Ивёлюшн

Мальчик смотрит на машину из лопухов. За ним пахучий дачный забор, недавно густо-зеленым окрашенный. Перед мальчиком покачивается на длинном стебле блекло-лиловый цветок, весь из тычинок (или, быть может, это все ж таки пестики?.. Лепестки?..)
 
Машина шикарная, мордастая, жопастая, обтекаемая, как величавый глубоководный хищник, шоколадно-бежевый ЗИМ. За рулем — молодой водитель в темных очках. Очки делают его одновременно веским и пляжным: шпионским, таинственным.
 
К соседу — приехали. За соседом — приехали.
 
Сухо, кратко выстрелила калитка. Двое выводят соседа, старичка с белой львиною гривой. Старичок обычно бывает бодр и всегда показывает мальчишке язык через забор поверх серебристо-зеленых зарослей одичалой малины.
 
Сейчас старичок-одуванчик поник, будто на него большущую лейку воды только что вылили.
 
Двое других, кажется, в шляпах, и очень уж незаметные.
 
И машина уезжает, неторопливо — осторожно по дачной улице уплывает, унося в своем чреве их всех.
 
Вечером долгие летние сумерки. Мальчик лежит, лежит — и то ли грезит наяву, то ли уже засыпает…
 
*
Наташа Московцева, дочка профессора Московцева Ильи Николаича, была из тех девушек, про которых с нежностью говорят: «дура с перчиком». Природная голубоглазая блондинка, словно красотка с обертки мыла, она слыла существом легкомысленным, но вовсе не злым, хотя и пустым до серебристого звона в ушах всякого, с ней говорившего.
 
Умный отец сразу понял: лишь брак, удачный брак обеспечит судьбу этого «брака генетического», как с грустью признался однажды Илья Николаич себе. Он поместил Натали в пед, на филфак. То был самый легкий, считалось, способ приобщить дочку к высшему образованию, почти неизбежному в привычном отцу мире академическом.
 
Мир интеллигентский, чинный, «академический» был Наташе враждебен, как плен. Да, она бегло играла на пианино, болтала с большими ошибками на трех языках и уж, конечно, знала, чем вилка для рыбы отличается от вилки для мяса, но… «В крови горел огонь желанья» — какого, понять девушка толком не умела еще.
 
Слава богу, на долю ей досталась эпоха совсем героическая с той неизбежной грубой мрачнятиной, без которой какой же и героизм. Это были годы репрессий, войны, снова репрессий, — короче, всё, как в нашей истории и положено. (Кем и зачем так криворуко положено, остается загадкой и посейчас).
 
Наташу русский бог, однако же, миловал — но только не в это лето. Родители уехали на Кавказ, на воды, как велели им знакомые доктора, а на Наташу повесили братишку Николашу, существо мелкое, но вечно сосредоточенное на чем-то своем и в пику сестрице изощренно-хронически вредное.
 
Нельзя сказать, что Наташа совсем должна была заскучать на даче, хотя кроме Николаши ждала ее осенью еще и переэкзаменовка по зарубежке. Однако здесь, в дачном поселке для избранных, у нее нашелся с начала лета «объект», и «объект» (точнее, субъект) этот был «преволнительный»! Этот объектосубъект, этот теннисист и красавец называл себя Анатоль.
 
Впрочем, самым классным теннисистом в поселке Анатоль бывал только летом и вечером. Днем пропадал он на какой-то своей-там-службе. О ней Анатоль вскользь раза два лишь напомнил, но то, что она была сопряжена с чем-то очень, очень и очень важным, не оставляло сомнений не только в звонкой Наташиной голове.  В с е  на дачах считали Анатоля особенным и побаивались его.
 
Но волков бояться — в лес не ходить. И вот однажды Наташа пошла с Анатолем в лес, где он ею почти что и овладел. И полянка им досталась вроде б чудесная, и две белокурые головы с проплывавшего облака можно было б принять за пару прелестнейших одуванчиков, которые сплелись в одно, а затем ни с того ни с сего друг от дружки отпрыгнули. Но отпрыгнул не Анатоль — отпрыгнула Натали, потому что Анатоль как-то резко, как-то уж очень властно (властолюбиво) сжал ее там, куда прежде никто и палец не смел совать.
 
При этом серые глаза Анатоля смеялись, но оставались холодными, и повеяло от всего Анатоля на Наташу чем-то сырым и душным одновременно, чем-то нагло-бесповоротным… Натали испугалась, подхватила лукошко с ягодами (предлог для прогулки) и удалилась прочь. Анатоль Наташу не стал преследовать — этим окончательно исчерпав себя для нее.
 
Натали, может, и вздохнула б освобожденно, но в тесном дачном мирке все всё про всех, как известно… И что Анатоль из Наташи секрета точно не сделает, было ясно, как день. В поселке заметили его к ней внимание и, глядя на них, словно выжидали чего-то и для себя.
 
Будь Наташа умней, она бы как ни в чем не бывало являлась на теннисную площадку каждый вечер, показательно гордо игнорируя Анатоля. Но таким прокисшим холодом повеяло от него тогда, что теперь Наташа боялась встречаться с ним и решила замкнуться на даче совсем, тем паче — переэкзаменовка эта дурацкая…
 
*
Когда Николаша улегся, Натали спустилась вниз, в просторную гостиную, убранную чучелами убитых отцом на охоте птиц (Николай Ильич, ас советской «оборонки», имел интересы разносторонние). В телеке строгая, как училка, дикторша зачитывала что-то про происки «безродных нацистов-вейсманистов» и прочих мракобесов-генетиков. Наташа поморщилась, хотя и подумала: «Бедный сосед Альберт Емельяныч — он ведь тоже, кажется, безродный генетик? Или антрополог? Или зоотехник?.. Что-то из этого, рядом… И сирота!»
 
Когда Натали была маленькой, она все просила у него в подарок «собачечку». Это был единственный, хоть и пламенный заход Наташи в область природоведения, который и закончился — да, ничем.
 
Натали взяла пластинку, что принесла ей вчера Софочка Берг, заграничную. Поставила на проигрыватель. Хриплый и непричесанный ночной женский голос рванулся всепобеждающе в комнату. Натали приглушила звук, зато сама стала вослед мурлыкать:
 
— Кантиль мёпран дансебра,
Ильмёпарл туба жёвуа ляви анроз.
 
А кто-то ведь и впрямь обнимет ее — ну когда-нибудь — и шепнет, что жизнь розою для него расцвела, когда он с ней, а она…
 
Натали стянула платье, хотела примерить мамино, очень красивое, черное в алых атласных розах, в котором та была на дне рождения у академика Бунчука перед самым отъездом на юг. Но взгляд упал на шляпку черного бархата, и тоже с алой атласной розой. Шляпка надевалась как-то особенно, прикрывая лишь самый затылок, и роза, трепетная, как живая, оказывалась у самой щеки. Парижская штучка — и дорогущая!
 
