Горбатая гора

Эннис дель Мар просыпается раньше пяти: ветер раскачивает трейлер, свистит под алюминиевой дверью и между оконных рам. От сквозняка тихонько подрагивают рубашки, висящие на гвозде. Эннис встаёт, почёсывает внизу живота, бредёт к газовой плите, переливает недопитый кофе в щербатую эмалированную кастрюльку; синее пламя окутывает её. Он открывает кран и мочится в раковину, надевает рубаху и джинсы, натягивает изношенные сапоги, притопывает каблуком об пол, чтобы они налезли. Ветер гудит под крышей трейлера, и между его завываниями слышно, как по днищу скребёт мелкий гравий и песок. Прицепу с лошадьми в дороге, наверное, сейчас несладко. Сегодня утром надо всё запаковать и убраться отсюда. Ранчо опять выставлено на продажу, вчера они отправили последних лошадей, всех рассчитали. Роняя ключи в руку Энниса, хозяин сказал: "Отдашь их этой акуле недвижимости, я сваливаю отсюда". Пока не подвернётся другая работа, Эннису, наверное, придётся пожить у своей замужней дочери, а пока он переполнен радостью: во сне к нему приходил Джек Твист.

Вчерашний кофе закипает, но он подхватывает кастрюльку раньше, чем кофе успевает убежать, переливает в немытую чашку и дует на чёрную жидкость, медленно перелистывает кадры своего сна. Если он не приложит усилий, это может занять весь его день, воскресить вновь то холодное, давно минувшее лето на горе, когда они владели миром и ничто не казалось неправильным. Порыв ветра обрушивается на трейлер, словно груз земли с самосвала, потом стихает, замирает, ненадолго всё накрывает тишина.

Они выросли на маленьких, бедных ранчо в противоположных углах штата: Джек Твист в Лайтнинг-Флэт на севере, на границе с Монтаной, а Эннис дель Мар под Сейджем, возле самой Юты; два деревенских мальчишки, недоучившиеся в школе, оба безо всяких перспектив, рождённые для тяжёлой работы и нужды, оба с грубыми манерами и грубые на язык, привычные к невзгодам. Энниса вырастили старший брат и сестра, после того как родители разбились, слетев с единственного поворота по дороге на Дед-Хорс и оставив им в наследство двадцать четыре доллара наличными и дважды заложенное ранчо. В четырнадцать лет он в порядке исключения получил водительские права и мог всего за час добираться от дома до колледжа. Пикап был старым, без печки, с одним "дворником" и стёртыми шинами, а когда полетела коробка передач, денег на её починку не нашлось. Эннису хотелось быть второкурсником, в этом слове ему слышался какой-то особый престиж, но грузовичок сломался раньше, отправив его прямиком на ранчо.

В 1963 году, когда он встретил Джека Твиста, Эннис был помолвлен с Альмой Бирс. И Джек, и Эннис утверждали, что понемногу копят деньги; в случае Энниса это означало жестянку из-под табака с парой пятидолларовых бумажек. Той весной, согласные на любую работу, оба пришли в Бюро по найму на фермы и ранчо; по бумагам они значились пастухом овец и сторожем лагеря в одной бригаде на север от Сигнала. Летние пастбища лежали на землях Лесной службы выше границы леса на Горбатой горе. Это было второе лето в горах для Джека Твиста и первое для Энниса. Обоим ещё не было и двадцати.

Они обменялись рукопожатием в маленьком душном фургончике, у стола, заваленного исписанными бумагами; бакелитовая пепельница была полна окурков. Жалюзи висели криво и пропускали треугольник белого света, в котором двигалась тень от руки нарядчика. Джо Агирре, с волнистыми волосами цвета сигаретного пепла, расчёсанными на прямой пробор, излагал им своё видение вопроса:

