Двадцать кусков и Малыш

 

ДВАДЦАТЬ КУСКОВ И МАЛЫШ
 
-1-
            Как вызвать скорую? Нет, уже не 03. Короткие номера изменились…
            А как вызвать скорую из пригорода? Я готов был выть. Луна над поселком висела огромная, идеально круглая. И соловьи заливались – не иначе, как в предвкушении спаривания.
            Было около часу ночи. Я выскочил с мобилой на улицу. Никого – пусто в оба конца. Ни одного алкаша. Я стал колотить к соседям. Свет в окнах не зажигался. Я колотил и орал – никто меня не слышал. Соловьи орали еще громче – весна! май! пора спариваться!
            Я помню ту ночь. И сейчас предпочитаю считать, что метался не от какого-то горького чувства, а от осознания своей беспомощности.
            Наконец, зажегся свет, и на крыльцо вышла хозяйка.
– Я к соседу вашему Лехе приехал, а Лехе… плохо… Скорую нужно вызвать. А я не знаю, какой номер…
– 2-48 – скорая.
            Как я мог это знать?!
– А с мобильного наберется?
– Не, с мобильного не. А разве Леша здесь?
– Леша здесь… здесь помирает…
– А что с ним?
            Женщине было лет пятьдесят, за ее массивной фигурой уже нарисовался парень лет тридцати, с виду – умственно отсталый.
– Мамка, мамка! – позвал он.
– Сейчас я с домашнего наберу. Только они быстро не приезжают. Сам отвез бы его в больницу. Ты не на машине?
– Нет…
            Оставив меня на крыльце, женщина скрылась в доме. Парень не сводил с меня глаз. Потом она вернулась и сказала, что вызвала.
            Идти к Лехе было страшно, оставаться с ней – незачем.
– Спасибо, – сказал я.
– А что с Лешей? А то я сказала, что сердце прихватило – так они быстрее выезжают.
– Спасибо, – повторил я с видом глухого.
            Пошел к дому. В ночных сумерках все выглядело чудовищно запущенным – калитка покосилась, трава за недолгую весну успела дорасти до самых окон. Было заметно, что Леха не появлялся тут со дня смерти матери. Я сел на крыльцо. Теперь луна висела прямо передо мной, и я видел на ней темные пятна. Луна не была идеальной.
 
            Через полчаса я вернулся в дом. Леха еще стонал.
– Сейчас уже врач… Может, воды?
– Я же нашел эти деньги, – выговорил Леха. – Я же нашел. Но они… не поверили. Денег не было.
            Проигрывал Леха много и часто, но умел выкручиваться и даже жить с шиком.
– Сейчас, Лешка, сейчас…
– Мне кажется, внутри лопнуло что-то… Жарко… Не бросай меня, Серег. Не бросай меня. Я сдыхаю, наверно…
            Вот этого я и боялся – самой фразы «я сдыхаю» и ужаса, застывшего в тускнеющем взгляде.
– Ты, бля, не в горячей точке! Мало тебе ребра ломали? Ни хера с тобой не будет!
            Я вышел наружу и закурил. Не угадать теперь, как они его тут нашли. В кои-то веки Леха выбрался за город, чтобы навести тут порядок. Но Фарид, видно, решил, что Леха заметает следы.
            Скорой все не было. Мне показалось, что из окон соседей поочередно высовываются любопытные физиономии. Я закурил еще одну.
            Хотели траву сполоть, в воскресенье шашлыков нажарить. А теперь сам Леха как кусок мяса, отбитый с кровью, с переломанными костями.
            До приезда врачей прошел еще час.
– Что с ним? – спросил у меня фельдшер.
– Избили. Он не мог двигаться. Я приехал ночью…
– А вы кто?
– Я не знаю.
– Не знаете его?
– Не знаю, кто я.
            Самый бестолковый разговор на свете. Фельдшер отвернулся, быстро прошел в дом, быстро осмотрел Леху. Тот уже не стонал.
– На что жаловался?
– Что внутри жарко.
            Тот распорядился отнести больного в машину.
– Куда его заберут?
– В реанимацию.
– В город?
– Нет, в районную.
– Платить нужно?
            Доктор взял немного денег и сказал, что остальное может пригодиться на месте.
 
            Я остался один. Кровать была одна – Лехина. То есть его покойной матери. Я снова сел на крыльцо перед домом и прислонился спиной к двери. К утру ко мне пришла собака – небольшая серая шавка с круглой мордой и поджатыми ушами. Следом появился соседский парень, остановился прямо передо мной и смотрел молча.
– Это твоя собака? – спросил я.
– Нет, это его. Этого мужика.
– Лешки?
– Она к нему приходила, когда он тут был.
– А как ее зовут?
– Малыш.
            Собака навострила уши.
– Так она же сука.
            Парень посмотрел на меня подозрительно.
– Сука она, баба. Понимаешь?
– Баба кашу ест, – был ответ. – Перловую.
– Хорошо живете. Ты собаку себе возьми и кашей накорми.
– Нельзя. Мамка Малыша гонит.
            Я смирился. Сука – пусть сука. Поднялся с порога и позвал Малыша с собой. Мы шли вместе почти до самой автобусной остановки. Я не представлял, как шавка выдержит поездку в переполненном транспорте, но уже собирался взять ее на руки, как она вдруг сиганула от меня.
– Малыш, поедем в город! – позвал я. – Леха вернется. Все хорошо будет.
            Люди, стоящие в очереди на маршрутку, оглянулись. Собака отбежала еще дальше, но не уходила.
– Поедем, Малыш! Ты Леху не бросил, и я тебя не брошу.
            Шавка не приближалась. Подъехал автобус, очередь стала загружаться.
– Сука ты все-таки! – сказал я Малышу на прощанье. 
 
-2-
            Леху хоронили в понедельник.
            Когда я приехал в районную больницу, он был уже мертв. Тогда, ночью, он умер в машине скорой помощи по дороге в реанимацию.
            То есть, когда я проснулся на его крыльце в воскресенье, Лехи уже не было. Словно и не было этого чувака в моей жизни. Словно и не было моей жизни с ним.
            С ним штормило. Когда выигрывал, спускал все на наркотики, когда проигрывал, продавал все из квартиры за бесценок. Из своей квартиры, из моей квартиры. Всю аппаратуру вынес, телик. С тех пор я так и не купил новый. Но когда Леха ввинчивал в меня свой небольшой, кривоватый поршень, я закрывал глаза – я закрывал глаза на все его выходки. Ну, такой он.
            Ну, такой он был. И нет больше. Нашлась какая-то тетка, родственница по материнской линии, помогла с похоронами. Я в поселок больше не ездил.
            В понедельник у меня другие дела были. У меня щека распухла. И не только щека, а половина носа. Я такие подачи ненавижу. Стал искать номера стоматологов в телефоне, потом в блокноте, потом в справочнике, а потом просто пошел в ближайшую стоматологию. Попал наугад к какому-то доктору Куприянову.
– И давно болит? – спросил бородатый хирург, рассматривая на свет рентгеновский снимок.
– Вообще не болит.
– Не может быть. Тут уже киста на всю верхнюю десну!
            Зашибись! Киста – это что такое? Это же женское что-то… Мутирую…
– Таблетки выпишете?
– Какие таблетки?!
            Вколол наркоз и стал кроить. Больно это, конечно. И потом полный рот тампонов и в руках – график перевязок.
– Перевязок чего? – спросил я умаявшегося доктора.
– Ну, так говорят. Тут у тебя теперь дыра будет в десне – сквозная. Нужно, чтобы она нормально зажила. Все-таки кусок кости пришлось вырубить. Но снаружи это незаметно.
            Может, я чумной после наркоза был, но я только на его бороду пялился. Интересно мне было, как она ведет себя под маской. Мужики этого не любят. Они хотят в человеке своего пола видеть друга, а не того, кто будет их критически оценивать. Они хотят в туалете ссать спокойно, а не меряться. Они не хотят напрягаться от чужого взгляда. Для женщины это привычнее – быть моделью, демонстрировать себя, а для бородатого хирурга – это лишнее, тем более, на работе. Я поспешно уставился в график.
– Это сюда ходить, да?
– Ну, да. Это быстро.
– Можно и долго.
            Короче, я свалил на неживых ногах, как раскроенный пупс, набитый синтетической китайской ватой, с тампонами во рту. И когда вернулся домой, уже не помнил, что Леха умер. И не радовался тому, что больше его не увижу.
            Действие наркоза скоро прошло, и стало намного больнее, чем до операции. Я расколотил в стакане какой-то желтый порошок, похожий на стиральный, но пахнущий апельсинами, выпил и вырубился.
            А на следующий день пошел на работу.
– Критические дни? – спросил начальник редакторского отдела, увидев мою перекошенную рожу.
 
