По дороге с облаками

«Давай начнем с того, что если бы не бутылка виски, то этого письма не было бы. А так… Спонсор моего падения — «Белая Лошадь». Главный организатор — севшая в телефоне батарейка. Поэтому пишу тебе, как Татьяна Онегину. Слава богу, хоть блокнот с ручкой в моем рюкзаке нашелся.

Надеюсь, ты доволен. У меня нет ни одной причины, по которой я мог бы находиться здесь сегодня вечером. Ни одного оправдания, которым я мог бы успокоить сам себя. Ни одного повода быть в этой части города. Но алкоголь пробуждает безрассудство и дает повод быть честным хотя бы с самим собой. Поэтому я должен сознаться — я приехал сегодня сюда специально, устав выискивать дела в твоем микрорайоне, на которые я мог бы сослаться и вновь убежать от очевидного.

Здесь ничего не изменилось за последние три года. Все та же обшарпанная дверь в подъезд, все та же облупившаяся голубая краска на балконе на пятом этаже. Только трусы на веревке другие. Не твой фасончик. Ты в жизни не носил боксеры. Это, пожалуй, единственное, что нас объединяло. В остальном мы были полными противоположностями.

Неужели только в моей жизни ничего не меняется?

Забавно. Когда мы познакомились, я тоже был пьян в дрова. Время словно описало дугу и замкнулось. В тот временной отрезок я как раз пытался опытным путем определить, где у моей жизни дно, совершенно не задумываясь, удастся ли мне оттолкнуться от него ногами и выплыть. Мой ангел-хранитель окончательно охренел от недосыпа и внеурочных и сделал мне ручкой, напоследок подогнав мне царский подарок — тебя.

А в тот вечер, когда мы познакомились, я, помнится, пытался открыть с брелока машину. Чужую, к слову сказать. Моя стояла в соседнем квартале. Ты шел мимо такой аккуратный, чистенький. С тортом, шампанским и цветами. Остановился, чтобы отговорить меня от поездки. Дескать, мне нельзя за руль. От такой концентрации перегара машина запотеет изнутри, как батискаф, а с внутренней стороны дворники на лобовом стекле не предусмотрены. Я въеду в дерево, а ты этого не переживешь. Потому что деревья нужно беречь. Они источники фотосинтеза. Мне польстило твое внимание. Даже показалось, оно направлено прицельно на меня. Тогда я еще не знал, что на самом деле ты жалел всех: бездомных котов, собак с перебитыми лапами, выпавших из гнезда птенцов. И всех тащил спасать к себе домой. Я для тебя был тоже вроде вшивого подзаборного котяры, которого следовало подобрать, отмыть и отогреть. Я на доступном русском могучем посоветовал тебе продолжать путь к своей девушке, которая наверняка уже заждалась своих тюльпанов и низкокалорийного йогуртового торта, или что там у тебя было. Ты покраснел и зачем-то сразу признался, что девушки у тебя нет. Я присмотрелся к тебе повнимательнее. Ты был из тех, что чистит обувь каждый день и еле сдерживается, чтобы не загладить стрелки на джинсах. Я отличался от тебя почти всем, кроме одного. Поэтому с прямотой, свойственной всем, что пьет третьи сутки подряд, спросил тебя, как Маугли: «Мы с тобой одной крови»? — и по тому, как яростно ты замотал головой, понял, что прав. Ты шел на день рождения к маме и я без тени сомнения отправился туда с тобой. Ты вяло отбивался, предлагая просто обменяться телефонами, но я подозревал, что номер ты мне продиктуешь левый, что, кстати, ты и собрался сделать, а я уже принял решение не отпускать тебя.

По дороге к твоим родителям я убеждал тебя, что, несмотря на трехдневную щетину и перегар, я очень добропорядочный и с серьезными намерениями. Чтобы доказать свое благородство, я попросил твоей руки у твоей матери, стоило ей открыть дверь. Выяснилось, что известие о том, что ее единственный сын гей, не лучший подарок маме на день рождения. Появившийся на шум отец отпоил жену корвалолом, отхлестал меня тюльпанами по лицу и зачем-то припомнил мне лично Кончиту Вурст. Я думал, ты будешь плакать, но ты хохотал как ненормальный. Оказалось, это была истерика. Плакал ты потом. Но все равно сказал, что так даже лучше. Что надоело все скрывать.

