Mann gegen Mann

Знакомство наше началось с того, что я обозвал его пидором.
В институте в тот день не было третьей пары, и мы с пацанами, чтобы убить время до четвёртой, посидели в парке, потом пошли мотаться по центру. У нас весь центр за десять минут обойдёшь – вот и нарезали по улицам круги.
Первый раз он нам на глаза попался на площади. Самый обычный, вообще-то, парень – ну, может, чуть неформального вида, джинсы драные, то-сё. Но без особого экстрима. В другой раз мимо пройдёшь и не обратишь внимания. Но Диман кое-какой «непорядок» всё-таки углядел – серьги в обоих ушах. Тут же вывод сделал:
– Пидор, что ли?
Это он не ему, конечно, сказал, а нам, негромко. Тип тот в серёжках ничего не услышал, прошёл мимо своей дорогой, а мы – своей. Но у нас-то на самом деле никакой дороги не было – то туда потащимся, то сюда. Вот и наткнулись вскоре на него опять, возле киоска Роспечати.
В этом киоске мне понадобились леденцы от кашля, ментоловые. После недавней простуды, которой переболел, как у меня водится, «на ногах», горло ещё побаливало.
Около Роспечати столпилась очередь. Бабулька целую кипу газет про дачные дела да про здоровье набирала: «Мне, дочка, вон ту, и такую-то ещё, ага, и вот эту…» И каждую газету посмотреть нужно – за бабулей уже один, второй, третий покупатель выстраиваются. Ну, и я тоже встал, и за мной ещё люди. Пацаны в сторонке ждут.
Отоварилась, наконец, бабушка, очередь наша ожила. Вдруг чувствую – дотрагивается кто-то сзади до моего бедра. Оборачиваюсь, смотрю – стоит за моей спиной тот самый, недавний, с серёжками-колечками. Меня как взорвало – такая нашла злость. Прямо в лицо ему глядя, брякнул:
– Пидор!
А он глазами на меня хлопает растерянно – как будто не понимает, как будто сам только что руки не распускал. Выскочил я из очереди чуть не бегом, пацаны ржут.
– А знаете, чего я вспомнил? – это Макса осенило. – Он в газете работает, фотографом. И, говорят, что и правда – пидор.
Только потом я сообразил, что у него кофр фотоаппаратный здоровый висел на плече. Этим-то кофром он меня по ноге и задел. И не понял действительно, с чего я ему такое выдал…

На следующий день к семи пришёл я на тренировку. У нас три раза в неделю тренировки по вечерам, четвёртая, в субботу – с утра.
В начале, как обычно, построение. И вдруг Олег Павлович, сэнсэй наш, вместо обычных объявлений про соревнования да про то, как в ранневесеннюю непогодь одеваться теплее, чтобы не заболеть, сообщает, что журналистка из городской газеты у него интервью взяла, а сегодня на тренировку придёт фотокорреспондент – к статье нужны иллюстрации.
Мне от новости этой сразу не по себе сделалось. А минут через пять, когда в зале нарисовался вчерашний мой «знакомый», и вовсе захотелось куда-нибудь по-тихому свалить. Но куда свалишь, когда на разминке стоим?
Пофотографировал он разминку, общий ход тренировки – как на «лапах» и макиварах работаем, как мелкие в спаррингах дерутся. Сэнсэя тоже пофоткал. Я всё подальше затесаться старался, понезаметнее быть. Санёк, с которым мы обычно в паре, аж удивляться начал: чего это меня всё в угол забиться тянет? Потом слышу, Олег Павлович фотокору говорит:
– Вы ещё нашего чемпиона сфотографируйте отдельно. У нас ведь чемпион России есть, знаете? – и оглядывается, меня зовёт: – Кирилл, иди сюда.
Деваться некуда. Но я всё равно, прежде чем пойти, замешкался. Санёк меня даже кулаком в плечо ткнул:
– Ты чё, Кирюх, глухой, что ли?
Я поплёлся к тренеру.
