Чисто Лирика

Мося пришел, грит: иди давай, там один, он таких любит. Грю: а что за хер-то ваще? Он грит: водила, дальнобойщик, немолодой уже, грит — бабу дай жеваную какую; грят, есть у вас.
 
Ну, я бля, обиделась, что про жеваную, но вообще-то ведь да. Ну, я оделась, как не очень тепло уже было, утряк осенний, я ватник Моськин с зоны еще, клифт, напялила, а под ним, как наши все мужики любят, рваный, бля, тельник и я в дырки сисеря выставила, раз им, козлам, нравится. И на мне треники (драные тоже меж ног) были, и резинухи короткие. Губы накрась, шины — сосать идешь, Моська подсказывает. Ну я пумадой наваксила губищи себе. Когда молодая была, к нам солдаты в общагу бегали, после, грят, разглядывали, у кого где следы от пумады. Ну, козлы ж.
 
Ну, пошла такая шалава рваная, завлекательная, а Мося под тулуп завалился, мною нагретый, наперженный. Мося мой как бы сожитель, но он пидр опущенный, просто вот пригрела его; его мужики тоже, бывает, пользуют. Так-то он ничего, мохнатку там полизать да и палку сунуть. Потом, мы же тут не просто хуй знает задаром живем, мы ж тут работаем, это есть наше рабочее место, скотный, короче, двор. Мы убираемся за скотиной, ходим за ней. Надо — кому на селе и сортир почистим, кому косить-полоть, картоху копать. Нас с ним кормят, с Моськой-то, а мне и денежку плотят, стольник в месяц. Ну и мужики приносят чего пожрать, и че-ниче на грядке накопаем, картох, морквы. — разрешили нам грядочку. Мужики и пацаны, которые остались в деревне, нас пользуют, меня во все дыры, а Мосю тоже, но больше над им прикалываются. Ну, пидор, чмырдяй, куда ж.
 
Мося все голодный насчет недоеба таскается, на зоне у него по десять рыл, в смысле, хуев, за день было, а тут ну два. Некомплект, грит. Он на трассу выходит, там его знают уже, которые водилы, и пользуют. Моська на десять лет моложе, его еще там берут, а меня уже нет, редко кто, а раньше я на трассу ходила тож. А еще раньше на заводе работала и в часть в городе, бля, таскалась к солдатикам. Но тогда я была молодая, кровь с молоком, тогда на меня у всякого хуй стоял. Иной раз и отделениями принимала в себя, а отсосы и не считала как за интим, ведь не по разу каждый подходил, которые и спасибо говорили, которые вежливые. Даже и баловали, даже и прапоры брали под стол сосать, если пьянка у них на праздник была. Которые из них и в пизду ебли, но больше, конечно, за щеку давали, потому как им лень. Но конфеты, шоколадки кидали от полноты своего удовольствия. В общем, жила.
 
Очень люблю вспоминать и Моське рассказывать. И мужикам, если спрашивают. Они угорают, а мне-то лирика. А Моська завидует, бля, дрочит и аж вставляет порой. Двинутый он на ебле, на зоне, говорю, его спортили. А так ничего, тридцать лет ему, что ли, или двадцать пять. Кучерявый и черненький. И по всему телу такую срамотищу накололи ему, уссышься разглядывать. Мужики которые любят, чтоб он вовсе голяком ходил и даже коровник чистил так же вот. А то дерьмом заставляют намазаться всего коровьим или каким, и так чтобы день ходил. И мухи вокруг него тучами!
 
А вся одежа у нас с ним на двоих общая, и телаги, и треники рваные, и резинухи, и тельник вот тоже рваненький, и футболки. И свитера есть, тоже все рваные. Кто что даст, то и носим, люди у нас на деревне, бывает, добрые. Он грит: унисекс, что ли, называется. Зубов нету у него,  все повыбили, а у меня то же самое, но просто сами повыпадали, но нам же и удобней: ротак свободный, не укусишь впопыхах чужое хозяйство-то.
 
Ну, короче, живем — не тужим. Как все, грю, живем, с жиру не бесимся.
 
Все вам про нас обсказала и, короче, пошла на трассу тут неподалеку у нас, там, Моська сказал, ждет меня один, он, Моська, обсказал ему про меня. Я сама не то что иду волнуюсь, но интересно же. Новый человек как-никак, да еще ему такие, как я, видать, нравятся. Или, может, ему нравится измываться, бля? Нравится, не нравится — терпи, моя красавица. Ну да Моська вроде сказал: мужик положительный, вроде без припезди. Ну, и — думаю — заработаю. Стольничек или полтинник (ну, пятьдесят-то рублей!) отвалит за удовольствие. Они, водилы — не то, что мы, голытьба: люди башлястые. 
 
День тоже выдался ничего, солнце такое сивое через облака, хотя иней местами на траве, ну да и осень же.
 
А машина у него хорошая, большая, длинная — не по-нашему и на капоте и на кузове написано. Типа мебель везет или чего еще. Я издали увидала, как он стоит, а самого его не видала, он в кабине сидел. Ну, подошла, в дверку постучалася, говорю: здравствуйте! Культурная, не хамло.
 
И тут дверка его отъезжает медленно, и я вижу: ну да, мужик уже немолодой, за сорок, щетина на морде широкой сивая, куртка кожаная коричневая хорошая, вся на молниях, даже карманы — небось, не на рынке-то брал. Могучий куртяк, хоть куда в таком. А он на меня глядит прииистально. И вдруг:
 
— Ты?! Соска-Машка, бля?
 
Я тут вся такая — растерялась стою. Гляжу: ну да, че-то такое знакомое.
 
А он:
 
— За хуями рожу мою забыла? 96-й, Лисичаны, бля. Ну! Автобат!
 
Я тут руками всплеснула:
 
— Автобат который? Ты, что ли, там ведь сержантом был? Колян, Коля вроде б тебя?
 
Я, конечно, обалдела тут, но и чуть не заплакала. Он-то меня узнал! А я его — нет. Значит, не очень и изменилась.
 
— Ты такая ж растыка была, шалава солдатская, «елочка», только тощей. С тех пор и снишься. Лучшее было ж времечко! Я — кум королю, хер с горы, старший сержант, ебать, а ты сама на хер просишься, была всегда на еблю такая голодная. Я свое отделение по размеру хуев к тебе выстраивал, чтобы по нарастающей.
 
— А саму после любил, в каптерке, когда ото всех у меня прям лилось с дырочек, вся была склизкая.
 
— Не пизди: я каждый раз сперва тебя при всех, а после всех уже наедине, в каптерке еще разок, да. Зажигало, пока другие месили тебя, а ты прям визжишь, прямо совсем животное.
 
Сказал даже с тоской.
 
Я:
 
— Молода была! И ты — молодой, строгий такой, решительный! Были ведь отношения…
 
— Какие, бля, с тобой еще «отношения»?! Драл тя, как все.
 
