Везунчик

Память – всего лишь разновидность воображения.

 Урсула Ле Гуин

Телефонный звонок был долгий, настойчивый, тревожный – словно сам же и предупреждал: не бери трубку!
Но любопытство оказалось проворнее опаски. И, как всегда, подвело. Вежливый глуховатый голос скороговоркой представился имярек-следователем «по особо тяжким», осведомился о координатах моей персоны во времени, пространстве и паспортном столе, а потом задал вопрос, от которого оборвалось все внутри:
-- Вы знакомы с Трифоновым Александром Юрьевичем?
-- Да, это мой старый друг, мы вместе учились в институте... А что случилось? Убили??
-- Вы сами ответили на вопрос. Вам не трудно будет подъехать завтра для беседы? – голос одновременно наполнился и сочувственной мягкостью, и плохо скрытым разочарованием. Очевидно, «старый друг» никак не тянул на убийцу. Триумф оперативной прозорливости не состоялся.
Кроме того, даже я по опыту знал, что старые друзья обычно застревают в блаженном прошлом и о твоем настоящем имеют довольно смутное представление. Они дружат как бы не совсем с тобой, – скорее с твоим призраком: молодым, симпатичным, полным сил, уже несуществующим... Тем они и хороши по жизни – возвращают тебя в блаженную юность. Тем по жизни и плохи – помнят все твои ошибки и продолжают смотреть на тебя, как на глупого мальчишку. Для следствия обычно бесполезны. Если, конечно, не принимать во внимание детективчики в мягких обложках – там коварные «старые друзья» мочат всех налево и направо!
-- Разумеется... – выдавил я нулевым голосом, записывая адрес: пальцы не слушались, буквы не складывались. – А как, что?.. – подробности пообещали сообщить при встрече.
Мама заглянула в комнату, спросила, что случилось и сразу переключилась на жалобы по поводу цен: «Я ее спрашиваю, а она мне и отвечает...»
– Мама, у меня приятеля убили. Мы учились вместе, да ты не помнишь, конечно...
– Ужас какой! Где? Как? – мама осторожно протиснулась в комнату и грузно опустилась в старое кресло. Надо было давно его выкинуть – все равно никого в гости не зову.
– На... на улице, напали бандиты... эти, как их, – хулиганы...
– Бедный! Вот времена теперь! И сколько ему было? – во взгляде мелькнуло что-то осмысленное, ни дать ни взять: прежняя мама, боевая строительница коммунизма...
– Как и мне, мама, мы же учились вместе!
– А-а... ну, да... А мне вот семьдесят скоро, а я все жалуюсь... Все жалуюсь... Ты там, на улице, Толенька, будь осторожен! Куда только милиция смотрит... – и опять мысленно ушла какой-то свой мир, где звучали бодрые партийные лозунги, хлеб стоил 13 копеек, а за углом маячило «счастье всего человечества».
Что вы хотите: «альцгеймер», начальная стадия...


Наутро пришлось тащиться на перекладных в ближнее Подмосковье... Стоял необычно солнечный ноябрьский день, уже подморозило. Я трясся в автобусе – во всех прямых и переносных смыслах – и готовился к встрече со слепой Фемидой, так и не пожелавшей обратиться к академику Федорову, мир с ними обоими. Надо записать, пока не забыл: прикольно вышло!

Пытался привести мысли в порядок, припомнить все, что могло бы оказаться полезным следствию. Многое вспоминалось, в основном – чепуха какая-то... Бодрое комсомольское прошлое пыталось подставить плечо пришибленному буржуазному настоящему. Смерть вообще, а Шуркина особенно, настолько не вписывалась в тихое ликование бледной небесной синевы, что казалась такой же неправдой – ну, какое в вечно промозглом ноябре ликование? Мысли разбегались, испарялись, никак не получалось сосредоточиться. Вернее, они прятались за воспоминания и делали вид, что ничего не произошло. И не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Не произошло. Не произошло. Не имеет. Не имеет. А что если... Нет, не может быть! И вообще – не было этой последней встречи! Приснилось.

Лучше не думать. Лучше вспоминать. Чем, в конце концов, плоха картинка: едет себе в автобусе средних лет дядечка, погруженный в далекие дни, когда все было впереди, и он еще не казался ни себе, ни людям таким замшелым лузером... Тем более, что никакой я не лузер!! Я – писатель, у которого, между прочим, на Прозе.ру почти тридцать тысяч читателей!

Но кто, кто может назвать себя удачливым, пока жив? Ведь неизвестно, что будет завтра... Вот и Шурка: уж каким был везучим... Эх, мы пускаемся на любые ухищрения, чтобы только заслониться от безносой, зарыться, забуриться, – вдруг она не заметит нас и пройдет мимо.
А картинка хоть и грустная, но не фатальная!

Шурка... Наш последний разговор по телефону: обсуждали одну книгу об Ахматовой, – и он все сокрушался, что там не стихами занимались, а «критические дни» высчитывали. Типа молодежь после таких книжек станет думать, что «Я тогда была с моим народом, там где мой народ к несчастью был» – это всего лишь о давке в метро в час пик! А я спорил, вспоминал ее сталинохвалебные стихи. Утверждал, что пора называть вещи своими именами, и что растиражированный образ величественной трагической старухи нуждается в серьезном уточнении. Шурка еще растеряно заметил: «Ты же вроде Ахматову когда-то любил...» Да мало ли что я любил! Вырос я уже из девичьих грез Анны Андреевны.


Его прозвали Везунчиком, когда он истинным чудом получил «отл» на экзамене, где даже от задротов-зубрил остались дымящиеся руины. Кто добродушно называл, кто не без зависти. В меру им самим отпущенным порциям удачи. Это же только в институтской столовке комплексные обеды были у всех примерно одинаковые, а в жизни счастье совсем по-другому накладывается. Добродушных, как «социально близких», Шурка любил, завистливых – жалел. Вроде их полагалось презирать или даже ненавидеть, но на такие сильные чувства не хватало ни твердости, ни, собственно, желания: быть пламенным борцом со злом казалось занятием слишком хлопотным. Оставалась лишь жалость, бесившая завистников еще больше. Зато нормальные люди тянулись к уютному, плотненькому, улыбчивому Везунчику, и это ему как раз нравилось. Хотелось, чтобы все, даже плохие, – любили. А пресловутое «отсутствия стержня»... «Я же не железобетонный, чтобы с арматурой в заднице ходить», – шутил Шурка, и все охотно начинали улыбаться. Даже те, кто про «стержень» в заднице так ничегошеньки и не просекли.

