Ленты и лезвия

-Посмотри, как ты красив. Посмотри, насколько ты прекрасен, - везир кладёт ладони на мои плечи, заставляя чуть склониться к искусственному водоёму, с лёгким звоном многочисленных перстней пальцы сжимают бежевый хлопок галабеи, наглухо скрывающей всё моё тело от палящего солнца, но не от порхающих по спине и животу рук распалённого похотью везира. На поверхности пруда со столь прозрачной водой, что ничего не стоит рассмотреть богатую узорами мозаику дна, кружатся кувшинки, их розоватые и белые лепестки усыпаны бриллиантами капель воды. Наступит ночь – и жгуты-стебли утянут эти цветы под воду. Так и изощрённая фантазия везира после заката утопит меня плетями и лентами в безумной страсти.
-Атия, Атия, - зовёт меня мой господин, так он меня называет – дар, подарок, а я уже не помню, как звался до того, как везир подарил мне новую жизнь. Жизнь наложника в его гареме, постыдную, грязную, невыносимо сладкую жизнь в роскоши и разврате.
-Атия, - его голос подобен опиуму, мягко и настойчиво обволакивающему, дурманящему рассудок и непоправимо губящему тело. Я чувствую, как податливо опускаются мои плечи, отвечая просьбам его рук. Он прислоняет голову к моей, щека к щеке, разделяя со мной направление взгляда. В воде отражаются господин и раб.
-Ты так красив, - везир шепчет в самое ухо, я и сквозь ткань куфии, сдерживаемой золотым обручем, слышу его дыхание. Он осторожно снимает обруч, словно священную реликвию, с моей головы, убирает куфию, обнажая яростному солнцу волосы, и впивается зубами в моё ухо. Поднимаю взгляд в ослепительно лазурное небо, запрокидывая голову так, чтоб господину было удобнее целовать моё лицо. Да, я красив, как может быть красива изящная безделушка в роскошном оформлении, как вещь – не более того. Что осталось во мне человеческого, если укусы не страшат меня, а солнце не обжигает? Несколько быстрых, жарких прикосновений сквозь галабею, несколько мучительно долгих поцелуев с закрытыми куфией глазами: везир не выносит моего безразличного взгляда. Он оставляет меня таким же холодным, как мозаика на дне водоёма.
В гареме душно и мертвенно-спокойно: всё застыло от зноя. Даже наложницы, обделённые вниманием везира, не накидываются на меня гневливо и завистливо. Они оставили свои порочные забавы в этот полуденный час, и успокоенные евнухи дремлют, прислонившись к колоннам. Я падаю в ворох атласных подушек и тюфяков, прикрываю глаза и молю солнце как можно дольше оставаться в зените.
Но время неумолимо ко мне, небо глухо к моим увещеваниям: остывает воздух, вечер вновь приносит оживление. Только я один остаюсь в покое прижизненной смерти. Меня отводят разделить трапезу с везиром. Это огромная почесть: наложницы не допускаются к общей трапезе, пищу им приносят в гарем. Для везира же это – ещё один повод остаться со мной наедине в будничной обстановке, что особенно возбуждало его перед ночью. Он отпивал из чаши, в упор глядя на меня завораживающими глазами степной рыси. Каракал затаился перед финальной погоней, обещающей неизбежную гибель жертве и насыщение хищнику. Но, как и любая кошка, уверенная в своей победе, он предпочитал сперва поиграть. Попросит меня петь, аккомпанируя себе на лютне? Танцевать на тлеющих углях? Бесполезным занятием было гадать, что же везир придумает на этот раз.
Однажды он решил, что пёстрые пёрышки рябки будут отличным украшением для моих глаз. Приклееные перья, от которых гноились глаза, я после отдирал вместе с ресницами. Он красил мне волосы хной, придавая им самые отвратительные оттенки. Он самолично проколол мне пупок, чтоб подвешивать в него драгоценные камни в золотых оправах, под тяжестью которых оттягивалась кожа. Вставил мне серьгу в кончик языка для вящего ублажения собственной плоти. Из-за загноения мне отрезали добрую половину языка, я стал нем, как мёртвая рыба, но всё ещё мог отлично ласкать везира и издавать стоны и крики, которые целебным маслом ложились на его душу. А недавно он в порыве ужаснейшей страсти откусил мне сосок, а во второй приказал вдеть очередную ненужную мне драгоценность. Той боли мне никогда не забыть.