— Как скажете…
 
Перешла на «вы», а про себя думаю: не забыл! Я стала позабывать, а он — вот нет. Значит, корябнула.
 
— Ишь, шины наваксила. Красава-малява, бля… — проворчал. — Много у тебя тут бывает-то?
 
— Деревенские которые — все почти. Пацаны особенно, тренятся. А на трассе — Мося шустрит, у меня из ваших двое только напостоянку-то. Один соплежуй      совсем, Шурик, меж сисек спускает мне всегда, говнюк, а другой — нахал, на изврат всякий охоч. Так они к самому скотному нашему двору подкатывают. А другие водилы — нет, не берут уже. Я сюда на трассу и не хожу, только за вами вот.
 
— Тиражная! — как-то даже с удовольствием подчеркнул пальцем в воздухе Николай.
 
То есть, ему тиражная и нужна, как и тем двоим. Он и тогда, вспомнила, говорил, в солдатах: ему шалашовочку подавай, начал с них еще в ПТУ. Каждому свое!
 
Чисто ведь Лирика.
 
Подвез меня после к самому скотному двору, прямо барыня. Говорит: у меня от твоей пумады все яйцы и хер, и труханы, — всё, как в кетчупе, красное. Больше не маж губищи, когда приеду.
 
Я:
 
— А приедете, Николай?
 
Он не ответил. Много, мол, чести — шалашовочке отвечать. Но ясно: приедет. Никуда не денется. Шурик меня вовсе ведьмой зовет. Манкая я для них, козлищ, для некоторых. (Про Шурика-соплежуя вам рассказывала).
 
У самого скотного двора грязища — чуть не увяз. Обматерил меня, но совсем уже как родную.
 
Такая вот встреча. Именно: Лирика.
 
Проводила я машину его, вслед помахала. Молодость вспомнила, вздохнула и в хлев наш вошла, мы ж там за загородкой живем, печурка у нас с Моською, чайник, кастрюльки, — все дела.
 
*
Я сама с Тверской ваще Области, там есть такая деревня Хряповка, вот там я и родилась, но отца не знаю. Отец вроде летчик был, мать говорила, тока я теперь думаю, что танкист скорее: там танковая часть рядом стояла. А отчим у меня был прапорщик с той же части, Ермолаенко Федор Бронеславович. Так что у него, у короеда, и отчество как бы бронетанковое.
 
Так-то он был и при жизни ничо мужик, тока жирненький, в танке не помещался уже, а выдавал вещимущество, а с матерью моей дояркой он чуть не каждую ночь шалил. А как именно шалил, я-то в деталях не представляла еще, хотя была уже взрослая: пятый год в седьмом классе зевало рвала, девятнадцать лет, ничо плохого вы ни подумайте.
 
Я, значит, за шкапом лежу, за гардеропом, я ж и перднуть ни смею, до чего внимательно слушаю, вся в соках снизу уже: мокрая, рано созрела я. А мать моя знай себе этак повизгивает, а он хихимля, говорит, хихихифля. Бронеславович. Вроде ласковый.
 
Я не знала, что он пальцем ее тока. Я, дурища, думала: он ухарь купец в койке с нашей Сестрой, хоть и толстый боров на вид. Думала: у всех мущин всегда, когда захочешь, то есть Женчина захочет, так и пожалуйста вам, как в магазе прям. Типа гвоздь забит и торчит, хоть фуфайку вешай в любой момент.
 
Это и подвело меня, потому что я стала за ним приглядывать и как бы наедине с ним задерживаться: дескать, ни хуя мне в школу вроде не надо, или Звездочку доить, или за Пиндосом-поросенком говно убирать. А он, собака Бронеславович, отчим, Федя-то, прочухал тотчас, что у меня между ног к нему вопрос преет, зреет и тикет. И вот как-то днем матери не было, он стал меня обминать через трусы и колготы на кухне. Еще не говорил: ты разденься, а так просто, хи-хи-мля, ха-ха-бля, платье, мол, тесное. Но рожа у него красная, жирная сделалась, блестит, а не тока как всегда один только нос. Нос тоже блестит и соплюха из него на усы ползет немаленькая. А я стою, думаю: ну-ка, чо дальше-то будет?
 
Мне чо, его стесняться: я его и в трусах каждый день вижу и на всякий праздник облеванным — родной человек, не хер собачий! Да и с парнями мы в школе обжимались давно, с Исмаилам, братом его Хабибуло, они меня для этого на чердак водили, а также с Ашотом Мкртчяном, но в гараже, потому что Ашот был сыном директора. Попробуй с ним ни пойди, но тоже пока были и с ним одни обжиманчики, но он обещался уже, что на этом не остановится.
 
А отчим Бронеславович мне: ты мамане ни говори, Марея, пусь это будет наша с тобой Взрослая Тайна! Ты ж взрослая уже баба смотри. Хочешь, мармыгу покажу, подержишь хоть. Я говорю: я борща поесть в кухню шла ваще-то, пять уроков было, чего ж, я голодная, и Пиндоса кормить еще. А он: мармыга вкуснее, гляди! Марея — не прогадай!
 
Ну я раскраснелась вся, чую, что вся горю, но не со стыда, а волнуюсь. Я когда волнуюсь, у меня и в жопе мокро становится, не то что в пизде: там вовсе не подходи, даже самой ужасно от запаха.
 
А он привстал на тубаре и хоп — труселя приспустил себе, он в трусах был в сатиновых в черных аж до колен. И херак, мне своего каркадила прям в руку сует!
 
Тут мне взаправду страшно стало, но я терплю. Херок-то маленький был и вовсе не каркадил, но твердый, видом совсем грибок. И такой же склизкий, как из банки масленок соленый. Но не масленок, а вроде боровичок.
 
Бронеславович видит, что я держу петуха его и не прячу руку, и не убегаю, и борща есть не прошу уже, и грит: ты понюхай-ка, дурочка! И по голове погладил. Никогда не гладил, а тут нате вам влюбился! Ну, лирика!
 
Ну я наклонилась, понюхала. А он: ты лизни! Я: да он у тебя вонявый! Я борща лучше поем! А он опять за свое: ты хуями-то не разбрасывайся, Марея, грю тебе чисто по-родственному! Помочь хочу воспитанию подрастающему поколению, мля, я ж тебе не чужой! А так тебя какой-нить пидарас в школе черножопый прокомпостит, и чо? В подоле еще принесешь нам с матерью Махмудика. На хер мне лишний рот да еще и Махмудик, мля? Я же, мля, мужек опытный, не сроню тебе.
 
И заржал снова про рот цинично: рот типа лишний в доме нам ни к чему, раз твой вот имеется. Ну, я зажмурилась зачем-то, и хлюп — лизнула, будучи в общем от природы послушная. Лучше уж лизнуть, чем в подоле Махмудика или, еще того хуже, Абрашу какого-нибудь…
 
Впрочем, пожив, я против явреев ниче плохого не стала думать как раз. Там потом в стройбате один был яврей Саша, так очень воспитанный, я прям всегда трусы меняла на чистые, когда он приходил. Но, правда, он трахал меня в очках, потому что имел дефект зрения, а видеть хотел все в подробностях, чтоб запомнить.  Был очень внимательный, вдумчивый. Он тогда уже в ИзраИль собирался свой. Ему надо было Родину Расею крепко запомнить на все остальное грядущее! У низ, говорят, война, а тут сплошное одно удовольствие.
 
