Повесть. Исповедь девушки

С Алешей встретилась я на вокзале случайно. Мы не виделись с ним сто лет, с тех самых пор, как я проводила его в армию, а потом перестала писать. И все оттого, что в жизни моей произошли события, с этой любовью связанные.
 
Но о них я чуть позже вам расскажу. А в тот вечер быстро смеркалось и моросил теплый дождь, - приятно-грустно так начиналась осень. Огни на перроне и в вагонах уже зажглись. Горел и вокзал огнями, и всюду сновали люди.
 
Вечер, однако, выдался неудачный. Под конец нас загнали в ментовку, меня и Нинку. Менты в смене все были новые, не знали нас. К тому же им хотелось выслужиться, наверно. Или развлечься?
 
Мы с Нинкой еще не разгадали их планов и жались друг к дружке. Щека у Нинки краснела.
 
- Блин, зуб выбил... - шепнула Нинка. - Хули было дубасить?
 
Нинка вообще очень дерзкая в таких случаях. Кричит, ругается, качает права. А достается обеим...
 
Но я Нинку не осуждаю: менты ее брили дважды уже, меня тогда ни разу еще, но я боялась этого страшно. Думалось: после этого я перейду какой-то важный (и пока спасительный для меня) рубеж...
 
И вот оставили нас с Нинкой вдвоем. Вернее, все вышли, а один-то остался, пузатый такой. Вылез из-за стола: штаны уже коробом, рожа багровая, масляная... Такой противный! Боже - подумалось - на воле свежо-то как, - и как, поди, ароматно! А весной еще ароматней, конечно, еще свежее. Наверно, старушкой я больше буду любить весну...
 
- Паспорт есть? - спросил нас толстый.
 
- Не еби нам мозги, начальник! - сказала Нинка насмешливо и сурово.
 
- Зачем же мозги? - усмехнулся толстый.
 
И тут вошел он, Алеша!
 
Я сразу его узнала, хотя он изменился, конечно, за эти два с половиной года: возмужал и окреп. Он и в школе у нас был самым сильным и рослым, но годы сделали его квадратным почти. Впрочем, новых мышц его я еще не видала, а только эту серо-пятнистую, всю в лунных разводах форму.
 
- Алеша! - сказала я тихо. - Алешенька!..
 
Он вздрогнул от этого непривычного для него теперь «Алешеньки», вгляделся:
 
- Ой! Аленка!..
 
И так просто, так по-детски удивленно это сказал, что я не сдержалась, заплакала. И плакала я, наверно, минут этак пять. Словно все мои горести выплакать ему я хотела...
 
*
Вспоминаю недавнюю нашу юность. Глубокий и черный двор, желтые окна всюду. Мы с Алешей идем, шальные от теплого ветра, немые от чувств. (Алеша, правда, всегда молчаливым был. Спросишь его, бывало, отчего он смурной такой. А он: «Балдею!..» И так всегда по-детски честно мне отвечал!.. И так светло, так легко мне от этого становилось...).
 
Как-то, в девятом классе, я предложила ему поцеловаться. А он вдруг обнял меня, потом полез под платье. Такой смешной!..
 
Мы зашли с ним в подъезд, поднялись на чердак. Я отдалась ему для себя внезапно. Я испытала сначала боль, но увидала, что ему хорошо, и мне стало как-то полегче. И еще я подумала, что пусть, - пускай я буду счастлива его скупым мужским счастьем. О себе я не думала в тот момент!
 
И тут произошло то, что обычно бывает на чердаках. В углу что-то зашевелилось. Я подумала, что это, наверно, крыса, и закричала. Но это была вовсе не крыса, а бомж какой-то. От него очень сильно пахло мочой. Он был весь седой и патлатый, в каком-то черном рванье и в валенках, - как оказалось после, на босу ногу.
 
Бросились мы вниз с Алешей, и только на улице мной овладел вдруг ужасный хохот, до боли в груди, до судорог, до внезапного рева.
 
Алеша молча, пощечиной, привел меня в чувство.
 