Меня держало несколько слуг, пока везир разогревал иглу на открытом огне. Моё обнажённое тело сводило судорогами от страха боли, а душа, безразличная ко всему, едва теплилась внутри.
-Ты станешь ещё прекраснее, Атия, мой бесценный дар, - возбуждённо приговаривал господин, его зрачки расширились от предстоящего наслаждения красотой моей муки, пальцы подрагивали, прокручивая завёрнутую в ткань иглу. Любопытные слуги таращились на коросту в том месте на груди, где должен был быть второй сосок.
-Атия, - он прижал меня горячей, влажной от пота ладонью к полу: слуги, повинуясь едва уловимому знаку, крепче взялись за меня, - Атия, посмотри на меня.
В следующий миг меня прожгло неимоверной болью. Я ослеп, я оглох, но могу дать руку на отсечение – везиру понравилось выражение жизни, чувства в моих глазах и вопль, от которого я разом охрип.
О могущественный повелитель, чьё сердце не ведает жалости, а тело – насыщения! Твои слова горячее жидкого олова, твои взгляды пронзительнее гроз, твоя воля губительнее песчаной бури! Я лишь ничтожный раб в твоих владениях, преклоняющийся пред твоим гневом и пресмыкающийся пред твоей любовью. Кто есть для меня на всём белом свете, кроме тебя, везир?
У меня был друг – один из твоих многочисленных родственников (да будет твой род также богат великолепными, покуда печёт нашу страну светило!). Старик, слепец, он не мог ни увидеть моё тело, ни посягнуть на мою красоту, его немощь была песчинкой по сравнению со скалой твоей мощи, но мудрость его успокоительных речей чуть было не сравняла старика и везира в моих ушах. О везир! Ты говоришь о красоте так, как ты её видишь и ежечасно пробуешь на вкус, а дряхлый старец говорил о мудрости, которую знали многие и многие его предки. Скажи мне, догадывался ли ты прозорливым лисьим умом о том, в ком я находил утешение? Когда ты любил меня, перевесив через окно в сад, старик как раз находился внизу. Он не мог нас видеть, но твоя особенно неистовая в тот миг любовь заставила меня всхлипнуть – всего лишь всхлипнуть! – от боли. Видит небо, я держал в себе рвущиеся наружу крики и стоны, но небо знает, как силён ты в любви и обладании. Один всхлип, который мог бы унести малейший ветерок, упал на каменные дорожки сада. Старик, доселе не ведавший о моём месте в гареме, приподнял вверх слепое лицо, мгновенно узнавая дыхание своего юного собеседника. Он сгорбился ещё ниже, покачал головой и ушёл прочь из сада, раскачивая дряхлое тело, а я кусал в кровь губы, и горькие, горячие, солёные слёзы струились из моих глаз и обжигали ранки.
Скажи, о везир, что ты сделал со стариком, почему я его никогда больше не видел? Ты не сделал ничего, кроме того, что губил меня своей любовью. Старик сам стал избегать встречи с наложником.
Вечернее омовение, и меня поливают ароматическими маслами, чтоб моё тело благоухало, когда я предстану перед тобой. В руках слуги одежда, в которой сегодня ты захотел меня созерцать, и шкатулка, которую ты приказал принести, запретив заглядывать внутрь. Неужели снова игла? Мне помогают надеть женскую галабею дорогого нежнейшего атласа с изумительным цветочным рисунком ярчайших красок, так и переливающихся в отсветах свечей. Слуги наносят на моё лицо белила и румяна, чёрные полосы вокруг глаз, алые – на губы, моё лицо становится маской. Ты хочешь видеть меня женщиной?