Но я сильно забежала вперед про ИзраИль. Вернусь к Бронеславовичу. Он тогда проявил смекалку, чтоб мне не стремак было ему лизать. Хлопнул сметаны на свой дрынок, чтоб мне было типо вкуснее, приятнее. Еще мне тогда подумалось: борщ со сметаной и хуй со сметаной, Сметанный День!
 
И стала облизывать, а после и в рот взяла, будучи, говорю, любопытная от природы, любознательная. А он меня, сволочь, мнет, грит: ой, ты мокрая — обоссалась, лять! Ну, мне стало совсем как-то совестно перед мужиком, что он такое про меня думает, будто бы я маленькая еще. И я стала стараться сосать. А он пальцы свои нюхает с-под меня и руководит важно, будто бы я солдат ему: «Губешки тесней напружь, моя ласочка! Язычок в вершинку ни забывай сувать, девушко! Теперь яички всоси осторожненько: одно, второе, вот та-ак, ласково».
 
Тут беда немножко стряслась: Пиндос со двора завижал: жрать запросил. Но отчим меня к нему не пустил, за затылок взял грубо — и давай мою голову на свой хер насаживать. Я прямо тут чуть не задохлась, бля! Тока и я ему праздник спортила: куснула, лять! Ну он матом меня пустил и грит:
 
— Буду учить тебя, неумеху, эсэсовку-палача советского народа!
 
Полчаса учил, но тогда не кончил, потому что калитка хлопнула: мать пришла — и сразу на дворе еще матом меня обложила, что Пиндос-то, поди, некормленый, раз визжит. А мне смешно: сама типа ем, не до Пиндоса мне сейчас. Сметанные брызги с труселей отчиму обсосала, успела,  потому чего ж мужика перед бабой страмить? Еще мать подумает, что он без нее трухает, устроит Скандал.
 
Пошла я Пиндоса кормить, а сама про отчима весь вечер думаю. А он веселый ходит, и что-то в нем, чую, зреет, зудит. Думаю: хренушки он отлез от меня уже! Я сметанку-т в пузырек отлила, и ну ждать.
 
Мать ночью поохала и храпит. А он тут же ко мне за шкап, и грит: не докончили ни хера, Марея, днем тогда нашего Разговору, не договорили мы! Вредно это, Марея, грит, если мужек не докончил: как камень на шее, понимаешь ли, у него висит или как грызь. Давай, дескать, постарайся уж, Девонька, чтоб килы у меня не было! Родные ведь!
 
А я тут хлоп с-под подушки — и пузырек со сметанкай. Ну он так обрадовался, аж до слезы его пробуравило. Милая, шепчет, и целует в маковку. А в губы нет уже, раз я сосу. Мужаки иные не целуют из принципа которые Женчины им сосут. Западло, как сказал, один. Если любишь, то не сразу пердиле соси, мущине-то — пусть он тебя по-человецки сперва домогается. Помни себя: ты ж ведь Женчина!
 
Накормил, короче, отчим меня — и сметана не занадобилась.
 
Но го-орькая у него самого малафья оказалась! Я тогда подумала, дура: потому и кричат «горько» на свадьбе, что у всех мужаков конча горькая. После уж поняла, что разная.
 
Так и пошло у нас с моим Бронеславовичем, и поехало. Я удивлялась еще недели через две, что мать соседке жалилась, будто хер у отчима последнее время не стоит. «Еще как стоит!» — себе думаю. А соседка теть Нюра Страшная тож удивилась: военный, а не стоит — как, мол, так? И я смекнула и поняла, что мне по жисти ближе будет с военными.
 
Но тут началась конверсия и танкистов на хер послали всех по домам. Бронеславович наш в совхоз устроился, но ходил в военном во всем:  привык. И мне весело было на него, такого, смотреть. И я сама всхотела, чтоб он меня, а никакой не Мкртчян. В смысле: по-настоящему, бабой бы сделал, Женчиной!
 
Он, Бронеславович мой, удивился. Грит: стремак же, но глазенки заблестели, забегали, и мой довод про Мкртчяна его, как русского человека, пронял. Потому что в школе как меня ему контролировать? На чердак затащат, и всех делов. Думал Бронеславович, думал, решался все. И все нежней со мной делался: валенки принес офицерские, спер со складу. Я уж и бабой себя посерьезке почувствовала. Тоже внутренне волновалась,
 
Готовилась.
 
*
Как-то пошли мы с ним в часть в его, уже тогда сильно заброшенную.
 
Пришли в казарму бывшую. Я еще удивилась: зачем в казарму, тут в части всякие закуточки поуютней ведь есть! А он за мной идет и носом шмурыгает и так неслышно ступает будто крадучись, чтоб не спугнуть кого. А кого? Там и крысы поразбежались уже.
 
Я тут даже спугалась сама: не Маньяк ли он? В смысле: душегуб ненормальный и чокнутый.
 
Вошли мы в казарму: гулкая, промороженная, в окна разбитые поземка метет! Нехорошо стало мне, неуютно здесь. А он, Бронеславович, Федя мой, тянет меня на койку в самой средине, и вижу: на койке матрас разослат, не то что другие пустые все койки стоят. Значит, готовился мой Бронеславович, заранее постелил, чтобы пружинами жопу Девушке не порвать. Именно — Лирика!
 
Подошли мы к матрасу, а Бронеславович за плечи меня берет, на себя разворачивает и говорит:
 
— Ты уж не обессудь, Марея, а тока раздеться б тебе!
 
Я:
 
— Холодно ж!
 
А он:
 
— Я тя согрею, девонька, и вот это надень, ага?
 
И вынает с-под бушлата платьишко тонкое желтоватое, в мелких таких колокольчиках и с рюшкой у ворота, ничего себе.
 
И фляжку достал, сам всосался, мне потом в рот слил, не касаясь фляжкой чтоб губ: после меня ведь нельзя ему, раз я сосу — так у них, у мужаков, полагается.
 
Ну, глотнула, закашлялась. И жарко мне сделалась. И я ну с себя и фуфайку, и платок, и юбку, и всё. А он:
 
— Трусы не сымай, родимая.
 
Родимая я ему! Чисто Лирика!
 
Ну, а мне-то хи-хи да ха-ха-мля: любопытно да весело, и жарко от водки, от Чувств. Я платьишко и надень. Кручусь-верчусь: дескать, как я тебе — КРАСИВАЯ?
 
И поземки не замечаю. А он стоит, красный весь прям, и дышит так, что сопли по обоим усам, как поезда, ползут.
 