Потом началось это все: улицы, освещенные луной и огнями; листопад, сменившийся тотчас дождями; шальной и призрачный блеск дискотек; различные подворотни; и начало зимы, всегда обильное снегом; и Новый год в компахе, чумной и дурманный; и приход, наконец, весны; и траханье - иногда неожиданно для себя даже - на перемене...
 
Короче, был у нас с Алешей обычный школьный роман взрослых почти что людей...
 
А потом, года уж через три, он ушел. Ушел в армию. Так неожиданно, так внезапно... (Я не думала почему-то об этом; думала - пронесет).
 
Помню, как провожала Алешу. Моросило - и вокзал, и перрон, и поезд, - все блестело, блестело... Вокруг сновали люди с чемоданами и мешками. Мы целовались долго, так долго, что поезд чуть не отправился без него.
 
И потом, когда вагон все-таки тронулся, я закричала и как-то странно расхохоталась.
 
Нервы, наверно...
 
*
Первое время я жила, как во сне. Я вглядывалась в лицо каждого встретившегося  солдата и думала об Алеше. Тогда я уже много читала о дедовщине. Я ужасалась. Я думала: вдруг его сейчас бьют? Или - хуже того - даже ебут, возможно... Я истерзалась прям. К тому же приходилось отбиваться от этих самых солдат, которые, конечно, все не так понимали.
 
Уже тогда они думали обо мне, бог знает что. (Позже я убедилась, что у них в головах и впрямь один только секс).
 
И я тосковала.
 
Первое письмо Алеша прислал тотчас, еще с дороги. Писал, что любит, что объелся тушенки и мается теперь животом и что ребята стоящие подобрались.
 
Затем письма приходили все реже и уже без конкретных деталей. Я вся извелась. Я чувствовала: что-то не то там, не так... Помню, забрела я как-то в подъезд наш первый, поднялась по старой памяти на чердак. Там все по-прежнему, как при Алеше, было. Бомжа Костею, оказалось, звали. Мы познакомились, я всплакнула. Он меня через подворотню вызвался проводить. (Там бывает опасно). А во дворе я вдруг разрыдалась, как дура. На том самом месте...
 
Костя испугался и убежал. А я вернулась домой одна и плакала всю дорогу. И мир  ночной - зимний белый и черный мир - дробился и растекался передо мною...
 
Родители не понимают меня, считают мерзавкой, стервой. Мать била по щекам в детстве. Отец, правда, не лупил никогда, но дважды обругал матом: один раз после первого моего аборта, а второй раз не помню уже, за что. Кажется, когда на проводах у Алешеньки надралась.
 
Они простые инженеры, и им на меня наплевать.
 
И той же ночью решила я, что поеду теперь к Алеше.
 
Утром я села в электричку и поехала в часть к нему где-то под Тверь. В окне мелькали заснеженные леса, вокруг сидели обычные серые люди, а я мечтала. Вот он выйдет ко мне, похудевший и возмужавший, стриженый, лопоухий и нежный так неуклюже. И мы пойдем с ним вдоль забора зеленого, бесконечного, узкой тропкою меж сугробов. Нам будут, наверно, свистеть солдаты из-за забора, - пускай! Будет тихо сыпаться снег с косматых еловых лап, - но и это я не замечу. А только новый запах его, горький и честный запах ваксы и дешевеньких сигарет, и только тела сладостное тепло.
 
Жар, если точно.
 
И чтобы после всего что-то смешное обязательно бы произошло. Зайчик чтоб выскочил и перед нами очумело на задние лапы встал. Либо галка шапку его тяжелую, стеклянную от мороза, утащила бы...
 
Все случилось не так, однако.
 
От Твери пришлось еще километров сорок пилить на автобусе, а потом идти через поле и рощу. Небо сияет, снег сверкает, а мне холодно и боязно очень, потому что короток зимний день.
 
Пришла я, наконец, к ихнему КПП и прошу часового вызвать мне Алешеньку Савватеева. А часовой смотрит на меня сначала сурово, а потом и с насмешкой (одни мы тут с ним случились) и говорит:
 
- А пососать, бля, слабо тебе будет, девушка?
 
И мне так страшно, так жутко вдруг стало от этих его ничем неприкрытых слов.
 
- Алешу мне, Савватеева! - лепечу.
 
