Троица

Светка, зависающая на книгах серии «Популярная психология», назвала Вилли умным словом «социальный инфантил», объяснив, что это тот, кто плывет по жизни куда вынесет, контачит только с теми, с кем хочет и всю жизнь будет горбатиться за три копейки, завидуя обладателям черного «Бумера». Вилли пожал плечами: инфантил так инфантил, какая фигня, «Бумер» – не «Бумер», параллельно, все равно машин боится даже в роли пассажира. Не нужна ему тачка, за которую в их мутном 1992 могут размазать мордой по асфальту, а за слишком ретивый нрав еще и пристрелить. Вон, Сашка Кромов вы**нулся из окна на мужика, подрезавшего его отца, так вечером к гаражу подъехали бритые пацаны и обработали Сашку с предком до реанимации.Нет уж, Вилли лучше будет тихо «починять примус» в ночном ларьке, который, ттт, в глубине дворов стоит, а днем ненавистный пед окучивать. Как всегда, при мысли о девичьем питомнике имени Герцена, внутри стало тухло - вот занесло-то. Но, с другой стороны, пед лучше, чем армия – уд по всем предметам, практически заваленные экзамены, хорошо, туда попал. Третий год пошел, ничего, отработает пару лет в родной школе и найдет, что получше.Из плюсов - своя хата в центре, ну, не целиком – комната в коммуналке, зато почти сорок квадратов в три окна и сосед Коляныч. Та же Светка, например, в муравейнике живет: тринадцать семей на единственный сортир, удавиться можно.
Пялясь в надпись «Продукты», речитативя "Человек и кошка", Вилли пытался сообразить, что купить пожрать: гуманитарные сосиски в банке, в народе «собачий х*й» или пельмени; первые – хоть и дерьмо бумажное, зато варить не надо, вторые вкуснее, но пока вода закипит… а желудок уже скрежещет с голодухи. Вытащил из кармана наличность, может, то и другое? На моменте складывания сумм и фразе"Человеку бедному мозг больной свело..." - получил ощутимый пинок в бок:
- Эй, мужик, дай, сколько сможешь.
Черт, бля, задолбали эти малолетние попрошайки, куда не плюнь, везде они: злые, нанюхавшиеся, окружают стаей. Не любил Вилли бомжиков, не любил. Не его проблема, что судьба уличная, кто страну довел до ручки, тот пусть и череп ломает. Но как же достали…
Скосил глаза - так и есть, пацан лет одиннадцати-двенадцати: тощий, геометрический, словно из деталей конструктора, лицо занавешено сальной челкой, торчат подбородок треугольный и скалящиеся губы в болячках. Недоразумение малолетнее, бля, денег ему, ага - кто б самому Вилли бабла подкинул. Пацаненок, сплюнув, вновь пихнул:
- Ну, дашь?
На языке вертелось детское ответное: «дам – по наглым мордАм», хотел двинуть, но мальчишка неожиданно согнулся, затрясся в тявкающем кашле, именно так – по-щенячьи, не лаем. Вилли схватил за плечо, непроизвольно дернул тельце на себя, придурок взбрыкнулся, отталкивая, продолжая надрываться, челка смахнулась в сторону и Вилли поперхнулся от глаз пацаненка – вытянутых к вискам, выцветших, как у старух, от взгляда, орущего «больно мне».
Застыл, не зная, что дальше: то ли схватить чучело в охапку, то ли вызвать Скорую, то ли… хрен его знает, что еще - смотреть на «больно» Вилли не выносил. Похоже таращилась лягушка, надутая в детстве Митькой и Гошкой воздухом - через соломинку в жопу, а потом брошенная подыхать за помойкой. Так смотрела бабка два года назад, умирая от рака матки, плача без обезболивающего - суки-врачи бесплатно не выдавали. Вилли, помнится, выпросил у Рыжего раствор «черного», разбодяженного анальгином, сам ей вколол, попав в вену с третьего раза. Потом отрабатывал, отпуская Рыжему полмесяца бухло бесплатно. Такой взгляд был у соседки Ленки после похода в левый абортарий, где ее сначала варварски выскребли, а потом сказали, пардоньте, девушка, но детей у вас теперь никогда не будет.
И пацан сейчас...
Вилли тряхнул за локоть:
- Слышь… где живешь?
Мальчишка просипел, выкручиваясь:
- На х*я тебе? Бабки дашь?
- Нету, осталось на пачку пельменей.
- Бля, а сразу сказать не мог? Курить хоть есть?
Вилли почему-то виновато похлопал по карману:
- «Астра».
- Давай. Может, «Беломор» завалялся?
Пацан быстро приходил в себя, сопливые пряди вернулись на мордаху, рот гримасничал, мелкие зубы щелкали, тон развязный, наглый - крысенок, как есть. Вилли психанул, хули этот бомжик выкобенивается, резко бросил:
- Ты, чмореныш, а травы не отсыпать?
Пацан не обиделся:
- Давай, можем на пару пыхнуть. Нее, втроем, я еще Севку приведу, ему ползатяга и согреется.
- Болезный, это шутка. Держи и вали отсюда…
Сунул мятую пачку курева, шагнул в сторону магазина. В спину раздалось приглушенное:
- Ты это… чувак, булку какую не добавишь, а? Я подожду. Севка жрать хочет, ноет, а у меня голяк сегодня…
Купил пельмени, булку, еще и на плавленый сырок осталось. Через стеклянные двери увидел пацана: тот сидел на корточках перед бетонным бордюром, придерживая за спину фигурку в надвинутом на нос капюшоне, стирал ей что-то с лица, заправлял короткие штаны в резиновые сапоги. Мимо шли ноги, проносились орущие тачки, неон вспыхивал синим и оранжевым, зонты плыли парусами - с неба сыпалась мокро-снежная гнусь. В ядовитом искусственном свете пацан и тот, кого он держал, казались графическим росчерком, портящим сочную картину: зайцы - заморыши, противостоящие суке-жизни выставленными вперед кулаками и презрительными плевками. Бля, ну дети ведь еще, дети, хоть и бомжи.
Пока Вилли подходил, мальчишка снял с шеи тряпку, намотал фигурке поверх капюшона - собственная голая шея тут же намокла, съежилась в распахнутом вороте, черт, тонкой джинсовки.
- Слышь, пацан, на.
Тот вскочил пружиной, разломив булку, сунул половину сидящему, остальное убрал в карман. Вилли кивнул :
- Севка?
Мальчишка смотрел под ноги, автоматически поглаживая сидящего по голове, отвечая, толкал слова как «эх, дубинушка…»:
- Брательник мой, мелкий, шесть ему. Менты-пидоры вчера всех с теплотрассы разогнали, сволота одна настучала, пока искали, где ночевать, Севка замерз, жрать просит. Ничего, щас в «Чайную» дойдем, там тетка добрая, еды не даст, а чаю нальет.
Вилли, удивленный неожиданным красноречием пацана, полез с вопросами, которые, по-большому счету, его не касались, но…
- Нашли где спать?
- К Рябому двинем, у него на Нарвской, в доме с комарами, подвал.
- С какими комарами?
- В подвале одной пятиэтажки болото и зимой, и летом, комары во – монстры, вывести не могут, жильцов с первого этажа давно переселили, никто не пропалит. А есть место без воды, Рябой там флэт сделал, ниче, примет.
Длинно вздохнул, взглянув на Севку:
- Дойти бы, в метро хрен пустят. Слышь, у тебя хоть на метро не наскребется?