По правде сказать, особенно завидовать было нечему. Мать-одиночка поднимала сына из последних сил, спасал только домик в деревне – наследие царского еще режима. Там на огороде и она, и Шурка трудились все лето, а потом приторговывали на рынке овощами. После его поездок домой мне часто перепадало полакомиться их «закрутками». Язык можно было проглотить! Да ведь студенту и кирпич бифштексом кажется – с голодухи. Голодными мы тогда были постоянно и во всех смыслах.
А мои чистоплюи-интеллигенты даже на скромную дачу не накопили... Честные коммунисты, видите ли!

Но мать на то и мать -- подняла! Шурка поступил в институт, хорошо учился. Легко мог бы и лучше, только пожить-погулять тоже хотелось. Красотой он не шибко блистал, но ведь любая, даже самая ослепительная красота – предмет спорный, а обаяние – бесспорный, что признавала вся общага. Там мы с ним и познакомились, оказавшись волею судеб и студсовета в одном блоке, в двухместной комнатушке. После очередной пьянки проснулись в обнимку, да еще и в чем мать родила... Когда шок прошел, быстро выяснили, что у нас так много общего, что ничего общего быть не может – в сексе, разумеется. Шурка еще пошутил: «Один раз – не фортинбрас». Как-то сразу легче стало. С ним вообще было легко... Я повспоминал ночь, помучился и смирился. Делал вид, что мне все равно, когда в комнате появлялся очередной «друг». Чтобы избавиться от наваждения, менял подруг, все надеясь, что какая-нибудь понравится по-настоящему. Шурка относился к моим поискам с юмором, только однажды заметил: «А тебе их не жаль?»
А чего жалеть? Подумаешь! Да и девушки расставались со мной легко. До обидного. Сами.

Какими трогательно-безоблачными показались вдруг далекие дни, когда-то бывшие совсем неустроенными, пасмурными. А что? Мы не были москвичами, и нас ожидало распределение, подчас в весьма глухие уголки страны. Неизвестность пугала, но еще больше, как ни странно, страшило покинуть холодную, неприязненную к иногородним, и все же такую огромную притягательную столицу, где только и могли осуществиться наши надежды, расцветавшие тогда пышным цветом. Увы, чаще всего пустоцветом опадавшие. И мы с трепетом ждали, куда выведет кривая, надеясь, что она все-таки окажется не настолько «кривой».

К Шурке многие забегали – погреться у камелька радушной улыбки, которую он прятал в пшеничных усишках, будучи едва ли не единственным из моих сверстников, отпустившим этот прибамбас, на ту пору совершенно не модный. Уже одна его улыбка никого не оставляла равнодушным!

Имена и лица медленно пробивались сквозь толщу лет, путались и сплетались в причудливые картинки, свойственные одной только памяти, яркие, как опадающие с деревьев листья... Вспомнились любимые Шуркины строчки, из Ростана:

Последней красотой увядший лист блеснет –
Его падение похоже на полет...

Минувшие дни кружились перед глазами, и не понимали, что они – беспомощное прошлое, что их уже больше нет, совсем... Может быть, и человек вот так же уходит, не поняв, что уходит? Просто идет себе дальше в неведомые дали. И Везунчик – тоже так? И время, и даже смерть – не властны над нами?

Почему-то первой из этого вороха опавших дней возникла Алена – натужно молчаливая, тощая, смуглая, повредившаяся на еврейской теме. Она была хохлушкой, но страстно мечтала втереться в иудаизм и соответственно выйти замуж. «Птичка, которая хотела стать рыбкой». Тогда тема выезда из страны была тесно связана с этническими нюансами. Но, к слову, общежитская юдофилка вовсе не собиралась никуда ехать. Просто она странным образом влюбилась в нацию, во всех евреев скопом. Ей хотелось быть «избранной» не в студсовет, а по жизни. Надо было видеть трагические глаза Алены, когда мы ели сало: зов крови и благоприобретенные религиозные табу вступали в бой на разрыв аорты. Иудаизм брезгливо отпихивал ее: следовало иметь в предках полноценных питательных евреев, а не четвертого мужа мессалины-бабушки. И то сказать: проще было выучить сопромат, чем запутанные правила кашрута, простиравшиеся даже на такой далекий от диетических казусов предмет, как супружеская простыня с целомудренной дыркой. Впрочем, щедрая на плоть Украина тоже не тряслась в восторге от нашей подруги: худа, молчалива, «ни кожи, понимаешь, ни рожи». А мне она казалась утонченной красавицей, разве что с прибабахом. Я даже удивленных родителей бесплодно тряс на предмет евреев в роду, – но ни одного соломонова яблочка с нашего «древа» так и не упало...
Меня Алена замечала на уровне «привет-пока» – неликвидный славянский шкаф. Зато Шурка, тоже вполне беспросветный русак, был великим и, пожалуй, единственным исключением из ее юдофильских пристрастий – «с ним одним она была добродушна, весела».

А местный шармёр Анатолий, любивший выиграть в преферанс? Не поиграть, а именно выиграть. Он нуждался в постоянном самоутверждении, поскольку внешность была из разряда «довольно красивый». Впрочем, Толя самоутверждался и сидя в сортире в полном одиночестве. По причине сосредоточенности на сравнительных достоинствах своей персоны или по обостренному самолюбию, но он был неинтересным игроком: тугодумно делающим неверный ход и потом истерящим с пол-оборота. Даже Шурка ему как-то заметил: «Знаешь, ты что-то очень меняешься в игре, даже не узнать... Перестаешь быть симпатичным. Тебе денег жалко? Ну так не ходи с семерки под вистующего!»
У воспоминаний об Анатолии был фрагментарный характер разбитого зеркала: отдельно античный нос, отдельно взор с поволокой, отдельно нервная рука с веером карт – таких замусоленных и ветхих, что мы вечно путали королей с дамами. По жизни, впрочем, такое тоже время от времени происходило... А играли мы в ту пору азартно: до рассвета, до рези в глазах, когда у всех уже заканчивались сигареты и раскрошенные бычки шли на самокрутки. И ничего – подхватывались и бежали в институт, и хрен нам был по деревне!