- Алеша, бля, на «губе», бля, суходрочит, - отвечает мне часовой. И явно властью своей надо мной уже наслаждается.
 
- За что его? - спрашиваю.
 
И добавляю:
 
- Я закричу!
 
- Кричи, сколько влезет. Тебе Алеш этих еще шестьсот хуев набежит.
 
- За что Алешу арестовали?! - точно не слышу, допытываюсь.
 
(А он меня мнет уже и прикладом царапает).
 
- Драчун Алешенька твой! Перед «дедами» выебывался, мудак...
 
- Офицера! Офицера я позову! - кричу я из последних почти что сил.
 
- Ша-алишь! Я первый буду... - шипит часовой так жутко. (Я боюсь мужчин в такие минуты).
 
Затащил он в угол меня, дал поддых. От боли я на колени упала, а он ловко так обнажил частично.
 
Член у него был немытый и небольшой, но очень меня хотел. И тут, от отчаяния, наверно...
 
Короче, это произошло.
 
Он кончил быстро, однако же стал добрее.
 
- Не говори ему, - попросил вдруг тихо, по-человечески. - А то яйца вырвет, амбал бешеный.
 
- Ты тоже вроде бы ничего, - сказала я. (Мне что-то жалко его тут стало).
 
- Какая наша жизнь! - вздохнул он вроде бы и не к месту, и нежно прикладом мне бок погладил.
 
Я залезла в пакет, а у него глаза так жадно сверкнули!.. Достала я шоколадку. Он  поблагодарил даже как-то смущенно, вскользь, и спрашивает:
 
- А выпить нет у тебя чего?
 
- Я Алеше несу, - отвечаю.
 
- Сказал: на «губе» он! Через пятнадцать суток выйдет.
 
- Как же мне быть-то?..
 
- Здесь деревня недалеко. К Любке постучись. Она пустит. Поживешь у нее пока. А водку давай сюда! Я ему передам... И пакет твой тоже.
 
- У меня денег нет здесь жить. Я на день только.
 
- Любка денег и не возьмет с тебя...
 
Поговорили еще немного. Оказалось, он в увольнении уже месяц не был, некому на часах стоять у них в части. Алешеньку опять «мудаком» и «чумовым» обозвал зачем-то...
 
И тут ему опять меня захотелось. И я пожалела его, и он нежнее на этот раз показался мне. Или он и впрямь таким уже становился?..
 
Но пакет я все же не отдала. А только бутылку водки.
 
Тут появился офицер какой-то, довольно еще молодой, и я пошла с ним в деревню.
 
Пока мы дошли до деревни, стало совсем темно. Я спросила офицера про Алешеньку моего. Он тоже обозвал его «мудаком», но равнодушно совсем, без злобы. Он все же был молчаливый такой, замкнутый прям.
 И нос у него был отчего-то сизый совсем и очень большой, что меня, как всегда, смутило.
 
Он подвел меня к Любкиной крайней избушке, отдал честь и прочь пошагал.
 
Сказал только, что зовут его лейтенант Гаврилов.
 
А я стояла у калитки, и мне было так хорошо отчего-то. Вот ведь удалось мне, наконец, встретила человека хорошего, порядочного, который обещал утром Алеше все передать. (Пакет, в смысле).
 
А такой строгий, сердитый на вид...
 
*
Вот я думаю: странная она все-таки, наша жизнь! Я и думать не могла, кого в той избушке встречу. Любку представляла тогда себе в виде толстой румяной доярки в халате. Сама-то я все больше мыслями с Алешенькой на «губе» была.
 
Но Любка оказалась вовсе не глупой какой-нибудь деревенской бабой, а молодою учительницей. Я бы не сказала, что Любка красива, - нет, конечно! Она оказалась смуглая, очкастая и костлявая. Но очень умная и такая живая!.. И самое главное - очень веселая; просто бес!
 
Она сразу за руки меня взяла и в губы поцеловала. И рассмеялась. И я ей в ответ рассмеялась. И застеснялась зачем-то вдруг...
 
Она стала чаем меня поить с вареньем и обнимать за плечи.
 
И мы рано легли: я же любопытная - просто ужас!..
 
- Тебе хоть приятно было? - спросила Любка, но как-то грустно, уже под утро.
 