Вилли думал. Смотрел на детей, снова это «дети» - и думал. Первое «не лезь, Вилли, не лови геморрой жопой»; второе «вали домой, ты не сестра, или как там, не мать Тереза, свари пельмени, поставь «Полицейскую академию», забей…»; третья «мозги ты вконец растерял - с бомжами связываться, сопрут полквартиры, а потом еще и быков наведут, будешь, весь такой жалостливый, зубы свои из-под плинтуса выковыривать»; четвертая «мелкий-то совсем ледяной, да и старший, как эскимо глубокой заморозки, кашляет, бля, мерзко их бросать…»; пятая «эх, Вилли, добрый ты, только дурак…»
Вслух спросил, обращаясь к крысенку:
- Звать как?
Тот ощерился:
- А тебе зачем? Не дашь на метро, ну и пока.
- Эй, рот захлопни. Рядом живу, бери малого - давай ко мне на ночь, помоетесь, покормитесь, постель выдам. Но утром сваливаете. И все-таки, имя как?
Пацан, засунув в рот сразу четыре грязных пальца и нервно грызя ногти на всех одновременно, прошепелявил:
- Нахрена мы тебе? Ну, Юрка.
Вилли честно признался, что понятия не имеет, зачем ему бомжеватые незнакомые гости, но приглашение повторяет второй и последний раз.
Юрка резко дернул за ноготь, срывая, затряс рукой, шипя:
- Педик, что ли? Трахаться не с кем? Предупреждаю, в жопу не дам, но отсосать могу.
Мат в ответ на слова мальчишки рвался из глотки, а между зубами как кляп-затычку втиснули, поэтому эмоциональные «ох*ел», «бля, что несешь…», «себе, пиз**ныш, отсоси…», так и не озвучившись, рикошетили в мозг, тут же распадаясь на другое: «какого хера так говорит?», «почему мне», «откуда знает, что встает от задницы Макса?»
Зажмурившись до мушек, на счет «три» открыл глаза:
- Иди к черту, сосунок. Я не педофил, ясно? Ну?
Юрка снова взглянул на нахохлившегося брата, подергал тощей шеей, поводил детским кадыком:
- А ты один?
Вилли подтвердил - один, вспомнив, Коляныч сказал, Люська сегодня отмечает полтинник, проставляется, а сосед халяву не пропустит. Когда вползет, пацаны уже спать будут. Старший осторожно поднял малого подмышки, поставил на ноги, тот двигался, как механическая кукла: беззвучно, безучастно. Прикинул, если Севка пойдет сам, доберутся аккурат к ночи, поднял малыша, устроил на руках лицом к себе:
- Двинули. Да, вот еще…
Неловко сдернув шарф, протянул Юрке:
- Обмотайся.
Мальчишка несколько секунд переводил взгляд с Вилли на шарф и обратно, перекосился зигзагом, обозначающим, видимо, улыбку:
- Странный ты.
И быстро:
- Не боись, у нас нет гнид, чесотки, на днях во взрослой ночлежке с мужиками прожарились, обмазались.
Вилли нес сухого червячка Севку, оглядывался на семенящего сзади Юрку и ругался, называя себя клиническим идиотом и е**ным благотворителем. Ни то, ни другое не радовало.