Как-то Везунчик застукал шармёра за странным занятием. Тот сидел голый на кровати, во рту держал гвоздь, а другим гвоздем водил по телу. Гвозди подсоединялись проводками к плоской батарейке с лампочкой, которая периодически вспыхивала. Оказалось, Толя ищет у себя эрогенные зоны... Ну интересно же! Когда Шурке удалось унять смех, возник бурный спор о природе мужской сексуальности. «Эрогенный следопыт» утверждал, что мужчины и в этом вопросе, и во всех прочих, радикально отличаются от женщин. Везунчик как раз был противоположного мнения и особых различий не видел, за исключением некоторых подробностей физиологии.
-- Но ведь женщины совсем по-другому испытывают оргазм! – кипятился шармёр.
– Слушай, а сколько женских оргазмов ты испытал, что судишь так уверенно? – недоумевал оппонент.
– Да об этом же написано!! Вот, у Кинзи, например... – тогда подобные аргументы были внове, тонкими струйками просачиваясь сквозь ржавый «железный занавес».
После начерченных на газетке диаграмм и бородатых сентенции типа: «на сарае тоже всякое пишут, а в нем, окромя дров, никогда ничего и не было», Шурка, со своей неизменной улыбкой, обронил: «Не знаю, кто как, но ты, Толька, точно русский: от мысли до мысли – тысяча верст!» Обид было... Эти горькие слова годы спустя обнаружились у Петра Вяземского – того самого, друга Пушкина. Мягкосердечный Везунчик даже в раздражении сильно польстил Анатолию: друг Пушкина говорил о «пяти тысячах».

Чаще других бывала яркая девушка, чье имя теперь выпало напрочь, осталась только кличка: Матёра. Она была румяной, шумной и крупной – той комплекции, когда речь идет уже не о весе, а о водоизмещении. И безо всяких табу – жизнерадостная противоположность анемичной Алене с ее ползучим безгрешным иудаизмом и некондиционным постельным бельем.
К неоспоримым недостаткам Матёры относилось неумолимое пение под гитару. Вооруженная, как муза, этим постоянным атрибутом, певица наваливалась всем центнером своего вдохновения на не успевших улизнуть преданных поклонников таланта, и начинала терзать вокалом и аккордом. Это был ее конек. И крест. Этим же центнером, кстати, размазывала по стене тех, кто мелочно пытался намекнуть на «нетрадиционность» Везунчика. Тогда, правда, «гомосеки» были чем-то вроде инопланетян: таинственные и не очень реальные. Даже самые рослые и мускулистые парни их почему-то боялись.
Вот его, любящего Галича и Цветаеву, она обожала, и мне, как другу, тоже бы нежиться в лучах ее симпатии (если не в жарких объятиях). Но я о ту пору предпочитал Ахматову и Мандельштама, а бардовские переборы приветствовал не особо, что скрыть, увы, не удалось. Так что и там пролетел... Может, тогда же и Ахматова разонравилась?

Потом, во взрослой жизни, Матёра даже где-то записывала свое творчество, и вот-вот должен был выйти диск, да чего-то не срослось. Ее, говорят, до сих пор можно видеть на всех фестивалях «самонадеятельной» песни, уже крепко выпившую и поющую, поющую, поющую... У догорающего, как наша жизнь, костра.

А Маркс? Такую почетную, по меркам советской идеологии, кличку он получил за необыкновенно светлый аналитический ум. А так же и за болезненную застенчивость. В те годы принято было считать вождей мирового пролетариата редкостно целомудренными: они, как и учителя начальных классов, не какали, не писали и уж точно не еблись. Это потом уже общественности стало известно, что «творец коммунизма» обезобразил не одну горничную своей кроткой благородной супруги. Видимо, страдавшей, как и наша Алена, слабостью по части симпатии к евреям. Ну, и педагоги, как впоследствии установила практика, тоже на многое оказались горазды. Есть у меня один знакомый: уже, понимаешь, директор школы, а как напьется – вынь да положь в буйном парике Пугачеву изображать...

Наш долговязый лобастый Маркс, чурающийся всякой идеологии, был настолько погружен в абстрактный мир формул и химических реакций, что сам не заметил, как стремительно спился и вышел из стен ВУЗа законченным алколавром. Так толком ни с кем и не переспав...
Его «блестящие способности», отнюдь не помноженные на твердость и силу характера, не нашли никакого осмысленного применения. Грех все валить на засилие развитого социализма и совковую зацикленность на уравниловке: этот тип личности всегда в действительность плохо вписывается. А тяжелое бессистемное мудролюбие постепенно вырождается в обильное цитирование чужих афоризмов и блистательное разгадывание кроссвордов: «тиран в СССР», «лайнер с судьбой Муму» и тому подобное.
Природный ум при этом плавно переходит в понятие «склад ума». В прямом смысле: знания пылятся на полках и КПД от них – ноль. «Марксы» не выпадают в осадок в каком-нибудь коммерческом банке, – обычно они полностью растворяются в бутылке.

Разумеется, каждый из нас хотел невероятно красиво и рационально устроить свою жизнь. На практике стремление к вершинам часто оборачивается чем-то вроде изобретения «ночной вазы для малогабаритных квартир»: все замечательно, только ручка – внутри... Надо записать, хорошее сравнение!

После защиты диплома, нежных клятв в вечной дружбе и групповых фотографий «на добрую память», торжественно снятых в местной фото-мастерской, мы разбежались по своим распределениям. Кого-то судьба увела за горизонт, а кто-то – как мы с Шуркой, – остался работать в «ближнем Подмосковье»...
И благополучно потерялись на долгие годы.

Наши распределения оказались чуть ли не последним закидоном трещавшей по швам Советской власти. Она в скорости и рухнула – наступили времена, когда казалось, что доброй осталась лишь та самая память. В жизнь вторглись новые приоритеты. Компьютер и мобильник, наряду с киллерами и рэкетирами, из буржуазных примочек стали занюханной обыденностью. И как мы без них жили? Я не про киллеров, конечно!
Когда-то считалось удачей достать сигареты «Ява-явская», в пику «Яве-дукатской». Нынче у табачного ларька можно услышать:
– Вот вчера у вас было «курение вызывает привыкание»...
– Остались только «импотенция» и «рак легких». Будете брать?

