Пирамида

Примечание: не все события в этой истории вымышлены.

Сколько я живу в Пирамиде? Ну, годков двадцать уже наберется. Сам-то я с Дмитровки, это Донецкая область. Я, почитай, рядом с шахтами всю жизнь. Сначала у родителей жил, Дмитровка же деревня, ну, не хутор, конечно, но огороды у всех, гуси там, коров кто-то держал. 

Я сначала ничего не хотел делать. А зачем? В шахту — оно завсегда успеется, да и нравилось мне, спокойно. Я иногда думаю, что всю жизнь спокойствия искал, да нашел наконец вот. Правда, я потом все равно в Донецк уехал, родители умерли, я же младшим был в семье-то. Мамка без отца и года не продержалась. У братьев там семьи, дети. У меня-то так и не получилось, с девками-то нашими. 

Мои до сих, поди, живут там же, мы уж лет пятнадцать не общались. Обиделись они на меня, когда на север подался, ну, а я и не думаю про них. Было и было, уж не уверен сейчас, что и правда было.

Затирается все. Вот, бывает, выйду я на крыльцо, смотрю на гору или на ледник — ну, ледник не очень видно на самом деле, выглядывать надо — так вот, смотрю и думаю: было ли мое прошлое вообще со мной когда-то? Было ли лето теплое, земля нагретая, по которой босыми ногами бегали, лошади? Я в детстве в поле к табуну любил ходить. Было ли? Вот, кажется, помню, но как будто книгу вспоминаешь, нереально все как-то. Я же много книг прочитал тут. Кажется, что ковбоем в Америке был тоже я, и негров спасал, и Арктику открывал, и по Карибскому морю плавал. Странно так. 

Когда в Донецк уехал, поступил в техникум, даже закончить смог. Я не то, чтобы так хотел учиться, если честно, но меня злость брала на своих. Всем посылки из дома шлют, и сырое, и вареное, а мне ни черта, от мертвого осла уши. Ну, думал, обратно-то точно не поеду, не дождетесь. Механизатором стал. Это, конечно, по сельскому хозяйству больше, но я всегда в технике ковыряться любил, почти все, что угодно, починить могу. Да и в шахту тоже можно, никто не запретит. 

Я уж и не помню, как в Пирамиду попал. Где Донбасс, а где Шпицберген. Случайно вышло. Туда же самых лучших брали, ученых там, полярников. А я такой, нигде осесть не мог. После технаря комнату снимал, в шахте полгода проработал, потом в Снежное уехал, там на завод можно было устроиться, и общагу давали. Вот там, поди, меня и заметили. 

Нет, ну я сам напросился. Эти все туда приехали инженеров наших вербовать, а я с ними как-то затесался. Меня и в Снежном ничего особо не держало. А они так красиво говорили, мол, коммунизм там построили уже, работай только, и тебе по потребностям все будет. Фотографии показывали: бухта, горы, гора эта наша — Пирамида — и городок вокруг, ну чисто игрушка. Рассказали, мол, район Крайнего Севера, все дела, льготы, снабжение. 

Мужичок там еще был, какой-то ученый, я его тогда в первый и последний раз увидел. Подозвал меня к себе, и говорит, мол, знаешь, парень, там северное сияние есть. Знаешь, что такое северное сияние? Иногда всю ночь полыхает, красота, страшное дело. Ну, а я знал, у нас в техникуме в учебнике по географии картинка была с этим сиянием, цветная, я ее по-тихому из учебника выдрал и везде с собой таскал. 

Почуял, что ли, тот мужик это, черт его знает, он больше никому так не говорил. Я тогда сразу решил, что поеду. Ну, а чего мне терять-то было? Да и на коммунизм посмотреть хотелось. 

Ну, с нами поговорили, конечно, первый отдел там, все дела, в Москву ездили, все-таки особое место, да только с меня брать-то нечего было, одно слово — механизатор. Когда наконец меня утвердили, я собрал пожитки, и готово. Там нехитрые вещи какие-то были, я думал, что все-таки ненадолго, а не на всю жизнь уезжаю. 

Вот о чем жалею, так это о том, что никаких фотографий с собой не взял. За ними надо было обратно в Дмитровку ехать и у братьев просить. Я им тогда позвонил только, мы поссорились, ну, я и не поехал с ними прощаться. Сейчас жалею. Я забыл, как мать и отец выглядели, а это страшно. Словно не было их у меня никогда. Голоса помню, платье мамка носила цветастое такое, а у отца руки были черные от угля, и в морщинках тоже чернота была. Это от угольной пыли, у наших всех тоже так было. Иногда снится что-то, какие-то обрывки, детские воспоминания, может, но лиц я там не вижу. 

Мы уехали в июле, пока навигация была. Ребята-то мои, инженеры, с которыми мы со Снежного вместе держались, сразу в Пирамиду уехали, а для меня там места сразу не нашлось, пришлось в Баренцбурге пристраиваться. Там много наших было — с Донецка, с Ворошиловграда, они туда на вахту на несколько месяцев приезжали подшабашить. Я вот помню первый вдох в Арктике, смешно, наверное, но правда помню. У меня морская болезнь под конец началась. 

