Не говори "гоп"...И "стоп" тоже - не говори

В жизни Натальи Петровны все было понятно, объяснимо, не всегда легко, случались годы, когда и жилось через силу и сомнения возникали. Но мама с детства объясняла Наточке: анархисты и те, кто выделяется, живут напоказ - плохо заканчивают: в тюрьме сгнивают, с сумой бродят, отщепенцами становятся, бога гневят, работы лишаются, с ума сходят, или, ужас какой, девками продажными вырастают. "Доченька" - говорила мама, осуждающе глядя на соседскую Соню Петрову, шокирующую их городок смелыми нарядами и гуляющую сегодня с одним, завтра с другим - "запомни, ты живешь среди людей и по законам, придуманным до нас. Будь как другие, не выделяйся. У всех так - и у тебя так. Господь выбор всем дает, ни про кого не забывает, и присматривает за праведниками, а дорожек всегда несколько, вот только, доченька, ты правильную-то выбирай, им одобренную, не тропинку для себя одной, а ту, по которой люди идут. Это верный выбор, надежный".

По-молодости Наталья строптивилась, завидуя в душе Соньке – смешливой, легкой, как птичка, мечтала о приезде в городок столичного принца, который покорится Наташиной душевной красотой. А попутно заканчивала техникум, помогала матери на даче, присматривалась к местным парням: замуж-то надо выйти обязательно, не позже чем в двадцать, замешкаешься на год-два и решат, что никто Смирнову не берет. Нет-нет, да мелькала мысль сорваться в областной центр в институт, там простор, там тоже люди, другие, конечно, но ведь - люди. И пусть, как стращает мать, разврата полно, но ведь она же и другое говорит, - хороших, порядочных везде больше.
Мелькала и уплывала: страшновато, тут работу в отделе кадров завода обещают, а там вилами по воде. Пусть уж лучше привычный мирок, в котором всех знаешь, чем новый непонятный.
Годы уже к концу второго десятка подходили, а Натка все никак не могла семью создать, в "очереди невест" явно была в числе замыкающих: внешность обычная, сама не хохотушка, не прима на танцах, в клубе чаще стеночку подпирает. Что характер покладистый, так не поймешь: то ли в плюс, то ли в минус. Вон Галка Степанова на что уродина, а бой-баба, мужиков дерущихся разнимает, так вокруг нее и Петька, и Степка, и даже Игорь Борисыч - физрук школьный - вьются. Наташка завидовала молча, но по ночам в подушку всхлипывала: уйдут годы и останется разве что за деревенского или вдовца.
Но тут Коля подвернулся, запал с ходу, хоть и сельский, но обтесан по городскому, пьет в меру, на заводе слесарит, мотоцикл, опять же у него есть, "Иж": и картошку загрузить, и кабанчика из деревни, и в областной центр съездить, не завися от автобуса. Одно "но", вся левая половина лица мертвая, овчарка в детстве порвала да так и срослось лохмотьями. Но мать сказала, а Наташка согласилась - с лица воду не пить, главное - мужик в доме, муж. Свадьба была как у всех, в заводской столовой под самогон, оливье, котлеты, песни советских ВИА из магнитофона, махания кулаками напоследок.
Брачная ночь тоже нормально, Колька ткнулся пару раз, целку сломал и захрапел. А Наташка не горевала, она ж не Сонька, секс, конечно, говорят, полезен для здоровья, но пару раз в неделю вполне достаточно. Вот ребенка сделать - это главное... И жить как все: гарнитур купить, стиральную машинку-автомат, банки красные в горошек, на даче забор сдвинуть на пару метров, все равно пустырь, а Колька с друзьями раскопает и на новом месте можно малину-крыжовник посадить. И чтобы никто пальцем не тыкал, как в ту же Петрову...
Бывшая подружка, пару лет назад из городка уехавшая, недавно вернулась, да не одна, а с дочкой полугодовалой. Где нагуляла - молчала, но смелые платья сменила на более скромные, продавщицей в рыбный устроилась. Наташка Соню жалела, хоть и сама виновата, но все ж на горшках рядом сидели. То мяса ей отнесет, то Иринку, дочку, из яслей заберет, то на лавочке поболтает. Но ровно до тех пор, пока Галка, отозвав как-то в сторону, не предупредила, мол, треплются, раз Наташка с Сонькой общается, значит сама такая. Ну, всем же известно, Петрова бл*дью в городе была, а Ирку от женатого родила, из семьи старалась увести, да жена вмешалась. И что, вроде бы, видели Соньку в КВД: "Ты, Наташка, поостерегись. Ненароком заразу от нее подхватишь. И тебе сплетни зачем?" Смирнова перепугалась, - из-за Петровой чуть себя под удар не подвела. В городе всё про всех знают, а ей тут жить и жить, надо дружить с большинством.

