Глобальное похолодание

Часть 1. Картина мира
-1-
– Встать! К стене! Руки за голову!
В пятый раз Олег поднимается и делает шаг к стене. Сознание немного мутится, и теперь все происходящее воспринимается по-другому. Ощущение безволия растекается по телу – сверху вниз, от рук, сцепленных на затылке, до самых пяток. Такое состояние обычно охватывает пациента в больнице, когда его тело оказывается в полном распоряжении посторонних людей и холодных инструментов, с той лишь разницей, что больной отдает себя  ради спасения, с надеждой на помощь. Олегу же надеяться не на что – длится уже третий допрос, не выходя из привычных рамок: где находился, чем занимался, кто может подтвердить.
В изоляторе временного содержания Олег уже четвертые сутки, успел познакомиться с сокамерниками и понимает – на допросах могут и будут бить. Пока еще не бьют, просто следователь гоняет от стола к стене и вынуждает писать признание в том, чего Олег не совершал.
Голова немного кружится, и Олег снова чувствует пугающую, предобморочную истому – полнейшее, тошнотворное безволие. Его воля сейчас не преступит ничью – ни Господа Бога, ни его наместника на земле в лице майора милиции Кузьмина.
– Сесть!
Олег садится к столу. На столе по-прежнему белеет лист бумаги, подготовленный для чистосердечного признания.
– Значит, говоришь, не было тебя с ними? – снова уточняет Кузьмин.
Ребята грабили загородные коттеджи. В кармане одного из подозреваемых обнаружили визитку Олега. Так совпало, что именно Олег проектировал систему отопления с теплым полом для ограбленного дома. Олег даже не помнит, для какого, давно это было, дом тогда был еще пуст. А теперь ребята вынесли из него картины, драгоценности и деньги вместе с сейфом. Майор Кузьмин уверен, что вынесли по наводке Олега. Визитку нашли у Машика. Машика Олег помнил нечетко – по какому-то клубу. Зачем тот таскал в кармане его визитку, оставалось загадкой.
«Теплый пол. Системы отопления. Газовое оборудование. Олег Вершинин, инженер-проектировщик», – написано на визитке. И два номера телефона – рабочий и личный. Если Олег дал Машику рабочую визитку, значит, точно не планировал с ним ничего интимного. Может, показался он ему потенциальным клиентом…
– С десяти до двенадцати дня? – спрашивает Кузьмин.
Для Кузьмина Олег – наводчик, если не главный организатор преступления. А с десяти до двенадцати Олег обычно не бывает в офисе – он на загородных объектах или на пути к ним – ползет по шоссе, висит в пробках. Кто это может подтвердить? Да никто.
– Упираешься, значит?
Олег молчит. Голос у Кузьмина хриплый, но не злой. Кажется, очень давно сорванный голос – скрипящий по инерции старую мелодию. А вот глаза живые. Темно-серые… или даже синие, не разобрать в мрачном кабинете. Лицо вытянутое, бледное. Майор не выглядит здоровяком, но если даст по печени…
– Встать! К стене! Руки за голову!
Олега немного пошатывает, сказываются три бессонные ночи в изоляторе. И зачем гоняет? Может, моральный прием какой-то. Аморальный?
– Сесть!
На Олега снова накатывает безмятежность – у него нет воли, он не должен ничего решать, он полностью в чужой власти. Пусть бьют, пусть напишут за него признание, пусть подпишут его сломанной рукой, пусть будет суд, пусть посадят. Его воля не преступит ничью, потому что у него нет воли.
– Двадцатого августа? – повторяет вопрос следователь.
Когда было двадцатое? Олег работал без отпуска, летом всегда больше заказов. Среди всех этих заказов, проектов, объектов, рабочих будней мелькнуло и двадцатое, никак не задержавшись в памяти.
– Я не помню, Игорь Константинович. Честно.
– Не помнишь, значит?
Кажется, вот-вот голос следователя сорвется на крик. Но ничего не происходит, вопросы мерно поскрипывают. Только веки майора чуть заметно напрягаются, и взгляд становится усталым. Может, ему тоже не спалось ночью. Олег спешит отвернуться.
– А где познакомился с Александром Маховым, помнишь?
– Не точно. В клубе каком-то. Помню, кто-то из знакомых сказал: «Вот Сашик-Машик, золотой мальчик», и, наверно, я дал ему визитку…
– Теплый пол?
– Да, теплый пол, проектирование-монтаж.
Кузьмин достает из папки визитку Олега и смотрит на нее пристально.
– В каком клубе познакомились? Кто присутствовал? Кто представил?
– Да не помню точно, говорю же. Я раньше часто бывал, а сейчас вообще не хожу: работы много, квартиру купил, ремонт там, хлопоты. Да и старею, уже шумно мне в клубах, громко, неуютно. Это до тридцати скакать можно было…
– Квартира сколько стоит?
Совсем некстати квартира всплыла. Не скажешь теперь, что старая, в спальном районе, самый низкобюджетный вариант из всех возможных, что не хотелось в ипотеку влезать…
Олег молчит. Кузьмин откладывает визитку в сторону. «Спета, спета моя джазовая песенка, – понимает Олег. – Дальше только шансон. И из-за кого? Из-за какого-то Машика, с которым даже не трахнулись».
– Встать!
Олег поднимается и отворачивается к стене.
– На меня смотреть!
Олег смотрит. Посмотреть есть на что – Кузьмин высок, жесты его остры. Если ударит по печени – не промахнется.
– А скажи мне такую штуку, Вершинин, мама-папа у тебя есть?
– Есть, конечно. Только я с ними не очень. Редко общаемся.
– Насколько редко?
– Ну, у них е-мейла нет.
– А поговорить?
– Да… не получается как-то. Я не особо разговорчивый.
– Это я заметил. Садись.
Олег садится к белому листу бумаги. Белый лист – страшнее зыбучего песка. Может вместить подробное описание преступного сговора и совершения преступления, которого не было. А может ограничиться описанием жуткого умиротворения и покоя. «Пусть посадят, – вдруг думает Олег. – Так даже лучше будет. Бессмысленное существование будет оправдано безволием».
– Ты ВИЧ-позитивный? – спрашивает вдруг Кузьмин.
– Что?
Кузьмин не повторяет, только смотрит внимательно.
– Нет, я не инфицирован, – говорит Олег. – А зачем спрашиваете? Тюрьмы все равно общие.
– У всех геев спрашиваю – для порядка. А про тюрьмы знать тебе не нужно. Вещи у дежурного заберешь и свободен.

Кузьмин открыл дверь и подозвал охранника.
– Все, Вершинина выпроводи от греха подальше, – сказал просто. – Притомился я с ним.
Олег насилу оторвал взгляд от белого листа. Радости не было.
– Идти что ли?
– Вершинин, на выход! – гаркнул охранник.
Дверь позади Олега скрипнула.

-2-
Больше ничего не произошло. Олег просто вернулся в обычную жизнь – к незаконченным проектам, ремонту, пробкам на дорогах, словно и не было задержания на четверо суток и обвинений в совершении чего-то противозаконного. Правда, генеральный напомнил – мол, приходили, интересовались, он хорошо отрекомендовал – спасибо.
Пронеслось, как сон. И вдруг продолжилось во сне – сковывающей сладкой негой безволия, которую Олег недавно испытал на допросе в кабинете майора Кузьмина. Он давно уже не мучился ни эротическими фантазиями, ни жаркими снами, поэтому проснулся придавленным непонятным ночным ощущением, с помутившимся сознанием. Сон, явь? В темноте перед Олегом еще висел строгий взгляд майора.
Постепенно сонное ощущение испарилось, но следующей ночью накатило по новой. Липкий сон, лишенный действия, но странно проникающий, просачивающийся под кожу, наутро привычно затуманил сознание.
Олег не мог квалифицировать ощущение. Безволие… Но безволие перед чем? Перед кем? Перед Кузьминым? Перед образом сурового человека в штатском? Просто перед суровым образом? Так он мазохист, может?
«Я мазохист», – решил Олег и немного успокоился. Когда поставлен диагноз, остается только правильно подобрать лечение. В поиске лекарств и друзей по несчастью Олег обратился к привычному сайту знакомств. Что ж тут такого? Люди и не таким страдают.
К удивлению Олега, подобных запросов на сайте оказалось множество. И стар, и млад искали господ, мучителей и строгих покровителей. В рядах же садистов наблюдался явный недобор – мало кто соглашался быть и мучителем и покровителем в одном лице. Олег даже засомневался, стоит ли бросаться с головой в такую бурную стихию, но все-таки начал просматривать фотографии внимательнее.
Внимательное изучение спроса-предложения оттолкнуло Олега от сайта и вообще разубедило в наличии мазохистских наклонностей. Чем пристальнее Олег вглядывался в изображения, рекламирующие возможные удовольствия, тем яснее понимал, что не хочет – так, с этими людьми, с такими атрибутами, в таких обстоятельствах, а хочет только с Кузьминым. Все равно, где и как, но с Кузьминым. Или даже без «где и как», а просто – увидеть его еще раз, поговорить. Ведь поверил же он тогда Олегу, проникся, отпустил. А Олег и не поблагодарил толком.
Снова накатило помутнение, но никто не выдернул Олега из этого состояния, никто не отвлек, не остановил, не образумил. На следующий день он купил коньяк и ананас и поехал в райотдел.
– К майору Кузьмину, – бодро отрекомендовался на входе.
– Повестку предъявите.
– Я по личному.
– Если по личному, то майор Кузьмин больше не работает.
– А… а если по повестке?
– Перенаправим вас.
– А как найти?
– Информации не предоставляем.
– Нет, серьезно, ребята, очень нужен…
«Ребята» не отреагировали. И Олег опомнился – «нужен»? Что значит «нужен»? Зачем ему «нужен» Кузьмин? С какой стати? Он попятился. Ну, не дурак? Сам прибежал в милицию с  ананасом. Даже в фильмах ужасов такого не покажут. Быстро вернулся в машину, бросил пакет на заднее сиденье, бутылка грюкнула. Во дурак, дурак! Совсем спятил.

Это было днем, а ночью приснилось, что лицо Кузьмина вдруг выглянуло с сайта знакомств, из категории «активы». Кузьмин так смотрел на Олега с экрана, будто видел его насквозь. И если видел, что Олег ограбил, значит, ограбил. И если видел, что Олег убил, значит, убил. И если видел, что Олег любит, значит, любит…
«Значит, любит», – обрывок сна задержался на губах.
Больше Олег не искал ни друзей-мазохистов, ни садистов, ни прочих извращенцев, широко процветающих на бескрайних виртуальных просторах. Стал возиться с ремонтом, перебиваясь от одного сна к другому. И только ночами замирал от непонятного ощущения – то ли было, то ли чудилось, что он стоит у стены, а за его спиной сидит человек, который приказывает ему строго, но разглядывает лукаво и обязательно спасет. Человек был сзади, но как будто и перед Олегом, и вокруг, и повсюду. И счастье было повсюду – спасен, спасен! Олег просыпался с ощущением избавления.
При свете дня Олег объяснял себе все доходчиво – стресс, вызванный задержанием, не мог не сказаться на психике, не мог пройти бесследно. Олег понимал это. И все равно присматривался к клиентам – вот этот смог бы смотреть так, как Кузьмин? А этот смог бы приказать таким тоном? Но заказчики были озабочены только обустройством собственных домов. Все вили свои гнезда, стаскивали в них дорогие вещи, а в душах зияли дыры – неприкрытые, черные провалы, через которые сквозил холодный космос.
Снова было двадцатое. Лил дождь, строительные и ремонтные работы сворачивались, в офисе становилось людно, инженеры маялись в ожидании редких заказов, заглядывали взъерошенные рабочие. «Ничего, ничего, вот Новый год, а там и весна», – утешал всех генеральный календарными сводками.
Двадцатого позвонила Марина.
Тогда любовь Олега к Кузьмину была в самом расцвете. Цвела она по ночам – фантастическими цветами причудливых оттенков, но цвела скромно, не требовала и не искала взаимности. Наверное, в тот период чувство Олега находилось в своей самой безнадежной, но и самой романтической стадии.
Марина позвонила на рабочий и уточнила:
– Вы Вершинин? Мы отопление запланировали в загородном доме, в лето не вписались, не посмотрите?
– Конечно.
– А рабочие ваши за город выедут?
– Да они только и ждут.
– Тогда подъезжайте, осмотритесь на местности.
Олег выскочил в дождь, похлюпал по адресу. Марина ждала в «ауди» около двухэтажного коттеджа, огороженного высоченной бетонной стеной.
– Там холодно, не удержаться. Муж на работе. Давайте вместе пока посмотрим.
Ей было больше сорока, и она не выглядела молодо. Она выглядела засушенной девочкой – словно стрекоза из энтомологической коллекции какого-то живодера, которая «лето красное пропела» очень давно. Фигура казалась не стройной, а изможденной, лицо – не загоревшим, а тщательно облученным в солярии. Олег всей кожей почувствовал ее внутреннюю подавленность.
Войдя в дом, Марина остановилась, словно не знала, куда провести гостя, чем угостить и как развлечь. Дом был совершенно пуст, белые, едва оштукатуренные стены излучали холод.
– Старшая закончила, младшая поступила, – сказала вдруг Марина. – Теперь старшая съехала к парню, а младшая счастливо отбыла на учебу в Лондон. Мы как-то не так все себе представляли. Быстро происходит то, что не должно быть быстро, а этот дом – строится, и строится, и строится. Наша крепость… Если бы отец не финансировал этот безнадежный проект, муж давно бы его забросил. Долгая семейная история…
Олег много повидал недостроенных домов, но этот, холодный и успевший отсыреть за сезон затяжных дождей, ему понравился.
– Удачная планировка. Лестница интересная…
Марина улыбнулась.
– Театральные критики так о спектаклях пишут, чтобы ничего не сказать: концепция интересная.
– Мне светло у вас почему-то.
Олег занялся замерами, Марина застыла у окна. Когда он вернулся в комнату, с которой начал осмотр, она так и стояла – глядя сквозь потоки дождя на соседние коттеджи и вздувшуюся серую реку.
– Мне план дома нужен…
– Да-да, в машине где-то.
Обсудили цены и сроки, но обсуждала Марина так, словно не интересовалась ни ценами, ни сроками. Олег не мог избавиться от впечатления, что эта женщина с сухим, неестественно загорелым лицом и яркими, блестящими губами – всего лишь картонная фигурка, статический объект, внесенный для какой-то театральной постановки.
Плана в машине не оказалось, пришлось ехать за Мариной к ее городской квартире: ограничиться собственными набросками Олег не мог. Припарковал скромный «дэу-матиз» рядом с ее «ауди» около девятиэтажки.
– Пойдемте, план поищем, чаю выпьете. Тут у нас обычная, трехкомнатная, моих родителей квартира. Отец с матерью давно за городом – вот и нас сманивают в экологически чистую зону…
Длился бесконечный разговор о бесконечных стенах, жилых и нежилых помещениях, кровлях и перегородках. Предчувствие чего-то светлого, охватившее Олега в загородном доме Марины, исчезло, совершенно вытесненное шуршанием бытовых деталей, дождевой сыростью, стыдом за убогую машину, усталостью от разговора, нежеланием пить чай с Мариной и прочими мелкими и досадными ощущениями. Кроме того, Олегу казалось, что и Марину уже тяготит его присутствие и вынужденная беседа о полистироле и ламинате.
У двери она не стала искать ключи, а нажала кнопку звонка.
– Может, муж уже дома. Когда дел в бюро мало, он рано заканчивает.
Действительно, дверь открылась, и перед ними оказался майор Кузьмин из Орджоникидзевского райотдела милиции и многочисленных снов Олега.
– О, явление строителей народу! – поприветствовал просто и отступил, пропуская в квартиру.
Майор был в гражданском – в синих джинсах и черном свитере.
– Я сам только приехал. Дождь мерзопакостный.
– Я план где-то посеяла, – сказала Марина. – Думала, он в машине.
– Серьезный же документ, елки-палки, Марина!
Олег застрял в прихожей. Непринужденное общение мужа и жены его почему-то смутило. В майоре как будто проявился другой, незнакомый человек, но Олегу показалось, что прежний – насмешливый и строгий – никуда не исчез, а просто уступил часть своей территории другому и наблюдает с ироничной усмешкой.
– А ты чего молчишь? – дернул его Кузьмин. – Как дела?
– Да так. Замерили там все, осмотрели.
– Не сомневаюсь. Чай, Марина, или пообедаем?
– Да и поесть можно.
– Проходи, Олег, – Кузьмин кивнул в сторону кухни. – Садись.
– К столу?
– К кухонному, – добавил майор без улыбки.
Олег вдруг звонко расхохотался – не мог удержать рвущуюся наружу радость. Марина прошла мимо них в ванную.
– Сейчас я переоденусь, и пообедаем. Олег, не стесняйтесь, будьте, как дома.
Дверь за ней закрылась.
– А я приезжал тогда – искал вас, – сказал Олег Кузьмину.
– Куда приезжал? В отдел?
– Да. С ананасом. Поблагодарить хотел.
– Серьезно?
– А вы уволились?
– Да, уволили. За взятки.
Олег снова залился хохотом.
– Не верю! Вы не такой!
– Отчего же не такой? Очень даже такой. А если серьезно – в отставку вышел, свое дело будет – детективное бюро, дорасследование. Милиция этим не занимается, а спрос есть.
– Вот это на вас больше похоже…
Кузьмин прислонился спиной к дверному косяку, закурил, наблюдая по-прежнему иронично. Олег даже зажмурился. Так много было рядом Кузьмина – словно все сны, виденные им со времени ареста, материализовались и вытеснили реальность.
– Даже стыдно немного, – сказал Олег.
– Так деньги надо было привозить, а не ананас, чтобы стыдно потом не было.
– А… Марина? Вы ей мой номер дали?
– Ну, теплый пол же нужен…
– Я бесплатно сделаю, – понял Олег. – Я должник ваш.
– Не дури. То дело прошлое.
Вошла Марина – в домашнем костюме какой-то бархатистой ткани коричневого цвета, в тон ее коже.
– Ты давно с работы? Уже и жаркое разогрел? Заметно, что заказов ноль, – кольнула мужа.
– Да, обустраиваемся пока, налаживаем контакты, – согласился Кузьмин.
Олег улыбался, как полоумный. Марина стала накладывать в тарелки. Майор тоже сел за стол.
– Перекусим, потом я план поищу, – оправдалась Марина перед Олегом. – Мне в последнее время все время есть хочется, хотя так худею. Уже и не хочу, а худею. А раньше постоянно на диетах сидела и поправлялась. Все нервы.
– Все наши девочки…
Они заговорили о дочерях, но дальше Олег не слушал – смысл разговора потерялся. И голос Марины, и шорох ее одежды, и навесные шкафчики, и пар над тарелкой, и дождевые потоки на стекле стали лишь фоном, на котором слышались и пропадали фразы Кузьмина, вспыхивали и гасли его взгляды. Олег продолжал улыбаться, ловил себя на этой безумной улыбке, стирал ее и снова чувствовал на губах.
Наконец, разлился звон – раздробил сон на осколки, и Олег проснулся от самого счастливого дня в своей жизни.

-4-
Доза наркотического сна была явно недостаточной. «Где он? Был ли он? Увидеть бы его…», – мысли путались.
На тумбочке у кровати Олег заметил план особняка Кузьминых и рванул на работу – скорее составлять проект. Его азарту удивились: несезон, непогода…
– Да им быстро надо, срочно, позарез, вопрос жизни и…
– Ну, ты не преувеличивай.
Прошло несколько трудовых дней, в которые Олег казнил себя за то, что не взял у Кузьмина номер телефона. Наконец, проект был закончен, рабочие готовы выехать, и он позвонил Марине. Голос ее звучал вяло, Олег насилу разобрал, что она простудилась, скорее всего, в холодном особняке, сейчас ехать за город с Олегом никак не может, а муж занят на работе и тоже не располагает свободным временем.
– Через недельку, Олег, я тебе перезвоню…
Все было близко, на «ты», но безнадежно далеко – за километры телефонных сетей. От неожиданности Олег растерялся, не предложил заехать за ключами от особняка и начать работы самостоятельно, вообще не нашел никакого запасного варианта и решил ждать неделю.
– Куда ж ты гнал «срочно»? – удивились ребята. – «Вопрос жизни и смерти»?
После звонка Марины жизнь и смерть зависли. Олег испугался, и было, от чего: даже в незрелой юности счастье так резко не сменялось для него горьким несчастьем. А ведь он пытался – еще недавно – объяснить все самому себе склонностью к мазохизму. Насколько это было бы проще! Нет, его страсть избрала своим объектом не модель поведения, а конкретного человека – гетеросексуала, мужа, отца двоих детей, майора в отставке Кузьмина. Страсть не искала легких путей, не щадила Олега. Придушенная несколькими годами асексуального существования, она не хотела броситься на первого встречного, завсегдатая реальной или виртуальной гей-галереи. Она искала мифического альфа-самца, наделенного и умом, и силой, и обаянием, и чувством юмора, и душевной щедростью, и сексуальностью, и нашла его в лице майора Кузьмина. Рассуждая о природе своей страсти, Олег совершенно забывал о ее слепоте. Вспомни он об этом хоть на секунду, понял бы, почему страсть перенесла все качества, характеризующие звание, должность и форму майора, на самого Кузьмина – теперь уже отставного пенсионера.
Олег завис между жизнью и смертью, и мысли уже врывались страшные – рано или поздно закончится проект, а что дальше? Ничего? Тогда зачем «рано»? Куда торопиться? Увидеть Кузьмина? Но увидит ли он его за городом в рабочее время? Вряд ли…
Да и что толку увидеть? Обменяться несколькими фразами? Олег замирал, скрывшись за ноутбуком. Любовь Олега стала забывать свою нетребовательность – в фантазиях он становился все требовательнее к Кузьмину, измучивая его ласками.

