Анна Рафф

Сине-красный Сарасате

Аннотация
Желание изменить свою жизнь - постоянное. В теории. Второй шанс - в тех же водах -и снова желание изменить. И снова в теории. Но это - его выбор. Не делать. Не рисковать. Не суметь.



****

Он ненавидел скрипку, скрипичную музыку и скрипачей. Возненавидел десять лет назад ранним утром 21 июня, когда после трехсуточного дождя вжарило солнце, и лужи во дворе-колодце бликовали желто, озорно. Помнил и себя в том дне: растерянного, жалкого, злого.

Ирина прекрасно знала о неприятии, но, будучи членом клуба «местные эстеты», регулярно капала ему на мозги, доказывая: каждый интеллигентный человек обязан посещать скрипичные концерты заезжих знаменитостей, особенно таких, как немецкий исполнитель русского происхождения Алекс Рутберг. Алекс. Как Саша... Одно из самых распространенных имен. И Рутберг.
На свой тупо заданный вопрос: «Нахрена», получал драматический эмоциональный ответ:
- Андрюша, твоя будущая жена работает в отделе культуры, - Иринка ткнула себя кулачком в пышную грудь, зачастила манерно, сбиваясь с третьего лица на первое и обратно, - все коллеги знают о наличии у меня жениха, и, видя ее на концертах одну, недоумевают, неужели встречается с мужланом, неспособным оценить изящество скрипки. Пойми, любимый, - невеста, бросив короткий взгляд в зеркало, картинно уложила руку Андрею на плечо, - вкус надо развивать, иначе рискуешь так и остаться... уровня люмпен-пролетариата.
На последних словах гладкая головка горестно склонилась, что означало: «Как же мне, утонченной, сложно жить с не духовным партнером».
Сегодня все озвучивалось в «сто первый» раз: фразами-штампами, просчитанной интонацией, показушными жестами. Сегодня Андрей согласился. И причина была банальна как котлета Иринка торжественно заявила о беременности, пояснив: женщине в положении самим Аполлоном предписано слушать классическую музыку под ручку с отцом будущего ребенка. Наверное, Андрюху можно было назвать слабаком: и за Ирину с двумя годами, и за мягкотелость, и за то, что не спорил. Согласился, представляя обнаженного лепного Аполлона...

Хотя ненавидел скрипку, скрипичную музыку и скрипачей вот уже десять лет с 21 июня 1999 года.