Как в общагу заселялся, документы правил, ничего уже не помню. А вот в первое утро пошел я на крыльцо покурить, дверь открываю, и воздух меня буквально с ног сбил. Другой совсем. Запахов нет, разве что моря. Нет, ну море я видел, конечно, до этого. Мы с парнями еще в техникуме на Азов ездили летом. Но тут все по-другому было. Бухта, горы и небо — вот и все. Небо другое совсем, синющее! Горы лысые, и снег вниз, как ручейки, бежит. Чистота какая-то. Ничего лишнего. Сигарету я так и не прикурил. Стоял на крыльце, дышал, ну идиот идиотом. Я как-то сразу дома себя почувствовал. Смотрел по сторонам и чувствовал, что я наконец-то дома. Думал, зубами буду держаться, но никуда отсюда не уеду. Так вот и держусь до сих пор. 

В шахте я недолго проработал, с полгода. Астма. В забой спускался и все, кашлять начинал, себя не помня. Никогда ничего со мной не было, даже зубы не болели, а тут на тебе. С астмой вообще-то нельзя на Север, меня сразу домой должны были отправить, но почему-то нет. Не отправили. Навигации не было, зима, Новый год на носу, не до меня. Я тогда на больничном три недели сидел. Тошно было, по правде сказать. Если бы ничего не придумал, летом точно пришлось бы возвращаться. Не хотелось. 

Я повадился тогда по поселку шататься. Этого нельзя на самом деле, медведя можно встретить, они в те времена, конечно, не такие наглые были, как сейчас, но забредали иногда к людям, как льды вставали. Я ходил все равно, у меня опять дружбы с соседями не вышло. Надо ж было девать себя куда-то. Зимой-то — день или ночь, без особой разницы, темно, но ночью хоть людей на улицах не было. Вот тогда я и увидел в первый раз северное сияние. Все, как в учебнике, только лучше. 

Я ведь этот листочек до сих пор храню, он пожелтел, а на сгибе и вовсе на папиросную бумагу стал похож, но боюсь его потерять, берегу. Короче, выхожу я из общаги, а сияние над головой. Там, правда, фонари были, отсвечивали, и я к бухте пошел, чтоб, значит, было пространства побольше. 

Я потом столько этого сияния видел, и покрасивше, но первое — оно первое и есть. Первое всегда почище остального запоминается. У нас там причал был, а колотун страшный в декабре. Стою я на этом причале, всполохи зеленые кругами двигаются медленно-медленно над бесконечной снежной равниной. Горы, как исполинские черные тени, стоят. А еще звезды над этим всем. Тишина абсолютная и эта красота, космическая какая-то, и кажется, что длится это все вечность. Чудится, как будто зовет кто-то, а ты силишься понять, кто, да не можешь. 

Я не умею красиво-то говорить, но вот как будто на секунду тогда понял, что человек как песчинка какая, жизнь его — тьфу. А вот это все вечность было и еще вечность будет. Долго я там стоял, нос отморозить успел. Возвращаться в тепло, к свету после того, как на северное сияние посмотришь, все равно, что из ледяной воды выныривать. Свет обжигать начинает, чувствуешь себя сразу каким-то невероятно живым, особенно, если ждет кто-то в этом тепле. 

Я первый свой Новый год на Шпицбергене встречал один. Сосед мой по общаге с вахты был, а незадолго до Нового года срочно домой уехал, что-то там случилось. С другими соседями я не особенно как-то дружил. Молодой был, да и не пил почти. 

Я и сейчас к алкоголю так себе, на вахте-то, конечно, сухой закон, да только повод, сами понимаете, какой. Обычной водки было не достать, гнали, из чего могли. Самогон настаивали на скорлупе грецкого ореха и апельсиновых корках, цветом получался почти коньяк, только вот похмелье от него страшное. Я в первый раз, еще когда переезд мой отмечали, думал — сдохну, два дня лежкой лежал. С тех пор вот и не пью. 

Да и не только в алкоголе дело, по правде-то сказать. Мужики свои были в доску, они не могли никак понять, какого рожна меня сюда принесло насовсем. Для них-то как было: вахту отработал, деньгу зашиб и домой, там жена дожидается, детишки — все, как положено, все, как у людей. Ну, а я — ни кола ни двора, да и обмолвился еще по приезде, что возвращаться не планирую. Еще астма эта. 

Странно это было, в первый Новый год одному. Телевизора в комнате не было, ну, я стол себе организовал такой простенький, по соседям сходил, поздравил, думал своим еще в Дмитровку позвонить, но очередь к телефону такая огромная была. Полночь встретил, генсека послушал по радио, посидел, может, до часу и на улицу пошел. Там народ, все гуляют, бенгальские огни жгут. Красиво было. Я от компании к компании ходил, а народ пьянющий уже, все тебе рады. 

Так было в Дмитровке однажды, у меня лучший друг женился, а мы, можно сказать, с пеленок с ним вместе были, росли по соседству, сообща все делали, ближе брата он мне был. Он мне обещал, что и в Донецк вместе уедем, в техникум поступим, я из-за него отчасти и решился все-таки поступать, а это все обман оказался. 

Он как на Катюхе женился, почти сразу переехал с ней в Караганду. Я его не видел никогда больше, да и адреса он не оставил. У Катюхи там родственники были, она всю жизнь мечтала с Донбасса уехать. Вот была тогда свадьба на всю деревню, громкая. Народу тоже тьма. Я не хотел идти, Сашка меня заставил. Ну, я пришел, улыбался там всем, поздравлял, подарок даже принес. Но вот было все равно, что я — отдельно, а все остальные — отдельно, хотя вроде как вместе. Я потом на реку ушел, ну тошно было, правда. В тот Новый год вот также.