Золотую рыбку нового знакомства теперь можно кликнуть компьютерной мышкой, а не бродить в томительных ежевечерних променадах по центру столицы. Удобство при этом возводится в квадрат, а разочарование – в куб. Сами подумайте, можно ли в Интернете с легкостью отыскать себе друга, если постоянно натыкаешься на что-то подобное:

Кого хочу найти: 180+рост до 30 спорт акт симп мужеств высшее обр
остальным НЕТ и мозг не еб*те!

На смену застойным Сашам, Вовам и Серёгам пришли Кириллы, Антоны и Данилы. Просыпаешься утром, а рядом – сплошной Добрыня Никитич какой-то...

Бывшие партийные боссы застенчиво толпились перед алтарями и только что хором не пели «Отречемся от старого мира...». Старый мир еще ощущался, как запах нафталина в мамином шкафу, но все же потихоньку выветривался... Одна мой дружок, некогда «истинный партиец, характер нордический, склочный», в монастырь собрался, вывернув наизнанку свою коммунистическую активность. А ведь доселе отличался лишь пассивностью. В известном смысле. Монахи потом, должно быть, долго кропили помещения святой водой... Хотя про них тоже всякое говорят.
Боженька, которого ветхие бабки дотащили на согбенных плечах до «светлого будущего», с некоторым изумлением взирал с иконостасов на «массовый возврат к религиозным ценностям», принимавший подчас гротескные формы:

«Отметьте Рождество в нашем клубе! На «сладкое» – зажигательный мужской стриптиз!»

Но не все осознали свои грехи столь скрупулезно. Понятие «грех» вообще приобрело условный характер. Кто бы в однокашнике, в этом ясноглазом комсомольском лидере разглядел грядущего миллиардера? Тем паче – «мрачного злодея», а теперь вот – «узника совести»? Традиционно и стопудово был предан «идеалам», шел вверх «по проторенной»... А я тогда свой жалкий потный ваучер отдал жулью под грандиозной вывеской «Нефть-Алмаз-Инцест»... Но ничего, боженька все видит!

В науке тогда остались лишь наиболее инертные и бесперспективные. Как и сама нищая наука на тот период... Я свалил оттуда, как только стали задерживать зарплату и гнать народ в неоплачиваемый отпуск. Сообразил, что будущее – за компьютерами! Однако Везунчик продолжал работать в своем «почтовом ящике». Упертый он был! Был...


Тут автобус затормозил на нужной остановке – я ее едва не проехал, предаваясь спасительным воспоминаниям и улыбаясь как дурак, словно ехал на долгожданное «свидание в эротическом смысле», а не на допрос по убойному делу. Пришлось изрядно поплутать по дворам – подмосковные городки отличаются порой редкой топографической невнятицей.

Наконец я вошел в кабинет следователя, – не старого еще, сухощавого мужика. С настолько близко посаженными глазами, что еще миллиметр – и хоть на роль циклопа приглашай, без грима и фотошопа. Узнав, кто и по какому делу прибыл, он оживился и, буркнув в телефонную трубку: «Пришел-пришел, загляни-ка по-быстрому!», – с любопытством уставился на меня. На диванчике сзади расположился вошедший сотрудник, тоже вроде молодой, но пузатый, да я его толком и не разглядел.

Та-ак... «На первый-второй рассчитайсь!» Они попеременно начали задавать вопросы, согласно хрестоматийной провокации. Я не поддался и не стал на эти 3D-эффекты размениваться: метаться-оборачиваться поминутно, теряя остатки самообладания. Второму отвечал, глядя на Первого. Этот их трюк столь часто описывается в детективах, что ну ее «нах», элементарную вежливость. «Нах»-то оно «нах», но мне стало совсем не «пох» от вопросов:
-- Дело в том, что обстоятельства гибели ммм... Александра Юрьевича указывают на гомосексуальную почву.
-- А из чего это следует? – растеряно спросил я. Это не понравилось местным «тезеям», собравшимся сучить меня, как нить Ариадны. Вдруг приведет в логово... Судя по всему, любой оперативник втайне мечтает найти такую мощную зацепку, что сразу раскроет все загадочные преступления, включая убийство президента Кеннеди.

-- Можно вопросы здесь буду задавать я! – опять-таки трафаретно буркнул Первый. – Вы что, ничего не знали об «увлечениях» вашего, как вы утверждаете, старого друга? Погиб он, скажем так, типично. А что у вас у самого с ориентацией? А, «старый друг»? – лицо следователя, такое на первый взгляд, нейтрально-затрапезное, вдруг посуровело, глаза по-волчьи зажглись, низкий голос зазвенел металлом. – Будете говорить, что нет? – из-за моей спины пискнул Второй. Его фальцет выгодно оттенял джазовые обертона коллеги.

-- Зачем же, – ответствовал я, после секундного замешательства, не увидев никакого резона шифроваться и что-то скрывать: «да гори оно все синим пламенем!» – Именно такая ориентация, какая вам, если не ошибаюсь, нужна, и мне очень хочется помочь найти эту тварь, а не кого-то непонятного тут изображать. Людей-то убивают... Но дело в том, что мы долгое время общались изредка, по-телефону, а по новой начали всего года полтора назад, когда случайно встретились в центре...

Я сбавил пафос. Это раньше мы до обморока боялись, что «станет известно на работе, в подъезде или в семье», а теперь... Да хоть обсообщайтесь! На работе всем плевать, бывшая жена все прекрасно знает, потому и бывшая, а мама... Она в ответ спросит, почему не приносят газету «Правда»?
Детей с неокрепшей психикой нет.
Соседи? Недавно в лифте какая-то корпулентная женщина прицепилась, опасливо изучая мою небритость: «А вы к кому, мужчина?» Пришлось объяснить «через губу», что «к себе» и «живу, знаете ли, здесь давно». Оказалось, и она – «в обед сто лет», а столкнулись первый раз. Я для нее что равноапостольный, что чикатило кровожадное, – один хрен. Тут же, правда, душевно заметила, косясь на мои покупки, что вместо курабье на маргарине лучше покупать тортики на сливочном масле.
«Тортики? Ага, так вот почему любой лифт для тебя – одноместный?»