Но не везло с беременностью, не складывалось, Наташка уж и обследовалась, к бабке ездила, травки пила, за пяточки младенчиков держалась, молилась. Мать жалела ее, а вот свекровь нет, та не молчала, при каждой встрече укоряла невестку - Колька у нее единственный сын, продолжатель рода, а жена ему попалась пустоцвет. Но, видимо, услышал бог Наташку, в 26 забеременела, и хоть девять месяцев пролежала, а Гришку родила здоровеньким, крепким. В их, Смирновскую породу, не в Колькину. Души в ребенке не чаяла, муж даже ревновать начал, - все бабы как бабы, и подзатыльник детям дадут, и ремня, а Наташка квохчет похлеще курицы над яйцом. Но потом утихомирился, все семья, супруга хозяйственная, не пилит, не попрекает, если задержится с друзьями.
Так и жили. Гришка рос вертлявым, любопытным, чертенок, а не пацан. Рано читать научился, до школы еще, мать лишь буквы показала, а дальше он без подмоги. Колька удивлялся, сам кроме газет в сортире ничего не читал, а сын, гляди-ка, в библиотеке окопался, домой просит книги покупать. Не матерится, как другие, но и не шугается, уважают его во дворе, спор любой рассудит, совет даст. В школе в отличники с первого класса выбился, на разные конкурсы-олимпиады ездил. Точно в институт в областном центре поступит, а, может, и до Москвы доберется.
Судьба текла плавно, без резких поворотов и непростых решений, самым сложным выбором у Натальи были: приглашать ли Карпатовых на новый год в гости или нет; какие кухонные полотенца купить: в клеточку или белые; отнести ли еще раз в починку Колькины ботинки; дать ли в долг Галке или сказать, что поистратились; записываться ли в очередь на новый диван... Нет, конечно, случалось плакала, кричала, обижалась, подозревала, осуждала, но всё в рамках, всё как все. Казалось, расписаны годы наперед, Наталья уже не раз думала, - Гришка вырастет, надо бы квартиру ему оставить, а им с мужем перебраться на дачу, благо там печка, водопровод.

Да вот только грянула, когда Гриша в пятом классе учился, перестройка. И все враз покатилось снежным комом с горки: свекровь надорвалась и через полгода умерла, свекр недолго горевал, ушел к молодой девке. А потом завод закрылся, сократили половину и Кольку в том числе. Наташка-то удержалась, только из отдела кадров в бухгалтерию заводского детсадика перешла. Муж переживал, кричал, - страну развалили, его, рабочего человека, выкинули на помойку как ненужный хлам. Но толку-то... тысячи подобное кричали. Пробовал челночить, да товар украли, несколько месяцев долг выплачивали, сидя на каше с хлебом. Гриша понимал все, пытался отца утешить, но тот пить начал все больше и больше, деньги из дома красть. Наташка матери жаловалась, советовалась, может, развестись, а то сыну дурной пример, да и сил ее больше нет. Мать сочувствовала, но не утешала, наоборот, приводила в пример знакомых, у которых мужики всю жизнь пили, а семья все равно оставалась: "Негоже, дочка, так. Не ты первая, не ты последняя у кого пьет. Все терпят, мужчина, он по природе на алкоголь слаб, как беда или тоска, так заливает. А твой Колька не пропащий, вон у Галки Петька - алкаш конченый, а она его любит, по посадкам ищет, на себе тащит. А все потому, что муж и жена, Наташенька, одна сатана. Терпи. Любой мужик лучше, чем без него". Наташка и терпела - пока пьяный Колька на трассе под Камаз не попал. Попричитала на кладбище, похоронила, поминки в заводской столовой под самогон, оливье, котлеты справила, в долги залезла, но могилку, оградку как у всех поставила. И стала жить дальше.

Мать отошла тихо, во сне, время ее пришло. Страна гудела растревоженным ульем, соблазны на каждом шагу, журналы порнографические. Наташка у сына под кроватью нашла, смотрела и плевалась, а закрыть не могла. Красная от стыда спряталась в туалете и листала, задерживая дыхание, разглядывала красивых мускулистых парней, девушек, как целуются, как трогают друг друга, как ласкают. В животе было горячо, между ног зудело. Стыдно до ужаса, и томно, так томно, как никогда с Колькой не было. А в середине на весь разворот фотография, от которой у Наташки аж дух выбило: два парня голых, все хозяйство на виду и трется одно об другое, обжимаются, ну прям переплелись, взасос целуются. Наташка, прежде чем захлопнуть - боженьки, какой стыд-то, позорище… - заметить успела, страницы все в белесых пятнах. Выскочила из сортира, разрезала журнал ножницами на мелкие кусочки, а вечером Гришке головомойку устроила. Но сын школу уже заканчивал к тому времени, ростом выше нее, усы пробиваются, как-то странно реагировал: не тушевался, а глядел упрямо, то ли с усмешкой, то ли сказать чего хотел, непонятно. Не протестовал, не оправдывался, кивнул и пошел спать.

