Юлич

О чем думала природа, создавая его, было неведомо никому, кроме матери. Да и, если честно, кроме матери это никого не интересовало - с рождения Юлич был ее и только ее, а она, родившая сыночка в сорок один «для себя» - только его. Не притягивал Юлич людей, не заставлял останавливать на себе взгляд, разговаривать больше, чем тремя фразами, не умилял, не раздражал, тем более, не восхищал.
Разве что недоуменно поднятые брови, легкие насмешки в школе – на его полное имя. Юлиан. Яркое. Звучное. Гордое. Юлиан. Должен быть совершенен телом, остр взглядом. С мечом на бедре или цветком в волосах. Смелый воин, страстный любовник.
Ю-ли-ан. Не субтильный коротышка с пегими волосенками, неестественно высоким лбом, на котором родимое пятно-клякса, серыми глазками, худыми длинными конечностями и настороженным взглядом. Ю-ли-ан. Не мешковатая растянутая толстовка, а тога, доспехи, белый свитер. Идеал. Сила. Вызов. Победа. Соблазнение одним движением бровей. Ю-ли-ан. Не следить исподтишка за фигурами одноклассников, мужчин, давя в себе желание почувствовать их – не свои – пальцы. Ю-ли-ан. Брать дерзко, развращать, подминать, влюблять.

Для мамы – Юлечка мой. Для одноклассников – Юлька. Имя в свидетельстве о рождении - принадлежит другому. Возбуждаясь, залезал в трусы и видел его – Юлиана: мышцы, смуглость, стать, только фас, только обнажен и все вперед, все напоказ - крупное, горячее - в лицо, в руку. Кончал, представляя сильную теплую ладонь на мошонке, губы на виске и объятия: ободряющие, поддерживающие.

Мама-библиотекарь воспитывала своего Юлечку книжно, на непротивлении злу насилием, на «бог поймет - простит», на «не делай людям того, чего не желаешь себе». Трепала по затылку начинающей стареть рукой: «Сыночек, ты у меня добрый, ранимый, не лезь, пожалуйста, никуда, живи в своем мире, пусть маленьком, но безопасном». Юлич кивал, жалея ее, кивал, соглашаясь, кивал, потому что не знал другого. Они оба – не знали: ни хаоса, ни отваги, ни безумия. Ни реальности. Мама - сентиментальная почти шестидесятилетняя «барышня», для которой описания из романов заменяли и секс, и мужскую любовь. Юлич - домашний мальчик-гей, начинающий понимать «я не такой как другие» в четырнадцать лет, после «Тонио Крёгер» Манна. Читал - от строчки к строчке кровь бежала быстрее, ноги тяжелели, истома, томление будоражили, волновали. Юлич вскакивал, внизу живота то ли кололо, то ли нежило, хватал себя неумело, скуля от желания получить. Кого? Тонио? Нет-нет, сразу всех мужчин: увиденных, замеченных, представленных. Перед закрытыми глазами мельтешили торсы, задницы, волосы, руки, спины: полуобнаженных богов и одетых героев, ночных фантазий и конкретных парней. Они обнимали, трогали, ласкали - как на дыбу вешали, чтобы пытать мучительно-сладко, до поджатия пальцев на ногах и появления ссадин от судорожного кулачка.
Потом было еще и еще. И еще, и еще. Ночи, в которых Юлич прокусывал губу от осознания себя – не такого, принимая – мирясь. Ночи, в которых Юлич рыдал в подушку, боясь, что мама оттолкнет его – неправильного. Ночи, когда Юличу хотелось, хотелось, хотелось…

А вскоре появился он – Юлиан: божественный, понимающий, принимающий Юлича от и до, не оттолкнувший – приблизивший. Он, которому оказался нужен робкий, некрасивый, маленький Юлич. И все остальные видения пропали, стерлись.
Ю-ли-ан. Его бог. Его защитник. Его любовник. Его герой.