В квартире пацаны оттаяли, сбросили шмотки кучей на пол, разулись, от грязных носков амбре такое, что не топор, КАМАЗ можно вешать. Затолкав их в ванную, Вилли пошел ставить воду на пельмени и, черт, закон подлости в действии, на кухне, развалившись, Коляныч жрал сивуху , не мужик - агрегат, честное слово, семьдесят пять уже, а глушит, как молодой.
Поприветствовал Вилли стаканом, выпучив мутные глаза:
- Люська заболела, сука. Виль, ты че, бабу, привел? Слышу, не один, думаю, не буду мозолиться, а она че – мыться-бриться пошла? Так, чтоб мое полотенце не трогала.
- Коляныч, засохни и пей, не баба. Полотенце у тебя, как половая тряпка, кто позарится?
Кстати, а чем мальчишки вытираться-то будут? И одежду надо другую, чистую дать, в свое завтра влезут.
- Не светись, лады? Вода закипит, брось все.
- Не обожремся?
- Ты, предположим, пойлом закусил, обломись.
На стук в дверь пацаны не отвечали - да какого хрена, что он, голых не видел - потянул дверь: во влажном паре угадывались тела: тонкие, ребристые и, бля, в синяках. Юрка мылил брату голову, приговаривая: «Не рыпайся, глаза закрой...» Увидев Вилли, напрягся, зашипел прищемленным котом, ладонь метнулась прикрыть маленький пацанячий член:
- Что надо? Сами разберемся…
Вилли повесил на крючок полотенца, две футболки, двое спортивных трусов, положил на пол носки:
- Вот. Переоденетесь.
Прикрывая дверь, услышал сдавленное «Спасибо».