Искренность заметно удивила оперов, пришедших в замешательство. Надо думать, они больше привыкли раскалывать тех, кто, оскальзываясь на «гомосексуальной почве», разыгрывали в таких случаях спектакли из серии «жития святых».
– Ну, и что вы можете сказать о сексуальных пристрастиях Трифонова? – передо мной бросили на стол ворох снимков, изъятых из Шуркиного обиталища. Ни домом, ни квартирой ведь комнату в общаге не назовешь.
На фото в различных – вполне бытовых! – позах застыли незнакомые мне юноши и мужики. Симпатичные и не особо, совсем пацаны и уже на излете последней молодости. Одетые и полуголые – в сауне, что ли, снимали? Русские и не очень (даже какой-то мулат мелькнул). Трезвые и явно в подпитии... Весело улыбавшиеся и провинциально-сосредоточенные... Их было много.
«Надо же – тихушник, а поди ж ты...» Нескольких узнал: сам же с ними и приходил к Шурке... Больше, если честно, не встречался. А они, оказывается, вот с кем благополучно играли в ладушки! Н-да...

В общем – обычное любительское украшение семейного альбома. Вот только женщины отсутствовали. Ну, ни единой! Странно – ведь Шурка когда-то женился, и дочка была, он еще шутливо называл ее «моя маркиза Детсад». С женой, правда, через пару лет развелся. Уступил ей полученную еще от советской власти квартиру и вернулся обратно в заводскую общагу. Да и мать вроде жива-здорова... Наверно, демонстрировать их фотографии следствию показалось бессмысленным. Создалось дурацкое впечатление, что вызвали меня не по делу об убийстве, а чтобы, задыхаясь от сладострастия, выяснить: кто там кого, в какой позе и сколько раз.

Я вспомнил: когда-то «на заре туманной юности» Шурка рассказывал мне о своей, довольно неприятной, встрече с правосудием. На него, как на активного участника «вопиющего разврата» и «свального греха», показал один шапочный знакомый, пойманный впоследствии не то на краже, не то на злостном хулиганстве, не то на сифилисе и ставший все валить на «растливших его пидарасов».
Везунчика, попавшего под «колесо Фортуны», не поленились найти и подвергнуть безобразной экспертизе. На предмет сексуальной практики. Мягкость и уютно-хозяйственная внешность Шурки легко могли ввести в заблуждение не только служителей Фемиды, но и потенциально-сексуальных партнеров, однако он был, скажем так, вполне мужественным в постели. Поэтому испытал двойное унижение, пока ходячий «Эдипов комплекс» – штатный судебный психиатр с повадками проктолога – вникал в загадки «Сфинктера».
Впрочем, ему, как обычно, повезло: все обошлось легким испугом, раскручивать «дело» не стали. 121-я статья УК осталась лежать в закромах социалистической законности. А ведь быть осужденным по ней, позорной, страшило едва ли не больше, чем по убойной. Хотя основной сферой ее применения являлся шантаж. Тут уж – хочешь не хочешь, – а сочинишь о себе невесть что, и маскироваться станешь как можно тщательнее, и записные книжки сожжешь, утопишь, сожрешь! Некоторые ведь даже писали телефоны знакомых на папиросной бумаге, которую в случае чего можно было съесть... Страх входил в жизнь на правах ингредиента, придавая ей дополнительную пряную горечь, подобно кардамону в и без того горьком кофе. А ведь многие привыкали, даже начинали любить эту странную, полную погонь и пряток жизнь, до поры до времени воспринимая любовные похождения как игру в «казаки-разбойники»: ведь на дворе тогда стоял не кроваво-триумфальный 38-й, а застойно-развитой 83-й.
Жизнь чаще всего скудна яркими впечатлениями, тоска по ним заставляет делать событием и волнующей тайной даже нетитульную ориентацию. Тоже надо будет записать! Но это до поры до времени...
Может, именно давнишний инцидент и заставил Шурку в конце концов жениться? Не знаю... Но детей ему хотелось, в возвышенном, разумеется, смысле!

Все это пронеслось в голове, но углубиться в размышления не позволила обстановка: за стеной вдруг раздалось глухое мычание, перешедшее в жуткий животный рев со всхлипами и стонами. Я похолодел. «Полу-циклоп» заметил мою растерянность и обронил небрежно, с кривой невеселой ухмылкой:
Небось, думаете, что там пытают кого-то? А наркоманы, между прочим, и не такое выкидывают во время ломки!
Н-да... Наркоши – та еще публика. Абстрактно их, наверное, можно пожалеть, но в каждом конкретном случае возникает гадливое чувство, как от сколопендры. Впрочем, в ту минуту мне было не до морально-этических и психо-соматических аспектов жизни наркоманов. Даже не пришло в голову спросить: «А что тут делает наркоман?» Тогда хоть перегородки ставьте основательные, не эту гипсокартонную видимость!
-- Саша... скажите, он сильно мучился?
-- Думаю, нет. Один удар, прямо в сердце. Смерть наступила часа в четыре утра. На столе – початая бутылка водки и какая-то закусь... Он принимал гостей, понимаете. Как по-вашему, это были знакомые ему люди? – следователь смягчился. Роль «злого» давалась ему не без труда. Второй за спиной тихо рассосался, очевидно, посчитав свою миссию – расколоть меня на признание в нетрадиционности – худо-бедно выполненной.
-- Гостей? Их что, было много?!
-- Нет, всего двое – стол был накрыт на троих.

Я вздрогнул, словно в ладонь ткнулся холодный, влажный нос служебной овчарки. «Так-так-та-ак...» Выдавил, что знакомство, скорее всего, было случайным и так типа часто бывает: встретились, перепихнулись, наутро разбежались. Поинтересовался между прочим, когда же все-таки произошло убийство?
– В ночь на двадцатое, – холодный нос виртуальной ищейки вторично ткнулся в ладонь, вызывая омерзение – до тошноты.

«Опаньки... Как там звучит статья «за соучастие»? Ведь не докажешь ничего! А чуть не вырвалось... Нет-нет, «молчок и зубы на крючок»!» – гипсокартонные стены кабинета поплыли куда-то...
– Вам нехорошо? Все нормально? Ну да, я понимаю... Так вот, Александр Юрьевич был в тот день в Москве, в местной командировке на метро Спортивная. Как думаете, он мог там познакомиться с кем-нибудь? Он вообще так – знакомился? Что, любил... хм... групповые забавы?