За неделю болезни Марины дождь так и не прекратился. Она заехала в офис и отдала Олегу ключи.
– Ты там сам как-нибудь, я тебе доверяю. Будет готово – позвони, я подъеду, расплачусь.
Олег молчал, вертел ключи в руке. Нужно было сказать хоть что-то – не о Кузьмине.
– А вы как? Лучше?
– Да, немного. Игорь говорит, мол, в солярии просквозило. Все шутит.
– Вы… любите его? – спросил вдруг Олег и выронил ключи.
Марина молча наблюдала, как он разыскивает брелок под письменным столом.
– Ты не женат, наверно. Вот женишься, проживешь с женой лет двадцать пять, а потом попробуй разобраться, любишь, ненавидишь, презираешь, терпишь…
Марина села на стул у стола.
– Не хочется снова под дождь… Потом поговорим как-нибудь. Мне вот даже рассказать захотелось, как мы жили, как мои родители его унижали, как я за его карьеру переживала, за его неудобную бескомпромиссность, как детей растили, как разводились, как мирились потом, сколько я плакала. Не на один дождливый вечер хватит.
Поднялась резко, будто тень смахнула с лица.
– Находит приступами сентиментальность.
– А разводились почему?
– Роман у меня был. Я уже и дома не жила, и дети все знали. Но рухнула его бескомпромиссность, нашелся компромисс, отыскался. На работе не находился, а то вдруг нашелся. А тогда и не нужно было – тысячу раз потом пожалела, что вернулась к нему.
Марина ушла, оставив шлейф печальной недосказанности. Олег корил себя за то, что спросил о личном, а еще больше за то, что получил откровенный ответ. Как можно было уходить от Кузьмина, изменять ему с другим, искать кого-то, кроме майора, казалось ему совершенно непонятным.

С отоплением возились долго. Сначала во всех комнатах установили полистирольную систему водяного пола, потом сделали разводку, подключили котел, соединили, проверили, стали покрывать ламинатом. Все это время Олег почти ничего не делал, только наблюдал за рабочими и мечтал о Кузьмине. Но часто в его мечтах, совершенно без спросу, возникала невысокая, худая женщина с темным лицом и бледными губами, покрытыми светлым до голубизны блеском. Женщина – тень той, которой он не знал никогда: молодой, яркой, влюбленной в Кузьмина, стремящейся быть для него красивой, стройной, загорелой… Смешная жизнь, нелепая… Расхаживая по дому Кузьминых, Олег хотел встретить здесь Марину из прошлого – такой, какой она выходила замуж за Игоря…
Но Игоря Олег не желал бы видеть молодым. Игорь как воплощение слепой страсти существовал для него в своей единственной, фантомной форме…
В этой форме Кузьмин и объявился за городом. Отпустив ребят, Олег дожидался один. Вскочил перепугано.
– Я думал, Марина приедет…
– Зачем это тебе моя жена? Привет! – Кузьмин протянул руку.
Олег пожал спешно.
– Принимайте работу. Тепло…
Майор прошелся между белых стен пустых комнат.
– Даже странно, что такое большое пространство может быть теплым, – присел к радиатору, приложил ладонь.
– А пол чувствуете?
– Чувствую. Здорово. Кому тут жить только? Это же родители Марину надоумили – строй. У нее папаша – старый номенклатурщик, привык с размахом. Ну, будет она тут клумбы устраивать, стареть под соломенной шляпой…
Олег молчал. Кузьмин обошел дом.
– Аккуратно твои сделали. Я так люблю. Деньги тебе сейчас отдать или утром?
– Утром?
– Примета же вроде плохая – вечером с деньгами возиться…
– А…
Кузьмин взглянул строго.
– Так сейчас?
– Нет, утром.
– В офис приехать?
– Куда хотите.
– А ты злой чего?
Олег отвернулся. За окном было совсем темно, стекло зеркалило.
– Жаль, что так все… У вас другого дома нет?
– Какого еще дома?
– Где теплый пол нужен…
В зеркале стекла Кузьмин пошел к двери.
– Я утром заеду, договорились.
– А адрес?
– Да знаю я, где твоя контора.
Олег вышел, на крыльце вернул Кузьмину ключи, подождал, пока тот отъедет, и только тогда поплелся к своей машине.

Радость от встречи с Кузьминым, как обычно, сменилась страхом не увидеть его больше. Вот завтра он отдаст деньги, и все. И уже никогда потом…
Олег все вспоминал обед в квартире майора, свою тогдашнюю идиотскую улыбку. Кузьмин не мог не заметить, тем более, Олег сам признался, что искал. Но тот свел все к шутке. Даже если Кузьмин не гомофоб, он все равно далек от Олега, холоден к нему…
Отдаст деньги и исчезнет. Действительно, по делу пересеклись. Чего было и ждать? Но как заставить себя не ждать и не надеяться на невероятное?

На следующий день Олег вскакивал по каждому телефонному звонку и бросался к ближайшему аппарату, но Кузьмин не звонил. Только вечером на экране мобильного отразился незнакомый номер.
– Олежка? – спросил глухой, хрипловатый голос. – Это Игорь. Я к тебе не успеваю совсем. Если горит, ты заскочи ко мне на работу, а если не горит, внеси меня в список злостных неплательщиков…
Вырубило еще на слове «Олежка». Дальше из трубки хлынул розовый туман и затопил офис до краев, превратив в аквариум с экзотическими рыбами. Мимо Олега медленно проплыла менеджер Ириша, широко раскрывая накрашенный рот и не произнося ни звука. Сердце подрыгивало и барахталось в густом тумане. Кузьмин, не дождавшись реакции Олега, продиктовал адрес своего бюро и отключился. В кабинет заплыл генеральный и, склонившись к самому уху Олега, прогудел, что бухгалтерия требует оплаты по последнему проекту...

Под дождем Олег немного пришел в себя, бросился к авто, понесся по адресу, надеясь застать Кузьмина на работе, даже вывеску над пластиковой дверью не рассмотрел.
Застал не только Кузьмина – было тесно даже в узком коридоре офиса, между одинаковыми дверями кабинетов.
– Мне к Игорю Константиновичу, – немного опешил Олег.
– Последний направо, – махнули несколько человек.
Было полно мужиков! Некоторые выглядели весьма мрачно, настороженно – даже по лицам угадывалось суровое прошлое на службе в органах правопорядка. Розовый туман рассеялся окончательно, и Олег уже не так уверенно направился к кабинету Кузьмина. Постучал.
– Войдите, – откликнулись из-за двери.
Олег вошел. Перед столом майора сидели двое парней, один из которых раскладывал стопку бумаг.
– А из показаний Гринченко следует, что…
– Погоди, Серег, – прервал его Кузьмин. – Входи-входи, Олег.
Выдвинул ящик стола и протянул деньги.
– Все равно вечером получается, не по фэншую, как Марина говорит. Спасибо еще раз. И если что – звони и такое прочее.
Олег взял деньги, попятился.
– Ну, бывай, – кивнул ему Кузьмин.
– До свидания.
Олег уже закрывал дверь, когда услышал за спиной спокойный вопрос одного из сотрудников:
– А что за пидор?
– Да отопление мне делал, там, на фазенде. И хорошо сделал, кстати.
– Запал на тебя! – послышалось ржание.
– Давай дальше по Гринченко…
«Детективное агентство «ФАРАОН», – прочел Олег снаружи на неоновой вывеске. Как же быстро розовые дни могут превращаться в черные, беспросветные, безнадежные…
Пока шел к машине, мельком взглянул в три витрины. Как видно? Где написано? Кепка обычная, штаны обычные, шарф обычный. Правда, длинный. И мех на воротнике. Мех этот совсем лишний, бабский. Но куртка же мужская, он не сам ее шил, не сам этот мех на машинке пристрачивал! У всех сейчас такие: зябко под проливным дождем…
За руль не мог взяться – руки дрожали. И машина эта пидорская, и ароматизатор ванильный вонючий!
Может, они обо всем догадываются, потому что детективы? Или просто в шутку спросил этот Серега, а Олег теперь свихнется от обиды? Но Кузьмин отвратительно спокойно ответил – мог бы защитить Олега. Нет, он согласился – да, мол, пидор, запал на меня.
Мерзко! Как мерзко это со стороны! Все в офисе поняли: вот пидор, пришел к Кузьмину, запал на нашего крутого начальника, а наш начальник положительный, он верный муж и примерный семьянин. И сам Кузьмин знал, что Олег запал, потому и не спорил, не защищал Олега.
Но от чего защищать? От правды? Разве Олег стесняется самого себя? Разве прячется? Разве скрывается? Нет, нисколько. Тогда почему так обидно? Потому что какой-то тупоголовый бывший мент что-то брякнул за спиной? Да ерунда же, не стоит даже думать. Обидно потому, что Олег не только «пидор», что это не исчерпывающая информация, но в очередной раз его восприняли однозначно, исключительно по ярлыку, по штампу, по синей треугольной печати в справке. Люди клеят ярлыки размашисто – пидор и точка. Если с этой точки зрения смотреть, тогда выходит, что Кузьмин даже поспорил – тем хотя бы, что назвал хорошим специалистом. Но Олегу этого мало. По его мнению, Кузьмин должен был отложить отчет тупоголового Сереги и объяснить ему внятно, что Олег пришел по делу, что Кузьмин сам его пригласил, и он не только хороший проектировщик, но и честный, умный, интеллигентный человек, с отличным образованием, широким кругозором, тонким вкусом, он синефил, он библиоман, он… Да разве нужно это знать одному человеку о другом? Постороннему о постороннем? Обычно бывает достаточно куцего ярлыка: пидор, тупоголовый мент, крутая телка, золотой мальчик, лимитчица, маменькин сынок, гопник…
По дороге домой Олег решил никогда не звонить Кузьмину и не искать с ним встречи. Достаточно волнений, ожиданий, разочарований и унижений. Хватит даже на несколько лет вперед…

Ночь, как обычно, перевернула дневные события, исказив до неузнаваемости. Во сне за спиной Олега прозвучали те же фразы, но он обернулся и снова вошел в кабинет. Тупоголовый Серега немного смутился.
– Да, я пидор, – произнес Олег четко. – И не стесняюсь этого. Я люблю Игоря. А Игорь любит меня.
– Извини тогда, – быстро капитулировал Серега. – Просто, из показаний Гринченко следует, что ты с ним сожительствовал в течение последних четырех лет…
– Давай дальше по Гринченко…
И только потом растеклось безволие – перед самим фактом идентификации, перед раскрытием связи с каким-то Гринченко – безволие противостоять всему этому, перебороть себя, победить свою страсть к Кузьмину. Во сне все это поняли, приняли…

Проснувшись, Олег с трудом восстановил картину вчерашнего дня – вычленил явь из путаного сна и вспомнил о своем решении никогда не видеть майора.
Но вчерашняя обида совершенно стерлась ночными приключениями. Олегу даже показалось, что обиделся он только на самого себя и только потому, что оказался не способен вернуться в кабинет – сделал вид, что не услышал, бежал малодушно. Бежал от правды. Правда показалась ему мерзкой. Сам себе, со своей любовью, с мехом на воротнике, показался мерзким. Сам себя предал.

-6-
Целый день на работе Олег думал над тем, был ли возможен в жизни вариант развития событий, предложенный сознанием во сне.
Олег вернулся бы в кабинет. Спросил бы гневно:
– Это вы мне, господин частный детектив?
Или даже так:
– Это ты мне, тупоголовая скотина? Да, я такой. И я люблю Игоря.
Без второй части признания «А Игорь любит меня» фраза не тянула даже на компромат, совершенно лишаясь всякого смысла. Подтвердить и без того очевидное? Сделаться еще более смешным в глазах Сереги? Смешным и пафосным?
Мороз шел по коже. «Не видеть – и забудется», – думал в который раз Олег, находя принятое вчера решение единственно верным.

Совсем некстати позвонила Марина.
– Олег, ты в театр не хочешь?
С чего бы это?
– Игорь занят, а у меня на спектакль билеты – гастроли «Современника».
Договорились увидеться вечером следующего дня.
– Только «вы» мне не говори, – попросила, прощаясь. – Не хочу старушенцией себя чувствовать.
Олег обрадовался приглашению – давно не был в театре, не находилось ни времени, ни подходящего настроения. На следующий день лило, как обычно, но похолодало. Марина заехала в офис, Олег с удовольствием сел в ее машину. На Марине был плащ с широкими рукавами, как в сказках о прекрасных царевнах…
– Ты совсем легко одет, – она тоже оглядела его внимательно. – Зима уже, Олег, хоть и мокро.
– Знаю. Та куртка мне не нравится, мех на ней какой-то…
– Ты разве зеленый?
Ответ напрашивался такой нелепый, что Олег хмыкнул. Марина взглянула на него и рассмеялась.
– Ладно, про мех не будем.
– Игорь говорил тебе, что я гей?
Марина кивнула, встраиваясь в поток машин.
– Говорил. Еще говорил, что ты у него по какому-то делу проходил. Но теперь это не суть важно, так я понимаю?
– Ну, вроде того. А ты была у Игоря в офисе?
– В его мужской бане? Заезжала однажды, больше не хочу. Я мужскую баню именно так себе представляю – толпа мужиков, все в мыле, в пене, ржут, носятся. Но Игорь очень доволен. Это его дело. Никто не давит, не заставляет сажать невиновных, выпускать виновных. Наоборот, он чувствует, что может быть самим собой – честным, бескомпромиссным, дотошным перфекционистом. После кризиса среднего возраста нет ничего лучше, чем найти себя. Честно говоря, все это время его держали в органах только благодаря моему отцу, и он это прекрасно понимал…
– А ты работала?
– Всего несколько лет, экономистом. Потом занималась детьми, стерегла наш уют. От кого только? Скучала. Все было, Олег. Сейчас дочери разлетелись, друзья растерялись. Спасибо, ты нашелся.
– Я?
Марина взглянула пристально, остановившись под светофором.
– В хорошем смысле, Олег. В мире холодно, даже с теплым полом…
Правда, холодно в мире – во все времена года, в будни и праздники…
– Мне сны теплые снятся, я в них доживаю то, чего в жизни не было. Утром опомниться не могу. Только это и спасает.
Марина чуть повела плечом.
– Не знаю. Мне только суета снится. Будто дипломную работу нужно сдать, а она не готова. Каждую ночь… Я уже и институт плохо помню, а каждую ночь расшибаюсь о ненаписанный диплом. Просыпаюсь измотанной, измученной. Холодно. Даже в солярии холодно, сквозняки…
– А Игорь?
– Игорь нашел себя. У Игоря много новостей. Игоря много. А меня нет.
– Он же твой. Значит, и тебя много.
– Да, иногда и я так думаю. Он мой, значит, это и мои новости, и моя жизнь. А иногда просто холодно – спать на своей стороне кровати, одной ходить в театр…
– Ну, с этим мы справимся и без Игоря…
К счастью, давали комедию. После антракта Олег и Марина хохотали, уже взявшись за руки. Никогда еще Олег так не радовался синхронности, как в тот вечер в Областном театре оперы и балета. Спектакль закончился в десять вечера. Марина предложила подвезти домой.
– Не, я же на окраине. На метро еще успею.
– Или давай к нам.
Олег замотал головой еще яростнее. Марина не настаивала. Пока добрался до квартиры – вымок и промерз до костей.
– Нет, лучше все-таки с мехом…

Ночь подарила воплощение фантазии, о которой Олег даже не успел подумать. За рулем «ауди» вдруг оказался майор Кузьмин.
– Сесть! – приказал он строго, и Олег в тот же миг оказался рядом.
Авто рвануло в снежную пелену, но застряло – белая вата залепила стекла, рев мотора стих. «Теперь мы плывем под снегом на подводной лодке», – понял Олег.
– Что ж ты не звонишь? – спросил Кузьмин ласковее. – Я же сказал «звони и такое прочее».
– Я обиделся на вас.
– Из-за Сереги? Так он всех пидорами называет. Присказка у него такая, как у других «черт»: что за черт? пришел один черт. Понял?
– Понял.
– Не обижаешься больше? – Кузьмин взглянул прямо в глаза, оставив руль.
Машина стояла на месте, но Олег знал, что она продолжает плыть.
– Все равно, вы должны были сказать, что я не запал, а по делу пришел.
– А ты не запал разве?
– Запал.
– Так чего ж тогда? Я и сам запал немного – когда допрашивал тебя в райотделе. Думаешь, зачем спросил про болячки? Решил, один раз – не черт. Если уж так встал вопрос – впервые в жизни.
– Не первый же я к вам на допрос попал – из чертей? – засомневался Олег.
– Не первый. Но никакого интереса к вашему рогатому племени у меня не было.
Машину тряхнуло.
– Приплыли, – сказал Кузьмин. – Дальше пешком идти нужно.
– Но куда? Куда?
– В Лондон.
«Дневник завести что ли? – думал утром Олег раздраженно. – Скоро совсем не разберу, что было и чем закончилось». Рабская зависимость от воли и решений Кузьмина уже покидала тело, впуская в него треск будильника, шум многоквартирного дома, отзвук вчерашних театральных аплодисментов…
Было. Что-то было – заказ, чужая семья, чужой дом, тоска Марины. Но не было самого главного – вот этого «я и сам запал немного». Этого не было. Хотя зачем тогда спрашивал про СПИД? Ради демонстрации обычного ментовского всеведения? Шерлок Холмс, бля. Олег выругался, но заскребло обычное «увидеть бы…»

Увидеть бы… или не просыпаться. Не хочется утреннего пробуждения для жизни, которая хуже сна, потому что лишена ароматов, цветов, живых эмоций. «Зачем просыпаться?» – режет глаза дневным светом. Нет друзей, нет досуга, нет прошлого, нет надежды…
Уже нет надежды на невероятное. Олег просто доживает свою жизнь до конца, боясь, что бокал наполовину полон, а не наполовину пуст. Осушить бы одним глотком!
Никогда еще Олег не осознавал с такой ясностью, как было бы замечательно умереть во сне. Да только отчего ему умирать? Не от невзаимности же? Внезапно Олег представляет, что все люди могли бы умирать по исчерпании своего желания жить – посреди улиц, в переполненном транспорте, в кабинетах начальников, в спальнях неверных жен. Падали бы замертво, освобождая место тем, у кого еще есть силы мириться с существованием. Тогда Олег обязательно умер бы во сне, когда ему так хорошо, что нет ни малейшего желания возвращаться к дневному прозябанию. И это была бы очень счастливая смерть…
Глобальное похолодание – вот что наблюдает Олег вокруг себя, несмотря на проливной дождь. Полнейшее равнодушие людей друг к другу – к ближним и дальним, знакомым и незнакомым, родным и посторонним. Некоторые еще пытаются бороться с этим, бросаясь кто в хаотичные связи, кто в виртуальное общение, но никакая температурная лихорадка уже не способна пробудить мир для любви, доброты, сострадания, теплоты друг к другу. Потепление может коснуться только ледников, но не людей, нет.
Олег мечтал отвоевать свой кусок мира, свое ограниченное пространство, обустроить его, но никогда не мечтал жить там в одиночестве. Это глобальное похолодание подкорректировало его планы. Отгородившись такими желанными стенами от мира, он остался совершенно один, но и другие люди – за своими стенами – жили так же одиноко. Войну с глобальным похолоданием невозможно было выиграть.
Размышляя так, Олег приходил к выводу, что привязанность Марины – дружба или имитация дружбы – лишь попытка компенсировать холодность в отношениях с дочерьми и мужем,  отсутствие любимого дела и прочее, и прочее, и его страсть к Кузьмину – тоже горячка, последняя безумная попытка высечь искру счастья под холодным дождем.