            Честно говоря, не знаю, что они обо мне думают. Но я думал, что на новостном веб-портале работают молодые мобильные люди, а не кучка старперов, уволенных из советских газет за профнепригодность. Я у них тут вроде модератора, но работа не пыльная. Обсуждение новостей вялое, форум не популярный, сделан сайт просто и на части не разваливается. Поэтому каждый день мне приходится придумывать какую-то новую проблему и имитировать борьбу с ней. Моими усилиями наша контора успешно пережила и хакерские атаки, и нашествия троянов и вирусов, и потоки спама, и прочие недоразумения.
            В общем, на работе я успеваю читать стихи на разных литсайтах, комментировать свежие кинорецензии непристойными выражениями, просматривать блоги некоторых знакомых, общаться в чатах, отмечаться на сайте знакомств, поддерживать фиктивную женскую страницу вконтакте и т.п. То есть заниматься тем, чем обычно занимается офисный планктон на работе.
            Из молодежи в редакции бывают только девчонки-репортеры, но они меняются так часто, что запоминать их по именам не имеет смысла. Зарплата оставляет желать лучшего. Для областного центра промышленного региона журналист – не самая нужная профессия. Вот если бы токарь!
            Фактически я в подчинении у начальника редакторского отдела Михаила Львовича Кацмана. Кацман невысокого роста, немного сутулый, тщедушный, с лохматой седой головой, лет пятидесяти пяти, но ветхий. Импотент, наверное. Не вышучивает меня, не подозревает в безделье, но пытается контролировать – в меру своих скромных импотентских сил. Кроме меня, тут еще болтается сисадмин Игорь, но тот занимается исключительно железом. Техника старая, дергают его постоянно, он психует. Добавить об Игорьке практически нечего, да и не нужно, он типичный админ – в растянутом сером свитере, круглых очечках, еще и толкиенист. И во всем его виде есть что-то бесконечно тягучее и нудное.
 
– Я в больнице… лежал! – сказал я Михаилу Львовичу.
            Это «лежал» приплелось само собой.
– А что случилось? – Кацман приготовился выслушать душераздирающую историю.
            Сказать о дыре в десне мне почему-то было стыдно, и я сказал, что у меня опухоль простаты.
            Кацман испугался неимоверно.
– Иди домой! Иди! Лена за тебя посидит! Проблем сегодня вроде нет, а информацию она и сама размещать сможет.
            Ясно, меня нет – и проблем нет.
– Да все нормально, меня уже облучили, – заверил я начальника. 
            Кацман замахал руками и дал отгулы.
            По пути с работы я зашел в салон бытовой техники и купил телик. Купил и забыл об этом. А когда вечером доставили, снова вспомнил, что Лехи больше нет, а телевизор есть. Подключил к кабельному и наткнулся на обычную рекламу пива. И кабельное еще не отрубили, и реклама пива та же.
            И тут до меня окончательно дошло, что дальше придется – без Лехи. И хоть я ему иногда изменял, теперь ни одно альтернативное имя не шло на ум. Десна снова стала болеть, я выпил порошок и попытался уснуть, но прежнего эффекта уже не было. Боль утихла, а сон не шел. И казалось, что только секс может отвлечь от бессонницы.
            Только секс может отвлечь от этой жизни.
 
-3-
            В стоматологии конец рабочего дня, а тут я нарисовался – на перевязку. Но Куприянов не огорчился.
– А, помню-помню…
            Короче говоря, внутрь раны вставляются какие-то тряпочки с едкой пропиткой. Вот что значит «перевязка». Я старательно избегал смотреть на хирурга.
– Не беспокоит? – спросил тот.
            Я захлопнул пасть. Нужно в клуб поехать. Так легче будет…
 
            Не люблю бывать в клубах, но где еще бывать? Город не очень велик – все в тусовке друг друга знают. Кто-то с кем-то встречался, кто-то кому-то рассказывал, какой у кого-то член, какие проблемы, какие сдвиги. Не хочется быть в тусовке, но не быть в ней нельзя, потому что выпасть из нее невозможно. Вот только Леха выпал.
            И даже если знакомишься в нете – нарываешься на ту же тусовку. И уже по репликам в чате узнать можно, что Сайз_25 – это Жека, ВлаДЛенЧик – это Иван Гаврилович, а Анальный))Вибратор – это Вазген. Не ехать же за сексом в другой город? В секс-тур? Москву посмотреть из неудобной позы?
 
            В «Красном квадрате» я застал Артурчика. Мальчик сидел за столиком, слушал с кислой миной RnB и курил как-то наотмашь, не попадая в рот, будто разучился. Я упал рядом.
            Артурчик – с самой школы на содержании богатых папиков, даже диплома нигде не купил до своих двадцати шести. Новый спонсор разрешает ему бывать в клубах, но без интима. И всегда, когда я смотрю на Артурчика, представляю жирного борова, который его трахает. Но если мальчик такое терпило – кому от этого хуже?
– Правда про Леху? – спросил он равнодушно.
– Правда.
– А че тихо?
– Тетка в селе хоронила.
– А-а-а-а-а.
            Такое же «А-а-а-а-а» он выдает, когда его хмырь его за шею кусает. И сейчас следы укуса выглядывают из-под воротника. Заказываю обычный коктейль. Пахнет обычной гнилью.
– А тебя Фарид искал.., – сообщает заторможенный Артурчик.
– Зачем?
– Не зна. Может, пособолезновать.
            Фарид – сириец наполовину, по отцу. После перестройки нашел какие-то родственные связи и стал возить на местный рынок дубленки из Сирии. Потом поставлял девчонок в арабские бордели, но этот бизнес тоже защемили. Часть навара пришлось отдать ментам, а на остальное он открыл казино «Парнас» с рестораном. И все – легализовался. Даже женился, а потом выгнал жену. Сказал, что не хочет она слушаться мужа, а для него это – святое. Восточная кровь взыграла. Вспомнил, что есть святое на свете – чтобы жена мужа слушалась. А человека прибить – так, плевое дело, между прочим. При мысли о розысках Фарида внутри как-то похолодело. Я еще глотнул коктейля.
– А ты как? – спросил Артурчика.
– Нормально. Скучно. Ты с кем теперь?
– А с кем я был?
– Ну, с Лешкой?
– Тебе показалось.
            Всем так показалось. И мне самому. И Фариду тоже. Он вдруг выступил из полумрака зала, как на спиритическом сеансе, и сел за наш столик.
– Ну, здравствуй, подружка, – это мне, на Артурчика – ноль внимания.
– Дарова.
            Фарид закурил и еще с минуту смотрел на меня молча.
– И что? – спросил я.
– Твой Леха мне задолжал. Ты в курсе?
– И?
– Денег не вернул. И подох.
– Я причем?
– Он божился, что деньги нашел и снова потерял.
– И?
– Не приходил к вам никто?
– Я с ним не жил. Может, кто и приходил.
            Фарид обозвал покойника тупым ишаком. Сзади выплыл еще целый амбал, состоящий из огромного туловища и маленькой головы со скошенным подбородком.
– Ты с кем теперь? – спросил Фарид тоже.
– А что? Сосватаешь?
– Могу, – он кивнул на амбала.
– Смешно. Арабский юмор?
            Фарид сжал кулак вместе с недокуренной сигаретой.
– Э, подружка, ты бы скромнее…
– А то что?
– Могу и хозяину намекнуть, кто тут ведет себя нескромно. Баскаков – друг мой.
– Так намекни! И в газете дай объявление, кто тут самый нескромный!
            Фарид выпучился то ли зло, то ли растерянно.
– Да он обкуренный, – встрял Артурчик. – Тоскует по Лехе…
– Понятно. – Сириец расслабил брови. – Я уже подумал, что нарывается. Мы и поучить можем хорошим манерам.
– Ну так поучите! Поучите! – уже ору я.
– Да он с катушек слетает. – Артур сжал мою руку под столом. – Иди, Фарид. Вспомним – сообщим.
            Амбал придвинулся ближе, ожидая распоряжений хозяина.
– Ладно, отдыхайте, – разрешил нам Фарид.
            И как только исчез, Артурчик отшатнулся от меня, отшвырнул руку.
– Придурок! Выпей лучше! И не вздумай к нему лезть! Он таких сметает не глядя.
– Таких, как мы?
– Таких, как ты!
            О, мальчик выделил себе какую-то более высокую подкасту. Пьет самбуку, заедает фуагра, а икает старческой спермой. И при этом меня сшибает на самое дно за то, что я так не хочу. Где все те психологи, которые твердят о гомосексуальной гордости? Они были бы рады за Артурчика.
– Я же тебя отмазал! – говорит он мне в спину.
– Замазал. Так точнее. Какой-то вонючей замазкой.
 