Слова такие есть, «Страшнее нету одиночества, чем одиночество — в толпе» — поэт написал, Марков. Я когда с Марией жил, она мне книгу показывала. Вот лучше и не скажешь. Про Марию я расскажу еще потом, чтобы вперед не забегать. 

Встретил я Новый год этот и точно решил, что надо из Баренцбурга уматывать. Слишком неопределенно все было, с астмой этой путь в шахты мне был заказан (хорошо хоть она себя вне шахты никак не проявляла), а другой работы в Баренцбурге тогда не было. Мне страшно надоела эта атмосфера ожидания, от которой там некуда было деться. Люди там все время ждали. Писем, окончания вахты, звонков домой. Они не были в полной мере на Севере, сердцем все равно оставались дома. 

Я вот сейчас думаю, что ни с кем так и не смог там сойтись, потому что они были все равно что разделенные, одна половина там, а другая тут, а с половинкой человека-то много ли толку говорить? Я хотел, конечно, в Пирамиду, с самого начала туда хотел, больше и некуда было. Грумант тогда уже закрыли. Все-таки там все по-другому было, другие люди совсем, другое отношение. Цельные люди, сильные какие-то. 

Я поехал в Пирамиду сразу после Нового года, разыскал своих инженеров со Снежного, мы долго кумекали, что же можно тут сделать, а потом кто-то вспомнил, что в местном ремонтном цеху как раз не хватало человека. 

Чинили там все, начиная от всякого оборудования из шахты и двигателей до бытовых приборов, с которыми не смогли справиться местные домашние умельцы. Коллектив был хороший, мужики душевные, начальник, конечно, строгий, но тоже мужик неплохой. Мы с ним как-то сразу сошлись, он сказал, что поспрашивает насчет места в общаге: если место есть, то, мол, милости просим. 

Я ехал обратно в Баренцбург и просил все небесные силы, чтобы это место нашлось. Тогда же моя первая полярка была. В полярную ночь ты словно голый на морозе без всякой бани. Вот какой ты на самом деле есть, таким себя и видишь. Видишь, как до жизни такой докатился, кого постарался забыть, кого за собой обиженным оставил. Полярка всегда неожиданно приходит, вроде и знаешь, что вот-вот, день короче становится, все такое, а потом — раз, и все, темнота. Подготовиться не успевал ни разу. 

В полярную ночь всегда очень тяжело, особенно, если ты один. Поневоле начинаешь в себе копаться, просто от безделья. Сидишь в комнате один, даже если со светом, а мыслишки-то лезут в голову, всякие мыслишки. А заглушать их нечем, а уж если буран какой, так и вовсе тошно. Как в детстве, когда обидел кто, ты ложишься спать и ждешь, что проблемы как-нибудь сами решатся завтра, да только утро так не наступает. В полярку я всегда шатаюсь по улице, если не совсем уж метет, потому что клин только клином вышибить можно. Если боишься чего-нибудь, всегда лучше сделать, чем о несделанном жалеть — вот так я думаю. 

Но первая моя полярка очень тяжелой была, к январю я был сыт темнотой и одиночеством по горло. 

За двадцать лет здесь, я убедился, что Север — живой, очень жестокий, не прощающий ошибок, но какой-то мудрый. Я оставался с Севером один на один, и, можете, конечно, считать, что я уже успел сойти с ума (а уж к этому были все предпосылки, нормальные, поди, сюда не поедут), но я знаю: Север всегда дает то, что у него просишь. 

У меня даже теория была, не то, чтобы я сильно верующий, но вот если посмотреть на шарик наш, ну, на Землю, то Арктика на самом верху будет, значит, небо-то — близко, а людей тут мало, и отношение все равно что в сельском ларьке, практически родственное. Я очень просил, чтобы нашлось место в общаге, но подспудно я просто хотел возвращаться в тепло. 

Меня позвали в Пирамиду через неделю, выдали ключи от комнаты и дали пару дней на разбор вещей. Так я поселился в Лондоне. Неженатые мужчины в Пирамиде жили в Лондоне, незамужние женщины — в Париже, а пустырь между общагами, который летом зарастал завезенной с материка газонной травой, с арктическим юморком называли Елисейскими полями. Никто на настоящих Елисейских полях, само собой, никогда не был, но нам хватало. 

В Пирамиде тех лет было все, о чем мечтал советский человек. Столовая работала круглосуточно, и кормили там бесплатно. Был свой бассейн, школа, детский сад, библиотека, ферма (даже норгампоставляли свое мясо), северное снабжение, доппайки на праздник. Купить можно было все, что душе угодно: от трусов до шубы, книги привозили. У девочек был книжный клуб, мужики в качалку ходили. Этакий большой пионерлагерь для взрослых (я в пионерлагере один раз всего был, отцу путевку дали на работе, но запомнилось на всю жизнь). 

Жизнь потекла тогда сытая и размеренная, астма меня больше не беспокоила, работа нравилась, мужики с цеха свои в доску оказались. Жил и каждому дню радовался. У нас там много всего было, дамочки из Парижа были развеселые, не сказать, конечно, что бляди, хотя и такие были, просто на выдумку хитрые. Все время у нас какие-то общественные активности придумывали, даже в полярку, на лыжах мы бегали, если не совсем уж холодно, этот их книжный клуб… Клуб путешественников у нас еще был, я сам туда любил приходить да про всякие страны-континенты послушать. Побывать-то там мне уж не удастся, понятно, так хоть так, представить. 

