Мальчишка, которого он...

Давно-давно, два года назад в жизни Андрея был человек, учивший его смеяться над смешным, грустить над грустным, сочувствовать обиженным и радоваться за счастливых. Появился случайно: банальное знакомство через «друг моего друга» перешло в осторожный интерес «кто же ты такой есть и почему не похож на других», а завершилось решением «хочу тебя узнать, идем со мной». Он пошел. Звали его Мальчишка. Двадцатилетний восторженный желторотик, занесенный из странного мира в уродливое урбанистическое царство миллионного индустриального города.
Мальчишка, которого он потерял.

Первое время с ним было забавно возиться, как со зверьком, который ластится к хозяину, не задумываясь, что получит в следующий момент - поцелуй или холодную отстраненность. Мальчишка привязался к Андрею открыто и сильно, так, что порой тянуло заслониться от его искренности, заставляющей чувствовать себя эмоциональным сухарем, бесформенным окаменелым куском говна, который, поглощая энергию Мальчишки, не дает в ответ так же страстно, чисто.
Целуя Мальчишке узкую спину, гладя почти сросшиеся на переносице брови, подставляясь под настырные губы, поправляя под темноволосой головой подушку, Андрей думал: слишком хорошо - это тоже плохо. Когда очень много - это начинает обязывать. Когда постоянный свет - это слепит глаза, привыкшие к полумраку. Когда тебя видят насквозь, в миг, молча считывая внутреннее состояние, - это похоже на вынужденное обнажение перед камерой. 

Он и он в одной квартире - вроде вместе, но ведь ничего общего.
Мужчина был скрытным.
Мальчишка - весь как на ладони.
Андрей всегда закрывал дверь в спальню, плотно задергивал шторы, ставил обувь в одно и то же место: пятка к пятке, носки обязательно упираются в стенку. Туго завязанный галстук должен гармонировать по цвету с рубашкой, соответствовать запонкам. Идеально подобранная стрижка, консервативный «Амадеус», как символ надежности, традиционности.
Мальчишка вообще не замечал дверей - прыгал в объятия через порог, пытаясь завалить, пролезть, повозиться, потереться - упасть там, куда бросит желание. Ему было плевать на занавески, а разношенные кроссовки начинали стаскиваться еще в подъезде, зашвыривались пинком под столешницу с ключами. Растянутая желтая толстовка на два размера больше натягивалась на линялую зеленую футболку, болталась спущенным парусом над драными потертыми джинсами. Темная шевелюра ниже плеч одновременно разлеталась патлами, завивалась кольцами и топорщилась дикобразом, а тело пахло мятной жвачкой, сигаретами, шоколадом, поедаемым Мальчишкой постоянно.
Не такой, как другие. Противоположность - в подтверждение правилу? Или теплая слеза Герды на замерзшее сердце Кая? Непонятный Мальчишка.
Мальчишка, которого он потерял.

Андрей пытался быть с собой честным, ковыряя ранку: «Зачем он тебе? Как замена Яшке?» При имени бывшего, ушедшего, тоска привычно била под дых, кислилась на кончике языка, хрипло орала Яшкиным голосом: «Андрюха, вылезай, сейчас рванет…», - полыхала огнем под кожей, как в тот момент, когда выбравшись, дернулся на помощь и едва успел отскочить в сторону от взрыва под последний Яшкин крик «о, бля, нет». Потом - больница, жизнь в одиночку.
Мальчишка и Яшка… Вытеснение? Замена? Напоминание? И да, и нет, - оба, по своему, несравненны, но между собой несравнимы: один - молодой-хрустальный-наивный, другой - взрослый-глиняный-циничный; этот - перезвон, тот – набат; Мальчишка – «будет день, будет пища», Яшка – «все идет по плану».
Длинноволосый перебирал струны, бормоча Щербакова:
И когда недуг сердечный вдруг сожмёт тебя в горсти,
 не печалься, друг мой вечный, твой корабль уже в пути.
 Не зазря ломал ты крылья, не напрасно ты страдал,
 и бесился от бессилья, и от холода рыдал.
 Потеряешь счёт пожиткам, предсказаньям вопреки.
 Будет нам всего с избытком. А не будет - пустяки, —
или громко подвывал:
И каждый поворот мы помним до седин.
 И тяжкий мрак болот, и гордый блеск вершин,
 и спящий на заре в долине тёмный храм,
 и нечто, в глубине таящееся там...
Бритый ломал гитару «летовскими» ударами, рычал:
Ржавый бункер - моя свобода
 Сладкий пряник засох давно
 Сапогом моего народа
 Старшина тормозит говно, -
и без перехода:
Мне насрать на мое лицо
 Ей насрать на мое лицо
 Вам насрать на мое лицо
 Всем вам насрать на мое лицо…