Наташа попыхтела со шляпкой у зеркала. Получилось!
 
— Все-таки я краси-ивая! — вслух пропела, вертясь, Натали.
 
Она у зеркала покрутилась еще, побрызгалась духами — их остаток золотился на самом дне флакончика с пробкой в виде хрустального сердца. Аромат Натали окутал грустный и сложный, как вздох сожаления.
 
Она открыла окно. Сад стоял, остывая, черной стеной. Небо чуть-чуть светлело меж верхних веток. Натали знала: там, в черноте, за зарослями малины, забор Альберто-Емельянычевой дачи. Она снова вспомнила о нем грустно-смущенно. Ох, уж эти аресты дурацкие!
 
Хотела окошко прикрыть, от комаров, но задержалась зачем-то у распахнутой створки. Мысль, что она в нижней сорочке, почти голая, и в шляпке такой неуместно парадной, праздничной, рассмешила ее и как-то разволновала — разволновала особенно.
 
Ночной теплый ветер донес запах нечистой шерсти. Конечно: Альберт Емельяныч проводил в сарае какие-то опыты на животных. Говорил, сейчас у него два овцебыка на полном иждивении. Занятные — но грязюка от них просто содомская!.. Дважды в день из шланга приходится обдавать.
 
Натали и в зоопарке-то была лишь раз, и больше всего запомнила именно  з а п а х.  Нет, овцебыки ей решительно ни к чему.
 
— Мон кёр ки ба, — машинально повторила за певицей Наташа. — Мое сердце, которое бьется…
 
*
Песня закончилась. И что-то словно оборвалось в ночи — но к ней, Наташе, в ночи и нечто приблизилось.
 
Наташа принюхалась. Неужто от нее так разит?! Прокисли, что ли, мамины «Мицуко»?..
 
И тут Натали поняла: пахнет мужчиной! Не холодным подвальным духом, почти мертвым, как от Анатоля тогда, а горячим, живым. Да, резким, именно ведь «шибает в нос», но тотчас и раскрывается чем-то сложным, волнующим и —  п о д х в а т ы в а е т.  Будто погружает под мышку — а там, под мышкой, как в бездонной пещере, открывается таинственный лабиринт оттенков, и каждый оттенок — в нем новый неожиданный (долгожданный!) смысл…
 
Натали вся распахнулась: глаза, ноздри, рот — и глядела в ночь. И в кромешной этой тьме (небо давно погасло) увидала две точки. Точки светились, но были влажны — именно подернуты подвижною влагой нежности. Натали сразу почувствовала: нежности, умиления, а не чего-то ужасного, почему вовсе не испугалась: подумаешь — овцебык!
 
Но такой поэтический?..
 
Надо будет его покормить. Как увезли соседа, так, наверно, они оба и бродят там, немытые, голодные. Но запах не только животного — нет-нет-нет! Что-то еще в нем… Чем же они питаются, эти овцебыки?..
 
Сеном, наверно. И клевером. Они же парнокопытные?..
 
Натали протянула руку. И тьма, пристально подышав горячим нутром, посопев, лизнула ее шершавым ласковым языком.
 
Шевельнув пальцами, Наташа нащупала шерсть. Шерсть была жесткая, комкастая, явно не зверино-плотная-навсегда, а человеческая.
 
— «Кто бы это?.. — подумалось Натали. — Загулявший колхозник?.. Лё колькозьен?» ( Вслед за мамой Наташа приучила себя перегонять советские термины на нестрашный французский).
 
Из соседнего села на дачи — да, бывало, что лазили. Но лазили обычно зимой. Наташа, конечно, встревожилась: какой-то пьяный, может, мужик, а их с Николашей двое всего, и соседей нет сегодня ни слева, ни справа.
 
Натали хотела отдернуть руку, однако ее принялись снова вылизывать, трогательно сопя. «Не злодей!» — заключила Наташа.
 
Ей так понравилась эта немая игра, что она встала коленками на подоконник и теперь в отсвете окна увидала его голову. Да, наверно, колхозник: стрижен грубо под полубокс, но усы, щетина — почти борода. Странно: сейчас в деревне только старики носят бороды, а этот явно совсем еще молодой. Постарше, конечно, Наташи, но как тут и разберешь, если кожа дубленая?..
 
— «А я хотела соли насыпать в ладонь для него… Они ведь любят, парнокопытные?!..» — прыснула про себя Наташа. Но какой же галантный, а!
 
— Вы меня до костей пролижете, — бросила Натали. Смех нырял в ее голосе.
 
Незнакомец остановился лизать, взглянул на Наташу настороженно. Все чувства на лице и в глазах его отразились мгновенно и как-то даже неистово. И это Наташе тоже понравилось.
 
Она поняла: незнакомец ее опасается.
 
— Лезьте ко мне! Что вы, как неродной?! — Натали отдернула руку и спрыгнула в комнату. Ей сделалось вовсе весело — как Анатоль говорил: шухерно. (Осторожная Софочка Берг всегда называла Натали хулиганкой и «тихим ужасом»).
 
Незнакомец гугукнул что-то неразборчивое, но по тону было ясно: он дико понятливый и не боится уже.
 
— Ну же! — прикрикнула Натали. 
 
И тотчас охнула, отступив к дивану испуганно. Коренастый светло-коричневый человек с плечами литыми, широкими, однако, быть может, для кавалера слишком мохнатыми, стоял перед ней. И он — о, да! — вне сомнения был мужчиною.
 
*
Он стоял перед ней, совершенно голый, вовсе не зная стыда. Золотистые выразительные глаза его бегали по комнате, полные вкусные губы сложились в сосредоточенную гримасу. И если б не кустарный на башке полубокс, Натали решила б, что перед ней неандерталец какой-нибудь. А неандертальцы были куда умнее просто людей (помнила она с пятого класса поразившее ее, взволновавшее, восхитившее).
 
— Кто вы?.. — мяукнулось из нее как-то само собой.
 
Незнакомец тотчас прыгнул взглядом с чучел на Натали. В золотистых больших глазах промелькнула тень: он силился понять Наташин вопрос. И даже послушно наморщил лоб.
 
Уши при этом у незнакомца задвигались. Трогательно толстые, будто пельмехи, они топорщились на полуголой от стрижки башке, как у обработанного перед школою первоклассника.
 
Он был ростом с Натали. Это удобно: смотреть в теплые, словно с отсветом солнца глаза.
 