- Лесная служба под разбивку лагерей отвела специальные участки. Эти участки могут быть в нескольких милях оттуда, где мы овец пасём. А от хищников потери огромные, потому как ночью стадо совсем без присмотра. Вот чего мне надо: чтоб сторож был в главном лагере, как Лесная служба хочет, а пастух,- он ткнул в сторону Джека своей куцей рукой,- украдкой, по-тихому, поставит походную палатку возле овец и будет там спать. Ужинай, завтракай в лагере, но спи с овцами, сто процентов. Никакого костра, никаких следов не оставлять. Каждое утро будешь палатку сворачивать, на случай если сунутся лесники. Взял собак, винтовку - спи там. Прошлое лето жуткий падёж был, под двадцать пять процентов. Другой раз мне такого не надо. Ты,- сказал он Эннису, разглядывая его нечёсаные волосы, большие растрескавшиеся руки, рваные джинсы, рубаху, на которой не хватало пуговиц,- ты каждую пятницу в двенадцать будешь спускаться к мосту, с мулами и со списком чего надо на неделю. Тебя там кто-нибудь на пикапе будет ждать с провизией.- Не спрашивая, есть ли у Энниса часы, он вытащил из коробки на верхней полке дешёвые круглые часики на плетёном шнурке, завёл, поставил время и кинул их ему, как будто Эннис не стоил того, чтобы протянуть ему руку.

"Отправляетесь на место завтра с утра".- Ага, к чёрту на рога. Они нашли бар и пили пиво до вечера. Джек рассказывал Эннису, как год назад на горе грозой убило сорок две овцы, как от них странно воняло и как они распухли, и что виски там наверху понадобится немало. Хвастался, что подстрелил орла, покрутил головой - показать перо из орлиного хвоста на шляпе. Кудрявый и смешливый Джек казался на первый взгляд вполне ничего, но при небольшом росте у него были толстоватые ляжки, а когда он улыбался, открывались кривые выступающие зубы - не настолько, чтобы он мог есть попкорн прямо из ведёрка, но заметные. Он был помешан на родео, на ремне у него красовалась пряжка юного объездчика быков, зато сапоги были изношены до дыр, которые уже не залатаешь, и он жутко хотел свалить куда угодно, только бы не оставаться в Лайтнинг-Флэт.

Эннис был горбоносый и узколицый, взъерошенный, с немного впалой грудью. На длинных ногах, расставленных как у жокея, раскачивалось небольшое, но гибкое и мускулистое тело, будто созданное, чтобы ездить верхом и драться. У него была необычайно быстрая реакция, а из-за дальнозоркости он не утруждал себя чтением чего-нибудь кроме каталога сёдел Хэмли.

Грузовики с овцами и прицепы с лошадьми разгрузились у начала тропы, и кривоногий баск, показывая Эннису, как навьючить мулов - два тюка и поклажу на каждое животное, перекинуть веревку, завязать двойным и закрепить полуштыковым узлом,- приговаривал: "И не вздумайте заказывать суп. Эти коробки с супом паковать одна морока". Три щенка австралийской овчарки отправились во вьючной корзине, а самый маленький за пазухой у Джека, потому что ему понравилась собачка. Эннис выбрал большую каштановую лошадь по кличке Окурок Сигары, а Джек - гнедую и, как выяснилось, пугливую кобылу. В веренице запасных лошадей Эннису приглянулась мышиной масти грульо. Эннис и Джек, собаки, лошади и мулы, тысяча овец и их ягнята текли словно грязная вода вверх по тропе - мимо сосен и дальше, за линию леса, на большие цветущие Луга, навстречу стремительному, бесконечному ветру.

Они поставили большую палатку на площадке Лесной службы, пристроили кухню и ящики с кормом. Первую ночь оба спали в лагере. Джек, хоть и поворчал насчет приказа Джо Агирре "спать с овцами и без костра", молча оседлал гнедую еще до зари. Пришел прозрачный оранжеватый рассвет, подкрашенный снизу студенистой бледно-зеленой полоской. Мрачная громада горы медленно бледнела, пока не стала того же цвета, что и дым от костра, на котором Эннис готовил завтрак. Холодный воздух наполнялся запахами, полосатые камешки и крупинки почвы отбрасывали неожиданно длинные, с карандаш, тени, а вздымающиеся к небу широкохвойные сосны громоздились ниже лагеря, как глыбы темного малахита.

Днем Эннис глядел через бескрайнюю пропасть и иногда видел Джека - маленькую точку, ползущую по высокому лугу, как насекомое по скатерти. Джек в своем темном лагере видел Энниса как огонек в ночи, красную искру на громадном черном силуэте горы.