Конечно же, Гриша в институт поступил, с медалью-то, первый экзамен на пятерку сдал и стал студентом Технологического областного. Наташка к тому времени уже бухгалтером на частном предприятии трудилась, зарабатывала хорошо, смогла сыночку квартиру снять, чтобы не жил в общаге.
Хотя когда уходила в коммерцию, сто дум передумала, не дура ведь, понимала, приподнимется над окружающими - тут же зависть полезет. Та же Галка еле концы сводит, Карпатовы тоже, пока она как все - они и друзья, а вот станет больше получать - сплетни зароятся. Сложно порог переступать. Но директор фирмы в ответ на ее сомнения сказал, выбор как жить сейчас есть у каждого, только одни предпочитают, чтобы за них боженька решал, а другие сами думают. Проще всего надеяться на кого-то, мол, он знает, как правильно и поможет, сложнее – не рассчитывать на небесных благодетелей.
Наталья не со всем согласилась, но работать начала. Переломила себя - ради Гриши. Ему следует помогать, деньги - они деньги, надо стараться достаток не выпячивать, может и пронесет.
Сын сначала не хотел на съемную, но потом согласился, однако условие выставил: он студент, взрослый и требует уважения к личной жизни, поэтому просит мать без предварительного звонка никогда не приезжать, а иначе тут же в общагу перейдет. Наташа пообещала, знала она, какой разврат в той общаге и сколько пасется хватких деревенских девок, мигом Гришку окрутят, оглянуться не успеет – за пузо отвечать заставят.

Первый, второй, третий курсы сына пролетели как один год: Наталья крутилась белкой, со средствами и потребности выросли, то, что раньше казалось невозможным, вдруг стало доступным. Евроремонт сделала, гараж купила, дачу подправила, мужики, конечно же, вились - одинокая баба при должности и средствах, да только Наташка не откликалась, разве пару раз переспала. К концу третьего курса стала себя в роли бабушки представлять - как женится ее Гришенька, детей родит, ей отдадут, будет воспитывать.
Но сын не торопился. Наташка уж и так, и этак выспрашивала, где, мол, невеста, парню в его возрасте пора остепениться, а то приучится гулять от одной к другой - не затормозит. Только пусть сыночек не одним сердцем, а и разумом выбирает, не финтифлюшку, не лентяйку, - серьезную, порядочную. Сын слушал, кивал, но ничего конкретного не говорил. На дачу сваливался с компанией, там и девчонки, и мальчики, шашлыки жарили, в речке купались. Наташка спрашивала - какая его? Гриша неопределенно пожимал плечами.
Зато друг у него хороший был, Наталье сразу понравился: тихий, улыбчивый, вежливый, но видно, что надежный. Имя странное, ненашенское - Витольд. С Гришей не разлей вода с первого курса, а последний год и квартиру напополам снимали, сын сказала, так многие делают: и дешевле, и веселее. Иногда они с пятницы до вечера воскресенья приезжали, баньку топили, ходили фотографировали, Витольд увлекался, мол, природа красивая, грех не снимать. Наталья им не мешала, накануне выходных мчалась после работы, еду на два дня готовила и уезжала, дел-то невпроворот, документы на выходные домой брала