Правда, Наташа пока боялась сесть на диван — и всякого лишнего движения своего еще опасалась. Вдруг наскочит? Нет, не хотелось, чтоб так… Наташе представился Анатоль. Ах, только не это — ах, ни к чему…
 
Незнакомец вдруг ухмыльнулся, обнажив широкие белые зубы, и протянул волосатую лапу к Наташиной голове. Шляпка! Ему понравилась шляпка. Странный какой…
 
Натали сняла шляпку, протянула ему. Незнакомец сунул шляпку на полубокс. Роза рогом встала над ухом, вуалетка влезла в глаза. Незнакомец чихнул богатырски и сбил шляпку на затылок. Вид у него сделался вконец удалой, даже и угорелый. Просто матрос мопассановский!
 
Натали взяла его за локоть, развернула к трюмо. В мгновение ока незнакомец отскочил к окошку, лицо все вытянулось суматошно, испуганно. Натали засмеялась. От окна незнакомец переводил изумленный взгляд с Наташи в зеркале на Наташу в комнате.
 
— «Я для него богиня, волшебница!» — догадалась тут Натали. Ей стало самолюбиво-приятно. Словно открылся занавес перед сценой ее доброты.
 
— Надо его угостить, — заключила она. И не солью, а чем-нибудь… Ну, вот этим хотя бы.
 
С верхней полки буфета Натали достала коробку шоколадного ассорти. Николаше она выдавала по конфете в день, и то, если заслуживал. «Интересно, будет ли  э т о т  конфеты есть?..»
 
Неловко сделалось, что подумала про внезапного гостя так грубо:  «э т о т».  Похоже, он-то как раз человек, хоть и голенький — не то, что вредятина Николаша, которого она от души дразнила, как ругались теперь по радио: «Безродные нацисты-космополиты, вейсманисты-гармонисты, балалаечники чистого разума всех мастей!» — или что-то в этом роде, ужасно обидное. Во всяком случае, Николаша дулся порой до слез.
 
— «Чаю надо бы…» — подумалось, но так интересно было следить за реакцией незнакомца, тем более голого.
 
Наташа щедро протянула коробку — хоть внутренне сразу и осеклась. Незнакомец зачерпнул мохнатою пятерней пригоршню конфет, метнул себе в пасть, точно семечки. Там были и эти —  о п а с н ы е,  которые Натали брату ни в коем случае не давала: в фольге, с ликером и, кажется, коньяком. На них-то, блестящих, гость прежде всего и нацелился. Облапил коробку, отобрал. Урча, трещал, поедая с фольгой.
 
— «Окосеет!» — ужаснулась тут Натали. Чтобы ограничить его, схватила сразу несколько серебристых, золотых и в зеленой фольге. Незнакомец сердито на нее покосился. Его глаза из золотисто-солнечных стали хмельными, медовыми.
 
Кажется, непривычная сладость допекла его. Ярко икнув (и пукнув!), он бросил коробку на пол. Конфеты разлетелись по ковру, теперь ненужные. Шляпка тоже куда-то делась. Гость затараторил что-то свое, поминутно облизываясь, и вдруг сгреб Наташу за плечи, притянул к себе.
 
— «Конец!..» — пронеслось в голове. Но гость лишь потерся ухом о ее лицо и завыл, нежно за плечи стиснув и дыша шоколадом.
 
*
Наверно, он пел: тягучие тоскливые звуки прерывались порой странным, сорочьим почти стрекотанием. Может быть, песней он делился с Наташей всем своим пережитым, неизжитым и нажитым? Во всяком случае, временами косил на нее затуманенным слезою янтарным глазом, словно приглашая к сочувствию или спрашивая: «Ну, поняла теперь?..»
 
Правда, кроме конфет от него пахло не «Мицуко». Но запах был такой искренний, такой сильный, краснощеко естественный, такой весь природно неизбежный, что Натали растворилась в нем. Может, конечно, и ликерчик подействовал…
 
Она откинулась на спинку дивана, с интересом ожидая дальнейшего. Теперь Наташа не боялась его. Ну, потрется своими пельмехами да хоть бы и где. Шерсти много, а наивный! Ведь ребенок, совсем ребенок еще… «Трудный подросток», — кажется, это теперь так называется?..
 
И вслух повторила, на всякий (все-таки) случай, словно напомнив себе в предпоследний раз — реальность никто ведь не отменял:
 
— Анфан террибль!
 
Но он отнюдь уже не был подростком, он был на загляденье половозрел — и этого Натали при таком тесном телесном почти что переплетении не могла не заметить. То есть, заметила раньше еще, с самого начала — но только сейчас поняла, прочувствовала всем сердцем. Сердце-то в ней было давно готово, разбужено, а вот тело, женское естество… Но теперь поддалось и оно.
 
Ах, ей бы стало даже и стыдно (за себя, конечно), если б не этот его природный, лесной и звериный дух, который пер на нее поперек всяких шоколадных — уже ненужностей…
 
Однако он все еще медлил, дурной, возился чего-то, несносный тип! Спустился всей мордой под живот ей и издал звуки ликующие, лакающие. Но ликовал и лакал он через плотный шелк сорочки пока — и Натали зашлась вся от досады, смеха, любопытства и нетерпения.
 
И он понял ее состояние. Душой она  у ж е   прыгнула — в пропасть, из которой возврата нет.
 
В последний миг перед мысленным взором Наташи возникла осторожная, всегда боязливая Софочка Берг, похожая на кошечку перед блюдечком с молоком. Но виденье тотчас лопнуло: началась слепая жадная кутерьма.
 
*
А ведь в эти вот самые (такие важные в жизни Наташи) минуты наверху не спал и вредятина Николаша! Да, он не дремал, внимательный, запоминающий всё молчун и непослушный тихоня. В стенном шкафу бесновались мыши, луна горела во все окно, отчего комната была подернута мертвенным, полным коварных теней пристально неурочным светом. Звуки патефона едва доносились снизу, нельзя было и разобрать, кто и что там поет.
 
Николаша не мог уснуть из-за света луны и из-за дневного ареста, свидетелем которого стал неожиданно для себя. Великолепный ЗИМ обернулся, наверно, ужасным горем в соседнем доме. Ведь даже всесильные мама с папой боятся, что могут   «з а б р а т ь».  Когда «забирают», просто вычеркивают из жизни, и не важно, мертв уже человек или все еще умирает, покорившись судьбе.
 
Мальчику в сердце словно ледышку воткнули вдруг. Он впервые всем собой, даже пятками ощутил: а вот и нет его на Земле! И больше ведь никогда не будет… Вот что такое «смерть». 
 
Николаша положил ладошку на теплый послушный уд: это одно могло утешить сейчас. Такой способ — еще с весны — был открыт им и не раз опробован, и проверен. Самое удобное: он был всегда под рукой, этот способ.
 
Наташа читает книжку «Праздник, который всегда с тобой». А это его, Николашин, тайный и верный праздник. Каждому свое — знай это, вечно сердитая сеструха Натаха! Помни и трепещи!
 