-4-
            Да нет у меня никаких терзаний! Просто затхлость провинциального города немного душит. И немного десна ноет. И немного борода раздражает – разве это гигиенично? Почему-то представляется витрина магазина, где рядом с докторской колбасой продается и докторская борода – для полного комплекта неприятных ощущений.
– Чему улыбаешься? – одернул меня Куприянов. – Рот шире.
            Жидкость в этой банке никогда не закончится!
– Я больше не смогу на перевязки приходить. Я за границу уезжаю.
            Он отступил от меня.
– Тогда… как же быть? Заживает не очень хорошо. Ты когда едешь?
– Послезавтра.
            «Завтра» я соврать постеснялся.
– Тогда завтра еще приди, – хирург сразу же воспользовался моей стеснительностью. – Я тебе там все смажу хорошо.
– Звучит заманчиво…
            Он хмыкнул и стащил маску.
– А едешь куда? В Нидерланды?
            Просек, значит. Юморист.
– Да.
– Замуж выходить?
– Это о чем сейчас шутка была? – оборвал я резко.
            Он спасовал. Наверное, хотел сказать, что я первый начал.
– Я тебе на завтра еще номерок выпишу. Последний.
– Спасибо.
– Тебя Сережей зовут?
– Да, Александр Петрович.
            Я попытался быть вежливым и получил эксклюзивный номерок: «Сереже. 17.30, среда, 26 мая 2010 г. Кабинет №17. Перевязка. Врач: Куприянов А.П.». Мое имя красовалось сверху ни в Красную Армию, но настроение улучшилось.
 
            Если вы никогда не встречали человека, совершенно лишенного интуиции, посмотрите на меня. Я вообще никогда ничего не предчувствовал, таинственный голос никогда не шептал мне на ухо: «Не ходи туда», мне никогда не снились вещие сны, не возникали перед глазами номера экзаменационных билетов, и ко всему трансцендентальному я глух и слеп.
            И в тот день, когда у меня неожиданно улучшилось настроение, на волне азарта я рванул в «Красный квадрат» – с единственной целью встретить кого-то из старых знакомых и весело провести время. Я ехал в такси, подпевал радио и чувствовал легкость, которая возникает только после выздоровления – или после предпоследней перевязки раскроенной десны.
            Но у входа в клуб Генка положил мне руку на плечо. Образовалась пробка – сзади забуксовала блондинка на ходулях.
            Генка пропустил народ, не убирая руки с моего плеча.
– Тебя сказали не пускать.
            Меня аж покачнуло под его рукой.
– Хозяин лично распорядился.
            В голове неслось что-то лихорадочное – позвонить Артурчику, тот попросит папика, папик попросит Витьку Баскакова, тот позвонит управляющему, управляющий дернет фейс-контрольщика, и я пройду внутрь. Сразу нарисовалось много людей и много действий – звонить, просить, объяснять, уговаривать.
– Ясно, – я отвернулся. – «Красный квадрат» вычеркиваю. Мне не в масть.
– И все остальное тоже вычеркни, – добавил Генка тихо.
            Я оглянулся. Народа не было. Все уже были внутри.
– И все остальное тоже вычеркни, – повторил Генка.
– С чего бы?
– По-моему, тебя никуда не пустят.
– Фарид?
– Ну, говорят, он злой был на Леху.
– Бля, Лехи уже давно нет! И он же мне сказал, что замяли.
            Генка вскинул огромные плечи.
– Ну, это же Фарид. Он злой в последнее время. Я лично против тебя ничего, Серег. Но не могу…
– Ладно, проехали.
 
            У вас такое было? Вот нарисована черта, за которую никогда не пройти. Вот натянута финишная лента, до которой никогда не добежать. И знаешь, что нет ничего интересного с той стороны, но почему всем можно, а тебе нельзя? Потому что какой-то сириец в плохом расположении духа? Или потому, что у него хватит власти, чтобы запретить тебе что-то? Лишить тебя чего-то?
            Придушив отчаяние, я поехал в другой клуб, «Гулливер». Уже не подпевал магнитоле, не хихикал с таксистом, но все равно не вошел.
            Вернулся домой к десяти вечера – уставший до такой степени, словно отбивал чечетку на конкурсе сельской самодеятельности. Зашибись ситуация!
            Один за другим в голове зрели планы мести Фариду с ясным лейтмотивом – убить гада!
            И дома я не остыл. Если бы у меня был номер Фарида, думаю, я набрал бы его раз сто и выложил бы весь запас матерной лексики, который разрывал мне мозг. Но номера у меня не было, позвонить ему я не мог и, вместо этого, позвонил Ваське.
– Я сейчас дома, – сказал Васька. – Не могу говорить.
– Слушай, этот Фарид…
– Я не могу говорить, – повторил Васька и бросил трубку.
            Тут уже был виноват не Фарид, а жена Васьки – Алена, которая была беременна в третий раз, а Васька успевал совать свой неказистый хуй куда попало. Я сразу же удалил его номер из мобильного и почувствовал себя немного лучше.
            Потом нашел еще три номера таких же кентов и так же безжалостно стер. Потом придирчиво рассмотрел остальные и удалил их все. Остался только один номер – номер моего телефона.
            Совершив этот акт ответного отторжения, я немного успокоился. Почувствовал себя на необитаемом острове – терзания бесполезны.
 
-5-
            На следующий день все-таки колбасило, но чистка списков набирала обороты. Я удалился из чата, разрегистрировался на сайте знакомств, занес в игнор и в невидящие группу «Гнойные пидары» в аське и на коллег по работе тоже поглядывал мрачно. Админа Игоря я бы вычеркнул – точно.
            На экране мобилы высветился какой-то номер, и я сбросил вызов. Мир еще цеплялся за меня, но я был уже недосягаем.
 
            В докторе тоже что-то изменилось. Его маска уже не топорщилась на лице, а плотно прилегала к щекам. Я поспешно отвернулся, избегая его разглядывать. Упал в кресло, раскрыл рот.
            Он сказал что-то о погоде. О том, что дождь обещали. Как будто я только что арбузы на грядке посеял, и меня это должно радовать. Потом он извлек кусок перевязки, сунул немного вонючей мази и велел закрывать.
– Нормально? Не тревожит?
– Нет.
            Я поднялся, протянул ему деньги. Не тарахтеть же бутылками с дешевым пойлом! Он замахал руками.
– Бросьте! Я взрослый мальчик и знаю, что медицина платная… очень платная, – успокоил я. 
            Куприянов поспешно сунул деньги в карман халата. А потом снял маску. Его лицо было гладко выбрито, отчего глаза сделались больше и наивнее – карие глаза с зелеными точками у темных зрачков. Я застыл невольно. И лет ему всего-то… сорок… не больше. Потом он поправил рукой белую шапочку на каштановых волосах, и я отмер.
            Похоже, я был последним в тот день. Открыл дверь из кабинета и не увидел никакой очереди. Уборщица начинала мыть пол в конце коридора.
– Подожди, Сереж, – он вышел следом. – Если что… если проконсультироваться… ты оставь свой номер…
            Выходило, что это он собирается со мной консультироваться.
– То есть запиши мой, – быстро исправился Куприянов.
            Это была больная тема. Явно. Но я достал мобилу и покорно записал набор цифр.
– Проверь вызов, – попросил он, словно все еще продолжал свои нехитрые манипуляции.
            Я взглянул на него, но он опустил голову, вглядываясь в экран телефона. Я набрал – заверещала дурацкая мелодия.
            И нужно было «поговорить об этом» и все прояснить, но не было сил. Ужасно не хотелось формулировать фразы, а тем более, объясняться с таким симпатичным парнем, к тому же отлично знающим свое дело.
– Ты совсем без настроения. Не хочется уезжать? – сделал он еще одну слабую попытку.
            Я махнул рукой и пошел прочь. Не помню, что тогда восстановило меня против доктора, но единственный чужой номер в своем телефоне я записал как «Херурх» и поместил в группу «Дела». На этом мои «дела» с «Херурхом» закончились.
 