А платьишко на мне ветхое треснуло аккурат по шву с-под мышки и поползло. Крупная я для его платьишка оказалась. Ой, грю, звиняйте, жалко-то как! А он на меня: ты чооооо???!!! И хрясть-хрясть-хрясть по мордам меня. И пиханул на матрас.
 
Я на него упала, лежу беспомощною растыкой, думаю: ну, прирежет ведь, мля!
 
А он на меня ватной всей кучей своей военной обрушился, и ну возить меня под собой по матрасу-то. А лапой все в рот норовит залезть, все оттуда чо-то вынуть будто пытается.
 
А после кричит:
 
— Стамескин, Беридзе, Федорчук! Тяните жребий, спички, сука! Ща уж кончаю, мля!
 
И мне:
 
— Ты визжи, визжи, чо ты молчком все, пизда неумытая?! Сука-развратница!
 
И хрясть меня по мордасам-то, хрясть да хрясть! И я тихо заплакала, потом завыла в голос от Обиды и Ужаса, но не визжу: от природы я сдержанная. А он:
 
— Чо ж ты меня, сучара-Марейка, обламываешь — визжи! Найн, мол, и найн, будто ты немочка.
 
Чо за мужек пошел? Чо за театр ему, я же Девушка! Ну, стала я «найн, найн», как в кино, голосить. Повою-повою по-русски и это фашистское «найн» выдаю. Потом выть устала, сцать захотела, по ногам же ведь холодно, а он все возится, из своих ватных военных штанов никак, гад, не выползет.
 
И все-то лопочет, ровно с кем-то мимо меня переговаривается: какой-то там Стамескин-Беридзе-Федорчук, а Мирзоева не пускать.
 
Я ему:
 
— Чо ты мучишься и меня мучаешь, Феденька, какой Мирзоев-Стамескин, давай подсосу, как всегда, да пойдем уже, мамка нас хватится, Пиндоса уж кормить надо, и замерзла, замерзла я!
 
А он хлоп, своего вытаскивает и с меня подол окончательно вздел.
 
Ну, я тут спугалась, зажмурилась — до того рожа у него зверская и свекольная сделалась. Чисто разбойник, бандит! Лежу, думаю: Женчиной стану щас, если не мертвенькой. А он хряп — и чо-то на сторону завалился.
 
Я разжмурилась, его типо торкаю, а он на пол ползет и остывает уже. Чувств, видать, что ко мне испытывал, не выдержал, а вроде сперва такой ведь циничный был!
 
Ну, я в рев сперва, а после оделась и убежала через лес к нам, в родную деревню, и матери ничо не сказала, потому что ну а чего ж тут и скажешь-то? У нее с ним тоже ведь Отношения были.
 
Но хватились его искать уж под вечер. Нашли на другой день. Я и смареть не пошла: я ж чо ж, без Сердца вам? Мать на ночь напилась, выла по нем, волосы рвала на себе и на мне заодно, а после уснула.
 
Я тоже легла. И тока я свет затушила, а он тут как тут: в бушлате и шапке, но без штанов цинично, и мармыжка гвоздком — как живой. Не договорили, грит, Марея, опять! Нельзя так, кила а то будет. Я грю:
 
— Чо ж, ты ж мертвяк уже, Феденька, перед Богом и без штанов?
 
А он:
 
— Нет, Марея, не пускает Бог меня до себя, пока мы с тобой не договоривши, одевайся давай!
 
И то платьишко с-под бушлата мне тянет.
 
Ну, я чо ж, я Послушная от природы, оделась ему в платьишко в это в его. А он, видать, хоть мертвяк, поговорить со мной ему тоже ведь напоследки охота. Гвоздок торчком, а язык помелом, чешется. Ты, грит, не волнуйся, Марея, я тя все одно к утру бабой заделаю, а про платьишко — прости — это Сувенир и вот какая История.
 
И он мне про жись свою всю рассказал. Что был в Группе Наших Войск в ГыДыеРе, то есть в Германии, и там они, солдаты-то, одну девку местную заловили, разложили, и он с ней мужаком, собственно, сделался по-настоящему, а до того тока Мирзоев ему подсасывал, как и всем, он у них общим на всю казарму был пидаром. Но они его к той девке, Мирзоева-то, тоже потом допустили, последнего, хоть мой Федя был против сперва, потому что Мирзоев салага еще.
 
А потом их судить хотели да отправили от Греха подальше пускать ракеты на Байконур и строить свинарник там. Это была прямо каторга. Но Девку-немку он очень запомнил, и платье похожее купил там же на Байконуре после уж Дембеля. Потом он снова в армию пошел и на вещсклад удачно устроился, но девок больше ему не попадалось, тока вот я, а так уже всякие опытные Женчины. А девок он за версту обходил, боялся, что снова в свинарник на Байконур.
 
Тока вот я попалась ему такая на все для него дура согласная, он уж и не чаял удачи такой и помер на мне от этого нежданного Большого Личного Щастия. Ну, короче, сплошная, бля, Лирика.
 
Тут мне стало жалко его. Я грю:
 
— Ты заходи давай-ка, не забывай меня, Феденька! Хучь какой заходи, даже приздрачный. И Женчиной давай делай уж окончательно, я ничо, потерплю.
 
Вовсе забыла тут, что он мертвенький. Ну а он тоже, видать, забыл: носом пошмыгал и меня завалил на койку, и подол платьишка вздел опять, и прям грит:
 
— «Найн» тока ти-ихохонько шепчи, девонька, чтоб мать не услышала. 
 
И херак в меня чем-то тверденьким, и БО-ОЛЬ! А после захлюпало, зачавкало, как Пиндос у корыта, и он на мне елозит, возится, шапка с него упала ко мне на Грудь, а он чавкает, значит, мной, как лужею, и сам тока выдыхает это фашистское «найн», будто не он меня, а я его Ебу. Но приятненько вроде, чикотна так. И я тоже освоилась: хер у Федяхи-то не велик — стала ему «найн» говорить да подпрыгивать. Пружины скрыпят, как бешеные, а мать пьяная в горе во вдовьем спит и не слышит, а мы знай себе, будто Родные, возимся.
 
Да родные и есть: куда уж роднее Женчине, чем первый ее Мужек?!.. 
 
А спустил на живот мне Федянечка, на самое даже на платьишко и платьишком все обтер, понюхал его, платьишко, и самый подол и мне на рожу его, подол-то, полОжил, будто от срама прикрыл, заботливый. И такой запах меня с подола пробил!.. Круче нашатыря пожалуй, забористей.
 
Потом я платьишко-то сняла ему, отдала, он все его спрятал за пазуху бережно. А меня в Голову поцеловал и грит:
 
— Буду к тебе ходить, Марея, не обессудь! Не против ты? Там таких нету, все постное кушают да Богу с утра до вечера молятся, а сами — мослы одни, смотреть не на что.
 
И еще поцеловал в башку в Маковку и грит торжественно:
 
— Женчина!
 