Впрочем, лучше Натахе не знать ничего. Незачем с ней таким дорогим, всерьез  ц е н н ы м  делиться… Пусть ее мелет, будто он «гармонист всех мастей», «безродный империалист-балалаечник». Пускай!..
 
Николаша сосредоточился на себе, даже лунный свет его внимания теперь не рассеивал. А между тем, в нижнем левом углу окна возник темный косматый шар — собственно, как бы пятно, клякса мохнатая. И если бы Николаша не был так предан себе сейчас, он бы от ужаса обмер (а может быть, и обкакался). Потому что чьи-то глаза, полные живого горячего света, уставились на него. Уставились, внимательно следя за таинством одиноко вершимого мальчиком праздника.
 
Наконец, человечек на тахте, на белых простынях, дернулся, тихо охнул, затих. Взглядом он, словно на ощупь, распознавал предметы, которые только что встали на место, обретая свое естество, судьбу, подневольное и мальчиком туманно вспоминаемое предназначение.
 
И вдруг сквозь этот туман он увидел массивное существо, похожее на ушастый, косматый, пузатый самовар. От существа пахло, точно от немытой собаки, а золотисто-медовые лучистые глаза глядели на мальчугана. И, ужаснувшись сперва, он вдруг прочитал в них нежность, заботу и такое стойкое умиление!..
 
*
Три недели Софочка Берг провела в Одессе у тети Баси. Это была ее первая самостоятельная «гастроль», без мамы и папы, поэтому впечатлений и разговоров на месяц вперед.
 
Во-первых, Софочка почувствовала себя не образцово-показательной девочкой, наконец, а весьма желанной и эффектной девицей, «столичной штучкой», «цацей», как назвал ее сын тети Баси Борис. На «цацу» можно было бы и обидеться (как и на «фифу») — но это здесь, в Москве. В жизнерадостном одесском контексте Борина «цаца» звучала как высшая оценка, как мужской по-настоящему комплимент.
 
Во-вторых, за Софочкой там ухаживало сразу трое взрослых парней: Яша, Саша и Гриша. Причем Яша был моряк торгового флота и пригласил ее в ресторан. Правда, после ресторана он все испортил, полез целоваться и вообще  п о л е з, — вы меня понимаете?.. Софочка ужасно смутилась, обиделась: Яша со своей капитанкой и наколками на руках в Софочкины представления о счастье все ж таки не входил. Но это было уже вполне, всерьез приключение! Так что Натали со своим Анатолем могла бы и потесниться на пьедестале их девичьих тайн.
 
В-третьих, по возвращении с вокзала, еще с чемоданом в руке и с ящиком фруктов на папе Софочка столкнулась в дверях дома с Лёкой Полоуменко. В малиновой шляпке-«таблетке» и в малиновом фигаро, и в черной узкой до нестерпимости юбке она выходила под руку с «рыжим-рыжим, конопатым» молодым генералом ВВС и садилась в голубой открытый «линкольн». Софочке и ее папе Лёка кивнула ресницами. Впечатление от чужой настоящей  У д а ч и   пронзило Софочку Берг. Собственные успехи этого лета показались ей жалкой возней в песочнице.
 
А ведь Лёка Полоуменко была ничуть не красивей ее и на три года старей!..
 
Всеми этими душевными цветами и язвами Софочке не терпелось поделиться с Наташей, и она сорвалась на дачу.
 
(В глубине мудрой оглядливой души Софочка понимала: это всё дребедень, но проснувшийся темперамент звал сбросить докучное напряженье).
 
Дачная безмятежная жизнь облапила ее ласково, подтвердив: пустое ведь это всё! Над такими треволненьями умной девушке можно было б и посмеяться. Но смеяться тянуло вдвоем — просто на всякий случай…
 
Софочка подошла к даче Московцевых. У соседнего забора густо разросся шиповник, весь в блекло-розовых пыльных цветах. Дом Альберта Емельяныча. На воротах и калитке — белые бумажки: опечатано. Софочка отвела поскорей глаза.
 
Калитка у Московцевых — без замка. Наташа на месте!
 
Софочка продела руку между прутьев калитки, отомкнула щеколду, вошла в блаженно густую тень сада.
 
— Натали-и!.. — покричала Софочка у террасы.
 
Еще успела отметить: трава на участке вся выкошена, земля на клумбах мерцает, ибо тщательно полита.
 
*
— Натали-и! Наташа?!.. — с некоторым сомнением повторила Софочка. И вдруг присела — конечно, от ужаса. Из разросшихся кустов барбариса на Софочку, помаргивая, смотрели чьи-то глаза, круглые и до одури золотистые: возможно, и человеческие, но уж слишком тревожно пристальные.
 
— «Собака?..» — споткнулось сердце у Софочки.
 
На пороге террасы возникла сердитая Натали:
 
— Что ты кричишь, Софочка? Она только что заснула ведь…
 
Софочка мигом взлетела к Наташе:
 
— Родители — вернулись?
 
— Нет, не родители… — замялась Наташа. — Гости…
 
— Эти гости из провинции — это ужас что такое!.. — шепнула облегченно Софочка, с видом сочувствия.
 
— Это гости из прошлого, — буркнул угрюмо Николаша в комнате рядом. Он сидел за столом, ложкой разминая отварную картошку в миске.
 
— Понимаешь… — зашептала (отчего-то) Наташа. Она взяла цепко Софочку за рукав и развернула к себе лицом; в самое лицо и шептала. — Они появились с участка Альберта Емельяныча. Думаю, это результат его опытов… Конечно, они по-своему еще дикие, голые, но ведь тоже люди… В сущности, наши, советские, люди! Пойми!..
 
Софочка выкатила глаза и зашила ротик на суровую нитку. Натали в волненьи продолжила:
 
— Это пара, он и она. И она ждет ребенка, беременная. Вот-вот родит. Сегодня всю ночь стонала, только что заснула.
 
— А тут ты горло дерешь, — грубо вмешался Николаша. С кривлякой Софочкой он был всегда подчеркнуто мужествен.
 
Наташа затравленно оглянулась на комнату и уволокла Софочку в самый угол террасы, за буфет. Шептала, главным образом, губами теперь:
 
— Ее зовут Гу, его — Го. Говорят они очень плохо, она больше лежит, а он просто взял шефство над нами, над участком. Он такой молодец оказался!..
 
Наташа зарделась. Софочка правильно это прочла и тоже тотчас зарделась от интереса:
 
— Он… пристает? Ну, первобытный раз…
 
— Хуже, Софочка!.. То есть, лучше еще…
 
Софочка отпрянула. Зорко вгляделась в подругу — и отпрянула дальше еще:
 
— Послушай, Наташа… Но это ведь… это же  н е в о з м о ж н о!
 
— Возможно! Мы — счастливы, — виновато, но и очень по-взрослому выдохнула Наташа. И посмотрела на Софочку незнакомым, тоже взрослым решительным взглядом.
 