Юличу была одна дорога – на библиотечный факультет «кулька», ныне носящего название Университет культуры и искусств. Один мальчик среди сотни девочек – он, как и в школе, затерялся. «Единица, занимающая место», никто-ничто, неинтересен, непривлекателен, не нужен. Не парень. Не девушка. Юлич.
Опухнув за день от щебетания, женских ароматов, грудастых тел, Юлич сбегал в свой мир: маленький, но безопасный. К своему идолу, который уже обещал большее, намекал, еще немного и Юлич узнает, как это – на самом деле. Надо только подготовиться, так пишут на форумах, и выбрать время. Юлич, зарываясь в ворот толстовки по самые брови, купил смазку и пенис - назвать его словами ценника не мог, звучало грубо и пошло: только пенис, ведь это его, от него, от Ю-ли-ана. Бог придет, когда мама уедет на дачу и возьмет раскинувшегося Юлича, как берут свое: напористо и ласково.
Он ждал. Ждал. Звал. Зажмуривался до мигрени, крутил себя до онемения и бросал на полпути к разрядке, прикусывал тонкую кожу запястий, вскакивал - падал. Но герой пропал. Купленное было спрятано на дне сундука с маминым, так и не пригодившимся, приданым, но Юлич каждую ночь доставал, клал на подушку приманкой: вдруг бог, увидев, – вернется. Он же приручил Юлича, поселился в его черепе, животе, сердце, душе. Мечась в мокрой от пота постели после тусклого оргазма, размазывая сперму по ногам, стуча зубами, Юлич вдруг подумал: «А если он не любит девственников? Ну зачем ему возиться? Выжидает, когда кто-то до него… чтобы показать сравнением, как ужасен первый раз, и как прекрасен второй - с ним»?

В восемь вечера Юлич стоял перед гей-клубом, распадаясь от страха на молекулы, но заполненный адреналином и решимостью: так приносят себя в жертву ради великой любви, так идут на пытку ради победы, так соглашаются пожертвовать меньшим ради большего. Выпрямлял подгибающиеся колени, облизывал губы и понятия не имел, что делать: туда, здесь, искать, предлагать? Как? Кого? Смотрел на двери, парней, машины, потирал взмокшие руки, теребил в кармане смазку, презервативы и деньги. То прижимался к киоску с цветами, стараясь слиться с ним, то, наоборот, шагал под свет фонаря, тянул шею, показывался: нелепый гном в капюшоне и джинсах пузырями.
Нестерпимо хотелось в туалет, но синих кабинок не было видно, а внутрь не готов, осталась надежда, что Юлиан все-таки придет до того, как он… как его. Через минуту, через секунду…
Отлить. Бросился в темноту аккуратно постриженных кустов: быстрее, скорее, пока никто не видит. Где же ты, Юлиан?! Выползая боком на дорожку, врезался в квадратного парня: плечи, лысый, ноги-столбы, бычья шея, брови на переносице – Юлич увидел мгновенно и попятился, спотыкаясь. А тот схватил за плечо, притягивая, не давая упасть – ладонь с зажатым тюбиком выскочила из кармана, уперлась парню в ширинку. Лысый оскалился:
– Упс. А кто это такой маленький да резвый? Зайчик, зачем дядей в кустах подкарауливаешь?
Юлича повело от его духа - неизвестного ранее, мощного, мужского: табачный дым, алкоголь, пот, заглушенный туалетной водой, фруктовая жвачка. Пах под рукой был большим, твердеющим, хотелось убежать, но тело застыло, мог только дышать – длинно, слезно. Под глазами стало сыро, непонятно от чего больше: страха, желания, неловкости. Парень переступил, оттирая Юлича в тень, дернул тюбик из его стиснутой пятерни:
– Опаньки. Маленький со смазкой? Конкретно так. Ждешь кого или все равно кто?
Прижал еще сильнее, нос Юлича проехал по железной молнии куртки – ни вырваться, ни исчезнуть; стыдно до одури, но в джинсах уже мокро, плотно. Лысый приподнял за подбородок:
– Девица румяная. Какой скромняга, вот только… эх, страшненький чуток. Что ж ты, залетный, хочешь? Попку подставить? В рот взять? А восемнадцать нам есть?
Юлич слышит через слово, потому что толстые пальцы грубовато мнут его задницу, проводят между ягодиц, ладонь подхватывает за промежность, приподнимая. Балансирование на той грани, за которой только в омут головой, выплывешь-утопнешь – не важно, возврата все равно нет: Юлич стонет, по спине мурашки, шея изгибается, рот открыт…
Незнакомец распаляется, напирает, протискивая лапу под пояс джинсов:
– Так есть? Ждешь? Горячая прЭлесть… Нетронутая, поди?
Юлич хрипит, в конце почти шепча:
– Есть. Не жду. Первый, да.
Голая башка трется о его капюшон, жесткие губы мнут кожу, щетина скребет, голос обволакивает – и сознание улетучивается. Нет его, Юличева сознания, повсюду этот неизвестный, непонятный - руками, дыханием, животом. Целует, вернее пытается, но Юлич отшатывается с тонким повизгиванием, не умеет он, не знает как правильно, куда язык девать, когда слюну глотать. Парень сжимает лицо с двух сторон, усмехается:
– Нецелованный. Припекло, да? Ничего, не боИсь, поправим. Кто-то же должен раскупорить. А, маленький?