Марина стала заходить в гости. Обычно, оказавшись в квартире Олега, выпив чаю или томатного соку, она подолгу молчала. Сидела, смотрела из окна на стеклянный хлебный киоск перед домом, не отвечала на вопросы и не задавала своих. Марина не употребляла спиртного, помня о машине, а Олег наливал себе вина и рассматривал гостью. Ему хотелось спросить, была ли она красивой раньше, но он понимал, что делать этого не следует. Хлебный киоск работал круглосуточно, заливая подъезд ярким светом. Иногда из квартир к нему выскакивали женщины в халатах и бигуди, тогда Марина хохотала:
– Смотри, смотри, какие клуши! Я и не знала, что еще есть такие! Бигуди железные, как в моей молодости!
Олег понимал, почему Марина переживает. Со старшей дочерью они никогда не были близки, та стремилась поскорее выйти замуж и уйти из родительского дома, чтобы прекратить всякое общение с матерью. А младшая, любимая дочь Марины – при финансовой поддержке деда – училась в Англии на юриста.
– Зачем это? – спрашивала Марина Олега. – Зачем в Англии? Разве право одинаковое? Разве у нас те же законы, что в Англии? Разве у нас вообще есть законы?
Олег отвечал что-то об общей подготовке и международном праве, а дочь в телефонных разговорах отвечала Марине, что вообще собирается делать карьеру в Европе.
– Мне так ее не хватает, словно руку мне отрезали и в Англию отправили, а она там шевелится, живет своей жизнью, звонит мне, говорит, что у нее все хорошо…
– Дети придают смысл, – кивнул Олег. – Боль осмысленная, тоска осмысленная…
Марина оторвала взгляд от окна.
– Ты себя маленьким помнишь?
– Помню. Не грудным, конечно, но лет с двух помню очень хорошо. Помню желтую махровую футболку, помню синее пальто. Помню, что тогда был май, все дети были одеты в легкие комбинезоны, а я в синее пальто. Еще помню чувство неловкости, которое постоянно преследовало меня в детстве. Взрослые так вели себя со мной, словно ежесекундно я угрожал что-то уронить, разбить, пролить, что-то не то сказать или сделать. Я ощущал это всем своим существом: вот-вот я сделаю что-то не то, не так. То есть, что бы я ни сделал, это будет не то и не так. Я помню это взрослое глупое «у-сю-сю», обращенное ко мне. Я думал тогда: почему взрослые не понимают, как это обидно? Почему они так глупы? Почему ведут себя с ребенком, как с безмозглой зверушкой? И дальше цеплялись другие вопросы: почему родители так странно меня одевают? Почему пугаются, когда я начинаю говорить? Почему я от них завишу? Я рос, но мир взрослых оставался для меня пустым, неинтересным миром, и только потом я понял, что это и есть мир вообще – он таков.
– А секс? – спросила Марина. – Детей всегда интересуют вопросы секса – как тайны, доступной только взрослым…
– Да, наверное, – Олег попытался вспомнить. – Лет в пятнадцать мне казалось: когда вырасту, буду только то и делать, что заниматься сексом – с девушками, парнями, со всеми и повсюду. Но на самом деле, тогда уже было пора. А я только мечтал. Я мечтал, но подходящих людей не находилось. А когда нашлись – хватало нескольких раз, чтобы убедиться, что это совсем неподходящие люди.
– Почему?
– Не знаю. Наверное, потому что я хотел от них не секса.
– Не секса?
– Нет.
Марина оторвала взгляд от киоска.
– Тебе семья нужна, вот что. Приходи к нам в воскресенье. Я торт сжарю. Или как это – испеку?
Олег покачал головой.
– Нет, нет, Марина, лишнее.
– Почему? Ты же был тогда у нас, все было хорошо.
Если звонит Кузьмин, Марина отвечает ему прямо: «Я у Олега». И, видимо, Кузьмин не ревнует. Но Олег решил не видеться с майором – решил и точка.
– Ты, может, Игоря боишься? Но он хороший, он вообще не такой, каким раньше был, – уговаривала Марина.
– Я не боюсь. Я люблю его, – произнес вдруг Олег.
– Кого? Игоря?
– Да. С тех пор еще…
– Но он же не… Он не такой. Он не согласится.
– Я знаю.
– Поэтому к нам не приходишь? А он спрашивает иногда, как ты, и я рассказываю.
Олег молчал.
– Ты прости меня, – произнес, наконец. – Получается, что я врал тебе все это время, а не хотел врать.
– Да нормально, – Марина отмахнулась. – У меня с Игорем давно секса нет, и раньше почти не было. Просто связь – долгая, родственная. Я когда уходила от него, мне страсти хотелось, любви, о которой все говорят, такой любви, какой я его любила в молодости и какой он меня никогда не любил. Но так и не нашла ничего. Сказки все, мифы. Может, только маньяки на страсть способны, сумасшедшие, не знаю. А Игорь… он и не умеет ничего даже, он вообще мимо секса. Он как-то свою жизнь прожил мимо секса, да мы все так живем – только мечтаем…
– Я знаю. Я потому и не хочу от него ничего. Только в какой-то момент показалось, что получится, вот когда за бумагами к тебе зашли, радость нахлынула – умопомрачительная. А потом понял – просто мечта, та еще, детская, никак не отпустит, дрыгается в теле…
Марина только кивнула.

-8-
Олег рад был, что сформулировал сам для себя – «мечта, та еще, никак не отпустит»…
Откуда берутся в сознании эти стереотипы? Почему считается, что человек должен проводить новогодние праздники с кем-то вдвоем? Кому-то что-то дарить на День Святого Валентина? Зачем эти пережитки в эпоху глобального похолодания? Ради соблюдения пустых формальностей?
Мир очень изменился. Мир стал проще и циничнее. В этом мире уже нельзя показывать каждый новый год «Иронию судьбы», путаница с адресами уже никого не смешит, в добрые пожелания никто не верит. Нелепо желать добра, когда все вокруг озлоблены, заняты только собой, когда всем плевать друг на друга. Уже давно пора придать злу какой-то официальный статус. Человек не должен стесняться того, что он тщеславен, завистлив или матерщинник. Нужно отменить изжитые моральные нормы. А вместо этого каждый Новый год грядет одно и то же – ворох зажеванных, слюнявых, неискренних поздравлений. С чем поздравляют? С очередным забегом в гонке на выживание? С очередным зигзагом в крысином лабиринте?
И мечты эти пора отменить. Не будь этих установок, Олег не возвращался бы к мыслям о Кузьмине, а отрезал бы раз и навсегда.
Дождь лил и на Рождество, но Олег перенес все стоически – без елки, без гирлянд, без фальшивой мишуры пожеланий добра и счастья. Телефон Марины не отвечал. Может, «жарила» мужу торт, может, просто не находила слов после признания Олега.

– Ты где сейчас? – звонок Кузьмина оторвал от тягучих мыслей.
– В офисе.
– Вечером сможешь заехать? Разговор есть.
Как неожиданно это! Как жарко от этого строгого приглашения!
– А что случилось?
Мелькнула мысль, что Марина могла проговориться, и сделалось страшно.
– Не на работу, домой подъезжай, – оборвал Кузьмин.
Оборвал раздраженно. Олег понял, что майор сдерживается, чтобы не сказать по телефону, в присутствии коллег, что-то резкое. Решил не ехать. Спустился в кафе пообедать, чтобы скоротать день, но есть не смог. Руки дрожали. Потом решил ехать. Знал, что будет выглядеть неуверенным, жалким, перепуганным, еще и с дрожащими руками. Это не то, что по делу, с чертежами. Это – неизвестно зачем, о чем говорить.
Набрал Марину, но она по-прежнему была вне зоны доступа. Олег попробовал связать эти факты воедино, но связать не получилось. Марина не отвечала, Кузьмин звал что-то обсудить. Пазлы не складывались.

Кузьмин сам открыл дверь. Был одет в домашнее – свободные брюки и свитер с высоким горлом. Из-под свитера снизу выглядывали два шнурка, по-видимому, от пояса на штанах. Все это вмиг показалось Олегу милым, даже немного женским – что-то наивное было в этих шнурках, комнатных тапочках и пушистом свитере. Коротко стриженые волосы Кузьмина заметно серебрились у висков. Вытянутое лицо с большими глазами и высоким лбом казалось бледным, мягким, усталым, и только глубокие складки в углах рта наводили резкость, придавая ему привычную деловую жесткость.
– Входи, – кивнул спокойно. – Вон шлепки Маринины.
– А Марина?
Кузьмин оглянулся, но промолчал.
– Проходи в зал. Садись.
Ничего не напомнило Олегу о первом радостном визите в эту квартиру, ничего не екнуло. Олег сел в кресло.
– А где Марина? Я звонил ей несколько раз – не отвечает.
Кузьмин не садился, стоял в дверях, сунув руки в карманы, и смотрел пристально.
– Нет, это ты рассказывай.
– О чем?
– Да вот кажется мне, что тебе есть о чем рассказать.
– Может, вы работу с домом перепутали? «Война все снится и снится»?
– То есть это не ты надоумил Марину в Лондон лететь?
– В Лондон? Нет, не я.
– А она, представь себе, улетела – пожить с дочерью, подышать Туманным Альбионом, тумана ей тут мало показалось. А мне сказала, что ты все объяснишь. Так объясняй. Вы же с ней там секреты водили…
– И что?
– Ну, вот я и спрашиваю, что за секреты?
Олег пожал плечами.
– На то и секреты…
– Партизанские ваши тайны, – кивнул Кузьмин. – Ясно. А не заходил чего?
– А чего бы я заходил? Компрометировать вас…
– А когда искал с ананасом, не думал компрометировать? – майор усмехнулся. – Я уже так долго живу на свете, что скомпрометировать меня совершенно невозможно.
Только теперь немного поплыло – наслоилось несколько снов сразу, Олег растерялся, хватаясь за границы реальности.
– Я поеду.
– Поедешь. Выпей сначала.
Одно противоречило другому вызывающе. Олег пошел за Кузьминым на кухню, взял стопку, дождался, пока тот отрежет ветчины на закуску.
– Так теперь, Олег, по-холостяцки…
– Я все время так.
– Да Марина тоже не мастер по части кухни, повелительница соевых полуфабрикатов. Зато она по телефону ловко все заказывала. Когда один, простое кажется сложным – ужин, носки, пакеты для мусора.
Кузьмин выпил.
– Так ничего не говорил ты ей?
– Вы думаете, я просил ее уехать? – Олег вскочил.
– Сиди, сиди. Не думаю. Просто затерялся ты где-то.
– Как не затеряться? В мире холодно, никому верить нельзя, ни к кому привязываться нельзя.
– Да? – Кузьмин задумался. – И с каких пор так?
– Не знаю. Сколько живу, все время так. Время такое. Разве что «пидором» обзовут, как ваш Серега…
– Какой Серега?
Олег молчал.
– Из конторы? – понял Кузьмин. – Да ты с ума сошел! У него это присказка просто…
– Как «черт»?
– Ну, вроде того. А ты обиделся? Глупость какая. Он всех так называет: и депутатов, и пенсионеров. Все? Или еще есть, что рассказать?
– Еще есть. Я признаться должен. Я сказал Марине, что люблю вас. И, наверное, она решила оставить мне свободу действий, а вам – свободу выбора…
На лице Кузьмина отразилось легкое недоумение.
– А зачем сказал?
– Потому что мы подружились, а друзья не должны врать.
– С Мариной подружились? В солярий вместе ходили, что ли?
– Нет, в солярий не ходили.
– Ага, ну, уже полбеды. Еще что?
– Но это не значит, что я вас соблазнять буду или что-то такое. Это мое чувство – моя проблема.
– Ты выпей еще, проблемный, выпей.

Во сне Олег думал об этом – хранить в себе чувство, как в сосуде, не делиться им даже с Кузьминым, спасти его от глобального похолодания. Может, так его мечта из последних сил цеплялась за свою хрупкую жизнь, но дни ее были сочтены, потому что утром Олег проснулся в квартире Кузьмина.
Пытался вспомнить, как закончился вчерашний вечер и как он уехал домой, и вспомнил, что никак не уехал – Кузьмин открыл ему дверь гостиной, Олег упал на диван и уснул. Засыпая, еще помнил, что завтра выходной, а, проснувшись, недоумевал, почему не звенит будильник.
Олег поднялся, выглянул в коридор – тихо. Он зашел в ванную, потом на кухню – Кузьмина не было. Часы показывали десять утра, голова немного болела. Олег позвал хозяина и понял, что один в чужой квартире. Быстро оделся и пошел к двери – на удивление изнутри она не открывалась.
– Что за бред? – Олег снова подергал все замки.
Позвонил Кузьмину. Тот откликнулся без особого беспокойства в голосе:
– Да знаю. Сейчас вот, на работе, сообразил, что ты сам не откроешь, а в квартире других ключей нет. Ну, ты же никуда не спешишь? Поешь, телевизор включи. Я поработаю и приеду.
– А почему не разбудили? – не мог понять Олег.
– Да я рано ушел, нужно было по одному делу, – отрезал Кузьмин. – Не паникуй. У тебя выходной?
– Выходной.
– Вот и отдыхай.
Олег прошелся по квартире. Случись это недоразумение раньше – радости не было бы предела, но в свете вчерашнего признания казус с ключами выглядел нелепо, неуместно. Олегу вдруг стало казаться, что Кузьмин вовсе не равнодушен к нему. Даже наоборот – заманил и запер в своей квартире.
Вдохновленный, Олег нашел в холодильнике открытую банку кукурузы, остатки вчерашней ветчины, пакет замороженных овощей, в нижнем шкафчике наткнулся на рис и взялся готовить ризотто.
Придя с работы, Кузьмин очень удивился.
– Не сериалы же смотреть, – оправдался Олег.
Стали ужинать.
– Вы работаете в субботу, да? – спросил Олег, чтобы не молчать.
– К процессу не успеваем, – объяснил Кузьмин. – Вкусно. На «ты» давай.
Казалось, вывод Олега о том, что Кузьмин влюблен в него, находит одно подтверждение за другим. В кончиках пальцев стала оживать прежняя радость.
– Значит, вы глобального похолодания не чувствуете? – спросил Олег напрямую.
Кузьмин пожал плечами.
– Я не пойму, с чем ты сравниваешь, с какой эпохой? Когда, по-твоему, люди были добрее или внимательнее друг к другу? В СССР? Или в средние века? С чем ты связываешь похолодание? С капитализмом, информатизацией, оцифровкой эмоций, предапокалиптическими настроениями?
– По-вашему, люди всегда были такими?
– Насколько я помню, всегда. За мезозой не ручаюсь. Тебе кажется, твое время – самое сложное. А мне кажется, раньше вообще было мерзопакостно, а за гомосекс еще и статья УК существовала.
– Я знаю. Я не о геях говорю.
– Да хоть и не о геях. Я сейчас свое бюро открыл, а при Брежневе чем бы занимался?
– А зачем вы меня заперли?
– Я тебя не запирал, – ответил Кузьмин спокойно. – Я забыл, что изнутри не открывается.
– Да ладно!
Обдумывать уже было невозможно. Вот-вот и сбудется. Вот-вот…
После ужина Олег не раздумывая направился в спальню. Когда Кузьмин вошел следом, его лицо показалось Олегу мрачным, но мгновенно разгладилось.
Олег сел на застланную постель.
– Иди сюда, – позвал Кузьмина.
Тот подошел, дотронулся зачем-то до волос Олега, провел по щеке. Олег вспомнил, что не брился сегодня. Потянул с Кузьмина свитер, рванул ремень на брюках…
– Жалко, шнурков нет… Прикольные у тебя шнурки…
Кузьмин будто не решался.
– Давай, майор, не тормози, – подбодрил Олег, быстро сбрасывая одежду.
Кузьмин стал раздеваться. Притянул к себе Олега, ощупал. Олег подал резинку.
– О, где ты ее прятал? – Кузьмин только усмехнулся.
Олег надел сам, раскатал языком, член у Кузьмина был коротким, но толстым, и стоял уверенно. На ответные ласки майор не решился, поспешил войти резко, неловко развернув Олега боком. Через несколько толчков освободил его от своего присутствия и молча ушел в душ.
Хотелось продолжения.
Хотелось одеться и уйти немедленно.
Хотелось не начинать никогда.
Майор вернулся в махровом халате.
– Не хочешь больше? – спросил Олег.
– Быстро, да? У меня давно секса не было.
Олег натянул одеяло и решил ждать, но продолжения не последовало. Кузьмин сбросил халат и лег спать. И уснул. Под его мерное дыхание Олег попробовал заняться онанизмом, но побоялся разбудить майора. Чувства были противоречивые – радость от того, что добился секса, получил подтверждение неравнодушия Кузьмина, и тоска от того, что секс оказался вовсе не сексом. Олег утешался мыслью, что если Кузьмин решился, то рано или поздно они обсудят сам процесс и придут к какой-то общей стратегии. От фантазии об этой общей стратегии в теле пульсировала боль, Олег по-собачьи прижимался членом к ноге майора и тяжело дышал. Было гадко и в теле, и на душе – все это вытесняло состояние любви, которое Олег так боялся расплескать еще недавно.
«Нет большей угрозы для любви, чем плохой секс», – думал Олег. Даже когда тупоголовый Серега обозвал его за глаза пидором, любовь Олега не находилась в такой опасности. Но бессонная ночь и вязкая боль в теле ощутимо подточили нематериальную привязанность Олега к Кузьмину. Утром майор потянулся с чистой совестью.
– Ох, здорово выспались. Теперь и по домам можно.
Олег намек понял, собрался и уехал.

-10-
Конечно, не нужен был секс. Многие вообще живут без секса. Обходились без секса и Олег, и Марина, и майор Кузьмин. Но сама идея секса, как доказательства нужности, крайней в тебе заинтересованности, твоей привлекательности – все равно мучила каждого подспудно. Не хочется жить никому не нужным.
И вот Олег получил доказательство того, что майор Кузьмин тоже хотел его, мечтал и фантазировал. Но выразилась это взаимная фантазия в двух минутах нелепых телодвижений. Выразилась и умерла. Кузьмин не звонил больше.
Любовь Олега, свергнутая из надмирного эфира в мир материальный, еще надеялась на полноценное воплощение. Олег представлял, что бы он сделал с Кузьминым и как, но, по-видимому, накопленный и заархивированный опыт Олега нисколько не интересовал майора.
Да и не нужен был секс. Но механизм секса уже был запущен, выламывал суставы и тянул сухожилия. Олег позвонил сам.
– Как дела? – спросил абстрактно.
– Да, дела. Контора пишет, – ответил Кузьмин.
– Увидимся?
– Говорю же, дела, Олежка, совсем некогда. Я перезвоню.
Казалось, что Кузьмин перезвонит минут через пять-десять, но так прошла целая неделя. За эту неделю Олег успел разозлиться на Кузьмина до свирепости. У любви не было обратного хода, она никак не хотела снова становиться нематериальной, бесплотной, эфирной привязанностью, рисующей по ночам причудливые сны. Она терзала тело Олега, заставляя ненавидеть того, кто лишил ее последней надежды на реализацию, – майора Кузьмина.
За окнами продолжал лить дождь, генеральный строил планы по расширению фирмы, которые намеревался претворить в жизнь с началом весны, а Олег тихо умирал за экраном ноутбука.
Он думал о том, были ли у него планы на Кузьмина и какие это были планы. Просто увидеться? Переспать с ним? Встречаться регулярно? Отвоевать его у Марины? Сложно сказать. Скорее всего, был один план – любить Кузьмина, но теперь этой любви мешала жгучая ненависть к нему. Ненависть за его пренебрежение, за равнодушие, за то, что он считает этот мир нормальным, обычным, миром себе подобных. За то, что Кузьмин, по большому счету, не виноват в том, что он такой, что он не любит Олега, что вообще никого не любит…

Кузьмин не звонил, не звонил и Олег. Зато в гости неожиданно пришла Марина, вернувшаяся из Лондона.
– Там дождя нет, – похвасталась первым делом. – Я в арендованной квартире жила, Соне не навязывалась. И, знаешь, мне очень понравилось, очень!
Это было заметно по ней – лицо вылиняло от неестественного загара и приобрело живой, розоватый оттенок. Рыжие волосы уже не казались кричащим париком, нахлобученным на мумифицированную статую. Олег рад был за Марину, но разговор не шел – перебрасывались пустыми фразами о погоде и ценах.
– Ты меня стесняться стал что ли? – спросила Марина напрямик.
Олег отвел взгляд.
– А, ну, понятно, – она кивнула. – И что? Встречаетесь?
– Нет.
– Вообще нет?
– Он занят вроде. Или не хочет.
– Так я тебе говорила, что он не по этим делам.
– А зачем тогда начинал?
Марина пожала плечами.
– Зачем мы все начинаем что-то? Надеемся, что будет лучше и легче, чем было…
– Так и может быть лучше!
– Может, – она согласилась. – Но трудом, Олег! Отношения – это труд. Секс – это тоже труд. Взаимопонимание – труд. Взаимоуважение – труд. А трудиться никто не хочет. Каждый хочет, чтобы все получалось само собой…
– Так проститутку нанял бы – на один раз попробовать…
– Не нанял бы. Ему СПИД везде мерещится. Я вот вернулась, он спрашивает: «Ты СПИДом там не заразилась?» Хотя он вообще со мной не спит, ему не все равно?
– Блиииин.
Олег обхватил голову руками.
– Зачем ты уезжала, Марина? Лучше была бы мечта, та еще, детская, такая прекрасная – об умном, понимающем, тонком человеке…
Она кивнула.
– Так я и уезжала затем, чтобы этой мечты не было, а то мне показалось, что ты мне завидуешь…
– Нет-нет.
– Ты и сейчас думаешь, что если трудиться, пыхтеть, тащить его в отношения, то что-то получится. Но нельзя всю жизнь трудиться одному. Вот я пыхтела и трудилась – и посмотри на меня, я себя в зеркале не узнаю. А его труд заключался лишь в том, что вместо развода, он подарил мне свое прощение – свое никчемное, ничтожное прощение, которое ему было выгоднее, чем мне. Вот и весь его труд! Каждый хочет найти что-то беспроблемное, легкое, или, в крайнем случае, одноразовое, чтобы не заморачиваться…
Олег помолчал, вспоминая разговор с Кузьминым.
– Люди всегда были такими?
– Ты у меня, как у динозавра, спрашиваешь! Я не знаю.
– Мне кажется, так влияет эпоха сверхскоростей, высоких технологий. Человек хочет получать материальное и тратить только на себя, и время тратить только на себя, потому что время дорого. Хочет воплощать только свои мечты, реализовывать только свои планы, поэтому других людей воспринимает как статистов в своих сценариях, отказывает им в чувствах, в душевной боли…
– Я не знаю, – Марина покачала головой. – Мы на детей много потратили – и материальных, и душевных сил…
– Да-да, я думаю, если бы я был девушкой, если бы мог иметь детей, мы бы поженились, и все сложилось бы как-то…
– Ты в своем уме, Олег? Как бы вы поженились с моим мужем? Для этого ему пришлось бы развестись со мной, а разводиться он никогда не решится – слишком ценит стабильность и тихую гавань. Да и если бы ты был девушкой, секса у вас вообще не было бы, а так он будет тебе изредка позванивать…
– Но я так не хочу!
– Это понятно. Тебе искать нужно своего человека – молодого, веселого, красивого, здорового, азартного, не такого ленивого душой, не такого себялюбца. Хотя… сейчас вообще никто никого не любит. Толстые хотят похудеть, а худые поправиться, чтобы их любили. Но все напрасно. Дело не в весе, не в росте, не в загаре, не в веснушках. Любовь в мире кончилась. Почувствовал?
– Почувствовал, – кивнул Олег. – Но я хотел, чтобы внутри меня не кончалась…
– Глупый мой мальчик. Глупый… Как моя старшая – уже мечтает развестись со своим мужем, а ведь так его любила – на тысячу лет страсти и всепрощения. Но она беременна – останется хоть память о страсти. А ты… просто глупый мальчик. Не маленький уже, а глупый.