            До выходных я обдумывал план дальнейшей жизни, и снова мысль убить Фарида носилась в голове и стучалась в череп, как беременная муха. В субботу я решил отвлечься на шопинг, потянул несколько купюр из пачки и пошел гулять по аллее бутиков.
            Не люблю шопинг, но покупки утешают. К вечеру я вышел из последнего бутика аллеи с пятью характерными бумажными пакетами.
            И как только вышел, с шоссе просигналили. Значит, ждали. Караулили. Может, целый день ждали, пока я шмотки примерял. Я оглянулся и увидел Фарида. Он стоял рядом со своим трактором. Отвратная остроугольная тачка. И крепыш в обтягивающей футболке. Смуглый, коротко стриженый, с желтоватым отливом кожи и немного раскосыми глазами.
            Поза не была угрожающей – руки сплетены на животе, и я приблизился.
– Привет, подружка! Транжиришь денежки?
– Это ты запретил пускать меня в клубы?
– Ты же в трауре по Лехе. Зачем тебе клубы?
            Амбала за его спиной не было, поэтому я смело сказал:
– Ну и иди на хуй! Срал я на твои сраные клубы!
– В казино сходи. За Леху, – беззлобно посоветовал Фарид.
            Я отвернулся и пошел ловить такси.
            Он подъехал снова, остановился, открыл дверцу джипа.
– Садись. Разговор есть.
            Я загрузился. Пакеты зашуршали. Было муторно и противно.
– Ну ты и шмоточник! – снова хохотнул Фарид.
– О чем разговор?
– О том, как эту ситуацию исправить. Есть у тебя мысль?
            Мысль, конечно, была, но я отогнал ее как слишком сложную для бесхитростных мозгов Фарида.
– Может, трахнемся? – спросил тот совершенно неожиданно.
– Кто? Мы?
– Ну, не мы. А я тебя. Так ясно?
– Так ясно. А зачем?
– Ну, ты же хочешь снова по клубам вышивать?
– Ну, хочу.
– Ну, вот.
            Решение было таким простым, что я никак не мог его осознать. Понеслись бестолковые мысли… Фарид… Может, он и раньше меня хотел? Боролся с собой? Ревновал к Лехе? Романтическая картина никак не рисовалась в моем воображении. Или просто прикалывает меня таким разводом? Но ведь и себя тоже прикалывает?
– Давай тогда к тебе поедем, – перебил Фарид мои мысли.
            Я еще попытался подумать.
– Один раз – и я снова хожу во все клубы?
– Да.
– Только с резинками.
– Ладно.
            Я закрыл дверцу и сказал ему адрес. Ехали мы молча. Я поглядывал на него искоса, но чуда не происходило, и Фарид не казался мне ни красивее, ни умнее, ни добрее. Тогда я закрыл глаза и представил, что нахожусь рядом не с бандитом, который продавал вонючим шейхам наших девчонок, а с самым настоящим арабским принцем. Передо мной сразу же зажурчали стремительные реки, на горную тропу вышли антилопы с добрыми глазами, и птицы запели надо мной в небе:
– Это твой день, Сережа!
 
-6-
            У дома Фарид заметил киоск.
– Водки купить? – спросил хмуро.
– Мне? Мне не надо.
– Ладно, я себе куплю.
            Но киоск уже был закрыт. Он поднялся за мной угрюмо. Оценивающе осмотрел интерьер.
– В душ пойдешь? – спросил по-деловому.
            И я подумал, что пока буду в душе, Фарид вполне может устроить тут обыск. Может, он и пришел за этим. И он успеет все перетряхнуть… Сознание никак не могло сделать выбор между принцем и бандитом.
            Я обмылся наскоро и тихо вернулся в гостиную. Фарид ничего не искал, просто сидел на диване. Даже свет в комнате не зажег. Потом молча поднялся и прошел в ванную мимо меня. Не было его долго. Я стоял посреди комнаты – ноги не сгибались, расслабиться я не мог.
– Жалко, что водки нет, – сказал он вернувшись. – Ты чего снова одет? Стаскивай это барахло.
            Я разделся. Фарид смотрел с интересом.
– Не стоит на меня? Может, обновки примеришь, подружка? Ты же от тряпок заводишься?
– Ты делай свое дело и вали.
            Фарид достал из кармана презерватив и расстегнул брюки. На удивление, эрекция была. Член уже стоял, он легко сунул его в резинку и поглядел на меня.
– Так?
            Я встал на четвереньки и немного раздвинул ноги.
– Ну, давай.
– Даже не поговоришь со мной?
            Наверно, он хотел пошутить. И я уже собирался спросить ему в тон: «О принципе амбивалентности в искусстве?» Но он медлил. Я даже подумал, что у него упал и без моего вопроса, когда Фарид все-таки вдвинул. Резко и без особой раскачки. Хорошо, хоть я в ванной успел подмазаться. И все. Фарид был внутри. Замер. Потом задвигался. Немного сбивчиво, но глубоко. Потом все-таки прикоснулся ко мне руками, взял за бедра, рванул на себя. Я выплюнул стон – так ловко и естественно мне было его чувствовать. И он уже гладил мою спину, целовал куда-то, шептал что-то путаное:
– Мой мальчик, мой хороший. Как у тебя жарко, как узко. А мне говорили, тут тоннель для железнодорожных составов…
 
            Ох, е! Представляете такое услышать в тот момент, когда уже готов кончить? Я крутнулся – Фарид сам оказался на четвереньках со своим стояком.
            Не спрашивать же – кто говорил? Может, даже Леха говорил. Или Васька – тому и в собственном кулаке тоннель. Я натянул брюки.
– Вали!
– Что бля за динамо?
– Вали! У подъезда подрочи, чтобы гандон не пропал!
            На миг он показался мне жалким, но лицо тот час же перекосилось злобой. Ясно, что хотел ударить, но собственный стоящий член его остановил. Стал надевать трусы, потом брюки, запутался.
– Ах ты, сука! Ты не то, что в клубы не войдешь, я тебя..!
            Я открыл ему дверь. Было так отвратно, что смотреть на него я не мог.
            Фарид снова остановился.
– Я же знаю, что это ты деньги взял. Это ты. Леха искал и найти не мог. И рвануть решил в деревню, чтобы переждать. Но долги нельзя переждать. Пока ты ждешь, долги роют тебе могилу. Ты же это знаешь? Я этот долг на тебя записал, – произнес четко. – Даю неделю сроку. Двадцать кусков – не очень большая сумма, найдешь.
– А иначе? Продашь меня в арабский бордель?
– Леху же твоего не продал. Спокойно теперь Лехе, хорошо…
            Фарид, наконец, вышел.
            Трахать меня – это одно, трахать мне мозги – это совсем другое, а вываливать на меня кучи грязи – это вообще третья история.
            Я подумал, что стоило просто стерпеть, дать ему кончить, кончить самому, и конфликт тоже кончился бы, а теперь я усложнил все еще больше.
            Но железнодорожные составы меня убили. Как только можно такое выговорить? Особенно арабу? Особенно в порыве страсти? С хрена меня это подкинуло, но подкинуло так, что десна снова стала болеть, а в висках застучали колеса тех самых железнодорожных составов.
            Уснуть я не мог. Поднялся, хотел примерить купленные шмотки, но отпихнул ногой бумажные пакеты. Побродил по квартире и вернулся на то место, где стоял перед Фаридом. Лег на ковер.
– Дрочила хренов! – обругал его и взялся рукой за член.
            Но тело отказывалось реагировать на онанизм, отказывалось вообще в этом участвовать. Сознание вычищало образ шейха с миндальными глазами и рисовало образ убийцы. Убьет ведь. Размозжит голову или разорвет одним ударом селезенку. И меня больше не будет. А значит, не будет скучной работы, не будет маленькой зарплаты, не будет пустого телефона, не будет онанизма.
            Вдруг я почувствовал себя совершенно счастливым.
 
-7-
            На следующий день стал звонить телефон, я по привычке не реагировал, но Михаил Львович поглядывал на мобилу настороженно. На экране красовалось «Херурх». Какого? Я же в Голландии. Мне стало интересно, и я ответил.
– Ты не уехал? – спросил Куприянов. – Я так и думал! Ты тогда таким расстроенным выглядел, я сразу понял, что что-то не ладится.
– Вы бы вчера меня видели!
– Проблемы, да? А десна как?
– Вы всех пациентов обзваниваете?
– Нет. Только тех, кто щедро платит.
– Но я больше не хочу приходить.
– Не нужно. Я просто звоню. Может, поужинаем?
– А, ну давай.
            Я самопроизвольно перешел на «ты», не был одернут, забил стрелу у метро «Университет» и попрощался.
 