А потом случилось ЭТО. Изменившее жизнь Натальи Петровны так, будто небо вместо голубого стало оранжевым, а ромашки из белых превратились в малиновые.
Начало сентября выдалось по-летнему теплым, душистым и мягким, учеба только началась, ничего важного пока и мальчики нагрянули на дачу в четверг, сказав, - останутся до вторника. Наталья махнула рукой: четвертый курс, сами хозяева. Но твердо решила поговорить с Гришей в этот приезд о девушках и серьезных отношениях. Поэтому-то осталась ночевать, благо комнат две, они в одной, мать в другой.
Обычно Наташка ночью не просыпалась, а тут в три часа приперло по нужде, вчера умяли полтора здоровенных арбуза. Вышла и залюбовалась ночью: звезды что золотые монеты на черном бархате, красиво - сил нет, ветерок легкий, с лугов запах осенних цветов - и умиротворение неземное. Прошла по тропинке к туалету, - вдруг замерла, почудилось шевеление. Или шелест, или шепот. В той стороне, где закуток возле яблонь с нескошенной травой, - хоть и пожухлой, но все по пояс.
Зажав рот рукой, на цыпочках двинулась к деревьям, на всякий случай отметила прислоненную к крайнему дереву лопату - схватить дело пары секунд. Обошла справа, там трава пониже и видно лучше, - как раз луна вышла, осветила что фонарем.
Вначале Наташке показалось, будто кто-то с кем-то борется, в глаза бросились голые мужские ноги, чуть согнутые в коленях и упирающиеся пятками в землю, руки, лежащие на чем-то... придерживающие внизу живота что-то темное, круглое, от которого в сторону тянулась - ой, мамочки - мужская спина, тоже голая и задница, и ноги. А темное - это, значит, голова. Укусила себя за пальцы: что ж творится, что делается? Тот, который башку лежащему между ног засунул, вдруг задвигался быстро вверх-вниз, а нижний шепотом стонать начал: "Вот так, так, подожди, я рукой тебе... а потом уже по-другому, вот так, аааааааа... Гришааааааа".
Если бы над Наташкой корабль с пришельцами взорвался, это б показалось более нормальным чем увиденное. В мозги как струя кипятка шибанула: "Это ж... мама дорогая, Гриша мой. И Витольд. Гришка ему, господи, срам какой, сосет, что ли там?" Тут парни дернулись, замерли, расплелись и снова кинулись обниматься, а потом и целоваться, да так, что любая девка обзавидовалась бы. Гладят друг друга, отрываются и опять губами присасываются, бормочут…
Наталья перепугалась, а ну услышат как сердце у нее колотится, встанут, заметят. А она? Что скажет-то? Пидорастом родного сына обзовет? За порог выставит? Вот уж не ведала, с какой стороны беда может прийти. И откуда в их роду подобная зараза взялась? Все мужики плечистые, настоящие, ни про одного никогда не говорили - на бабу похож. Наталья не глупая, про этих, как там, гомосексуалистов, геев, голубых - знала. Помнится, на передачу набрела, там обсуждали кто из великих любил мужчин, а не женщин. Противно ей стало, - точно больные, ну как можно сексом - и с мужиком? Против природы, против естества, против бога, - грех ведь, точно грех. Порченые люди, порченые.
А тут - свой, кровиночка, родной - и такой же. Как пережить-то? Господи, за что ей. Сын - гордость, отрада и этот самый...
Отошла так же тихо, в груди горько - и непонятно, как поступить: то ли утром рассказать, то ли молчать. Но если притворяться незнающей - как дальше общаться? Ложь на брехне враньем погонять? А сказать - что? У Григория характер взрывной, еще уйдет. Хотя... Наталья стала понемногу закипать, - куда уйдет? А кто его поит-кормит-содержит, Витольд что-ли? Вот поставит Гришу перед выбором: или я – или он, так сразу станет ясно мать ему важнее или этот, прости господи, пидораст. Тихий, вежливый… ага, наверняка он Гришку с пути сбил, сын, как вся молодежь сейчас, увлекающейся, небось напился, а его соблазнили, потом понравилось, с парнем же легче, чем с девушкой: цветов не дарить, в кино не водить. Так и есть, Витольд, точно. Имя вычурное, может, он даже проститутом был, они все заграничные имена берут. Вон Сонька, когда с Иринкой вернулась, а все равно не прижилась в городке, бросила дочку на мать и уехала назад. Галка рассказывала, в баре она ночной бабочкой, путаной, и отзывается на Сибиллу. Так и Витольд… Надо, надо разобраться. Но только не суетиться, продумать.
А, может, все-таки, болезнь? Как наркомания та же, ее возвращают к нормальности. Карпатова рассказывала, у их знакомых сына в северный монастырь отправили, там трудом, голодом, телесными наказаниями лечили, вернулся - колоться перестал, женился. Конечно же, жалко кровиночку, но лучше один раз перетерпеть, чем всю жизнь мучиться. А раз наркоманов, то и гомосексуалистов. Надо только узнать где. По-тихому узнать, не дай бог до знакомых-соседей-коллег дойдет, стыда не оберешься. Ох, с каким смаком пенять начнут.
Так, что сделать? Многое, многое нужно. Но все в областном центре, не тут. Первое – к батюшке сходить, спросить про грех. Второе – узнать, болезнь или нет. На платную консультацию в психоневрологический диспансер записаться, будто бы у сестры такой сын. И в интернете посмотреть, в городе есть интернет-кафе, Наталья не особо соображала, но разберется, в конце концов бухгалтер, а не доярка. Вот, вот еще. Самое главное, к бабке Авдотье в Некрасовку съездить, знахарка вроде как чудеса творит. Ну, а потом, когда прояснится, с сыном поговорить придется. Или не с Гришей, лучше она, хоть и воротит, с Витольдом пообщается, как мать его попросит.


- Отец Владимир, но как же так? Грех?
- Не по-божески сие, Наталья. Господь создал мужчину и женщину для продолжения рода человеческого, а те кто мужеложству привержен, нарушают законы его, гневят отца нашего. Это слабость духа, потакание плотским греховным соблазнам. Он заботится о нас и не выбор дает, а искушением проверяет. Насколько духом силен агнец, насколько законы небесные чтит. Исповедоваться надо Григорию, богу душу открыть, в грехах покаяться, обеты дать. И усмирять, усмирять свое влечение. Молитвой, постом, послушанием.
- Батюшка, а если не сможет? Неужели в ад?
- Господь милостив, если к нему приходишь с покаянием, то он прощает… Но коли закостенеешь во грехе гордыне, в блуде и непотребстве - накажет он по всей строгости. А мужеложство, Наталья, это от лукавого, от нечистого.


