Волшебство, ударившее под дых

***
Соседний облетает клён,
и наступают сроки эти,
когда того, кто в нас влюблён,
уже не бросишь на рассвете,

когда луна свою игру
прервёт - и ей настали сроки -
и тоже не зайдёт к утру,
нарушив все свои зароки,
в мужской рубашке облаков,
вся угловата и субтильна,
и горьким лиственным дымком
дымит небесная коптильня.

На лунном медленном витке
последний выпадает случай
довериться чужой руке,
протянутой, прохладно-жгучей,
последний случай золотой
остаться до утра с любимым,
очередною маетой,
небесным горьковатым дымом.

Дочки-матери

Средь промозглых воскресений
самый зыбкий и сквозной
бывших барышень кисейных
милосердный выходной.

Сколько горестей неважных
он вмещает, многолик,
бывших девочек домашних
каждый рукопашный миг.

Сквозь совиные очёчки
видят море и прибой
строгих мам немые дочки,
говорящие с судьбой.

Вот бежит она, слепая
пожилая травести,
словно по волне ступая -
ненадолго навестить

ту, которая, бывало,
строго ставила на вид,
а теперь молчит устало
и с судьбою говорит.

Песенка о настоящей леди

Незатейливо и простовато
отцветают петуньи в саду,
и колюче торчит над оградой
голый стебель у всех на виду.

Это снобка сухая агава -
накось-выкуси и подавись -
словно старая дева Агата
надзирает над стайкой девиц.

И пока неопрятно и липко
в скороспелой рутине своей
присыхают к асфальту оливки,
на ветру осыпаясь с ветвей,

и пока молодятся игриво
хризантемы, шальные слегка,
кто-то должен на эти порывы
непредвзято взглянуть свысока!

Значит, каждое божее лето,
саркастичен с макушки до пят,
этот стебель упрямо-нелепый
отрастает и сохнет опять,

пережиток, бесплатный довесок
райских кущ и кудрявых олив,
одинок, неудобен и резок,
и в своей правоте молчалив.

Вот бы тоже держаться спесиво,
но куда мне, в калашный-то ряд -
мелкотравчата и суетлива,
смех и слёзы мои невпопад!

Отцветают петуньи лохмато
и совсем отцветут, не беда,
если колкая леди Агата
снизойдет до меня иногда.

***
Местным ли фриком,
осенним дымом,
галкою в сквере -
знала бы прикуп,
жила бы в Риме,
где-нибудь в ТрастевЕре:
утром у двери
торговцев крики,
медной посуды звон
долгим глиссандо,
дерзкая - что за тон! -
дочь Алессандра,
красный ниссан,
битый со всех сторон...

Это единство места
не для контраста -
в кои-то веки
оно для счастья...
Гордой, породистой и скуластой,
тронуть прощально веки
медленным жестом -
довольно, баста!
Только судьба
вроде родильной метки:
не от тебя
рыжие дочки родятся, детка,
просится часто,
даётся - редко.

Синяя птица,
дитя невроза,
ручная галка -
снова приснится
римская грёза,
крымская коммуналка:
все прощены,
никого не жалко.
Чахлые детки,
бинты-зелёнки,
людская глина,
в кухне орут соседки -
каждая Сарагина,
пьёшь из колонки -
опять ангина!
Галки-воровки
вертятся над столами.
Машут крылами
ангелы-полукровки,
тайный мой код,
амаркорд,
бельевые мои верёвки...

Женьке

над карнизами медный
бубенчик-закат,
шлёшь мне фоточку неба,
на ней облачка

неприветливой стайкой,
числом пятьдесят,
деловито-устало
на меди висят

канет фоточка в спаме,
и, хоть убей,
все карнизы - с шипами,
от голубей

до утра облакам
моросить-горевать,
где же нам, голубям,
зимовать, зимовать...

***
Песня с припевом квартирки-трамвая:
мама и папа ремонт затевают,
ангел-хранитель малярного рая
бродит по кухне босой,
стенку белили - опять шелушится,
краска дешёвая плохо ложится,
кроличья клетка, темница, больница
новой слепит бирюзой.

Вечный клубок проводов и сомнений -
где ты, домашний компьютерный гений,
блудный младенец Геракл?
Снова развесить забытые лица -
стены дырявить и рамкам пылиться,
кроличья клетка, больница, теплица:
корни, столетник, герань.

Свежая кухня - подобие транса:
столько усилий, как будто напрасно -
сколько продержится новая краска,
вечность, ещё полчаса?
Всё шелушится, и память, и слово,
сколько ни есть - доживать бирюзово:
помнишь, в палатке с детьми, у Азова,
кромка воды, небеса…

***
Мажет, фонит, хоть режь его,
хлам, пианино чешское,
сядешь играть, да где тебе -
так, Майкапар и Гедике.

Только худые пальчики,
мраморные суставчики,
нервно сжимать под плач его
и разжимать запальчиво.

Стали регистры низкими,
а интервалы длинными -
после секунды близости
спать, повернувшись спинами.

Только бы не затронула
горькая та ирония,
та безнадёжно ровная
нота потусторонняя.

Две костяные, бледные
клавиши предрассветные -
спят, отвернувшись чопорно,
а между ними чёрная.

***
будет день и будет пища,
и в груди немой укор -
наши прошлые жилища
не обжиты до сих пор,

все в одной неброской гамме
жёлтоватой старины,
и боками, и веками,
и вьюнками сплетены,

где из памяти, из глины,
из ночных бессонных глыб
каждой трещины, щербины
незатейливый изгиб,

где, на вечном слое пыли
не оставив и следа,
мы с тобой как-будто жили -
но не жили никогда...

будет день привычно ранить,
резать пальцы злая нить,
и хранит зачем-то память
то, чего не может быть…

***
Волшебство, ударившее под дых -
просто штучки девчачьи, повадки птичьи -
но на праздники нет ничего привычней,
ничего истеричнее и комичней
этих драм трёхкомнатных типовых.

Ведь канун тревожней самих торжеств,
как ночной звонок потеряшки-брата.
Детский сад - слезами солить салаты.
На ветвях следы прошлогодней ваты,
и стеклянный ангел, один как перст,
в полутьме таращится диковато.

Вдруг очнёшься - довольно толчка, щелчка -
угловато-зажатою по старинке,
на чужой студенческой вечеринке,
где слепит прожектор, горит щека,
и в луче неподвижно стоят пылинки...

Ангелок качается на весу
с пустотой пастушьей внутри гобоя,
с этой безголосой его трубою.
Все мои страдания и любови
газировкой щекотно першат в носу.
Можно мне прощенья? - бери любое...