Еще помню, как к нам первый раз (ну это на моей памяти первый, народ-то к этому привычный был) белый медведь приходил. У нас там на детской площадке как раз народ из дурки (общагу для семейных так называли) детишек выгуливал. Я где-то рядом ошивался, сдружился с одной семьей, они сами в возрасте уже были, а я их мелкому вместо старшого брательника стал. Тут вдруг мишка, а огромный оказался, жуть. Они обычно на свет-то не особенно выходят, боятся, но этот смелый оказался. Все, само собой, попрятались. В Пирамиде с самого детства учат, что делать, если медведя вдруг встретишь. Ружья-то, конечно, почти у каждого есть, да только толку с них немного, у медведя башка, считай, что бронированная. Вот тогда все сразу попрятались, встали у окон и смотрели, что медведь делать будет. Детишки веселились, кричали ему что-то, да только через тройное стекло и не слышно было. Мишка походил, покружил по площадке, ничего съестного не нашел и ушел обратно в темноту. Мы еще с час выждали, чтобы точно ушел, и обратно на улицу потянулись. Такие вот были развлечения.

Сосед у меня по общаге тогда тоже ничего парень был, Ленька, мы в цеху вместе работали. Спокойный парень, мы с ним не поспорили даже ни разу. Он кроссворды очень любил, разгадывал все время, это благодаря ему в моей голове иногда всплывают странные знания, вроде столицы Анголы. Хорошо я тогда жил, вот так вспоминаю, действительно хорошо. Спокойно было, сытно. Свое место нашел. Я вот именно тогда перестал совсем думать о Дмитровке. Я не звонил туда, писем не писал, само собой, но думал изредка. 

На самом деле у меня деньги были отложены на обратную дорогу. Я их называл «на если что». В ту полярку я их спустил, понял, что уже все, точно не вернусь. Суку утопил и понял как-то очень ясно. Сука моя, кстати, не тяжелая совсем была, говорю же, мужики у нас отличные были.

А летом случился Серега. Сейчас можно сказать, что он именно случился, потому что назвать это «познакомились» или «встретились» или еще как-то нельзя. Мы с мужиками собрались тогда на рыбалку, и кто-то притащил с собой новенького парня из ученых. 

Это вообще редкость, чтобы рабочие с учеными общались близко, вот водку у них перекупить — святое дело, а вот так, чтобы на рыбалку — это вряд ли. Слишком уж разные, говорить не о чем. Но Серега был не такой, хотя, строго говоря, он и не ученый был, просто лаборант, ему с нами, поди, и проще, и веселее казалось. Он все время шутил и ржал, это первое, что мне в нем запомнилось. Ржал над всем, над лодкой, над нами, над собой, правда, удачно как-то все время, необидно. Он и сейчас ржет, кстати. В этом смысле не изменился, и предприимчивый такой же, как и раньше. 

Мы после той рыбалки как-то сблизились, я в общагу к ученым стал приходить, они шикарно, конечно, жили, у каждого комната своя, делай, что хочешь. Ленька тогда как раз даму сердца себе нашел и все время в нашей комнате с ней запирался. Ну а я повадился у Сереги пропадать. С ним очень легко тогда было, причем легкость такая, ну как будто выпил слегка. Безбашенная, что ли. Я любил его байки слушать, Серега же умный очень, он про Север кучу всего знал и рассказывал интересно, будто сказки. Откуда северное сияние, например, берется, или про Гольфстрим, почему с нашей стороны острова погода одна, и люди жить могут вполне комфортно, а с другой стороны совсем другая. 

Раскололся он как-то, ну когда мы совсем уж сдружились, что сюда приехал, потому что с родителями своими разругался вдрызг, поймали они его на одном нехорошем деле, по 121-й статье УК. За это ведь сажали тогда, но они его просто выгнали с напутствием, что жить с ним в одном городе больше не хотят. Он в Якутии пару лет поработал, а потом и сюда, на Шпицберген, дорожка подвернулась. 

Я думаю, что то, что мы с ним сошлись, было неизбежно, что ли. Знаете, рыбак рыбака издалека видит. Я-то все про себя, конечно, знал, еще в детстве, с другом тем своим, про которого уже рассказывал, все понял. Само собой, тогда, в Дмитровке ничего у меня с ним не было, да и вообще относился к этому, как к неизбежности какой-то. Есть и есть. Живу и живу себе, даже и не мечтал, что получится когда-нибудь все эти фантазии в жизни испытать. 

Страшно было, конечно, куда без этого. Поселок-то маленький, все на виду, да только потом понял, что люди дальше своего носа и не видят. Если не наглеть уж совсем, любое дело можно сделать шито-крыто. Ленька счастлив, понятно, был, когда я комнату в его распоряжении на ночь оставлял. Вопросов не задавал, ну, а то, что с женщинами я особо не знался, ну так я у ребят всегда в «странненьких» ходил. Наоборот, меня даже уважать больше стали, когда я ради товарища и его романа чуть ли не переселился к Сереге. Ну, а то, что я сам от этого только счастлив был, никто не узнал. 

