он – мой фетиш. Понимаешь, как это? Задевает за живое каждый его взгляд, но когда он не смотрит на меня — совсем паршиво становится… Ссоримся. А что делать? Третий лишний и прочая байда. Я устал. Надеюсь, он не так глуп, чтоб понять...».

И всё в том же упадническом духе. Я улыбался. Я улыбался натянуто, без связи со словами. Так я смотрел мелодраму, не вникая в содержание, просто потому, что слёзы были уместны, а плакать очень хотелось. Так я улыбался завершённому эпизоду моей жизни, пытаясь сохранить в памяти лучшие моменты.

Было бы разумнее не оставлять в ней ничего.

Ян зевнул, проглатывая целый эпизод моей жизни. Сколько раз мне, дураку, надо объяснять?!

— На связи, — отключился, ни о чём меня не спросив. Я нашёл в Интернете песню Паши, прослушал.

«Все прочь ощущенья,

Застыл без движенья…»

Теперь и это можно забыть. Но ведь Антон говорил… Что толку цепляться за соломинку? Какой смысл слушать этих двоих, которые будто ангел и демон на моих плечах, когда единственный, кого нужно слушать, это...

— Проснулся? — я спросил быстрее, чем он успел приблизиться ко мне. Рука застыла в воздухе над моей головой. Синева под глазами, губы с кровоточащими ранками от зубов, смятые, растрёпанные волосы. Пальцы сжались, словно наткнувшись на невидимую преграду. Моего непонимания, конечно же.

— Не знаю, что сказать, — признаётся, выдавливает улыбочку, ранки расползаются и вновь появляется кровь, торопливо прижимает руку к губам. Вот если б ты сел, а потом задницу зажал, было бы куда эффектнее, да и мне приятнее.

— Тебе обязательно что-то говорить?

— Да. Скажи, ты не мог бы…

— Простить тебя?

Руки за голову, взгляд в потолок. Не нервничай, это тебя выдаёт с головой.

— Ты уйдёшь?

— Мне обещали продолжение. Скажи, вместе придумывали?

— Что?

— Всю эту чепуху с твоим чистосердечным. Сам не врёшь, а друзей заставляешь. Паша, не такой уж я и дурак. И не один я, похоже, смотрел аниме. Ты сам не мог мне сказать?

Он тихо захихикал.

— Это Ян посоветовал. Он же тебя на уши поднял, интриган ***, вот я ему и сказал, пусть сам разгребает.

— Эта сентиментальная муть не смогла разжалобить даже гея. Он плохо играл. Но вот ты...

— Человек, — пронизывающий взгляд, глаза опять бутылочного цвета, прищуривается — и будто слышу хруст битого стекла, звонкое пение ломающегося льда, — просто не по мне все эти объяснения. Я не хотел сделать тебе больно. Я ведь… я… старался.

— Под Рики ты старался. Над Рики. Да мало ли… И эта твоя драматичная речь, раскрывающая образ главного героя — тоже вместе придумывали? Как часто ты произносил её для других, чтобы самому в неё поверить?

— Человек. Я тебе в вечной верности не клялся.

Да действительно, как это я мог запамятовать. Тебе просто хотелось, чтобы кто-то был рядом. МОжет, этому театру не хватало зрителя.

— Ну? — упершись руками в бока, жду, что ещё он придумает.

— А тебе что, мало?

— Мне тебя — выше крыши, — я ошарашен его наглостью. Мы успели поменяться ролями? Теперь я в чём-то виноват?

Смеётся, облизывает искусанные губы и накидывается на меня. Сейчас похож на Рики — мелькнуло в голове прежде, чем я начал отбиваться.

— Что ты творишь?

— А что? — стискивает, отворачивается, когда я пытаюсь ударить его хоть лбом. — Тебе же внимания не хватало. Яну пожаловался.

— Никому я не жаловался, пусти! Паша! Паша, меня тошнит от вида крови, Па-а-аш!

— У тебя отлично получается… ух, тише… выкрикивать моё имя.

Рано смеёшься. Колени-то у меня свободные. Пнул приблизительно туда, где должен находиться синяк с велосипедной прогулки. Согнулся пополам, всхлипнул.

— У тебя тоже отлично получается… на коленях стоять.

Вцепился в мои бока, дёрнул кверху футболку, я запутался в горловине, а он… поцеловал меня в живот. Как током прошибло. Слишком интимно, ничего эротичного, только доверчивое, родное. Что ему от меня надо? Выглядываю из-под футболки.