– Вот, – ничего не подозревая, принялся расхваливать Олег Павлович, – Кирилл Ларченков, в прошлом году первенство России выиграл…
Первенство это я действительно выиграл, зимой в Подмосковье от нашего клуба ездила команда. Тогда ещё в юношеской категории выступал, до восемнадцати лет. В следующий раз буду уже во взрослой, мужской. «Чемпион России» – звучит громко, но всё-таки надо добавить, что это не абсолютное какое-то чемпионство, а только в нашем стиле каратэ, внутри нашей федерации. Хотя биться и на таких соревнованиях непросто – соперники серьёзные, нокауты штука не редкая. Да и в других единоборствах я тоже, бывало, силы пробовал – в кикбоксинге, в тайском боксе. Случались «золотые» победы, не всероссийского уровня только, так, областного, окружного.
Но сейчас, честное слово, был бы рад вообще нигде не побеждать, лишь бы от этой фотосессии отделаться. Так нет, сэнсэй сам для нас с фотографом кусок зала расчистил, малышне велел под ногами не путаться. Пришлось позировать. Младшие добросовестно под объектив не лезут, но вокруг столпились, глазеют.
Фотограф щёлкает, виду, что меня узнал, не подаёт. В одном ракурсе, в другом – ну, думаю, всё, отбыл наказание. Тут, как назло, Андрюха мелкий орёт:
– Кирилл, давай йоко, а? Он знаете, как йоко держит? – это фотографу уже, – вертикально почти!
Придушить его, Андрюху, мало. И про вертикально врёт – ну, на уровне головы могу боковой держать, не выше. А тренер поддакивает:
– Да, хорошее фото будет.
Ну что тут поделаешь? Изображаю шаолиньца среднерусского разлива: руки в защите, нога – в потолок.
– А он ещё на шпагате между двух стульев сидеть может! – не унимаются мелкие.
Всех бы их придушить. Нашли звезду… Из-за них фотограф меня полчаса не отпускал, не меньше – то так встань, то сяк. Улыбается из-за своего объектива. Конечно, сразу, как в зал вошёл, меня вспомнил.
А младшим – радость: прыгают, орут:
– Давай, Кувалда!..
Кувалдой меня не за особо здоровые кулаки прозвали, кулаки мои средние вполне. Был просто случай прошлым летом – занимались мы на улице, стальной кувалдой по резиновому баллону стучали. Для спины и плеч упражнение хорошее. И вот у меня на втором подходе кувалда возьми на две части и развались – боёк от рукоятки отпаялся. Этой кувалдой до меня, может, уже десять лет колотили, и не только по баллонам. Но у нас тут же и взрослые пацаны, и мелкотня ржать пошли:
– Вот это Кирюха крутой, кувалды ломает!
А потом так и прилипло – Кирюха-Кувалда.
Под конец фотосессии мелкие разбежались уже, наскучило им. Остались мы с фотографом в углу зала один на один. Чувствую – всё, смотреть на него больше не могу. Стыдно за вчерашнее. Нарочно он, что ли, меня этой съёмкой до смерти решил замучить? В газете-то, в статье, одну фотку напечатают, две – максимум. Не поверил я счастью, когда он всё-таки свою камеру выключил.
– Спасибо, – мне говорит. И руку протягивает – прощаться.
Я прямо обалдел. Руку пожал, и думаю: «Ну, если не скажу сейчас, трус буду, позорный трус».
– Вы это… – заикаюсь, – извините, что я так вчера. Это… ну… случайно получилось.
– Да ладно, – улыбается он небрежно – а я вспоминаю почему-то, как он тогда, у киоска, на меня смотрел беззащитно. Как будто я его ударил, а он этого настолько не ожидал, что сдачи дать не может. – За правду не извиняются.
Развернулся и пошёл. С тренером парой слов перекинулся и исчез из зала. А я, наверное, ещё минут пять столбом простоял, ему вслед глядя.
Но всё это ещё полбеды. В конце тренировки Олег Павлович велел мне завтра в редакции фотографии взять.
– Тебе из института как раз по пути, заберёшь у Романа мою флэшку. Он нам обещал все фотки скинуть.
Хуже ничего сэнсэй придумать не мог.

В редакцию эту меня ноги не несли. Уж не знаю, как заставил себя порог переступить. Отыскал в коридоре дверь с табличкой «Фотокорреспондент Роман Ромашин», вошёл. Думал – здрасте, флэшку схвачу – и до свидания. Но началось чёрт знает что. Здоровается он со мной, как ни в чём не бывало, просит подождать немного, без моего согласия кружку с кофе в руки суёт. Спрашивает мою флэшку – мои фотки отдельно скинуть… И «вы» ему говорить не надо – он меня всего на семь лет старше…
Я чувствовал себя, как деревянный. Сидел на краешке стула, глаза на Ромашина поднять не мог. А как набрался смелости, поднял – так у меня крышу и сорвало.