            Куприянов пришел без маскхалата, в черных брюках довольно широкого кроя и белой рубашке. А я был в белых джинсах и черной майке, поэтому не мог удержаться от комментария:
– Отлично. Гармония. Дополняем друг друга.
– Вот таким ты мне больше нравишься, – улыбнулся он. – А то совсем расклеился…
– Нравлюсь, когда заигрываю? Я на автопилоте больше. Прости. Знаю, что это иногда шокирует.
– Нет. Мне нравится. Ты меня просто из анабиоза вывел…
            Куприянов пригладил рукой волосы, и я присмотрелся к нему внимательнее. Он же красавчик. Он же не из числа моих привычных уродов. И он пытается держаться просто и спокойно, но заметно, что стесняется меня.
Пока мы стояли у метро, ливанул дождь и смыл эти расплывчатые мысли. Пришлось прятаться в ближайшее кафе.
– Я же говорил, что дождь будет! – довольно кивнул Куприянов.
– Да-да.
– А почему не уехал? – спросил он.
– Я через неделю только уеду. Просто соврал, чтобы на перевязки не ходить.
– Соврал? – он очень удивился. – Просто соврал? Ты вообще врешь?
– Да. Иногда. То есть часто. А ты – нет?
– Нет. Я никогда. Даже не умею.
            Я заценил.
– Я вру, потому что не могу сказать правду. Правда – жесткая штука, неромантическая. И правда – это всегда часть чего-то, кусок, и она потянет за собой еще что-то, и еще, и еще.
– А, понимаю, – быстро согласился он. – Понимаю. Ты романтик.
            Так он это понял. Я не стал спорить. Его глаза светились неподдельным интересом. И все было бы кайфово, если бы не вчерашний день, не это гадкое впечатление…
– Но про меня тоже врут! – добавил я, непонятно зачем.
– Завидуют! – убежденно сказал Куприянов. – Ты красивый и… хорошо сложен.
– О, спасибо…
            Такое объяснение мне понравилось.
            Шел дождь, но небо разглаживалось – морщины туч таяли, проглядывали ярко-синие лоскуты.
– А ты женат? – спросил я.
– Нет. И не был. Я с родителями жил. Все не мог жениться, копил на отдельную квартиру, потом они болели, я ухаживал. А в прошлом году похоронил обоих и, когда похоронил, понял, что и не хочу жениться, не нужно мне это. Ремонт там сделал да и живу…
            Вот вам отличный пример части правды. Жил себе симпатичный парень вполне натурально, дожил до сорока лет и вдруг понял, что жениться ему не нужно, и стал замечать, что кто-то из пациентов «хорошо сложен»? Ну, что за ерунда такая?
– А с парнями встречался?
– Ну, в институте когда-то. Но это же все было… Время тогда такое… А мы еще и медики…
– А трахался все это время с кем? – спросил я прямо. 
– С Машей. Она такая, как пацан, стриженая, худая. Но не пацан.
            О, ну вот. Картина уже полнее. И она мне нравится.
– И я боялся тебе звонить, так боялся, – продолжил Куприянов. – У меня руки дрожали. Я сегодня зубы рвать не мог.
– Да ты че?! – я обалдел. – Мандражевал? Да я не злой, Саша. Я же не злой.
– Ты не злой, – он улыбнулся. – Но ты колючий. Мне кажется, тебе не место тут, в буднях, в этом городе. Правда, уезжать тебе надо…
– Уеду-уеду. Через неделю – навсегда. Навсегда.
            Я посмотрел ему в глаза. Они мгновенно стали влажными.
– Так что… не будем терять времени! – закончил я весело. – Поедем, посмотрим твой ремонт!
            Все отлично сложилось. Всего неделя. И отличный чувак, к которому не нужно ни привыкать, ни привязываться, ни спорить с ним, ни душу перед ним выворачивать.
            Светлое небо послало мне его. Сжалилось. Скинуло напоследок сахарную косточку.
 
            У Куприянова не было машины. И мы не взяли такси, а сели на троллейбус. Он положил руку на поручень поверх моей. И что-то такое кольнуло… Ощущение жуткой несвоевременности, бессмысленности, бесполезности всего этого. Светлое небо было изощренно жестоким. Или у меня не получалось развлекаться с холодным сердцем.
            По мере приближения к его дому ощущение нарастало. Когда мы поднялись на второй этаж и он повернул ключ в замке, в висках привычно застучало…
            Квартиру я оглядел без интереса. Да и не было в ней ничего интересного – оклеенная выпуклыми обоями шкатулка с голубым диваном и плазмой по центру гостиной. Ясно, о чем думал Куприянов, лежа на этом диване и глядя в эту плазму.
– Симпатично, – сказал я. – А туалет где?
 
            Вот такую фигню я сделал. Я зашел в туалет, сел в брюках на унитаз и сидел так около получаса. И мысль была одна: «Что я тут делаю? Зачем?» Он тихонько постучал:
– Сереж, все нормально?
– Не знаю. Войди…
            Он открыл дверь.
– Что ты делаешь?
– Не знаю. У меня как приступ клаустрофобии, только наоборот. Ты прости. Психика неустойчивая. Много жизнь била. Я не смогу сейчас трахаться…
– Ничего, Сереж, ничего… Ты выходи – посиди просто. Дыши глубже…
            Я протопал за ним в гостиную. Сел на диван. Дыхание перехватывало. Он принес мне стакан воды. Не вина, не водки. Просто воды налил.
– Ты прости, – снова извинился я. – Я завтра буду в норме. У меня, правда, тяжелый период…
– Да это и странно было бы: прийти и сходу в койку, – поддержал меня Куприянов.
– Нормально это было бы, – я улыбнулся. – Просто переклинило.
            Зубы стучали о край стакана.
– А десна не болит? Дай посмотрю.
– Не надо.
– Я же врач!
– Да какой ты теперь мне врач? Подушка у тебя есть?
– А ты… разве домой не едешь?
– Нет. Дома мне еще хуже будет. Я себя знаю. Ты ложись тоже. Я к тебе приставать не буду.
– Ага, ясно, – быстро согласился он.
            Притащил белье, раскатал диван, и мы легли спать на приличном расстоянии друг от друга.
 
-8-
            Я не спал. Я просто лежал с закрытыми глазами и думал о том, какой он хороший и какое он хорошее развлечение – на неделю.
            И он знает, что всего на неделю, и согласен, и принял это, и, может, ему и не нужно большего. Так зачем мне изводить себя лишними мыслями? Почему я всегда нахожу, чем изводиться? Зачем что-то менять, если никому это не нужно?
            Потом я спал, и мне снился Куприянов, который спит в каком-то заброшенном доме. Я стал тормошить его и понял, что тоже сплю и это все мне снится. Сон во сне измотал окончательно.
            Я очнулся в темноте и сел в постели.
– Что? Плохо тебе? – он тоже подскочил.
– Нет… Просто забыл, где я…
– На новом месте невесты должны были сниться…
– Мне не снились…
            Я снова лег и взглянул на него в темноте.
– А ты чего не спишь?
– Переживаю за тебя. Ты то дышишь, то не дышишь.
– Это я специально.
            Я откинул одеяло, разглядывая его тело.
– Э-э-э, больной, ты чего? Мне даже десну не показал, а сам…
– Ну, хочешь, покажу? – я открыл рот. – Вот там еще смазать надо. И вот там еще…
            Я стянул плавки.
– Ох, меня слепит от тебя. Спи лучше.
            Но я уже придвинулся к нему. Стал целовать, подбираясь к трусам. Интересно было, что там топорщится. Уж не борода ли?
            Никакой бороды там не было. Негустая такая, мягкая растительность и вполне симпатичный, ровный, напряженный член – я взял его в руку, потом в рот. Сашка оттолкнул мою голову
– Я так не смогу. Я так сразу кончу.
– Ничего, заново начнешь. Мы же не спешим.
            Но он хотел сам. Он хотел дарить – ласкаться, облизывать, прикусывать, рассматривать меня в неверном свете. Такое почтение к моему телу даже немного ошарашило. Он касался меня так бережно, словно я мог растаять – исчезнуть сейчас, а не через неделю. Для него все было внове, это понятно, он мечтал это проделать – проделать именно так, и я ему не мешал, я нежился. И для меня все происходящее было тоже совершенно новым.
            И он не попросил резинку, он вообще о ней не вспомнил. А еще доктор! Просто новичок.
– Доверяешь? – поддел я его.
– Доверяю. Верю. И люблю.
            Он обнял меня, медленно и мерно стучась снизу. И достучался до сердца. И вскрыл сознание.
– Не надо, Саш. Не говори мне этого, – еще спорил я.
– Но это правда. Я бороду сбрил для тебя. Понял, что будет новая жизнь, потому что ты есть. Просто раньше я не знал этого, потому что тебя не знал.
            Или от его шепота, или от неожиданной нежности, или от спокойного темпа его офигенной штуковины я кончил, едва успев спасти его новые простыни. И Куприянов догнал меня сразу же, а потом растрепал мне волосы и чмокнул в губы.
– В душе долго не сиди. Приду – проверю…
            Я не сидел. Мыслей не было.
            К трем часам ночи я обнял его и уснул, уткнувшись ему в плечо. Так доверчиво только дети обнимают плюшевых медведей. Я и был ребенком. Я тоже был новичком. Я жил той самой новой жизнью, наступающей после сбривания бороды. Спал с любящим человеком на модном голубом диване и был защищен его любовью от всего мира, и был спасен – ровно на неделю.
            Утром мы собрались быстро.
– Все хорошо? – спросил он.
            Снова в голосе прозвучала неуверенность.
– Да-да. Я вечером звякну.
– А…
            Он замялся.
– Что?
– Может, ты не уедешь?
– Сейчас?
– Нет, вообще…
– Это не от меня зависит. Это по работе.
– Ладно.
            Но было заметно, что мысль о моем отъезде не дает ему покоя.
Выходя из подъезда, я схватил его руку и поднес к губам.
– Чтобы не дрожали…
            И снова у него в глазах мелькнуло что-то такое: и слезы, и нежность, и смущение, и боль.
 