— Паш… Мне раздеваться?

Засмеялся, поднялся, придерживаясь за меня. Мелкая дрожь от каждого прикосновения… Я дурак, если собирался злиться на него. Это нереально. Ян тоже дурак: бежать от Паши — зачем? К кому?

Может, так и должно быть. Может, Антон прав. Может, ему нужен именно тот, кто не будет убегать. Кто примет его таким… Я.

Меньше слов, меньше вопросов. Язык тела универсален. 

— Паша… — за секунду до поцелуя, с трудом сохраняя голову на плечах и едва реагируя на внешние раздражители.

— Что, ***, опять? — он с неохотой открыл один глаз.

— У кого есть ключи от квартиры?

Нахмурил лоб, потёрся носом о мой нос, рассчитывая уйти от ответа.

— Ну… У меня. У тебя. У родителей.

— Стой, есть кто-то ещё?

— Рики, — выдохнул сквозь сомкнутые губы, почти неслышно, уводя взгляд. Его передёрнуло. Или это ему от меня передалось?

— Пашка, встречай! — девичий голос из прихожей.

— И у Лексы, — Паша беззвучно матерится, напоследок хлопает меня по животу и убегает с дикими воплями. Мой поцелуй достался кому-то другому.

— Человек, ты где там? Иди сюда! Это Александра, моя девушка.

Посыпался мир, в образовавшемся ничто мерцал экран ноутбука, великий мудрец Я-Же-Говорил зевнул во всю крокодилью пасть и проглотил меня.

— Александра. Или Лекса, — миленькая кошечка счастливо улыбается, повиснув на одуревшем Паше, протягивает мне руку, — ой, у тебя в крови…

— Лисёнок, его любовник, — представляюсь и, отвесив поклон, смачно целую Пашу через неё. Никогда не любил кошек.

ГЛАВА 7.

Он не ответил, но и не отпрянул. Я целовал статую, пытаясь раздвинуть его губы языком. Камень — он и есть камень. Худший поцелуй в моей жизни. Я ожидал чего угодно: ругани, драки, может, даже секса (с перепугу чего только не придумаешь)… А Паша в очередной раз лёгким движением превратил в ничто все мои предположения. Законы логики бессильны против него. Закрыв глаза и закинув руки за голову, он медленно опустился на пол и лёг лицом вниз. Как заложник. Заложник собственного поганого характера. Подумать только, я прежде уходил от казусов, падая в обморок. В Паше, видимо, было слишком много сил для этого. Или же слишком мало для того, чтоб решить проблему более активным способом, нежели уйти в себя на глазах у своей… хм… девушки и… это сложнее… и сожителя. Девушка подняла на меня вопрошающий взгляд чуть раскосых, узких, азиатского выреза, глаз, таких же чёрных, как и её волосы. Я понял, что пропустил мимо ушей имя.

— Так как тебя зовут? — спросил почти без нервной дрожи в голосе, пытаясь предугадать её реакцию на мою глупую выходку. То есть, это сейчас она мне представилась глупой, а пару секунд назад я считал её отличным выходом из проблемной ситуации. Заявлю свои права на Пашу, покажу всю серьёзность наших отношений. Наших отношений…

— Алекса, — напомнила она и протянула мне смуглую руку с длинными, обломанными ногтями, небрежно перешагивая через разлёгшегося на полу и не подающего признаков жизни Пашу, — извини, если испортила шоу: устала после перелёта. Отдохну немного и начнём заново, да?

Она медленно изменялась в лице. Будто одна полупрозрачная маска тончайшего шифона плавно сползала с другой: плёночки-кадры отклеивались, спадали, и постепенно — по диагонали — на личике вместо счастливого выражения образовалось безмерно усталое. Сонная-сонная кошечка.

Кивнул и ушёл к себе. Все уходят: кто-то к себе, кто-то в себя… Умнейшие уходят освежиться — и возвращаются во всеоружии.

Во всеоружии новой маски.

Кошечка с примесью восточных кровей грациозно опустилась на краешек кровати, я удивился её балансировке. Опёрлась на откинутые назад руки, скомкав под ноготками покрывало, выставила вперёд маленькую, будто до сих пор не оформившуюся грудку, остро торчавшую под одной из Пашиных маек, вперила в меня взгляд чёрных-чёрных глаз. Глазки будто подведены, хотя и видно, что в ванной она сняла макияж. Ну и вкус у Паши.