- Племянник, говорите. А сколько лет племяннику? Да вообще-то вы не по адресу пришли. У нас же ПНД, а не…
- 21 год. А куда идти? Если болезнь, то не физическая, а духовная.
- Гомосексуализм, уважаемая, не болезнь, а половая распущенность. Тут лечи – не лечи, а пока сам не захочет прекратить, ничего не поможет.
- Доктор, но разве нельзя, как бы это сказать, ох, сложно представить, но разве не может один парень, предположим, влюбиться в другого?
- Теоретически может, но с трудом верю. Мой вам совет, поговорите с племянником напрямую и послушайте, что он вам скажет. А лучше ремня всыпьте.


- Вот, милая, держи, здесь травки и бумажка с заговором против мужского бессилия.
- Бессилия? Но я… бабка Авдотья, я же о другом просила.
- Иииии, милая, то, что тебя точит, как раз с мужским бессилием и связано. Излечишь его – девка табуном повалит.


- Вам помочь?
Молодой человек подошел к Наталье, собиравшейся с духом, чтобы ввести в строку поиска «лечение гомосексуализма».
- Нет-нет, спасибо. Я сама.
- Давайте наберу что нужно?
- Молодой человек, спасибо.
- Как хотите…
Вывалилась куча ссылок, но все… то, да не то. И чем больше Наталья читала о преследовании таких, как ее сын, о лечении, применяемом в нацистской Германии, о сломанных судьбах в эпоху действия «антигомосексуального» советского закона, тем больше понимала – нет никакой волшебной палочки, от взмаха которой Гриша станет как все. Глубже беда-проблема, гораздо глубже, не решить ее сторонним вмешательством. От человека это идет и неправ был батюшка, раз господь всех создал, то и гомосексуалистов он тоже создал, значит – не греховники, просто другие. Но все равно, все равно, пусть иные там, в столицах живут вразрез морали и нравственности, а здесь у них, если узнают, - затравят. Да и внуков, как же внуков хочется. Надо пробовать, надо пытаться…
Мальчик подошел, предупредил - час истекает, дальше оплачивать будет? Наталья замотала головой:
- Нет, ухожу.
Парень бросил взгляд на экран, присвистнул.
- Кого только у нас не встретишь. Но чтобы женщина вашего возраста искала о геях, - первый раз. Научную работу пишите?
Наталья смутилась, а потом разозлилась на праздное любопытство. Хотела ответить резко, но молодой человек смотрел открыто и как-то… с понимаем, что ли. В горле вдруг что-то булькнуло, глаза намокли и Наталья Петровна Смирнова разрыдалась. Парнишка засуетился, стал бумажные платки совать, воды принес.
- Это у вас личное, да? Муж? Так вы не переживайте, ничего страшного…
Наталья махнула рукой, всхлипывая, икая, выдавила:
- Сын. Позор…
Лицо парня вмиг стало жестким и каменным, как забрало опустили. Язвительно процедил:
- А, ясно. Мамаша пришла узнать, как сделать сыночку лоботомию?
- Как вы смеете…
- Все вы такие, родители.
Наталья внимательно посмотрела на него:
- А ты… Да?
- Нет. Брат. Хотите историю? Может, выводы сделаете. Он признался предкам два года назад, а отец выгнал из дома, типа позорит семью и извращенец. Короче, отрекся. Брат хотел объяснить, но тот поставил перед выбором: или сегодня же меняет ориентацию или пусть убирается ко всем чертям.
- И что?
- Ничего. Мишка ушел. Два года ни слуху – ни духу. Мать плачет, отец уже, кажется, корит себя, но на попятную не пойдет. А я скучаю по нему. Хотите потерять сына – сделайте так же.
Наталья не хотела. Но и так тоже – не хотела.