-11-
Ничего и не было. Просто приснилось что-то туманное, волнующее. Психика дала сбой после задержания. И другие причины можно найти, можно. Мелькнули лица Кузьмина и Марины, отразились в мокрых стеклах, стерлись потоками дождя и растаяли.
Кузьмин позвонил через месяц, пожаловался на погоду.
– Ты не занят, Олежка? Заедешь? Марина со старшей в Лондоне – реабилитируются после развода.
– После чьего развода?.. А, понял…
– Так заедешь?
– Да загрузили на работе – адски. Сижу вот, черчу.
– Ну, черти.
– Ну, удачи.
– Ну, давай.
Понукали. Попрощались. Вспоминалось неприятное: седые виски, пахнущие как у дедушки Ивана, образ которого сохранили детские воспоминания, торопливые движения, утренняя отстраненность.
Видеть Кузьмина не хотелось. То есть хотелось видеть того Кузьмина, который существовал для Олега до секса и бесконечного, злого ожидания звонка. Того Кузьмина, который не предавал Олега и не отказывался от него. Того Кузьмина, которого никогда не было.
«Кузьмина никогда не было, – понял Олег. – Значит, никогда не было и моей любви к нему». Просто искал, бегал по городу с ананасом, нашел, трахнулся и исчез. Так выходит со стороны. Такой чертеж. Такая ломаная.

Нельзя жить прежними стандартами: человек – стадное существо, ячейка общества, лебединая верность. Все пора отменить. Человек один, никому не нужен, никому не интересен, должен заботиться только о себе, чтобы выжить в обществе злых, деятельных, активных одиночек. Все друг другу неприятны, все конкуренты, все соперничают в борьбе за черствый кусок, меряются квартирами, машинами и айфонами.
Мир обманчиво сохраняет прежний облик. Его наружный скелет держится на искусственной форме – брак, семья, родственные отношения. Даже зима, нарисованная компьютерной программой, привычно снежит на экранах телевизоров и рекламных щитах. Но под этой оболочкой уже совсем другая субстанция.
В этом нет надрыва и трагедии. Ведь нет трагедии в том, что мясо в полуфабрикатах заменяют соей, а сою – белым порошком из огромных бочек. В одной такой бочке – и сосиски, и отбивные, и пельмени. Очень удобно и дешево. Такая же бочка - компьютер - выдуманные образы на любой вкус, суррогатные эмоции – смутные, лишенные человеческой теплоты, не годящиеся даже для онанизма. Доступный, дешевый мир – настоящий снаружи и фальшивый внутри, щедро сдобренный запахами чеснока, манго, курицы или спермы. Все барахтаются в общем потоке. Итог этого заплыва известен наперед, подробности никого не удивят.
И Олег рад этому. Рад дождю – можно не мыть машину. Рад хмурому небу – солнце не бьет в автокад. Рад тому, что больше не чувствует ни безволия перед любовью к Кузьмину, ни самой любви. Нет никакой любви в природе.
Не было ее и раньше. Не было жертвенного, всепрощающего чувства – было такое же себялюбие, как у Кузьмина, стремление к тому, чтобы Кузьмин понял ЕГО, оценил по достоинству ЕГО, признал лучшим ЕГО.
«Путаница, путаница! – восклицает Олег сквозь сон. – Если не было никакой любви, а лишь жажда самоутверждения в чужих глазах, лишь эгоизм, то я вообще не гей».
Просыпается и под навязчивый шорох пытается вспомнить, было ли хоть раз в его жизни настоящее чувство. Но вспоминается лишь желание быть лучшим для тех, кого он считал лучшими, лишь страсть доказать, что он их заслуживал. И хотел Олег от них не секса, а признания его равным и достойным. Но вместе с тем – и любви, и секса, и обожания, как доказательства этого признания. Можно было и раньше догадаться, что это невозможная, безжизненная комбинация, – отказаться от бессмысленной борьбы за призы, трофеи и медали, и жить абсолютно свободным в свободном, холодном мире.
Но пришедший сквозь сон вывод кажется ужасным. «Если я не гей, то кто?» – раздумывает Олег мучительно. Уж точно не тот пидор, которого высмеял тупоголовый Серега в офисе «Фараона», не тот, который таял от взгляда Кузьмина, не тот, которого задержали осенью на четверо суток, не тот, который приехал в этот город ради любви к Сереге, но к другому Сереге... Ведь и тогда не было никакой любви, а Олег напрасно пытался применить к себе изощренную классификацию, разделяющую людей на геев и натуралов, мазохистов и садистов, транссексуалов и кроссдрессеров, педофилов и зоофилов, в то время как хватило бы какой-то простой шкалы – штатного расписания или табели о рангах, подтверждающих карьерный и социальный статус объекта страсти.
  Олег так долго сживался со своей ориентацией, так долго привыкал к ней, что теперь чувствует пустоту. Подходит к темному окну, садится на табурет и смотрит сквозь потоки дождя на ярко освещенный киоск. В стеклянной коробке продавщица клюет носом, засыпает и роняет голову на руки.
«Если я не гей, то меня нет», – понимает вдруг Олег и чувствует уже позабытое сонное безволие.

Разумеется, Олег проснулся живым. Дневной свет, как обычно, вытеснил сонные, тягучие мысли. Олег снова убедился, что он есть, не кончился и дальше будет – будет жить в мире, который к нему так холоден. Так сколько можно наступать на одни и те же грабли? Повторять прежние сценарии с упорством двоечника? Должен же человек учиться на своих ошибках!
Заказов не было. В офисе Олег расчертил таблицу, чтобы составить памятку по эксплуатации нового мира – инструкцию по выживанию в изменившейся среде.
Первым делом необходимо отменить все прежние настройки и стереотипы, очистить регистр, удалить все ненужные ссылки. Не бороться с одиночеством. Не искать вторую половину. Этот миф больше не работает. Может, когда-то и жили на свете четырехрукие и четырехногие мутанты, а теперь каждый сам себе мутант.
Второй половины не существует, и это автоматически отменяет равнозначные привязки: искать своего человека, искать близкого, искать того, кто тебя поймет. Мир – не война, в нем нет своих и чужих, все одинаково равнодушны. И, конечно, никто не предпочтет твои проблемы своим, не станет вникать в твою ситуацию и понимать тебя персонально.
По мере того как Олег фиксировал простые правила, туман рассеивался, оседали тяжелые капли ожидания, пропитавшие воздух. Олег даже пожалел, что не осознал всего раньше. Тогда он никогда не оказался бы на окраине этого города, а обосновался бы в каком-то теплом краю – не по зову сердца, а заботясь исключительно о собственном здоровье и комфорте тела. Но он же был уверен, что Серега – его вторая половина, свой человек и поймет его, как никто.
Как радостно удалять наболевшее – delete, delete, delete. Теперь Олег с легкостью мог думать о буднях и праздниках – они и не должны отличаться. Новый год и День Святого Валентина не нужно проводить с кем-то вдвоем, не нужно выбирать подарки и мучиться от нехватки средств на грандиозное. О дне рождения можно не сообщать даже на работе, чтобы не ждать поздравлений. Вспоминаются хаотичные банкеты, на которых Олег был и именинником, и меценатом, и клоуном – лез из кожи вон, чтобы угодить своим гостям. А зачем было угождать? Те же гости потом посмеивались за глаза и в глаза, понимая, что Олег пытался проникнуть к ним в душу самым простым способом: «Во дурак, сколько бабла ввалил в застолье».
Для них это было или для себя? Больше для себя – доказать себе, что вокруг друзья, что все ему рады, что все его любят, что он не одинок, что мир празднует вместе с ним его рождение. Но мир равнодушен к чужим рождениям и смертям – слишком много было на его веку хеппибездеев великих ученых и поминок рядовых инженеров, чтобы отличать одних от других, радоваться за кого-то или оплакивать кого-то конкретно. Мир, отражаясь от гладких рож собутыльников только потешался над хохочущим и пьяным Олегом, прекрасно понимая, что движет им панический страх одиночества.
Но вот Олег уже и не боится. Как же легко жить без страха! Какой прозрачный вокруг мир – без уродливых теней и подозрительных полутонов. Как спокойно на душе, когда не ждешь напряженно новых знакомств, не выискиваешь своих людей, не заглядываешь по-собачьи в глаза каждому встречному.
Конечно, есть опасность затаить обиду на мир, обозлиться и впасть в желчность. Но у Олега нет никакой обиды. Новую суть жизни нужно просто принять, как смену времен года. Вот и дожди сменились морозами, но ни у кого нет детских, наивных претензий к миру по этому поводу. Так и одиночество нужно принять спокойно и достойно. В этом нет поражения, – есть полное соответствие окружающей среде, есть гармония, есть баланс. Принятие одиночества позволяет отрезать от себя необходимость искать, фильтровать незнакомые лица в метро и на сайтах знакомств, почувствовать себя собой, а не флюгером, разворачивающимся за любым дуновением теплого ветра. В одиночестве нет неудачи. Это естественное и органичное состояние человека в новом мире.
Таить злобу смешно. Наоборот, следует оценить все преимущества независимости – отсутствие необходимости приспосабливаться, ломать себя, коверкать свою натуру в угоду другому, который должен тебя понять, но не понимает. В одиночестве – не фиаско, а победа над миром и равноправие с ним. «Я ничего тебе не дам», – говорит холодный мир. «А мне ничего от тебя и не нужно», – отвечаешь ты.
Но чтобы чувствовать себя комфортно в холодной свободе, нужно продумать ряд важных моментов, регламентирующих формальные отношения с миром. Человек должен совершенно приспособиться к своему одинокому положению. Женщины должны освоить минимум мужской работы, а мужчины – женской. Олегу в этом смысле проще, у него гендерные предрассудки давно нивелированы, работу он не делит на мужскую и женскую – сам может готовить еду и пришивать пуговицы.
Преследует только пресловутый «стакан воды» в случае болезни, когда позвонить некому и попросить помощи не у кого. На случай форс-мажора должны быть под рукой телефоны врачей, медсестер, сиделок и черная касса. С черной кассой сложнее всего – на ее хранение претендует государство, с единственной целью – похитить. Похитить из банка, страховой организации или пенсионного фонда – в стремлении обобрать до нитки своего гражданина государство не гнушается ничем. Даже если иметь несколько счетов в разных валютах, в разных банках, то и это в современных условиях не даст никакой гарантии. Государство мешает человеку приспособиться к новому миру и найти баланс с ним. Вопрос черной кассы – едва ли не самый сложный, практически неразрешимый и плохо поддающийся прогнозированию. Ясно одно: некоторая сумма денег всегда должна быть под рукой для оплаты «стакана воды», которого никто не подаст бесплатно. Нельзя ждать ничьей помощи и заботы – следует заблаговременно ознакомиться с рынком услуг в бытовой и медицинской сфере и сохранить все нужные контакты.

Первый шаг – самый трудный, сродни каминг-ауту, сродни очередной самоидентификации. «Я – гражданин нового мира, – говорит себе Олег. – Я часть его. Я живу по его законам».
Главное при этом, как и при любом поворотном решении, – ни о чем не сожалеть, не тосковать по прошлому, по прежней наивности, по доверию к миру, по предчувствию праздника, по несбывшимся надеждам. Не вспоминать и не надеяться – главные установки.
О чем сожалеть? О прошлых безумных увлечениях? О первом умном – увлечении Серегой? О последнем умном – увлечении Кузьминым? Все это имело смысл лишь для самоутверждения и самоуважения, и именно поэтому оказалось бесполезным: нельзя самоутверждаться, отражаясь в чужих глазах, и ставить самооценку в зависимость от отношения к тебе другого.
Так о чем сожалеть? О поре невинности? Пора невинности – не период до секса, а период до осознания холодности мира. И после секса человек может оставаться наивным, слепым, надеяться на продолжение, на взаимность, может прожить в таком самообмане всю жизнь, так и не выйдя из поры невинности. Но в этом мире нет продолжений, нет взаимности, нет логики, нет плавных линий. Если влюбился, можешь быть уверен, что партнер тебя не любит. Если тебе кто-то нравится, не сомневайся, что он не может тебя терпеть.
Серега понял это раньше. Когда они познакомились, Серега уже не был наивным. Он старше на четыре года, возможно, на четыре года раньше он разложил этот мир по полочкам и оценил все его издевательские фокусы. Олег не мог добиться от него объяснений, откуда берется неверие, ощущение безбудущности, пессимизм. А это не был пессимизм, нет. Просто Серега уже тогда понимал, что после нескольких ночей лучше не видеться и не говорить о будущем. Лучше оставить в памяти несколько ночей – отдельно от будущего в холодном мире. Лучше сделать эти ночи максимумом и не длить их рваными пунктирами отношений. Олег понял это только теперь – через четыре года, проведенных на окраине промышленного города.
Выходит, что не о чем сожалеть. Наоборот, можно порадоваться, что и неудачные связи не продлились – отвязался от нудных и тупых любовников: стариков, спортсменов, кавказцев. Не сблизился с теми, с кем хотел, но избежал и неудобных связей. Это хороший результат.
Воспоминания надо дефрагментировать – стереть ненужные, а нужные спрессовать в брикеты. Школьные годы Олег и так не помнит – полоса унылого маразма никак не повлияла на его духовное развитие. Даже читал Олег в то время очень мало. В советском книжном шкафу его родителей стояли настолько тоскливые книги о социалистическом соревновании и производственных конфликтах, что Олег закрывал тот час же. В шкафах одноклассников было примерно то же самое, мелькали знакомые обложки – Фадеев, Горышин, Тендряков. Ну, Рыбаков, ну, Крапивин. От силы – Дюма, просто подарок для тогдашнего мальчишки. Отъезд из шахтерского городка, учеба в институте, попытка самоубийства – это у всех было и благополучно миновало. Первая работа, первые друзья, как потом оказалось, вовсе не друзья, а просто коллеги и случайные знакомые – лучше вычеркнуть. Увольнение, отъезд за границу на пмж, тухлое эмигрантское болото, возвращение – в памяти можно оставить только чистое небо и красивые пейзажи. Авгиевы конюшни delete. Встреча и прощание с родителями, знакомство с Серегой – оставляем лишь несколько ночей пьяного секса, «пьяного» вычеркиваем. Первая удачная работа, отличные коллеги – это уже стерто финансовым кризисом. Новые работы, новые лица, клубы, сайты – все путается, смешивается, и уже кажется, что знакомств искал на работе, а проекты обсуждал в клубах, и может, так и было на самом деле. Наследство далекой бабушки, видевшей внука тридцать лет назад и завещавшей старенький дом тому худенькому мальчику с надутыми щеками, в результате покупка убогой квартиры на окраине – вот это нужно оставить, а «убогой» вычеркнуть. Итак, воспоминания сбиты в брикеты, еще не все выброшены в мусорную корзину памяти, но уже и не всплывают по ночам досадными подробностями: отвратительными бойцовскими захватами Алика, черным пистолетом и припадками ревности дальнобойщика Паши, болячками Эрика, равнодушием Сереги, испугом матери, пренебрежением Кузьмина. Все гладко.
Олег совершенно примирился со своим прошлым. Да, были мечты – что-то абстрактное на манер «быть лучшим в мире». Но миру плевать на лучших и худших, у него для всех припасены неприятные сюрпризы. Для всех разные, фантазии довольно, но одинаково неприятные.
Так о чем сожалеть? О том, что Володя женат и у него растет сын? О том, что Серега решил жить с матерью до конца – ее и своих – дней? О том, что Кузьмин не развелся с Мариной? О том, что другие делают свой выбор, не спросив совета у Олега? Но Олег все равно не знает лучшего решения – все решения одинаково печальны в холодном мире, последствия любого давно уже зафиксированы в словаре антонимов, повторять глупо.
Так о чем сожалеть? О том, что кто-то живет без Олега, а Олег без кого-то? Если живет, значит, это вполне возможно, терпимо, переносимо.
Сожалеть о молодости? О лице без мелких морщин? О коже, которая не шелушится от мороза? О белых зубах? Но Олег не хочет быть молодым, чтобы снова надеяться и обманываться в своих надеждах. Нет, наоборот, он хочет знать все, что знает сейчас. Хочет выглядеть так, как выглядит сейчас. Хочет чувствовать так, как чувствует сейчас. Не хочет снова остывать, чтобы войти в баланс с холодным миром. Хочет быть таким же хладнокровным, как все остальные. Люди в новом мире ничуть не уступают лягушкам – через одного они в состоянии духовного анабиоза, заняты исключительно наживой и потреблением.
И обдумывать это нужно холодно – без горячки, без негодования, не в приступе обиды, не в отместку Кузьмину. Месть другому рано или поздно оборачивается местью самому себе за то, что другой не оценил тебя по достоинству. Олег же хочет составить инструкцию по выживанию, а не по самоистреблению.
Жаль ли несбывшегося? Нет, не жаль. Не жаль, что не стал «самым лучшим в мире» – не обеспечил матери пластические операции по омоложению и мерседес, о котором она так мечтала. Не жаль, что не удержал Серегу, не завоевал Кузьмина. Не жаль, что не стал «самым лучшим» в их глазах и по их оценкам. Наоборот, нашел себя – вне чужих мнений, оценок и штампов. Стал самим собой – не лучшим и не худшим, а настоящим. Поэтому не жаль несбывшегося. Олег даже благодарен всему, что не сбылось, иначе он никогда бы не смог разобраться в себе.
Сожалеть совершенно не о чем. Более того, подобные надежды не нужны и в будущем. И не потому, что у них нет шанса на осуществление, а потому что надежды, ставящие человека в зависимость от кого-то, не должны быть самоцелью. Нельзя подчинять свою волю другому. Нельзя оценивать себя чужими оценками. Нельзя мерить чужой линейкой. Нельзя бесконечно выискивать наилучшего эксперта, который оценит тебя по достоинству, выдаст чек и распишется в своей оценке. Жалкое же существо человек, если зависит от чужого мнения.
Нет, этот путь не для Олега. Он больше не намерен ни перед кем заискивать. Он сам знает себе цену и не станет навязывать себя как залежалый товар на сезонной распродаже – с уценкой, со скидкой, с лояльностью, с душевностью, с добавочным интеллектом, с дополнительными функциями. Смешно! Никто больше не дождется от Олега ни рабского подчинения, ни безволия. Его отношения с другими людьми будут спокойными и ровными – как с соседями по больничной палате, страдающими теми же болезнями, как с попутчиками, мерзнущими на одном железнодорожном вокзале. Доброжелательными, но не более. Не сердечными, не жертвенными. Ни в коем случае.