– Вы… ты зачем это сказал? – спрашиваю – и не верю, что спрашиваю. – Что за правду не извиняются?
– А чего за неё извиняться? – смотрит он на меня и смеётся. Как мальчишка. Как будто не двадцать пять ему, а как мне, или даже меньше.
– Так ты что… правда… этот?
– А если «этот» – что, убежишь? Или драться полезешь?
Так я ответить ничего и не смог. Подошёл Ромашин ко мне, остановился рядом… А я сижу и жду непонятно чего. Только зажмуриться осталось. А он обе флэшки мне подаёт.
– Ну, пока…
Как я тогда из редакции на улицу вышел – не помню.

А после следующей тренировки я увидел его во дворике около школы. То есть, не во дворе школы, в которой наша секция занимается, а в соседнем, через него я домой хожу. Пройти можно по улице, а можно по двору, так короче. Поэтому чаще я именно иду по двору. Небольшой такой дворик на три или четыре двухэтажных дома, в девять часов, если не лето, обычно уже пустой и тёмный.
– Привет, – сказал Ромашин.
А я вместо ответа оглянулся – не видит ли кто из пацанов, что меня тут… встречают. Ужас подумать, что будет, если заметят. Но у школы пусто уже. Мелких родители на машинах позабирали. Старшие – кто на остановку, кто домой пешком, кто на своем собственном авто. В мою сторону мало кто ходит. Иногда только Игорь, если ему к бабушке, а не к родителям надо. И какой-то новенький карапуз, но этот на тренировках через три раза на четвёртый появляется.
– Да нет там никого, – успокаивает меня Ромашин. – Не боись.
Я разозлился:
– Ты что, меня клеить, что ли, вздумал?
– Ну, скажешь, чтобы я больше не приходил – не приду.
Я матерно выругался. Других слов просто не нашлось. А про себя испугался до жути.
«Он знает». «Ну откуда он может знать?!» – возразил тут же разумный внутренний голос. А первый, паникующий, всё твердил: «Знает, знает, знает».
Да я ведь сам изо всех сил стараюсь это забыть… ту субботнюю тренировку – по субботам у нас борьба. Татами расстилаем, отрабатываем броски, удержания, болевые приёмы. Учили как-то раз освобождение от захвата в партере. Один на спине лежит, второй его за отвороты кимоно держит – и нужно освободиться. Тот, кто держит, близко должен стоять, между колен лежащего.
В паре тогда со мной был не Сашка. Другой один парень, постарше, он сейчас на секцию не ходит уже, в армию ушёл. Ну, в общем, ту тренировку я чуть пережил. Чтобы приём хорошо сделать, теснее прижиматься надо – руки противника к груди притискиваешь, ногой толкаешь под коленку, так, что он на тебе оказывается… переворачиваешься, одну руку выводишь на болевой. Я всё это делал как коряга, и когда сам приём пробовал, и когда Лёхина очередь была. Старался не прижаться, а отстраниться наоборот, чтобы он, не дай бог, не почувствовал, что со мной делается. Иначе – всё, п…ц. Притворялся, будто не понимаю движения – хотя чего тут не понимать?
Следующую субботу мне отчаянно хотелось пропустить. Но если бы поддался слабости, не пошёл – это было бы всё равно, что признать… Я пошёл. И – счастье: повторяли броски через плечо и через бедро. Тут уж, когда раз за разом тебя об татами фигачат, и когда сам напрягаешься, чтобы противника бросить, не до чего. Ну и потом больше тоже такого не повторялось, сумел я как-то заставить своё тело хотя бы во время тренировок мысленных приказов слушаться.
А с Маринкой история? Такая девчонка, вроде, классная – любой бы с ней рад был гулять. А я её почему бросил? Наврал про «другую» какую-то. Так нет ведь никакой другой…
Ромашин идет рядом со мной. Молчит.
– Слушай, – говорю ему, – я не педик. Понял?
– Понял, – откликается.
– И только попробуй что-нибудь такое сказать… Ну, что я спортом занимаюсь, чтобы на мужиков глазеть…
– В школе же душевых нет, – хмыкнул он. – Особо не поглазеешь.
– За фотки спасибо…
Тренеру Ромашин, как и договаривался, просто скинул всё, что нащёлкал. А мои в «Фотошопе» обработал.