«В фильмах в такие моменты обычно просят стакан воды и пьют ее, расплескивая дрожащей рукой... Но мы же не в кино, картинных поз еще не хватало!» – фальшивые стены вернулись на свое место, и я затараторил с удвоенной силой:
– Метро Спортивная? Нет, я его иногда встречал на Китай-городе, знаете наверно, у памятника героям Плевны, но всегда одного и при мне он ни с кем не разговаривал...
– Знаю, ее еще как-то называют... Плешкой, кажется? – опер вдруг застеснялся своей осведомленности.
– Ну, типа того... Мы больше вспоминали молодость или книжки обсуждали. Да и вообще – чаще перезванивались. Ведь ходить на... в эти места не только опасно, но и довольно бессмысленно – все нормальные уже давно по клубам и сайтам знакомятся. Это упертый Сашка продолжал по старинке наведываться. Изредка он ко мне в гости забегал, я у него тоже был всего пару раз...

Надо говорить, трендеть без остановки: «трандычихи» быстро утомляют любого и вызывают желание поскорее распрощаться. Пока, опять же, оперу не пришло в голову спросить: «а что я, такой правильный, делал в эпицентре порока?»
– Какие-то подробности его жизни я обычно узнавал уже тогда, когда все было в прошлом, и он хотел поделиться впечатлениями. Так что знакомился, конечно. Насколько понимаю, довольно активно. Однако ни имен не называл, ни внешность не описывал... Эта тема у Саши была как-бы закрытой, болтливостью он не страдал. Скорее всего он со Спортивной через центр возвращался, ну, на Китай-городе и вышел размяться... А неужели никто из соседей ничего не видел? Ведь я как-то спросил: мол, водишь всяких, не страшно? Саша тогда ответил, что его любопытные соседи – лучшая защита.
-- Да, соседка случайно выглянула в общий коридор и мельком увидела с ним каких-то парней, но со спины. Один вроде показался кавказцем, почему – сама не может объяснить. Второго толком в полутьме не разглядела. И еще... В соседнем районе подобное преступление было, пару месяцев назад. Почерк – в точности...
-- Говорю же, Саша не знакомил меня ни с кем. Разве что я тоже – чернявый и невысокий. Да и вы... – повисло неловкое молчание и следователь, из Первого ставший Единственным, опять невесело усмехнулся. А у меня вдруг мелькнула шальная героическая мысль:
– Может, я схожу на плешку... ну, в Китай-город, – похожу там, вдруг наткнусь на кого подозрительного?
– Только не вздумайте что-то самостоятельно расследовать! – мужик досадливо нахмурился. – Не хватало, чтобы еще и вас... Мы сами разберемся! Ладно, сейчас оформим протокол, сможете еще успеть в морг — сегодня как раз похороны.

Протокол он печатал одним пальцем, что с попутными уточнениями заняло довольно много времени: «Так что вы вместе окончили? ... А кто еще с вами учился? ... Ах, не знаете координат? ... И фамилии плохо помните?» После чего я пулей вылетел, успев лишь расспросить, где тут морг. Опять долго плутал по переулкам. Раскаяние жгло душу. Но к нему примешивалось и ликующее облегчение: «Уф-ф, пронесло!»

Конечно, никуда я не успел. Все давно закончилось. В морге сказали, что мать увезла тело хоронить к себе в деревню, под Калязин... Бедная...
И я побрел на остановку автобуса, все еще дивясь непривычно яркому небу и привычной суете людской – жизнь продолжалась, словно никого не убивали одним ударом прямо в сердце...
Но слова, сорвавшиеся с языка, неожиданно запали в душу: а что, если и правда поехать на «плешку» и попытаться найти? Раз эта гнида вроде как уже не впервые на такое пошла, то, может, опять там крутится?
Искать было страшно. Еще страшнее было – найти. Ну, встречу – и что дальше? Закричу «держите его»?!
Прошло несколько дней. Я разыскал в телефоне Виталика, нашего с Шуркой однокашника, сообщил... Приятель в те незапамятные года считался «совестью курса». Он и в самом деле никогда не лгал, но в его правдивости было что-то безжалостное, лишавшее правду благодати. «Помнишь, – говорил он при всех, – ту девушку? Ну, ты еще просился в мою комнату с ней потрахаться?» Моя тогдашняя «основная» подружка, сидевшая рядом, немедленно сделала мне «козью морду» и ушла, хлопнув дверью.
А Виталик, в ответ на мое искреннее возмущение, ангельским голосом отвечал: «Разве я сказал неправду?»

Потом, когда и я, и Шурка разобрались со своей ориентацией, вдруг выяснилось, что наш правдолюб тоже в определенном смысле коллега. Однако его отношение к «Великой Правде в белых струящихся одеждах» осталось восторженно-прежним. Неприятным, короче. Что поделать – такой уж тип личности. Мы с ним все эти годы тоже мало общались. Я знал только, что Виталик, как многие, ушел из науки и делает заставки на каком-то коммерческом канале телевидения: анимационные цветочки распускаются и вянут, приговаривая: «И с тобой, сука, так же будет!»
«Рукодельница», всегда жившая в его душе, взяла верх.

Разговор меня удручил: Виталик даже на смерть старого приятеля отреагировал своеобразно:
– Знаешь, тут такая беда... Шурку Трифонова помнишь?
– Это с которым ты в одном блоке жил, вы еще в преф часто играли? Как же, помню прекрасно! Мы что-то с год случайно столкнулись в городе, он сказал, что уже завлабом стал...
– Виталь, его убили неделю назад...
– Как?! За что? Где?
– У него дома. Ножом – прямо в сердце... Ограбили, да только что там было грабить? Жил-то бедно, как мышь церковная, – в заводской коммуналке. Думаешь, чтобы убить, обязательно «за что-то»?
– А ты откуда все это знаешь?
– Меня вызывали, допрашивали, много чем попутно интересовались... Что помнил, то и рассказал... Только толку... Но что я пережил!
– Про меня тоже?! – теперь Виталик разволновался не на шутку. Мои эмоции его не тронули.
– А зачем? Вы же не общались, что толку тебя еще называть... Следователь сказал, что Шура привел «гостей». Надо думать – с плешки.
– С плешки? Ну, так сам виноват! А не води кого попало! Нашел бы себе одного, – вот как я, – и жил бы с ним!
– Слушай, ты чего?! Скажи еще «поделом»! Ладно, бывай здоров!
Да, все вроде было правдой: и водить кого попало не надо, и вообще на плешку, ставшую такой криминальной, ходить не стоит. Только как жить без адреналина, без почти ежевечерней охоты и сладкого замирания сердца: а вдруг это – судьба? Вдруг наконец-то та самая «большая любовь», что стороной обходила меня всю жизнь? Не выдумка же она сентиментальных писателей и психопаток!
Но кто бы подумал, что безоблачная моральная чистота может быть такой... безвоздушной, что ли? Возможно ли так вжиться в образ ходячей добродетели, что и смерть побоку?
Господи, что я несу? Кто бы это говорил...
А Шурка-то, оказывается, завлабом стал! Я и не знал: он не говорил, я – не интересовался.
Смелая мысль – сходить на Китай-город, – вызревала где-то в глубине души, пугливо озираясь и шарахаясь от самой себя. Заслониться стихами не получилось, – так, обрывок какой-то. Хотя что-то настоящее, даже философское, в них прозвучало, чего уж там. На Прозе.ру хвалили...