Почти что мадам Рылеева торжествовала. «Почти» - тоже ее инициатива, несколько месяцев назад Ирина заявила, рассматривая свой паспорт: «Мне кажется, пора представляться твоей. За полгода до свадьбы вполне прилично. Но распишемся в октябре, после отпуска». Андрей-жених хмыкнул: предсказуемо, ожидаемо, что она не предпочтет свою корявую Горелая его дворянской. Еще бы: Рылеева идеально подходила к статусу «дамы высшего круга». Вспоминалось, как невеста шептала после очередного изящного, мать его, секса на хрустящих простынях, натянутых после акта соития так же безупречно, как и до него: «Она у тебя аристократически-декабристская». Андрей тогда посмеялся, напомнив о рабоче-крестьянских корнях, но Ирина фыркнула, мол, кому какое дело, главное - звучит с намеком.
Иногда Андрюхе думалось, может, он ей просто удобен? Не пьет, не перечит, в постели дееспособен, зарабатывает, внешность-рост на месте, а замуж в их провинции все еще принято выходить вовремя. А он... Что он? В полном соответствии с классическим «привычка свыше нам дана...» Ну трахается время от времени с разбитной Галкой, так одно другому не помеха и не аморальность: Галка ныкается от денежного мужа-импотента, он - от Ирины. Встречаются загородом, аккуратно, оба довольны. Что иногда на сайты не с тем порно залезает да мужчин смакует, его личное дело. Накатывает нечасто, по лету обычно. Нет-нет, женщин любит, а торсы-животы и прочее ... пусть будет эстетическим удовольствием.
- Как считаешь, милый, цепочка подойдет к аквамариновому платью? - Ирина огладила крутые бедра, обтянутые блестящей тканью, - или, может, заедем к твоей маме, попросим у нее ожерелье из сапфиров?
Отложив золото, наклонилась к зеркалу, вглядывалась себе между грудей, - не иначе, представляла сияние камней на припудренно-кремовом.
- Ир, не думаю. Ты знаешь, она не расстается с сапфирами, ведь единственное, оставшееся от матери, той от бабки. Даже в войну, в голод не показывали, не продали.
- Ой, да в курсе вашей семейной легенды: хозяин поместья в революцию перед бегством во Францию подарил твоему прадеду или прапрадеду не помню, за преданную службу, и с тех пор Рылеевы верят - пока сапфиры в семье, с ними ничего страшного не случится. Но, дорогой, пора менять традицию. Я тоже член семьи и, позволь напомнить, ношу твоего ребенка, поэтому Анна Владимировна не имеет права отказывать.
- Давай маме самой предоставим решать. Если захочет, чтобы ее похоронили с сапфирами - так и сделаю.
- Ну и глупо, - Иринка наморщила лобик, закатила глазки, распустила губки и снова надула, пообиженнее - я читала, камни умирают без соприкосновения с молодым телом. Куда их маме носить? На дачу что-ли? Или на встречи пенсионеров? Ну, Андрюш, скажи ей.
- Не буду. Вешай изумруд и двинули, пока не передумал.
Чего было Иринке не занимать, так это умения расставлять приоритеты, она, как сама хвалилась, да и Андрей знал, заранее и безошибочно чуяла что важнее, главнее, кого поднимут, а кого опустят, предугадывала перемены в настроении, могла вовремя притормозить. Вот и сейчас «почти Рылеева» добродушно замурлыкала:
- Нет так нет, всему свое время, правда? - финальный укол тоже был слизан из гламурных журналов: «последнее слово в споре с мужчиной должно оставаться за вами» - но при твоих доходах давно мог бы подарить мне собственные. Макаров, например, как узнал о бэби, преподнес Любаше старинный браслет из желтых бриллиантов.
Повышение тона в конце предложения, многозначительная пауза... Все по схеме, посылы-намеки банальны дальше некуда. Эх, Иринка... Неглупая ведь баба и хорошего в ней немало, но как начинает напяливать на себя корсаж роковой вумен, кажется, вся тупость мира вылезает. Может, все-таки, дура? И Андрей два года ее мозги авансом хвалил? Да нет... Иринка ведь и другой бывает: доброй, нежной, переживания его понимает, не всегда, но понимает, своими, отнюдь не барбеподобными, делится. А сейчас лицедействует краля. Ну и ладно, пусть развлекается. Андрей расслабился, заход о покупке камней - часть мизансцены, пусть... По правилам он должен ей подыграть: «Прости, конечно же мы выберемся в ювелирный за украшением». Нечего сложного: финансы имеются, девушки любят «лучших друзей».
Открыл рот, но «конечно» не вылетело, а будто жвачкой к зубам приклеилось и захотелось ни с того ни с сего заорать «прекращай использовать». Секунду назад снисходительно усмехался и внезапно, в миг раздражение накатило, как кадр с яркого на темный переключили.
Смотрел на напомаженную, надушенную Иринку - думал о засасывающем болоте. Спроси сейчас, что держало два года, не ответил бы. Хотя, нет, начал бы мямлить о привязанности, долге, обещании. Но, подавился приступом истерического смеха, не о любви. «А был ли мальчик?» Любовь то бишь? Не было? Расчета тоже. Что тогда? Витиеватые монологи невесты о чувствах и его молчаливое кивание - рождались регулярно. А вот само чувство-то, кажется, даже не зачалось.
Стареть вместе? Ага, фигвам-вигвам, скорее всего, лет через десять семейный бюджет начнет работать на ее процедуры по омолаживанию, на мотки «золотых нитей» и галлоны ботокса. Или «в богатстве и бедности» Угу, в богатстве - однозначно, а нет его - и начнутся пафосные вещания о молодости, потраченной на недостойного мужа. Рылеев поежился: картинка нарисовалась ясной, выпуклой, реалистичной. После таких видений - действовать вроде как нужно, не рассусоливать. Сказать твердо: «Мы разные, Иришка, вряд ли получится счастливая семья, извини, я морочил тебе голову, но жить через силу не смогу». Собрать вещи и уйти? А дальше? Грызть себя поедом, что кинул с пузом? Выслушивать днями обвинения, признания, шарахаться от каждого телефонного звонка? Иринка все равно дожмет. Два года. Нельзя, получается. Непорядочно. Разные? Дык это не повод, а он вроде как предателем окажется. Сволочью и кобелем.
Проще заткнуть воображение пробко-мыслью: «Преувеличиваю. По-своему она меня любит. И я... тоже. Мы же не в сказке, ей-богу, всегда есть ради чего приспосабливаться. И у нас тоже... не все плохо, не все».
Что и сделал. Заткнул. С трудом, но заткнул.
Однако разум-разумом, а нутро аж зашлось от острого желания услышать, как невеста по-простому говорит: «Андрюш, к дьяволу концерт. Давай заберемся под одеяло, нацелуемся и посмотрим киношку». Тряхнуло сильно, так, что сам готов был предложить, но... но... но... Три «но» - тремя жирными перечеркивающими чертами. Первое: Иринка и простота понятия несовместимые, иногда он подсмеивался, что она и в туалет с карманным зеркалом ходит, оценить выражение лица во время опорожнения кишечника, отработать наиболее достойную для сего процесса мимику. Второе: отвратно целовалась, жеманно складывала губы куриной жопкой, клевала сухо. И третье: не хотел смотреть вместе кино, «почти Рылеева» во время редких подобных посиделок стремилась воткнуть диск с Ван Кар-Ваем, потому как модно и «не знать Кар-Вая, это, Андрюша, демонстрировать пещерность, все наши на него подсели». Ее не смущало, что вообще-то режиссера зовут Вонг Кар-Вай, экая мелочь, ведь начальница называет режиссера с придыханием - именно Ван. А Андрей не ценитель, он потребитель боевичков и старого экшна типа «Индианы Джонс».
А если так, то какого хрена? Два года. Два, мать его, года... В висках застучало дробно: «Ты, Дрюн, слабак, консерва и ссыкло. А брехать порядочно? Башку спрятал и решил «я в домике, я в домике» А ху*мике ты, Дрюнчик. Слабо сейчас сказать: «не хочу-не пойду». Слабо?»
Них*я. Не слабо, не слабо! Рванулся к Иринке, обрушился сверху тушей, сминая синее и ломая прическу.
- Давай трахнемся? В этом платье. Вместо концерта. Под ним чулки? Детка, твои ножки меня заводят...
Лизнул скулу окаменевшей от напора Горелой, одной рукой потянул вверх подол, другой смял ей грудь, стараясь зацепить пальцами соски через твердый бюстгальтер.
- Я стяну с тебя трусики и нагну прямо здесь, на стол, хочешь?
Иринка отмерла, завизжала с интонациями хабалистой продавщицы, разом растеряв весь лоск:
- Рехнулся? Не трогай меня, не смей, слышишь? Господи боже, что ты делаешь! Говори, с кем практиковал? Кто так давал? Олька, да? Дрянь, всегда знала, она спит и видит. Как ты смел изменять? Я аборт сделаю, понял! Не трогай!
Выкрутившись из рук, отпрянула к трюмо, судорожно хватаясь за помаду, расческу, сумочку. Андрей молчал. Пекло и морозило одновременно, да еще и решимость послать ее, смачно так послать, громко, конкретно - набухала, набухала, готовая вот-вот рвануть. И Иринка просекла это, затрепетала ноздрями, чуя «опасную ситуацию»которую нужно срочно, по-любому, смягчить. Андрей мог поклясться, что слышит движение извилин в ее головке: «Цель средства оправдывает, колечко на палец добиться, потом отыграюсь, сейчас главное успокоить». На лицо масочка опустилась: "я виноватая бедная испуганная сиротка, серчать грех". Заморгала трогательно, красиво повесила на край реснички прозрачную слезу. И он, - зная, понимая, - все равно повелся. В тысячный раз. Ну не девка же мимопроходящая, своей стала, актриса еще та, да, но кто идеален... Невеста подошла бочком, робко обняла:
- Извини. Ревную, понимаешь? И гормоны в начале беременности скачут. Давай сходим на концерт, а когда вернемся, я не стану снимать платье и чулки. Хорошо?
Слова про беременность в который раз за последний час - отрезвили. Аргумент. Его ребенок. Его и Ирины. Не рыпнуться. Апатия накатила: «от добра добра не ищут, так вроде бы?». Пожал плечами:
- Пойдем...
****


Андрей ненавидел скрипку, скрипичную музыку и скрипачей. С 17 лет ненавидел. С того летнего утра.
****


Они опоздали, пробирались с извинениями к своим местам уже под выход маэстро. Позже Андрей пытался вспомнить, в какой момент сложил Рутберга и Крылова вместе, понял - паренек с вихрастой шевелюрой в приспущенных джинсах и лощеный скрипач во фраке с гладкой стрижкой каре - один и тот же Александр. Узнал по жесту, каким Алекс откинул волосы с лица? По профилю? По щелчку пальцами перед началом игры? Или сразу?
Музыка качала, кружила... И легко перебросила Рылеева из зала на десять лет назад. В 1999 год. В 17 лет. В самые первые числа июня.
****