И исчез с платьишком-то за пазухой.
 
И я тоже подумала: «Ну ведь Женчина я теперь, Женчина! УЖАС-ТО КАКОЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ!..»
 
И той же ночью мне приснилось все, что Было Меж Нами, но тока вокруг еще солдаты зимней своей ватной зеленой кучей толпились и все с хуями наперевес, и те почему-то тоже все в Шапках по-зимнему. И хуи все какие-то разноцветные и блестят и сверкают, и переливаются, будто буквы на магазе в городе — я в Твери на многих магазах такое видела. И на душе так сладко у меня сделалось, так празднично!.. Прямо, мля, Новый Год!
 
*
Однако ж Тоска меня забрала ближе к весне. Хоть он исправно меня Ебал, Федюшко мой, но чо-то его мне мало вдруг сделалось. Вдруг чего-то захотелось Несбыточного, Непризрачного.
 
Я ему так и сказала, будучи Честная:
 
— Чо делать, ты тока ночью приходишь, а я весь день как шальная хожу, хоть под Мкртчана залазь, но ведь противно под сопляка. Да еще и нерусского!
 
А он:
 
— Днем, звиняй, не могу я, Марея! Не вполне я в себе, дух я бесплотный днем! Каюсь: все про тебя, дуру, думаю, как ты дальше-то будешь Жить. И знаешь, Марея, честно тебе скажу: мало мне тебя, хоть ты и жаркая! Хочется, чтоб как тогда, в ГеДеэРе, солдаты вокруг тесной ватной кучей стояли и тоже участвовали. По-особому это заводит, понимаешь ли, Марея, военного мужака! Такие мы, Мареюшка. сложные, ты тока не обижайся, а надо тебе в казарму какую прибиться. Давай-ка, Марея, швартуйся к солдатикам. Так и наша любовь крепче получится.
 
А мне от этих слов его так хорошо сделалось, ведь разрешил он мне новые Отношения! Без него как-то стремак мне было, не пизда ж я на проволоке, а считай что почти замужняя. Муж вот тока ночной, преходящий, — зато есть не просит, да и не пьет.
 
Не сказала я матери ничего, штып ее не расстраивать, хоть и поняла бы она меня, сама без мужака мается каждую ночь, я же слышу: койка скрипит да баба в ней пальцем терзается, стоном охает.
 
Вышла на трассу я с сумкой и жду попутки. И тут будто Бог увидел меня и подмог: машина почти сразу подъехала, брезентом крытая, а в ней морды солдатские в бушлатах и шапках, прям как бы из сна. В кабине водила и сержант, а в кузове остальных человек восемь, я ни считала потом, не до того уже сделалось.
 
Водила бывалый, рожа хитрая, усатая. Те куда, говорит, красава?
 
Я:
 
— До Шебатайки подбросите?
 
А он, хулиган:
 
— А платить чем будешь?
 
И ухмыляется.
 
Я растерялась, будучи Честная. А он:
 
— Влазь давай, в тесноте да не в обиде!
 
И я меж ним и сержантом села, сумку свою на пизду полОжила, будто прикрылась Решительно. Сижу не дышу, вся красная. А сержант мелкий, неприятный, белобрысый такой, смотрит на меня надсмешливо, бытто я голая или дурочка, или сказала чо-то не то. Он, Николаша, вредный и дальше ведь оказался. Но сразу это я поняла: нехороший он человек, чо-то в нем такое, типо злой пакостник. Ногу закинул, сапог об меня, об ногу-то, бытто трет, а сапог пахучий, я тику будучи Чуткая.
 
А который водила хи-хи-ха-ха и поглядывает на меня, и про музон свой рассказывает, про группу «Кино»: типо, ждем перемен, не хуё-моё. То есть, с намеками, но тока без сапога: ноги у него педалями заняты. А я чую локтем-то: у сержанта такой стояк, бытто я вовсе голая.
 
Даже жалко его, хоть он мне, наглец, и не нравится. Я люблю, штып внимание было бы к Женчине или хи-хи-ха-ха хотя бы, и угостил бы хахаль хоть чем. А сержант чует, что я боюсь, и бытто взглядом режет меня назло. И грит вдруг цинично так:
 
— Лех, поебацца бы!
 
Я краснею совсем, сумку знай тока крепко держу. А он:
 
— Лех, тормозни-ка, надо отлить!
 
А тебе, грит, девушка, не надо ничо? — Нет, грю, спасибо, я давеча писала… — Пока незачто.
 
А выскочил он и вовсе не ссать, а в кузов сразу полез. Тут я поняла, что будет как раз сейчас. А водила закурил и тепло на меня так смотрит:
 
— Не еблась еще?
 
Я: как, мол, сказать. Вроде б смеюсь.
 
А он:
 
— А тут как ни скажи — третьего не дано!
 
Ну, я молчу, вся и сверьху и снизу уж мокрая. Жду перемен.
 
Но как я ни волновалась, а все ж  подумала: «Лучше, штып солдатики. Солдат — человек казенный, не обидит Рускую Женчину, не урка ж он и не ханурик какой: выебет да еще, поди, влюбится! Чо ш они всегда галодные, бедные наши солдаты, на передок».
 
А он вдруг и грит — водила, Леха то:
 
— Ты, если целочка, сразу скажи, я тебя защитю как-нибудь.
 
Я молчу, бытто стыдно мне. А он:
 
— В рот уж точняк ни брала, за щеку?
 
Я грю:
 
— Ой!
 
Он опять на меня смотрит, но с подозрением. Я грю:
 
— Защити, но не очень чтоб, а то поколотят и тебя и меня. Я же понимаю, без этого вы не отвяжитесь.
 
А он тока хмыкнул, бытто в нем проснулось чего, ерзнул на сиденьи и сапогом тоже мне па ноге проехал, голенищем.
 
Тут дверка настежь, и снова этот сержант: тю, грит. я думал, вы уж работаете. А водила грит:
 
— Коляныч, поосторожней бы! Может, тока пососет она?
 
А сержант:
 
— И это, само собой! А Гвоздидзе ей и жопец, поди, просифонит — да девушко?
 
Ну, водила выпрыгнул, а Николай-сержант свистнул, тут и солдатики подошли, шесть сперва вроде штук, и я сразу Гвоздидзе угадала, увидела: грузин такой рослый и серьезный, усастенький и подборадок, хоть брит, а чернущ. И так глянул строго-вимательно.
 
Я, конечно, про жопу заволновалась, но подумала: он же опытный, ни с первой, поди, со мной. Я как-то им сразу вся и доверилась, Лехе-водиле особенно, и вся бытто сама ватная сделалась. Бытто это не со мной происходит и ни про меня говорят, а я как бы вещь, но Желанная. Тока сержант этот меня беспокоил. Не ждала я от него ничо хорошего.
 