Мы с ним дошагали до самого моего дома. А там попрощались.

С тех пор это стало повторяться. Он ждал меня если не после каждой тренировки, то через раз точно, и мы шли вместе. Разговаривали о всякой ерунде. И всё. Проявлять настойчивость, тем более приставать Ромашин не пытался. Иногда я думал, может, он просто смеётся надо мной, комедию разыгрывает? Он ведь на тот мой вопрос так ничего определенного и не ответил… Но это было бы слишком уж странно. Тогда почему?.. Я не хотел признаваться себе, что порой почти ненавижу его за… не-попытки. За то, что когда я задаю какой-нибудь «провокационный» вопрос, он только отшучивается, будто всё это ничего для него не значит, совершенно ничего.
Если со мной увязывался Игорь, я молча злился, потому что он нам мешал. И трусил – вдруг заметит Игорян, что не раз и не два один и тот же парень нам на пути попадается? Но Игорь не замечал, а Ромашин вскоре вообще не светиться научился. Из-за угла смотрел, один я или нет, и если нет – исчезал куда-то. И не поймёшь, приходил сегодня или нет.
Каждый раз, отправляясь на тренировку, я думал об её окончании. И в эти моменты ненавидел уже не Ромашина, а себя.
«Господи, зачем ты меня таким сделал? Ну зачем?.. Не получилось, что ли, по-другому? Уж каким вышел – таким и вышел? Может, зря они все верят, что ты всемогущий? Может, трудно это для тебя, чтобы каждый человечек правильным получался? Вот и получаются всякие…»
Но один раз фотограф эту границу, которую сам для себя установил, перешагнул всё-таки. После очередного моего вопроса – из таких, которыми я нарочно его побольнее зацепить хотел.
– Чего ты, Ромашин, по нашему колхозу в серёжках таскаешься? Только зря внимание привлекать.
Мы тогда ещё от школы далеко уйти не успели, шагали по тому самому дворику, по тропинке наискосок. Возле этой тропинки гараж есть. Я и опомниться не успел, как Ромашин меня сгрёб и спиной к стене этого гаража прижал. Но тут же отпустил, не держал вообще. Только стоит совсем рядом, руками в стену по сторонам моих плеч упирается.
Я бы его оттолкнуть запросто мог. Не оттолкнул. Если бы светло было – оттолкнул бы, конечно. Но теперь вечера тёмные ещё. И один всего фонарь во дворе, тусклый, оранжеватый…
– Не боишься, что тебе какие-нибудь гопники эти серьги вместе с ушами поотрывают?
Улыбается:
– А ты не боишься, что я тебя, гопника, сейчас возьму и поцелую? Люблю таких, черноволосых и синеглазых…
– Я не гопник, – только и смог выдохнуть. И хриплый такой шёпот у меня получился.
– Да в курсе, – говорит Ромашин. И декламирует нараспев: – Eins – Hier kommt die Sonne…
«Sonne», песня раммштайновская, у меня вместо звонка на телефоне стоит. Он знает – сколько раз мне при нём звонили.
– Мне «Раммштайн» тоже нравится.
– Ну уж тебе-то, наверное, из-за того клипа, где голых мужиков полно, – нахожу в себе силы съязвить.
– Да не только… А ты перевод этой песни не читал, на которую этот клип?
– Не читал, – цежу сквозь зубы. Чувствую, что не могу больше выносить, когда он настолько близко ко мне. Так близко, что даже запах его одеколона ощущаю. – Убил бы я тебя, Ромашин… – это чуть не всхлипом у меня из груди вырывается.
А у него – всё та же улыбочка:
– Ну убей. Ты же можешь… Кувалда.
Тут я его всё-таки толкнул. Не сильно, просто чтобы он мне пройти дал. И – бегом. Больше полдороги до дома бежал. Он меня догонять не стал, конечно.

После этого началось межу нами какое-то противостояние. Прежде только я его провоцировал, теперь он отвечать старался так, чтобы это даром для меня не прошло. Правда, иногда мы, как раньше, разговаривали просто по-дружески. Но, случалось, пробегала какая-то волна, как электрический ток. Я ощетинивался первым, он как будто смеялся в ответ – но смех был острый, колкий.