- Мне и сейчас приятно, - ответила я честно. Однако мне так уж хотелось спать!..
 
Но Любка всхлипнула вдруг.
 
- Ты любишь Гаврилова? - спросила я сквозь сон.
 
Любка расхохоталась нехорошо, очень злобно, и меня ущипнула больно. Но я стерпела: я же здесь никого, никого кроме нее не знаю...
 Проснулась я уже поздно утром. В низкие окошки било веселое солнце, искрился иней на стеклах. Было душно, пахло плохими духами и гречневой кашей. И я все не могла понять: хорошо ли мне? Или как?..
 
Тут Любка с мороза вернулась, увидала, что я проснулась, и бросилась меня целовать.
 
И задубевшим платком оцарапала.
 
Нет, тогда мне все же было неплохо...
 
*
Мне было неплохо весь день. Но вечером пришло пять человек солдат.
 
Они вошли, как хозяева, румяные все с мороза. Любка засмеялась хитро-хитро и тоненько, будто заяц. И скакнула к ним.
 
Среди этих пяти рож была одна, мне частично уже знакомая. И хотя имени его я еще не знала, это успокоило как-то. Всё же не чужой человек.
 
Любка повела себя, конечно, нехорошо, не предупредив, что у нее бывает такое. Мы выпили, а потом нас стали тотчас лапать, объясняя спешку самоволкою. Но я настояла, чтобы свет потушили все ж.
 
Однако же постепенно происходившее захватило меня невольно. Кажется, я кричала и поцарапала кому-то ягодицы до крови. Во всяком случае, этот, с ягодицами, сказал: «У-у, блядюга!» - и по голосу я узнала того часового. А ведь могла бы и раньше его в темноте распознать...
 
Потом мы включили свет, допили, что оставалось, и ребята ушли, поцеловав все пятеро нас на прощанье.
 
А когда дверь за ними закрылась, Любка завыла вдруг. Я подумала: она, верно, меня ревнует. Но нет, это было совсем не так! Она схватила какую-то книжку маленькую и стала читать нараспев оттуда стихи. Там были строки про осень и внезапное чувство у старика, а также про то, как женщина разбирает почту.
 
Любка очень надрывно, рыдая, читала. Я спросила, чьи это стихи. Вроде бы не Высоцкий...
 
- Тютчев, дура! - закричала Любка с каким-то взвизгом и швырнула в меня подушкой.
 
Повыв еще минут этак пять, она уснула.
 
В наступившей тишине я снова вспомнила про Алешу, и мне стало неудобно перед ним за все происшедшее со мной так внезапно. И чем больше я думала об этом, тем мне становилось все страшней и страшнее, и безысходнее. Я поняла вдруг, что Алеша, конечно, узнает про мое поведение - солдаты ему расскажут - и разлюбит меня тотчас.
 
Случившееся показалось мне отвратительным и очень несправедливым. Однако и Алеша не казался мне героем теперь. Сидит себе на «губе», лапу сосет. А тут страдай за него, трахайся с целым взводом.
 
Весь мир опротивел мне, - все хари какие-то, а не люди...
 
Ах, неужели в жизни моей не будет большой, настоящей такой любви?..
 
Я накинула шубку и вышла на двор, под звезды. Они сияли так льдисто, и луна голубоватой льдинкой бежала над самою головой. Снег искрился и скрипел под ногами, точно совсем стеклянный.
 
Было очень красиво, но также и очень холодно, а главное - было пусто; пусто мне было очень!..
 
Эх, если бы не Алешка, я и горя не знала бы, жила бы себе одна... Мне страшно, до жгучих слез, захотелось в кровь порвать широкую его злую рожу, набить ему снегу в жопу и долго ебать его в рот сумасшедшим ссаным котом-бродяжкой...
 
Я вскрикнула от этих ужасных мыслей, выскочила в калитку и побежала по деревенской улочке, чуть не плача.
 
Я мечтала забыться, - и одновременно согреться мечтала я, но подальше, подальше от этой очкастой Любки.
 
Я бежала, но слезы застилали мои глаза. Я не видела ничего. Я и не хотела видеть весь белый свет, и лишь одно слово «Алешка! Алешка!» стучало в висках у меня упорно. Я вспоминала все, все, - я плакала и уже себя, только себя винила!..
 