Гвоздидзе сурово и с интересом смотрел, Николай усмехался так слегонца, посмеивался, гнустная он душа. А остальные сами волновались, мне кажется: смурные стояли, бытто в штаны нафурили. А Леха не знаю: я спиной к нему повернулась. А тут один с крупной харей и говорит: пусть ляжет на сиденье, штоп по двое с обоих дверок, побыстрей тогда отстриляемся.
 
Но мужаке были все ж таки напряженные, не засмеялись в ответ, а Николай возразил:
 
— Ты, Шкаф, куда-то торопишься, пастроение стремак проебать?
 
Шкаф — его фамилия Шкафов была, Ярослав, ничо между прочим мужек, мы потом очень часто с ним, но он молодой был еще, и ему не терпелось тогда, он три месяца без бабы маялся, а сам женатик и невтерпеж ему стало, нервничил.
 
И Леха тут его поддержал: мужаки, грит, а поскорее давайте, точила моя простынет. Это он обо мне думал и беспокоился, штып я лежала не совсем на холодном сидении. Я потом поняла, что он тока с виду нахал усастый, а так даже жалеет нашу Сестру, но против коллектива куда ж?..
 
И он так мягко меня за плечи взял и полОжил на сидение вдоль, заботливо. И грит мне тоже заботливо, так тепло:
 
— Ну, ты рейтузы-то сама, может, сымешь?
 
Ну, я рейтузы спустила с трусами прям, а там вся тику, запах, мля!
 
— Ху, запаханчик! — Шкаф грит. — Хочет она.
 
Раз женатик, значит, и опытный.
 
Но Николай тоже опытный был, как и Леха, и у Лехи еще как у водилы были гандоны на всякий случай: в смысле один, но большого размера. Но он пра гандон тогда не сказал, не хотел с парнями делится, это ж был тогда дефицит, Совецкая Голожопая Власть, а в нашем глухом углу гандоны и вовсе ведь почти невидаль. Если чо, спускали бабе в пупок или куда уж придется. Но это, если ты опытный, как Шкаф или Леха, или сержант, а остальные бздели малька. В смысле: что не успеют перед всеми-то, парни еще засмеют, ведь смотрит сержант Николай, рядом следит.
 
Он ваще горазд был прикалыватся, измыватся. Потому что шибздик. Чо он после армии, кому он нужен, такой? Тока здесь и герой, раз начальник вот.
 
А я как легла, глаза закрыла и вижу: мой-то Федя тут как тут, евова свекольная рожа, и подмигивает, довольный. Чо ж, дорвался, свинья!
 
Ну, я ему язык показала, и тут Леха-водила засмеялся, что я ненапряжная и все типо путем. И грит:
 
— Ну чо, тогда в рот я пока?
 
Я ротак отворила, а глаза — то закрою то открою: то Федькина рожа передо мной мелькнет, то штаны и трусняк, и кальцоны и хуй Алешкин, тяжелый. сильно немаленький.
 
Тут Николай возражает так:
 
— Сука-мля, хуля?! Здесь армия, я сержант, старший, мля, первый, мля!
 
А Леха:
 
— Ну ты, мля, у тебя их две штуки, да?
 
А Николай грит:
 
— Чо ж я буду ее паять и твой хер обнюхивать?
 
А Леха тут засмеялся и грит:
 
— Лана, раз ты старшОй, давай, сука, куда хотишь. Но после дай уж людЯм пожить тоже, как они захотят!
 
А Николай тогда еще боялся, штып в рот, печальный имел на этот счет еще школьный опыт.
 
А Леха:
 
— Давай-давай, сержант, а то Гвоздизде вон уже пять раз в трусняк выстрелил, пока мы тут, мля, телешимся. Будет ходить и греметь кальцонами засохшими, как Айвенга доспехами, мля.
 
И Николай тут лег на меня, вдел и грит:
 
— Ой, сука, жаааркыяооо!
 
И давай шмулять-пилить бодренько. А я то глаза закрою и Федьке моему типа подмигиваю мысленно, то открою, и его сержантскую харю белобрысую вижу, зло перекошенную. А шапка его ушитая совсем на лоб ему съехала. Он, штып видеть меня, башкой так мотнул, что шапка упала на меня. Ну прям как во сне у мово Феденьки! Вот и не верь снам после этого!..
 
И какие мужаке в чем-то все одинаковые!
 
А как кончать стал, зубами заскрежетал и вдруг, ровно заяц, взвизгнул и облил весь мне живот и все между ног Хозяйство.
 
Тряпка есть? — Лехе грит. — А то  в конче все изгвоздаемся.
 
А Шкаф:
 
— Тока утирка у Бегункова у Ботана но он, падла, в кузове, суко, остался.
 
Тогда Николай сплюнул на дно кабины и грит:
 
— Тащи его, мля, сюда, мля! Шкаф, теперь ты давай!
 
Шкаф подошел, грит:
 
— Чо она мокрая?!
 
А сам уже распатронился.
 
— Голенищем оботри, если хезаться стремак о мое командирское! — командует сержант.
 
Тут даже Леха надо мной захихикал и в рот мне вложил, а так я просто до этого его хер облизывала. А этот Шкаф шершавым чем-то провел мне вокруг мохнатки и по ногам, а после уже вломил свово большого, злого, мне тогда еще непривычного.
 
Я аж подпрыгнула, но Лехиного не выпустила, будучи от природы Ответственная — никак иные прочие! Зубом даже не цапанула Лешкиного! Я с ним особенно ответственная всегда и после была: заботливый он, хоть мог бы и бушлатик тогда подстелить.
 
Ну, мужаке не очень такое все про удобства Женчин обдумывают, им бы раз — и головой в таз, как говорится.
 
Ох, на мне трудился Шкаф долго, елозил, мля! Сержант тут ему грит:
 
— Я тя щас самого в жопу Выебу, в голую! Или Гвоздидзе вон.
 
А он хитрый был, Шкаф, он два раза подряд кончил, не выная — они даже и не заметили!
 
Тут Бегункова притаранил Гвоздидзе, сам злой, как черт, и у Бегункова вырвали утирку и кинули Шкафову. А он и сапоги обтер себе и меня, опытный, домовитый мужек, взрослый уже, а после отдал Гвоздидзе утирку и тоже отдал ему меня. А Леха все шпилит в ротак и шпилит, и тепло так, товарищецки посмеивается, чисто по-Родственному. Хорошо ему! Водила натренированный.
 
Но кончил он все ж таки до Гвоздидзе, а тут Николай-сержант опять к роже мне подошел, использовал свое положение во второй раз. Но далеко ему до Лехи, быстро спустил.
 
А Бегункову вернули потом платок, да он его тут же и выбросил. А так сам из ся симпотный такой парнишечка-шатен. Но тогда со мною не стал, гордый был. Может, и образованный.
 
*
Ну, я про все Подробности не буду, я ж Женчина. Не хочу быть в ваших глазах назойливая, нескромная.
 
Поэтому продолжу опять. После всего пережитого я говорю ребятам:
 
— Чо мне делать: я из дома ушла? В армию не возьмете?
 