Коляныч уже храпел, примостив башку между стаканом, огрызком горбушки и кусками поплывшего сала, ну, хоть пельмени закинул, и на том спасибо. Навалив две тарелки, понес в комнату - и хорошее чувство плавилось у Вилли в груди: ровное такое чувство, уверенное, «правильно сделал, что привел пацанов, дал им вещи, тащишь пельмени, думаешь, где взять третью подушку… иначе мудаком бы ты был».
Юрка с Севкой сидели на краю дивана, похожие на светлых чижиков, сравнение пришло с лету и понравилось точностью: волосы у обоих светло-русые, у Юрки челка растрепалась, кошачьи глазюки поблескивают, и зубы спрятал, крысенок; малой румянился, качая вихрастой головешкой, показывал пальцем то на один, то на другой предмет. Юрка, увидев Вилли, стал насмешничать:
- Богато живешь, чувак: картины, вазы, а кудрявого гипсового знаю - Пушкин, нам Танька…
Осекся, взглянув на Севку, тот наморщил нос, готовый вот-вот разреветься:
- Шшшш, не ной. Вернется Танька, приедет и заберет нас.
Малыш уткнулся ему в грудь, громко надсадно шепча:
- Когда? Юрка, когда она приедет? Уже и весна прошла, и лето, и осень скоро кончится, а ее все нет.
Вилли стоял болваном, забыв о тарелках: обнаженное затяжное горе, именно горе, которое куда мучительнее, чем боль, шибануло под дых, напомнило о себе девятилетним, рыдающем в бабушкины колени после гибели родителей в той е**ной пещере - спелеологи, блин. Пацаны сейчас были им, он – пацанами, только плакали мальцы друг в друга, а не во взрослых: Севка скулил и Юрка с сухими глазами - давился, кусая кулак… Кто ж такая эта Танька?
Осторожно поставил пельмени на стол, присел на корточки, обхватив обоих за коленки:
- Не знаю, о какой Таньке говорите, но она обязательно приедет…
Младший, всхлипнув, припал к шее, задышал в ключицу, пах шампунем и слабостью, шмыгал сопливым носом; старший над его затылком, пристально глядя на Вилли, покачал головой, приставив палец к виску.
И такая тоска была в движениях, в руке, в дернувшемся подбородке, что захотелось, бля, стать для них этой самой Танькой.
Севка оторвался, глотая слова, зачастил:
- Танька сестра наша, ей много лет. Она мне читала сказки, тебя зовут Вилли, а мне смешно, в одной книжке было про «Вилли-Винки». И про Золотую рыбку читала, и про Три медведя, а еще рассказывала про медвежонка Винни-Пуха, про Буратино. Танька хорошая. От мамки защищала, та водки напьется и начинает все кидать: тарелки, бутылки, сковородку с картошкой, ремнем Юрку била, один раз меня стала бить, Таньки не было, а Юрка залез под ремень, она ему как дала железякой по голове, кровь текла и текла. Потом Танька уехала в другую страну, далеко-далеко, сказала, что заработает много денег и заберет нас. А мамка кричала, она стала этой, как ее – бл**ью.
Пока малой трещал, Юрка рванул к окну, уперся руками, лбом в стекло, застыл заточенным скальпелем, кажется, если подойдешь – на острие напорешься.
Севка потянул носом в сторону тарелок, улыбнулся, Вилли усадил пацанчика на стул, дал вилку:
- Наминай, потом чай с медом сделаю.
К Юрке приближался по широкой дуге, останавливаясь - может, сам обернется? Нет. Но и руку не стряхнул, лишь зубами заскрипел.
Вилли наклонился:
- Пойдем есть.
Тот не отозвался:
- Остынет.
Юрка глухо заговорил в стекло:
- Не вернется Танька. Она в Турцию с Машкой и Наташкой поехала, Машка вернулась, я ее тут на вокзале встретил, ревет, еле вырвалась. Ну и рассказала, что Таньку, она ж красивая, блондинка, глаза синие, три турка сразу забрали и ни слуху, ни духу о ней. А через месяц козел, что их привез, трепанулся, мол, Танька убежать пыталась, вроде с деньгами, ну ее и порезали как воровку. А мы, только сеструха свалила, тоже от матери сбежали, свидетельства о рождении забрали, до Питера на "собаках" доехали. Севка ждет ее, пусть ждет, так лучше.
Вилли прижал его спину к груди: позвонки-шипы, лопатки-пики - сердце задробило словно горох в погремушке, хаотично, мелко, громко; обнял крест-накрест, бубня в ухо:
- Юр, х**ня-то, черт, ну вам и попало, бля, что ж за жизнь ненормальная. Но ты не ломайся, ладно? Хочешь, живите с Севкой тут…
Выпалил и осекся. Живите? На какие шиши, интересно, бабла от силы на себя хватает, да и вообще… дети оно дети, но ведь чужие, бомжи. Юрка словил паузу, усмехнулся, расцепляя руки:
- Не ссы, утром уйдем.
Шмыгнул, отчаянно-яростно растер костяшками подглазья, дурашливо мигнул:
- Ну, трава-то есть?
Вилли был готов сожрать себя вместе с дерьмом - за нерешительность, за осечку, за то, что… бля, от чувства правильности не осталось и следа, зато зловоние «козлина ты трусливый» - не давало вздохнуть. Но попятиться, мол, Юрка, все путем – оставайтесь, было… позорно, как дать пацану себя нагнуть и поиметь. Распаляя, накалялся: им надо - пусть гордость свою в жопу засунет, ах-ах, не так пригласили, бля, подумаешь, паузу сделал. Юрка не глупый, поймет, зачем таскать брата по морозу, если можно перекантоваться в тепле.
Спать ложились под звуки, но не слова: ходики стучали, паркет пел, капли били по раме, Юркины пальцы барабанили то по столешнице, то по собственной коленке, Севка, почувствовавший изменение настроения, ритмично тянул носом, Вилли посвистывал, храп Коляныча сносил дверь…