— Я тебя слушаю, — сообщила она странным, дёрганным голосом, перебивающимся с приторной сладости мурлыкающего бормотания на острое, кисловатое придыхание с повизгиванием. Как будто после каждого слова заканчивался воздух.

Ничего я не буду говорить. Это не имеет смысла. Ничто больше не имеет смысла. Вот что имел в виду Ян. Действительно, стало веселее.

Александра немного похлопала на меня короткими, но густыми и пушистыми ресницами, чуть прищурилась и уж совсем по-кошачьи наклонила голову. Казалось, в её зрачках сейчас вспыхнет огневая молния, и они сузятся вертикально.

— Лекса, — напомнила она, мелькнуло колечко пирсинга на кончике языка, подчеркнув липкое «л». Я выглянул в коридор, там ничего не изменилось, лежало ничком тело, не подавая признаков желания поучаствовать в разговоре.

— Даже не смотри, он так будет валяться, пока тучи с горизонта не уйдут.

— Ты говоришь, как Рики.

— Не смей меня с кем-то сравнивать, — и голос стал тише, и прищур сильнее. У неё такими темпами скоро глаза закроются. И без того узенькие. А что тогда будет делать? Губы морщить? Может, сразу ей лимончик предложить, чтоб всю мордочку скукожило?

— Ты не знаешь Рики?

— Много пропустила? — она не ответила прямо, задумчиво покачала головой, мокрые волосы прядями прилипли к шее наподобие колье. Перевела тему, сказала, что прошлым летом уезжала в Америку, денег подзаработать. Хотела остаться только на лето, а получилось почти на год.

А с другой стороны, чем она передо мной виновата? Что я ополчился на неё? Когда она уезжала, возможно, Паша и был только её парнем. Допустим, преданным ей и своим идеалам натуралом. Когда она вернулась…

Нет, такого не бывает. Нельзя ни с того ни с сего стать геем. Впрочем, про верность в другом смысле я распространяться не буду: была же Иришка, может, и до неё девушки были.

Пока я решался превратить гипотезу в теорию, Алекса рассматривала ногти и зубами отгрызала особо торчащие зазубрины.

С чего это я сравнил её с Рики? С чего я начал её оправдывать, когда подумал, что они незнакомы? Почему я вообще думаю о нём чаще, чем он того заслуживает? Ревность? Отговорка. Зависть?

Обладание Пашей. И дело не только в телесном обладании. Он слишком яркий парень. Обжигающий — кажется, так выражался мой сожитель? В его намеренно заострённом превосходстве и таком же вычурном самобичевании было нечто притягательное. Самомнение неспроста становится высоким. Да и то, как он смотрелся… быть активом в позе снизу — это впечатляет.  Заманчиво… Впрочем, я снова увлёкся… кем-то.

— Да не гей он.

— Это уже слышал, — я отмахнулся, изобразив скепсис всем своим видом.

— Он просто любит секс.

Вот оно — идеальное сочетание любви и секса в одном предложении. Лекса ничуть не была смущена провокационными вопросами, на всё реагировала так, будто заранее знала сценарий и успела выучить свои реплики. Я всё ещё надеялся на истерику, мне было бы гораздо легче воспринять это. Я снова ничего не понимал. Я дурак?

— Совсем не ревнуешь?

— К кому? — надменно уставилась она на меня. Обидно. Никто не воспринимает меня всерьёз. Что ж, из вредности…

— Мы давно вместе. Как видишь, я уже живу с ним.

— В соседней комнате ты живёшь, — улыбнулась она, обнажив мелкие зубки, один клык хищно выступал вперёд, портя идеальный прикус. Это её изюминка?

— Я, по-твоему, совсем не знаю своего парня? Если б вы были вместе, то вы бы и были… вместе. Понимаешь? Ты бы не жил в гостевой спальне. И, судя по кровати, спите вы тоже раздельно.

В точку. В чёртов нервный узел. И, решив добить:

— Я повторяю, он не гей. Он может иногда переспать с парнем, это что-то вроде пансексуальности, я хочу сказать: это на него похоже, но полюбить парня… Такого ещё не было. Так что замнём разговор, ладно?