Двор их дома напоминал узкую штольню, при раздвинутых шторах вся жизнь соседей была как на ладони, поэтому окна распахивались нечасто. Но не этим июнем, когда дожди и зной пинали друг друга дважды в день, то заливая город коротким ливнем, то плавя жарящим солнцем. Вода паром испарялась с раскаленного асфальта и только ночью, устроив сквозняк, можно было ненадолго вырваться из «сауны». Жильцам стало абсолютно плевать, что кто-то рассмотрит их голые задницы или услышит семейные ссоры. Воздух, воздуха. Остальное мелочи.
Андрюха закончил десятый и между экзаменами гонял балду, стабильные трояки давали возможность не заморачиваться по поводу предстоящих экзаменов, а родственник в Технологе гарантировал поступление.
В то утро на консультацию забил, гульки накануне никак не позволяли оторваться от подушки раньше одиннадцати, мать-отец в рейсе - лепота! Он даже помнил, что снилось: вожделенный черный байк, который вначале заводился с охрененным рычанием, но потом вдруг начал заунывно мерзко всхлипывать. Продрав глаза, понял - не во сне это, а с улицы раздается, ругнувшись, ломанулся к окну. Вылез по пояс, огляделся и – завис.
Увиденное было хоть и непривычно, но, в принципе, ничего особенного, вот только низ живота спазмами скрутило, а член перестал помещаться в трусы. Напротив, на подоконнике квартиры, где давно никто не жил, спиной к улице сидел полуголый парень и играл на скрипке. Мотал головой, неровно стриженные лохмы елозили по острым плечам, рука со смычком то конвульсивно прыгала, то плавно качалась. Как в кино. Или на картине. Или хрен знает что еще, но оторваться было невозможно.
Мысля зашебуршилась, что спина у него, наверное, сухая, горячая - и в паху мокро стало. Проклиная утреннюю эрекцию, бросился в ванную и там, положив хозяйство на край раковины, дергаясь в такт доносившейся музыке, скрипя зубами, кончил еще раз. Свалился кулем на пол, уткнулся лбом в стену, бодая прохладный кафель, пытаясь понять – что это было? И вмазать хотелось самому себе меж глаз, и снова в комнату тянуло. Заново пережить. Сунул голову под ледяной душ, а спина пацана все мерещилась. И волосня. И плечи. Е*ать такое наваждение. Повторил вслух: «е*ать... такое...». В груди, животе полыхнуло со страшной силой, будто кишки с сердцем кто бензином облил и поджег. Бл*дь, приплыли. На пацана... Андрюха заматерился ором, пнул ногой алюминиевый таз, с грохотом ударившейся о край ванной: гулкое «буууум» срезонировало с низким скрипичным «уууу». Что? Это? Было? Он же по девчонкам. Людка Гусарова. Машка Злотова.
Три раза брался за ручку двери, три раза затыкал уши, три раза говорил себе «стояк после ночи, совпало...». На четвертый - вышел. К окну - как на аркане.
Парень стоял теперь в фас, водил по деревяшке неспешно, тихо, будто звал или ждал кого, чего. Потом засмеялся, отложив инструмент, глянул в сторону притаившегося за шторой Андрюхи, погладил большим пальцем нижнюю губу и выгнулся кошкой, закинул руки на затылок. Охнув, Рылеев снова рванул в ванную. Не добежал. Такого с ним, пусть и в возрасте спермотоксикоза, никогда еще не случалось: без руки, от одного представления. От пацана, бл*дь.
И началось безумие.
Через пару дней стало известно, скрипача зовут Сашка Крылов, он на пару с сестрой снял пустующую квартиру. Андрюха перекидывался с ним краткими «привет-привет», но после того утра старался контролировать себя, не пялиться открыто, не вестись. Удавалось плохо, особенно вечером. Жильцы дома были людьми понимающими, никто на Сашку из-за игры не гнал, наоборот, старушки, как спадала духота, усаживались рядком на скамеечку – «концерт послушать», детей маленьких не водилось, мужикам же по-барабану. Тусклая лампа из глубины комнаты мягко подсвечивала Сашкину фигуру на фоне окна, затеняя лицо, но подчеркивая линии тела, движения, что заводило Рылеева похлеще самой откровенной журнальной порнухи. Не раз, не два, не три раза яростно натирал себя за занавеской, проклиная день, когда «этот» появился, перевернул с ног на голову весь привычный мир. Белое стало черным, реальность абсурдом, тело предавало… Мать волновалась: жрать перестал, с лица спал, душ по пять раз на дню принимает, - не заболел ли, или в школе чего? А может, влюбился? Андрюха отнекивался, переводил базар, психовал, чтобы не лезла, но от вопроса про «влюбился» снова коликами нутро свело, до рези. Метался ночами по разворошенной потной постели, пережимал член, паниковал, разве что башкой не бился: ну не могло такого с ним происходить. С ним, лапающим девчонок и заливающим спермой Плейбой. Не могло. Но было.
Скрипач, Андрюха чувствовал, явно догадывался. Но общение по-первости дальше протокольно-случайного не заходило: «как дела? нормально, вот, занимаюсь; а ты куда? в Техноложку? о, я дуб дубом во всем, кроме музыки; а я не люблю классическую музыку; не страшно, ее многие не любят».
14 июня вечером Сашка пиликал напевное, грустное, когда закончил, бабушки во дворе бурно захлопали, а Андрюха неожиданно так заслушался, что не заметил, как выполз «на свет», усевшись на подоконник. Крылов поблагодарил соседок, но смотрел на Андрея: с улыбкой, пытливо, а потом позвал... к себе позвал приглашающим жестом, уверенным, размашистым. И Рылеев сорвался...
Поднимаясь по лестнице, молил бога, чтобы Сашка надел футболку, ибо еще ни разу Андрюхин х*й не отреагировал на обнаженную спину Крылова иначе, чем салютом «встал-готов». Однако, оказалось, что белая майка с глубоким вырезом вкупе с приспущенными джинсами и босыми ступнями - еще хуже. Член не только нацелился - был рад «вот прям щас» выстрелить. Трудность первых минут, натягивание рубашки пониже, пробирание бочком в комнату, вопрос о чае... и вот Рылеев уже сидит на полу, согнув ноги в коленях и прислонясь спиной к доисторическому шкафу. Сашка извинился за неубранную постель, за заваленные нотами, шмотками стулья, предложил устроиться на полу. Андрюха отмахнулся, без разницы.
Они не соприкасались, но трущие, щупающие встречные взгляды были намного, намного тактильнее. И ощутимее. За Крылова говорить не мог, а самому до одури хотелось три вещи: потрогать косточку на его щиколотке, положить растопыренную пятерню ему на живот, провести кончиками пальцев по позвоночнику вверх от поясницы. О большем - не думал.
Сашка взял скрипку, предложил сыграть, спросил о пожеланиях. Рылеев от смущения заржал разухабисто, по-дворовому: вот загнул, он же полный профан в классической музыке. Знает, конечно, по фамилиям Баха, Шопена, Чайковского и этого... как его? Сарасате. И то, последнего из-за тетки, она, подвыпив, любила жалостливо тянуть что-то про концерт Сарасате. Крылов кивнул, ну да, Вертинский, процитировал фрагментами:
Но когда он играет «Концерт Сарасате»,
Ваше сердце, как птица, летит и поёт...
Он играет для Вас свой «Концерт Сарасате»,
От которого кровью зальётся душа!..
Вы прощаете всё за «Концерт Сарасате»,
Исступлённо, безумно и больно любя!..