Малой засопел на полпути к подушке, а Юрка ворочался, вздыхал, икал, вытягивался, накрывал брата, заматывался в кокон из одеяла - Вилли наблюдал, смоля в форточку. Уже собрался пойти перевести Коляныча в его комнату, как пацан резко сел, сложив физиономию в запястья, скрещенные на поднятых коленях:
- Ты это… не подумай, что я скотина неблагодарная. Но хули мы тебе нужны, через три дня пожалеешь, а выгнать не сможешь. И я не смогу свалить, Севка-то привыкнет, он вообще прилипчивый, когда на него внимание обращают. Будем тереться, пока вконец не разосремся, а как Севке заново к улице привыкать? Нее, мы лучше сразу, утром.
Старается твердо - голос дрожит. На поверхности «нет» - из-под него лезет «ты взрослый, решай сам…» Слова тенью летают по комнате, поднимаясь к лепнине, срываясь к полу, текут в сторону Вилли, карабкаются по штанине, вгрызаются в кожу, забираясь в кишки и скручиваясь там мотком колючей проволоки. Окатывает то жаром, то холодом: бля, пацану натурально ведь защита нужна, тащить ребенка в одиночку не каждая мать справится...
Но что, что, что, черт возьми, сказать? Как обещать, если не уверен? «Все будет нормально, уживемся…» А если нет, если прав крысенок? Тогда как? От всплывшей фразы «в ответе за тех, кого приручили» становится еще тошнотнее, трусливая паника лезет наружу, собираясь на висках каплями липкого пота. Два бомжа-малолетки, это же чумовая ответственность, больные еще, небось, может, Юрка нюхает, а то и кололся, в его-то компахе, а там, бля, СПИД не спит… Школа, жрачка, одежда - дохренища всего. Хочется отмотать пленку назад, вычеркнуть магазин с пельменями, Севку с булкой, Юрку перед окном. Во влип-то… А не влипнуть мог? Как в замедленной хронике мельтешат Юркина голая шея в мурашках, апатия малого, синяки, подвал на Нарвской. Забить? Нахлебаться «Балтики», комедию включить и на диван?
Какой на х*й «быть или не быть», у Вилли все в миллион раз сложнее – «оставить или отправить»?
Юркины глаза растянулись щелями к темени, дышит тяжело, с хрипами - и чем дольше Вилли молчит, тем спокойнее становится пацан.
- Вилли-Винки, не парься, завтра свалим.
Опрокидывается на кровать, притягивая к себе брата.
Ночь.

Перетащил соседа, сходил в душ, выкурил полпачки, дрябнул рюмку сивухи – не полегчало. Плюнул, завтра додумает.
В полчетвертого заорал телефон в коридоре, мать вашу, - чтоб звонившего долбануло шрапнелью в яйца, наверняка кто-то номером ошибся или алконавты Коляныча час перепутали.
- Да… Ну? И? Серый, ты ох**л, не выйду я сейчас, на время смотрел, придурок? Твоя смена – ты и паши. Ну и блюй: отпустил, вышел поблевать, снова отпустил… А нахрен паленую фигню пить! Да не могу я, сказал же. Точно отработаешь? Три ночи? Смотри, соврешь, Ваньку настучу про левак. Ладно, цени, через полчаса буду. Пашка в девять сменит?
Вот ведь хрен с горчицей, точно говорят, если проблемы пошли, так фронтом: пацаны эти, Серый траванулся джин-тоником. Что-то завтра будет и, главное, как бомжиков одних в квартире оставлять? Коляныч не в счет, проспится, дай бог, к обеду, а эти… стремно.
Распихал по карманам немногочисленные бабкины сережки-колечки - нз на чернющий день, посмотрел на пацанов, спят словно щенки подзаборные: диван широкий, одеяло им дал огромное, топить начали, а они все равно голову в плечи, ноги к животу и цепляются друг за друга. Кольнуло под грудиной - замерзнут в городе, вляпаются… Ладно, не время, иначе Серый всю палатку захаркает. Вышел, дверь тихо прикрыл, подумал, вернулся. Нацарапал записку «Юрка, в холодильнике три яйца и кусок сыра, хлеб в пакете, чай, сахар в зеленом шкафу, скоро буду». Рванул к выходу, вспомнил про икону «Троица», работы некоего ученика некоего Феофана, бабка говорила, цены ей нет, древность страшная, в семье деда из поколения в поколение передавалась. Просила Вилли сохранить для потомков, не продавать ни за что, она-де сберегла даже зимой 41-42. Взять с собой, что ли? Подумал, да ну на фиг, что Юрке та деревяшка со святыми, спрятанная на дне комода.

Пашка влетел в палатку около десяти продрогший, бешеный:
- Вил, прикинь, менты дорогу перегородили, бусам тоже. Задрали, им что, ночи мало притоны шерстить, народ орет, на работу опаздывает, а тем насрать, блядей и пидоров по фургонам распихивают, бумажки пишут… Полпути пехом топал.
Когда Пашку несет, перебивать, что ссать во встречный ураган, проще дать выговориться, все равно малому надо сникерсов разных набрать - под утро торговля разошлась, куш нехилый обломился .
- Ты слушаешь? Мужик со мной шел, живет рядом, говорит, в борделе том педофилы тусовались, хозяин не то кореец, не то китаеза, малолеток приманивал чуть ли не восьмилетних, по улицам собирал, отмывал, одевал и под извращенцев подкладывал. Ни**я, да? Вил, у них же дырки крохотные, бл*дь, таких на кол надо сажать, как при Петре Первом.
- Иване Грозном…
- Без разницы. Эй, дай хоть отдышаться, кофе глотнуть.
- Паш, отъе**сь, дыши, дрочи, пей сам с собой, я опаздываю.
- Ну да, ты ж у нас типа умный, типа студент. Ну вали, вали, до вечера.