Эгоизм, завышенная самооценка — вот что объединяло их. Рики, Паша, Алекса. Уверен, Антона и Яна тоже легко сюда приплести (первого хотя бы за самомнение художника). А я? А я что, особенный? Здоровый эгоизм присутствует в каждом. Но чтобы так…

Рики профессионально подминает под себя людей.

Паша — правило ракетки с мячиком на резинке: оттолкнёт, притянет, оттолкнёт, не отпустит.

Алекса — …кошка – она и есть кошка.

Я хотел отомстить, задеть её, вывести на ссору с Пашей… В итоге сам стал её марионеткой. Задумался — что я здесь вообще делаю?

— Я от своего не отступлюсь. Слишком долго я его добивалась, — сказала вдруг Алекса, будто начиная воспринимать в моём лице противника. И это придало мне уверенности. Забрезжил где-то свет смысла, мне оставалось только приглядеться: ответ был близок.

— А за что ты его любишь?

Она и тут не растерялась, выпалив монотонной скороговоркой, без пауз. Так проговаривают выученное раз и навсегда. Снова.

— За него самого. Есть люди лучше него, добрее, красивее. Но именно Паша — такой, какой есть — именно этот человек мне нужен, именно такой — мой.

Именно такой. Мой. Я запомню. И если кто-нибудь спросит у меня.

— А это чьё? — она поддела носком толстовку с ушками на капюшоне, сложенные бантиком тонкие губки медленно поползли к щеке.

— Моё, — улыбнулся я, перехватывая одежду, и эта улыбка немного смутила её.

Да, я тоже эгоист, и Паша — мой тоже. С приездом тебя, девушка моего парня!

ГЛАВА 8.

А вот Алекса имела право бывать в Пашиной кровати без получения согласия владельца. Спала она тоже по-кошачьи: свернулась клубочком, уткнулась носом в согнутый локоть. Она даже мурлыкала. То есть, тихонько храпела, что это я нежничаю. Выудил из-под подушки Пашин телефон, стараясь не разбудить утомившуюся перелётом девушку. Списал пару номеров (Антоша, Ян, Рики). Заодно вбил номер Лары, пусть хоть ей полнится список моих контактов. Да, есть ещё номер…. Но это в прошлом. На безрыбье, конечно, и рак рыба, но этот рак уже с душком. Позвонил себе: пусть первый входящий будет якобы от Паши. Пусть он хоть где-то у меня будет первым.

А ведь это мысль. Вбил в его телефон свой номер, поставив перед названием контакта («Человек», пусть так) несколько символов так, чтоб этот номер был первым в списке контактов. Я тоже должен быть первым. Хотя бы для видимости.

И чем же люди занимаются в выходные? У безработного вся жизнь — выходной, а мне же теперь надо как-то отдыхать в нерабочее время. Положено же. Кстати говоря…

В коридоре до сих пор было положено. Видимо, спит. Раскорячиваюсь, как краб, зависаю над Пашей.

— Я люблю тебя. Люблю тебя. Я люблю тебя, Паша, — пробуя звучание на вкус. Ничего. Тишина. Наклоняюсь чуть ниже, руки дрожат от напряжения, втягиваю жадно его запах… Я знаю, как пахнет его тело, его волосы. Знаю, как пахнет от него после прокуренного Рики. И знать не хочу, как его запах затмит кошачий душок.

Вскидывается, ударяет меня затылком в губы, боже, сейчас снова пойдёт кровь. Расширенные зрачки, перекошенное лицо.

— Заткнись, заткнись, замолкни! Как ты меня ***!

Больно. Слёзы. Чертовски больно, но есть и слабенькая надежда его разжалобить.

— Я же просто люблю…

Ударил ладонью по губам. Больше обиды, чем боли, и больше слёз, прощай, надежда.

— Не смей, ***, понял?! Да прекрати ты сопли пускать! Какого *** тебе от меня надо? Какого *** ты ко мне привязался? — он пытается приглушить вопли, чтоб не разбудить свою девушку. Привязался — верное слово.

— Тебе потрахаться не с кем? Так давай, вперёд!

Неужели его заводит насилие? Пока он впихивает меня в мою комнату, я замечаю, что у него стоит. Я опять вижу всё со стороны, словно наблюдаю. Такая самозащита, знаете ли.

— Раздевайся, ***, ну! — и сам сдёргивает с меня одежду. Я совсем окаменел. Я безвольный, обмякший кусок мяса. Толкает на кровать, разводит ноги, бьёт по ягодицам:

— Да расслабься же!