Однажды вечером Джек притащился поздно, выпил свои две бутылки пива, охлажденные в мокром мешке с теневой стороны палатки, съел две миски каши, четыре окаменевших Эннисовых печенья, банку персиков, скрутил папироску и уселся смотреть на закат.

- Я мотаюсь из конца в конец по четыре часа в день,- сказал он угрюмо.- Приехал на завтрак - назад к овцам, устроил их на ночь, приехал поужинал - назад к овцам. Полночи не сплю, вскакиваю, стерегу их от койотов. По-честному, я должен тут ночевать. Агирре не имеет права надо мной так измываться.

- Хочешь поменяться? - сказал Эннис.- Давай я буду пастухом. Могу и спать там.

- Да я не про то. Я про то, что мы оба должны быть в лагере. А та чертова двускатка воняет кошачьей мочой или чем похуже.

- Давай махнемся.

- Знаешь, ты там по десять раз за ночь будешь из-за этих койотов вставать. Я не прочь поменяться, но предупреждаю: повар из меня дерьмовый. Буду хорошим открывателем консервов.

- Не хуже меня, значит. Все, давай.

Еще час они отгоняли ночь желтой керосиновой лампой, и около десяти Эннис уехал по мерцающему морозцу к овцам на Окурке Сигары, хорошей ночной лошади, забрав остатки печенья, банку джема и банку кофе на следующий день и сказав, что сэкономит одну поездку и останется там до ужина.

- Сразу как рассвело, койота подстрелил,- сказал он Джеку на следующий вечер, шлепая по лицу горячей водой, намыливаясь и надеясь, что его бритва еще на что-то годится; Джек в это время чистил картошку.- Здоровый, сукин сын. Яйца размером с яблоко. Спорю, он упер бы пару ягнят. Такой может и верблюда сожрать. Тебе горячей воды надо? Тут полно.

- Это все тебе.

- Ну тогда помою все, докуда достану,- сказал он, стягивая с себя сапоги и джинсы (ни подштанников, ни носков, заметил Джек) и брызгаясь зеленой мочалкой так, что долетало до костра.

Они весело провели ужин у огня, у каждого по банке фасоли, жареная картошка и кварта виски на двоих. Сидели, привалившись к бревну, так что подошвы сапог и медные заклепки на джинсах раскалились, по очереди прихлебывали из бутылки, пока сиреневое небо потихоньку тускнело и опускался холодный воздух, пили, курили сигареты, то и дело вставали отлить; костер далеко стрелял искрами, они подкидывали в огонь дров и продолжали болтать - о лошадях и о родео, о неприятных происшествиях, кто в какие переделки попадал и кто как поранился, о подводной лодке "Морская лисица", затонувшей два месяца назад со всем экипажем, и каково это - встретить смерть лицом к лицу, о собаках, какие были у них или их знакомых, о призыве, о семейном ранчо Джека, где остались его предки, о родной ферме Энниса, которая прогорела много лет назад после смерти родителей, о старшем брате в Сигнале и о замужней сестре в Каспере. Джек рассказывал, что его отец когда-то был известным объездчиком быков, но держал свои хитрости при себе, ни разу не дал Джеку ни одного совета, ни разу даже не пришел поглядеть, как он ездит, хотя усаживал его на овечек, когда Джек был еще маленький. Эннис сказал, что его интересуют скачки, которые длятся дольше восьми секунд и у которых есть хоть какая-то цель. Деньги - хорошая цель, сказал Джек, и Эннис вынужден был согласиться. Каждый из них уважал мнение другого и был рад найти друга там, где этого совсем не ждал. Когда Эннис ехал навстречу ветру, возвращаясь к овцам в обманчивом, хмельном свете, он думал, что вряд ли когда проводил время так здорово, чувствовал, что может смахнуть с неба белый круг луны. Лето продолжалось, и они перевели овец на новое пастбище, сдвинули лагерь; расстояние между стадом и новым лагерем стало больше, а ночные поездки длиннее. Эннис ездил не торопясь, спал с открытыми глазами, а часы, которые он проводил вдали от овец, становились все дольше и дольше. Джек выводил визгливые трели на хрипучей губной гармошке, слегка помятой после того, как он упал с норовистой гнедой, а у Энниса оказался приличный хрипловатый голос, и несколько вечеров они провели, горланя песни. Эннис знал похабные слова к "Рыжей Чалухе". Джек мучил песню Карла Перкинса, во всю глотку вопя "что я сказа-а-ал", но больше всего он любил печальный церковный гимн "Иисус, идущий по воде", которому его научила пятидесятница мать, и он пел его заупокойно медленным голосом, от которого вдалеке начинали скулить койоты.