Уж лучше обдумать фактическую, материальную сторону выживания в холодном мире. Даже одинокому, самодостаточному человеку необходимо заботиться о своем комфорте. Не должно быть установки на скупое спартанство или самоистязание на манер «мне одному ничего не нужно». Нельзя откладывать жизнь на потом или до появления любимого. И Олегу тоже необходимо обжить квартиру и закончить ремонт. Более того – аккуратно вести хозяйство, соблюдать чистоту, чувствовать уют своего крова.
Нельзя перекусывать холостяцкими хот-догами. Не может быть холостяцкого образа жизни, потому что нет в мире холостяков, старых дев, вдовцов, семейных пар, детей и родителей – все в равной степени одиноки, просто некоторые временно сожительствуют под одной крышей. Образ жизни нельзя ставить в зависимость от условий проживания, связывать с присутствием или отсутствием рядом другого человека. Другой обязательно подведет. Другому плевать на твою астму или язву, у другого свои болезни и дисфункции.
К счастью, Олегу не нужно учиться кулинарии: он вполне сносно готовит. Правда, ест без особого аппетита, но сам процесс приготовления пищи его не отталкивает. А мысли «вот бы кто-то попробовал», «вот бы кто-то увидел», «вот бы кто-то оценил эту мебель» нужно исключать. Окружающий мир предназначен одному человеку, не более. В этом его холодная щедрость. Еда для одного, комфорт для одного, болезнь для одного, вид из окна для одного, новый диван для одного, поломка канализации для одного, потому что рождение и смерть – для одного, их ни с кем не разделишь.

Чтобы воспринимать спокойно течение однообразных будней, желательно иметь работу, которая не раздражает. Это важно. Работа должна быть приятна. В противном случае нельзя останавливаться – нужно продолжать поиск, ходить на собеседования, заполнять анкеты, рассылать спам, до тех пор пока ситуация не изменится в твою пользу. Нельзя оставлять миру преимущества, нельзя давать ему шанс ежедневно давить на вас отвратительной работой и, наконец, раздавить. Нужно приложить все усилия к тому, чтобы найти место по душе.
Олег уже многое прошел – успешные и неуспешные интервью, подходящие и неподходящие конторы, и своей теперешней работой он доволен. Он трудится по специальности, использует все свои знания и навыки, у него ровные отношения в коллективе, его устраивает размер заработной платы. Работа не нервирует его – он чувствует достаточную степень свободы, волен самостоятельно разрабатывать, согласовывать и утверждать проекты без консультаций и ежеминутных отчетов перед генеральным. Директор не вникает в подробности работы инженеров, только в график оплаты завершенных проектов. Над привлечением новых заказчиков и расширением клиентской базы трудится рекламный отдел, а у Олега – спокойный, бесконфликтный, хорошо ему известный сектор работы. Есть возможность выезжать из пыльного города в чистую коттеджную зону, дышать полной грудью. Было время, когда он с некоторой завистью щурился на высокие крыши загородных домов, крытые дорогой черепицей, и стыдился своей дэу, припаркованной в кустах, подальше от роскошных особняков. Но с тех пор как он обзавелся собственной квартирой, зависть к чужому крову прошла. На самом деле, для жизни вполне достаточно и имеющихся квадратных метров, а страх уронить себя в чьих-то глазах уже не мучит Олега. Он был и остался вне круга соперников, одноклассников, конкурентов, вне тусовок, в которых принято меряться достатком.
Долгое время сидел въедливый комплекс – не быть беднее тех, кто ему нравился, не упасть в грязь лицом перед предметом обожания, успеть первым расплатиться в ресторане. Соответствовать им, а лучше опережать. Это было соревнование с теми, кто и не думал соперничать с Олегом, просто так выражалось его эго – завоеванием, конкурсом, борьбой за свой приз. Огромное эго распылялось на бессмысленную борьбу. И только теперь Олег понимает, что никто никого не любит за машину или квартиру, скорее наоборот – продается и чувствует ненависть к покупателю. Так стоит ли завидовать чужим домам, доверху наполненным чужими проблемами? Даже думать смешно. Нет, Олег вполне доволен своим уровнем благосостояния, большего ему не нужно.
К тому же, Олег не озабочен карьерным ростом. Он не стремится занять должность генерального, не мечтает организовать конкурирующее бюро. Из него никудышный организатор. В холодном мире страсть к карьерному росту во многом компенсирует одиночество, но Олег не стремится к компенсации. Пусть компенсируют те, кто еще не понял, что одиночество – естественное состояния человека в современном мире, кто пытается оправдать неудачи в личном занятостью в общественном, вовлечением в глобальные процессы. Ерунда! Миру плевать на вас – участвующего в грандиозном митинге протеста или ушедшего в скит. Глобальное не видит частного.
Хорошо, если у вас есть страсть к карьере и соответствующая работоспособность, у Олега этого нет и сублимировать он не намерен, он и без того доволен собой. Конечно, в общую инструкцию по выживанию нужно вписать карьеру, но Олег не впишет, потому что составляет правила для себя одного. И он ограничится пунктом «работа по душе».
Работа по душе есть – нормальный коллектив, спокойный генеральный. То, что в рамках коллектива не сложилось дружеских отношений, – только плюс. Любые отношения на работе вынужденные, обусловлены исключительно конформизмом, необходимостью соблюдать корпоративную этику и действовать в корпоративном духе. На работе Олега не заведены совместные пикники и посещение караоке-баров, генеральный не проводит даже банкетов по случаю Нового года – и это очень нравится Олегу. Его радует, что сотрудники не особо интересуются Олегом, существующим вне стен офиса. И это тоже линия генерального – оставлять человеческое дома, а на работе трудиться на благо фирмы. В холодном мире это наилучшая концепция – без имитации дружеских привязанностей и доверия, без пьяного секса на корпоративах и фальшивых песнопений в караоке. Генеральный, к счастью, стар для таких инноваций. Есть и другая сторона: если завтра Олег не выйдет на работу, никто не позвонит и не осведомится о его здоровье. На работе будут решать по факту: увольнять его за прогулы или отмечать в табеле больничный лист. Но и в этом Олег видит свободу – свободу прогуливать, болеть, отлынивать от рабочего процесса или усердствовать, но самому нести ответственность за свой выбор, не прибегая к помощи друзей с работы или коллег-любовников.
Каждый рабочий день нужно планировать так, чтобы он содержал минимум раздражающих факторов. Не стоит просыпаться «для лучшего дня в своей жизни» – нужно просыпаться для обычного рабочего дня. Дня, начинающегося по звонку будильника, пролегающего через грязный подъезд, красные светофоры, дорожные пробки, однотипные заказы. Дня, в котором не будет ни чудесной встречи, ни понимания, ни тепла. Дня, который закончится в холодной постели, чтобы в рваном сне смениться завтрашним – точно таким же. При этом важно понять, что эти дни и есть лучший вариант развития событий, это и есть лучшие дни жизни, потому что других нет, и нет другой жизни. Есть только одна.
Для баланса с миром нужно осознать, что есть работа, которая нравится, что звонок будильника вовлекает в обычную, мирную стихию, не несущую ничего тревожного. Следует избегать работы с авралами, потому что зарплата должна быть зарплатой, а не регрессом за истерию. Итак, у Олега есть хорошая работа, есть сносная машина, есть квартира с практически завершенным ремонтом – это неплохая позиция, чтобы выдержать долгую осаду холодного мира. Главное, сохранить тепло внутри. Что же поможет сохранить это тепло?
Человек не может быть занят только работой. Здесь исключение только для тех, кто помешан на карьерном росте. Для них работа и хобби – одно и то же, а обычный человек должен чем-то заполнить свой досуг, чтобы не тосковать, не страдать и не хандрить в свободное от работы время. Даже если не с кем обсудить новинки кино и литературы, нельзя ставить крест на своем духовном развитии. Нужно аккумулировать в себе знание, только тогда не будет чувства неполноценности, недостаточности, зависимости от мнения другого, поиска духовного проводника, наставника и гуру. Нет, Олег сможет быть самодостаточным.
Что значит «нет подходящего настроения сходить в театр»? Отговорка! Нужно быть в курсе театральных премьер, читать критику – соглашаться или не соглашаться, но быть в курсе. Недостаток общения можно компенсировать Интернетом, но очень дозировано, без аддикции. Интернет – лишь зеркало холодного мира, и оно еще холоднее, чем сам мир. Ознакомиться с чьим-то мнением – да, знакомиться с автором этого мнения – нет. Зависеть от Сети глупо. Это значит зависеть от своей фантазии, прежней наивной мечты, а эту стадию Олег уже прошел, проанализировал и отверг. Фантазия может казаться жизнеспособной в Сети, прикрытая вуалью недосказанности и тайны, но в реальном мире она совершенно безжизненная и утопична.
Наполняя досуг, следует категорически исключить дурные привычки. У Олега нет зависимости ни от сигарет, ни от алкоголя, ни от игр, ни от шопинга. Зависимости унижают человека – привязывают его к материальному, плотскому, доказывают рабскую природу человеческого организма. А Олег вовсе не желает быть рабом холодного мира – он хочет быть независимым от него.
Поэтому, как ни пуритански звучит, но из увлечений нужно оставить только добропорядочные: книги, фильмы, музыку. То, что поможет ощущать себя живым, мыслящим, но не свяжет пошлой зависимостью. Не стоит забывать о спорте, зарядках, пробежках и тренажерах, даже если никто не оценит бицепсы и подтянутый живот.
Нужно следить за собой – исключительно ради себя. Самому оценивать свое отражение по утрам и улучшать его самому, не ради кого-то и не по чьим-то подсказкам. И носить нужно то, что нравится и удобно. По сути, ни Сереге из «Фараона», ни кому-то еще не было дела до его куртки. Так зачем же отказываться от нее? Нет необходимости подстраиваться под чужие оценки и вкусы. Можно носить куртки с мехом и длинные шарфы. Единственное, что может человек в этом мире – это быть самим собой, сохранить и сберечь себя, не приспосабливаясь, но соблюдая баланс.
Суть инструкции и состоит в эксплуатации мира – не в конформизме, не в измене самому себе, не в предательстве собственных интересов. Миру нельзя позволять навязывать дискомфорт, тоску и пессимизм. Нет ни оптимизма, ни пессимизма. Все дни похожи. Будущее не лучше прошлого, а прошлое не лучше будущего. Все одинаково прекрасно – подернутое синеватой холодной дымкой.
Олег совершенно свободен – не связан никакой дурной зависимостью с миром, не помешан на наживе. Он умеет ценить каждый миг своей свободы. Холодно, но как легко дышать!
Стеснение, неловкость, неудобство, раскаяние, стыд – все враз отменить! Все это комплексы, при помощи которых общее сознание пытается манипулировать индивидуальным, влиять на него, кроить на свой лад. Совершил какой-то поступок, сделал выбор, значит, руководствовался какими-то мотивами – отстаивай их и дальше, оставайся собой, не изменяй своих решений, не отказывайся от своего выбора! Иначе мир, почувствовав слабину, раздавит тебя.
Не стоит злоупотреблять мучительным самоанализом, а тем более самобичеванием. Выводы должны быть взвешенными, а не вызванными приступами стыда или раскаяния. Свою индивидуальность нужно принять и защищать до последнего, а не расщеплять на составляющие и подвергать бесполезному разбору, приспосабливая к общепринятым рамкам и стандартам. Мир шире, чем палата мер и весов. Каждый в нем мерит своей мерой, по своему опыту. Именно поэтому не следует реагировать на критику – никогда и ни при каких обстоятельствах. Критика всегда деструктивна и имеет лишь одну цель – уничтожить твою индивидуальность. Свидетельствует критика только об одном: критик жил другой жизнью, у него другой опыт, другое понимание тех или иных вопросов, другое представление о реальности, и своей критикой он хочет сказать: «Мой опыт богаче, мое понимание правильнее, мое представление точнее, я лучше, а ты хуже, я умнее, а ты глупее, я прав, а ты не прав». В мире одиночек все толкаются локтями. Не спорь – в споре не рождается истины. Спор – угроза твоей индивидуальности: тебе пытаются навязать противоположное мнение, отвергая твое. Не реагируй на критику и избегай спора – оставайся верным себе. Но при этом будь деликатным, не задевай чужое раздутое эго – береги свое. Жизнь очень похожа на первомайскую демонстрацию в СССР – каждый несет над головой воздушный эго-шар. Пройди, не задевая других, сохрани свой в целости. Устраняйся от конфликтов. Конфликты ничего не решают. Нет объективной истины. Любая правда – ложь, любой опыт индивидуален.
Помни, что люди равнодушны к тебе, не старайся им понравиться, не привязывайся, не проявляй излишних эмоций. Будь ровным с ними – не оправдывайся, не заискивай, не ищи ничьей дружбы, не проси и не давай советов, никому не доверяй. Относись ко всем спокойно – без восторга, без презрения, без симпатии или антипатии. Не разрушай ничьего мифа, не раскрывай ничьей тайны, не принимай ничью сторону, не будь ни секундантом, ни дуэлянтом: поединки не согревают.
Будь цельным. Будь постоянным. Будь самодостаточным. Не трать время на поиск близких людей. Заполни дни физическим и духовным трудом. Не жди перемен. Принимай мир спокойно. Оставайся самим собой. Будь свободным.

Олег смотрел на записанные правила. Таблица мало походила на позитивистские магические слова из прошлых аутотренингов. Но теперь цель его не была фантазийной – встретить друга или любимого. Цель его была совершенно обыденной, даже бытовой, но жизненно необходимой – достигнуть баланса с миром. И Олег понял, что сможет следовать этим правилам без особого труда. Основная работа была уже проведена его сознанием – он откорректировал свои заблуждения и сделал выводы. Он есть. Он существует. Он свободен. И у него все будет хорошо даже в холодном мире.

-1-
Из далекой прошлой жизни позвонила Марина. Договорились увидеться в выходные, Олег не перезвонил, но она все равно приехала. Выглядела уже не такой восторженной, как после первой поездки в Лондон, но говорила много и охотно.
– А ты изменился! – заметила ему внезапно. – Где пропадал?
– Ремонт делал. Стену вот загипсовал.
Марина оглянулась, словно стена должна была выдать следы недавнего ремонта.
– И все? Игорь сказал, что ты на звонки не отвечаешь.
– Ему – не отвечаю. Он уже сыграл свою роль в моей жизни.
– Важную?
Может, хотела съехидничать, но Олег ответил серьезно.
– Важную. Такую же важную, как вот этот киоск перед домом. Я смотрел на него и хотел умереть, и уже чувствовал, что умер. А потом понял, что это просто киоск, в нем булки продают. У всего своя роль – не демоническая, не мифическая, не роковая, не сказочная, не назло мне, не «специально». Главное, найти себя среди чужих ролей, а свои цели отделить от чужих целей, и дальше – просто…
– Ну, желаю, чтобы дальше было, действительно, просто, – сказала на это Марина. – А вид из окна дурацкий. И пора мне.
Олег не стал удерживать, выпустил ее и закрыл дверь за своим прошлым.

Многое совершенно ушло из его восприятия. Мозг отказывался оправдывать банальные коллизии, изображаемые в кино или книгах, – влюбленности, измены, предательства, новые влюбленности, раскаяния, романтические путешествия. Отказывался воспринимать слова попсовых песен: «около тебя мир зеленее», «без тебя не прожить мне ни дня», «люблю тебя навек». Самому себе Олег объяснил, что это искусство прошлого и о прошлом, в современном же мире эти штампы выглядят нелепо, фальшиво и пафосно – не могут не вызывать насмешки.
Мир холоден, прозрачен и прост. В нем нет места фальши, нет времени выстраивать лживые модели отношений, нет сил их поддерживать. Фальшь рассеивается сквозняками повседневности и задерживается только в дешевых мелодрамах и на страницах дамских романов. Именно поэтому Олег предпочитает музыку без слов, литературу – современную европейскую, а фильмы не о любви-разлюбви. Он и новости смотрит равнодушно: зимой всегда о пожарах от неисправного электрооборудования, страданиях бомжей и автомобильных авариях, летом всегда о невыносимой жаре, солнечных ударах и автомобильных авариях. Все предсказуемо.
С тех пор как туман надежд и иллюзий для Олега рассеялся, он чувствует себя в общем потоке, как рыба в воде – не плывет по течению, а ощущает течение настолько, что может управлять своим телом, эмоциями и желаниями. И на работе Олег стал сосредоточеннее, не витает в мечтах и не отвлекается на посторонние сайты. Что толку зависать в гей-галереях? Зачем знакомиться? Чтобы заняться сексом с таким же одиночкой? Потолкаться локтями? Поспорить о жизни? Расстаться озлобленными друг на друга? С обидой и ненавистью? Как же дарить тепло, если через четверть часа оно превратится в ледяную ненависть друг к другу? Встречаться, чтобы ждать расставания? Нет, Олег так не может.
Но к худшему характер Олега тоже не изменился. Он не стал ни агрессивным, ни угрюмым. Уверенность в себе сделала его более снисходительным к окружающим. Олег уже никому не пытался доказать, что он лучше всех и больше всех достоин любви. Людей, стремящихся к любви, обманывающихся раз за разом и вязнущих в своих фантазиях, ему было искренне жаль, как бывает жаль детей, которые не могут понять, почему котенок, попавший под автомобиль, не может встать и бегать за бантиком, как прежде.

Больше не снятся безвольные сны. Олег твердо знает, что воля – единственный способ защитить себя от холодного мира, не дать себя унизить. Теперь Олег совершенно равнодушен к чужому мнению, не зависим от чужой оценки, не вымаливает ничьей любви, не высекает искр из памятников чужому самолюбию. Не нужны эти искры, эти крохи. Он умеет пользоваться миром без ущерба для себя, не расплачиваясь душевными муками за сомнительные подарки судьбы. Он не ждет ни сюрпризов, ни перемен. Жизнь нельзя отложить до лучших времен. Она течет каждый день, томится в пробках, выглядывает из окон чужих коттеджей, шуршит зарплатой, грозит троянами компьютеру, листает страницы электронных книг…
И Олег очень доволен такой жизнью. Он бы не хотел начать заново – дергаться от чьих-то шуток, соблазнять Серегу, упрашивать Кузьмина, откровенничать с Мариной. Все обиды, все утраченные шансы, все безответные привязанности, конечно, не стерлись совершенно, но выпали в осадок. Марина не поверила, что с таким осадком дальше будет просто, но пока – просто. Олег не сомневается, что сможет играть по собственным правилам…

С приходом весны на работе все-таки начались перемены. Генеральный занялся расширением компании. Вместо двух проектировщиков организовал целый проектный отдел, а Олега назначил его начальником. Зарплата автоматически выросла. В подчинении у Олега оказался не только старик Мирончук, но и новички – Лена, Настя и Толик. Все были выпускниками местного университета, Настя прошла по результатам собеседования, остальные – по чьей-то рекомендации, через генерального, Олег не вникал.
Переехали в новое здание – проектировщикам выделили два кабинета, Олег выбрал в соседки умненькую Настю, а ветерана и двух протеже отправил в соседний. Генеральный расположился через коридор напротив, за ним – рекламисты, остальные – на производственной базе, в другом конце города. Стало неудобно мотаться из конца в конец, но, странным образом, время освободилось. Поначалу Олег выезжал с каждым инженером за город, потом, убедившись в их относительной компетенции, стал координировать проекты из офиса. Весна пришла суетливая, душная, но эффективная.