Возле Гришиного дома затормозила, глянула на часы: так, сегодня среда, сейчас около шести вечера. В этот день Гриша подрабатывает допоздна. А вот Витольд может быть и дома. Помнится, несколько раз звонила по средам в это время – на него натыкалась. Так зачем откладывать? Да-да, нет-нет. Будет – не будет, надо попробовать.
Витольд дома был. Открыл дверь, удивленно уставился на Наталью:
- Вы? А Гриша не сказал, что приедете.
- Здравствуй, Витольд. Не собиралась, внезапно по делам в город отправили, а машина заглохла возле вашего дома. Ты уж прости, что без предупреждения, но очень голова разболелась. Найдется цитрамон?
- Да, да, конечно, вы присядьте, на кухню, только на кухню… В комнате, там, там не убрано.
- Ну, какой у вас может быть бардак, мне лучше в кресло присесть.
Пока Витольд искал в шкафчике лекарство, огляделась: раскладной диван, спали двое, постель не убрана, на полу… ох, мама дорогая, презервативы. Вот неряхи-то, взрослые парни, а убрать за собой не могут. Нет, чтобы сразу выбросить. Одернула себя – не о том думается, не о том.
Когда Витольд вошел в комнату – была уже готова. Паренек явно что-то чувствовал, обычно Наталья ему с улыбочкой, спросит как дела, как ели, что с учебой, а тут молчит. Суетился, нервничал. Выпила цитрамон, встала.
- Витольд, мне надо с тобой серьезно поговорить. Я знаю о ваших неправильных отношениях с Гришей. Видела на даче..
Парень поперхнулся, закашлялся, стал заливаться краской, а глаза – наоборот, злыми сделались, колкими. Открыл рот, но ничего не сказал, только отошел к окну, уткнувшись лбом в стекло.
- Я настаиваю, чтобы вы прекратили эти, как бы сказать, эксперименты. Не знаю, что думают твои родные, кстати, никогда о них не рассказывал. Но я, как мать, любящая своего сына, хочу ему только добра и поэтому прошу, по-человечески прошу, - оставь его. Он не такой как ты, он другой. Дай ему найти себе девушку, жениться, детей родить. Заклинаю, хочешь, на колени встану, уйди от него. Вот прямо сейчас, собери вещи и уйди.
Витольд медленно повернулся – губы белые, на светлой коже красные пятна, в взгляд - ледяной и растерянный одновременно.
- Вы все сказали? Наталья Петровна, простите, но это касается только наших с Гришей отношений.
Наталья подскочила, схватила его за плечо, но рука соскользнула и проехалась по худым ребрам. В голове мелькнуло «Ох, а тощий-то? И ведь правда, о родителях не упоминал. Откормить надо». Снова одернула, психанула за эти мысли, - не в тему, не то.
- Отношения? Какие такие отношения? Это распущенность, слабость плоти, духа. Отношения могут быть с девушками, а у вас… у вас…. Витольд, еще раз прошу, хочешь, денег дам, а? Не порть Грише жизнь. Он тебе не пара. И ты ему. Тьфу, о чем говорю-то… какая пара? Да вы же сами на себя беду навлекаете, остановитесь, пока не поздно.
И тот Витольд заплакал. Без слез. Сухо. Губы кривились, а челюсти сжаты, глаза горят и боль из них. Внутри зашевелилась жалость, ох, ребенок же еще, но… Но с места не двинулась. А парнишка внезапно закричал высоким голосом, срываясь:
- Ничего, ничего вы не понимаете. Ничего не знаете. Я думал, мы думали, вы другая, не как все, вам можно сказать. Вчера говорили с Гришей, думали, в субботу признаемся. Он уверял, мать поймет, мать другая. А вы? Вы! Говорите – уйди, оставь. Наталья Петровна, зачем вы так? Я, черт возьми, я люблю Гришу. Понятно? Нет? Могу еще раз сказать. Люб-лю. Плевать, что вы думаете. Верите или не верите. Плевать. Никуда не уйду. Понятно? Нет? Не уйду. А вы, вы ничего не сможете сделать.
Выскочил из комнаты, загрохотал в коридоре. Наталья заполошилась, - мать моя, куда он в таком-то состоянии? Под машину попадет. А если с собой что сделает? Рванула следом, ухватила за рукав куртки:
- Витольд, стой, стой, погоди. Выслушай меня.
- Не хочу. Вы уже все сказали. Или уходите, или я уйду.
- Да погоди ты. Вот говоришь – люблю. Ну почему ж не верю, верю. Любовь, она такая, она, наверное, не разбирает, кого поражать. Но и ты меня пойми, каково матери увидеть сына и тебя, тебя… Под яблонями… Я же душу себе растерзала. Неправильно это, Витольд, не по-христиански. Не по-нормальному. Дай мне время, что ли. Дай с Гришей поговорить.
Витольд застыл скульптурой, смотрел строго, а потом медленно кивнул:
- Хорошо. Я… да, вы правы. Наверное, это непросто. Гриша придет через час. Вы останетесь?
- Да. Поесть приготовлю, но прибирайтесь сами.

Пока жарила мясо, Витольд сидел у стола, курил одну сигарету за другой. Наталья, хоть запах табака не выносила, прекратить не просила. Понимала – волнуется.
- А родители где?
- В Москве.
- А ты как тут?
- У меня отчим, сестра родилась, в квартире стало тесно и меня сюда к бабушке отправили. Жить.
- Бабушка на пенсии?
- У бабушки два года как Альцгеймер, в доме престарелых живет, но в хорошем, коммерческом, родители финансируют. А я квартиру сдаю.
- А что мать-отец тебя назад не забрали?
- Да я сам не захотел. Лишний там. И потом… короче, не хочу я.
- Бледный ты какой?
- С детства низкий гемоглобин, иногда даже сознание теряю.
- Кошмар. Тебе бы печенку, гранаты, шиповник. Я следующий раз привезу, сготовлю. А ягоды сушеные, заваривать станете.
- Наталья Петровна, я… Вы не подумайте, я ведь правду сказал.
- Правду-правду. Пусть так. Дай подумать.