Зачем только я у Любки этой осталась?
 
Зачем сосала у часового на КПП?
 
Зачем я дала солдатам?
 
Зачем?.. Зачем?..
 
Я поскользнулась, упала и поползла по снегу. Было мокро и холодно, однако я упорно ползла вперед. Я наказывала, я терзала себя жестоко, без снисхожденья!
 
Я хотела бы умереть, - хотела бы ничего не чувствовать, не страдать...
 
Я не верила больше в правду на этом свете.
 
Очнулась я возле какого-то сапога. «И этот выебет!» - подумалось машинально. Я посмотрела сквозь слезы вверх.
 
Надо мною стоял лейтенант Гаврилов. Над ним сияло звездное зимнее небо. А он строго смотрел на меня.
 
Он курил.
 
*
В Москву я вернулась лишь через сутки, расстроенная, потерявшая веру в людей. Недели две я не выходила из дому и даже думала, не покончить ли мне с собой? Родителей я посылала.
 
Однако жизнь все же брала свое. Постепенно я стала кушать, смотреть телевизор. Но мысли об Алеше (которые я гнала) все равно овладели мной с новой, какой-то нездешней силой.
 
Стала я ходить на вокзал, к поездам, прибывающим из Твери. Конечно, я понимала: все это глупо, ведь Алеша еще на «губе», наверно. Но поехать к нему опять мне отчего-то было неловко. И еще я упорно, как сумасшедшая, думала: а вдруг он приедет? А я его уже жду. И он увидит мою преданность и простит опрометчивые поступки мои там, у Любки. (Глупо все это, конечно, но я-то была совсем девчонка...).
 
Поезда из Твери приходили не так и часто, однако же каждый день. Я привыкла к сутолоке вокзала, к разным типам людей и к этой вечной спешке навстречу счастью. (Так мне тогда казалось: я ведь ждала Алешу!). Меня изумляли бомжи, их ужасные лица, лохмотья. Изумляли меня также и проститутки, такие несчастные, замурзанные на вид. Клиенты обращались с ними цинично до обалденья. Я думала иногда, что лучше бы им (этим девчонкам) совсем не жить, чем так терпеть, чем так мучаться...
 
Жалко было мне их. На почве своей жалости я и познакомилась тогда с Нинкой. Конечно, внешний вид сразу выдал ее. (Она подошла сигареточку попросить). Столько краски на одном лице! И эти металлические висюльки на шубке...
 
Мы закурили. Слово за слово, я рассказала ей об Алеше.
 
- Мужики - падлы все, козлищи, - заметила Нинка авторитетно. - Им только бы трахать нас. Я сама их терпеть не могу, а ебусь, потому что другого пути у меня нету. Не на стройке ж ломаться...
 
(Потом я узнала, что Нинка всегда на свое переводит: как жить дальше?).
 
- Нина, - я тогда возразила мягко. - Лучше на стройку, чем так...
 
Тут подошел к нам один низенький толстый проезжий в черной шапочке гребешком и в военном бушлате. Я поняла, что он хочет Нину. Они сразу договорились и отошли.
 
А ко мне подошли трое ребят молодых, в прикидах классных, по говору - явно иногородние... Я хотела бежать, но они показали мне нож, и я пошла вместе с ними.
 
Грязь ту вспоминать не хочу, простите. Я плакала после, а Нинка утешала меня. Однако сначала не доверяла я ее поцелуям, и лишь потом поняла, что они были чистые.
 
Нинке секс по фигу вообще, а только деньги, потому что у нее сынок растет маленький, Митька. Она его еще по глупости схлопотала, но любит очень.
 
Жаль только, что лупит, когда напьется.
 
Но вообще Нинка - человек по-своему интересный. Есть у нее какая-то безоглядность, как и у Любки. Я уважаю таких девчонок. Наверное, потому что очень они смелые и раскованные. Не то, что я с Алешей с моим. С мудаком с этим, которого я тогда, конечно же, снова не дождалась...
 
*
Наверно, вы можете усомниться: что, других мужиков тебе не хватало кроме Алешеньки твоего?
 