Никто вообще ничего про нас так и не узнал. Я даже не знаю, что и рассказать, статью-то отменили, конечно, да только все равно, больно уж личное это. Хорошо с Серегой было, во всех смыслах. Интересно, просто, легко. Не помню ни одного случая, где бы он нервничал или ругался. Без напряга жил. Нравился всем, хотя это не так уж легко ему давалось. Он все равно скучал по семье своей, я понял, что родители у него не последние люди были. По той старой жизни, по человеку, от которого ему пришлось уехать, скучал.

Серега об этом, само собой, не говорил, но оно же заметно все равно, хоть что ты делай. Наверное, я его любил. Первый год точно любил, он же мне показал то, о чем я и мечтать не смел. А вот он меня все-таки нет. Мы об этом никогда не говорили, но, знаете, когда в поселке живет тысяча человек, особенно выбирать не приходится. Впрочем, это нашему «хорошо» не мешало.

Серега был легкий, хоть и слишком уж, на мой взгляд, предприимчивый. Идея ставить какую-то особую, по науке, бражку пришла ему еще в разгар антиалкогольной кампании, когда он был в Якутии. В Пирамиде эта идея развернулась со всей широтой. Я уже говорил, что тогда ставили все и всё, что можно, а пить, особенно после Горбачева, стали еще больше. Неразбериха, которая началась по всему Союзу, Пирамиду первое время почти не затронула, но мы слушали радио, мы смотрели телевизор, мы писали письма домой, и мы пили от страха. Тогда еще от страха, от безнадеги пить стали позже. 

Первая партия Серегиной бражки — а гнать он ее стал как раз с началом полярки — получилась отменной, даже не бражка, а такая штука, градусов в двадцать пять-тридцать, на вкус очень приятная, травяная, и, что самое главное, похмелья от нее не было никакого. Себестоимость тоже низкая. 

Серега в лаборатории половину лета пропадал, все формулу идеальную до ума доводил. Мы с ним, пока опытные образцы пробовали, чуть не спились. Потом дело пошло, ученые-то давно его продукцию хлебали, ну а я ее мужикам своим в цех принес, а потом до шахтеров дело дошло. Повалили к Сереге заказы, он, правда, поначалу особенно не наглел, небольшими партиями делал, ну, а дальше начал чуть ли не в промышленных масштабах гнать. Деньги к нему полились практически рекой, правда, тратить их в Пирамиде было особо не на что. По ночам под окнами Серегиной комнаты прогуливалась молчаливая кучка страждущих, прогуливалась, потому что 158-ю статью тоже никто тогда еще не отменил, и в случае малейших подозрений на облаву страждущие прогулочными шажками удалялись в разные стороны. 

Меня это, к слову, страшно раздражало, потому что в те ночи, когда я оставался у Сереги, тихий стук в окно всегда раздавался в самый неподходящий момент. 

Лавочка успешно проработала с полгода, заработал Серега почти четыре тысячи, по тем временам совершенно сумасшедшие деньги. Но, сколько веревочке ни виться, все равно конец будет. К концу лета объемы производства пришлось снижать, потому что Сереге первый раз набили морду. Не сильно, но предупредили, что с теми, кто не понимает намеков, все время случаются несчастья. 

Он, к слову, был из тех людей, которые вопросов кулаками не решают принципиально. Вот если меня пытаются избить, а уж, поверьте, всякое бывало, я совершенным психом становлюсь, даже убить смогу, наверное, а вот Серега не такой, он крови боится, если по правде говоря. Он даже на охоту с нами не ходил по этой причине. 

Мария говорила, что человека во многом определяет его детство (хотя она это она про мою неразвитость говорила, но Сереге тоже подходит). По его словам, он даже в детстве никогда не дрался, а мог придумать, как и драки избежать, и обидчикам отомстить. Дорого стоит такое умение, как по мне.

Если без всей этой философии, с самогоноварением пришлось завязывать. Народ тогда был злой, могли и убить. Мы решили, что вся эта затея жизни уж точно не стоит. Тем более, что платить за последние партии этой выпивки было нечем. У нас процветал бартер. 

Я помню эти годы, как страшную путаницу: все, что начало происходить с приходом к власти Ельцина, так или иначе влияло на Пирамиду. Платить «Арктикуголь» тогда практически перестал, многие уехали, а те, что остались, продолжали работать по какой-то инерции. Менялся строй, и мы терялись, совершенно не представляли, что будет дальше. На Шпицбергене нельзя жить без снабжения, без горючки, хотя бы едой мы частично обеспечивали себя сами. Со снабжением уже случались перебои, обесценивались деньги, люди теряли вклады, которые должны были обеспечить их на пенсии. 

Это было как проваливаться в глубокий снег — а сугробы у нас здесь бывают в человеческий рост — когда с каждым движением ты вязнешь все глубже и глубже. Мы смотрели телевизор, слушали радио и ждали, что все как-то исправится. Мы привыкли ждать, семьдесят лет мы строили коммунизм и с детства знали, что нужно просто немного подождать. В любом случае, делать было больше нечего — только смотреть, слушать и ждать. 

Серега уехал сразу же, как началась навигация, в девяносто третьем, мы пробыли вместе почти пять лет. Меня он с собой не звал, конечно. Да я бы и не поехал. Некуда, да и мне тогда было почти сорок, а Сереге тридцать два или тридцать три, не помню точно. Вся жизнь, короче, впереди. Мы поговорили, как-то очень спокойно, я пожелал ему удачи. 