Софочка сжалась вся:
 
— Но родители, Натали?! — вскричала Софочка страшным шепотом. — Они же   у з н а ю т!  И как же вы будете жить — все вместе?!..
 
Наташа промолчала, только лицо ее закаменело, стало упрямым, тупым.
 
Софочка поняла: подругу надо спасать!
 
— Наташа, ты шире на это все ж таки посмотри! Альберта Емельяныча забрали. Вполне возможно,  о н и   и этих станут искать. Ты об этом подумала?!..
 
Наташа молчала. Вид у нее сделался даже надменным.
 
— Как ты   т а м  объяснишь это все? Что у тебя роман с  п о д о п ы т н ы м,  у которого наверняка даже паспорта, даже прописки нет?! Они же начнут жать по всем линиям: комсомол, институт. Волчий билет — и это самое еще легкое! А если и тебя заберут, и родителей?! Николашу — в детдом… Это же крах, Наташа!!
 
— Наверно… — сурово молвила Натали.
 
Софочку так и тянуло крикнуть ей в самое ухо: «Очнись!»
 
— Вот он идет, — вздохнула Наташа. — Ты его, Софочка, кажется, сперва напугала. Смутила…
 
Софочка оглянулась на дверь террасы. По ступенькам поднимался коренастый мохнатый товарищ, в широкой руке сжимая мотыжку. Губастый рот его и золотые глаза смеялись, по широким белым зубам играл красный лоскут языка.
 
Го понял только сейчас: Софочка — так себе, неопасная.
 
*
Он оставил чумазенькую мотыжку у порога снаружи и, глядя на Софочку с интересом первопроходца, приземлился у стула на пол. Голый, мохнатый и молодой — и курок взведен с сочной силою. И вообще… какой-то он… как рубанок…
 
— Не могут они сидеть за столом. И на стульях им пока еще неудобно, — зачастила Наташа, все же теперь-то смущенная. — На полу и сидят и едят. А в штанах ему тесно, даже в папиных.
 
Софочка кивнула значительно. Она во все глаза уставилась на мохнатое существо. Зачем-то мысль о Яше возникла сама собой, помаячила в просторах ее головы и исчезла — канула на дно девичьей памяти.
 
Николаша вынес торжественно миску с картошкой к ним. На самом верху желтовато-неровного картофельного бархана покоились бурые две сардельки.
 
Николаша поставил миску рядом с Го и стал смотреть, что дальше будет теперь с девчонками. И Го не заставил его долго терпеть: цап сардельку и, наверно кокетничая, положил ее на свое человеческое достоинство. Но тотчас гукнул и бросил горячую назад, в картофельный холм.
 
Затем Го с треском разгрыз другую сардельку. Поедал ее с кожурой, лопал и пюре, зачерпывая из миски всей пятерней. Полные довольства золотые глаза сквозь косматые брови поигрывали на девочках.
 
Натали как-то боком помельтешила возле, затем вернулась к Софочке. Та неотрывно следила за дикарем.
 
— Прическа такая странная!.. — молвила Софочка. — Почти человечья.
 
— Это Альберт Емельяныч над ним ножницами старался. Наверно, думал приучить к рубашке, к фартуку, выдать в конце концов за садовника или за местного. А у Гу косица до пояса. Он ей гриву заплел розовой ленточкой…
 
— Она что ж, вроде домработницы, горничной должна была числиться? — отчего-то с легким сарказмом спросила Софочка.
 
— Ну, вероятно… Или как будто бы дочь…
 
— Лучше б шляпку-«таблетку» купил ей, с вуалеткой! Боже мой, до чего мы дожили!..
 
— Софочка, наша страна — лучшая страна в мире! И давай-ка не спорить об этом, о’кэй?..
 
Софочка вспомнила зачем-то голубой «линкольн» и хотела уж промолчать, покорствуя судьбе привычно, но жалобно. Однако Николаша и тут навредил.
 
— Позор продавшимся Западу безродным гармонистам и морганистам! — возгласил он пафосно, голосом тщетно пытаясь добраться до радио-Левитана. — Вейсманистов-балалаечников, слуг Желтого Дьявола, на костер!!
 
И вдруг Софочку прорвало. Она шагнула почти что на середину террасы.
 
— Знаешь, что, Николай?! Знаешь, что?.. — мысленно Софочка представила себе, будто пробила головой крышу, выросла в два этажа, ударилась теменем о ветку высокой сосны, но теперь уж точно раздавит этого Николашу. — Знаешь — Ч Т О - О?!..
 
Николаша ехидно осклабился.
 
Но в дело вмешался Го. Он обтер ладони о Николашины коротенькие штанцы, икнул и сыто поднялся с пола.
 
Софочку обдало таким могучим, сложным запахом, что она в испуге попятилась. Го приближался к ней, задушевно попукивая и ласково щерясь. Золотые глаза его почти спрятались под темными веками, похожими на блестящих выпуклых жучил.
 
Впрочем, ничего дурного насчет Софочки он, конечно, не замышлял — хотел облапить, обнюхать, лизнуть просто новенькое. Все остальное само собой бы случилось, наверно…
 
Натали нахмурилась, вся напряглась, Николаша легкомысленно заблистал глазами, однако ж и смутился малька.
 
Софочка оглянулась на угол за своею спиной. Он был занят уже, рассохшимся серым шкафом.
 
Софочка охнула — глубоко, тяжко, неожиданно для себя по-бабьи. Нет, это был не вздох, а именно стон — утробный и дикий; не бабий, а вовсе животный…
 
Вопль самки…
 
Закатив глаза, Софочка повалилась на пол.
 
*
Звон… Звенит… Серебристый и чистый звон.
 
Это вода? Вода. Звенит струя. В таз льют, наверное…
 
Софочка страшится открыть глаза. Пока только слух связывает ее с внешним миром, — со всем тем, что так жутко зовут «окружающим».
 
—Еще полотенце! — слышен властный, но женский бас.
 
Софочку к чему-то готовят? К чему?!..
 
Но женщина… Все-таки…
 
Софочка приоткрыла глаза. Сквозь ресницы — серый потолок. Ее спрятали в шкаф? Ну, в тот?..
 
Нет, понимает Софочка: ее перенесли на тахту. Тахта на террасе была. Терраса Московцевых поместительна — холодная, но все ж таки комната.
 
Слышен звяк — затем долгий мучительный стон. Стон переходит в визг. Визг переходит в писк. Писк тонок, но нестерпим и ветвится.
 
Софочка приподнимается на локте. Мокрая салфетка сползает со лба на грудь. Софочка смотрит в раскрытую дверь комнаты. Видит Николашу и Натали. Они стоят, обнявшись, вытянув шеи, смотрят на что-то во все глаза.
 