По пути забежал в булочную, купил мальчишкам к завтраку слойки с вишней, горячие еще. За ночь-утро мозги перестали играть в войнушку, объявив межполушарное перемирие и подписав резолюцию: «пацанов не отпускать, поживем, а там думать будем».
Рассказ Пашки привел в дикий ужас, ясно представил Юрку на локтях-коленях со вздернутым тощим задом, скулящего и рвущегося из-под раздирающего его волосатого братка с ухмылкой во всю рожу. Ведь не застрахован, сам не купится, прижмут тем же Севкой - морда-то юркина больно смазливая, а за брата старший на все пойдет.

В квартире было пусто - никого. Ни Юрки с Севкой, ни Коляныча. Постель, шмотки аккуратно сложены, записка не тронута. Не хватало еще бабкиного набора серебряных вилок-ножей и двух статуэток с клеймом «Императорский фарфоровый завод».

Первые два дня было обидно до привкуса желчи на языке: он к ним с душой, а они туда жидко насрали, да еще и поржали, наверное, как развели "на доверие" тупого добренького козла. Ходил, сжимая кулаки: «суки малолетние», «отп**дят тебя, Юрка, и отлично, может, что поймешь, крысенок вороватый, актер недоделанный».
А на третий день пошел снег, температура резко упала до минус десяти, влажный питерский ветер с ледяной крошкой дубил кожу, играючи выдувал тепло из-под меховой куртки, слезил глаза. Везде стали мерещиться Юркина джинсовка и Севкин капюшон, каждый бомжеватый пацан их возраста заставлял замедлять шаг, вглядываться. Страх за пацанов одним щелчком смахнул всю злость, совесть выла, долбалась в темя каплями китайской пытки: «кретин, дурак конченый, куда поперся, спрашивается…» И непонятно, Юрку ли, свалившего, имел ввиду, или себя – труса осторожного. Х*й с ними с вилками и склянками, пусть продадут, может, хоть оденутся.
Ездил на Нарвскую, расспрашивал у бабок, где дом с комарами, ему указали на три, в одном окна первого этажа были заколочены досками, но все двери в подвал под амбарным замком, других входов не нашел. Дернул подростков неподалеку, не видели тут двух таких… описывал Юрку и Севкой, те, стреляя сотни и сигареты, по делу молчали.
Жалел, что не узнал, на каком вокзале промышляет Машка, сеструхи их подруга, завтра решил прокатиться на Московской, сегодня голова раскалывалась…

…Стук в дверь - грохотом кувалды по железной бочке: ну Коляныч, ну сволочь, ни одного пузыря больше не куплю, доигрался, бля, со своим «забыл ключи».
В темноте парадного не сразу понял, кто ломится… Тонкий голос всхлипывал:
- Вилли-Винки, Юрка сказал, сейчас упадет, а я сказал, пошли к тебе, он кивнул и мы пришли. А еще Машка сказала, мамка умерла от отравы.
Юрка, выше Севки на три головы, висел на младшем, как тряпка, сипел:
- Я не хотел, это все он, он скулил…
Подхватив на руки крысенка - не тяжелее ящика пива - втащил в комнату: глаза у Юрки закрывались, кожа мертвая, синяя, губ совсем нет – белые нитки, а лоб пылает доменной печью. Хватает руки Вилли, скребет голосом-наждачкой:
- Там, там все, в рюкзаке. Слышь… там все. Не толкнули.
Малой тащит коробку с вилками, пастушками, старший вцепился в запястье, тянет к себе:
- Если я того, Севку... Севку не бросай, прошу, пропадет, в детдом не надо. Слышь, не бросай, он хороший, добрый, послушный... Помидоры ему нельзя и яйца, сыпью покрывается, а так все жрет, мало надо...
Голова закидывается, вылезшие вены на шее напрягаются на разрыв, радужка закатилась, а из уголков глаз слезы... И еле слышный шепот, как последний крик:
- Поклянись, не бросай, а?
Вилли укладывает, распрямляет, гладит, разувает, успокаивает, в рот со щек льется соленое: Бог, если ты есть, удержи пацана здесь, ты ж, бля, вроде к детям милосердный. Тонкое "ииииииииии" сзади бормашиной в открытый нерв - Севка стоит, качаясь, уши зажал, губы растянул и тонко пищит...
Все. Все. Все. Сопли - потом. Делать что-то надо. Срочно.
- Севка, убери все на фиг, лучше б продали. Раздевайся и не отсвечивай, пожрать потом дам.
Заметался. В ванну горячую? А если нельзя? В аптечке голяк, есть аспирин, но градусника нет, месяц назад разбил. Скорую? Да-да-да, точно. Метнулся к телефону, опрокинув стул - замер. Как объяснить, кто такие? В интернат отправят. Юрка забился, царапая горло, давясь кашлем. Пох*й. Отправят – не отправят, сейчас не главное. Вначале все равно вылечат.
Пока ждали врачей, качал Юрку на руках - тот будто меньше ростом стал, монотонно гудел одним "оммм", перефразируя Федю Чистякова:
Доктор едет, едет сквозь снежную равнину
Порошок целебный он тебе везет
Юрка - поросенок порошок тот примет
И тоска отступит, и печаль пройдет...