Что было дальше Юлич помнит урывками: шел, ехал в машине, лицо лысого, которого звали Миша, то расплывалось перед глазами, то ныряло вниз. Захламленная квартира, коричневый диван, обшарпанный душ, холодный кафель под ногами, слова «Залетный, расслабься, ты же сам хотел». Стянутые джинсы, трусы, пересохшее горло, огромная ладонь на его теле - везде, картина на стене, давление снаружи – давление внутри, подушка под животом, толстый, с синими венами, член перед глазами, боль, шепот «тсс, маленький, терпи, пройдет», качание взад-вперед, наслаждение, поцелуй-укус в загривок, стон «ох, пацан, раскочегарить бы тебя для себя, да уезжаю», мушки в глазах и крик Юлича - как со стороны, язык по спине, саднящая задница… Немая молитва: «Юлиан, я подготовился для тебя, приходи, приходи, приходи»…
Сон.
Утром выполз из-под руки спящего-храпящего Миши и, не глядя, не оборачиваясь, – ушел.

Мама, бедная мама, всматриваясь в осунувшееся лицо своего Юлечки, пила валокордин, готовила завтрак, поминутно причитая «деточка, как мог не позвонить, я же и больницы… и морги…», напрягалась «ты у девочки был, да? Юлечка, осторожнее с девушками, они сейчас агрессивные, распущенные», трогала лоб, просила переодеться. А Юлич, впервые за все годы, не слушал ее – не слышал, ерзал на табуретке, представлял, мечтал. Миша? Кто такой Миша? Он помог и Юлич радовался, как удачно вышло: не просил, не искал…
Ночью терзался до изнеможения, не позволяя заснуть, пережимал член, всматривался в темноту, ища очертания бога. Ждал, ждал, ждал.
Юлиан не пришел. Ни завтра. Ни послезавтра.
А тело, распознавшее вкус секса, требовало «трахни-трахнись, дай-засунуть или дай-засунь», мозги грохотали приказом «сделай, сделай, увидит тебя, смелого, придет, придет, придет». На пятую ночь Юлич не выдержал – почти на сухую, с размаху, засадил в себя купленный "пенис Юлиана". И взвыл. И выгнулся как под галоперидолом, но все равно толкал-вытаскивал, вгрызаясь то в угол одеяла, то в костяшки, пачкая пальцы горячим, липком,. Вперед-назад «Ю-ли-ан», вперед-назад «ты-где», вперед-назад «больно-как-же-больно…» Молчание. Тишина. Темнота. Юлич один на один с собой, посаженный на кол.
Застирывая простынь от пятен крови, понял – герой бросил.