- Слишком поздно тащиться к этим проклятым овцам,- сказал, стоя на четвереньках, головокружительно пьяный Эннис одной холодной ночью, когда луна уже перевалила за два. Камни на лугу поблескивали белым и зеленым, колючий ветер погулял над лугом, пригасил костер, потом растрепал его в желтые шелковые ленты.- Есть у тебя лишнее одеяло? Я тут завернусь и вздремну чуток, а на рассвете поеду.

- Костер потухнет - отморозишь себе задницу. Спи-ка ты лучше в палатке.

- Да ну, я ничего и не почую.- Но все-таки кое-как забрался под полог, стянул сапоги, похрапел немного на голом брезенте, а потом так застучал зубами, что разбудил Джека.

- Боже ты мой, кончай колотиться и лезь сюда. В постели полно места,- раздраженно проговорил Джек спросонок. И в самом деле, места хватило, было тепло, и вскоре они значительно углубили свою близость. Эннис все делал в полную силу - что дружбу завязать, что деньги прогулять, и его не надо было просить дважды, когда Джек нашел его левую руку и притянул к своему стоящему члену. Эннис отдернул руку как от огня, подскочил на колени, расстегнул ремень, скинул штаны, поднял Джека на четыре точки и скользнул в него - ничего подобного раньше не делав, но никакие самоучители тут не нужны. Все происходило в тишине, не считая нескольких резких вдохов и сдавленного возгласа Джека "стреляю", потом они затихли и вырубились.

Эннис проснулся на алой заре со спущенными до колен штанами, первосортной головной болью и Джеком, пристыкованным к нему. Ничего друг другу не сказав, оба знали, как оно будет до конца лета, и провались пропадом эти овцы.

Так оно и шло. Они никогда не говорили про секс, он случался сам собой - сначала только в палатке по ночам, потом и днем под припекающим жарким солнцем, и вечером в свете костра - быстро, грубо, шумно, со смехом и фырканьем, но без единого чертова слова. Только однажды Эннис сказал: "Я не извращенец", и Джек тут же отозвался: "Я тоже. Это ж всего один раз. Никого не касается кроме нас".

На горе было только их двое, они парили в пьянящем, горьком воздухе, глядели сверху вниз на спины орлов и ползущие по равнине огни машин, далекие от повседневной суеты и лая деревенских собак в ночные часы. Они думали, что невидимы, не зная, что однажды Джо Агирре целых десять минут наблюдал за ними в свой бинокль 10?42, дожидаясь, пока они застегнут джинсы и пока Эннис уедет к овцам, прежде чем сообщить, что родные Джека просили передать, что дядя Харольд в больнице с воспалением легких и вряд ли выкарабкается. Однако дядя поправился, и Агирре поднялся к ним еще раз и доложил это, бесцеремонно сверля Джека глазами и не потрудившись слезть с коня. В августе Эннис провел целую ночь у Джека в главном лагере, и в грозу с сильным ветром и градом овцы ушли на запад и смешались со стадом с другого участка. Пять окаянных дней Эннис и чилийский пастух, не знающий по-английски ни слова, пытались их разделить - задача почти невыполнимая, потому что к концу лета метки на овцах выцвели и стерлись. Даже когда число сошлось, Эннис знал, что овцы перемешались. Казалось, что все перемешалось и не предвещало ничего хорошего.