            Не было ничего прежнего – ни чатов, ни сайтов, ни воображаемых вирусных атак. Был всего один номер телефона и всего одна ночь. Я сидел на работе перед компом, смотрел в экран и думал, почему мне уже не хочется умирать. И даже Михаил Львович заметил, что сегодня удивительно спокойный день и я – после облучения – выгляжу намного лучше.
            После работы я поехал домой и переоделся в новое, как покойник. Мы созвонились, поужинали в ресторане и погуляли по набережной. Куприянов то и дело порывался взять меня за руку, но поглядывал на прохожих и не мог решиться. И только когда спустились сумерки, привлек меня к себе и поцеловал прямо на мосту.
            Май заканчивался. Река уже мелела, и короткие дожди не могли ее насытить. Наверное, он подумал о том же.
– Если ты уедешь, я засохну, как эта река…
– Не будем об этом.
            Мы ехали к нему молча. Мы занимались сексом молча. Но это было очень глубокое и очень печальное молчание. И мне в этом молчании страшно было вспомнить не только позавчерашний день, но и вчерашний – с приступом клаустрофобии наоборот. Хорошо, что Куприянов не испугался такого разлада и принял меня без корректировки, потому что, когда корректируешь, уже не любишь, а просто дотягиваешь до своих стандартов. Холодно от этого.
            И зачем мне были нужны все эти клубы, тусовки, дешевые изматывающие связи, если за всю жизнь я не встретил никого, даже отдаленно похожего на хирурга Куприянова? Если я никогда не слышал такого глубокого молчания? И что теперь? Смириться с тем, что я почти покойник?
            А если я ошибаюсь? Если он просто насмотрелся порнухи и теперь все проверяет на практике? Проверит и спихнет меня с голубого дивана? И выставит из своей квартиры с модным ремонтом? И скажет: «Никогда я тебя не любил, и в мыслях такого не было»?
            Снова меня подкинуло. Я уже почти свыкся с мыслью о скорой смерти, но мысль о жизни, а тем более – о новой жизни, была хуже любой вирусной атаки.
 
-9-
            Разумеется, я решил действовать.
            К утру я уже готов был предпринять все возможное, чтобы уладить дела с Фаридом, тем более, что злости на него у меня уже не было.
            Наверное, я думал о Фариде так напряженно, что он тоже это чувствовал. Но получилось, как всегда со мной, намного сложнее…
 
            Куприянов зашел за мной в офис, чтобы вместе поужинать, а после ужина я думал оправиться на поиски Фарида. Но когда мы вместе вышли из редакции, уперлись в трактор-джип, припаркованный прямо у крыльца здания. Фарид был на месте – со скрещенными на животе руками и прищуренным взглядом. Я попятился. Сашка оглянулся на меня. 
– Так-так, развлекаемся. Дома не ночуем, – кивнул мне Фарид.
            Куприянов остановился в недоумении.
– Фарид, я все улажу. Я успею, – сказал я миролюбиво.
– И ты, дядя, тоже учти, что твоя подружка мне двадцать кусков должна, и если не отдаст, я ей горло распишу – от уха до уха, а ее долг – на тебя повешу.
– Ты брал у него деньги? – спросил у меня Сашка. – На дорогу?
– О! Тут уже и дорога нарисовалась! И далеко мы собрались? А деньги он не у меня брал, а у своего любовника украл, который был мне должен!
            Я молчал. Сашка смотрел на меня. Фарид нахмурил брови.
– Короче, я повторяю, мне нужны мои деньги, иначе никто из вас никуда не поедет. А ты бы, дядя, головой думал – сладкие мальчики дорого обходятся!
– Заткнись! – оборвал я.
            Оттащил Куприянова от джипа и увлек дальше по улице. Но Сашка напрягся. Очень. Жутко.
– Ты, правда, собирался уехать, чтобы не отдавать долг?
– Нет, я не собирался уезжать.
– Ты не уезжаешь?
            Он остановился посреди тротуара.
– Как так можно? Как? Снова соврал?
– Ну, соврал. Потому что у меня денег нет, я ни у кого ничего не крал. А он меня убьет. Это долг одного друга. Друга он уже убил. Я не мог тебе всего рассказать…
– Что из этого правда?
– Все правда. Скоро сдохну от разрыва селезенки, как сдох Лешка. Поэтому я с тобой и попрощался…
– Но ведь можно найти деньги, занять. Сколько?
– Я не хочу отдавать чужие долги!
– И что? Заявишь в милицию? С бандитами лучше не связываться, Сережа. Милиция тут ничем не поможет. У меня есть деньги – те, что я копил на квартиру. Они мне не нужны. Сколько он хочет?
– Двадцать тысяч долларов.
– Есть у меня двадцать штук, есть! – обрадовался Куприянов. – Все будет отлично! Я сам к нему съезжу, чтобы ты его даже не видел.
– Не нужно, я найду…
– А раньше почему не находил?
– Ну, это же было до того, как я тебя встретил. Тогда я был совсем не против умереть…
– Как это «до»? – удивился Куприянов. – Ты мне уже сто лет назад сказал, что уезжаешь. Нет денег – просто признайся, чего тут стесняться? Я же понимаю, что ты ничего не крал. Я рад буду тебе помочь, рад! Забудь об этом вообще!
            Он обнял меня за плечи.
            Он принес мне деньги.
            Он согласился, что лучше мне самому поговорить с Фаридом.
            Он на все согласился.
 