Я знал, что он не пропадет. Хотя он уезжал еще беднее, чем приехал, те деньги, что он заработал на самогонке, сгорели в девальвацию, но зато уезжал не в никуда. Он снова общался с семьей, да и не только с семьей, как мне кажется. Почти весь девяносто второй год он получал письма, ходил звонить по телефону на почту, и умом был уже не здесь. Он вернулся домой.

Кстати, 121-ю тоже отменили в девяносто третьем, никаких объявлений, разумеется, не было, я случайно узнал об этом, месяца через три после отъезда Сереги. На «Радио Свобода» выступил Парамонов со своей речью, до сих пор помню это: «Наконец-то отменена пресловутая статья 121 российского УК, каравшая за гомосексуализм». Звук я убавил так, что еле разбирал слова, но дослушал до конца. 

Это был первый раз, когда я действительно почувствовал, что времена изменились. Разумеется, в моей собственной жизни это ничего не меняло, но я почему-то думал тогда о Сереге, который может больше ничего не бояться, о тех парнях, таких, как я, которых много там, на материке, об облавах, ведь их больше не будет (сам-то я не сталкивался, но Серега рассказывал). Честно, больше всего думал о Сереге, хотел, чтобы все у него стало хорошо. Мне страшно не хватало его первое время. Месяц я по привычке сворачивал на дорожку к общагам ученых, брал яблоки в столовой, хотя сам их не ел. Опять начал бродить ночами по улицам, так как деть себя было совершенно некуда. Правда, потом ничего, попривык. Серега мне не писал. 

Люди уезжали из Пирамиды. В навигацию девяносто четвертого уехало много шахтеров, многие отправили домой семьи. Ловить здесь становилось нечего, ходили слухи, что угля осталось немного, а на новую геологоразведку нет денег, хотя зарплату стали платить исправней. Матери увезли детей, опустела школа, детская площадка, в бассейне в любой день находились свободные дорожки. Уехала та семья, с которой я был так дружен. Они вернулись обратно на Украину, но продолжали писать мне. 

Время между девяносто третьим и девяносто пятым я вспоминаю как своеобразную репетицию моего последующего отшельничества. Никаких изменений в лучшую сторону тогда не намечалось. Мы все опять чего-то ждали. Наверное, после девяносто четвертого в Пирамиде остались самые отчаянные либо самые ленивые, короче, те, кому не хотелось или просто некуда было ехать. 

Нас, да и норгов, в те годы еще страшно одолевали медведи, шатались по поселку, что по твоему променаду, эдакие парижане на Елисейских полях. Выходить на улицу ночью вовсе запретили. 

В девяносто пятом забрезжил какой-то свет, в Пирамиду должен был приехать Харальд V, и все как-то в целом привели в порядок, покрасили здания, все обновили, силами самих жителей, разумеется. Мы, кажется, только рады были возможности поработать вот так все вместе, ради поселка, в котором провели столько лет. Остались-то, в общем, одни старожилы, кого Север уже крепко ухватил за душу. 

Норвежский король провел в Пирамиде часа три, посмотрел наши здания, зимний сад и прочее, и назвал Пирамиду «жемчужиной» архипелага. «Жемчужину» решили закрыть в девяносто седьмом. 

Где-то между визитом Харальда и поляркой, точно уже не помню, я сошелся с Марией. Мы с ней были знакомы уже давно, года три, наверное, на тот момент. Она заведовала библиотекой в Пирамиде. Очень красивая женщина, умная, гордая. Язык не поворачивался ее Машкой назвать или там Машенькой, только Марией. Отличалась от всех, сказать могла так, что лучше бы по морде врезала. Болтать не любила, но разговорить могла кого угодно. 

У нас бригадир был один: как выпьет, так просто зверем становился, в драку лез, убить мог запросто. У него там трагедия была какая-то в прошлом, то ли жена погибла, то ли сын вместе с женой, не знаю точно. Его только Мария могла успокоить. Когда становилось понятно, что у него опять началось, вопли на полпоселка, рукоприкладство, звали Марию, она заходила к нему в комнату — и тишина. Через час где-то она выскальзывала в коридор, а бригадир этот спал до самого утра. Что она там с ним делала, черт ее знает. 

Мне кажется, она и про нас с Серегой догадывалась, не знаю, почему. Она мне все время книжки приносила разные читать, прямо стопками, и иногда там такие, ну, своеобразные попадались. В одной, например, парень с графом спит, а тот его по заграницам возит, а в другой старикан влюбляется в молодого парнишку, о своей ушедшей молодости думает, все такое, потом пытается омолодиться как-то, но все равно умирает, как раз на этого парнишку глядючи. 

Не знаю, зачем я Марии понадобился, у нее и поклонников было всегда много, хороших таких парней. Да и муж у нее, честно говоря, был. Мария сама из Мурманска, и муж ее тоже, капитан военного судна. Детей у них не было, поэтому он уходил в рейс на полгода, а она — на Шпицберген. Зачем, черт знает. Она как-то упомянула, что ждать ненавидит, а после разлуки чувства ярче. Он вроде и не против был. Не понимаю такого, я бы свою женщину, если бы она у меня вдруг появилась, никогда бы никуда не отпустил.