Слово «любовь» так и не было произнесено… Ни тогда, ни сейчас. Андрей признавался Яшке, но тот презрительно гримасничал, обрубая: «Андрюх, вот только не надо, как педик, лады? Нам хорошо, и этого достаточно, - какая на хрен любовь». Мальчишка, вытягивая губы трубочкой, пыхтел Андрею в ухо: «Я, кажется, в тебя влюбился», - а он откатывался в сторону, цедил через губу: «Завязывай подражать телочкам, ни тебе, ни мне этого не нужно». Мальчишка не обижался, лишь крепче обнимал, терся скулой о плечо: «Ага, пусть так, я подожду».
Вставая под утро курить, Андрей гладил костяшками пальцев его острый хребет, накручивал на палец прядь: тонкая кожа, легкие волосы тоже не имели ничего общего с Яшкиными - шершавой и колючими. Мальчишка, не просыпаясь, ерзал под рукой, мазал губами по запястью; от мимолетных жестов становилось спокойно, тревожно и напряженно - одним чувством.
Слишком хорошо – тоже плохо.
Сидел на кухне, смотрел в дымчато-серый рассвет, дымил, дымил… Пару раз Мальчишка, не находя его в постели, притаскивался полусонный, падал рядом на табурет, приваливался всклокоченной башкой к плечу и сопел. Потом закуривал сам, варил кофе, тыкал Андрея под ребра, зная, как тот боится щекотки, и, доведя, с визгом убегал прятаться в ванной.
Через месяц после разговора о любви Мальчишка притащил десятки вкладышей от жвачки «Love is…», слепил из них на листе абстрактный коллаж, подсунул Андрею в кейс, а из оставшихся наделал крошечные самолетики и пускал летать по квартире.
Мальчишка, которого он потерял.

Ссориться с ним было невозможно, даже когда распирало «поточить кулаки» и Андрей сознательно заводился от, например, брызг зубной пасты на раковине, брошенных на пол трусов, переполненной пепельницы, Мальчишка либо улыбался из-под челки, кивая в такт Андреевым претензиям, либо, опираясь локтями на стол, подперев кулаками подбородок, дырявил взглядом «утомленного подростка». Андрей тут же вспоминал сказку с фразой «посмотри на себя со стороны» и вместо злости начинал давиться хохотом.
Мальчишка быстро становился «своим», с легкостью перепрыгивая, разрушая, растворяя все кордоны между собой - Андреем; защита «моя жизнь - мои принципы» трещала по швам, а к отношениям «паззлы» Андрей был не готов, да и не хотел. Ощущение загнанности в угол подогревалось чувством беспомощности перед ситуацией: дурманящий яд «Мальчишка» день ото дня все сильнее разгонял кровь, менял привычный пресный вкус на острый, сладкий, соленый, горький, терпкий. Мальчишка брал жадно, отдавал много, воровал открыто, дарил щедро; мир Андрея все больше и больше принимал очертания его мира, пах им, звучал им, светился им. Это раздражало, рисуя ассоциации с поводком, липкой лентой - с несвободой.