А слёзы так и текут, в голове раздувается горящий ком. Я не этого хотел. Ты сам так не хотел, но… не со мной. Ты тогда говорил о Рики, всегда — о Рики, всё у нас всегда начинается с Рики, всё им и заканчивается. О чём я думаю?!

— Да пошло оно всё! — плюёт словами, — девственник. Бревно. Сдался ты мне. Любовь, ***.

Взбесившийся, уходит к своей кошечке. Я тоже ухожу. Как всегда. Не справился, хоть и обещал себе, зарекался, всё сводится к одному — я поступаю так, как положено малолетнему дураку. Буратино, блин.

Обернувшись, вижу его силуэт в окне. Жду – вот сейчас, вот прямо сейчас закричит заискивающе: «Челове-е-е-ек!». А он показывает мне средний палец и задвигает шторы.

Лара смотрит на меня непонимающе, всегда заготовленная улыбка так и просится на её лицо — вдруг шучу?

— Как — зачем познакомила?

— Ты сломала мне жизнь, — как бы пафосно ни звучало, — ты сломала мне… меня.

Запрятала улыбку до лучших времён. Закуривает, чтоб потянуть время и придумать лучший выход из ситуации. Вряд ли у неё будет ответ, да я и не хочу его услышать. Я хочу выговориться, выплеснуть ненависть, которую не смог вылить на Пашу. А надо бы, стоит отдать ему должное.

— Не думаешь никогда? О последствиях? Тебе круто — ты зовёшь, кого угодно, чтоб все посмотрели — о боже, как ей круто, как здорово, что она нас позвала, мы будем любить её больше! А я вот в дерьме оказался. Хороший, хороший — ты его не знаешь, если так говоришь!

— Лисёнок! – возмутилась, выдувая дым через нос, тоже мне, дракониха. Змея ты подколодная, вот кто!

— И с Рики ты его тоже свела — зачем? В кайф смотреть, как мальчики целуются? У самой в личной жизни и бактерии не выживают, так хотя бы посмотреть на других?

— Ты совсем? В чём я виновата?! Обнаглел? Я помогла тебе, когда ты на улице мёрз, а ты даже спасибо не сказал!

— О, спасибо тебе, конечно, меня ох как отогрели, приютили, пожалели, я…

Она поднялась со скамейки, раскрасневшаяся, обиженная, закинула сумку на плечо.

— Я себя стал ненавидеть, понимаешь, а, Лариса?

Оглянулась, но ничего не поняла. Да ещё и послала меня.

— Тебя никто не заставлял влезать в их отношения. Это ты решил, что тебе там самое место. С чего ты взял, что будешь для него лучше Рики? Что ты вообще о себе возомнил?

О боже. Я поссорился с Ларой. Боже…

Срочно строчу ей сообщение. «Извини, если можешь. И спасибо тебе за то, что я понял самого себя». Достаточно красиво для того, чтоб девушка расчувствовалась, ощутив себя значимой? Или чересчур эгоистично звучит?

Я дурак, эгоист и незначительный человек. Говорят, что любовь — это полное растворение в другом человеке, это когда забываешь самого себя. По-моему, это не любовь. Это самоуничтожение.

Лисёнок, прекрати себя обманывать, ты не любишь его. Ты никого не любишь. Даже себя. А так бывает только в том случае, когда… когда тебя самого нет. Когда ты не умеешь любить и ценить самого себя. Чем ты гордился всё это время?

Я ещё гадал: почему так часто меняю мнение о Паше? Потому, что у ничтожества не может быть своего мнения. И тот постулат, что Паша — мой, не выдержал испытания на прочность. Наверное, мой — тот, с кем я распрощался, тот, кто меня бросил, тот, чей номер я не стал вводить в телефон, но всё ещё помнил назубок. Это низко: расплачиваться ласками за подарки, но что может быть низким для ничтожества? Предельно просто даже для дурака: твоё тело балуют, ты в ответ балуешь своим телом. По крайней мере, Саня был достаточно сильным, чтоб внушить мне правильность такого поведения.

Я дохожу до максимума жалости к себе. Дальше только успокоение.

Сильный человек — вот в ком я действительно нуждаюсь. Не взбалмошный, импульсивный, отдающийся порыву, а сильный, авторитетный, подавляющий.

И я звоню Рики.