Хватало, конечно, хватало!
 
Но таких, как Алеша, не попадалось мне...
 
И вообще, правильно говорят, что женщины любят лишь первого своего мужчину, а остальные как бы уже не в счет. Первым моим мужчиной и был, между прочим, Алеша. Но прошло больше двух с половиной лет, - с того момента, как я съездила к нему в часть под Тверь, а после стала ходить на вокзал, познакомилась там с Нинкой и решила помогать ей Митьку растить. (Я честно делилась с подругой заработанным!).
 
И вот теперь Алеша снова стоял передо мною...
 
- Эге! - сказал толстый начальник. - Выходит, Леха, ты с ней знаком?
 
Алеша смутился, конечно, желваки на лице его вздулись и заплясали:
 
- Мало ль их! - буркнул он. - Отпусти, Петро, ее: она неопасная.
 
Он так и сказал: «неопасная»! Мне почему-то особенно горько это услышать было... Зарыдала я в голос. Вышли мы с Нинкой, Алеша за нами - следом. Нина деликатная, сразу прочь пошла. А он зажал меня в угол - весь, как от боли, кривится:
 
- Что ж ты?.. - шипит.
 
И матом, матом!..
 
А я плачу, не знаю, что ему и ответить, как всё правильно объяснить.
 
Он аж зубами скрипит, распаляется. А мне становится все страшней и страшней, но и приятней это.
 
Все-таки не забыл. Все же, наверно, любит...
 
Ударил он меня по лицу и здесь же, в углу, грубо и больно трахнул.
 
Но других случившихся тут ментов матом решительно отогнал.
 
Вышли мы с ним под звезды. Он помягче стал вроде, только курит сигарету за сигаретой.
 
- Алешенька! - говорю. - Я и блядью через любовь к тебе, милый, стала, верь!..
 
Хотела я рассказать ему все подробно, но слезы душили меня. Я успела поведать лишь, как бежала по деревне в безнадежной и темной снежной ночной пустыне, без любви, без подмоги и как упала, и как ползла, и как доползла до Гаврилова-лейтенанта...
 
Тут что-то хрустнуло возле. Я взглянула на Алешу в испуге.
 
Он еще раз хрустнул зубами и сплюнул на снег черную от крови и - такую тягучую вдруг! - слюну...
 
*
Что ж, мы стали опять встречаться, хотя это было совсем не просто. От родителей я давно ушла, жила у Нинки. Но там ведь Митька, а Нинка не хочет, чтобы он все узнал про жизнь раньше времени. У Алеши тоже особо не встретишься: бабка у него - злая такая, мегера. Меня одно с этой мымрой мирит: Алешенька весь в нее, в старую большевичку. Суровый, с характером, - настоящий мужчина.
 
Поэтому чаще всего я приходила к Алешеньке на работу. Или уединялись мы у друзей его в общежитии. Конечно, в общаге какой интим, - однако мы старались на соседние койки и не коситься...
 
Он все делал молча и очень много курил. И все мне казалось. какое-то горе его мрачит. Не мог же он тогда уже из-за девки, подстилки, так сокрушаться?..
 
Иногда мне все же казалось, что Алеша понимает меня, мой стыд и тоску о прошлом, но объясниться не может. И мучается при этом, и мучает меня, предлагая разные вещи.
 
Например, для него я снималась в порнухах, для него отдавалась проезжающим на вокзале. Часто он делился мною с друзьями, ведь их служба и опасна и трудна, потому что никто у нас в стране честно жить не хочет.
 
Я все это, конечно, терпела. Я покорялась ему, потому что видела: он делает это не от распущенности своей, а с горя. Я понимала: он психует все время по-черному, но молчит.
 
А до главного редко доходило у нас, до существенного...
 
И что делать и как успокоить его, я не знала...
 
*
Долго мучалась я этой загадкой. Конечно, она придавала нашим отношениям какой-то особый оттенок тайны, делала их еще значительнее и глубже. Однако порой я места не находила себе: жалко ведь мужика!..
 
Теперь о главном.
 