Первый снег выпал рано, тринадцатого августа; намело по колено, но быстро растаяло. На следующей неделе Джо Агирре передал, что надо спускаться - новая буря, мощнее первой, надвигалась с Тихого океана. И - что поделаешь - они собрали свои пожитки, и двинулись с горы вместе с овцами; камни катились у них из-под ног, лиловые тучи, клубившиеся на западе, и металлический запах приближающегося снега подгоняли их. Гора бурлила, как адский котел, блестела в трепещущем от рваных облаков свете, ветер расчесывал траву и доносил от покореженных деревьев и расщелин в скалах дикий вой. Спускаясь вниз по склону, Эннис чувствовал, что медленно, но неудержимо, безвозвратно падает. Джо Агирре заплатил им, почти ничего не сказав. Глядя с кислой миной на толпящихся овец, он произнес только: "Некоторые из них никогда не поднимались с вами на гору". Количество тоже было не тем, какое он ожидал. Деревенские оборванцы ничего не сделают толком.

- На то лето приедешь? - спросил Джек Энниса на улице, одной ногой уже в своем зеленом пикапе. Ветер налетал резкими, холодными порывами.

- Навряд ли.- Пыльный вихрь рос и затуманивал воздух мелким песком, и ему приходилось щуриться.- Я уже говорил, мы с Альмой в декабре поженимся. Попробую найти чего-нибудь на ранчо. А ты? - Эннис старался не глядеть на Джекову скулу, где полыхал синяк, которым он наградил его накануне.

- Если не подвернется чего получше. Думаю, вернусь к папаше, помогу ему зимой, а потом весной, может, подамся в Техас. Если не заберут в армию.

- Ну, свидимся, я думаю.- Ветер пинал пустой продуктовый пакет по улице, пока не загнал его под машину.

- Наверно,- сказал Джек, и они пожали руки, похлопали друг друга по плечу, а потом как-то враз между ними оказалось сорок футов, и не оставалось ничего другого, как разъехаться в разные стороны. Проехав меньше мили, Эннис почувствовал, как будто кто-то стремительно, точно веревку, вытягивает из него кишки. Он остановился у обочины, среди кружащего свежего снега и попробовал вызвать рвоту, но ничего не вышло. Он еще никогда не чувствовал себя так отвратительно, и прошло много времени, пока ему полегчало.

В декабре Эннис женился на Альме Бирс, и к середине января она забеременела. Поначалу он нанимался на всякие разовые работы на ранчо, а потом устроился пастухом к старому Элвуду на ферму Хай-Топ, севернее Лост-Кэбин в округе Уошаки. Он все еще работал там, когда в сентябре появилась на свет Альма-младшая, как он назвал свою дочь, и их спальня наполнилась запахами застарелой крови, молока и обгаженных пеленок, и детским криком, и причмокиванием, и сонными вздохами Альмы: любого, кто работал на земле, все убеждало в плодородии и непрерывности жизни.

Когда Хай-Топ загнулась, они переехали в Ривертон, в маленькую квартирку над прачечной. Эннис пошел в дорожную бригаду, работал стиснув зубы, а по выходным вкалывал на ранчо Рафтер-Б за то, что держал там своих лошадей. Родилась вторая девочка, и Альме захотелось остаться в городе поближе к больнице, потому что у ребенка были астматические хрипы.

- Эннис, пожалуйста, хватит с нас этих проклятых безлюдных ранчо,- сказала она, сидя у мужа на коленях, обвив его своими тонкими веснушчатыми руками.- Найдем жилье здесь, в городе?

- Посмотрим,- ответил Эннис, скользнул рукой под рукав ее блузки и пощекотал шелковые волоски подмышкой, потом осторожно уложил ее, пальцы поднялись вдоль ребер к студенистым грудям, прошлись по круглому животику и коленям и поднялись во влажную расщелину, до самого конца - к северному полюсу или к экватору, смотря куда вы плывете,- пока она не задрожала и не выгнулась навстречу его руке, тогда он перевернул ее и быстро сделал то, что она ненавидела. Они остались в этой квартирке, которая нравилась ему за то, что оттуда можно было съехать в любой момент. Наступило четвертое лето после Горбатой горы, и в июне Эннис получил письмо до востребования от Джека Твиста, первый признак жизни за все это время.