– Уфф, птички мои, как же вас много, прямо райский сад.
Густой тягучий голос ударил по ушам, разрядом прошел от макушки до ступней. Юлич выглянул из раздевалки – посреди холла стоял ОН. Юлиан. Прекрасный, расслабленный, живой, с темными кудрями по плечам, яркий рот кривится, руки обнимают МашуДашуСветуНаташу. Белый джемпер, черные джинсы, на запястье золотой браслет, в ухе – сережка. Юлич задохнулся. Юлич ползком добрался до банкетки, рухнул. Юлич схватил себя за горло, смотрел, редко мигая. Юлич слушал интонацию, тянул ноздрями запах: сладкий, терпкий. А в кишках взрывалось, штормило, сердце билось о ребра, требуя вырвать его и бросить в руки бога, к ногам его. Голова кружилась от близости, душа порхала: «Он пришел, он тут. Понял, увидел, захотел. Я тут, тут, Юлиан, увидь…»
И он увидел. Оглядел презрительно-высокомерно скрючившееся в углу банкетки тельце – так эстеты смотрят на вещь, оскорбляющую их тонкий вкус. Тельце дернулось: сутулое, мелкое, бесцветное, поджало ноги, а потом вдруг вскинулась резко, прострелив откровенным, раскаленным, жадным взглядом. Подалось вперед: узкое лицо, бледный ротик, бровки домиком – пустое место.
МашаДашаСветаНаташа закапризничала:
– Ну, Гриииииш, пойдем, ты обещал покатать по городу.

«Юлиана» звали Гришей.

Бог отцепил от себя коготки девичьей стайки:
– Кыш, розочки. Собирайтесь, а я вот…
Ткнул пальцем в Юлича, обращаюсь:
– Эй, фиалочка, кто такой? Или такая?
Девчонки прыснули. Юлич вскочил, голос рвался как старая запись:
– Юлич я. Юлич.
Назвать себя полным именем в присутствии того, кто был Ю-ли-аном по праву, не мог, не смел. Повторил, делая шаг, то ли кашляя, то ли квакая:
– Юлич я.
Гриша захохотал, картинно задирая голову:
– Юлич что? Юлечка? Ты мальчик Юлечка? Ну и фрик.
Но Юличу его слова, что песня любви: перед глазами только гибкая загорелая шея в вырезе свитера и радужные мыльные пузыри нимбом вокруг Гришиной головы: их все больше, больше, переливаются, разгораются, провоцируют «скажискажискажискажи». И так весело становится, легко, счастливо: бог здесь, рядом, пусть Гриша, все равно – Ю-ли-ан, не оттолкнет, никогда не отталкивал. Юлич прижимается к белому свитеру, трогает пальцем кадык обалдевшего Гриши и шепчет, смеясь:
– Я так долго ждал. Хочу тебя, хочу. Возьми, возьми…

Гриша, конечно же, не отказался. А хули отказываться, когда само в руки валится. Подумаешь, корявенький, с задницы-то воду не пить. Хотя, она как раз удалась: мягкая, покорная, всегда готовая.

Следующие три месяца слились для Юлича в галоп – голым на взмыленной лошади: он, не умеющий верхом, падал под копыта, но бог поднимал, отчищал, гладил по голове и головке, давал кончить и снова усаживал, крича «вперед, Юлечка». Жил от звонка до звонка, от встречи к встрече, постепенно забывая все «до»: маму, тихие вечера, себя с собой, учебу. Юлик ликовал – он нужен Ю-ли-ану, герой выбрал, пометил, приласкал, показал как нуждается в нем – в Юличе.