Мелькнул край розово-фиолетового капота. Такого вроде нет ни у Наташи, ни у мамы ее. Чужая дама? Но халат или капот — он такой, он такой знакомый! Где Софочка его видела? Ах, да, это Берты Семеновны ведь халат! И голос ее, басок:
 
— Ух какой! Крепенький…
 
— Мохнатенький, — удивляется Натали.
 
— Конечно, мохнатенький! Весь в родителей! — бодро басит Берта Семеновна. Звонкий слышен шлепок. — Сейчас обмоем. Наташ, помогите! И воды теплой нужно еще, ведро поставь на плиту, Никола.
 
Да, это Берта Семеновна, «Большая Берта», как зовут ее все на дачах: бывшая военврач, хирург, вдова генерала Усольцева. С девушками она на «вы», Николаша пока ребенок, и этой чести не удостоен. Дама грозная — Софочка ее дико боится, чувствуя свою чуждость суровой, как солдатская шинель, фронтовичке.  С Софочкой Берта всегда насмешлива презрительно, неподдельно. Но сейчас и она — родной человек!
 
Однако что там творится? И где этот… Го?..
 
Софочка слезает неслышно с тахты, крадется к комнате. (Натали с Николашей послушно исчезли на кухне). Софочка видит огромную в розовых розах спину Берты. Толстые дряблые локти движутся размеренно, уверенно — просто машина по уходу за новорожденным.
 
Новорожденный багров, волосат… Боже, какой противный!..
 
Софочка вся втянута в созерцание — им же, естественно, и шокирована. Какой уж тут… голубой «линкольн». Впрочем, древняя кровь, женский инстинкт шепчет Софочке:   « Э т о  — жизнь!»
 
Берта чувствует человека за спиной, оглядывается, чуть отступает в сторону, и Софочка видит таз, полный чего-то красного, рвотного, от вида чего Софочку вдруг шатнуло. Она схватилась за косяк двери.
 
— Помогите им! Куклой не стойте, мадмуазель! — гремит Берта Семеновна. Сейчас она слишком деловита, чтобы Софочку презирать.
 
Софочка мчится на кухню. Она, впрочем, увидела — ах! — «роженицу». Но это же обезьяна, почти…
 
— «Боже мой, зачем я пришла сюда?..» — смятенная эта мысль, мысль-жалоба пламенным зайцем проносится в голове. Но дальше начинается сутолока тазов, полотенец, ветхих, но милых тряпочек — ими устилают корзинку, которая еще пахнет грибами.
 
— «Боже мой! — думает Софочка. — Боже мой!..» И больше она ни о чем уж не думает.
 
Она пробудится душой и перейдет сразу на звонкий визг, лишь когда Берта тяжко направится к выходу. На крыльце ее встретит Го — с огромной охапкой соседских флоксов и тремя жирными крысами в качестве угощения.
 
*
…Лето кончалось, но проходить и не думало. Сухой жар пропитался запахом усталой листвы и горько-снежным ароматом отовсюду полезших астр, хризантем, — всех этих слишком, чахоточно ярких и броских осенних цветов. И, конечно, яблоки: они падали, гнили и источали сладкую нескромную вонь, вполне декадентскую. Однако наши герои конца лета почти не заметили.
 
— «Хорошо, что он не кричит, не плачет. Стойкий такой, как Оцеола. Удивительный… — думала Софочка, подходя к даче Берты Семеновны. — Но неужели соседи не примечают, что мы сюда, как на работу, каждый день шастаем?..»
 
Она позвякивала бидончиком с молоком (козьим, особенно ведь питательным!), которое покупала каждое утро для Гаврика (так назвали новорожденного — пожалуй, слишком литературно для отпрыска первобытного дикаря, но ведь растить его будет наша советская проверенная интеллигенция!).
 
Ужасно много проблем обрушилось на Софочку и ее друзей в связи с этим неосмотрительным приключением. Во-первых, уход за младенцем, которого нужно было еще и скрывать от вездесущей дачной общественности.
 
Во-вторых, Го и Гу — сладкая парочка полунеандертальцев (или как их там?..) оказалась достаточно беспокойной: так и тянуло их лазить по чужим садам, воровать сливы и яблоки и охотиться за отвратительной (но лакомой, по их мнению) нечистью. Среди дачников ползли уже слухи о банде одичавших тимуровцев, которые по осени и дома, поди, начнут обчищать.
 
В-третьих, Натали ждала ребенка от Го. Софочка не была ни ханжой, ни расисткой, но это обстоятельство ее почему-то ужасно конфузило. Конечно, Берта Семеновна — доктор от бога, однако мало того, что с этой беременностью Наташа провалит переэкзаменовку (да и просто бросит, наверное, институт). Главное — кого ж она принесет?! Вот уж родители Наташи обрадуются… Во всяком случае, Гаврик косолап, шерстист и темен, и самый большой доброхот не скажет, что это младенец вроде вполне человеческий.
 
В-четвертых, кампания по разоблачению безродных космополитов-генетиков продолжалась и нарастала в арифметической какой-то прогрессии. Чуткая Софочка понимала: метят вовсе не в генетиков и тем более не в гармонистов, как болтает беспечная Натали.
 
И это «четвертое» беспокоило Софочку глубже всего. Однажды у нее даже и сорвалось:
 
— Скорей бы он помер!
 
— Кто? — удивилась Наташа. Уж не про Гаврика ль речь?
 
— Ну кто? Кто все это у нас затевает…
 
— Ты с ума сошла! — Наташа даже отпрянула.
 
А Софочка взглянула на нее горько — будто б заранее попрощавшись.
 
Но Натали всё опять поняла не так:
 
— Дядя Толя говорит: Альберта Емельяныча скоро освободят, может быть.
 
Софочка промолчала: к чему уточнять себе же на голову? И пускай уж Натали верует в своего дядю Толю — пузатого звездатого чина из МГБ.
 
*
Калитка у Берты Семеновны была распахнута: убежденная большевичка, Берта не терпела никакой от масс отчужденности. К тому же в  э т о м  поселке теоретически были подобраны все свои…
 
Софочка Берты боялась: та всяким взглядом насмехалась над Софочкой. Можно сказать, доводила ее целенаправленно…
 
Завидев Софочку, Берта явилась в дверях. На широком пороге лежали две крысы и три жабы растрепанные — приношение Го.
 
Софочка, не глядя на эту мразь, протянула Берте бидончик снизу, через крыльцо.
 
— Удивительно! — произнесла Берта незнакомым, доверительным тоном. — Гаврик очень хорош, настоящий мужик. То ли у Наташеньки будет? Боюсь, могут гены взыграть не так. Мы, люди современные,  слишком изнеженные. Тем более вы обе, фифочки…
 
(«Фифочки» прозвучало лишь озабоченно).
 