А потом вдруг Ромашин куда-то делся. Не появился раз, другой, третий… Неделя прошла. Я, по своему дурацкому обыкновению, пытался себе врать – ну, исчез, и чёрт с ним. А на самом деле где-то внутри едва ли не паника нарастала. За время нашего знакомства – больше двух месяцев – я не удосужился спросить его телефон. Сам он мне его сказать не предлагал. Понятно, почему – я бы заявил, что мне его знать не за чем. Разве что в соцсетях контакты поискать…
Но пока я раздумывал, искать или не искать, Ромашин снова нарисовался. Всё на том же месте, в нашем дворике, в то же время. Увидел я его, и непонятная слабость во всём теле появилась. Не оттого, что на тренировке напахался. И таким по-дурацки счастливым себя вдруг почувствовал…
В этот день мы весь наш обычный путь проделали совершенно мирно. Он рассказывал, что ездил в соседний город к родителям, что у его отца проблемы со здоровьем, больное сердце. Я удивлялся, почему никогда прежде не думал об этом… в смысле, не о родителях фотографа, а об его жизни – помимо встреч со мной. Так, знал кое-что с его слов, но значения не придавал. Есть у него мать и отец, в отношениях с которыми далеко не всё гладко. Работает он не только в редакции, но и по частным заказам. Вот и все.
– Когда газета в городе одна, волей-неволей тебя многие знают, обращаются, – говорил он как-то. – Одно время прямо поветрие было – я у жён местных бандитов вроде как модный фотограф стал, то одна фотосессию хочет, то другая. Делал, подзаработал на этом даже. Но очень уж на них угодить трудно – этой веснушки убери, той грудь подрисуй, а третью вообще на двадцать лет моложе сделай. Как будто она от этого в жизни помолодеет. Сейчас с такой клиентурой стараюсь поменьше связываться.
Он спрашивал про мои дела, про учёбу, про тренировки. Мы словно только теперь начали друг друга по-настоящему узнавать. И в этом было что-то… Нежность? Я боялся этого слова. Всё ещё упрямо твердил себе, что я «не педик». Твердил – и столько дней подряд мне было больно оттого, что я не вижусь с ним…
Потом заговорили мы с ним про музыку. Я хотел сказать, что перевод той песни «Раммштайна», про которую мы однажды вспоминали, «Mann gegen Mann», я прочитал. И слушал её в последнее время часто – но совсем не из-за того, что такой там текст. А просто нравится, как звучит она. Но почему-то как раз об этом и не сказал, обсуждали мы только, у кого в последнее время какая новая музыка появилась.
Как обычно, немного не доходя до моего дома пожали мы друг другу руки. Я пошёл дальше, а он остался стоять. Но вдруг окликнул меня:
– Кирюш…
Кроме моей матери любому, кто вздумал бы называть меня Кирюшей, я съездил бы по роже – так я считал. Но вот, оказалось, Ромашину могу спустить это с рук. Я просто остановился и оглянулся.
– Давай завтра сходим куда-нибудь. На Волгу, например.
– Чего там делать-то сейчас? Купаться холодно ещё.
– Да так, на берегу посидеть можно.
Я согласился.

Встретиться мы договорились в шесть вечера. Вернувшись после четырёх пар, я быстро пообедал, потом лет сто проторчал в душе. Дальше думал, надеть лучше джинсы или брюки? Дальше – какой туалетной водой на себя побрызгать, которая имбирём пахнет, или другой, «древесной»? Всей этой парфюмерией нас тётя Таня, мамина сестра, заваливает. По каталогам её продает, ну и на каждый Новый год, день рождения и прочие праздники тащит нам флакончики и пузырьки. Маме поразнообразнее – красилки всякие, крема. А мужчине что подаришь? Стандартный набор: туалетная вода, дезодорант, гель для душа. В последние два года, правда, в моём списке потенциальных подарков ещё один пункт прибавился, крем для бритья.
И вот смотрю я на эти разноцветные флаконы, выбираю… А на краешке сознания другая мысль копошится: «Что же это ты, мать твою, делаешь? На свидание собираешься?.. Тряпки, духи – хуже бабы».
И холод внутри, в животе где-то. А если Ромашин и правда сегодня… что-нибудь такое сделать попробует? Да ни за что! Да я ему не нарочно, а машинально, инстинктивно рожу разобью – рефлекс…
«Так на кой тогда духами поливаться?» – хихикает в голове кто-то ехидный.