Мама, доведенная изменившимся сыном до кардиологии, поселилась на периферии мозга. Она то попадала в больницу, то выходила из нее, Юлич честно отвозил белье, слушал – соглашаясь, но берега уже были – разные.

Из Гришиных разговоров.
– Стасик, давай ко мне сегодня. Наденем на Юлечку пионЭрскую форму. Да ты что? Он такой минетчицей стал, глаза вылезают. Кому скажу, тому и отсосет, она меня, прикинь, за бога держит. А я что? Ну, если у чела бидэ с крышей, я причем? Да прется он от секса, все время кто-то дерет, а задница нерастраханная, как целка.

– Ебанько сегодня знаешь, что отмочил? Со мной Светка возится, а он чай готовит. Она, дура, зубами цапанет, я заорал, так Юлечка отдирать ее стала, вопит «не смей, убью»… Нее, забавно. Он совсем придурошный, носится с этим «Ю-ли-ан, Юлиан», прикольно. Никого там нет, только мать вроде.

– Вчера жалко его стало, прикинь. Пацаны нажрались, стали нагибать, кто в жопу, кто в рот. А Руська, ты знаешь, у него х*й слоновый, поспорил с Максом, мол, Юлечка сядет на него. А я что? Тоже бухой был, да и вообще на кухне по телефону с отцом трепался. Прихожу, а он лежит, ноги поджал, ревет, за жопу держится. И такой, бл*дь, мелкий. Психанул, какого хера так издеваться. Дал Русику по морде, тот понял за что, свалил. Ну я пацана отмыл, сам прифигел, что делаю, а он жмется, целует: «Ты меня спас, что хочешь сделаю». Трясется: «Юлиан, не бросай». Идиот конченый. Надо кончать бодягу, блевать уже тянет, я не иисус.

– В клубе вчера Мишку встретил, который каскадер, лысого. В прошлом году пересекались. Так он, слышь, Юлечку нашу, оказывается, знает. Ну да, взял, пусть мальчик повеселится. Мишка ему: «Залетный, ты меня помнишь»? А тот головой водит, мимо смотрит, за меня цепляется. Мишка в полном ахуе, мол, нормальный пацан был, а сейчас зомби. А я что? Сказал, Юлечка моя сучка. Да не ржи ты так, Мишаня пытать начал, что да как, откуда. Еле отвязался, блин.

– Черт, проспишься, а этот рядом скрючился, мордой тыкается, бля, кажется, ребенка обижаю. Он же безмозглый фанатик, ага, меня. Сказал, типа, разбегаться давай каждый в свою койку. Так в руку до синяков вцепился, гаденыш: «не уходи, не бросай». Заколебало вину чувствовать.

– Стас, можешь прийти? Нах*й Юлечку, сука, все из-за него, урода. Что-что? Мишка вчера вместе с Игорьком пришел, они знакомы, тот и притащил. Мишаня снова девочке "как дела", а тот глухарем прикидывается, бокалами шуршит. Мишка свалил на кухню, сидит, зыркает, водяру глушит. Что потом? Ничего потом. Игорек в спальне мне вставляет, Юлечка яйца лижет, этот хрен вваливается, матом трехэтажным: я и садюга, я и фашист, пацана ломаю. Отдирает его. Послал в ответ, а он мне в глаз. Придурка в охапку, бля, в плед завернул, одежду прихватил, потащил. Юлечка вырывается, но Мишаня гризли. Ну и фиг с ними, все к лучшему. Достал.