Он провалялся в больнице почти два месяца, повезло еще, доктор был той - старой - закалки, не выеживался "а кто платить будет", лечил, как всех, лекарства бесплатно старался пробить. Вилли выложил все о пацанах Светке, она умная, может, подскажет, как оформить. Так услышал о возможности опеки, совершеннолетний как-никак, имеет право. Тыкнулся сам – тетка с трехэтажной халой и губищами ненасытного вампира, выпучив коровьи глаза, припечатала: «Забудь, государство позаботится». Вилли приуныл, а Светка высмеяла, кто ж сам лезет, адвоката надо. И деньги. Много.
Вилли через хозяина палатки Ванька (отдал тому кое-что из бабкиных колечек) нашел проныру-защитника, гнувшего поначалу пальцы «ничего не выйдет, какая опека, тебе самому двадцать, а тут двое, еще и прописать хочешь, не бесплатно…», но, увидев бабкину икону, замаслился, поплыл, разве что слюни не капали. «Не краденая?» - спросил – «музейная редкость». А то Вилли сам не знает. Услышав об атрибуции из Третьяковки, бабка еще при жизни сделала, запел обещающе: «непростое дело, но знаю людей, решат и опеку, и прописку…»
Вилли трясло до усрачки, а ну кинет или братков нашлет, прощай и «Троица», и Вилли, и квартира. Однако адвокат, жучара, конечно, слово сдержал - из больнички Юрка выписался под ответственность опекуна – Виля Викторовича Рогачева. Паспортистка по звонку штампанула, не глядя, в школу Юрку взяли, серьги директрисе по вкусу пришлись, Севку в сад устроили за фарфоровых императорских...

Коляныч прикипел к малому, все повторял - похож на его помершего в блокаду сынка, которого хоть и не видел, так как под Волховом болота месил, но жена писала, Сашка русым был, тощим. В этом месте Коляныч плакал и хлебал стакан «за помин души сына Александра и жены Валентины, у которых даже могилки нет, зарыты на Пискаревке со всеми». Вилли подсовывал старику хлеб с салом, опрокидывал рюмку, а Севка гладил Коляныча по голове.

Всякое было пока притирались: орали друг на друга до сорванных глоток, мирились, чудили; Юрка метил территорию, качал права, Вилли давал подзатыльники, объяснял, доказывал, прощал - авторитет устанавливал, Севка капризничал и просился к Таньке; Юрка хамил в школе, забивал на уроки, Вилли бился головой об стену, проклиная тот день, когда решился отвечать за такое «уебище», Севка мочился в постель…
Но понемногу устаканилось - даже пороховая бочка, когда на ней сидишь постоянно, перестает пугать, становясь привычной мебелью.
Коляныч завещал свою комнату Вилли, успел сходить с Севкой в майский Летний сад и тихо умер во сне. Похоронили.
Финансов не было, как факт, вернее было - «с утра до обеда», а ужинали чего наскребали. Прикидывали насчет лета. Пашка предложил к его тетке под Керчь, поработать по хозяйству, заодно отдохнуть.

Письмо из Инюрколлегии был непонятным, Вилли позвонил, может путаница какая, но там подтвердили: 29 мая в 11 часов в кабинете номер 21 ждут именно Виля Викторовича Рогачева, 1972 года рождения, проживающего по адресу…
Юрка потом рассказывал, когда Вилли вышел из этой коллегии, вид у него был, словно только узнал о родстве с цыганским бароном, оставившего ему в наследство табун лошадей и карту семейного клада. Не ведая – угадал.
Бабку-то Вилли, как выяснилось, по-настоящему не Лилия Ивановна Рогачева звали, а Эмилия фон Фейербах, дочь Иоганна, - из жутко знатного немецкого рода, среди предков числились известный философ, писатели, профессора, политики. Бабка в 1936 году влюбилась у себя в Германии в командированного советского инженера Владимира Рогачева, деда Вилли, а так как сама увлеклась коммунистическими идеями, то послала всех родовитых фонов далеко, рванув за счастьем в СССР. Видимо, Эмилия-Лилия пригодилась, ни назад не выслали, не посадили, войну пережила.
Но Фейербахи отщепенку помнили, из завещания не вычеркнули, наоборот, мать ее, оплакивая непутевое чадо, отписала дочери все свои очень и очень немалые средства, а если та не сможет получить их, то ее детям, внукам… После раздела Германии на ГДР и ФРГ фоны остались в родовом баварском имении на капиталистической территории, что навсегда отсекло строптивую Эмилию от клана. Бабка прожила долго, до последнего - коммунисткой, внука Вилем назвала в честь «доброглазого друга всех голодных детей», родители согласились, не до имени, когда пещеры манят.
С началом перестройки троюродный кто-то там - Михаэль фон Фейербах - принявший «ключи» семейного архивиста-юриста, начал разыскивать в России потомков родственницы. Долго искал - нашел.