Лисёнок, а ты не подумал, что такой же человек нужен и Паше? Нет, он не может понять. Он плавает на поверхности, цепляясь за кромки и абсолютно не интересуясь глубиной, тем, что ниже его понимания, тем, что несравненно больше того, что он может охватить сердцем и душой.

— Невероятные приключения Лисёнка в огромном мире страстей! — Рики чеканит шаг, я семеню рядом. — А от меня конкретно каких приключений тебе захотелось? Мстить будешь за второго по списку, после меня? То не тебе сказано было, выдам тайну, а во всеуслышание.

Сказать ему, что я рассчитывал на секс?.. Чтоб вернуться к Паше… не бревном? Забавная мысль. Категорически нет.

Хвастается, смеётся. Великий и великолепный. Говорят, любовь не любит многословности, так? О тебе Паша совсем не говорил. Факт. Оговаривался, но тут же заминал тему.

— А Лару ты зря обидел, да, она — одна сплошная случайность, но порой случайность счастливая. Девушек сюда не приплетай, у нас чисто мужских рук дела. И прочих органов. Мужских! Ириша — Ириша прозрачная, как пустая бутылка: не девушка та, которая под любого ложится. Плевал я на неё, задело то, что на моё посягнули.

Вот оно, ключевое слово. Моё.

— Мир клином на нём не сошёлся. А ты ещё слишком юн, чтоб знать себе цену. Если она у тебя имеется. Вдруг гордость отойдёт, а за ней ничего не окажется, ничегошеньки, вакуум — страшно? Гордостью и прикрывайся, пока ничего интереснее не отрастёт.

Мне вдруг начало казаться, что Рики, в общем-то, неплохо разбирается в людях: с такой лёгкостью он выносит суждения и наотмашь лепит ярлыки. А в силе сомневаться сложно.

А ещё я осознал — и это пришло так неожиданно, с прозрачной ясностью и удивлением хорошо забытого старого, но как озарение, — я осознал, что никогда не мог бы быть с Рики. Тяжело быть с тем, кто видит тебя насквозь и умело орудует своим знанием. Невозможно быть с тем, кто подчиняет тебя, даже если предположить, что подавление происходит невольно. Я должен быть дорогим мальчиком, пусть это звучит пошло. С себестоимостью я ещё не определился, но уже понял, что Паша не сможет “оплатить” мою любовь.

— Нос задрал, как ворона с сыром. Мне нравится. Молчи, молчи, а то знаю я, как бывает: раздаётся карканье, а сыр подчиняется законам Ньютона. И тут мы видим чёрную метку в разжатой ладони того, по ком только-только отзвенели колокола.

— Рики, что там говорил Киплинг?

Он вдруг подбоченился, отставил ногу и с лицом мессии возвестил:

— Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись! — вновь вернулась улыбка, порозовело лицо, молнии в глазах сменились на мягкий матовый отсвет огня в бокале с коньяком. — Хочешь отомстить?

Я резко отвернулся и замер, чтоб не дать ответа. Но он был предвосхищён уже тогда, когда я только начал записывать номер Рики в телефон.

Он покорно вздохнул и гаденько так ощерился. Что-то схватило и сжало внутренности. Или вывернуло душу. Или… или пыталось запихнуть душу обратно в испорченное злобой и обидой тело. Страшно от избытка времени: можно всё изменить, можно перевести всё в шутку, но вместо этого ты упорно сдерживаешь осаду крепости Гордости, которую ведёт пробудившаяся Совесть. И силы равны — и это тоже страшно — ведь ты волен выбирать и понести наказание за тот или иной шаг.

Рики маршировал впереди непреклонно, каменно, врезаясь в пространство подобно тарану. Меня сносило в сторону.

— А ведь это не совсем верно, — вдруг сказал он, а я опять вздрогнул от боли, уже готов раскаяться…

— Киплинг?

— Да, — выдохнул Рики и стал совсем мягкотелым, ещё мягче, ещё, почти призрачный, бестелесный. Набрал воздуха, обрёл твёрдость духа и с выражением процитировал:

— ”О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?”

Я делаю шаг, другой, теперь я обгоняю Рики, чтоб увидеть его лицо, но он вновь подставляет мне спину.

— Рики! Так Киплинг всё ещё прав?

Вместо ответа — палец в воздухе, но колеблясь мягко, чуть ли не с укором. А я больше не сомневался в правильности выбора. В уместности мести. Раз уж Рики назвал меня сильным. Если он это имел в виду.