Когда пришел Гриша, Наталья почти успокоилась. Заставила себя успокоиться, нутром, чутьем поняла – нельзя давить на сына, а то произойдет как с братом того парнишки. Ох-хо-хо, старалась быть как все, лишний раз не сказать, не сделать, что вразрез мнению большинства идет, а тут – в своей семье. Выбирай - не выбирай, надейся на бога, который вроде как о тебе думает - не надейся, а жизнь подкинет ситуацию, когда есть только один вариант и решать только тебе, а не кому-то. Только один. И с ним придется смириться. Как ирония господа, а не защита, как же, он заботится, чтобы дети его правильно выбирали, ага… Только вот, кажется, наоборот все. Если не принять сейчас Гришку с его другом, никакой бог не поможет сына сохранить. Да и Витольд… Мать бросила, надо же. Бабушка больна.
С сыном разговор был недолгим. Тот вначале напрягся, потом вспылил - Наталья честно рассказала, как просила Витольда уйти, не хотела скрывать. Зыркал искоса, обхватив паренька, прижал к себе словно бесценное сокровище, ждал. Мать махнула рукой: живете, только перед людьми не маячьте, и чтобы до городка не дошло. Ей там еще жить… На прощание спросила сына:
- Любишь его?
Гришка усмехнулся, очень по-взрослому, по-мужски усмехнулся:
- Да, мам. Спасибо.
- Вы приезжайте, не пропадайте.

Вечером напилась в драбадан и жаловалась портрету матери: растила-растила, старалась по-людски, все в него вкладывала, а теперь ни невестки, ни внуков. Утром позвонила в город, сказала, передаст с водителем кастрюлю жареной печенки, тот к ночи будет. Пожелала удачи.

Несколько месяцев прошло спокойно. Ровно. Вот только была та ровность, как гладкие мостки над пропастью. Наталье все казалось - хоть и не спотыкаясь идет, зато ежесекундно рискует сорваться.
Предчувствие не обмануло. Вечером заявилась Галка, с порога стала выспрашивать, чегой-то Гриша никак не женится, пора бы уж, вон у Карпатовых дочка подрастает, да и у нее – невеста хоть куда. Или, Галка прищурилась, не интересуют девушки? Может, он из этих, из геев? А что – нынче модно, на эстраде, говорят, все пидорасты. Наталья чуть чашку из рук не выпустила, но посоветовала Галке языком-то не молоть. Но у той словно шлюз открыли, аж повизгивала от удовольствия, передавая, мол, сын завуча учится в одном институте с Гришей и рассказал, - Смирнов-то давно с пацаном живет. Да не просто, а типа семьей, с сексом и все такое. Пидор… Наталья с размаху залепила Галке ядреную пощечину, зашипела, если узнает о разносимых подружкой сплетнях - убьет, как пить дать убьет. И в тюрьму не жалко будет. Та пролетела через весь коридор, из-за двери взвыла, - на все рты платки-то не накинешь.
Шепоток пошел по городку. В глаза не говорили, но Наталья-то понимала, про Гришку, нее судачат. Такая новость, у главной бухгалтерши-то сын… Научилась гордо держать голову и стараться не обращать внимания. Вечерами плакала в сложенные руки: жалела и себя, и Гришу, и Витольда, и то, что, может, с самого начала все сделал неправильно, побоявшись ехать учиться в областной центр. Но не вернуть. Не вернуть прошлого.
Понемногу новость перестала быть свежей, перешли на обсасывание дочери Соньки, к тому времени уже умершей: Иринка не лучше матери оказалась, тоже, говорят, блядует.
Мальчишки приезжали, но реже, чем раньше. Да и Наталья десять раз думала, прежде чем сесть в автобус. Общались, с праздниками друг друга поздравляли, подарки дарили, но словно пленочка между ними натянулась: тонка, прозрачная, а прикоснуться мешает.

Тут еще у старшего сына Карпатовых двойня родилась, Наталья ходила на крестины, а потом рыдала, рыдала. До одури, до умоисступления хотелось внучку.