Я утешал тебя как мог. У нас все еще был торт и шампанское, и я предлагал все это съесть и выпить. Голыми. В твоей постели. Ты предложил мне проваливать. Если бы ты не ржал так сильно, был бы шанс, что я тебя послушаюсь.

Что было потом? Для меня никогда не было проблемой похвастаться своими похождениями, только об одном я никогда не мог никому рассказать. О тебе. О той ночи, когда мы пришли к тебе домой. В эту самую квартиру на пятом этаже, с обшарпанным, выкрашенным синей краской балконом. Я, конечно, не был у тебя первым. Я был вторым. Первым был тот, кто тебя изнасиловал. И острое желание найти и задушить его я ощутил почти сразу. А заодно и весь мир, который был так жесток к тебе. В противовес этому миру ты был чист и светел. Чем больше дерьма подваливала тебе твоя жизнь, тем больше доброты ты являл миру. Ты словно старался восстановить баланс добра и зла в природе, наплевал, что тебе одному это не под силу. Я-то точно был тебе не помощник, но мог попробовать защитить тебя лично. И на следующий день я уже перетащил к тебе все свои вещи. Чего там перевозить? — одна спортивная сумка.

Тебя мгновенно полюбили все мои друзья. Меня возненавидели твои. Но и те и другие сошлись в одном — мы не протянем вместе и недели. Больше ты меня не вынесешь. Не правы оказались все — мы прожили вместе год, и, вопреки всем прогнозам, это не у тебя кончилось терпение. Это я от тебя ушел. Зачем? Мне так часто говорили, что я тебя не стою, может быть, я и сам наконец в это поверил.

Кажется, все началось с голубей. Хотя нет, вру. Все началось гораздо раньше. Голуби были лишь предлогом. Непонятно, как получилось, что ранней весной на твоём балконе, в шкафчике, неизвестно кем сколоченном из крашеной фанеры, голуби умудрились свить гнездо и отложили яйца. Мы не часто заглядывали в тот угол. Невзирая на крошечный размер квартиры, балкон был огромным и захламленным, и до того закутка руки обычно не доходили. Когда мы опомнились, из яиц вылупились птенцы. В них не было ничего милого. Они были страшные, серые и какие-то облезлые. Но ты тут же взял над ними шефство, запретив нам с котом выходить на балкон, дабы не вспугнуть подрастающее поколение птиц.

Как только тебе запрещают куда-то идти, тебе срочно становится нужно там оказаться. Для нас с котом балкон моментально стал самым вожделенным местом на земле. Марсик хотел сожрать птенцов, а я курить на свежем воздухе. Мне претило дымить на кухне в форточку. Именно там, у этой злополучной фрамуги, щуря глаз от попадающего дыма, я додумался до того, что это совсем не та жизнь, о которой я мечтал. Я вспомнил, что хотел написать роман и объездить весь мир с одним рюкзаком. А вместо этого занимаюсь рутиной в виде перекладывания бумажек с места на место, и единственная точка, дальше МКАД, где я был за весь год, это Серпухов, куда исправно ездил с тобой по выходным в тщетных попытках наладить хлипкий мир с твоими родителями. Которые, кстати, никогда не полюбят меня хотя бы за то, что я «не нарожаю им внучат».

Помню, как стоял, курил и меня душило раздражение, которое требовало выхода. Я стал искать причину того, что моя жизнь сложилась не так, как мне мечталось. И, как водится, нашел ее в непосредственной близости. Мне оказалось проще обвинить во всем тебя, а не заниматься психоанализом. Со свойственным мне кретинизмом и неспособностью обдумывать свои решения больше пяти минут, я сказал тебе, что ухожу.

Когда я пожалел о своих словах? Да как только их озвучил. Я был уверен, что ты ударишься в истерику, может, поплачешь, но непременно уговоришь меня остаться. Но ты отреагировал очень спокойно, сказал только: «Ну, если это то, чего ты хочешь…»

Черт, откуда мне было знать, чего я хочу?! Я же как та обезьяна с гранатой. Тебе не надо было меня слушать. Ты должен был обнять меня руками и ногами и никуда не отпускать. Вот чего я хотел. Чтобы меня уговорили остаться. Чтобы кто-то меня спас от самого себя в очередной раз.