...Я хотел бы тебе принести цветы,
Но уже не уверен: а был ли ты?
Доедает моль в шкафу свитерок –
Твой подарок автору этих строк…
Может, скажешь – хотя бы на Судном дне! –
Почему никогда ты не снишься мне?
Позвонить бы в Прощенное… Но куда?
И все дальше уносят меня года,
И все чаще и чаще, тоску тая,
Задаюсь вопросом: а есть ли я?

Наконец решение пришло! Я устал презирать самого себя. Захотелось себя зауважать. Совершить подвиг захотелось.

Сквер на Старой площади встретил меня сумрачно. Начинало смеркаться. Погода уже испортилась: то моросил снег с дождем, то налетал ветер, и серое небо висело низкое, тяжелое, давящее... Зима толком еще не началась. Подумалось: «детективная погода, очень под стать моим замыслам». Но кое-какой народец все же уныло бродил вокруг часовни, воздвигнутой в честь победы при Плевне в незапамятном году. И народец большей частью совсем ординарный. Подозрительные были, но лишь на предмет наличия у них насекомых. Пожилых искателей личного счастья в расчет брать не стоило: они ходили, ходят и будут ходить туда как на работу, пока ходилка не сломается. А вот все эти замызганные юнцы из разряда «так пить хочется, что жить негде», и замаскированные в штатское солдаты...
Последние к списку традиционных причин, толкающих на панель – нужда, больная мать, – могли бы добавить свой пункт: злой сержант-мироед вкупе с офицером-стяжателем. Эта братия гнала солдатиков на плешку как на плац, а из «заработанных» потом вычитала свой гигантский процент. Среди защитников Родины редко попадались искренне жаждущие гей-утех: они чаще всего просто терпеливо ждали, стиснув зубы, скоро ли ты, «чертов извращенец», «наиграисся» и заплатишь. Тем больше заводило, когда сквозь стиснутые зубы ты все же слышал вырвавшийся стон наслаждения!
Я тоже стал бродить, украдкой приглядываясь к публике. Ждал, не мелькнет ли в кадре плавник остросюжетной акулы. Дождался. Ага...

Он и тогда понравился, сильно... В тот самый вечер. Было уже совсем поздно и ветрено, народ почти весь разошелся... Плотный, коренастый, кареглазый, и правда похожий на кавказца. Назвался Сашей, учителем физики с Харькова. Есть такие хохлы – от чеченца не отличишь. Был молчалив и скуп на эмоции, по типу: «мужик сказал – мужик сделал». Порывался уйти – и не уходил...

Я разволновался не на шутку: Везунчик, моя палочка-выручалочка в таких ситуациях, ни в какую не отвечал по телефону. И тут он собственной персоной вынырнул из метро и с разбегу въехал в нас: я уговаривал этого... учителя... подождать, пока я не дозвонюсь. На мое традиционное предложение Везунчик сделал вид, что раздумывает, но глазки блеснули. А ловить о ту пору на плешку было уже некого...

Пока я, пытаясь унять предынфарктное сердце, собирался к нему подойти и ка-ак... – харьковский физик растворился. Вроде и не смотрел в мою сторону, а вот поди ж ты! Нюх, видать, звериный.
«Ну и пусть! К лучшему. Доказывай потом, что ты ни при чем, а это бывший учитель физики – убийца. Точно соучастие пришьют! Он ведь молчать не станет, распишет меня всячески. Как наводчика или еще кого. А то и – тоже, один удар ножом, не впервой... Кто его кинется ловить? Эти пугливые парапетошные прошмандовки? Ленивые менты?!» – мысли метались, сердце никак не могло уняться...
Мой детективный пыл резко прошел на убыль. Все стало ясно: никаких «задержаний» не будет. Я устал и продрог. Окончательно расхотелось мечтать о лаврах доктора Ватсона: «А вот как приду, и поймаю, и разоблачу – экий я замечательный! Всем нос утру!»
Все-таки в мужике, независимо от ориентации, всегда сидит мальчишка. Подобно тому, как в любой девочке чаще всего таится взрослая женщина. Надо будет эту мысль записать, она такая... емкая... оригинальная...
Захотелось в тепло, выпить кофе или даже чего покрепче. Нервы ни к черту.
Я присел на холодную лавочку, рискуя заработать простатит, уже, впрочем, заработанный – по уверениям знакомого уролога. Опять нахлынули воспоминания... Мое появление не вызвало никакого ажиотажа, никто не подошел, не попытался познакомиться...

Только ветеран-завсегдатай тех мест по кличке «Кыся» прищурился «профессиональным» взглядом, волоча мимо изнуренную диетами необъятную задницу. Из уважения к возрасту, плешку ему должны были бы приносить на дом какие-нибудь тимуровцы. Но боевик гей-партизанщины предпочитал по-прежнему лично ходить в разведку и брать «языка». Точнее, «языком»...
Сначала по обыкновению сделал вид, что не узнал. Потом, на сотом витке охоты, все же подсел. Тоже устал, наверное...

– Привет, Толя! Как жизнь? – надо же, имя помнит мое, старая каракатица... Я уж и сам его забыл. Какой-такой Толя? Меня же все здесь давно придуманным «ником» называют: «Феликс»! Я и рассказы на Прозе так подписываю. Означает – «счаст-ли-вый»! Сколько еще повторять?! А того «Толи» больше не су-щест-ву-ет!
– Привет, э-э... хм... Хорошо живу, – настоящего имени Кыси я не помнил хоть убей.
– Значит, все с мамой в «двушке», бедолага? Как-бишь твой поселок городского типа называется? По-прежнему к Шурке женихов таскаешь?
К горлу подкатил ком. И это помнит, ехидина!
– Его убили месяц назад...
– Как?! Ничего себе! То-то я его здесь давно не вижу... Что, привел кого?
Я молча кивнул.
– Последний раз его видел, когда вы втроем уходили отсюда. Меня уж давно никто не замечает, а я-то всё-о-о вижу... Жаль, хороший был парень, – веселый, душевный. Подходил всегда сам, шутил... Я его еще студентиком помню... Теперь таких не делают.
Я набычился.
– Ну и... да, я часто к нему ездил, и что такого? Не так уж и часто, кстати!
– А я сегодня того парня, третьего вашего, видел... Ты его разве не заметил? Он тут возникает периодически, с некоторого времени. Мутный он какой-то... Теперь понимаю, почему. Надо будет народу здешнему намекнуть... Может, и не только народу, как думаешь?