Мальчишка был очень умным, как говорят, образованным, начитанным, алчным до нового, - информация проваливалась в него пластами, вылезая потом оригинальными размышлениями-комбинациями, образами-выводами, спорами-соглашениями. Андрей смеялся: когда Мальчишка закончит свой юридический и станет адвокатом, то имеет все шансы заговорить любого судью, потому что только примерами из «истории» может сыпать часами.
А еще Мальчишка сочинял книгу, зарабатывал переводами. Второе было рутиной, первое – вдохновением: в его фантазиях жестокие кельтские боги боролись со справедливыми викингами, красавицы-воительницы терпели фиаско перед рыцарями-любовниками, отважные короли не спасали прекрасных принцесс, предпочитая дальние странствия семейному очагу. Андрей пробегал написанное только из уважения к труду: ему было слишком просторно в этой фантастической вселенной, где каждый жил по своим законам; где все победы-поражения определялись судьбой; где постоянно ускользающие границы заставляли парить между параллелями, между канонами, между условностями.
Ночью часто горела настольная лампа: Мальчишка негромко стучал по клавишам, завернувшись в плед, а когда встряхивал головой, его тень на стене напоминала взлетающую птицу. Андрей подсматривал из-под опущенных век, усмехаясь: «птица счастья». Но сознание снова раздваивалось: одна половина неистового хотела его, вот такого - в пледе, с фонтаном волос, грызущего заусенец, - Андрей напрягал желваки, зная какие слова будут следующими, и заранее иронизируя над ними: близкого, родного. Вторая долбила гвоздем в темя: стал зависим, зависимость – это уязвимость, уязвимость - слабость; Мальчишке нужен не он, а тот, кто полюбит, полюбит – станет оберегать, оберегать – сохранит его индивидуальность; перемены в жизни далеко не всегда синоним слову «лучшее»; он не готов к ответственности, не хочет слишком много всего.
От мыслей становилось тошно и грустно, противно и жалобно, они выбивали шарик из-под ног, дергали, зудели, чесались, - мешали.

В тот вторник решил, что должен расстаться с Мальчишкой, сказать: не может, не готов, не достоин, что они разные; прикоснуться на прощание к щеке - не к губам, хотя больше всего захочется заломить ему шею, поцеловать справа чуть выше кадыка, пройтись вверх до виска, вниз по скуле, - и рухнуть в ждущий мятно-шоколадный рот. Но если сорвется и заломит - не расстанется никогда, оставаясь марионеткой на пальцах Мальчишки, который и не подозревает, насколько всесилен со своей улыбкой, позвонками, хаотичными движениями, торчащими вихрами.
Решил твердо.
Подходя к дому внезапно вспомнил: сегодня годовщина со дня гибели Яшки, - и совесть взвыла упреками: «Ты забыл? Ты забыл… Ты, хрен козлиный, забыл! Как мог?»
Развернулся от подъезда на сто восемьдесят - по прямой до ближайшего кабака: пил, мазохистски вытаскивая из памяти крик Яшки; пил, ненавидя себя, что не успел; пил, проклиная всех и вся; пил, пил, пил.
Как добрался домой, не помнил, обрывочные кадры: Мальчишка не задает ни одного вопроса; раздевает, помогает принять душ; поит какой-то херней, потом держит перед мордой тазик; прихватывает за плечи, пока Андрей чистит зубы, и за поясницу, пока тот отливает; укладывает. Обособленный отчетливый кадр: его голова на бедре сидящего, затылок упирается в пах, по лицу гладит что-то холодное, влажное - салфетка, сменяющаяся горячим, сухим – губами. Мальчишка скользит по волосам, шепча: «Успокойся, все хорошо, все хорошо, все хорошо…», - покачивает, напевая:
Та-ра-рам-па, гаснет рампа, гаснет лампа у ворот.
 День уходит, ночь приходит, всё проходит, всё пройдёт.
 Путь не длинный, не короткий, посвист плётки, запах водки,
 Кратковременный ночлег...
 ...И о том, что кто-то бродит, ищет счастье - не найдёт,
 И о том, что всё проходит, всё проходит, всё пройдёт...

А через два дня Андрей сказал ему о неумении любить, о нежелании чувства, об усталости от постоянного присутствия в доме другого, поблагодарил за каждую минуту вместе, но… Мальчишка стоял лицом к окну, барабаня по стеклу пальцами, вначале неслышно-заторможенно, потом громкой дробью, второй пятерней теребил волосы.
Ни возражения. Ни упрека. Ни просьбы. Ни взгляда.
Выслушав, кивнул:
- Хорошо, я пошел.
- Прости…
- Не говори глупости, ты делаешь выбор – я его принимаю, постараюсь понять. Пока.
- Я ничего не могу тебе дать.
- А мне ничего и не нужно. Кроме тебя самого.
- Найдешь лучшего…
- Может быть. Береги себя.
- Куда ты пойдешь?
- Не волнуйся…
- Куда?
- Андрей, я не пропаду.
Сумка на плечо, кивок, хлопок входной двери.
Все.