И спросил через паузу – «хочешь… его?»
Андрюха хотел. Очень. Его. Пусть даже с Сарасате.

В тот вечер у них могло бы пойти до конца. Но не вышло ничего. Сашка играл, швырял себя и смычок из стороны в сторону, размазывался тенью по стене, закрывал-распахивал глаза, а Рылеев задыхался. В буквальном смысле: втягивал воздух со свистом, пытаясь протолкнуть его в легкие, но он гортанно вырывался назад. И непонятно уже, что первично. Сашка ли? Сарасате? Взмолиться был готов: харе мучить, прекращай, сдохнет же сейчас тут на вытертом ковре. Свалится, уткнувшись гудящей черепушкой в ту косточку на голой щиколотке.
Но Крылов сам опустил смычок. Присел рядом. Снизу раздались аплодисменты, Андрей отметил и их, и то, что на кухне из крана звонко капает вода...
Сашка, чуть раскачиваясь, начал говорить, что когда играет этот концерт, представляет толстый сине-красный карандаш: «Знаешь такой? Половина одного цвета - половина другого. Синий грифель тупой, линии от него ретушированные, а красный - тонкий-тонкий, острой пикой поверх синего чертит, будто разрезы насквозь и рисунок кровью...» Андрюха, хотя и не разбирался никогда во всяких там «Дали», сумбурное бормотание Сашки понимал прекрасно, а тот через предложение переспрашивал: «Веришь мне? Веришь?» Верил. Синяя линяя - он, красная - Сашка. Сказал ему, Крылов замолк на полуслове, тронул запястье: «похоже».
Спросил: «Хочешь?»
Андрюху от возбуждения лихорадкой заколбасило, мышцы на ногах свело, сердце долбануло в грудину боксерским ударом. Хотел? Фигня. Не то слово. Дурел от желания, с ума сходил. Потрогать везде, подставиться, и - чтобы Сашка зализал ему прокушенную губу, а он его прижал, опрокинул на пол. Хотел... Но молчал. Хотел… Но не двигался. Вот он Крылов, – пять сантиметров, а обнять – и как рубеж переступить, как кожу с себя старую снять – в новую нарядиться. На всю жизнь? Признаться – «гей я, не такой, как друганы, посмешище». Готов ли? Не знал Рылеев. Не сейчас еще…
Зассал. Мелко, по-щенячьи - зассал. А может, застопорил от напора. Уж слишком Сашкино «хочешь» было алчным, будто тот не давать собрался, а взять по-быстрому, захапать, как свое, подчинить, подмять.
Не смог. Давя ладонью х*й через карман, давясь словами «мне пора... мать придет... завтра экзамен...» - сбежал.
Сашка вслед сказал: «Я подожду. Немного».
Ночью Андрюха плакал. От того, что не отдал, не взял, не поддался, не принял.
Три дня уходил из дома в шесть утра, возвращался заполночь, - главное, не столкнуться с Крыловым.
Но 18 июня мать попросила объявиться пораньше «за ЦУ», уезжала в рейс. В тот день лил ненормальный дождь с ветром, Андрей, отряхиваясь дворнягой и клацая зубами, заскочил в арку и с разбегу наткнулся на такое же мокрого, продрогшего Сашку. Тот обернулся, пошатнулся, Рылеев непроизвольно обхватил: удержать. Столкнулись носами, прижались вплотную, с влажных крыловских волос Андрюхе текло за шиворот, и пахло от них почему-то зеленым яблоком: твердым, хрустким, в такое не думая зубы вонзаешь, чтоб вкус распробовать.
Сашка сказал, притискиваясь еще ближе: «Переждем или пойдем?» Андрюха смотрел на его большой рот, белые зубы и розовые губы, на мелькающий язык, двигающиеся щеки и вспоминал свой первый прыжок в воду с семи метров. Тренер тогда сказал: «Рылеев, не дрейфь. Главное решиться и сигануть, не думая...»
И он прыгнул.
Дернул на себя и грубо, жадно вцепился в губы, в зубы, в язык, лопатки Сашки ходили ходуном, бедра напирали, он ответил сразу же, не менее хватко. Сколько целовались - не помнил, Крылов просунул между ними сложенную лодочкой ладонь, накрыл Андрюхин член, елозил, шептал на ухо: «Ты мне мозг вынес, Рылеев, сразу же... зараза этакая, такой сильный, такой чувственный, в первый день тебя заметил... для одного играл, заигрывал, думал, когда догадаешься... а ты все никак, страшно, да? страшно? не бойся, ты такой же, как я, как мы... понять надо, принять... хочу, сил нет, как хочу, а может, и люблю даже, как в фильмах…бери, давай... хочу...» Андрюй прижал его в стене, лез под футболку, царапал, шарил, теребил болты на джинсах. А тот все шептал, шептал, мял, гладил.
Со стороны улицы послышался шум машины, медленно въезжающей в арку, - едва успели отпрыгнуть друг от друга.
Пока объясняли водиле, что двором ошибся, пока тот разворачивался – адреналин рассосался. Но жажда осталось. Сашка, пиная камушек, сказал: сегодня он один, без сестры, если Андрей не передумал, то он приглашает. Рылеев кивнул - да, да, обязательно, поговорит только с матерью… Один скрылся в своем подъезде, другой двинулся к своему, предвкушая.
Главное - сигануть. Думать - потом.
В пролете присел на ступеньку, отдышаться, успокоиться, - плохо выходило: поцелуй был, рука Сашкина - была, и он, Рылеев, тоже был. Дурман и безумие. Голод и готовность. Ну и пусть на пацана, потом разберется, не он первый, не он последний. Пи... Геи тоже люди, главное, чтобы мать, соседи, друзья не прознали, он же не по-настоящему, а только разок с Сашкой.
Скрипнула дверь, высунулась соседка Клара Игнатьевна, проныра, как звала ее мать, добавляя: «Клара за свежую сплетню последний кусок хлеба отдаст». Андрюхе она напоминала старуху Шапокляк, такая же суетливая, сухонькая, с изюмными глазами. Пристала к Рылееву, что сидит, да почему тут, вскользь, якобы между прочим, кинула: «Ты бы, Андрюша, поменьше со скрипачом общался. Старухи, оно понятно, уши развесили, спектакль бесплатный, но ты парень мужественный, видный, девушку-невесту найди, а не с...» - скривилась презрительно, протянула ядовито – «распутными людьми искусства шастай, им-то все равно кто - девушка или парень. Чего вылупился? Зря, что ли, при советской власти за мужеложство арестовывали. Арка с моей кухни как на ладони, а ты парень хороший, правильный... Не позволяй». И скрылась в квартире...
Он пришел в Сашке тем вечером. Опираясь о косяк со скрещенными на груди руками, мычал, мол, прости, дела навалились, уйти нужно, но вот потом... потом...
Сашка осмотрел насмешливо с ног до головы, харкнул фразой: «Я тебя, Андрей, не насилую, не заставляю, сам решил, сам выбор делаешь». Пропел, кривляясь, перефразируя: «Трусоват Андрюша бедный, раз он позднею порой, весь в поту, от страха бледный, убежал к себе домой…» Физиономию презрительную скроил, но чувствовалось, уязвлен Сашка, задет отказом. И ерничает один в один как Злотова, когда Андрей ее обломал насчет секса. Но хоть понятно оно - понятно, а все равно слова обидные, несправедливые. Рылеев вскинулся: « Зачем ты так? Я не трус, чего бояться? Завтра... или послезавтра. Точно. Мне надо немного времени. Подумать. Пожалуйста». Крылов покачал головой: «Послезавтра меня здесь не будет. Я все сказал». И захлопнул дверь.
Ночью было тухло, Андрюха разыскал отцовскую заныканную водку, почти стакан накатил - еще муторнее стало, то хоть яблочный дух преследовал, а как выпил – завоняло гнилой падалицей.
Следующие два дня музыку не слышал, Сашку не встречал.
21 июня ранним утром заметил во дворе его сестру с чемоданом, не выдержал, кубарем скатился вниз, догнал. Та сказала, брат уже дней десять, как собирался перебраться на дачу к другу, но все почему-то оттягивал, а вчера подорвался резко. Сегодня и она отчаливает. Андрюха больно сдавил ей локоть, девчонка охнула, вырвалась: «Кстати, Сашка взял с меня клятву, что не скажу тебе новый адрес. Бывай.»
Не допрыгнул.