Даже мама эти мои дурацкие приготовления заметила. Обычно ведь в чём из института приду – в том и гулять, а тут… Точно заметила, я понял, хотя вопросов не стала задавать. И хорошо, что не стала. А то спросила бы ещё, не с Маринкой ли я помирился?

Ромашин меня ждал около парка. До пляжа мы решили идти пешком. Если быстро – это с полчаса ходьбы, ну а если не торопиться – минут сорок, больше. Вообще-то, у Ромашина «десятка». Но у нас на машине весь город из конца в конец за четверть часа можно исколесить, поэтому, если хочешь с человеком подольше пообщаться, надо не ехать, а идти. Он из-за меня и раньше всё время так, кроме самого первого раза, когда не знал, где я живу. А как узнал – от своего дома до моего на машине доедет, оставит её, и до школы, меня с тренировки встречать – пешком. Со мной – обратно до моего дома, и потом только на машине к себе возвращается. Это он правильно, в машину к нему я бы ни за что не сел.
Одет сегодня Ромашин почему-то был в костюм с пиджаком и даже с галстуком. Впервые я его в таких шмотках видел – прежде всё в джинсах, в «милитари» каком-нибудь, в толстовке с логотипом «Харлей-Дэвидсон». А теперь – по какому поводу костюм этот?..
Оказалось, к ним в газету из области приезжали, из союза журналистов, что ли, и ещё чиновники какие-то. Редактор упёрлась – чтобы все корреспонденты хотя бы один день «по-деловому» выглядели.
– У нас и девчонки-то в кроссовках бегать привыкли, – сказал Ромашин, – по стройкам да по помойкам на шпильках не налазишься. Но тут уж пришлось всем приодеться.
И засиделись с этим своим областным мероприятием они в редакции почти до шести. Ромашин даже домой съездить не успел.
– И что, мы сейчас чёрт знает куда упрёмся, а тебе потом за машиной возвращаться?
– Да я её в редакционном гараже оставил, ничего. А от набережной до моего дома десять минут идти.
Я знал, что живёт он где-то в том районе, более новом и оживлённом, чем старый центр. Более оживлённом по местным меркам, конечно.
На полпути примерно попалась нам здоровенная яма – опять коммунальщики ремонтируют что-то. Это у нас процесс бесконечный. Грязищу на пол-улицы развели.
– Nun liebe Kinder gebt fein acht, посмотрите на наш прекрасный городок, – кисло процедил Ромашин, когда мы, шлёпая по раскисшей глине, огибали раскоп.
Я давно уже из разных его замечаний понял, что Волгинск он порядком ненавидит. Сам к малой родине тоже особой любви не питал, но возразил почему-то:
– Наверное, бывает где и похуже.
– Ага. В деревне если только. А так – куда уж хуже. Здесь не жить, а загибаться, ничего больше. Сам-то, вон, чего в нормальный институт не поступил, в этом нашем филиале учишься?
– На бюджет по баллам не прошёл, а на платном тут дешевле, чем в центральном вузе.
– Ну вот. Мать-то, поди, не фонтан сколько получает? Только и хватает за твою учёбу платить, да на жизнь впритык?
– Ну… да. Ну а тебе здесь чего? Взял бы да уехал. У тебя, вон, и родители в Новозаводске живут.
– Новозаводск – такой же колхоз, разве чуть-чуть побольше. Не вариант. Честно сказать, и Москва – не вариант. Вот за границу бы… Знаешь, у меня сестра двоюродная в Англии.
– Серьёзно?
– Да, замуж за англичанина вышла.
– Ну, и тебе бы в Англию. Будешь там на парады в защиту прав меньшинств ходить, – не удержался, хмыкнул я.
– Да… в Англию – это круто.
– Ну так почему не попытаешься?
– А чёрт его знает. Визу непросто получить, не всем дают. Такие у меня отговорки… А по правде – болото это, Волгинск. Воткнёшься – ни хрена не вылезешь.
Прав он, конечно. Самому мне совсем не улыбается в нашем городишке всю жизнь проторчать. Доучусь – и валить отсюда надо.

Погода для мая была не то чтобы тёплая, но всё-таки солнышко пригревало. Народ не только на набережной собрался, кое-кто и внизу, на пляже. Плавать пока не лезли, сидели просто на песке, или заходили ноги помочить. Ромашин спросил, не хочу ли я в кафе пойти, но я отказался. У меня денег с собой было сто рублей, и не на бутылку пива они предназначались, а на болванки под фильмы. А чтобы он за меня платил, это мне ни к чему.