Дальше все завертелось. Троице прислали приглашение, билеты, деньги на расходы, Вилли попросил передать новообретенным родственникам, что у него два сына, так и сказал при мальчишках – сына, те аж вытянулись… Без них никуда не поедет.
Семейство фон Фейербах поразило говорливостью, упитанностью и количеством. На десятом имени Вилли перестал слушать, механически тряся руки и целуя напудренные женские, гладкие детские, морщинистые стариковские, шершавые мужские щеки. Что болтали, мог лишь догадываться, пока не позвали востроглазенькую Монику, тусившую с советско-российской мюнхенской молодежью из Поволжья и худо-бедно переводившую.
Конечно же, интересовались Юркой с Севкой, Вилли стоял на своем - его дети, ну приемные, а какая разница. Бюргерские тетушки умилялись, восхищались, промокали платочками носики, советовали, негодовали, особенно по поводу отсутствия женского воспитания у таких «чудных мальчиков». Хитро переглядывались - исправим, советовались, кого лучше определить Вилли в помощь. Мальчики же рассекали карасями, моментально перезнакомились со всеми детьми, перепрыгнули на раз-два языковой барьер, во всяком случае, и они, и их понимали.
В общем, из Германии Вилли уехал на короткое время лишь для того, чтобы сдать питерскую квартиру, забрать семейные фотографии, вещи.

Фейербаховские адвокаты быстро уладили вопросы государственной важности и троица стала именоваться «гражданами Германии». Пацаны немецкий хватали со слуха, через полгода занятий с репетитором болтали не хуже местных Паулей, Эриков, Генрихов. Прабабкино наследство позволило купить в Мюнхене квартиру, определить пацанов в школу "с традициями", самому выучить дойч и стать студентом местного Университета: Вилли решил, его призвание - детская девиантная социальная психология, еще бы – с таким опытом.

Когда накатывала ностальгия, выкручивал кожу между большим и указательным пальцами, паясничал сам с собой: сахарная, бля, сказка нарисовалась. Кино и немцы. «Дикая Изаура» в действии. Опера с названием "так не бывает", партию "потерянного-найденного голубка" исполняет Виль фон Фейербах в девичестве Рогачев.
Но за окном плыла стабильная Германия, воскресные обеды за огромным семейным столом раздражали все меньше, советами родственники особо не донимали, нового кругом - только бери, пацаны радовались жизни, перебирая кроссовки и выпрашивая десятые про счету джинсы, благополучно забыть, как еще недавно считали "копейки" на хлеб. По всему выходило - бывает, правдивая сказочка-то, уже написанная.

Иногда Вилли просыпался ночью и, не слыша дыхания пацанов, вскидывался - где? Вспомнив, успокаивался: Юрка в своей комнате, Севка в своей, фрау Кёлер придет в семь, сделает завтрак, соберет белье для прачечной... Жизнь у него, в натуре, занятная вышла. Мальчишки, неметчина, наследство... А что гложет - пройдет, привыкнет.

От беспроблемности потянуло на секс с чувствами: не походя всунуть той же Монике, всегда готовой и явно положившей на Вилли востренький глазик, а штормов, искр хотелось, что б перед встречей в трахее дрожало, член – свечкой от фантазий, а в мозгах истома. Тянуть-то тянуло, но… грустил Вилли, как найти самого-самого? Не крутобедрую Гретхен, девушки для него что картинки в журнале, посмотрел – перелистнул, а того, от которого - свечкой. Где рыть? Гей-клуб?
В первый же поход зажатый Вилли наткнулся на - сто раз «охренеть» через запятую - Макса. Того питерского Макса, чья задница, оказываясь в поле видимости третьекурсника Вилли, командовала его члену «стоять». Не менее прифигевший земляк тут же потащил танцевать, прижимался откровенно, терся недвусмысленно, шептался мокро, отвязно, гладил, засовывал, целовал...
Секс для первого раза был ничего себе: боль не зацепила - трах и оргазм запомнились, однако, на фоне второго, третьего, последующих казался блеклой молью: Вилли, распробовав, вошел во вкус, гурманился. С Максом было легко, познавательно, уверенно. Полгода. Дальше наследник бабушки Эмилии заложил крутой вираж, познакомившись с чудо-Вернером.
Но это уже совсем другая история.