Сила, сила, сила — это слово сегодня обладает магнетическими способностями. А гордость может считаться за сильную сторону личности?

ГЛАВА 9.

Тишина. Может, куда-то ушли? И мы всего лишь немножко посидим с Рики, не дождёмся и разойдёмся? Перевожу взгляд на рыжего парня. Это ему надо бы называться лисом, вон и глазки бегают, блестят азартно. Приободряющая улыбка — и я вновь теряю сомнение и рассудочность. Чему быть, того не миновать — так? Сложил с себя всю ответственность — стало легче.

Невесомо прошагали в мою комнату и начали шуршать вещами, двигать коробки, хлопать дверцами шкафа. То есть, этой шумной чепухой занимался я, Рики же устроился в изголовье кровати и чуть покачивался: пружины матраца измученно взвизгивали. Хорошо же он знал эту кровать, я ни разу не замечал, чтоб она скрипела. Или не прислушивался в своей вечной эйфории?

Я оглядел комнату, будто впервые. Розовато-радужная пелена спала с глаз, я различил пыль на столе и подоконнике, на полочках шкафа, на полу. Недельная пыль. Даже глаза зачесались. Вот тебе и пустили пыль в глаза.

Рики щёлкнул пальцами: наконец-то наш шум пробудил жизнь по ту сторону стены. Паша что-то говорил Алексе, она мурлыкала, шаги оборвались где-то в кухне. Я развёл руками. Мы притихли, снова пришло ощущение неправильности.

— Человек! — Паша стоял за дверью, не решаясь войти. Рики снова щёлкнул пальцами и заелозил на кровати, широко улыбаясь в предвкушении моей мести. Я же вновь отдался течению.

— Я не знаю, на меня нашло…. Ты же извинишь меня, да?, — он говорил довольно тихо, Алекса не разобрала бы слов, а даже если б услышала, то при всём желании не нашла бы в этом монологе посягательства на право владения.

— Я постараюсь быть… — тут он выругался и, кажется, поскрёб дверь ногтем, — быть более сдержанным.

— Лисёнок, - Рики обращался ко мне, но так громко, словно предназначал слова стоящему за дверью, — ты исходишь не из той предпосылки. А истинная она — единственная — такова, что все врут. Самим себе — в первую очередь.

— Какого…

И вдруг всё стало смазанным и неважным. То, как Паша распахивает дверь и оторопело смотрит на нас, то, как он останавливает взгляд на Рики и захлопывает рот. То, что говорит ему рыжий, поднимаясь с кровати и становясь выше его, и то, как Паша завороженно поднимает взгляд, сжимаясь и стискивая пальцы в замок за головой, беспомощным жестом выставляя вперёд локти, едва касающиеся груди Рики. То, как вошедшая на крик кошечка оценивает положение и, придя к верному выводу, краснеет и бледнеет уродливыми пятнами, будто у неё аллергия. Я прекрасно понимаю Лексу, с колкой отчётливостью, что и возвращает меня в реальность: то, что происходит между этими двумя, слишком очевидно.

Если кто и врал самому себе, так это я.

Раздув ноздри и вонзив коготки в ладони, смерив меня презрительным взглядом, Лекса кладёт ладонь на спину Паши и, не дождавшись реакции, уходит с видом победительницы, которой прищемили хвост. Она дала понять, что рядом, если нужна. Рики больше не улыбается, он суёт мне в руки ту самую толстовку с заячьими ушками. Я послушно надеваю её, стараясь не смотреть ни на него, ни на Пашу. Боже мой, Боже, Боже, каким надо быть дураком, чтоб решиться на такую месть? Кому я в итоге отомстил? Каким вообще был план?

— За что? — шепчет Паша дрожащими губами, — я ведь тебя...

— Эх ты! — Рики цокает языком. — Оправдание ожиданий — не твоя стихия, — и изменившимся, зловещим голосом, — твоя стихия — просить прощения, орать, бить, и напиваться, не умея пить. Жанр клоунады — вот твоё призвание! Ты не любишь меня. И я тебя тоже. Нам просто было весело. Всем троим. До сих пор. Ну, прощай-прощай, милый друг! Нас ждут неведомые дали, куда давненько нас не звали.

— Всё, - потягивается Рики, подставляя лицо ветру. Я застёгиваю толстовку, которую хотел было снять.

— Лисёнок с заячьей натурой, — хихикает Рики.