С тех самых пор, с 21 июня 1999 года он и возненавидел скрипку, скрипичную музыку и скрипачей.
****


В антракте Ирина потащила за кулисы, щебеча, Ольга, оказывается, знакома с сестрой музыканта, которая и его менеджер, поэтому может провести к маэстро в гримерку. Андрюха развернулся на сто восемьдесят: нет, категорически нет. Он ненавидит... Не готов... Но Иринка стала канючить, выразительно бледнеть лицом, жаловаться на слабость, причитать, - рада бы домой, но не простит себе, если упустит возможность лично поблагодарить музыканта. Неужели Андрей отпустит ее одну в подобном состоянии, а вдруг обморок?
Рутберг его, кажется, не узнал. Во всяком случае, на холеном лице, совершенно не похожим и, одновременно, очень похожем на Сашкино, ничего не отразилось. Его сестра, вроде, тоже. Вежливые приветствия, заготовленные фразы, резиновые улыбки - тысячу раз апробированный протокол, мать его.
Андрей смотрел на большой Сашкин рот, на розовые губы, белые зубы и мелькающий язык, смотрел на потяжелевший подбородок, непривычную стрижку и спокойно констатировал: он, Рылеев, слизняк, трус и мудак. Мудак и трус. Трус и слизняк. Слизняк и мудак.
- Андрей, вам понравился концерт? - голос скрипача отстраненно-приветлив, - обычно, зашедшие в гримерку, выражают восторг. Вы не почитатель скрипичной музыки?
Ответ вырвался автоматной очередью, сам по себе, без команды мозгов:
- Ненавижу. Музыку, скрипку, скрипачей. Десять лет как.
Справа охнула Ирина, слева захохотала Ольга, Андрей же смотрел только на Сашку, ответившего неожиданно весело, с бесинкой и растяжкой гласных.
- Неожиданно. Причиной деликатно не интересуюсь.
Но Андрея уже несло:
- Впрочем, вру. Один концерт - Сарасате - периодически слушаю.
Отмахнулся от невесты:
- Увы, с ним связаны не самые приятные воспоминания.
Рылеев и не подозревал, что светлые глаза могут так стремительно темнеть: Сашка на полсекунды смежил веки, и вот они уже из светло-серых - асфальтовые:
- Тогда понятно. А я, знаете ли, не люблю ничего, связанного с технологическими вещами.
Обернулся к дамам, развел руками:
- Гуманитарий от колыбели, до сих пор уверен, тока без розетки не бывает.
Ирина засуетилась, извиняясь: слова ее мужа нельзя принимать всерьез, к сожалению, он пока не отличается тонким музыкальным вкусом, но вот Технологический институт закончил с красным дипломом. Сашка поморщился, глянул на нее жалостливо, на Рылеева сочувственно. Заговорил нарочито-мягко, пафосно, с прищуром:
- Андрей, простите мою нескромность, если рискну полюбопытничать? Спасибо. Что толкнуло вас на путь ненависти? Неужели любовная трагедия?
В маленькой комнатушке без окон было душно. Настолько, что волосы липли к вискам, а рубашка к спине. Сашка ждал ответа, чуть приподняв бровь. Андрей разозлился, тот вел себя абсолютно в стиле Иринки, даже взгляд искоса на себя в зеркало бросил, ах-ах, как стороны смотрится, красиво ли? достойно ли? Но не на того, напал Крылов, не подначишь, не выведешь.
- Прощаю. Никакой трагедии, «антискрипичную» реакцию повлек за собой неправильно сделанный выбор и его последствия. Я погорячился, правильнее сказать: не понимаю скрипичную музыку.
Ответ вышел резкий, таким тоном он отчитывал проштрафившихся подчиненных. Десять лет. Любители фразы «время не имеет значения, как будто и не было…» - глупцы и лицемеры. Всегда имеет. И меняет. Да и вообще, если уж по-справедливости, не только он делал выбор. Сашка первым ушел.
- Noch einmal, ich entschuldige mich für die falsche Frage (нем. Я еще раз приношу извинения за некорректный вопрос), но мы, творческие люди, обожаем рассказы о жизненных драмах. Кроме того, отлично вас понимаю, примерно в то же время сделал предложение понравившемуся человеку, но он отказался и от него, и от меня. Es war ein großer Schlag, glauben Sie mir. Ах, простите, машинально перешел на немецкий. Ну да ладно, смысл последнее фразы важен для меня, вряд ли вам она покажется интересной.
«Паяц. Гламурный модный фигляр. Поиграть решил? Тьфу, противно», - Андрей распалял себя, придумывая мысленно Сашке все более и более уничижительные эпитеты, хотелось подойти, кулаком стереть с его лица эту… эту бл*дскую усмешку, а потом… А потом оттянуть назад голову за волосы и вцепиться в рот, протолкнуть язык в глотку, чтобы сука-провокатор даже пикнуть не мог.
Рутберг-Крылов продолжал пафосно вещать:
- Меня отвергли. Оставалась музыка, именно спасла и…
Девушки развесили уши, ловили каждое слово, но он демонстративно оборвал себя на полуслове, замолчал.
- Алекс, - Иринка аж раскраснелась, а голосок медом потек, – вы говорите о своей первой любви?
Сашка усмехнулся, заправил прядь волос за ухо, хрустнул пальцами. Отвечая Ирине, - смотрел на Андрея. Пристально, вызывающе, не таясь.
- Нет, что вы, любовь - громко сказано, скорее, неожиданная, жаркая, жадная влюбленность, как оказалось, односторонняя...
- А как ее звали?
- Ее? Не говорил про нее. Его звали...
Ирина с Ольгой синхронно судорожно сглотнули, - сенсация! Многие в их среде догадывались об ориентации Рутберга, однако музыкант ни в одном интервью ее не подтверждал. Хотя и не опровергал. А тут сам признался. Открыто. Публично. Андрей буквально видел, как в головке жены колесики завертелись: может, ее на телешоу пригласят, если «по-секрету» расскажет кому нужно, да так, чтобы подумали - она доверенное лицо.
Сашка с наслаждением повторил:
- Его звали... - и снова многозначительная пауза.
Андрюха ждал. Имени. Крылов или Рутберг, уперев указательный палец в подбородок, подмигнул ему:
- Алексей. А теперь, дамы, благодарю за приятную беседу, мне нужно настроиться.