Два года жил, как всегда. Членомальчики имели порядковые номера, за год их набегало около сотни: знакомился на сайтах с кем-то из своего, из соседнего городов, из столицы, куда часто ездил в командировки.
Его почти не вспоминал.
Только пил чай из большой белой кружки с отколотой ручкой, - Мальчишка говорил, напиток в ней имеет совсем другой - «вкусный вкус». Перестал ставить обувь носками в стену, начинал снимать ее еще за порогом, давя пальцами на задник. Купил зеленую футболку и желтую толстовку…
Курил в форточку, повторяя про себя: «слишком хорошо – тоже плохо» и чувствовал, как от фразы несет миазмами лжи: оказалось, гораздо хуже, когда вообще нет хорошего.

…А вчера получил письмо. От Мальчишки.
«Привет. Думаю, прошло достаточно времени, чтобы сделать вид - «ничего не было». Андрей, мое появление не обязывает - просто хочу, чтобы ты знал: тогда я понял тебя. Ни обиды, ни злости. Ты классный человек, ты хороший, но хочешь казаться плохим. Что ж, каждый сам выбирает себе маску. Если твоя вдруг начнет давить, а снять не сможешь – свисти, могу помочь сорвать, - без сантиментов. Я закончил книгу. Ты мне помогал писать. И тогда, когда вместе, и тогда, когда каждый сам по себе. Спасибо».
Внизу письма - демотиватор: человек в полете и подпись «ты умеешь прыгать через лужи».

Андрей лег щекой на ворсистый ковер, увидел под диваном самолетик, вытащил, подбросил вверх, тот, падая, попал острым кончиком между глаз - и будто сорвало пломбу, мысли потекли матерным потоком, обгоняя друг друга: «Я мудак, я конченый е***утый мудак, таких, как он, надо приковывать к себе - и похрен, что они в ответ приковывают тебя. Какой на х*й поводок - это было доверие, какая, бля, лента - это было нормальное, правильное - быть вместе. Все остальное - бред воспаленного вещества, которое ты, кретин, по ошибке считал мозгом».
Выпить-выпить-выпить-выпить…
Долгий коньячный глоток из горлышка льется сразу в вены и извилины, вызывая крупную дрожь (кисть ходит ходуном) и ступор одновременно (пальцы, намертво сжавшие стекло, белеют до голубого). Хочется то ли повыть, то ли шарахнуть бутылкой в зеркало, то ли дернуть себя за волосы - так, чтобы скальп отстал от черепа, и треснуться лбом об пол.
Андрей не сделал ни первого, ни второго, ни третьего, - он громко заржал, приставляя палец к виску как курок и плюясь в пустоту комнаты обрывками фраз: «Мсье, у вас, батюшка, истерика… Е***уться и забыться. О, это мысль, кому звякнуть? Пятому, одиннадцатому или той плюшевой сороковой попке? Захлопни пасть, синьор, вы в жопу пьяны. Охренеть, я баба, я, оказывается, бля, баба… Мордой в лед бы сейчас. В морозилку. О, балкон… Вперед, пан Андреас, поищи там свой «пропал».
На улице поздняя осень: ветер воняет сыростью, жалкие скукоженные листья висят использованными презервативами. Под грудиной снова начался ежовый бокс: вспоминалось, как держал за ремень перегнувшегося через балконные перила Мальчишку, пока тот фотографировал сверху пятнистую кошку. Сделав еще глоток, навалился на ограждение: кошки не было, только грязь, зато всплыли чумовые строки Леонида Сергеева:
Удивительное дело - головой с балкона вниз,
 Чтоб душа при этом пела, ноги к небу поднялись,
 Чтоб торжественно и смело закружился листопад...
 А кому какое дело, куда брызги полетят.
Андрей вместо «брызги» пропел «мОзги», наклонился сильнее, практически касаясь лицом белого наружного пластика, - мокрый, холодный. Снова стало смешно: он, взрослый дядька, для которого фраза «держи себя в руках» - то же самое что «десять заповедей» для христиан, наматывает сопли на кулак и почти прыгает. Бутылка в руке стала мешать, на хрен, - размахнулся, бросил в кусты.
Какого черта…