— Кем? — спросил ядовито сержант Коляха. И я покраснела для себя неожиданно.
 
А Леха грит:
 
— Чо, возьмем, потом на месте куда-нить устроишься. Тока и ты старайся, мы ж рискуем, мля, с тобой, с козой, ты прикинь?
 
Я обещалась стараться, будучи Трудолюбивая от природы, хотя у меня все там в пизде жгло от кончи ихней молодой, застоявшейся. А в попе нет.
 
Тут и Гвоздидзе сказал, думая про свое:
 
— Я, как все. А то в жопу, хулэ, вдруг мыть потом — а где?
 
На это сержант Николай ухмыльнулся, будучи весь душой гнида гнилая, гиена прям огненная, и мы дернулись и поехали. По дороге я закемарила, будучи усталая охуенно от стольких вдруг Отношений на жестком сидении, и на нем еще ямины от водильских Солдатских жоп. И мне приснился, конечно, Федяка мой оглашенный, очень довольный, и тоже полез во сне меня трахать. Он грит: у него семя теперь после смерти особое сделалось, всю заразу выжгет после солдат, и ребеночка не понесу, он тоже, если чо, его кончей прижгет. То ись, он как бы и гандон заочный при мне и призрак для Траханья. Золото — не мужек!
 
Пыхтел-кряхтел, ворчал, что сильно уже разнесли, козлы. Ну да это его мужские промблемы: мне главное, штып он выжег во мне всё, если чо, нехорошее.
 
А после я вовсе во тьму, как в космос, ушла. А пришла, потому шта меня Николай пиханул грубо в грудь локтем и грит:
 
— Подъезжаем, Манька. Давай-ка на дно мыряй!
 
 Ну, я и спустилась на дно к ихним сапогам да в грязюку натоптанную окунулась опять же ногами и всей моей тада еще ненадеванной Задницей. А Николай, вредный, на руку мне наступил и другим сапогом прижал рожу мою к голенищу себе, и я как ему пленная сделалась. Леха тока зубом цыкнул, осудил грубость его все ж таки со мной, то есть с Женчиной.
 
Но хер и у Лехи на взводе торчал, это я после заметила. Чо ж, мужек же он, хоть и жалеет меня как Девушку, Человека видит во мне, не то, что Николай-говнюк.
 
А я носом в кирзу уперлась в вонючую и опять мокрая снизу сделалась, не тока потому шта лужа на дне, но и сама из себя как бы подбавила, от чувств выплеснулась. Даже лизнула слегка, будучи Любознательная. Но Николай не заметил, и слава Богу. А там, слышу, матом их пропустили на территорию ихней Части.
 
Парни вон попрыгали, мне сказали на дне сидеть, не торкаться в окошки рожей-то, штып не увидели. Мне сидеть холодно сделалось, сцать хочу ужас прям, взорвусь уже — а куда? Я дверку приоткрыла и высунулась жопкой наружу украдкой, на подножку посикала.
 
А Николай неподалеку стоял и на ус намотал. Подбежал, дал поджопника прям по голой, подлец! Но на ус, говорю, намотал для будущего, гнилая душа.
 
Ох, до того в нем говнища этого!..
 
После меня по-бырому прогнали в какую-то комнатку, чулан с шинелями и бушлатами по стенам, и на лавке бушлатики. Мягко и жарко, и тесно, я даже платок сняла. А тут стали подходить всё солдатики. Девять, что ли, сперьва, или двенацать штук, как апостолов, сбилась я. И давай — но гандон был на всех один. Как кто кончит, на пол с него сольет, так что стало очень склизко, один даже подсклизнулся и Ёбнулся, но не на спину, а на коленку тока упал. Но все не обратили на это внимания, будучи сами заняты.
 
Я была в Центре Внимания, и все кружилось передо мной, как у Наташи Ростовой в фильме «Война и мир», на балу, я по телеку видела.
 
Конечно, я откликалась на Еблю эту всю почти, и кричала, и рычала аж, будучи Страстная вся уже. Почему, когда Леха хавчик принес, я есть сама не могла, он в меня ложкой вливал и суп и компот, а котлету в рот запихнул рукой и коленкой заботливо. Кто-то ему сказал:
 
— А хуй?..
 
Но Леха тока гыгыкнул и остальные все, сытые. Но не было Николая, и пакостей больше до самой ночи не делали. Тока заходили по делу потрахаться, и то не тормошили, когда я уснула бессильная. Небось, Леха всех отогнал лишних ебарей. Во сне опять Федька ко мне пришел, промокашка моя и Гандонище Охранительное, ну да вы это все уже знаете, Женску Тайну мою.
 
А проснулась я, когда уже ночь была. Лежу: трусы спущены, корка прямо по ногам засохлая, а сама я бушлатом прикрыта заботливо, но корка и на бушлате такими повсюду пятнами. Прямо, как дикий я леопард.
 
Видать, когда я уснула, солдаты заходили просто дрочить, будучи все на бабу тогда сильно голодные.
 
А ночью стряслось вот чего. Влез тихохонько Шкафов и меня разбудил. Я уже думала: он снова хочет на меня, женатик такой, залезть. Но он грит: 
 
— Пошли, Марея, дело есть!
 
И мы пошли с ним вниз, он впереди, я, очумелая, сзади. Думала, меня, может, убьют — такой он был мдрачный, бытто надроченный.
 
И вокруг все было мдрачное: стены темно-зеленые, почти черные, красные огнетушители везде понатыканы, сетки и решетки, бытто тюрьма, трубы по стенам и над нами, и запах горячий пара, и жарко, бытто мы в преисподнюю спускались или в баню какую-то. А меня еще от стены к стене гоняет, шатает от Пережитого накануне.
 
И я чувствую: я между ног вся ведь снова мокрая, но то ли обосцалась, то ли волнение, что снова будут Ебать. И запахло так, что даже Шкаф оглянулся и грит:
 
— Ты чо?
 
Я грю:
 
— Ничо, куда идем-то?
 
А он задышал, задышал, ноздри у него стали круглые, хоть кулак сувай, и грит:
 
— Сукой несет охуеть! Ща прям палку, прям здесь, мля, кину!
 
Ну, Женатик же.
 
Я, конечно, уже не против была, тока вокруг трубы горячие, не прислонись. Я грю:
 
— В рот давай!
 
А он:
 
— Нет, в жопу хочу, с проворотиком! Никогда туда не ебал, жена была против, и Теща, и другие все, а щас ХОЧУ- НЕ-МОГУ!
 
Ну, я чо ж: ладошку в себя окунула, там всё Промазала у себя в Заду, в перилы вцепилась:
 
— Давай!
 
А тут сверху бух-бух-бух: идут!
 
К нам тоже, что ли на запах, спускаются: Бегунков впереди в сапогах и в трусах и в майке. Такой весь худой, майка на нем, как платьишко болтается, а за ним Гвоздидзе высоченный, кадыкастый, шерстистый по телу, как Зверь, мдрачный как Жопа!
 