В тот майский солнечный день Алеша встретил своих армейских друзей: прапорщика Ивана и еще двух каких-то (имен я не помню уже) амбалов. Приехали они в Москву для чего-то. Алеша еще на вокзале подвел меня к ним. Разговорились мы, соку-пива попили.
 
Потом Иван говорит очень прямо:
 
- Ну что, Алена, покажешь класс?
 
Я вздохнула - трахаться не хотелось - отдала свой пакет Алеше: дескать, косметику подержи. И пошла с ними в особую комнату. (Менты ее для таких оказий на каждом вокзале держат).
 
Думаю: выебут - отдохну на диване хоть. Не сразу же в бой опять! Не двужильная все ж! И чувствую вдруг: посматривают Иван и те двое на Алешеньку как-то странно, с лукавинкою, с подъебкой.
 
Вижу: нервничает Алеша, желваки так и ходят, хотя на
 ощупь и задубел привычно.
 
Ну, пришли мы, значит, туда. Сделали они, что им от меня нужно было.
 
- А ты, Лексей? - Иван спрашивает. - Ты все также, в глухой завязке?
 
Тут Алешеньку вдруг позвали. Ивану он не ответил, только дверью грохнул, точно себя отрезал от нас.
 
- Иван, ответь мне, пожалуйста, что с Алешей? - спросила я. - Он такой весь смурной последнее время! Ну, изменила я ему по глупости по девичьей... Так уж и не знаю, как и каялась ведь потом! Не может же так весь век продолжаться!..
 
- Эх, Аленка, Аленка! - Иван говорит и нежно меня членом по голове, как ребенка, гладит. - Ведь Леха тогда на «губе» от Гаврилова-пидараса спасался...
 
- Как?! Гаврилов ваш - голубой?!..
 
- Аж с просинью! Солдаты за поблажки уступают ему, офицеры смотрят на это сквозь пальцы. Не их ведь дерут, согласна? Но тут, понимаешь, на Леху потянуло его! А это ж ведь как болезнь - контролировать невозможно. А Леха, мудак, - ни в какую! Гаврилов с дружками избили его и раз, и другой, и третий. А Леха - ну партизан под пыткой! И так обидно: боец отличный, а пропадает по пустяку. Я пытался мозги-то вправить ему, - так он с автоматом кинулся на меня, псих несчастный!.. Пришлось на «губу» его посадить. А тут и ты в деревню явилась и повела себя - ты уж меня прости - как простипома последняя! Леха, конечно, в тот же день обо всем узнал. А Гаврилов, шакал, все кругами, кругами вокруг него ходит, ходит... Как акула, нарезает круги… Врать не стану: не знаю, было ли у них промежду собой чего, а только после твоего отъезда отстал Гаврилов от Лехи. А Леха - ты не поверишь! - полтора оставшихся года к бабам ну ни ногой! Даже к Любке. И суходрочить - почти что не суходрочил...
 
- Но сейчас ведь совсем не так! - возражаю. А у самой сердце остановилось прям: неужто Гаврилов его ебал?..
 
Мне дико это, представить даже страшусь. И тут я вспомнила: как-то в порнухе с догом меня он снимал. А на мне фуражка и сапоги. И тотчас же после дога Алеша меня целый час грубо и так мстительно изводил!.. Но до главного, до любимого моего, все-таки не дошел опять...
 
А как здорово мы это еще в восьмом классе делали!..
 
*
Кончаю.
 
В тот же день вечером друзья его уехали, и пошли мы с Алешенькой погулять. Погода была смутной, сложной такой: на западе небо сияло прозрачно и золотисто, точно шампанское, но с востока уже надвигалась густая сизая туча.
 
Я не решалась нарушить его молчание. - указать ему на погоду хотя бы.
 
И невольно подумала: «Вот мужчины! Все у них вроде есть: и свобода, и сила, и это, чего нас так подло лишила природа. А им - некоторым которым - неволи охота нашей! Как Гаврилову, например. Странно ведь!..»
 
И квадратное, какое-то вовсе немолодое лицо этого самого голубого Гаврилова с мясистым морковным носом встало передо мной отчетливо, как во сне. Вспомнила я, как он с земли меня тогда приподнял, как заплакала я, поняв, что будет и он меня, прямо как те солдаты...
 
