Ты будешь смеяться...

Вся весна 45-го года была на удивленье холодная в Хельсинки. Лишь в середине мая зазеленели деревья, соловьи в них сердито расщелкались, а луна — о, эта вкусная золотая луна! — прочно повисла над разноцветными огоньками Тиволи.
 
Тиволи — вовсе не парк, а длинный-предлинный сквер. Одним концом он спускается к порту, другим выходит на очень даже приличную улицу. Так и кажется: солидные, гранитом облицованные домины косятся с неприязнью на кучерявенькие деревья, на пестрые под ними фонарики и на самое луну, слишком уж плотскую здесь для порядочной барышни.
 
Старший матрос Маркку Койвисто пришел сюда вечером в настроении, которое непременно назвал бы хреновым. Но пуще всякого настроения жгли его сейчас злость и желание отомстить.
 
Поймите верно: не надраться и не подраться хотелось ему, это было бы проще некуда. Но возжаждалось как-то иначе бы, с вывертом, выступить.
 
Статный, поджарый и внешне веселый (от злости, бывало, он напевал) Маркку раза три обогнул по периметру «говносквер» (его словцо!), проходя мимо всех призывов, качая лишь (изредка) головой.
 
Наконец, старший матрос высчитал, с кем бы должно ему расквитаться за непруху и успокоиться.
 
И спикировал.
 
*
…Наверно, со стороны они смотрелись слишком уж откровенно: бровастый, всеми ветрами продутый, с копченой рожей Койвисто и этот рыженький фестончик в песочного цвета брючках и замшевой курточке, тоже рыжей почти.
 
Маркку подошел к нему, скрывавшемуся от ближнего фонаря, предложил, как положено, закурить.
 
Парнишка смутился совсем:
 
— Я не курю.
 
— Школа? — строго, словно учитель, спросил матрос.
 
— Универ, первый курс.
 
— Уважаю!
 
Парнишка запунцовел: это суровое «уважаю» ему явно понравилось.
 
— Посидим где-нить? — Маркку закурил.
 
— Можно… Можно ко мне: я здесь рядом живу.
 
— «*б твою мать!» — подумал Маркку: 
 
— Пошли!
 
Поймите правильно: Маркку не был злодеем. Просто он с детства усвоил: жизнь — стерва жестокая. И если другие всякие, даже и не такие белоручки, как этот фестон, понять этого не хотят, им же и хуже, лядь!
 
Например, сука-Вилли, но об этом замнем…
 
Матрос чувствовал: фестон (его Тимму звали) — новичок, в первый раз выползло на тропу войны это чудо военной техники.
 
Впрочем, Тимму был не дурак: поплутали малька закоулками, чтобы соседям глаза не мозолить, а в дом вошли со двора, с черного хода. Конечно: у таких в парадном всегда консьерж ошивается.
 
Поднимаясь по темноватой лестнице, Маркку подумал: «Вы*бать его, снасильничать здесь, сейчас — и делов! Пускай знает, как в «Тиволи» рассекать. На всю жизнь, небось, испугается. Эх, Вилли-Вилли! Сучонок, а?..»
 
Тимму бормотал, между тем, что мечтал бы тоже на флот.
 
Они вошли в квартиру, и Маркку в темноте резко прижал к себе Тимму. Прошептал, касаясь лица шершавыми губами:
 
— А знаешь, что бывает с юнгами по ночам?.. Вся команда, лядь! И все молча, в очередь. А он с утра, как медведь, в раскоряку, а?..
 
(— «Или погонит сейчас, или у такого у самого крышу снесет. Лучше пускай погонит!..»)
 
Для верности (надо же было действовать!) матрос нашарил губы хозяина, втянул их в себя, такие пухлые и словно липкие от конфет, жестко обвел языком.
 
Тимму дышать перестал, испуганный. Маркку пролез Тимму в рот. От неожиданности Тимму закашлялся.
 