-2-
Настя оказалась что надо – немногословной, внимательной и исполнительной. Она и на объектах ориентировалась быстрее всех, без эмоций, ахов, вздохов и пустых разговоров – сразу бралась за наброски и чертежи. Глядя на ее сбитую фигуру, без груди, талии и бедер, Олег не сомневался, что и на месте рабочего она справлялась бы отлично. Сработались быстро. Настя не была дотошной, не задавала лишних вопросов, не лезла в суть работы компании, а тем более – в личное пространство Олега. В соседнем же кабинете начались раздоры. Старик поскандалил с Леной – то ли из-за кондиционера, то ли из-за громкой музыки, которая мешала ему сосредоточиться, и призвал Олега в арбитры. Олег занял сторону ветерана производства, а молодежь посрамил.
Молодежь держалась независимо, настаивала на необходимости громкой музыки и яростного режима кондиционера, и на следующий день Олега вызвал к себе генеральный.
– Олежек, ну, за что ты ребят так..?
– Дисциплинирую?
– Да-да. Ты бы Семена Ивановича к себе пересадил, а они пусть там спокойно… работают.
– Да вот я и не пойму, чем Семен Иванович мешает им спокойно работать.
– Лена – это племянница моя, если честно, а Толик… однокурсник ее, нравится ей мальчик, может, получится у них чего. Ну, что ты молодым не был? Или ты… да, все забываю, что ты еще.., – запутался генеральный.
– Так что по молодежи?
– Мирончука от них убери.
– И, может, им кровать туда сразу внести? Двуспальную?
– Да я сам заинтересован, чтобы они работали! Не нахлебников же я взял! Но племянница, Олег, пойми. Брат мой внуков хочет, а все никак… не идут дела.
Олег пообещал содействовать в меру своих скромных сил. Ну, хочет брат генерального внуков. А Лена хочет замуж и детей. Тут преступного нет ничего. Просто консервативный, традиционный подход к холодному миру. Вот Настя хочет работать, а Лена – детей рожать. При этом у дурнушки Насти есть какой-то стандартный парень, а красавица-Лена обхаживает Толика – бывшего однокурсника броской внешности и очень сомнительного содержания – и все безрезультатно. Мир стабилен в своих приколах. В сотый раз уже не смешно и не грустно.
В тот же день, когда Мирончук переехал в кабинет Олега, следом за ним сунулась голова Толика.
– Олег Викторович, можно вас?
– Да, входи.
– Нет, лучше вы, – голова заговорщицки кивнула за дверь.
Олег вышел. Толик, изрядно прокуренный, в черном свитере – слишком узком, чтобы быть обычной шмоткой, второпях или спросонок выхваченной из шкафа, и с такой же видимо неряшливой прической, в которой угадывалась модная, но нарочно взлохмаченная стрижка, весь ломкий в искусственных парадоксах своей внешности – с тонким, изящным носом и выпуклым, кривым шрамом на скуле, немного потупился, взглянув на Олега.
– Мне эта работа очень нужна, но.., – начал и запнулся.
– Увольняешься что ли?
– Нет-нет. Но… я вам честно скажу, эта Лена. Она меня преследует!
– Она тебя устроила.
– Да, это верно. Я долго был на мели – со всеми своими грандиозными проектами. Мне работа очень нужна. Но сама она…
– Так что от меня? – Олег смотрел непонимающе, улавливая и злость, и просьбу в его голосе.
– Ну, можно Семена Ивановича обратно?
– Семен Иванович не чемодан все-таки, чтобы туда-сюда его транспортировать.
– Олег Викторович, а как работать? Она же все время об одном…
– Ну, прекрати. Порадовался бы – человек к тебе не равнодушен. Это редко.
– Какой человек?
– Лена.
– А, Лена…
Помолчали. Олег снова пригляделся к Толику. Парень не походил на гея. Скорее, на обычного современного эгоиста, стремящегося ко всеобщему обожанию и испытывающего вечное недовольство по поводу его недостатка.
– Так что же мне делать? – спросил Толик уже совсем недовольно.
– Женись. Или увольняйся.
– Вы что… серьезно это говорите?
– Конечно. Выбери ее путь – женись. Или выбери свой путь и иди им – мимо этой конторы…
– Но мне нравится работа.
Парень вдруг присел у стены и достал сигарету.
– Здесь не курят.
– Да плевать!
Из соседнего кабинета выглянула Лена.
– Толя! Ты зачем там сидишь? Тебе плохо? Что-то болит?
Олег вернулся к себе.

Драма никак не разрешилась. Толик не уволился и не порвал с Леной, а при встрече улыбался без особого стеснения за прошлые признания. Работал рассеянно, в проектах путал расценки, ошибался в метраже и вообще оставлял Олегу простор для совершенствования его неполноценных работ. Лена справлялась не лучше, зато бодрила офис своими прическами, маникюром, макияжем, платьями и цокотом каблуков. Выезжать с ней за город было таким мучением, словно Олег против своей воли становился зрителем идиотского реалити-шоу, в котором блондинке предлагалось освоить не просто территорию за пределами ночного клуба, а жизнь на загородной свиноферме. При этом Олег признавал, что Лена высока, стройна, хороша собой, не глупа, только очень мало подходит для этой работы. Усугубляло ситуацию еще и то, что Лена страдала такой же патологической невнимательностью, как и предмет ее страсти.
– Я напутала, Олег Викторович, – лепетала она привычно. – Вот теперь только заметила, что неправильно. Голова как в тумане...
Олег исправлял за рассеянной парой сам, тихо поругивая генерального с его родственниками. Толик же продолжал курить в коридорах, похихикивать, подкручивать кондиционер и чертыхаться в ответ на замечания.
– Ладно, у Лены голова в тумане, а ты как это начертил? От руки – под расческу? Под зубную щетку? – поинтересовался как-то Олег.
Толик засмеялся.
– Я переделаю, ладно. Правда, кривовастенько вышло. А Лена переживает, да. Я ей сказал, что у меня гонорея. Теперь она ждет, пока я вылечусь. А лечиться я буду долго…
– А СПИД почему не сказал?
– Была такая идея. Но побоялся: скажешь не в то время, не в том месте…
За окнами цвели каштаны. Казалось, что бело-зеленые пятна переползают снаружи на стены офиса. Толик потер шрам на скуле.
– Она думает, ты в общественном транспорте заразился? – спросил Олег.
– Мне все равно, что она думает. Должна же понимать, что были другие… связи.
– Печально. Жаль Лену. Мы всегда выбираем не тех.
Толик еще потер шрам.
– Ладно, пойду переделывать.
Олег не часто выезжал с ним на объекты, не желая лишний раз видеть перед собой олицетворение холодного мира – с ледяными глазами и сигаретой, вставленной в ухмылку. Даже его беспомощность казалась Олегу наигранной, показной – очередной попыткой расположить к себе окружающих. Несмотря на все иронично-деловые беседы, у Олега сложилось стойкое предубеждение против Толика. Как назло, парень обращался к нему то за тем, то за этим, а то и просто усаживался в кабинете Олега на место отсутствующих коллег. Олег стискивал зубы, чтобы не играть по чужим правилам – не задавать вопросов о шраме, об учебе, о родителях, о личном, о прошлом. Делал вид, что занят работой, что предельно сосредоточен, и даже когда Толик сам начинал говорить о чем-то, строго подносил палец к губам. Толик следил за пальцем, как на приеме у невропатолога, и умолкал.
Летом Мирончук ушел в отпуск, а новички по-прежнему пыхтели перед мониторами и поочередно гоняли за город. Генеральный довольно потирал руки: дела шли успешно.
Толик, в тесных джинсах и обтягивающей футболке, в черных очках, скрывших, наконец, кривой шрам на лице, но с прежней инсталляцией урагана на голове, сел на место Мирончука. Снял очки, помолчал. Повертел очки в руках…
– Олег Викторович, вы не могли бы со мной на заказ выехать?
– А что там?
– Да… площадь огромная. Три этажа. Я не очень ориентируюсь.
– Настю возьми.
Настя обернулась от компьютера.
– У меня два дома в работе – мне не лезет, Олег Викторович.
– Ладно, – согласился Олег. – Когда договорились?
– Сегодня вечером.
– Ну, поедем.
Дела фирмы – общие дела, их нельзя свалить на одного Толика, как бы ни хотелось.

Вечером загрузились в машину Олега, Толик указал направление – не в сторону привычной коттеджной зоны, а на юг, к старым пригородным поселкам. Двинулись молча.
Пейзаж уже утратил свою свежесть, зелень пожухла под слоем пыли, и птицы орали не так оголтело. За город тянулись грузовики с синтетическими продуктами, распространяя блага цивилизации в виде сгущенки, майонеза и полуфабрикатов на сельскую местность.
Олег притормозил на развилке.
– Куда дальше?
– Туда, – Толик махнул рукой в сторону.
– Ты адрес хорошо понял?
– Хорошо.
Проехали еще немного. В стороне от дороги показался заросший пруд и рядом с ним небольшой поселок, о котором Олег, не будучи местным жителем, не имел ни малейшего представления.
– Вот тот дом, – Толик указал на крайнюю покосившуюся постройку.
– А где еще два этажа?
– В проекте.
– Не понял.
– Это моя… дача. Купил как-то по дешевке, когда жить совсем негде было, – сказал Толик.
– И?
– И думаю, пятница, шашлыков нажарим, на пруд сходим, заночевать можно. Там внутри хорошо, не страшно.
Даже видя перед собой так называемую дачу, Олег не мог поверить, что позволил втянуть себя в такую никчемную авантюру. Но зачем было выдумывать? На пруд сходить? Он перевел взгляд на Толика.
– Очки сними.
Тот сдернул поспешно.
– Ты на пруд не мог без меня сходить?
– Не… нет, – слегка заикнулся Толик. – Я влюбился в вас. Но вы ничего не подумайте… плохого. Не гей – и не надо. Просто по-дружески посидеть можно.
– Не «по-дружески», а корпоративно.
– Вот это мне в вас и нравится. Строгость и ирония, – Толик закрыл глаза. – Если бы вы меня получше узнали, не смотрели бы так. Вы бы меня поняли…
Вывернутое наизнанку дежавю сковало Олега – не мог даже рук от руля оторвать, не то, что шаг из машины сделать.
– Ты… выходи. Назад сам доберешься, – выговорил насилу.
– Досвидос что ли?
– Досвидос.
– Да я же как лучше хотел – познакомиться, – проныл Толик.
– Мы достаточно знакомы, мне кажется.
– Ну, хотите, я уволюсь, чтобы не было «корпоративно»?
– Я уже в пятый раз слышу, что ты уволишься.
– Так вы этого хотите?
– Да мне все равно, Толик. Это твоя жизнь. Ты сам как-нибудь решай.
Толик вышел, стукнул дверцей, шагнул к калитке, стал возиться с крючком, потом оглянулся. Олег отъехал, еще раз посмотрел на пруд, затянутый у берегов ряской. Полюбовался стаей гусей, направляющихся к воде бодрым шагом…
Мир снаружи теплый, красивый, румяный, как бутафорский восковой пирожок.

По дороге домой он почти не думал о Толике. Пройдет время, и Толик тоже поймет, что никто не жаждет узнавать его, исследовать его душу, раскапывать в нем ценности и сокровища. Олегу, например, достаточно и того, что Толик очень посредственно чертит схемы водяного отопления. И Толик поймет, что в мире нет взаимности, нет обоюдных интересов, все интересы конфликтные, и из конфликтов нужно выбрать наименьший – например, с Леной.
Можно было думать и дальше – о дежавю наоборот, о проекциях, о невзаимности, но Олег отключил эти мысли. Это тоже непростая техника – управлять своим сознанием без пульта. Олег овладел ею. Подводя итоги пятницы, он стер неприятный осадок от разговора с Толиком и оставил только гусят у заросшего пруда. Красивая летняя иллюстрация.

Пятница неожиданно продолжилась в понедельник, взбалтывая и расплескивая неприятный осадок. Толик возник в тесном коридоре перед кабинетом.
– Я же знаю, я все о вас знаю! – выпалил в лицо. – Ни жены у вас нет, ни девушки. Я же знаю, по какому принципу вы живете: «Не ищи человека на земле, ибо он на небе одесную отца»! Поэтому и не оставляете никому шанса!
Олег опешил. Не ожидал церковнославянского в прокуренном коридоре – особенно после пятничных рассуждений «гей – не гей». Выражение лица Толика невозможно было разобрать, только голос дрожал от обиды.
Олег поймал его руку, пытаясь найти какие-то мягкие выражения и закрыться ими, как подушкой безопасности.
– Толь, ты… не обижайся. Это не то, что ты говоришь. Не завышенные требования. Я не твой человек просто.
– Соответственно, и я не ваш?
– Соответственно.
Толик вырвал руку.
– Что же мне делать? – спросил так же отчаянно, как и при первой беседе.
– Если можешь, женись. Продолжение рода придает смысл, отвлекает от вечного поиска.
– Типа страховки от одиночества?
– Нет, все равно будешь одинок, а родные будут одиноки по-своему. Но прибавится будничных забот, возникнут другие интересы.
– Вы же не женаты и не ищете.
– Наискался.
– Переборчивая же вы невеста!
Толик прислонился спиной к стене.
– Олег… Викторович, вот смотрю на вас, и мне иногда такое кажется, что в глазах темнеет… И не пойму, кажется ли… Кошмарно.
Олег провел пальцем по стене.
– Она не пачкает. Ты этих разговоров больше не заводи. Я вникать не стану.

-4-
Мир не пачкает. Не оставляет следов. Все изменения происходят внутри – происходят неумолимо. Сердце пачкается несбыточностью, тоской по невозможному, пошлостью возможного.
На следующий день Олег рассеянно слушал перешептывания Насти и Лены в углу кабинета.
– И почему?
– Так у него же шу-шу-шу, – на ухо, – и он теперь лечится.
– А ты?
– А я поддерживаю, как могу.
– Ну, и дура! Я бы его поддержала табуреткой по голове.
– Настя! – и тише, но не менее гневно. – Настя! Он очень хороший!
– А шрам у него откуда? От чьей табуретки?
Настя прыскает, но Лена отвечает серьезно.
– Это еще с института. Говорит, что защищал свою честь, свое имя…
– Что за имя? «Толик»? Да, есть, что защищать.
– Ну, Настя!
– Олег Викторович, – окликает Настя.
– А?
– Вы когда-нибудь свою честь защищали?
– Защищал, – мрачно отзывается Олег.
– На дуэлях это делается или где? На рыцарских турнирах? В бойцовских клубах? Раньше честь дам защищали, а теперь все больше свою.
– Мир таит новые угрозы.
– Например?
– Сама знаешь, Настя.
– Насилие?
– Да, любое насилие – нелюбимая работа, нелюбимое жилье, нелюбимый человек рядом, нелюбимая жизнь. Любое насилие мира над человеком – это угроза его чести и его имени.
– У них какая-то общая философия, – кивает Настя Лене. – Мы тут не бум-бум.
– Нет, я понимаю, – серьезно отвечает Лена. – Я не хочу жить с нелюбимым человеком. А любимый не хочет со мной. Это насилие реальности надо мной – и все уже знают об этом насилии, и все мне сочувствуют...
– Ну, ты заплачь сейчас!
Лена выскочила в коридор.
– Не надо, Насть, – сказал Олег.
– Да знаю я. Жаль, что так все. Что не у всех хватает сил – защищать свою честь, бороться, отстаивать свои интересы.

С этого шуточного разговора начались черные дни. Сначала чернота проступала мало, только по краям расплываясь чернильными пятнами вздохов, оборванных разговоров и невыполненных заданий. Олег сам дотягивал заказы Толика и скрывал от генерального его прогулы.
– Где он, Лена?
– Я не знаю. Он трубку не берет. Пьет, наверное.
– Сходи к нему.
– Я ходила. Он дверь не открывает. Дверь все время закрыта… Дверь…
Потом вызвал генеральный, смотрел все время в угол кабинета, на ионизатор воздуха.
– Как бы тебе так сказать, Олег, чтобы… спокойно. Тут такое дело. Толик наш из окна выбросился, с шестого этажа. Но… Но не разбился. Перед домом железная решетка – ограда. Он на эту ограду упал. Внутренности пробиты и позвоночник поврежден. Сейчас в реанимации. Надежды мало. Но… он был в сознании и хотел тебя видеть.
– Меня?
– Может, по работе мучит его что-то, – генеральный пожал плечами. – Хотя какая теперь работа.
– Так обычно и бывает.
– Как?
– Хотел умереть, чтобы стало лучше, а стало еще хуже. Такие приколы в этом мире. Нельзя управлять им, можно только балансировать.
– Ну, вот, ты понимаешь как-то – и поезжай.
Олег вышел из кабинета. Руки сами засуетились в поисках сигарет. Бросил же, давно…

    Ситуация была непонятной. Погиб посторонний человек, бывший коллега. Хотя… не погиб пока, и еще не бывший. И не из-за Олега все это случилось, не по его вине. Тогда зачем встречаться, прощаться? «Не поеду», – решил Олег и вернулся в свой кабинет.
Лены на работе не было, Настя усердно чертила, посвежевший в Крыму Мирончук, нацепив очки, читал промышленный журнал.
– Я проект Лены закончу, – сказала Настя. – Она в больнице, ну, вы знаете. Дежурит у реанимации, только ее не впускают.
– Ужас. А родители его?
– Нет вроде родителей. По крайней мере, тут нет. Он же издалека, вроде, из Молдовы. Олтяну – это же молдавская фамилия? Или румынская? Лена говорила, он здесь учился и остался, квартиру снимал. Двадцать восемь лет всего…
– Двадцать восемь?
– А вы думали, сколько?
– Да я вообще… как-то не думал… о нем.
– ВВП за прошлый год вырос на пять целых и две десятых процента, – прочел Мирончук вслух. – Не верится.
«Нужно поехать», – понял вдруг Олег, и тут же захлестнуло что-то вроде разочарования в себе. В который раз пожалел, что лишен интуиции, что вынужден действовать наугад – на свету, как во тьме. Мир снова перестал быть прозрачным, легли длинные тени и уже клубились у ног, подкрадываясь к сердцу. «Что в этом Толике? – думал Олег напряженно. – Что такое, что мучит меня? Заставляет пересматривать устоявшиеся связи с миром, перетирать все контакты? Почему он, даже умирая, цепляется за меня? И почему так тяжело осознавать, что он умирает?»
Олег сидел неподвижно и смотрел на Настю. «Зачем мне чужой? – думал он. – Зачем чужая смерть на мою совесть? И зачем совесть? Откуда она взялась, убедительно исключенная инструкцией по выживанию?»
«Не поеду», – решил снова и поднялся из-за стола.
– Не верится, – повторил Мирончук. – Не мог ВВП так вырасти за прошлый год.
Олег подошел к окну и попытался вспомнить, что почувствовал при признании Толика, но перед глазами возник только пруд с гусями. Молодые гуси – еще не белые и не серые, а желтоватые – расплылись пятнами на зеленом. Отразилось страшное – зимние слезы, потоки дождя на стекле, размытое лицо Кузьмина…
«А вдруг он из-за меня бросился? Тогда он меня уже ненавидеть должен, как я ненавижу Кузьмина. Зачем же зовет?»

На улице стояла жара, пыльный город уже мечтал впасть в осень, умыться дождем, вытереться опавшими листьями и, наконец, укрыться белым, но палило по-прежнему.
Олег нашел Лену не в реанимационном отделении, а в коридоре, у отдельной палаты для специального ухода за тяжелыми больными. Лена с совершенно красным, без макияжа лицом, сидела в привинченном пластмассовом кресле. Со стороны Олегу даже показалось, что только что, в плохом кинотеатре, она просмотрела страшную трагедию, которую никак не может соотнести со своей собственной жизнью. Олег присел рядом.
– Что там?
– Не знаю. Та же дверь. Если он умрет, все равно будет дверь… между нами – навсегда.
– Не разрешают к нему?
– Нет, он после операции, говорят, стабильно тяжелый. Пока не очнулся. Но до операции – вас звал.
– Зачем оперировали? – спросил Олег глухо.
– Не хотели, – кивнула Лена. – Ясно же, что самоубийство. Но мой отец заставил – денег дал. Ребра сломаны, желудок пробит, и позвоночник задет, но не сломан…
Лена больше не плакала, только терла сухие глаза руками и говорила мрачно:
– А в институте такой веселый был парень, все в него были влюблены: и преподаватели, и студенты. И у него такие надежды были, такие планы, такие идеи – все чувствовали, что он может, может. А он… Я и любила в нем всегда того – прежнего… Теперь вот только поняла. Не этого, который пил, врал мне и из окна на железную ограду прыгал, не этого. Того, который фантастические эко-дома проектировал и цветные города с акациями на крышах… Как жить, Олег Викторович? Как дальше?
– Просто жить, Лена. В обычных городах, с обычными людьми. Ничего не ждать.
Она вдруг поднялась.
– Пойду. Не могу больше. А вы, если хотите, оставайтесь…
Олег остался.

Толик пришел в себя поздней ночью, и Олегу разрешили войти. На удивление, картина не была душераздирающей – лицо Толика было немного бледнее обычного, изломанное и продырявленное тело скрывала простыня. Олег, боясь утратить самообладание, старался не задерживать взгляд на белом.
– Олег Викторович, что ж вы так поздно? – спросил Толик.
Олег взглянул на часы.
– Сказали, можно к тебе. Ты же звал.
– Звал раньше, чтобы попрощаться. Типа «до встречи на небесах». А теперь что ж…
– А что теперь?
– Теперь говорят, что могу и выжить – будет одним инвалидом в мире больше.
– Ну и хорошо.
– Жестко вы! – Толик криво улыбнулся.
Олег присел на стул у кровати, оглядел скупую обстановку.
– Очень больно?
– Не пойму пока. Накачали чем-то – все ватное.
– А прыгал зачем?
– Просто прыгал. Но недопрыгнул. Небо-то высоко, Олег… Викторович, небо высоко.
– Просто Олег.
– Да-да, я же больше не сотрудник.
Толик немного поморщился, будто вспомнил неприятное.
– Лена ждет? – указал подбородком в сторону двери.
– Лена тебя бросила.
– Да? Хоть одна хорошая новость!
– Но это она организовала лечение, спасение…
– А эта новость уже похуже.
– Ничего, все починят.
– Все-таки сомневаюсь, – Толик снова странно улыбнулся. – Боль продирается. И ног вообще не чувствую. А вы как?
– А я… обычно. У меня есть инструкция по выживанию. Я каждый день ее перечитываю и сверяюсь. Так и выживаю. Иначе – лежал бы в этой палате или в соседней.
– Совсем я вам не нравился? Нисколечко?
Олег не ответил.
– Или рано я из окна? – спросил Толик с прежней, но немного дрожащей ухмылкой. – Нужно было еще попытаться? В ресторан пригласить? Духи подарить?
Потом резко стер улыбку.
– Но я не из-за вас конкретно, не думайте. Я вообще. Вы себя не вините.
– Инструкция исключает чувство вины,– сказал Олег самому себе.
– Вот это правильно. Просто Робокоп. Вы идите теперь…
– А ты?
– Что я? А я останусь, полежу немного. Потому решу что-то.