"Дружище, давно мне надо было написать тебе письмецо. Надеюсь оно дойдет. Слышал ты в Ривертоне. Буду проездом 24го, думаю остановиться и угостить тебя пивом. Черкни мне пару слов если можешь, дай знать что ты там". Обратным адресом был Чилдресс, Техас.

Эннис ответил: "Давай", написал свой адрес в Ривертоне. С утра было ясно и жарко, но к полудню с запада наползли облака, гоня перед собой душный воздух. Эннис не знал, когда именно Джек доберется, поэтому взял отгул и слонялся взад-вперед в своей лучшей рубашке, белой с широкими черными полосками, посматривая на улицу, бледную от пыли. Альма предложила было позвать няньку для детей и сходить с другом поужинать в "Нож и вилку", потому что дома готовить слишком жарко, но Эннис сказал, что, скорее всего, они с Джеком просто пойдут и напьются. Джек не любитель ресторанов, сказал он, вспоминая грязные ложки в шатающихся на бревне банках с холодной фасолью.

Ближе к вечеру, когда уже ворчал гром, подкатил все тот же старенький зеленый пикап, и он увидел, как из машины выходит Джек - на затылке потертая резистоловая шляпа. Энниса обдало горячей волной, и он выскочил на лестницу, захлопывая за собой дверь. Джек взлетел, перепрыгивая через ступеньку. Они схватили друг друга за плечи, сжали в объятьях, не давая друг другу вздохнуть, приговаривая "сукин ты сын, сукин ты сын", потом, так же легко, как нужный ключ поворачивается в замке, их губы соединились. Большие зубы Джека царапают до крови, его шляпа падает на пол, скрежет щетины, слюна ручьем, и приоткрывается дверь, и Альма несколько мгновений смотрит на напряженные плечи Энниса и снова закрывает дверь, а они все обнимались, прижимаясь друг к другу грудью, и пахом, и бедрами, оттаптывая друг другу ноги, пока не отстранились, чтобы глотнуть воздуха, и Эннис, не слишком щедрый на нежные слова, сказал то, что говорил только своим лошадям и дочерям: "маленький мой".

Дверь снова отворилась на несколько дюймов, в узкой полоске света стояла Альма. Ну что он мог сказать?

- Альма, это Джек Твист. Джек, моя жена Альма.

Он тяжело дышал. Он слышал запах Джека - ужасно родной аромат сигарет, мускусного пота и легкой, как запах травы, сладости - и вместе с этим всем нахлынувший холод той горы.

- Альма,- сказал он,- мы с Джеком четыре года не виделись.- Как будто это могло быть оправданием. Он был рад, что на лестнице темновато, и не отворачивался.

- Понятно,- тихо произнесла Альма. Она видела то, что видела. В комнате у нее за спиной молния осветила окно, будто взмах белой простыни, и заплакал младенец.

- У тебя ребятенок? - спросил Джек. Его дрожащая рука задела руку Энниса, электрический ток проскочил между ними.

- Две девочки,- ответил Эннис.- Альма-младшая и Франсин. Люблю их до чертиков.- У Альмы дернулись губы.

- А у меня мальчуган,- сказал Джек.- Восемь месяцев. Представьте, я там, в Чилдрессе, женился на первой красотке в Техасе, Лурин зовут.- По дрожанию половицы, на которой они оба стояли, Эннис чувствовал, как сильно трясет Джека.

- Альма,- сказал он.- Мы с Джеком пойдем выпьем. Сегодня, наверно, не вернусь, нам надо выпить и поговорить.

- Понятно,- сказала Альма, доставая из кармана доллар. Эннис догадался: она попросит купить ей сигарет, чтобы он вернулся пораньше.

- Рад был познакомиться,- сказал Джек, трясясь, как загнанная лошадь.

- Эннис...- позвала Альма несчастным голосом, но он не задержался на лестнице и крикнул на ходу:

- Альма, захочешь курить, сигареты у меня в кармане, в синей рубашке в спальне.

Они уехали на машине Джека, купили бутылку виски и через двадцать минут сотрясали кровать в мотеле "Сиеста". Несколько пригоршней града ударились в окно, потом пошел дождь, и переменчивый ветер всю ночь хлопал незакрытой дверью соседнего номера.