Но он только поцеловал меня в губы жадно, крепко, и целовал так еще долго-долго, - все слюни пускал, табачищем пропахшие. И я, как-то обмякнув уже, вдруг удивилась: чего это он так нежно со мной? Давно бы к делу мог приступить...
 
Такой лиричный!
 
И весь дрожал, прям бился.
 
Теперь-то я понимаю: было ему непривычно, - я ведь женщина как-никак... Я даже подумала, не маньяк ли он? Алеша мне рассказывал, что почти все маньяки - уже импотенты. Но потрогать Гаврилова на этот предмет я не смела: вдруг это его взорвет? Много ль маньяку нужно?.. А такой еще молодой, представьте...
 
И вот этот странный, пугающий человек все дрожал и пускал в меня слюни, и почти рыдал. И очень сопел. А потом вдруг остановился и спрашивает: «Хочешь, поговорим?»
 
А спросил это сдавленно и так как-то душевно и горько очень!
 
Я тотчас же поняла: человеку это ужасно нужно, - может, и до зарезу...
 Короче, пошла я с ним к избушке его - будь, что будет, решила. Да и куда мне деться-то, бедной, было? Очень он руку мою на себя тянул...
 
Короче, ввалились в избушку мы с ним, выпили, как это водится меж людьми... Взял он снова руку мою, прижал к себе и стал мне говорить, - вернее, шептать, - и мучительно, и так страшно!.. Сначала все про солдат про своих, какие они хорошие. Я подумала даже: может, я не понимаю чего-то? Может, не разглядела я что-то в них?..
 
А потом об Алешеньке стал он меня расспрашивать, и все так жадно, все одни подробности выпытывал и нудил. И - каюсь! - расслабилась я. Приятно ж о любимом поговорить... А Гаврилов слушает - весь внимание, и лицо у него так нежностью и сияет.  И улыбка на лице его плавает, - добрая, загадочная улыбка...
 
Мне стало неловко, что я от такого хорошего человека кое-что утаиваю, и я опять подумала: «Будь, что будет!», и рассказала ему о главном, - о потаенном нашем. И Гаврилов вдруг, неожиданно, - попросил и меня об одной услуге!
 
Только велел, чтобы я сапоги и шинель надела. И он полы шинели моей прижимал к щекам, и все так нежно, нежно... И все шептал, шептал, задыхаясь, заветнейшие, Алешенькины слова!
 
Слова о том, как он меня дико хочет сейчас...
                                 
                                     ЭПИЛОГ
...Итак, в тот вечер мы шли с Алешей по весенней Москве. Алеша был мрачен, курил сигарету за сигаретой, а у меня Гаврилов проклятый все не шел, все не шел из ума!..
 
И только одно я себе шептала:
 
- Тише, дура! Не ляпни только...
 
Тут вдруг стало совсем темно, поднялся холодный ветер.
 
Я прижалась к Алешеньке, говорю:
 
- Пошли в кафешку?
 
- Тебе ребята про Гаврилова растрепались? - спросил Алеша резко в ответ, точно меня не слыша.
 
И остановился вдруг.
 
- Да мне-то что? - ответила я как бы совсем беспечно. – Это ваши мужские дела…
 
Эх, не могла я, дура, соврать тогда!..
 
- Понимаешь, Аленка, утром явился он, все про тебя рассказал мне... А у меня веры после того не стало людям... - Алеша задышал тяжело и, как камень сронил, признался. - Короче, ебал я его... В рот ебал… Это наше заветное…
 
Я потупилась: что на это сказать?
 
Помолчали.
 
- Что ж, - говорю, от вздоха не удержавшись. - Ведь ты ж его, а не он тебя…
 
Шутить пыталась, дурища этакая!..
 
И тут Алеша дал мне поддых.
 
И я на колени хлоп.
 
И сразу как прорвало: сверкнула молния, раскатился над нами густой, жуткий гром, и первые капли упали на темя мне…
 
А спустя полгода мы расписались. Все это было, ровно во сне. Я плакала и смеялась. И не верила, не хотела верить такому счастью…
 
Страшная тайна больше не разделяла нас.
 
И о Гаврилове мы с Алешей никогда больше не вспоминали.