Юлич спал. И во сне чувствовал, как на лицо опускается что-то нежное, пухлое, теплое, будто мамина рука: успокаивает, расслабляет. В носу щекотно, в груди распирает, хочется потянуться котенком, потыкаться, услышать: «Юлечка, завтрак готов, вставай».
– Залетный, ты как тут? Живой?
Где нежное, пухлое? Теплое да, но нервное и шершавое, не гладит - по щекам хлопает. Голос мужской, другой – не Юлиана: низкий, глухой. Кто? Где он?
– Пить хочешь?
Да, да – очень, горло будто выскобленное, на языке сухая желчь, под ребрами крутит. Медленно открывает глаза: на длинном шнуре-пружине качается блеклая лампа с выцветшим абажуром: вправо-влево, вправо-влево, Юлич следит за ней глазами, моргая в такт движению. Где бог Гриша? Где дом? И почему так гадко?
Из полумрака выплывает лысая голова:
– Очнулся? Аатлично. Держи, залетный.
На постель летит бутылка с минералкой, запотевшая от холода, Юлич с рычанием свинчивает пробку и пьет, пьет, захлебываясь, давясь, проливая. Он не видит Мишаню на полу, двигающего челюстью, каменеющего скулами, который тянется руку к плечу Юлича, потом отдергивает. Не слышит злой сип парня, грозящего отыметь Гришу.
Вода закончилась – тревога растет. Надо что-то делать, идти… но Миша заваливает его на спину, укрывает по горло одеялом.
– Тсссс.
И он снова спит.

Утром переступил через спящего-храпящего на полу лысого, и, не глядя, не оборачиваясь – ушел.



– Юлик, – соседка, баба Тома, глядит с ужасом – помочь не надо?
Он старался обойти, но та стоит дамбой, теребит за рукав, несет что-то о матери, звонках, беде, обмороке, квартире. Юлич отдирает ее пальцы, в висках барабанит «сейчас помоюсь и позвоню ему, услышу, помоюсь и позвоню» Голос соседки бесит, не дает продолжить фразу, толкнув, орет, чтобы отвалила. Баба Тома машет руками, повторяя "мать... ты..." и Юлич, с ненавистью глядя на шевелящиеся губы, скорее понимает, нежели слышит:
– Да как же ты теперь без матери? Умерла хоть в сознании?

И мира не стало. Никакого. Ни большого – ни маленького. Чернота.
Кто? Мама? Нет-нет, это невозможно. Не имела права. Мама не должна умереть, она и Гриша - это все, что есть. Она - часть Юлича. Он - ее. Воздух не может исчезнуть, он всегда, он вечен. За веками калейдоскопом картинки: мама мажет йодом коленку, утешает, после того, Димка обозвал чморенышем, читает вслух, заправляет за ухо прядь волос, раскладывает пасьянс, печет блинчики, ждет около школы... Нетнетнетнетнет!
В темноте вспыхивает оранжевый рот соседки, повторяющей и повторяющей «умерла, умерла, умерла…»
Умерла? Мама? От него? Ушла? Навсегда?
Юлич взвыл, больно стало, будто наживо располосовали, кинулся на этот рот – заткнуть, затолкать слова обратно. Бил бабу Тому кулаком в губы, давил шею, трепал, на визг соседки выбежали другие, схватили, скрутили. Но Юлич дрался, выкручивался из их рук, падал на колени, колотился головой об асфальт, кусался. Но что он – тощий и жалкий - против мужиков? Ничто и никто. Пока ждали врачей - звал на помощь своего героя. Люди плакали, перешептывались, слыша слово «бог», видя протянутые к небу руки паренька, но когда Юлич стал расстегивать брюки и умолять вверх «трахни меня, трахни меня…» - брезгливо отодвигались, крутя пальцем у виска…



На скамейке в парке психиатрической больницы сидела скукоженная фигурка, водила по земле прутиком, иногда задирала лицо, бормотала: то ли просила, то ли плакала. Санитар Петр, выведший больных на прогулку, был спокоен: этот пациент никогда не дебоширил, был тихим, стабильным, хотя на контакт и не шел, вот только малевал везде, с утра до вечера, свое имя «Ю-ли-ан».

Юлиан. Ю-ли-ан.
Я знаю, ты не придешь.
Здесь решетки, а ты свободен.
Ты не бросал меня.
Я бросил, попав сюда.
Прости.
Прости.
Прости.