            Фарид позвонил на мобильный, и я как-то машинально удивился, что я его номера не знаю, а он мой знает.
– Ну, что, поговорим?
– Поговорим.
– Тогда у тебя. Вечером.
– Давай в кафе где-то.
– Разговор серьезный, – отрезал Фарид.
            Я поехал домой и стал его ждать. Потом позвонил Куприянов, и я заверил, что все идет нормально. Он посоветовал не хамить, не нарываться, отдать деньги и сваливать.
            Все было логично. Все было бы логично, если бы не было так бессмысленно.
            Фарид пришел, как к себе домой. Дверь открыл пинком. Но был один, без амбалов.
– Скажи, почему я должен расплачиваться за кого-то?
– То есть денег у тебя нет? – он потянулся к мобильному.
            Немного перехватило дыхание. Я достал из сумки деньги и швырнул на стол.
– Подавись! Но у Лехи я ничего не брал!
            Фарид кивнул и сгреб пачки.
– Я даже не спрашиваю, у кого брал. Знаю, что ты так умеешь – одного крутанул на двадцать кусков, другого. Что за хмырь новый? Чет я его рожу в ваших пидорских забегаловках раньше не видел…
– В наших… в наших пидорских забегаловках, в наших, Фарид!
            Наверно, пришла очередь Фарида глотнуть воздуха. И вдруг он упал на колени и обхватил мои ноги.
– Ничего не хочу! Денег не хочу! Покорной жены не хочу! Света белого не хочу! Тебя хочу. Только тебя хочу. Думаю о тебе все время. Стоит все время, и ни с кем не могу трахаться. Все прощу тебе, все прощу. Сам не знаю, как вырвалось у меня такое! Леха говорил, что ты шалава, трахаешься со всеми. Это я тогда его так стукнул – не ребята, я… я не рассчитал. Забудем все это. Мужика твоего забудем. Верни ему деньги и со мной оставайся. Я все для тебя сделаю!
– Еще убьешь чего доброго от ревности. – Я попытался вытащить одну ногу.
– Нет, что ты?! Всех убью, чтобы ты ни с кем мне не изменял!
            Я с трудом освободился.
– Нет, Фарид. Деньги бери. Дела наши закончились.
            Он грузно сел на пол.
– А мне что делать?
– Найди другого. Таких, как я, полно по забегаловкам.
– Давай хоть один раз? Хоть разочек… Давай ты меня, если хочешь…
– Ты гляди, поперло! – я усмехнулся. – Арабский шейх передо мной на коленях. Не хочу, Фарид. И никогда не захочу.
            Я не заметил, как он вскочил, просто почувствовал удар в скулу и влетел плечом в зеркало. Но не разбил.
 
-10-
            Куприянов ждал меня. Он тоже привык к мысли, что мы вместе – на неделю, и возможность провести со мной неограниченное количество времени казалась ему непостижимой. Он начинал что-то планировать, потом перестраивал эти планы, формируя из них еще более безжизненные конструкции. В его фантазиях из окна нашего отельного номера открывался вид и на Эйфелеву башню, и на пирамиды Хеопса, и на мост Принцессы, и на руины Парфенона одновременно.
            Когда я вернулся с подбитым глазом, он переполошился.
– Ты же деньги отдал?
– Отдал.
– Тогда за что?
– Ты Фарида не знаешь!
– А ты знаешь?
            Говорить об этом не хотелось. Щека ныла. Опять пошли в ход какие-то смазки, которые хранились у Куприянова в неограниченном количестве. От резкого запаха стал слезиться глаз, и выходило, что я оплакиваю и свое прошлое, и деньги, и Фарида, и клубы. Наверное, раньше так невесты ревели на собственных свадьбах, а теперь не ревут, потому что знают, что свадьба и развод – взаимосвязанные и взаимообратимые процессы. 
            Куприянов израсходовал на меня далеко не все свои лекарства и далеко не все свои сбережения, поэтому продолжал планировать что-то маловероятное и маловразумительное. И планировал до тех пор, пока однажды не пришел ко мне на работу с потерянным видом.
 
            И уже по тому, что ситуация повторялась, и по тому, что выглядел он предельно растерянным, я понял, что в его фантазиях произошло землетрясение, в результате которого мы никогда не увидим всех чудес света из одного окна одновременно.
            Он отодвинул от лица пелену тополиного пуха, потом сделал шаг в сторону, окончательно ныряя в спецэффекты, и присел на ступеньки редакции.
– Пойдем ужинать? – спросил я, заранее зная ответ.
– Нет. Я поговорить просто зашел. Сегодня меня нашел твой любовник, прямо в стоматологии…
            Почему-то я подумал о Лехе. Леха ожил, расколотил гроб, разрылся, сел в маршрутку, приехал в город и отыскал Куприянова, чтобы поговорить с ним… может, даже о том, как ему там лежалось, а заодно – о рулетке, о картах, о моем телике, обо мне.
– Этот Фарид, – продолжил Сашка, – он даже неплохой парень. Он тебя любит. И тем более – у вас совместный промысел. Он как бы требует долг, твой очередной друг платит – не «как бы», а платит. И ты исчезаешь. Так?
– Почему же я сейчас не исчезаю?
– Потому что деньги еще не закончились. А как только закончатся, ты меня вычеркнешь…
– И зачем бы он тебе такое рассказывал?
– Ну, посочувствовал, что я так попал. Сказал, что тебя в тусовке все знают, а я просто – со стороны, поэтому и влетел в лохотрон.
– Ясно. Ну, если Фарид тебе уже посочувствовал, я не буду. Только ко мне заедем.
            И когда заехали, я достал из книжного шкафа деньги и отдал ему.
– Тут штуки не хватает. Но штуку ты мне простишь, я думаю.
– То есть вы с Фаридом поровну не делите?
            В это время мой правый глаз снова хотел заплакать, но сам собой подмигнул.
– Прощай, Куприянов! – сказал я и открыл ему дверь.
– Прощай…
 
            Вот так все закончилось.
            Есть люди, которые борются за свою любовь, как на ринге – всеми возможными способами, всеми запрещенными приемами. Это не я.
            Зачем оправдываться, если между правдой и ложью нет никакой разницы? Важно только то, во что ты веришь. Это и есть твоя правда. Объяснять это Куприянову – бессмысленно. Я уже завалил все тесты на детекторе лжи.
            Знакомиться с кем-то – все равно, что смотреть кино с середины. Чтобы понять человека, нужно знать о нем все: детство, учебу в долбанной школе, всех его партнеров, все его надежды, все его несбывшиеся мечты, все его страшные сны, но этого никто никогда о себе не расскажет. А без этого нет человека – есть просто часть, которую он хочет показать другим и которую они сами хотят видеть.
            Я включаю кино – вижу, что герои страдают. Все вроде бы нормально, но лица у всех грустные. Может, что-то раньше случилось, может, какие-то предчувствия их мучают, но я просто выключаю – мне непонятно, для меня сложно, меня не втягивает. Чужие проблемы меня отталкивают. А мои отталкивают других.
            Поэтому я говорю просто: «Это я люблю, это я ненавижу». И не могу объяснить, почему так. И никогда не стану объяснять. Но если мой друг скажет мне: «Нет, ты полюби вот это, а это брось», я просто брошу его. Потому что он видит только верхушку айсберга и хочет ее изменить, а это невозможно. Каждая трещина в этом куске льда выстрадана и не может разгладиться сама по себе.
            Куприянов нарисовал в своем воображении образ хрупкого мальчика, оторванного от будней, страдающего, колкого, а мальчик – немного вор, немного проститутка, и что изменилось? Тот же мальчик, которому уже давно тридцать, сидит на работе и пялится в экран компьютера. Для кого-то происходит переоценка ценностей, дефрагментация мозга и переориентация в пространстве, а для него ничего не происходит – просто пасьянс не складывается.
 