Во втором отделении между Сашкиными выступлениями была фортепианная вставка, Андрей, как только объявили исполнительницу, поднялся: «Ир, срочно...» Он должен спросить. И сказать. Вход в коридорчик преграждали два туловища в форме, повторяющие все больше закипавшему Андрею одну фразу: «Без предварительной договоренности артиста беспокоить запрещено». Но тут - хвала яйцам и жалостливому мирозданию, - из дверей гримерки вышла сестра Сашки, оглядела Рылеева не сказать, что добро, но все-таки разрешила впустить.
Друг к другу не приближались, дистанция метра полтора - и держали четко, но двигались кругами по периметру комнаты.
- Алекс Рутберг. По имени бы не догадался. А где же Сашка Крылов?
- Вырос Сашка, стал Алексом. Для Европы пригодилась девичья фамилия матери. Ты пришел об этом узнать?
- Нет.
- Я тебя ждал.
- Зачем?
- Что зачем?
- Зачем эти... шарады. И признание. Ничего ведь не было. А у меня десять лет и...
- Жена.
- Почти жена.
- Хорошо, почти.
- Так зачем?
Сашка сделал вычурный жест кистями:
- Захотелось.
- Ты... ты помнил? Меня помнил? Правду про 99-й сказал?
- Думай, что хочешь.
- И все-таки.
- Я не врал.
- Не врал... Тогда, выходит, я мудак.
- Приятно слышать.
- Но и ты тоже. Почему, почему? Не хотел даже попробовать понять, да? А я тогда был как кусок мяса после отбивки, ясно? Внезапно - и я не знаю, нормально это или нет. Не готов был без оглядки. Время просил, помнишь?
- Наверное, ты прав, Андрей. Прости. Я слишком споро погнал. Про себя-то знал с 14 лет, а тебя, конечно, нехило шарахнуло.
- Да. Ты шарахнул.
- Я.
- И Сарасате твой гребанный.
- Нарочно сыграл, думал, расслабишься, поплывешь...
- А я испугался.
- Ты - испугался, я - запал. Ночью распалялся по несколько раз. Но не только х*ем тебя желал, пардон за мат, а душой, пардон за высокопарность.
- И все-таки уехал?
- Я эгоист, Рылеев, а еще диктатор, с детства такой, ждать - не в моих привычках, всегда все надо сразу, сразу: увидел-захотел-получил. Не выходит быстро, значит не судьба. А чувства... они были, были, даже сильные, но мешали, без обид. Хотя пару раз чуть не вернулся, ты как репейник, не отцеплялся. Но потом поступление, новая жизнь...
- Другие?
- Да, другие. Немало. И линии твоего синего скоро стали расплывчатыми, блеклыми.
- Понятно. А я помнил, долго помнил.
Пауза. Андрей вытащил сигареты, Сашка - трубку.
- Нашел себе, мммм, друга?
- Нет.
- Зря. Страус ты, Рылеев. Ну признайся уж, гомосексуальность тоже твоя сущность, причем, вполне стоячая сущность. Знаешь, друг, при таком раскладе довольствоваться сексом только с женщинами, это все равно что страдать десять лет от хронического недо*ба.
- Мне нравятся женщины...
- Ну да, ну да. И поэтому ты сейчас здесь. Похожий на включенный вибратор.
- Просто поговорить зашел. И прошу... Как тебя лучше называть: Рутберг? Крылов? А, не важно... Выражения выбирай.
- Угу, конечно. Wahrheit bringt Hass.
- Что?
- Пословица немецкая. «Правда рождает ненависть». Бедная скрипка.
- Логичный ассоциативный ряд.
- Женись, Рылеев. Дети, курорты, ремонт, новая машина. Ври дальше.
- Я не женюсь на Ирине. Не моя, не та. Не...
- Не тот?
- Ты мог сделать вид, что не узнал.
- Вот еще. Нет уж, мой натуральный бывший друг, люблю доигрывать произведения до конца. Любые.
- Меня доиграть?
- Хотя бы... Ты тоже произведение.
- И... что? Предлагаешь?
- Предлагаю. Приглашаю. Но решать тебе.
Андрей вспомнил Сашкину ладонь на ширинке - в той арке, и желание окатило - как тот дождь. Запахи, тела, рот, свое состояние, его шепот - все, все замелькало, завертелось калейдоскопом. Будто оголодавший монстр, дрыхнувший десять лет, проснулся, вскочил, чтобы насытиться сейчас, сейчас же, тем, что так и не попробовал. Спросил, - и плевать на севший голос:
- Где, когда, во сколько?
- Сегодня. После концерта в «Солнечной», 127-й.
- Провожу Ирину и приеду.

Отвез домой Горелую, наплел, мол, в одном из магазинов сработала сигнализация, Петр звонил, надо мчаться разбираться, вернется не скоро, то-сё, пусть не ждет. В номер пробирался по черной лестнице, натянув до глаз воротник свитера: мало ли, знакомые встретятся, в гостинице его знают, партнеры часто здесь останавливаются, сюрпризов - не нужно.
Сашка открыл дверь: полурасстегнутый халат, влажные после душа волосы прядями-клиньями, вот только запах от них - не зеленого яблока, а старомодной «Кельнской воды», накрепко впитался, Андрей его еще днем чувствовал. В глубине комнаты негромко звучал Сарасате. Тот самый: сине-красный.
Выпили. Закурили.
Потом Андрюха просил голого Крылова-Рутберга: «Замри, дай посмотреть на тебя, нет, со светом, дай, дай, дай...» И это «дай» - как увертюра мощными аккордами. Сашка крутился, принимал позы, но если бы Рылеев мог в тот момент видеть что-то кроме его бедер, задницы, члена, заметил бы в глазах скрипача злорадство. Но он не видел...
Толкнул на кровать, навалился сверху, мял, царапал, складывал. Сашка гнулся легко, подставлялся охотно, стонал протяжно. Андрей целовал, засасывал, вставлял так, как никогда Иринке. Никогда.
«Кельнская вода». Х**ня. Зеленое яблоко.
Сашка, вытирая сперму, промурлыкал растянуто, сытым котом:
- Понравилось? Рылеев, ты меня удивил, не знал бы - ни в жизнь бы не подумал, что у тебя первый раз. Шикарно вышло. Хотя, если столько сдерживаться...
Андрей повернулся:
- И не последний. Я буду приезжать на концерты, гастроли. В любой город, страну. Если ты не против?
- Вообще-то, у меня есть постоянный партнер, однако разнообразие полезно для здоровья. И творчества. Но... - Крылов легко провел ладонью ему по лицу, - ты, дорогой, не приедешь. Вернешься домой, раздвинешь ляжки невесте, вспомнишь, чем придется пожертвовать, если вдруг откроется и не решишься.
- Замолчи. Сказал, что приеду, значит приеду..
- Sei es wie es sei, Андрюша.
- Что?
- Аналог русскому: «Чему быть, тому и статься». Повторим?