Твоя опочивальня полна свечей, они чадят вместе с благовониями, от дыма у меня перехватывает дыхание и слезятся глаза. Слёзы придают им блеск, который ты так ценишь, везир. Я делаю несколько грациозных движений в танце, чтоб ты мог вдоволь налюбоваться на меня. Хлопаешь в ладони, звякнув перстнями, я замираю, выжидающе опустив глаза на шкатулку.
-Открой, Атия, и покажи, что ты мне принёс?
Ленты. Разных толщин, длин, цветов, тонкие, как волос, толстые, как запястье, бесчисленное количество свёрнутых шёлковых змей. Вытягиваю одну, она струится по оголившейся руке и падает к ногам.
-Подойди ко мне, - везир приподнимается на локте в своей роскошной постели, чуть колышется лёгкий балдахин. – А это что, Атия? - и он вынимает из рукава клинок с тонким, похожим на иглу лезвием. Я смотрю на везира, в глазах которого уже плещется желание.
Везир разрезает галабею на мне точными, резкими движениями клинка и одновременно поглаживает мягко, медленно благоухающую кожу в образовавшихся прорезях. Затем он вытаскивает ленты и обвязывает ими меня так, что мой наряд становится совсем уж невообразимым: я наг и одет в одно и то же время, я скрыт от рук и открыт для ласк.
-Атия, я люблю тебя, посмотри на себя, удостоившийся моей любви! – он подводит меня к большому зеркалу, в неровном свете свечей я кажусь себе призраком. Кукольное лицо-маска, безжизненный взгляд, богатейший наряд из лохмотьев. Тускло поблескивает лезвие в руке везира. Наливается кровью плоть под лёгким одеянием.
-Любишь ли ты меня, Атия, мой бесценный дар? Я стою твоей любви точно так же, как ты стоишь моей. Сегодня ты познаешь иное обличье моей любви. Возьми, - он протягивает мне оставшуюся ленту, самую широкую белую полоску, - и свяжи мои руки. Я доверяюсь тебе, Атия, сегодня, как ты всегда доверялся мне.
Везир снимает одежду и поворачивается ко мне спиной, соединяя руки. Взяв из вспотевшей его ладони клинок, я делаю так, как он желает.
-Что же ты медлишь? Разве ты не любишь меня, Атия?
Но моя плоть к нему безразлична. Тогда он опускается передо мной на колени. Странное чувство пронзает меня – болезненное, яркое, дающее превосходство. Я несмело касаюсь его волос, прислоняюсь к приятно холодящему зеркалу (мне кажется, что я весь горю), а везир продолжает ласкать меня ртом так, как прежде я ласкал его. Болезненное наслаждение становится всё нестерпимее, я весь сосредоточен там, где меня облизывает и целует мой господин, я стискиваю его затылок, а сам толкаюсь вперёд. Когда я вот-вот готов застонать в экстазе, везир отрывается от моей плоти и ложится на живот.
-Люби меня, Атия, - не приказывает, просит он, бесстыдно разводя ноги. Господин под своим рабом.
Я осмелел настолько, что сразу проникаю в него, он тяжело и надрывно взвывает, обволакивая меня, а через мгновение просит продолжать, подбадривает. Его связанные руки, причинявшие мне столько боли, крепко связаны, что убеждает меня действовать внушительнее, чем его призывы.
-Атия, - в голос стонет он, - Атия….
Мой повелитель извивается, я управляю его телом, я задаю темп, я волен оставить его в любое мгновение, волен заставить его заскрежетать зубами от боли, волен и заставить изнывать от томления. Я волен….
Лежащий рядом клинок вдруг оказывается у меня в руках. Везир запрокидывает голову, лезвие скользит по его горлу, оставляя после себя алую ленту, моё имя замирает в воздухе, я изливаюсь.
Выпрыгнув в окно опочивальни, я сразу оказываюсь в пруду. Он не глубок, но если выпустить весь воздух из лёгких и смирно лежать на дне, можно утопиться. Я замираю среди обеспокоенных движением кувшинок, спрятавших лепестки, и застываю на разноцветной мозаике, а небо идёт рябью звёзд у меня над головой.
Никогда не давайте рабу повода почувствовать себя господином.