– Ну, как хочешь, – пожал он плечами.
По набережной мы слоняться не стали, тоже спустились на пляж. Ромашин перекинул через плечо свой пиджак – и так тепло. Разулся, чтобы песок в ботинки не сыпался. Закатал штаны до колен и направился прямиком в реку. Я – за ним.
Разговор дальше как-то не клеился. После тех слов про Волгинск и про Англию фотограф сделался хмурый. И я внутри себя тоже какую-то перемену чувствовал. От того, что между нами вчера возникло, от взаимопонимания не осталось следа. Снова прежнее вернулось. Противостояние. Даже желание задеть, почти враждебность.
Молча мы вышли из воды, сели на песок. Почему он так смотрит – словно мимо меня? На реку смотрит, на небо, от солнца глаза прищуривает… Не повернётся даже.
– Ром, – мой тон не предвещает ничего хорошего. В нём вызов, и я вроде как не хочу продолжать, но и молчать не могу. – Ты вот… никогда мне ничего такого не говоришь… А можно, спрошу? Ты это… активный или пассивный?
– От настроения зависит, – отвечает негромко, но всё равно как будто огрызается. И сейчас-то в лицо смотрит, повернулся всё-таки. – Чего ещё узнать хочешь? Глотаю или выплёвываю?
– Фу, б..дь, Ромашин… – непроизвольно вырывается у меня.
– Ага, – кивает он, – Ромашин – та ещё б..дь.
Ну вот, я сам всё окончательно испортил. Что теперь? Не извиняться же… Встать и уйти? Но вместо этого я, сам не веря, что это произношу, сказал:
– А чего к себе домой не приглашаешь никогда?
Он рассмеялся. И совсем не зло. Внезапно, в одну секунду настроение его переменилось. И чуть не с жалостью он на меня посмотрел:
– А не страшно?
Теперь уже я огрызаюсь:
– Тебя, что ли, бояться?
– Ну пойдём…

Квартира у него однокомнатная. Лёгкий беспорядок, мне непривычный – у нас дома мама даже такого не допускает. Но в общем-то обычная самая квартира. А чего я ожидал?..
Ромашин, как только мы пришли, плюхнулся в кресло. Сидит и на меня смотрит: «Ну, зачем в гости напрашивался?»
А я не знаю, зачем я напрашивался. Думал, он, наконец, сделает что-то?.. А если бы сделал – честно, не знаю, может, я действительно бы его ударил. Не знаю. Стоял я посреди комнаты и чувствовал, что ещё немного – и с ума сойду.
А он в кресле развалился, глаза закрыл и говорит с улыбочкой:
– Слышал ты про рыцарей средневековых историю?
– Про каких рыцарей? – спрашиваю и понимаю, что вид у меня обалдевший совершенно. Хорошо, что он не смотрит.
– Да про обыкновенных. У них, знаешь, жениться было принято исключительно на девственницах. И очень по-рыцарски к этим девственницам относиться. Ложатся вот рыцарь со своей новоиспечённой женой в постель, каждый со своего краю. И он, рыцарь, то есть, между ней и собой меч кладёт. И торжественно клянётся, что границу эту не нарушит. Вот когда она сама захочет – тогда пожалуйста, а до тех пор – ни-ни.
– Ну и что?
– Ну и в большинстве, видимо, жёны через этот меч перебирались.
– Нет, мне ты зачем это говоришь? Тоже, что ли, здесь где-нибудь меч припас?
– Не-а, – смеётся, – я сам – вместо меча.
Так и сидит в кресле, руки за голову закинул, глаза закрыты. А я на него, не отрываясь, смотрю. Господи, это неправильно, неправильно, не могут люди быть такими красивыми… Не бывает так, что в одном человеке для тебя – всё, всё, что так важно, всё, чего так хочется…
Мне кажется, я вот-вот потеряю сознание. Это не просто возбуждение, мало тут биологических терминов. Что-то сейчас взорвётся внутри. Надо сделать этот шаг… Всё равно что шаг в пропасть.
Может быть, я даже зажмурился, не помню. А в следующий момент, оказалось, на коленях у него сижу. Да что же я делаю… Девчонка я, что ли – на колени садиться…
А он – сволочь, ну как ещё скажешь – не шевельнулся, глаза не открыл, точно не почувствовал ничего.