Ушел от Сашки в четыре утра, три часа наматывал по кольцевой круги на 120 в час, представляя, как будет сидеть в партере, кричать «браво», а потом приходить к в номер, распахивая дверь широко, свободно, не озираясь.
Вот только Ирина. Она ни в чем не виновата, а придется лгать, изворачиваться, лавировать. Ребенок будущий, которого Андрей хотел и ждал. Бизнес… Но ничего, ничего, он справится.
Дома долго смотрел на свернувшуюся клубочком спящую невесту, на черные разводы от слез и туши на ее щеках и думал об эгоизме. О том, что Сашка – это, как ни крути, все-таки, прошлое. На словах прошлое сделать будущим - легко, особенно после секса. А на деле? Куда деть тогда настоящее? А Иринка ведь – настоящее. Думал о двух годах и друзьях. О том, что любое непредвиденное «вдруг» может раскрыть его тайну, которая, не приведи бог, «в народ» просочится и назовут бизнесмена Андрея Кирилловича Рылеева пидором, а нерожденного сына - пидорским сынком. Или дочкой. Завистников толпы, разнесут на раз, и ни ему, ни семье житья не станет. Кроме того, глава администрации, рекомендовавший Андрея в городской совет по торговле, - истово верующий казак, друг атамана и всех священников. Для него слово «гей» имеет только два синонима «извращенец» и «с такими дел не веду». Сегодня повезло, а завтра? Что тогда? Сашке просто: человек искусства, ни семьи, ни детей. А ему как?
****


Через пару месяцев Андрей женился. К Рутбергу-Крылову не поехал, хотя информацию о нем искал, а ролик, где Сашка исполняет Сарасате, скачал и периодически дрочил на него, представлял на члене не свою руку.
Через семь месяцев стал отцом очаровательной Полинки, непросто дочка далась, жена двенадцать недель на сохранении лежала. Еще через полтора года - папой пухлощекого Артема. Любовником Ольги. Любовником Сашки-мелкого: ресторанного паренька-саксофониста из командировочного региона. Андрей уверял себя, имя и профессия - не более, чем совпадение.
Через месяц после смерти матери шейку пополневшей Ирины украсили сапфиры. На двухлетие семейной жизни подарил жене антикварное колье и серьги, а вскоре застал супругу с мужем Ольги. Полгода прожили раздельно, саксофонист к тому времени сменился неместным альтистом, тот - пианистом.
Иринка рыдала, каялась, грозилась отравиться, - и все вернулось на круги своя. Он ведь тоже не без греха. Не без изъяна.

В шкатулке, вместе с крестильным крестиком, бирками о рождении детей, Ирининым первым пупсиком лежал толстый сине-красный карандаш.
****