— За что ты так с ним? — мой вопрос повисает в воздухе, потом попрыгунчиком отскакивает от асфальта — и прямиком в его ладонь. Рики бьёт по карманам в поисках сигарет, словно решив оставить мой вопрос при себе и посмаковать его в одиночестве. Приберёг напоследок, упрятал, а мне ответил первое, пришедшее на ум и оказавшееся от этого самым верным:

— Тебе всё равно больнее, чем ему.

— Садист.

Основное, что делают клоуны, вызывая смех зрителей — это причиняют себе боль, унижаются, издеваются над собой. Я был отличным зрителем, поощряющим выходки клоунов громкими аплодисментами. Подзуживаемый мной, клоун бился в истерике, больше не напоминая человека, а сломанную игрушку. Но был ли я и кукловодом?

— Я уже в третий раз ставлю точку в этой истории, если ты не заметил, — угрюмо говорит Рики, перекладывая сигарету из пальцев в губы и снова в пальцы. — А получилось многоточие. Если ты не заметил.

Он со смешинкой в карих глазах смотрит на меня, выбрасывает измусоленную сигарету.

Незаметно для себя я напеваю, чтоб ничего больше не говорить, не думать, не чувствовать.

— «Я сплю и вновь мечтаю

Познать жизнь твою», — вполголоса подхватывает Рики. Таращимся друг на друга.

— Эту песню я пел, когда… — он улыбается сам себе, улыбка всё шире и шире открывает зубы, воспоминание явно из наиприятнейших в жизни. Меня передёргивает.

— Эту песню всё время поёт Паша.

— А знаешь, Лисёнок, — опускает руки мне на плечи, слегка толкает, — шествуй-ка ты дальше один под сей мотивчик. Я, пожалуй, вернусь.

Вот и всё. Рождённый гордым дураком едва ли поумнеет и научится воспринимать действительность такой, какой она есть на самом деле, а не такой, какой она кажется его запылённым глазам. Я умело вру самому себе — вот в чём моя главная гордость.

Рики скрылся за поворотом, мелькнув поднятым вверх, как копьё, пальцем. Мне вдруг вспомнились псевдообъяснения Яна. А ведь Паша тогда не врал! Я был лишним, когда представлял себя нужным. Я был лишь катализатором в чужой истории, и теперь она использовала меня и вычеркнула, оставила за своими пределами. Я вытащил телефон и очистил список контактов. Придётся ещё раз — последний — вернуться. Просто за вещами. Для того лишь, чтоб на этот раз исчезнуть окончательно. Это я исполнил свою роль и сошёл со сцены.

«О, Запад есть и есть Восток — им вместе не сойтись,

Пока не станет Страшный Суд мешать с землёю высь.

Но Запада нет и Востока нет — границы, родов, племён —

В краю, где двое мужчин сошлись, из разных придя сторон».

Скажу сразу, что я долго переживал свою маленькую трагедию, долго ненавидел Пашу и Рики, долго не мог изжить навязанных самому себе чувств. Но…. Каждый раз, когда звонил телефон, я с замирающим сердцем хватался за него, надеясь, что звонит кто-то из них, уже не важно, кто именно. Я ушёл, но безумно хотел обратно — в их мирок, в их историю. Забавно. Каждый день я ждал знака, что могу вернуться.

Надо быть сильным. Может, будь я таким, я смог бы выстоять.

Нужные абоненты не звонили (уверен, мой номер у них был!), знака всё не было. Антон не указывал мне на подсобку, в которой не так давно ждал меня Паша, чтоб отвезти домой.

И в один окончательный день художник, в конец изведённый моим тоскливым видом, указал мне на дверь. Я уволился, не проработав и двух месяцев.

С Ларой я так и не помирился, а ведь она была последним связующим звеном. Наверное, это к лучшему, ведь отныне я видел в ней только спасительную ниточку: я бы прислушивался к её словам только в надежде услышать знакомое имя, проводил бы с ней время в надежде оказаться рядом с….

Занавес. Актёров не вызывают на бис.

*КОНЕЦ*

В тексте использованы цитаты:

Р. Киплинг, «Баллада о Востоке и Западе» (перевод Елизаветы Полонской).

Р. Киплинг, «Баллада о Востоке и Западе» (перевод Антона Ротова).

Текст песни Skillet – Comatose (стихотворный перевод и исполнение на русском - Сj_abcent_ и С. Астапов).