Толик не умер. Когда Олег пришел на следующий день, он по-прежнему был «стабильно тяжелым». Олег встретился с лечащим врачом, внес деньги за лекарства и уход, и выслушал краткую сводку о том, что жизнь больного все еще в опасности, но есть и надежда на выздоровление. Пропорции опасности и надежды были не ясны. Олегу разрешили посещение.
Он долго сидел в коридоре. Борьба за жизнь постороннего человека по-прежнему казалась ему нелепой, лишенной смысла. Особенно учитывая тот факт, что человек сам решил свести счеты с жизнью. Мимо проходили медсестры. Почему-то вспомнилась Лена, которая, проводив глазами очередную медсестру, встала и ушла навсегда. Олег уже знал, что не уйдет. Но в то же время знал, что не могло быть иначе. Он не мог флиртовать с Толиком на работе, трахаться с ним на даче и тем самым спасти его от суицида. И не потому, что его самого никто не спасал, не из мести всему человечеству, не из уважения к Лене. И не потому, что его эго, обычно высекающее искру страсти, не восприняло Толика как достойный объект приложения усилий, не признало его ни равным, ни лучшим. А потому, что Олег вошел в баланс с миром и стал воспринимать людей, как все, – по первому впечатлению, ярлыку, штампу. И в Толике увидел посредственного исполнителя, но не изобретателя, манерность, но не душу, вызов, но не отчаяние, наглость, но не стеснение. Для постороннего хватило бы, но Толик не хотел быть посторонним. И сейчас не посторонний человек умирает за дверью палаты, не какой-то пижон с работы – умирает Толик. А борьба за жизнь родного человека, своего, близкого, конечно, имеет смысл.
В тот день Олег так и не вошел – думал и думал, сидя в больничном коридоре.

Через несколько дней врач сообщил, что кризис миновал, пациент будет жить, но, скорее всего, останется инвалидом, что он уже пытался отказаться от лечения, выбрасывал таблетки и выдергивал капельницу, но за ним следят внимательно. Олег доплатил за внимание.
– После выписки он будет нуждаться в уходе и наблюдении, вам придется нанять сиделку, лучше с медицинским образованием…
Олег взял телефоны медсестер, поблагодарил. О выписке он не успел подумать, но, в самом деле, куда Толика выписывать – не к Лене же? Просто не предполагал, что придется организовывать уход за кем-то, заботиться о ком-то, а не о себе самом.
– И я бы вам посоветовал психолога. Тяга к суициду устойчива, – добавил доктор.
– Мы сами разберемся.

Толик встретил невесело.
– Ты больше не чуди тут. Мне лечащий сказал, что им лишний труп в отчетности не нужен, – предупредил Олег. – Сестрички стараются, а ты фортели выкидываешь. Дембель у тебя скоро.
– Я бы с удовольствием в хоспис дембельнулся.
– У меня пока поживешь.
– То есть полежу?
– Полежишь. И сиделка посидит.
Толик отвернулся, бледное лицо слилось с подушкой.
– Нет. Этого не будет.
– Будет, Толик. Знаю, что не так ты хотел. Но будет так, теперь уже нет выбора.
– Инвалидов любите? Сирые калеки вас возбуждают? Лежащие смердящие?
– На «ты» давай.
– Я же сказал тебе, что ты не виноват. И повторяю. Нечего тебе искупать.
– Разумеется, я не виноват. Но я тебя назад на свекольное поле не отправлю… в твою солнечную Молдову.
– Какое еще свекольное поле? По-твоему, Молдова – это одно большое свекольное поле?
– Так ты домой хочешь? К родителям?
Толик умолк.
– Я для них уже давно труп, у них своя отчетность, – выговорил, наконец.
– Ну, вот.
– Я тебя так любил!.. Как я смогу лежать теперь в твоей квартире, за стеной, как больной родственник?
– Не так ты все представляешь. Комната всего одна – не за стеной ты будешь лежать, а прямо передо мной. А любил… Это ничего, что любил. Любил, а потом перебил этой любви хребет, раздробил кости. Так в жизни все и происходит. А теперь поживем вместе. Будет тебе новая пытка.
– А тебе? Или… у тебя же инструкция?
– Да-да, у меня инструкция. Обо мне не беспокойся, я выживу. И тебе умереть не дам, потому что ты должен победить мир, а пока он тебя…
– Я ног не чувствую. И есть только жидкое могу. И жидким срать под себя.
– Это ничего. Купим много белья на смену. Не все же сперму застирывать.
– И бабы к тебе ходить не будут?
– Ко мне бабы и не ходили.
– Мужики ходили?
– Сам к мужикам ходил, когда влюблялся.
– Ну, бля. Я так и знал. Так и чувствовал. И теперь ходить будешь?
– Теперь же ты есть.
– Я же инвалид.
– Так мне секс и не нужен.
– А что тебе нужно?
Олег пожал плечами.
Казалось бы, ничего не было сказано всерьез, но кромка льда подтаяла. Лицо Толика немного ожило.

-6-
Он говорил и говорил. Наверное, от смущения. Перевезли санитары – за дополнительную плату. Сам бы Олег не справился – не поднял бы Толика на руки, не уложил бы на кровать. И кровать, и белье Олег купил заблаговременно. Вечером должна была прийти сиделка – познакомиться и сделать укол.
До самого вечера Толик говорил, у Олега не было сил слушать. Казалось, что идет дождь из воспоминаний, вырванных откуда-то цитат, анекдотов, скабрезностей, откровенностей. Все это сочеталось плохо, конфликтовало в восприятии Олега, не укладывалось на полки здравого смысла. Он понимал, что Толик говорит только затем, чтобы не молчать, не казаться бездвижным, немым чурбаном, требующим чужой заботы.
Олег старался увидеть чужими глазами привычную обстановку, но видел только себя – растерянного, стесненного собственным здоровьем, собственными живыми ногами – наедине с инвалидом.   
– Тут, я забыл сказать, хлебный киоск напротив – он ночью работает, светится, даже если шторы задернуть.
Толик приподнялся на локте, чтобы взглянуть за окно. Верхняя половина тела качнулась, ноги остались неподвижными.
– Мы не сможем так жить.
– С киоском?
– Нет, мы с тобой.
– Почему нет? Ты целый день будешь со Светой, потом я с работы… Просто войти нужно в такой режим.
– Мне кажется, ты ждешь, что я встану, пойду, побегу и затанцую. А если нет? Если никогда? Сколько ты будешь терпеть это?
– Я не жду чуда. Это не моя философия. Будешь лечиться, тренироваться – побежишь и затанцуешь.
– А если нет? Никто не дает гарантии! – зло напомнил Толик.
– Если нет, то нет.
– Должок перед милым безногим другом?
– Ты не безногий.
В дверь позвонили. Пришла Света – симпатичная, полноватая девушка тридцати с небольшим лет. Круглые глаза придавали ее лицу выражение странной, вневозрастной наивности, хотя Света не была новичком. Сразу заметила, как Олег смахнул пот со лба.
– Тяжело с ним? – спросила тихо – Ноет? Все лежачие ноют, это нормально. С молодыми труднее, чем со стариками. У стариков есть чувство… закономерности такого исхода, логичности. А у молодых только протест.
– Света, будьте с ним нежной, – попросил Олег, не вдаваясь в подробности.
– Ваш брат?
Он кивнул. Только после этого вошли в комнату.
– Здесь, здесь говорящий попугай! – выкрикнул Толик. – Здесь это безногое чудище!
Познакомились сухо. Потом, на лестничной клетке, Света долго оговаривала детали, и Олегу казалось, что она шипит ему в лицо: кормить, мыть, менять белье, терпеть выходки, оскорбления, ставить уколы, следить за гимнастикой.
– Ночью вам придется справляться самому, – предупредила еще раз.
И снова речь пошла об утке, шприцах, инвалидном кресле. Только теперь Олег понял, какую ношу взвалил на свои плечи.
– Погодите, Света, он же не в коме, не в летаргическом сне. Он сам сможет есть, ходить в туалет, мыться, потом и передвигаться с помощью кресла.
– О чем вы говорите?! Он ничего не будет делать, это же ясно. Все это придется делать за него вам и мне. Поверьте, у меня большой опыт!
Ее опыт не оставлял места наивности, вытеснял ее полностью, выдавливал до последней капли. Света была наполнена одним опытом – холодным, спокойным опытом ухода за многочисленными лежачими больными. Застывшее, формальное выражение наивности в ее глазах вдруг испугало Олега.
– Хорошо, хорошо, я вам верю. Но все случаи индивидуальны, все характеры…
Света только недоверчиво махнула рукой.

К сожалению, сиделка оказалась права. В течение дня, пока Олег был на работе, Толик отказывался и от еды, и от процедур, и вообще от любой заботы о себе, а после возвращения Олега притворялся спящим. Никаких разговоров и чужих цитат больше не было, тяжелая тишина стала угнетать. Света, практически насильно, ухаживала за Толиком, периодически приходил доктор, но не отмечал никаких улучшений в состоянии больного.
Осень подходила к концу. Света пожаловалась, что Толик просит у нее димедрол и даже уверяет, что Олег за все заплатит.
– Но если нужны другие наркотики, более сильные, вы скажите прямо, я могу достать, – заверила Света.
– Что? Какие наркотики? Я ничего не понимаю. Зачем? Как обезболивающее? Или отравиться? Или что?
– Я не знаю. Можно и отравиться, если передозировать.
– Что за чушь? Света, вы… ничего не нужно. Идите.

В квартире душно, как ни проветривай. Входит морозная зима с улицы и сразу задыхается, наткнувшись на инвалидное кресло в углу, и просится на волю. Толик так и не сел в него ни разу, даже не испытал, не попробовал. Да и что испытывать – не дистанционный самолет, не пацанская игрушка. Тут просто осваивать нужно, хмуро, без эмоций. Олег понимает, что руки больного слабы, не позволяют управлять наполовину обессилевшим телом, но к гантелям Толик тоже ни разу не притронулся и от посещений тренажерного зала и физиотерапии наотрез отказался. Света торопится уйти, едва завидев Олега на пороге, не желает ни минуты больше положенного оставаться с Толиком.
– Ты ел? – спросил Олег из кухни.
– Ел, – ответил Толик.
Олег знал, что не ел, но настаивать не стал, и самому тоже расхотелось. Вошел в комнату. Толик лежал на кровати, на другой были разбросаны женские журналы, значит, Света целый день читала.
– Я попросить хочу, Олег, – начал Толик.
– Димедрола?
– Нет. Убери Свету.
– А уколы?
– Так курс уже закончился, давно. Она тут сидит, молчит, на нервы действует. Я сам справлюсь.
– Из окна не полезешь?
– А хоть и полезу – первый этаж у тебя.
– Точно.
Олег сел на его кровать. Непонятно было, что Толик задумал. Может, действительно, неловко при Свете за собой следить и тренироваться, а без Светы… вдруг повесится на каком ремне…
– Подвинься, – Олег лег рядом, Толик едва успел чуть отклониться.
Олег положил голову на подушку рядом с его головой и стал смотреть в потолок.
– А на работе что? – спросил Толик.
– Ты как жена-домохозяйка, которая общие темы ищет. Ничего на работе. Обычная маета. Лена замуж выходит за какого-то друга генерального.
– Слава Богу.
– И я о том же.
Помолчали. Толик поерзал.
– От меня… воняет, наверно…
Олег взглянул на него. Толик смотрел в сторону.
– Тебе же душ со Светой не нравится. Хотя она вполне симпатичная девушка. Но поздно. Больше ты ее не увидишь…
– Вот спасибо. Сколько ты уже денег в меня ввалил?
– Ты же ничего не ешь – сплошная экономия. Одни ребра остались, и те перебитые, как в дешевых рыбных консервах.
Олег приподнялся над Толиком, провел рукой по ребрам и поцеловал в губы.
– Я не умею жалеть, Толь. Не умею утешать. Ты прости. Раньше не умел и теперь не умею. И меня никто никогда не утешал. Наоборот, все говорили: не ищи ничьей жалости, будь сильным. Вот и я тебе говорю: будь сильным. А во мне не сомневайся, я не брошу.
Олег удержался от следующего поцелуя. Толик прикрыл глаза, но дыхание рвалось.
– От тебя током бьет.
– Это свитер, наверно, электризуется. Снять его нужно.
Олег стащил свитер и снова лег рядом.
– Хочешь, в душ сходим?
– Хочу. Но потом сходим, когда… сходим. А пока лучше каждый сам по себе.
– Да я без комплексов.
– Все равно, – Толик отвернулся. – Без Светы лучше будет, я обещаю. Я справлюсь.
Олег провел пальцем по шраму на его лице.
– Ладно, пойду к себе. Тебе отдыхать нужно.
– Останься.
Но Олег не решился. Толик будто бы и не сопротивлялся, но Олег сомневался, что продолжение будет ему приятно.

Без соглядатая в лице Светы дела пошли лучше. Толик взялся за упражнения, освоил кресло, сам стал передвигаться в туалет и душ, иногда к приходу Олега даже готовил ужин. И за собой стал следить с маниакальной тщательностью, боясь оттолкнуть Олега малейшим неприятным запахом или неопрятностью. Олег оценил старания, но понимал и то, что это лишь начало долгой реабилитации, для успеха которой требуется не порыв, а упорство.
– Если бы я не выбросился из окна, не было бы и этих дней с тобой, – сказал Толик однажды. – Я, правда, думал, что ты верующий, а ты без Бога такой отстраненный, отрешенный от жизни. Это вообще пугает. И сейчас пугает… до сих пор.
Олег отмолчался.
Они уже давно спали в одной постели, и секс тоже случился. Олег просто уступил просьбам Толика, стараясь не думать о том, что вторгается в увечное, наполовину немое, бесчувственное тело, и успокаивая себя надеждой, что, по крайней мере, другу не будет больно. Потом удивился, когда Толик закусил губу. Оба поспешили отшутиться, мол, наш больной давно ни с кем не был. Но и оргазм «больному» оказался доступен.
– Я думал, что не могу, – обрадовался Толик.
– Притворялся импотентом. Все вы такие.
Смеялись. Пили. Праздновали. Секс вернул многое. Но главное, вернул надежду, что подвижность восстановится. Врачи заверили, что физических препятствий к этому нет, дело встало за психологической готовностью. Рекомендовали здоровое питание и прогулки на свежем воздухе. Бывать же на улице Толик наотрез отказывался, стесняясь инвалидности.

Иногда ночью, обнимая Толика, Олег думал о том, как все изменилось. Теперь, даже если бы он захотел жить по-прежнему и чувствовать себя прежним, не смог бы спрятаться за безволием, потому что его воли должно хватить на двоих. Он не может позволить себе выслушивать чужие советы, ждать чужих оценок, он знает, что должен полагаться только на себя, а вопросы соседей о странном друге оставлять без внимания. Он чувствует свою силу и может контролировать свою слабость, сохраняя баланс с миром. Но обсуждать написанную когда-то инструкцию, например, с Толиком – бесполезно, потому что это правила для него одного. Толик, скроенный из парадоксов, миксованный из слез и пошлых анекдотов, не воспримет ни одного пункта этой инструкции, или даже наоборот, будет считать, что именно она и сломала ему жизнь, даже если теперь собрала воедино ее осколки
– Ты любишь меня, любишь? – допытывается Толик ночами.
И Олег не может ответить. Любовь ли это? Или просто совпало многое – в одном человеке?
– Люблю, – говорит Олег, чтобы не думать.
– А тогда не любил?
– И тогда любил.
– И всегда будешь любить?
– И всегда буду любить.
А его самого кто любил? Кто спасал? Кто удерживал за руку? Кто отталкивал от мчащихся поездов? Да никто. Наоборот, подбадривали: «Давай, давай, или слабо?» Вот разве что светящийся батискаф киоска спасал, когда Олег глядел на него сквозь дождь, как Моисей на НЛО, и придумывал свои собственные заповеди. И было в них «не любить никого», значит, было и «не любить Толика». Но один раз можно нарушить, один раз можно…

Потом наступило что-то вроде общей задумчивости. Толик стал больше времени проводить за ноутбуком, и Олег не задавал лишних вопросов. Лицо Толика не было мрачным – наоборот, на губах то и дело появлялась неожиданная улыбка. Появлялась и таяла, но ему все тяжелее становилось сосредоточиться на бытовых мелочах – отвечал с долгими паузами, с трудом переключаясь с виртуального мира на реальный. Но разговоры об обузе и инвалидности тоже не возобновлялись.
Олег заметил это и задумался, но его мысли не были такими радужными, и он не торопился посвящать в них Толика. Олег думал о том, что врачи, конечно, недоговаривают и скрывают часть правды, оставляя больному надежду. А Толик может никогда не встать на ноги, и ему придется подыскать дело по душе, чтобы заполнить ограниченное жизненное пространство каким-то занятием. Думал о том, что живут они замкнуто, что совсем не видят посторонних, что Толик так и не смог побороть страх перед открытым пространством, ступенями, лифтами и тротуарными дорожками. Он даже воздухом дышит исключительно у распахнутого окна. Думал о том, что любит Толика, но совсем не так, как любил Серегу или Кузьмина. Любовь его – не кипящая лава, а спокойная вода – покрывает их с головой, со всеми их бедами и проблемами, не разделяет, а сплавляет в одно целое. В этой любви совсем нет эгоизма, и скажи кто-нибудь Олегу раньше, что такое возможно, он бы никогда не поверил. Но теперешняя его любовь не имеет ничего общего ни с мазохизмом, ни с садизмом, ни с подчинением, ни с покровительством, – ни одна из прежних формулировок к ней не подходит. «Может, потому что это «инвалидная» любовь, увечная, неполноценная? – рассуждает Олег наедине с самим собой. – А может, только такая мне и годится?»
Целый день на работе Олег ждет ночи, чтобы быть рядом с Толиком, целовать его в волосы, чувствовать его дыхание на своей груди и знать, что он никуда не уйдет. Он никуда не уйдет, потому что не может.
Всякий раз, дойдя до этой мысли, Олег тяжело вздыхал. Странно чувствовал себя все это время – чувствовал, что за короткий период обрел и семью, и друга, и любовь, и даже ребенка, заполнил пустоту, закрыл все пробелы, но только благодаря тому, что другой зависим от него – не может встать и уйти. А если бы мог, может, уже ненавидел бы? И не было бы никакого исключения из правил? Было бы очередное подтверждение?

Наконец, Толик объяснил свою блуждающую улыбку. Все это время он был занят разработкой проекта эко-поселка, восстановив еще старые, институтские наброски. Начертил план, составил смету, рассчитал энергосбережение. Цветной городок с деревьями на крышах и журчащими водопадами – вот что заставляло Толика улыбаться в четырех стенах малогабаритной квартиры. Более того, он нашел какие-то прежние контакты, связался с заказчиками.
– И там же теплый пол! – ликовал Толик. – Не зря я вникал в проектирование-монтаж! Проект уже приняли, одобрили, дальше ты займешься! Они солидных инвесторов нашли, до ума доведут – сто процентов. Эко-поселки тут только входят в моду!
– А… ты?
Толик замялся.
– Ну, я не сказал им, что не хожу. Мы по мэйлу общались, по телефону, по скайпу. Вот теперь только нужно встречаться, окончательно согласовывать, контролировать, работать, в общем…
– Но я ничего в этом не понимаю.
– Олег, но это дело… дело всей моей жизни. Ты и это дело. Больше ничего нет, – лицо Толика побелело и напряглось.
– Я отвезу тебя, буду рядом, помогу.
– Нет! Это совсем не то! Я не хочу быть калекой, который пытается построить свою мечту! Сейчас я общался с ними, как нормальный человек…
– Ты и есть нормальный человек.
– Только передвигаюсь на колесах и с чужой помощью!
Радость от успеха сникла. Лицо стало застывшей маской разочарования.
– Если проект уже утвержден, что изменится, когда заказчики тебя увидят? – спросил Олег мягко.
– Не говори ерунды. Все изменится. Они… знали меня раньше. Знали другим. И сейчас, общаясь со мной, считали прежним, сильным, уверенным в себе. Я не хочу явиться к ним жалким инвалидом и вымаливать работу, для которой не гожусь.
– Но ведь заказ уже утвердили?
– Утвердили с тем условием, что я буду главным архитектором и все возьму под свой контроль.
– Ты справишься. Просто сначала должен взять под контроль себя.
– Блядь! О чем ты говоришь? Это физически невозможно, ты понимаешь? Не хочешь помочь, так и скажи.
Дальше молчание.