Андрей поцеловал спящую дочку, спрятал под одеяло пяточку сына, оглянулся в дверях на сопящие мордашки, улыбнулся, - любил он их, больше себя, больше Иринки, да никто не сравнится. Глупо вообще сравнивать.
Жена в спальне встретила словами:
- Помнишь Алекса Рутберга?
В детстве Рылеев упал с крыши деревянного вагончика-беседки животом на узкую скамейку. Дух тогда выбило до салюта перед глазами и вихревого головокружения. От вопроса Ирины стало один в один. Как сквозь вату распознавал встревоженный голос супруги:
- Все нормально? Андрюша, ты красный весь. Давление, да? Сядь, погоди, воды принесу. Может, скорую? Где же этот чертов телефон?
Промычал с трудом:
- Все… хорошо… душно… окно открой…
Когда немного успокоились, Ирина повторила вопрос, добавив, что: «Того, который концерт у нас давал, помнишь? Уж ты-то не мог забыть…»
Ему бы зацепиться за последнюю фразу, но память упорно подсовывала голого Сашку в гостиничном номере, его лодыжку с выступающей косточкой, ритмично двигающийся кадык на вытянутой шее. Хотелось по-быстрому избавиться от жены, открыть видео с Сарасате и жестко отдрочить, защемляя кожицу и тихо, в себя, подвывая от кайфа и боли одновременно.
- Андрюш, так помнишь?
Не отвяжется, еще одна привычка благоверной, повторять вопрос снова, снова и снова, пока не получит ответ.
- Не помню, – не удержался, - а почему спрашиваешь?
- Прочитала в блогах, Рутберг вчера женился, в Монреале на церемонии присутствовали его друзья из России. Смотри, какие лапочки. И он, и его, хм, муж.
Ирина повернула ноут, - с экрана ослепительно улыбался Сашка: большой рот, белые зубы и розовые губы. Красивый, уверенный, свободный. Счастливый, наверное. С мужем. Не знавший никогда ни кандалов, ни клетки. Играй себе, летай по миру, спи, с кем хочешь. Ноль забот. И начхать ему на других, на тех, кого… Кого что? Да ничего. Проще всего обвинить Крылова, накрутить себя, что из-за него жизнь наперекосяк пошла. Типа, не маячил бы голым торсом в окне, не пиликал бы Сарасате… Х**ня. Не он, так другой, Андрей понимал, не в Сашке дело, не скрипач вовлек. Каждый за себя, каждый за себя… И каждый в своем внутреннем мире единственный пророк.
- Помнишь, он имя назвал? Андрей, кажется?
- А? – голос жены вернул в реальность, – какое имя, когда?
- В гримерке. Его спросили, как звали того, в кого влюбился, он ответил, что Андрей. Забавное совпадение.
- Разве? Кажется, Антон? Или Алексей?
- Да нет, точно Андрей. А ты чего так напрягся?
- Голова разболелась, давай спать.
Жена обошла, обняла сзади, прижалась:
- Я все знаю.
Напротив, в зеркале отражались холодные Иринкины глаза, но сквозь льдистость пробивалось что-то… странное, так мать на болеющее дитя смотрит, когда губами лоб трогает и сокрушается: «Третьи сутки, а температура не падает». Жалость? Сочувствие? Хрен разгадаешь. Но понял Рылеев, точно понял – знает.
Вся так же, глядя в зеркало, спросил:
- Давно?
- Почти сразу. Когда ты убежал вечером. Андрюш, я же не чужая, а вашей энергетике при встрече «Воспламеняющая взглядом» позавидовала бы. Так не смотрят на незнакомых, было у вас что-то общее, и отнюдь не эскимо на пару, и не футбол. В институте у нас геев было немало, академия культуры, сам понимаешь... Одни выделялись, другие, как ты скрывали интерес к мужикам, но все равно чувствовалось, научилась распознавать.
- Я не гей. И… да, знал его. Но… ничего не было.
- Не знаю, когда не было, но в день концерта точно было. Не надо мне врать, Андрюша. Я позвонила, узнала, сигнализация не срабатывала. А когда ты вернулся, притворялась спящей, хотя, да, порыдала. От тебя сексом несло как от течной суки, прости господи за прямоту. И «Кельнской водой», а запах стойкий, в гримерке им пахло. И историю в компьютере ты не всегда удалял. И папка с видео Рутберга у тебя не под паролем. И в соседний регион ты не по бизнесу катаешься. Самонадеянно посчитал меня глупее себя? Так что – не лги.
Андрей молчал. Ошарашено, потерянно. Не столько от того, что Ирина знает, сколько…
- Ир, а почему молчала?
Она пожала плечами:
- А какой смысл говорить? Угрозу браку, себе, малышам я бы загодя почувствовала, но ее не было. Ты метался, конечно, видела. Но думала, скажу, усложню тебе жизнь. Или ты сорвешься, мол, жена знает, можно не таиться. А если попрекать стану, так вообще уйдешь. К чему лишние проблемы? Андрюш, пойми, мы все чем-то жертвуем, и я тоже. И ты. Другие. Хочешь не как все? Жить в свое удовольствие? Извини, дорогой, у тебя дети, семья, бизнес. Ты готов всем рискнуть ради удовлетворения своих нетрадиционных потребностей?
Каждое Иринкино слово – что гвоздь. Комната – гроб, жена – могильщик, забивает размеренно, наверняка, продуманно
- Готов?
- А если да, то что?
- Ничего. Давай. Из бизнеса вылетишь, ты же знаешь нравы нашей области. При разводе я укажу на причину, да-да, не скрою, не надейся. Ты же свой выбор сделаешь, так? Не в мою пользу. Вот и я сделаю. Детей будешь раз в месяц под присмотром видеть. Пальцем начнут тыкать. Останется одно – уехать. Готов?
- Готов. Не смей меня шантажировать, Ир. Не доводи, не будит зверя.
- Зверя? Не льсти себе, дорогой.
Крутанулась на пятках, упала на постель.
- Иди лучше ко мне.
- Нет. Договорим. Представь, что я все брошу и уеду. Львиная доля дохода, квартира – вам останется, а я – без ничего, зато…
- Что зато? Рутберг приютит? Да за каким ты ему сдался. У него таких Рылеев в каждом городе по паре. Или надеешься встретить неземную любовь в образе юного мальчика? Ау, Рылеев, тебе не семнадцать лет. Сопьешься, разочаруешься, не, приведи господи, СПИД подхватишь, друзей растеряешь, семьи лишишься, детей не обнимешь.
- Ира, иди ты на х*й, поняла. Иди на х*й.
Стал распихивать по карманам сигареты, телефон, ключи от машины. Иринка кричала:
- Топай, топай. Хотел бы, давно свалил. Ты же не такой, Андрюша. Не смей убегать, слышишь? Не делай глупостей. Ну, хочешь, сношайся время от времени, слова не скажу. Вернись сейчас же. Андрей!
Преградила ему путь:
- Стой. Все, всех потеряешь, а что взамен? Ничего. Пустота останется, пустота.
Он отодвинул ее как мебель, молча стал дергать замок.
- Ой, да ладно, я унижаюсь, а он… да иди, хоть в парке на скамейке трахайся, мне все равно. Только запомни, ты выбор делаешь, Рылеев. На всю жизнь выбор.
Слово резануло по ушам, Сашка тоже говорил про выбор. «Неправильно сделанный». Ничего, он сейчас перекроит. Закрывая дверь, услышал тонкий Иринкин всхлип:
- Придурок, какой же придурок. Я люблю тебя. Люблю.

И снова несколько часов наматывал кольцо за кольцом по окружной, на максимуме, не тормозя. Дорога вперед прямая, асфальт мокрый, притягивает, разгоняйся - не хочу. Вперед… Только вот выходило все равно по кругу.
Год за годом перебирал жизнь, месяц за месяцем: кто, как, с кем, когда, почему. Вопросы задавал - ответы не выходили. Кроме одного: Полинка и Артем. И звучали в ушах фразы: «А чувства... они были, были, даже сильные, но мешали, без обид.» и «Придурок, какой же придурок. Я люблю тебя. Люблю».

Иринка не спала, ссутулившись, сидела в кресле на кухне перед полной пепельницей и начатой бутылкой водки. Андрей притулился рядом, налил, выпил три рюмки подряд.
- Ир…
- А?
- Должна была раньше сказать.
Она поднялась, встала между его раздвинутых ног, наклонилась, коротко прижалась щекой к макушке, распрямилась. Андрей уткнулся жене в мягкий живот - так мальцом в материнский утыкался.
- Может быть.
- Ир?
- Что?
- Я придурок, но… пойми. Пойми. Не могу ведь, это выше, это природа. Тянет на мужиков. Но и на женщин тоже. Вернее, не на женщин, а на тебя.
Она гладила его по плечам и, не моргая, смотрела вперед на стену. На губах танцевала улыбка победительницы, улыбка госпожи.
Вам понравилось? 47

Рекомендуем:

Не проходите мимо, ваш комментарий важен

нам интересно узнать ваше мнение

    • bowtiesmilelaughingblushsmileyrelaxedsmirk
      heart_eyeskissing_heartkissing_closed_eyesflushedrelievedsatisfiedgrin
      winkstuck_out_tongue_winking_eyestuck_out_tongue_closed_eyesgrinningkissingstuck_out_tonguesleeping
      worriedfrowninganguishedopen_mouthgrimacingconfusedhushed
      expressionlessunamusedsweat_smilesweatdisappointed_relievedwearypensive
      disappointedconfoundedfearfulcold_sweatperseverecrysob
      joyastonishedscreamtired_faceangryragetriumph
      sleepyyummasksunglassesdizzy_faceimpsmiling_imp
      neutral_faceno_mouthinnocent
Кликните на изображение чтобы обновить код, если он неразборчив

3 комментария

+
1
leda Офлайн 19 июня 2014 09:41
Оччеень понравился рассказ, спасибо. Особенно где описывалось когда он влюбился, динамика такая, аж дух захватило).
+
1
Савелий Коровин Офлайн 27 июля 2014 12:08
Прочитал на одном дыхании (пусть это и банально звучит). ХОРОШИЙ! ЕМКИЙ РАССКАЗ! Жизнь, метания, случай все изменить....Герой делает выбор. Занавес.
+
0
Asher Офлайн 21 июня 2022 18:30
Бабский взгляд на мужскую любовь....
Наверх