Потом мне в голову пришла мысль, что ты банально устал от меня. Что для тебя наши отношения себя исчерпали. Ты просто не знал, как сказать мне об этом, а тут такой случай подвернулся. Это открытие ударило меня под дых, и я на всякий пожарный обиделся. Как бы то ни было, я собрал сумку и в тот же вечер ушел. Ты меня не останавливал. Никаких слез или слов раздражения. Цивилизованное расставание двух взрослых людей. Лишь на мгновение мне показалось, что твое лицо чуть заострилось и застыло, как камея из слоновой кости. Но ты несколько раз провел руками по лицу и видение исчезло. Лифт под конец знакомо грохнул дверцами и скрыл от меня твою удаляющуюся вглубь квартиры фигуру. Я шагнул из подъезда на свежий воздух и навстречу своей новой яркой жизни. Мне было страшно от того, что я оставил за спиной, но я всегда умел обманывать самого себя даже лучше, чем окружающих.

С тех пор прошло три года.

Я не написал ни строчки и не был дальше Иркутска, куда меня послали в командировку. Оказалось, писать не интересно, если тебя никто не отвлекает, а в каждом путешествии самое долгожданное — это возвращаться домой. Как в том смешном мультике из далекого детства.

Кто же знал, что все мои дороги ведут к тебе, как в тот долбанный Рим?

В ту жизнь. Которую я просирал с тобой в крохотной однушке, на кухне, больше похожей на малогабаритный шкаф. Где главным развлечением был просмотр вечером нового фильма на разложенном и вечно скрипучем диване. В которой не было ничего яркого и впечатляющего. Которая тогда казалась мне скучным мещанским существованием двух обывателей. Жизнь, которая казалась обычной, и воспринималась как само собой разумеющееся. Эта самая жизнь, оказывается, была счастливой. Но я понял это много позже.

Какое странное состояние — счастье. Особенно, когда ты начинаешь понимать, что испытывал его лишь задним числом. Нужно было только замереть и позволить себе ощутить его. Теперь уже поздно.

А ты? Эти боксеры на веревке, расцветки весеннего неба, меня убивают. Я задницей чувствую, что их обладатель и гвоздь может забить, в отличие от меня, и потолок покрасить. Он наверняка уже построил дом, посадил дерево, и даже сына тебе родить как-то исхитрился. И диван скрипучий отремонтировал. Или новый купил. А я даже до твоего подъезда не смог добраться, не забыв дома мобильный и не заблудившись пару раз. Но надеюсь, ты счастлив и он тот, кого ты заслуживаешь.

Все? Все! Ненавижу прощаться. Просто брошу это в почтовый ящик, да и дело с концом.»

— Что там? — положила голову на плечо полноватого мужчины в семейниках маленькая хрупкая женщина.

— Да… письмо. — Мужчина сморщил нос и зачем-то перевернул лист обратной стороной, словно желая еще раз удостовериться в чем-то.

— Нам? От кого? Разве сейчас еще пишут письма? — удивилась его супруга.

— Нет, не нам… Это, скорее всего, тому аспиранту, который тут раньше жил, помнишь? — хмыкнул мужчина и снова вернулся глазами к начальным строчкам.

— Который в Германию учиться уехал? А зачем ты его вскрыл, если не нам? — вскинула брови его жена.

— Так ведь не подписано было, — пожал плечами тот в ответ. — А ты знала, что он гомик?

— Кто? — не поняла женщина.

— Да владелец бывший, — хмыкнул мужчина и, скомкав письмо в кулаке, выкинул его в мусорное ведро.

— Ты что? — кинулась сердобольная хозяюшка к ведру, но супруг перехватил ее за локоть.

— Даже не думай! Трусы ему мои не понравились! Да и вообще, где его искать, аспиранта этого?

— Так у родителей можно спросить, — засомневалась женщина, — они-то обязательно знают. Как-то неудобно.

— Тебе это нужно? — махнул рукой мужик и поскреб живот под майкой. — Пошли-ка лучше! Там «Пусть говорят» начинается.

Женщина помялась, но покорно пошла с кухни вслед за мужем, бросив напоследок быстрый взгляд на мусорное ведро.

Спустя три часа она, не зажигая свет, прокралась на кухню и по пояс всунулась под раковину. Там, в помойном ведре, брезгливо сдвинув в сторону картофельные очистки и использованный пакетик чая, нашла скомканный лист бумаги, исписанный неровными строчками. Листок подмок с одного края, но был цел. У женщины не было определенного плана.

— Потом разберемся, — пробормотала она и, поразмыслив пару секунд, засунула письмо в банку из-под муки. — А то жалко как-то… Тоже люди…