-11-
            О Фариде я больше ничего не слышал, не пытался ни вернуться в клубы, ни восстанавливать по памяти старые номера.
            Я научился принимать потери. Давно научился. И все живые желания прошли – есть, пить, трахаться. Тополиный пух кружился в сигаретном дыму, и немного укачивало.
            В июле я ушел в отпуск.
            Отпуск я проводил в своей квартире. И это был бесконечный отпуск, состоящий из совершенно одинаковых дней.
            И с Артурчиком я столкнулся случайно. Спустился за сигаретами и напоролся на парнишу в розовой кепке.
– Ты один? Без поводка гуляешь? – спросил я удивленно.
            Артурчик пропустил замечание мимо ушей, схватил меня за локоть.
– Посидим где-то? Сто лет тебя не видел!
            По тому, как загорелись его глаза, я понял, что у него есть какие-то новости-сплетни, которые он хочет на меня сгрузить – без вариантов.
– Я спешу вообще-то…
            Он потащил меня к террасе ближайшей кафешки. Я почему-то подумал, что меня и сюда не пропустят. Осталась фобия. Но мы спокойно вошли, заказали по коктейлю.
– Слушай, что со мной было! – сказал Артурчик тоном, не допускающим возражений. – Привязался вдруг этот Фарид. А я вообще думал, что он не по этим делам. Он же мусульманин вроде как. Но так пристал, в машину затащил, к себе повез. Я думаю: «Не мыло – не смылится, а он может и мне вход в клубы перекрыть». В общем, разделся быстренько, и представь облом – ни фига у него не встал. Я даже минет исполнил – ничего не помогает, хоть оторви и выкинь. У моего папика и то такого ни разу не было. И зачем тащил, непонятно. Он вообще в ступор впал – типа сам не ожидал, что проблемный. Говорит: «Бля, паршивого педика не могу выебать!» Сел, слезами обливается. Я говорю: «Ничего, со всеми бывает». А он, короче, чуть ли не волосы на башке рвет – так убивается. Потом меня как будто впервые увидел, говорит: «Что ты тут делаешь? Проваливай!» Стал орать, из квартиры меня вытолкал. Крыша совсем поехала. И после этого никто его не видел.
– В смысле?
            Артурчик сделал круглые глаза.
– Вот представь! Ребята говорят, что уехал на историческую родину – каяться, грехи замаливать, или как там у них принято. Казино бросил, все бросил…
– Что за херь?
– Почему сразу «херь»? Из-за меня так распереживался, что не смог оставаться. Может, боялся, что я смеяться буду, или расскажу кому…
– Как сейчас…
– Так смешная же история! – оправдался Артурчик.
            Я пил молча. Хорошо, конечно, что свалил. Но по Артуру было видно, что это еще не вся инфа на сегодня.
– И что еще?
– Это с Фаридом не связано, – парниша замялся.
            Даже я, у которого никогда не бывает предчувствий, понял, что дело плохо.
– В «Красный квадрат» один чел приходил. Куприянов. Знаешь такого?
– Нет.
– А он про тебя спрашивал. Ну, не напрямую, а…
– Ясно.
            Нет ничего неприятнее – знать, что где-то кто-то что-то о тебе говорит, но где, кто и что – за занавесом. И понятно, что хорошего не скажут, потому что мало хорошего, и оно в той части айсберга, которая всегда под водой. И понятно, что между правдой и ложью нет никакой разницы, но неприятно жутко.
            И зачем Куприянов выпытывал? Или просто искал, кем бы меня заменить? Кто обкакает этого подлеца больше всех, тот самый хороший? Не сомневаюсь, что это и был Артурчик.
            Блин, я все понял.
            Понял-понял, не дурак.
– И как он тебе в койке? – спросил прямо.
– Не знаю. Он не очень-то повелся. И я ничего такого о тебе не сказал. Сказал только, что ты нервный и мутный. Он поулыбался и свалил. Ты точно его не знаешь?
– Точно. Лузер какой-то. Стал бы нормальный мужик по кустам выискивать, кто в них трахался?
– Может, детектив какой?
– Скорее всего, его твой папик нанял, чтобы все про тебя узнать!
            Артурчик поперхнулся коктейлем.
– Блин, я и не подумал! Он еще про Фарида спрашивал, а я сказал, что тот ко мне цеплялся. Что же теперь будет?
– Сыграй на опережение. Сейчас придешь к папику – сразу на колени падай и соси. И соси, пока он тебя не простит.
– Точняк!
            Артурчик подхватился, и мы скоренько распрощались.
 
            А потом позвонил Куприянов.
– Почему на работу не ходишь?
– Я в отпуске.
            Значит, все-таки не выбросил из головы.
            Мы так и не познакомились раньше. Мы не были знакомы, когда он кроил мне десну. Мы не были знакомы, когда он делал мне перевязки. Потом он наспех составил обо мне какое-то мнение, может, о том, что я хороший, ранимый, чувствительный, а потом это мнение рухнуло. И ему нужна была новая версия, он пошел за ней в клубы, он собрал всю информацию, и у него появилась новая версия, о которой я предпочел бы не знать. Но, отталкиваясь от этой версии, он спросил просто:
– Приедешь?
            И я согласился. И чувствовал себя агнцем на заклании, принесенным в жертву его легковерию.
 
-12-
            Куприянов выглядел плохо. Нет, не отпустил снова бороду, но щеки запали, и безрукавка болталась, словно он надел чужую.
            Слова не приходили на ум.
– Все думаю о тебе, – сказал он насилу.
– Ясно.
– А ты не хочешь объяснить как-то?
– Нет.
– Сереж…
            Любовь – непрочное состояние, зыбкое. И я не хочу укреплять его, поддерживать. Чувство или есть, или его нет. И если есть – то вопреки всему и несмотря ни на что. А если нет – то из-за всего сразу.
            Я просто кивнул Куприянову на диван и отработал обязательную программу – практически сам, без особых нежностей, зато с презервативами. Потом оделся и пошел к двери.  И только тогда он закрыл собой выход.
– Ну, прекрати…
 
            А Леха выносил из моей квартиры вещи и ударить мог запросто. И жили мы во взаимной злости, которая держала крепче любой доброты. И когда он собрал те двадцать кусков, чтобы отдать Фариду, я их взял. Просто взял – из той же злости, из которой с ним трахался. Взял как компенсацию за пять лет гнусных отношений, которые терпел добровольно.
            Тогда я не знал, что у Фарида что-то сдвинется и он убьет Леху. А когда убил, поздно было плакать и каяться. По новым шмоткам сириец сразу догадался, кто держит банк.
            И не принять помощи Куприянова я не мог, потому что не хотел признаваться, что украл раньше и должен вернуть. А отдал ему назад только затем, чтобы доказать, что я не в сговоре с Фаридом, но доказал только то, что все-таки кого-то обобрал – или покойника, или доктора.
            Какой смысл объяснять все это? Ерунда получается.
 
            И я просто смотрел на Куприянова, который толком не знал ни меня, ни Леху, ни Фарида, ни Артурчика, ни его папика, ни Генку-фейсконтрольщика, и мне хотелось быть для него совершенно белым листом, на котором он мог бы написать что-то свое, одному ему понятное, потому что я тоже не знал и не помнил, кто я и зачем…
– Там собака была… у Лехи… когда он умер, – сказал я. – Она пришла и ждала его. Дом заброшенный, тетке не нужен. И собака там осталась. Малыш. Не поверила мне, что я не брошу, не пошла со мной. И что теперь с той собакой?
– Ну, хочешь, поедем? – спросил Сашка.
            И мы поехали. Долго шли пешком от остановки до Лешкиного дома. Дверь была заперта, ставни закрыты. Собаки нигде не было.
            Я сел на крыльцо, и он взглянул на меня.
– Любил ты этого Лешку?
– Нет. Никогда не любил. Но мы долго вместе были. И виноват я перед ним. Но и он передо мной виноват.
            Появился соседский мутант.
– Эй, ты Малыша не видел? – спросил я.
– А этот дядька умер, – ответил парень.
– Знаю. А собака его где?
– Малыш не приходит.
            Пацан рассмотрел нас и отвалил.
– Хорошо тут, хоть и запущено. У меня тоже такой домик есть, только в другой стороне. И тоже не бываю там. Трава, наверно, еще выше. Пока родители были живы, часто ездили, – сказал Куприянов.
            Мы сидели до самого утра на крыльце и говорили о простых вещах, о быте, о покойных родителях, о сорняках, о Лешке…
            А к утру пришел Малыш. Совсем худой, со свалявшейся шерстью, с поджатыми ушами.
– Вот это собака? Какое-то остаточное явление, – заметил Куприянов.
            Малыш подошел и положил голову мне на колени.
– Простил меня? – спросил я. 
            Собака мигнула.
– Поедешь со мной?
            На обратном пути мы взяли такси. Малыш вжался носом в мою ладонь и только изредка вздыхал.
– Ты представь, как это – взрослую собаку приучить к новому дому, к новым людям, к замкнутому пространству, к поводкам, к шампуням. И он же сука! – не мог не заметить Куприянов.
– И что? Меня тоже так называли. И ничего. Выжил.
            Куприянов смирился. Может, сделал на чистом листе новую запись: «любит собак», или «искупает прошлое», или «зоофил», или «страдает от комплексов», или «мнительный придурок». Я не спрашивал.
            Он бродил по квартире и задумчиво поглядывал на собаку.
– Вот ты мне напомнил… дом там разваливается, а я не знал, куда себя деть – с утра до ночи за вашей редакцией следил, по клубам ходил, как чокнутый, что-то расследовал. Съездим на выходных туда? И Малыша можем взять…
– За редакцией следил? – удивился я.
– Следил… как ты приходишь, как уходишь. А потом вернулся к самому главному: ты есть. А доверять – всегда сложно, всегда барьер. Но чувство – не зуб, его с корнем не вырвешь, оно насквозь в тебя прорастает…
– Я знаю, – сказал я. – Знаю. Я тоже так чувствую. Но болит – хуже, чем зуб, постоянно ноет, наизнанку выворачивает.
            Куприянов посмотрел на меня безумными глазами.
– Самая лучшая правда на свете. Если это правда…
 

2009 г.