Мария-то моей женщиной никогда не была. Это скорее я у нее был. Она меня подобрала практически, после того, как Серега уехал. Вытащила, что ли, я совсем никакой был. Книжки эти ее, и разговаривала она со мной часами про всякое, не про Серегу, а обо всем — про детство, про мысли мои какие-то. Я не мастак вообще-то разговаривать, а про мысли особенно, кому они нужны, мысли-то мои, но вот с ней хотелось. Легче становилось и проще. Вот про будущее она меня никогда не спрашивала, только про прошлое, потому что будущего у нас у всех в Пирамиде, строго говоря, не было никакого. 

Я с нею спал, конечно. Вы не думайте, у меня женщины-то были, и на Украине, и на Севере тоже. С женщинами хорошо, правильно все. С Марией так вообще, она меня как-то с полудвижения чувствовала в этом смысле. Не знаю, как объяснить, но будто мысли читала. Правда, очень отстраненно всегда. Да и муж этот ее, у нее в комнате фотографии стояли, и он с них прямо смотрел на меня каждый раз, когда мы с ней уединялись. Страшно неловко, если честно. 

Мне кажется, Мария была такая же, как ученые. Она словно наблюдала за нами, вроде как за мышками лабораторными. Вроде дружила, вроде улыбалась, общалась, слушала, а все равно как-то со стороны. Словно картотеку какую составляла. Мы же в Пирамиде все равно по компаниям общались, все вместе были только в крайних случаях, а вот Мария как-то со всеми и ни с кем одновременно. Хотя слушала всех, помогала по мере возможностей, к ней многие поплакаться на жизнь приходили. Выслушивала, советы очень дельные давала иногда. 

Её у нас любили, хоть и побаивались, бабы некоторые говорили, что она ведьма. Не знаю, конечно, насчет ведьмы, но женщиной она была совершенно неповторимой. Я больше никогда таких не встречал. Она уехала в навигацию летом девяносто седьмого, сказала, что в этот раз уезжает навсегда. Я проводил ее в Баренцбург.

Рудник решили закрыть в декабре девяносто седьмого. Когда приняли решение, народу тут оставалось совсем немного, но шахтеры еще работали. Остальные в основном занимались консервацией поселка. Мы отключали отопление, канализацию, воду, котлы, проверяли целостность крыш, собирали оборудование, которое «Арктикуголь» решил забирать с собой. Очень жалко было зимний сад, когда отключили отопление, он погиб. Впрочем, за ним и так давно уже никто не ухаживал.

К марту девяносто восьмого основные работы были закончены, последние тонны угля на шахте № 2 «Северная» были добыты тридцать первого марта девяносто восьмого года, а первого апреля всех, кто оставался в поселке, эвакуировали в Баренцбург. Поселок Пирамида официально прекратил свое существование. 

Через пару месяцев, которые мы прожили в Баренцбурге, из бывших жителей Пирамиды я остался один. Я держался за свое место буквально зубами, возвращаться-то было некуда. Девяносто восьмой год, кризис, накопления все мои остались в банки, да только по новым деньгам на них было нечего купить. Родной город теперь находился в другом государстве, и я, откровенно говоря, уже не был уверен, существует ли он еще. С братьями я не разговаривал много лет, друзей на Украине тоже не осталось. Все важное в моей жизни случилось тут, на Севере. 

Я теперь иногда думаю, что я и родом отсюда, я, ну тот настоящий я, появился здесь. Так что здесь мне и надо было остаться. 

Я занимался всем, чем только мог — чинил машины, снегоходы, любое оборудование, телевизоры и старые радиоприемники — в общем, все, не за деньги даже иногда, за продукты. Вот за водку никогда, а кстати, пьянство в Баренцбурге было страшнее, чем в Пирамиде в худшие времена. 

Те два года, что я прожил там после эвакуации — самые тяжелые мои годы на Севере. Это был какой-то замкнутый круг: жить невозможно и уехать тоже невозможно. Я опять шатался ночами и даже не просил в полном смысле чего-то, просто хотел, чтобы что-то случилось, что-то изменилось, потому что совершенно не знал, что делать. Если тогда, много лет назад, я хотел очень конкретного — места в общежитии в Пирамиде, то теперь я просто мечтал о каком-то чуде, которое позволит мне вырваться, и остаться собой, что ли. Все-таки я его дождался. 

Кто принял решение развивать на Шпицбергене туризм, а не угледобычу, я не знаю. Хотя норги уже тогда активно чесали эту поляну. Сам Бог велел, с другой стороны. Красота вокруг, экзотика, лыжи там, собаки ездовые. Аэропорт у них в Лонгийре был, а летом круизное судно ходило с туристами. 

У них там вообще интересно, совсем не похоже на наши поселки. Зданий капитальных нет, все на сваях, деревянное, яркое, венки эти на дверях висят, собак куча. Народ, правда, нелюдимый, в этом мы с ними похожи. Наши решили, похоже, в эту же систему встроиться. 

Впрочем, выходов-то немного было, с шахтами нас тут совсем зажали, добыча раз в пять меньше, чем у норгов, а затраты и повыше будут, а так хоть с туризмом что-то может выгореть. Московская комиссия — бонзы «Арктикугля» и чиновьё — приехали в Баренцбург летом две тысячи первого. Проводили какие-то совещания, ездили на экскурсии по окрестностям, на вертолете летали посмотреть на ледник и голубые озера. В результате решили, что туристам здесь быть, и что нужно расконсервировать Пирамиду. Нужно было восстановить канализацию, водопровод, подключить к отоплению гостиницу, сделать ее пригодной для жилья, да и в принципе приглядывать за поселком. 