Берта стала вдруг пояснять:
 
— Шерсть у них уж очень густая, слизистые мамаши царапает, как щетка. Тем более, Наташа не рожала, вчера еще девочка… У Гу-то все это матерое, хотя вроде бы и у нее первенький…
 
Она опомнилась, зорко взглянула на Софочку. Софочка стояла вся алая, но внимательная.
 
— Ну-ну! Зарделась… Кого же это минует, девонька?..
 
— «Но у вас детей нет!» — возразила мысленно Софочка.
 
И словно в ответ, Берта закурила едкую беломорину.
 
Настала странная пауза. Берта на Софочку смотрела в упор. Та растерялась.
 
— Наташа сказала, Альберта Емельяныча, может быть, скоро выпустят, — сообщила Софочка, чтобы как-то разбить затянувшееся молчание.
 
— Да, — сказала Берта Семеновна, поглядев на приношения Го, будто только заметив их, — поэтому нам, бабам, и хочется нежности — простой, человеческой, не этого первобытного хаоса. Не бойся меня, девонька: я только добра желаю тебе. Добра!
 
Софочку почему-то не удивило, что Берта обращается к ней на «ты», и говорит задушевно, чуть-чуть конфузясь (как будто бы).
 
Странная догадка коснулась сознания Софочки и — о чудо! — взволновав, не слишком-то испугала ее.
 
Берта взяла веник, решительно смахнула нечисть с крыльца:
 
— Не бойся, девонька! Иди ко мне…
 
Софочка подумала: «Вот защита от мира вокруг!» — и, мысленно замерев, шагнула к крыльцу.
 
*
После этого дня, скрыв от мира естественное недолгое смятение, Софочка разом вся как-то повзрослела, похорошела, подобралась. Николаша даже донимать за «фифистость» ее перестал — зауважал, чушка безрогая!..
 
Наташа отнеслась к перемене в судьбе подруги рассеянно — как относилась ко всему на свете, всегда. К тому же ее постоянно мутило, но всерьез заботило лишь одно: что скажет она родителям?! И еще: лето кончается, с дачи через неделю съезжать — а как же Го? В Москве разве что дворником сможет устроиться, да и то не факт…
 
Берта предложила Го не скрывать: все равно не получится. Можно б его одеть, выдать за местного, за колхозника — пусть наймется на зиму дачу Московцевых сторожить.
 
— Когда ничего уж не скроешь, покаетесь, Натали: согрешила, дескать; попутал бес! — наставляла она. — Жить охламон будет у меня со своей Гу, с Гавриком. Пять комнат в Москве. Да я до ноября здесь посижу. Будете у меня встречаться и тут и в городе — главное, не оставлять их одних, а то дел наворочают.
 
— А ребенок?
 
— Ребенок — какой уж получится.  С а м а   отца ему выбрала!
 
Натали замутило опять.
 
Родители вернулись к 1 сентября. Ящики с виноградом, персиками и грушами заполонили террасу. Налетели в теплыни осы. Среди всего этого  ж г у щ е г о  изобилия Наташа, краснея, теряясь, налгала папе с мамой, что дачу Большой Берты недавно обчистили и что докторша наняла забавного сторожа — зовут Терентием, но видом сущий неандерталец.
 
— Просто урод! — заключила вымученную тираду Наташа для верности и — вгрызлась в лимон.
 
— Как ты смеешь так небрежно говорить о человеке, который был, наверное, на войне, защищал нас от Гитлера?! — возмутился отец.
 
— Вот именно! — поддержала отца маман. — С лица воду, Ната, не пить: он же сторож. Да, Илья, сторож нам просто необходим! Лишь бы не пил, и блох чтобы не было.
 
— Он не пьет, — вздохнула Наташа почти с облегчением. — Завтра придет знакомиться…
 
И он назавтра явился! В свежей гимнастерке и новеньких кирзачах, по виду совершеннейший ветеран, хоть и полуподдельный, только что отчеканенный — Го даже старался не горбиться, проворачивая тревожно в башке заученные фразы: «Точно так!» и «Сговоримся ужо, хозяин».
 
Сопровождала его Большая Берта, сперва внешне бесстрастная.
 
Говорила она, главным образом — Го дурашливо лишь поддакивал, не так, чтобы слишком к месту.
 
— На фронте были?
 
— Сговоримся ужо.
 
— Водочку уважаете?
 
— Рад стараться, хозяин!
 
— И часто вы эдак-то — расслабляетесь?
 
— Контузия! — Большая Берта отпихнула дурня плечом. — Он ни капли не пьет!  Е д и н с т в е н н ы й  тут. Правда, и плохо соображает. 
 
Го тревожно уставился на нее, бормоча:
 
— Сговоримся ужо?.. Рад стараться, хозяин?..
 
Илья Николаевич переглянулся с женой. Берта тотчас обрушилась:
 
— Я же, я ему доверяю! Он ведь не лекции к вам читать нанимается.
 
— Мы вам верим, верим, Берта Семеновна, дорогая! Что ж, тридцать рублей в месяц, я полагаю, устроит, Терентий, вас?..
 
— Устроит, устроит! — махнула рукою Берта. — Я ему тоже тридцать плачу.
 
«Смотрины» в целом прошли полуудачно, хотя Наташу била в соседней комнате мелкая дрожь.
 
А между тем, Николаша и Софочка…
 
*
Их не было рядом с Наташей. Собственно, Софочка пришла, чтобы тоже присутствовать, но Николаша с таинственным видом молча увлек ее за кусты.
 
(Много позже, вспоминая то прекрасное и тревожное, то суматошное лето юности, Софочка отметила про себя: Николашке она по-детски, конечно, ведь нравилась — иначе с чего бы он ей доверился?.. Увы, в годы ее этих воспоминаний Николаша уже был очкастый-голенастый отъявленный диссидент, а она, Софочка, — вооруженная до зубов пухлая мать семейства в Яффе, в доме под пальмами…)
 
— Гля! — Николаша ткнул в руки Софочке жестянку из-под леденцов. На жестянке оставались следы земли.
 
Софочка опасливо (однако ж и со вниманьем) отпрянула.
 
— Дура! — Николаша лязгнул крышкой. В жестянке лежал темно-коричневый похожий на шоколадку чуть потертый блокнот.
 
— Я у   н е г о  на участке отрыл, у нашего забора, но с его стороны, — жарко зашептал Николаша, вращая глазами восторженно. — У Альберта Емельяныча!.. Это вроде его дневник…
 
Софочка оглянулась из-за кустов на дачу Московцевых. В калитку входили Берта и Го.
 
— Сюда! — приказал Николаша, отодвинув доску забора.
 
Софочка, еще не очень и веря себе, как бы чуть-чуть во сне, пролезла за Николашей на участок Альберта Емельяныча. Сознание, что она совершает, наверное,  п р е с т у п л е н и е,  остро, но возбуждая, кололо ее.
 