Сгрёб я в горсть рубашку на его животе, потянул вверх, из-за пояса вытащил. И – всё. Замер и не знаю, что дальше делать. То есть, знаю, но…
И вдруг – словно какой-то вихрь. Он так легко меня подхватил, на ноги поставил, сам поднялся. И нет слов, чтобы про его поцелуи говорить, про объятия, про огонь этот, в котором я себя в одно мгновение потерял. Всё-всё я тогда понял – каких усилий стоило ему столько времени себя сдерживать, чувств не выдавать своих. Целую его и сам не соображаю уже, плачу или смеюсь. Шепчу только:
– Рома… Ромочка…
– А, – он мне – так же, шёпотом, – как обзываться – так пидор, а как целоваться – так Ромочка…
– Ну прости… Я же тебя не знал тогда. Прости. Я для тебя, что хочешь, сделаю…
Вот, сказал я их ему, эти «страшные» слова. Раньше казалось – страшные. А теперь – вырвались на свободу, так легко вырвались…
Но он почему-то руки вдруг разомкнул и отступил от меня на шаг.
– Ты чего, Ром?.. – хочу к нему приблизиться, а он мне ладонь на грудь положил, и отталкивает почти.
– Да ничего, Кирюх. Ты… иди. Иди домой.
И тут уже не на шаг, а в другой угол комнаты он отошёл. Как будто боялся, что если ближе будет стоять, отпустить меня не сможет.
Но я не верил ещё, что он это всерьёз. Повторил:
– Ты чего?..
– Жизнь я тебе портить не хочу, Кирюха, вот чего. Так что пока не поздно – иди. И всё, доставать тебя больше не буду, обещаю.
Я понимаю, что ничего уже не исправить. И весь мой огонь начинает переплавляться в такую ледяную ярость, от которой голову теряешь совершенно.
– Жизнь он портить не хочет! А она твоя, что ли, жизнь? Моя! Хочу – и порчу!
– Да ты не понимаешь ничего. Не понимаешь, что значит в этом сраном городе, где все друг друга наизусть знают…
– Да мне плевать! – я ору, сдерживаться не пытаюсь. – И на город, и на тебя! Придурок! Нарочно поиздеваться хотел? С того раза злишься, как я тебя обозвал? Довёл до такого, и гонишь теперь!
– Кирилл…
– Да пошёл ты на … !
Из квартиры я выбежал, ничего вокруг не видя. На лестнице скорости не сбавил, странно, что не грохнулся. Так же и по улице помчался. Через двор, потом к дороге.

В себя я пришёл на следующий день, в больнице. Левая рука в гипсе, башка раскалывается по-страшному, и когда сесть пробую – кружится. Но врач сказал, что отделался я легко. Ушибов много, сотрясение сильное, но перелом всего один. Двойной, правда, и даже со смещением. Но могло бы и похуже быть. Могло бы и раздавить на фиг. А так – машина меня задела только.
Появилась мама. Охает, ахает, плачет. «Как же это угораздило тебя?..» Я улыбаюсь, чтобы её ободрить и показать, что у меня всё в порядке. Завтра уже можно домой. Но объяснить, конечно, ничего не могу. Ну как ей такое объяснишь?.. Ну, случайность, ну, невнимательность…
Мама сидит долго. Я вижу, что она устала. Всю ночь, наверное, не спала. Уговорил её пойти домой хотя бы на чуть-чуть. Ничего со мной не случится.
Ромашин пришел где-то через полчаса. Притащил здоровую пластиковую авоську с фруктовой снедью. И как я матери её происхождение объясню? «От друга?..» Надо, чтобы половину обратно забрал. А вторую половину придётся уничтожать спешно.
Авоську эту он брякнул на стул, ни слова не говоря, и как будто о ней тут же забыл. Стоит и смотрит на меня, как потерянный. Я подвинулся немного и похлопал по кровати. Палата трёхместная, но я в ней один.
Он подошёл и сел на край. Вид – виноватый до жути.
– Ну ты трагедию-то не строй, нормально всё, – улыбаюсь ему. – Живой я. И целый почти.
– Ты меня прости, пожалуйста.
Он вдруг склоняется ко мне, утыкается лицом в простыню на моей груди.
– Да ладно. Это ведь я на тебя наорал… Не будешь больше прогонять? – спрашиваю его.