Выяснилось, что пока там никого не было, туристы, которых норги завозили в Пирамиду на своем круизнике, утащили все, что плохо лежало. Бюстик Ленина, например, который много лет простоял в красном уголке клуба, я обнаружил потом в баре Лонгийра. Интересно сложилась судьба у вождя. Так получилось, что из тех, кто занимался консервацией поселка, на Шпицбергене остался я один, да и других желающих ехать зимовать в покинутый поселок не нашлось. 

Так я снова оказался в Пирамиде. С собой у меня был дышащий на ладан снегоход, советский дизельный генератор, запас консервов и другой еды на первое время, кое-какие инструменты, радио, рация и месяц до наступления полярки. Я был счастлив. 

Восстановить отопление в гостинице, в которой я в итоге и поселился, мне удалось довольно быстро. Сложнее было с водой, тут очень хитрая система с фреоновыми установками и трубами на дне залива, но и это в итоге мне удалось. До полярки я работал в какой-то эйфории что ли, мне казалось, что я бужу что-то очень большое, вроде дракона, что когда мне это удастся, Пирамида оживет, в ней снова появятся люди, и все будет как прежде. 

Я ведь не разговаривал неделями, ну так иногда сам с собой, иногда с Пирамидой, но больше все-таки молчал. Сначала это не тяготило, да и работы было очень много, не успел бы сделать — не выжил бы зимой. Потом наступило это время перед полярной ночью, такие бесконечные сумерки. Меня взяла тоска, как-то очень отчетливо понял, что так, как раньше, больше не будет. Никогда. 

Я второй раз (первый был сразу после приезда) обошел все здания поселка, проверил замки, окна, но на самом деле я словно знакомился с ним заново, хотите, смейтесь, но чувствовалось, что поселок за время отсутствия в нем людей обрел какую-то собственную волю, совсем не добрую. В моих интересах было снова с ним подружиться. Я ходил по всем зданиям, заглядывал в углы, перебирал оставленные тут и там газеты, какие-то журналы учета, плакаты, побряцал на расстроенном пианино, и все это время чувствовал, как Пирамида следит за мной. Сложнее всего было зайти в бывший зимний сад, ну, честно говоря, у меня и во время отъезда сердце сжималось от вида всех эти погибших цветочков, но за прошедшие два года они стали выглядеть куда унылей. Мне кажется, что вместо того, чтобы рассказывать все это, я мог просто показать этот зимний сад, там и так все понятно. 

В первую мою одинокую полярку в Пирамиде я в основном читал. Перетаскал себе почти все книги, которые оставались в библиотеке, и читал их без разбора. Кое-где они были подписаны рукой Марии, словно она передавала мне привет откуда-то издалека. 

Медведи ко мне, слава Богу, в ту зиму не приходили, а вот северное сияние было часто, какие-то магнитные аномалии, наверное. Еще я прикормил двух песцов, которые потом частенько ошивались у моего крыльца. За эту первую зиму в полном одиночестве я как будто стал с поселком одним целым. 

Первое время я все равно боялся этих пустых темных нежилых пространств вокруг, но потом, как-то проснувшись, обнаружил, что страх прошел, словно Пирамида приняла меня обратно. Несколько раз мне забрасывали продукты и кое-какие вещи, и не считая того, что один раз замерзла канализация, моя первая одиночная полярка прошла почти идеально.

Летом я встретил первых туристов уже в роли нелюдимого старожила Пирамиды. Норги привозили свои группы на круизнике, туристы ползали по городу, фотографировались с самым северным Лениным в мире, пытались зайти или залезть во все плохо закрытые помещения, в целом, независимо от группы и национальности, вели себя абсолютно одинаково. Приходилось изредка их гонять, с языками у меня не очень, да и разговаривать за зиму я немного отвык, поэтому репутация у меня, наверное, сложилась та еще. Все туристы приезжали не больше, чем на день, да и все иностранцы. Русских видел всего один раз, но они оказались из Канады.

Так и живу. Полярная ночь сменяется полярным днем, туристы приезжают и уезжают, не оставляя после себя ничего, словно волны в заливе. Иногда появляются интересные личности вроде музыкантов всяких. Один раз даже клип снимали в нашей старой столовой, я ходил смотреть, но тоже оказались иностранцы. Датчане вроде. Недавно отпраздновал 2006 год. Летом моя гостиница, скорее всего, будет пустовать, как и всегда, но я не жалуюсь, когда-нибудь, уверен, здесь снова будут люди, и я тоже буду здесь, как всегда и хотел. 

Активное возрождение поселка Пирамида началось в 2009 году.

Отсутствие внятной политики диверсификации российского экономического присутствия хорошо иллюстрирует тот факт, что из более чем 800 миллионов рублей государственных дотаций, запланированных для концерна в 2008 году, «Арктикуголь» смог выделить средства на работу всего одного туристического (платного) гида и нескольких рабочих для поддержки зданий Пирамиды в хорошем состоянии.

В рамках программы охраны памятников культуры на Шпицбергене в феврале 2011 года трестом Арктикуголь достигнута договоренность с Губернатором Шпицбергена о совместном выполнении работ по ремонту и поддержанию части зданий поселка Пирамида. 

(Википедия)