— Он тут пишет, черт, вроде бы по-немецки! Я не все и понять могу… То есть, почти ничего на фиг не понимаю… А ты — ты же в немецком дока у нас!
 
Альберт Емельяныч, выпускник Геттингена, и впрямь вел дневник по-немецки. Софочка принялась разбирать четкие лиловые строчки.
 
Николаша пыхтел, нетерпеливо дергал ее за платье:
 
— Ну че, ну че?..
 
Софочка отмахивалась — сперва раздраженно, потом машинально, не замечая этого.
 
— Наташа, это ужас что такое, Наташа!.. — лепетала она часа через два, так и не ответив Николаше ни на один вопрос. — Там много, конечно, этих терминов непонятных. Но суть в том, Наташа, что, ты представь…
 
Софочка влезла Наташе губами в ухо.
 
— Вот гадюка! — сдавленно завизжал Николаша. — Это ж ведь я, я, я нашел!..
 
Наташа ахнула и стала валиться на пол.
 
*
Предательство Софочки возмутило Николашу до слез, до истерики, хотя ее (истерику) и пришлось тщательно скрыть от родителей.
 
— Пойми, Николашка, лучше тебе  н и ч е г о   н е  з н а т ь! Это тайна, государственная, ты понимаешь, дурак? Ничего лучше не знать — целее будешь! — шипела в ответ на его истерику Софочка квадратным каким-то ртом.
 
Николаша понял: расследовать это темное дело ему предстоит одному. Что ж, он будет следить — конечно, за Софочкой. В нем проснулись все следопыты, все прочитанные индейцы и все юные пионеры-герои, которых, правда, в конце всех поубивало ведь… Но тайна была слишком жгуча, чтоб и жизнью еще дорожить.
 
Главное — ему удалось выдрать дневник Альберта Емельяныча из рук Софочки и спрятать его в тайник, взрослым совершенно неведомый. Николаша зарыл его в лопухах за сортиром, небрезгливый мальчишка. Пригодилась и жестянка опять. Николаша дал себе честное пионерское через год знать немецкий не хуже Софочки — и тогда…
 
Когда он вернулся к даче, душою злорадно ликующий, потный и глиной весь перемазанный, Натали продвигалась к калитке. Точнее, ее волокли — бережно, но настойчиво — двое парней в одинаковых черных костюмах и черных корректных шляпах, которые ну никак не шли к их загорелым курносым лицам и каменным скулам, почти нарочитым в такой ситуации.
 
Наташу впихнули в ЗИМ — тот самый, шоколадно-бежевый, похожий на гигантский бронированный эклер. Хлопнули дверцы. Фыркнув презрительно, вонько, машина уехала.
 
Мама глухо, необычно завыла, свесившись вся с крыльца. Папа стоял недвижим, совершенно белый.
 
Софочки не было. Сделала свое черное дело и смылась, гнидская балалаечница!..
 
*
…Глухим синим вечером, зимним и вроде б уютным, через двадцать пять лет, Николаша стоял посреди комнаты, ярко, настойчиво освещенной и люстрой и настольною лампою. Два уныло серых, внешне ненавязчивых человека валили на пол книги и папки с полок, разгребали разметавшиеся листы.
 
— А это что за?.. — под ногой звенькнуло. Серый человек наклонился, поднял, раскрыл облезлую жестянку.
 
— Чего там? — подошел и другой.
 
— Тут по-импортному, — угрюмо пошутил первый, листая блокнот. И метнул прямой, резкий взгляд на Николашу. — Инструкции?..
 
Через год Натали приедет к нему в колонию. Как непривычен будет ей Николаша в сером ватнике, в растоптанных кирзачах. Очки делали этот грубый прикид невсамделишным, будто Николаша зачем-то сдуру работягой вдруг вырядился.
 
— Тереша — нормально, дачу зимой сторожит, а летом в колхозе, — докладывала Наташа, пряча свое печально недоуменное впечатление. — Живет с Глашей (с Гу) там же, в деревне. Все грозится нашу дачу как следует утеплить. Гаврош (так теперь стали звать Гаврика) совсем отбился от рук: вступает в партию, комсомольский бог у себя в НИИ. Такой, знаешь, советский-советский весь из себя…
 
— Грех мой, наверное, искупает, — усмехнулся Николаша равнодушно почти.
 
— Да… — Наташа вздохнула грустно.
 
— А другой твой мог бы вместо Брежнева сейчас — а, Натах?
 
— Ты всё об этом, не можешь никак забыть?..
 
Вид у Наташи был теперь тоже серенький, покорно-умученный. Бывшая — несбывшаяся — красавица. Тень Терехи на ней — через всю ее жизнь; как зачеркнута. Николаше стало жаль сестру.
 
Вернулся в барак и всё думал, думал о Натали, об ее странной судьбе. И вот ведь действительно: рукотворная — а судьба!
 
Кто же знал, что Альберт Емельяныч вывел из древней кости, из вычлененных ее клеток и генов, первобытного человека и даже жену ему из останков сложил? Но первобытный и родит первобытного — а что, если матерью будет нормальная современная девушка? Шагнуть через две ступени эволюции! Могучие силы первозданной природы — и человек нынешний, хрупкий, но полный опыта миллиона полу- и человеческих прожитых лет?!..
 
Сталин разрешил этот эксперимент, хотя велел маскировать его кампанией борьбы с вейсманистами — как Натали тогда лепетала: с этими гармонистами-балалаечниками. Никто — ни американцы, ни даже свои же враги в ЦК — не должны были догадаться, что работа по выведению нового человека идет полным ходом, что она завершается.
 
Была у вождя и задумка личная: не пьяницу Ваську, а настоящего оставить стране наследника — могучего и умного, и эти два свойства чтобы одновременно в нем насмерть переплелись. Именно — Руководителя!
 
Полгода Наташа провела на правительственной даче — в полном покое, довольстве и изоляции.
 
Ребенок родился в начале мая. Наташе не дали его кормить: показали красненького, сморщенного и унесли. И подписку взяли о ни в коем случае неразглашении.
 
Назначили пенсию, будто она старуха уже. Разрешили оформить брак, но только с Терентием. Го-Терентий остался чуждым ее семье. Детей Натали иметь больше уж не могла: все возможности отнял ее этот первенец…
 
Наташа стала воспитывать Гаврика. Ну, получилось, что получилось, увы.
 
Однако мысль о том, что где-то растет ее сын, родной ее сын, не оставляла ее. И Николашу тоже.
 
— «Ему сейчас двадцать четыре… Неужели и его в Высшую партшколу направили? Сделают «партейным» чинушей или гбшником… Может, на трибуне увидим его, доживем… Но морда, наверно, в Терентия — утюгом, все равно. Гены!.. И конца-края не будет этому… Эх!..» — Николаша закрыл глаза.
 
Выла метель.
 
10.09.2024