А еще через полгода, к окончанию четвертого курса, Гриша и Витольд сказали, что уезжают в Канаду. Давно резюме отправили, как раз подгадали к окончанию института, у них-то не пять, а четыре года учебы. Программисты они хорошие, язык знают прекрасно, вот и взяли в одну компанию. Надо зарекомендовать себя, показать.
Провожая на поезд до Москвы, почувствовала – разорвалась пленка-то. Господи, это же ее сын, сыночек, Гриша, улетает на другой конец света и неизвестно, когда вернется, а она, мать называется, даже не поплакала на прощанье. Зашлась в голос, повисла на его груди:
- Прости меня, прости. Я дура, знаю. Живи, люби кого хочешь. Главное, счастлив будь. И звони, звони почаще. Не забывай мать. Я люблю тебя, сыночек.
Гришка гладил по голове, бормотал срывающимся баском, что они не навечно расстаются, приедут или мать к ним прилетит. Что любит ее и всегда будет. Наталья краем глаза заметила, что Витольд отвернулся, носом шмыгает. Оторвалась от Гриши, обняла и его:
- Витольд, и ты прости. Не важно все, пусть хорошо сложится, берегите друг друга, себя береги. За кровью следи.
Парень сжимал ей плечи и, так же как Гришка, бормотал, мол, все будет сделано, не беспокойтесь, все хорошо, благодарил.
Когда поезд отъезжал от перрона, какая-то женщина спросила:
- Детей, что ли провожали?
Наталья улыбнулась:
- Да.

От вокзала решила пойти пешком через парк до станции, не близко, но надо было проветриться, да и глазами красными людей не пугать. Темнело и девушка на скамейке с грудничком выглядела странно, обычно все мамки лялек в это время дома кормят. Прошла мимо, но услышала в спину:
- Тетя Наташа?
Обернула – Иринка: под глазами синяки, нос расцарапан, губа разбита.
- Господи, Ира, что ты тут делаешь? И кто тебя побил?
- А идти некуда, вот. Сашка как напьется, так дубасит. А сегодня Машка орала, так он выгнал, сказал, достали. Типа я решила родить, он не хотел.
Иринка заплакала. Сверток запищал.
- Горемыка. Ну, сама виновата, кто тебе мешал учиться, замуж выйти, а не рожать мимоходом от кого ни попади. Что делать будешь?
- Не знаю. Хочу в больницу ее отнести, отказ написать от прав. Зря родила, думала, Сашка так не уйдет, а он… Зря.
- Глупая, какая же ты дура, Иринка. Одно оправдание – молодая. Это ж дочка твоя, родная. Как можно бросить? Поехали ко мне, поживете пока, а там посмотрим.

Смотрели полгода. Мальчики устроились хорошо, звонили часто, наскоро взахлеб рассказывали, как круто в Торонто, по дому не скучали… Ира неделю отлежалась, а потом пустилась во все тяжкие: пропадала на сутки-двое, возвращалась нетрезвая, помятая, с новыми синяками, снова отлеживалась, вновь пропадала. Машу не кормила, да и вообще, кажется, сгрузив дочь на Наталью, забыла, что у нее ребенок. Галка и кумушки опять со смаком обсасывали Смирновой косточки, кто-то запустил слух, мол, Машку Ира от Гриши нагуляла, вот Наталья и приютила беспутную после того как сыночек за океан улетел.
Но ей было все равно. Абсолютно. Впервые в жизни – было начхать на Галку и остальных. Поняла – однозначно, правильности-то нет, никто не заботится о том, чтобы она сделала нужный выбор, только сама, только сама. И «как у всех» не бывает, хоть тресни – не бывает, есть только одно – свое собственное, свое решение, своя судьба. И пусть поздно поняла, зато легче стало.
Привязалась к Машке, нянчить не могла, работала, пригласила старую Макаровну смотреть. Девочка росла, - чудо, а не ребенок: щекастая, не плаксивая, кушает отлично, не болеет. Наташка и не заметила, как стала ее внучкой называть. Сначала в мыслях, а когда первый раз вслух загулила: «Машуля, внученька…» - торкнуло: не отдаст она девочку. Не отдаст. Да и кому? Государству? Иринке та даром не нужна. Все думала, как попросить Сонину дочку отказ написать, пойти с ним в опеку, кого подмазать, чтобы проволочек с официальным оформлением не было – знала, чай всю жизнь тут. Но Ира сама завела разговор, потупясь, запиналась – Сашка на юг жить зовет, навсегда, но условие ставит: без Машки. Или отказ пишет – или он себе другую находит. А она, Иринка, Сашку любит, хоть и бьет тот, но лишь по пьяни, ревнует к каждому столбу.

Все получилось. Машенька осталась с Натальей: та держала маленькую теплую ладошку и вспоминала Гришу: как ходить начал, как первый раз "мама" сказал, как корью болел, как вишни из компота таскал... Было не больно, нет, просто - и Наталья знала, навсегда это - в районе сердца комочек образовался, ноющий, пульсирующий, а на нем надпись "сын мой". Наверное, такой есть у всех матерей, чьи взрослые дети уезжают, улетают, уплывают...
Год прошел, Машуля уже бегала, да вот только не говорила почти. А в тот июльский день Наталья обмывала девочку в тазу на даче, а мелкая возьми да пролепечи, глядя на нее и склонив голову набок:
- Холошо.
Наташка замерла, прижала к себе:
- Что хорошо, солнышко?
Маша подняла бровки, засмеялась:
- Холошо...
И это было - счастье.