Ком в горле разорвался. Какие там в жопу намеки?!

– Да мы тогда в метро и распрощались – еле-еле на последнюю электричку домой успел. Меня, скажем, ну... мягко отшили. А через неделю звонят и вызывают на допрос: кто, чего, почему... И выяснилось, что Шурку в ту ночь и убили! Натерпелся я. А что, этот парень сегодня здесь крутился? – я прикинулся первым днем творения.
– Вот только что! Странно, – ты его не заметил, говоришь? Да, это противно: допросы, угрозы... Небось, про «голубизну» выпытывали, они это любят. Проходили уже, когда помоложе были... – старый знакомый равнодушно отвел взгляд. Сидел, покачивая ногой с безобразной косточкой на стопе, выпиравшей, как нарыв, из ботинка... Непохоже, что мое вранье возымело успех.
– Так вы, значит, расстались тогда, а его потом... того... убили? Поня-ятно... Считай, тебе крупно повезло...
– Ага, и менты унижали всячески! – инерция наспех состряпанного имиджа стремительно тащила меня в трогательный образ страдальца. А не в неприглядное мурло «отшитого». Но Кыся слишком долго жил на свете, чтобы его можно было легко «развести на жалость». Лишь на лице промелькнула непонятная гримаса. Он быстро спохватился, вроде как увидев кого-то интереснее меня и, не прощаясь, на полуслове, – занырнул в глубь сквера, плеснув артритными конечностями.

Я все торчал на скамейке, как валун в речном потоке, понимая, что время мое прошло...
Больше соотносить свою жизнь было не с кем. Везунчик ушел. Навсегда. Я – остался. Зачем?
И какое значение имело то, что я тогда никуда не сбежал вовсе? А поехал с ними, поехал, поехал! Поехал. Перед глазами вновь замелькали воспоминания, на сей раз совсем недавние. Леденящие...

Вот мы, озябнув, раздеваемся в Шуркиной комнатке, где вместо кухни – малюсенький «предбанник» с плитой и обшарпанным шкафчиком... Везде образцовый порядок. Тот самый случай: «чистенько, но бедненько». Однако уютно, особенно после промозглой осени снаружи. Этим хозяин еще со студенческих времен славился: умел соорудить уют, казалось бы, «из ничего»...
Я тянусь жадными руками к хлопцу, он – сначала незаметно, как бы стесняясь, а потом и резко – отпихивает меня и я ловлю волчий взгляд, полный непонятной злобы... А Шурка, напевая что-то бардовско-трепетное, готовит нехитрую закусь, ставит на стол купленную по дороге бутылку водки и делает вид, что ничего не замечает... Но это именно – делает вид: как всегда, решил подождать, когда опять ему все достанется! А парень отсел и сморит в одну какую-то точку на полу... Потом вдруг и спрашивает: «где типа туалет?» А сортир – в конце общего коридора, что дико неудобно, мне ли не знать: набегался уж «до и после».

На полу валяется его большая черная сумка, довольно плотно набитая. Я, пока Везунчик копался в холодильнике, возьми да и загляни в этот баул.
Батюшки! Там среди пакетов и свертков лежала огромная связка разномастных ключей. И тускло блеснувшая финка... Так вот чем наш красавец занимается!

Сработал инстинкт, он меня никогда не подводил! От ужаса отшибло все. Надо, конечно, надо было хоть шепнуть, хоть намекнуть... А я – собрался и убежал, буркнув что-то вроде «третий лишний». Хозяин толком даже удивиться не успел. По пути убеждал себя, что обойдется. Он же – Везунчик! Ну, сняли на плешке домушника, ничего страшного... Домушники тоже люди... А нож тогда зачем?

И тут возникла картина, мною никогда не виданная, но до жути яркая в своей реальности.
Шурка вдруг просыпается под утро от сушняка и видит, как гость нагло роется в его вещах... Возмущается, лезет разбираться, он и в общаге был: вроде тихий, добродушный, а заденешь – у-у-у... Перед моими глазами замелькала путанная стробоскопическая драка... Шурка, лежащий на полу, с ножом в сердце. Эта картинка была какой-то блеклой, условной, не страшной – явно списанной воображением из прочитанного в вечных транспортных детективах.
На этом видение оборвалось...
Или все не так было? Да какая разница...
Кому теперь что докажешь?

Плыли мы, плыли, но Шурка взял и вышел на берег, даже не помахав никому рукой... А время потекло дальше, увлекая народ к новым надеждам и разочарованиям. С той только разницей, что ко мне это уже имело мало отношения. К Шурке – и подавно...

Вот я сижу тут в скверике, и понимаю: он единственный относился ко мне по-человечески, жалел, поддерживал, выслушивал. Стихи обсуждал. Пускал к себе – в дом, в душу. Закрывал глаза на то, что у меня «от мысли до мысли незнамо сколько там верст»... Может, любил все-таки?

Шепнуть, намекнуть?
Те, кого я приводил... Все как один – западали на Везунчика. Наверное, рядом с ним было теплее... Ничего, еще пожалеют, локти кусать будут! Вот я опишу эту историю – не дрочилку дешевую, а настоящую прозу напишу, изысканную, стильную! Литературу! Чтоб зачитывались все! Особенно те, кто после меня к Шурке продолжал бегать. Узнают тогда, кого променяли! Только разве это быдло что-то читает?

Он ведь и правда оказался везучим: так легко и быстро уйти из жизни, из этой гребанной жизни, где только мучаешься и никому – никомушеньки! – не нужен. Разве что – маме...
Но она вчера спросила: «Толечка, скажи: как там Леонид Ильич себя чувствует? Что-то про него ни слова не передают...»

А вот ангелы – они... знают песни Галича?
Ничего, теперь выучат.