-8–
После этого молчания Олег лег на свою кровать и полночи слушал сдавленные рыдания Толика.
Не бывает сказочных выздоровлений, зато бывает, что маленькая победа над миром обращается очередным поражением, что за небольшой успех приходится расплачиваться горькими слезами. Под утро плач стих, Олег провалился в липкий сон, потом вскочил, подошел к постели Толика, потрогал его лоб, поцеловал. Толик проснулся, открыл глаза, и тут же лицо исказилось воспоминанием о вчерашнем разговоре.
– Я сделаю все, как ты скажешь, – успокоил Олег.
Толик с трудом подтянул ноги, сел.
– Я не знаю, как будет лучше. Ты прав, конечно, ты не можешь знать всех деталей, не сумеешь объяснить, да и не должен нести ответственности за провал. Я все понимаю. Но… как я смогу ездить на объекты, общаться с рабочими?
Олег обнял его, поцеловал заплаканное лицо, опухшие веки.
– Не отказывайся заранее. Я отвезу тебя сегодня, а завтра будет новый день.
– Ты же пессимист.
– Я и не говорю «лучший», я говорю «новый». Что-то изменится.
Стали искать подходящую одежду. Толик так давно не выходил из квартиры и не бывал на людях, что ничего, кроме домашних брюк, не находилось. Олег одолжил ему свой костюм, рукава пиджака и брючины оказались длинны.
– Ничего, я же все равно буду сидеть, – усмехнулся он невесело.
Олег оделся в черную пару, но тоже чувствовал себя словно в чужом или не по размеру.
– Мы как в гангстерском кино. Там обязательно есть инвалид, который, на самом деле, ходит и всех мочит, – прокомментировал Толик, глядя в зеркало.
– А ты на самом деле не ходишь?
Его дернуло.
– Думаешь, я не пытаюсь? Каждый день тут ползаю, как червяк, по полу катаюсь…
Олег просто стиснул зубы. Казнил себя за то, что раньше – пусть и насильно – не тащил Толика наружу из тесной скорлупы, не осваивал вместе с ним дверные проемы, ступени, лестницы, лифты, подъезды и приплюснутую дэу. Пока усадил друга в машину, пока сложил неподатливое кресло, пот валил градом. Страшно было даже представить, каково Толику. Когда подъехали к офису фирмы, тот выговорил сдавленно:
– Думаешь, я сейчас могу рассуждать о проекте? Я только о том думаю, как мне выкарабкаться отсюда, как влезть на девятый этаж, как они будут на меня смотреть.
Выкарабкались и влезли с трудом. Олег постучал, внутри кабинета были мужчины, достаточно просто одетые, крепкие, на их фоне они с Толиком выглядели взмокшими студентами, опоздавшими на собеседование. Наконец, Толик нашел силы поприветствовать замершую компанию.
– Анатолий Петрович? – что-то вроде ужаса застыло в глазах.
– Толик, это ты?
Толик развел руками.
Олег успел оглядеть всех. Главный, который был знаком с Толиком, Юрий Вадимович Рудкевич, казался даже симпатичным – крепкий дядька лет пятидесяти, рослый, широкоплечий, с огромными ручищами, загорелым лицом, крутым лбом, тяжелой челюстью. Олегу показалось, что на секунду в его взгляде мелькнуло что-то нежное, то тут же сменилось прежним ужасом.
– Как же так? – спросил он, словно обижаясь на Толика.
– Автомобильная авария, – быстро ответил Толик. – Олег вот помогает…
– Боже мой! Я не знал ничего. Почему ты не сообщил?
Разговор никак не мог вырулить на дела. Толик молчал. Олег подумал почему-то, что он сам никогда бы не сообщил ни Кузьмину, ни кому-то другому из прошлого о своем несчастье.
– Присаживайтесь, Олег, – растерянно предложил Рудкевич. – Я просто опомниться не могу. Может, нужна какая-то помощь? Операция или что-то еще?
– Я по делу вообще-то. Вы вроде как мой проект утвердили, – напомнил Толик.
Помощники переглянулись.
– Конечно-конечно, – начал Рудкевич. – А боли сильные?
– Да при чем тут боли?
Замы, не сговариваясь, стали продвигаться к двери.
– Но нужно же осмотреть местность, и все мобильно, нельзя заочно…
– Что значит «заочно»? Я вполне мобилен, не сомневайтесь. К тому же Олег – инженер-проектировщик, он в курсе всех дел.
Наверное, Толик зря напомнил об Олеге. На лице Рудкевича отразилось еще большее сомнение.
– Конечно, – повторил он. – Но я утвердил все, не зная автора, по конкурсу. А теперь – сам пойми – я вижу, что это ты, и вижу, что с тобой стало.
По крайней мере, он заговорил прямо, только голос стал местами пропадать.
– Дело это большое, серьезное, – начал снова.
– Для меня тоже, – кивнул Толик.
– Но я не уверен, что смогу положиться на тебя как на здорового человека.
– Ясно.
– Толя, тут очень много работы, выездов и всякого такого. Не мне тебе объяснять. Но мы можем обсудить саму идею, выкупить ее до начала реализации. Мне всегда нравились твои проекты, не сомневайся.
– Я себя по частям не продаю, если ты помнишь.
Это «ты», брошенное Рудкевичу, положило конец беседе.
Юрий Вадимович вышел следом за ними в коридор, прошагал несколько шагов за креслом.
– Олег, можно вас на минуточку.
– Олег, не ходи, – Толик схватил за руку, но Олег вернулся в кабинет.
– Понимаю, как вам сложно приходится. Толик и раньше не был простым человеком. Если нужны деньги или какая-то помощь, только скажите…
– Спасибо, ничего не нужно.
– Постойте, Олег. Прошлое – это прошлое, но сейчас я не думаю, что он справится. Сама идея хороша, я не спорю. Целиком в его стиле, все продумано, все четко. Действительно, город, в котором будет много солнца и зелени. Мне подход Толика всегда импонировал…
– Тогда не отказывайте ему, Юрий Вадимович. Для него этот проект очень много значит. Если будет нужно, я подстрахую – доставлю, помогу, привезу…
– Так любите его?
– Так люблю.
– Вы вместе в машине были, когда случилась авария?
– Да. Но я выжил более целым.
Рудкевич вытер повлажневшее лицо.
– Вы не подумайте… Между нами почти ничего не было. Так, несколько встреч…
– Я знаю.
– Тогда скажите ему, пусть оформляется и приступает.

Олег нашел Толика у лифта.
– Зачем звал? – спросил Толик зло.
– Да сказал, что заревновал ко мне. А в общем – берет тебя и за прошлое прощения просит.
– Вот сука! А с виду хороший человек.
– У меня таких дюжины две было – с виду очень хорошие люди, теплые, а внутри ледяные, мертвые люди. Но, как видишь, в некоторых может вспыхнуть маленькая искра человечности. Иногда и этого хватает.
– Что бы я без тебя делал?
– Может, ходил бы на своих двоих?
– Я уже сто раз сказал тебе, что ты не виноват.
Олег кивнул. Вызвал лифт, втолкнул инвалидную коляску внутрь.
– Поцеловаться бы с тобой, – оперся о поручни кресла. – Но какой-то ты неромантичный, Толик. И костюмчик на тебе сомнительный.
– Скоро я такие шмотки куплю!
Толик отжался на руках и чмокнул в губы.
– Все, что могу.
– Маловато. Ночью еще поговорим на эту тему.
Только когда отвез друга домой, рванул по своим заказам. Две работы – сложнее, чем одна. Но если две работы плюс любовь – совсем просто, легко, воздушно.
Только бы не утратить эту мнимую легкость. Олег видел усилия друга и пытался скрыть свои собственные. И не успевал, и подводил, и злился на себя, но в целом складывалось впечатление, что они борются, побеждают и вот-вот победят, вот-вот…
С приходом зимы начавшиеся строительные работы притормозили. В конторе Олега тоже наступило затишье.
– Олтяну, я слышал, у тебя еще? – спросил вскользь генеральный.
Вскользь и как-то скользко. Но Олег взглянул прямо в глаза.
– У меня, конечно.
– Подписался ты – не позавидуешь.
– Он мой друг.
– А раньше вы как-то не особо…
– Какая же дружба в офисе? Клиентов обсуждать?
– А теперь он как?
– Работает.
– Как он может работать?
– Еще и как может! Он главный архитектор «Солнечного города».
– Он? Он же пол не мог спроектировать!
– Пол, как выяснилось, не его специализация.
Генеральный потер лоб.
– Ну, хорошо, если так. Хотя как сказать «хорошо»? Все равно страшная судьба, страшная.

Олег вернулся домой под впечатлением от этого «страшная судьба, страшная». Толик сидел на кухне, мечтательно глядя в окно. Потом перевел взгляд на Олега. Странный это был взгляд – взгляд человека, у которого в кармане лежат украденные деньги, и он знает, что сейчас – после нескольких положенных минут вежливого разговора – бросится их тратить.
Вдруг протянул руку.
– Дай пять – что-то покажу.
– Что такое? – Олег почему-то машинально отступил.
– Не бойся, руку дай.
Олег подал руку. Толик оперся на нее, поднялся на ноги, потом обеими руками ухватился за край стола.
– Я так сегодня всю кухню прошагал! Потом, правда, чуть мойку не оторвал.
Он снова сел в кресло. Олег смотрел молча.
– Только ступни плохо чувствую, а до колен – вполне нормально. Скоро смогу с тростью! Ты не рад?
– Я рад.
– Я думал, ты обрадуешься.
– Я рад.
На самом деле Олег больше испугался, чем обрадовался. Он тысячу раз представлял себе этот день и наполнял его самыми восторженными эмоциями. Тысячу раз в его мечтах Толик поднимался из кресла и делал первый шаг, опираясь на его руку. Тысячу раз Олег говорил на это что-то бодрое, шутливое, счастливое:
– О, наш малыш пошел!
Почему же в действительности снова все оказалось не так, хотя совершенно так, по продуманному, желанному сценарию? Даже лучше – в виде подарка к наступающему Новому году, наряду с шампанским и мандаринами. Как странно это. Радости совсем не было.
– Я рад, конечно. Я всегда верил в твою волю…
Даже «воля» прозвучала совсем иначе – не как воля к победе, а как воля для животного, запертого в тесном вольере. Я всегда верил в твою волю – убегай. Беги в свои темные леса, живи там со своим племенем, забудь запах человеческого жилья, где нашел кров на время болезни. Показалось, что и Толик смотрит совсем иначе – как посторонний, малознакомый человек.
– Куплю трость и буду совсем как денди. Как раз к весне самые работы – а я уже на ногах и скачу горным козлом. Нравится? – хохотнул он.
Это напомнило прежнее – когда генеральный их знакомил, когда Толик путался в простых фразах, смеялся нервно и казался избалованным эгоистом, недовольным степенью обожания в глазах новых знакомых.
– И тебе не нужен будет помощник, – закончил за него Олег. – Ты все сможешь сам.
– Сам? Что я смогу сам? – вскинулся вдруг тот. – То есть раньше ты помогал мне в постели? А теперь я смогу сам? Раньше ты любил меня? А теперь я смогу сам? Мне сейчас одно объявление на сайте знакомств вспомнилось: «Ищу парня с одним глазом». Это не ты писал случайно?
– Что ты хочешь сказать?
– По-моему, это ты хочешь сказать, что я тебе больше не нужен. Что тебя только забота и вдохновляла, только мысль, что в тебе жизнь другого – что я из-за тебя умирал, из-за тебя выжил, что ты игла в яйце! Так нет! Я запросто смогу сам – без тебя.
– Я это и сказал.
Казалось, уже пуд соли вместе съели, а теперь – снова по пуду, каждому отдельно, на десерт. Только теперь Олег понял, как мир перевернул его мечту о первом шаге Толика. Первый шаг обязательно будет в сторону, от него, прочь.
– Я еще даже на костылях не хожу, а ты меня уже выгоняешь!
– Я не выгоняю. Ты с ума сошел.
– Мне и намеков довольно!
Толик быстро набрал номер телефона.
– Прости, что так поздно. Помощь твоя нужна. Переезжаю. Пришли мне Васю.
Вася был шофером Рудкевича и возил Толика на объекты, когда Олег не успевал. Но удивило другое: контакт между Толиком и его бывшим успел наладиться до такой степени, которая позволяла звонить работодателю на ночь глядя, спокойно просить его помощи и принимать ее?
Вася ввалился буквально через четверть часа. Мысли сначала неслись в голове Олега, обгоняя время, а потом замедлились и потекли плавно. «Так и должно быть, – думал Олег спокойно. – Толик уже чувствует свою силу. Толик вырос и переболел. Ему уже не нужны ни я, ни бывший. Он уже готов жить одинокой жизнью в холодном мире». Олег кивнул Васе почти счастливо.
– Только подожди, я вещи соберу, – Толик стал запихивать в пакет какие-то тряпки.
– А че у вас развод, ребята? – Вася по-дурацки улыбался.
– Он не хочет мою фамилию брать после свадьбы. Типа румын не любит.
Вася на всякий случай насупился.
– А мы на фирме так радовались за вас. Нашли друг друга. Хоть и инвалиды. То есть один…
– Все, Вася, без демагогии.
Но Васе явно хотелось продемонстрировать просвещенность в вопросах ориентации и похвастаться лояльностью.
– И смотрелись вы хорошо, – не сдавался он.
В прихожей наклонился было, чтобы взять Толика на руки, но тот дернулся.
– Ты чего? Знаешь же, что с лестницами я сам справляюсь. Ты потом поучаствуешь.
– Ага.
Парень рад был новой роли, как замене надоевших обоев.
Олега при прощании словно и не было. Толик даже не оглянулся.
Остались на полу мокрые следы от ботинок шофера – широкие, слоновьи. Олег убрал в квартире, вымыл пол, открыл все окна. Будто ничего и не изменилось с лета, только жара стала стужей, появился Толик и исчез, но появился больным, а исчез здоровым, словно прошел принудительное лечение и благополучно выписался.
«Все к лучшему, – думал Олег. – Зачем связывать его прошлым? Воспоминаниями о любви? Об инвалидности, в которой Олег «не виноват», «не виноват», но виноват все-таки. А теперь списана его вина, и снова можно вспомнить о том, что совесть – атавизм, способ манипуляции, попытка холодного мира навязать человеку чувство вины и жажду искупления».
Злая зима метет в комнату, застилает белым постель Толика и зовет Олега. Он ложится покорно в снег, который под ним не тает.
Потом болел простудой, но прошло быстро. Простуда одного дня – дня прощания.

Олег больше не занимался и не интересовался «Солнечным городом», рассматривал перед монитором знакомую инструкцию. О нем и не о нем как будто. Холодный мир плохо поддается аудиту, всегда подкидывает варианты, которые вне схем и правил. Не все склоняется по таблицам и подчиняется инструкциям. Может, именно исключения и придают миру шарм неожиданности. Может, таким исключением и был Толик.
– Видел вчера твоего Олтяну в банке, – говорит генеральный.
И так странно звучит «твоего».
– И как он?
– На ногах, только с палочкой. Но похудел, заметно, что тяжело все…
– Один? – спросил все-таки Олег.
– С бугаем каким-то. Но бугай в стороне, типа для страховки. Сказал, что шофер его.
– Это Вася.
Генеральный покачал головой.
– Как выжил только?.. Страшная судьба, страшная…

-10-
Где искать его? И нужно ли искать? Олег не уверен, что нужно. Вольному – воля. Толик теперь хорошо зарабатывает и волен покупать квартиры и машины, переезжать, путать следы, выбрасывать в мусор телефонные номера прежних любовников вместе с телефонами. Он волен.
Так где же искать его? На новогодних корпоративах? В постели Рудкевича? В мерседесе Васи? Метель кружит над городом ноутбуки, праздничные столы, машины и квартиры. Среди всего прочего кружится в воздухе и знакомая инструкция. Холодно на ветру.

В полдень тридцать первого декабря Олег уже был за городом, словно его занесло туда ветром. Он с трудом узнал пруд, который служил ему ориентиром. Затянутый льдом, пруд оказался совсем маленькой лужицей. Олег притормозил и огляделся, словно ожидал увидеть на льду подросших гусей. Потом торопливо свернул в сторону домов.
Вдоль улицы несло серые перья. Олег сначала принял их за снежные хлопья, но пригляделся и кивнул самому себе. Как иначе? Все гуси уже на праздничном столе с яблоками, а зима кружит только память о них. Перья мертвых птиц показались дурным предзнаменованием. Олег со страхом оглядел дачу Толика. Следов на снегу не было, но калитка оказалась не заперта. Олег подошел к дому и постучал в дверь. Никто не открыл.
«Или это не исключение из правил, а очередная пытка, лишенная смысла? Новый поиск своего человека? Новая надежда на взаимность?» – продолжал думать Олег, заглядывая в окна. Роились сомнения, но он чувствовал и то, что у него хватит сил разобраться до конца – в себе и в другом, что он не спрячется трусливо за безволием, не отступит на полдороги, именно потому, что половина уже пройдена и пройдена с таким трудом. Что не только ради себя он тут, но и ради того, кто сидит – со всей своей волей – в холодном доме с выключенным телефоном, в то время как мог бы развлекаться на банкетах и пить шампанское за счастливое будущее. Олег чувствует, что он там, а если чувствует, значит, может просто толкнуть дверь и войти.
Сумерки уже проникли в комнаты. Не было газового отопления, не топилась печь, на которой под слоем пыли застыли древние чугунные сковороды. Никто не жил в этом доме после смерти хозяев, а Толик бывал тут всего несколько раз, надеясь когда-нибудь потом привести дачу в порядок. Олег прошел одну комнату – со старым сервантом и ткаными ковриками, и вошел в другую, полупустую. Окна были затянуты льдом с обеих сторон. На кровати лицом к стене, в куртке и ботинках, натянув шарф на уши, лежал Толик. На полу у кровати валялась его тонкая трость.
– Толь, ты слышишь? Я стучу-стучу. Вставай, эй!
Толик не ответил и не пошевелился. Олег подошел к нему, потрогал лоб под шарфом.
– Живой ты? Тебе нельзя переохлаждаться.
Толик молчал.
– Не хочешь меня видеть?
– Хочу, – послышалось из-под шарфа.
– Не похоже. Вставай. Новый год скоро. Еще успеем в город вернуться. И вообще… переселяйся ко мне. Снова.
– Ты с кольцом что ли приехал?
Толик сел на кровати. Волосы снова торчали в разные стороны, и шрам так же броско выпирал красной полосой на скуле, как и при первой их встрече. Но теперь внешность Толика не показалась Олегу ни искусственной, ни нарочно провокационной. Это был самый естественный, самый настоящий, живой, искренний, любимый его друг – его Толик. Именно такой, каким он был всегда, и никакой другой. Не измененный ни болезнью, ни их разлукой. Его исключительный Толик.
– Ты замерзнешь тут, заболеешь. Блин! Что ты с собой делаешь?! Зачем?
– Ты от темы в медицину не уходи, – простучал зубами Толик.
– Я не ухожу. Кольца нет. Как-то не подумал. Но все равно – люблю. А ты уже с Васей мутишь, да?
– Во ты дурак.
Олег сел рядом.
– Очень холодно. Поехали.
Толик не реагировал. Олег обнял его за плечи, поцеловал в щеку.
– Я же из-за тебя тогда прыгал, – сказал Толик.
– Я знаю.
– Это ты виноват.
– Я знаю. Все знаю.
– Я никого так не любил, как тебя. Тогда. И все это время. Я же только ради тебя хотел на ноги встать. Чтобы тебе не стыдно было со мной, чтобы ты не из жалости… Но все как-то не так получается.
– Потому что мир сопротивляется. Но мы не сдаемся. Вот я понял, что ты тут, почувствовал…
Толик кивнул.
– А дальше как? Заново все переоценивать? Выяснять что-то? Ссориться? Чтобы жить, как все? Дальше ведь все предсказуемо – ревности, измены, ссоры.
Олег помотал головой.
– Из любых правил есть исключения. Видишь, как все необычно у нас началось. Как необычно ты в реанимацию попал.
– Аргумент, – мрачно кивнул Толик. – Ты даже не видел, как я хожу.
– Да-да, продефилируй, давай.
Он наклонился за тростью, прошелся по комнате.
– Впечатляет, – кивнул Олег. – Но о подиуме даже не мечтай. Шеф тебя не отпустит.
– Давай не поедем никуда, печь натопим.
– А есть что будем?
– Соседка с утра гусей рубила. Предлагала мне одного купить.
– Нет, я не смогу гусей есть. Я их маленькими видел.
Толик посмотрел на него.
– Иногда мне кажется, что и мы еще совсем маленькие, хотя уже столько прожили. Я не знаю, например, как печь топить.
Он развел руками и немного покачнулся.
– Странно видеть тебя здесь, – сказал Олег. – Если бы ты знал, как странно, – человека, который строит «Солнечный город».
– Для меня «Солнечный город» сейчас тут, потому что ты приехал. Мне и тут тепло и ярко. Тут цветут акации. Тут шумят водопады. Тут серебрится пруд. Тут порхают бабочки. Тут живы гуси. Тут теплый пол.
Произведение опубликовано с согласия автора