Подтянул ноутбук, открыл письмо. Написал: «Я хотел бы тебя увидеть, когда и где», - подвел курсор к «отправить» и… не нажал.
Он, Андрей Стефановский, не принимает важных решений на нетрезвую голову.
Он, Андрей Стефановский, должен взвесить все «за» и «против».
Он, Андрей Стефановский, действует только тогда, когда уверен.
Спать… Рухнул поверх покрывала, страницу с почтой так и не закрыл.
……………… Не уснул. Курил. Курил. Курил...............
Подтянул ноутбук, ткнул в кнопку. Отослал...
Мальчишке, которого он потерял. Мальчишке, которого он думает найти.
Спать… Рухнул поверх покрывала, провалился моментально.
Утром заставил себя вначале принять душ, выпить кофе, одеться - обуться и только потом открыть почту.
Новое письмо. Мальчишка.
«И я. Сегодня 19.00 у бара «Моменто» или завтра в 19.00 там же. Буду ждать».
Втянул медленно воздух через стиснутые зубы с низким, хриплым «зззззззззз», выдохнул еще медленнее – до сухости.
Пинком под зад всех демонов…

Мальчишка стоял спиной, засунув руки в карманы джинсов, покачиваясь с пятки на носок: плечи шире, волосы длиннее, убраны в хвост, спина ровная. Андрей курил вторую сигарету и не мог заставить себя выйти из машины, – что сказать? Какие слова?
А, пофиг. Как там, про делай, что должен и будь…
Он должен.
Остановился в шаге, не зная: позвать, обнять, схватить, утащить? Мальчишка повернулся: повзрослевший, скулы обострились углами, а брови те же, в одну линию, глаза с новым прищуром, но губы… Черт возьми, Мальчишка, что ты творишь… Губы улыбаются так, как Андрей помнит, мягко и смело; их цвет тот же, какой Андрей помнит, светло-вишневый. Страшно тянет поцеловать, а член орет о дозе воплем свихнувшегося торчка, унюхавшего чистосортный наркотик после двух лет сидения на суррогате.
Мальчишка…
Он молчал. Андрей молчал. Звуки вокруг: город, люди, машины, музыка из бара, – глохли, исчезали; тишина, в которой слышалось только дыхание и сердце, окружала капсулой. Свой голос - как со стороны:
- Прости меня. Не должен был…
Мальчишка положил указательный палец ему на губы:
- Не нужно. За что? Ты был не готов.
- Я выгнал тебя.
Он засмеялся:
- Да нет, я сам ушел.
- Сам? Разве ты не помнишь…
- Неа, не помню…
Затянул на манер известной песни:
- Ничего не знаю, ничего не слышал, ничего не помню, ничего не скажу…
И без перехода:
- А целоваться будем?
Андрею больно, как «с ноги по яйцам», но эта боль – очищение, катарсис, освобождение, надежда. Схватил Мальчишку за грудки, притянул и ртом - на мятно-шоколадные губы: водить, засовывать, мять, забирать, раздвигать, давить в унисон с вырываемым изнутри «ты, ты, ты...»
Мальчишка…
Мальчишка, которого он должен вернуть.
Забормотал, бодая лбом лоб:
- Прости. Поедем ко мне? Все исправлю…
Резинка на волосах порвана, они снова прядями, кольцами вдоль лица, вокруг шеи, ветер забивает лохмы им в рот, щекочет кожу.
Свобода… Как мало, оказывается, для нее надо.
- Ответь. Ты поедешь?
Песенка в ухо:
- Да-да-да-да-да.
- Почему? Письмо, встреча…
- Андрей, я все еще собираю вкладыши от жвачек «Love is…» Оно само к тебе родилось и никак не убивается.
Перед следующими словами нужно сказать «раз-два-три»:
- А я.. да, я скучал. Очень. Попробуем?
- Ага.