Зажгли свет. Даже по кухне было ясно: квартира здорово богатая.
 
— Отец-то кто? — спросил Маркку, следуя дальше в комнаты.
 
— Профессор. Вот тут гостиная!.. — поспешил следом фестон.
 
В обширной комнате среди прочего барского барахла висел огромный портрет: генерал в чудноватой форме.
 
— Это прадедушка, — сказал Тимму. — Генерал-адъютант царя.
 
Маркку щелкнул каблуками и отдал портрету честь:
 
— Выпьем за предков?
 
Тимму налил в высокие узкие бокалы что-то темно-тягучее. Нет, чтобы водочки.
 
Вся эта роскошь еще больше раздражила матроса. Чокаясь, он жестко подумал о девственной гузке фестона, о том, как будет больно тому.
 
— А что, Маркку, юнги ВСЕГДА обязаны спать с командой? — Тимму был явно заинтригован.
 
— В уставе так прямо об этом не сказано, —  отвечал Маркку серьезно, но внутри давился от хохота. — Однако ж сам посуди: на корабле одни мужики, и ничего лишнего. Ничего личного… Скважины только в дверях и в жопах.
 
Он сам теперь разлил пойло, ароматное, словно бабушкино варенье, и вкусное:
 
— А в общем, как поставишь себя!
 
Тимму явно поплыл уже. Облизнул губы:
 
— Маркку, а ты… Ты ведь тоже был юнгой?
 
— Нет, я с пеленок контр-адмирал! — Маркку вдруг самого понесло. — И ничего хорошего, когда вся команда! Завсегда на конец подцепишь… Венеричка, короче.
 
(— «Эх, Вилли, млядин гнус!..»)
 
Увидев страх в глазах фестона, Маркку шевельнул ногой:
 
— Что мы, как на поминках сидим?! Давай потанцуем хоть…
 
И добавил осторожно-насмешливо, но вышло-то вовсе презрительно:
 
— Родители не вернутся?
 
— Они в Салто уехали на три дня… В имение.
 
— «Имение! — подумал Маркку. — Вот говно!..»
 
*
Тимму поставил пластинку. Маркку задумчиво послушал новомодно-наглючие негритянские выкрики.
 
— *уйня! Давай фоксик или тангО… Ничего, что ругаюсь?
 
— Мне нравится! — уши у Тимму стали малиновыми. — Поругайся еще, пожалуйста!
 
Маркку пожал плечами:
 
— Нарочно — зачем? Мы же не сосунки…
 
Зазвучало танго, вроде б испанское. Тенор очень всерьез, но со слезой надежды — в нем жаловался. Голос был не слащавый, а строго мужской, честный, даже трагический.
 
— Под такое пить, а не дрыгаться! — Маркку, однако ж, поднялся, сгреб и надежно прижал к себе Тимму:
 
— Я — мужик, а ты это… сейчас как будто бы женщина…
 
Они прижались щека к щеке, и Маркку вдруг снова нашел губы Тимму. Тот ответил, на этот раз очень смешно: лизнул в кадык.
 
Маркку стало здорово весело, тесно и потненько сейчас, и он перестал, наконец, думать об этом Вилли, прах его раздери, обо всем!
 
— «А пойло-то — ого! — подумал матрос. — Обоих как развезло!..»
 
Они сделали несколько шагов, перепутываясь ногами, и Маркку резко отбросил Тимму на вытянутой руке. «Сронил», как сам говорил про это па в танго, то есть обрушил наземь почти и, посмотрев сильно сверху, сладострастно-зло вдруг прошипел:
 
— Щенок! Ты щенок еще, поэл?!..
 
Кажется, это было неожиданно для обоих. Тимму поморгал и вдруг улыбнулся:
 
— А скажи еще, что я, например, мчудак…
 
— Это ясно и так! — Маркку вернул Тимму в относительно вертикальное положение.
 
Танго на мучительном всхлипе закончилось.
 
*
Но как пишут жесткие советские литераторы: «Остапа несло»! Тимму и впрямь, видать, окосел. Он опустился к ногам Маркку и, прижимаясь к потертым, жестким (наверно, от соли?) клешам, зашептал жарко и искренне:
 
— Хорошо, что ты дУша не принимал! От тебя сейчас так удивительно, так… ТАК пахнет! Ой, у меня аж голову сносит. Ой, комната кружится…
 
— Носки — свежие! — обиделся слегка Маркку. — И свет уже выключи!
 
Но его и самого ох вело!
 
— Такое пойло надо было наперстком потягивать… Неуч!
 
К чему бы еще придраться?
 
Маркку чувствовал, как пальцы этого странного, испуганного собственной похотью человечка роются зачем-то в его ботинке, отгибают кромку носка, подлезают под штанину, но с робостью.
 
— Это — выше! — подсказал грубо Маркку.
 
Глаза привыкли уж к темноте. Портрет прадедушки казался черным прямоугольником напротив дивана, словно дверь, за которой и впрямь стоит это его сиятельство.
 
— Загвоздаем диван! — Маркку удивился собственному ну совсем, совсем ледяному цинизму сейчас.
 
Может, не надо б так? Что этот чудик сделал ему плохого?
 
Не то, что этот, лядь, Вилли, сука паршивая!
 
И вообще: на фуй бы всё? Уйти! Да вот ноги не слушаются… И поздно, наверное…
 
Парень всё никак не решался обнажить самое главное, дышал сквозь пропотелую ткань и чесался рожицей.
 
Нет, никакого сиятельства там, за черной дверью портрета напротив, не было. Кто-то другой за ними подсматривал.
 
Кто же, ё?..
 
— Погоди! — матрос полез к мокрой от слюны ширинке, приподнялся, стягивая штаны. Но трусов не спустил, не обнажил, как тот же Вилли говорит: моторную часть…
 
— Чем пахнет?
 
Тимму замялся.
 
— Не, ну ты уж скажи! Если играем, то это… по-взрослому!
 
Тимму мялся, однако, кажется, и балдел.
 
— Ну… ну, чем трусы пахнут?.. — бормотнул растерянно Тимму.
 
Маркку сам испытывал сейчас острое наслаждение. Он бывал, конечно, и в африканских, и в китайских, и в мавританских бордельчиках, но там и младше все были уже прожженные.
 
— Во-первых, я три раза в них сегодня ссал. Во-вторых, пот. В-третьих, ты, лядь, намял кореша моего, он весь в соку, чуешь? Не-е, ты так не тяни трусняк! Ты, лядь-Тимму, погоди пихаться: ты внюхайся! Спешить будешь после, к дедушке! Красная Шапочка…
 
Было и прикольно, и так тосковатенько, что Маркку поскреб ногтями диван. Наверно, следы остались в ихнем этом розовом бархате…
 
*
Он вдруг понял, кто за ними подглядывает. Луна стояла в щели меж штор, ярко-наглая, как перезрелая китайская м*нда.
 
И Маркку пришла вдруг мысль.
 
Он совсем прилег на диван:
 
— Давай тоже, что ли, знакомиться…
 
Тимму не понял.
 
— Твой, дай, потрогаю! — прикрикнул с досадой матрос.
 
У Вилли хоботяра был крупнячок. Крупнячок, а сам — глухая пассивка. И рожа — бабья совсем, губехи-присоски, будто подкаченные, глазищи лупастые, носик пуговкой; чисто девочка. В башке ни фуя, кроме зубов и спермы, не помещается. Что и прикалывало: бабье белье и платье подарил ему на день рождения.
 
Вся проблема была не в сучарке Вилли — подумаешь, прошмандовка гальюнная! — а в том, что по-серьезке у Маркку с Томом здесь же, в столице, наметилось. Хороший такой, строгий и положительный мужичок: собственный магазин. Ну, явился к нему третьего дня, всё сделали. Маркку еще не знал…
 
Короче, кранты, походу, теперь тихой гавани с магазинчиком! Том не простит залета, слишком он правильный.
 
Продушенная теплота жалкого паха возникла над лицом Маркку. «Человеком не пахнет!» — подумалось. Трубочка была вяловата, испуганная неожиданной перспективой.
 
Маркку никогда не брал у таких, — скажем, у Вилли. Один только раз напугал в тунисском заведении арабчика, по пьяни и по приколу: того с другого конца месил итальяха. Вот Маркку и решил показать: северяне тоже не варвары.
 
Нет, Маркку не из таких, как, скажем, лейтенант Лайно-Коккинен, который для Маркку и в бабьи чулочки красные обряжается.
 
Лядь, если и он подцепил?!.. И так и сяк ведь было, недели не прошло…
 
Почувствовав хрипловатое дыханье Маркку внизу, Тимму затих.
 
— Знаешь, — сказал Тимму, голос его звучал виновато. — Я сам привык. Ты просто лежи.
 
— Скучняк ведь!
 
— Я привык.
 
— «Значицця, не судьба! — подумал Маркку.  — Хотя — сосались уже…»
 
Он закрыл глаза и, кажется, задремал. Как старался над ним фестон, Маркку не слышал. В голове крутился всё Вилли губастый, всплывал временами суровый Том. О лейтенанте Коккинене не думалось: этот свой, поймет.
 
Мстить уже расхотелось. Спать, спать…
 
*
Открыв глаза, Маркку испугался: где он? Что за розово-белый рай?
 
Смутно всплыло вчерашнее. Прадедушка в ленте и аксельбантах, насупившись, смотрел на него.
 
— Тимму! — вспомнил имя хозяина Койвисто.
 
Никто не откликнулся.
 
Маркку тяжко поднялся и отправился искать туалет.
 
Отлив, он вошел во вкус открытий, расхаживал хозяином по апартаментам. Такие видел только в кино. У Тома было всё новое, но куда ему…
 
За одной дверью Койвисто обнаружил Тимму. Он сладко спал, всхрапывая, в своей постели, в одной курточке. Гузка откровенно мальчишечья.
 
Точняк ведь соврал: первый ку-урс!..
 
И этот — тварь оказался, лядь. Отвечай теперь!..
 
Судя по всему, комната была Тимму. Маркку поразили череп на письменном столе, игрушки в витрине и масса книг, а на камине — удивительно искусная каравелла из кости и янтаря. Кажется, Тимму трандел, что хотел бы стать судовым врачом.
 
Ну-ну…
 
— «У меня столько цацек сроду не было!» — мрачно подумалось.
 
Свершившееся (если и впрямь?..) казалось ему теперь досадной, но справедливостью.
 
Маркку пощупал себя под трусами. Спустил он этому дураку? Или обошлось?
 
Маркку нашел налитую болячку у самой залупы. Вот она! Вот она, родненькая…
 
Все-таки теперь это лечится. *лядь, но надо хилять отсюда!..
 
Главное, до прислуги успеть.
 
Маркку рванул к двери, но Тимму открыл глаза:
 
— Ой! Голова!..
 
— Кофе попей! Прислуга скоро явится?
 
— Сегодня ее не будет, я же не идиот. А откуда, Маркку, ты знаешь, что прислуга должна придти?
 
— Что ж я, кроме кубрика, ни фуя в жизни и не видал? Давай, выпускай меня!..
 
— Ну, хоть кофе попьем… — попросил Тимму упавшим голосом. Он сел в постели. — Я тебе покажу квартиру. У папы такой кабинет прикольный…
 
— На фиг мне?!
 
— Он интересный! Ты будешь, наверно, смеяться, Маркку, он же ведь гинеколог. И венеролог, по совместительству.
 
15.12.2012