Гвоздидзе заржал вдруг и грит:
 
— Мля, ты чо, Шкаф, побереги кончу-то!
 
А Бегунков тока горлом булькнул, как поршень, у него в горле кадык прошел. И я все поняла, ужаснулась. Ну а Шкаф злой прям сорвался, со ступенек вперед летит, а мы за ним.
 
И дверь перед нами красная бу-бух: настежь. Оттуда — пар, и мы в этот пар вошли, как прям ангелы в облако.
 
*
Мы, как ангелы, в облако-то вошли, почему сделались сразу мокрые, все блестим. В общем, даже, наверно, красиво со стороны. А Николай, изверг, уже сидит, прижопился на зеленый ящик, бытто король тут и всем заправляет он. А мне-то что, я-то одна здесь, и Женчина! Он мне грит:
 
— Ложись-ка, Машуха, сюда — и на брезент у своих самых ног на полу показывает.
 
Ну я легла, раз Власть теперь ихняя. Он грит:
 
— Покажь салаге Бегункову Игоряну мандень, а то он стремается бабу отодрать, сделай мужаку наглядное Удовольствие!
 
Ну, я куда ж денусь-то? Приспустила рейтузы с трусами. Все типа меж нами по чиснаку. Но Николай грит:
 
— Ты бревном не лежи, Марея, ты класс покажь, ты себя обомни, подрочи. Мне ли тя, лярву, учить?
 
А солдаты вокруг стоят и не ржут, а тока в кулаки как-то прыскают, бытто парни на перемене в сортире у нас в школьном, и с чего-то это мне напряженность делает. Дрочиться я горазда, да не в таких похоронных условиях.
 
Но дрочусь и завожусь немножечко, даже язык наружу высунула, потому от природы Старательная.
 
— Ну, это все заебись, — говорит Николай, — тока ты на Бегункова, на женишка смари, че ты на мой хер уставилась? Штука тебе незнакомая?
 
Все тут заржали, наконец, а я стала на Бегункова глядеть. А у него трусы широченные, но в облипочку щас, потому шта пар: мы ж все, как мыши, мокрые здесь. А сам Бегунков стоит, и вид у него какой-то немущинский, бытто сто рублей потерял или больше, или его обкакали. Но хер в труселях очень даже живой оказался, колбаска такая сквозь ткань виднеется, прямо нате-вам-вещь, прям на глазах большая делается, бытто в ней электричество проведено!
 
Тут Гвоздидзе грит:
 
— Вах, парни! Не могу, мужаке, идите на хер все!
 
И хлоп на меня, жопа махровая, прям мохеровая. И тык-потык в меня, бытто меж нами ничего до этого не было и семени накопилось в ем за Неделю аж. А Николай ногу в сапоге мне прямо к роже подставил, и Гвоздидзе стал мордой шорхать по сапогу.
 
Два раза шорхнул, а потом на сапог — шлеп, срыгнул. Это как так он: с Женчиной и рыгает еще, успевает, такой молодец! На всё их, грузин, хватает, сильные мужаке!
 
А Николай отставил сапог, но с каким-то, чую, намереньем. Я его почему-то больше всех других чуять стала, Николая этого, а в подвале тада особенно. Как главный черт в аду он был здесь. Бес и есть!
 
Тут я Феденьку увидала в стороне и спрашиваю:
 
— Ну, ты рад ли, харя бесстыжая?
 
Он мне мигнул и палец показывает. А хера я ни его, ни Бегункова из-за Гвоздидзе не видела да и будучи занята, да и Визг подняла, будучи на вский хер теперь страстная. И в Визге том я Федю снова увидела, как он крутится возле с хером напиривес. Потому шта Женчина свово первого Мужака помнит всегда, при всех даже и Обстоятельствах.
 
Но так меня в тот раз Гвоздидзе допек, что стала я на ем майку зубами рвать, бытто я мимо Гвоздидзе к Федьке вся рвусь. Это ж правильно Николай, между прочим, сказал:
 
— Ты, мол, Гвоздь, Электропиздомешалка, а вовсе не человек!
 
Тут Гвоздидзе кончил, рыча, и отлез. А я лежу, вся теку, горячая, и еще, еще ХОЧУНЕМАГУМУЧАЮСЯ-ААА! А Федька-призрак, гусь лапчитый, куда-то в сторону свалил, потому шта, как и все мужаке, он тоже Подлец всякий ведь раз, када нужен, оказывается!
 
Тут Николай грит:
 
— Чо, боец Бегунков Игорян, хули бздишь, баба легли и просют! И ваще тебе путь Гвоздь пролОжил — как по рельсам, бля, полетишь!
 
Тут Шкаф грит:
 
— Не, давай, лучше сперьва я, Коляха, лучше будет скользить этому оползню.
 
А Коляха ему:
 
— Иди давай, Ярик, подмойся, ты хуже нее воняешь, бздец-пиздец ведь конкретный, да и Бегунок после тя ваще там утопнет, как черепашка — помните? — в нашем в солдатском, мля, сральнике.
 
Оссподи, думаю, они не тока друг дружку и Женчин, они и животных бедненьких мучают! УПЫРИ!!!!!!! Но лежу и жду Продолжения.
 
Николай грит:
 
— Давай, Бегун, на длинную, бля, дистанцию! Покажь класс, москвич! Время пошло!
 
Шкаф в сердцах на меня Бегункова толкнул, бытто я виноватая, отчего тот упал, и хер у него то же самое сделал. Стала я Бегункова жмать, проявлять с моей стороны Женское половое участие. Я его жмаю, а Шкаф с него трусы сзади дерет, как с неживого уже. Я шепчу:
 
— Сама, мол, найду и вставлю хозяйство твое — давай, парень, бытто уж в деле ты, дергайся!
 
И обымаю его коленками мокрыми, будучи вся в пене, конечно, после Гвоздидзе-то.
 
Ну, он дерг-подерг, вяло так. Вставила я в себя хозяйство его, будучи Честная. Вот тут у него прям мучительно встало вдруг, будучи все ж мужек.
 
Стал он, как положено, дергаться. А тут Николай ему обратно сапог под рожу подставил, как давеча Гвоздидзе, да еще и с его, с Гвоздидзе, блевотинкой. До того гнилой, скажи, человек! А Бегунок зажмурясь был и мордой в самою в блевоту въехал аж. И тут с ним такое сделалось: как взвоет он сквозь зубы, как плюнет мне в хавальник, а после каждый ведь раз на сапог Николаю плевал, как рожей возле оказывался. Прям в открытую, бытто отдерет меня — и жизнь вся навеки для него сразу закончится! Прям и не знаешь, трахать ему Женчину всласть или больше на сапоги сержанту харкать-плевать.
 
Даже обидно, если с нашей с Женской точки зрения поглядеть. Нету Любви, короче, а только одно у каждого мужака со мной Наслаждение.
 
Тут на нас полилось сверху чо-то. Это Николай, гнилая душа, стал сверьху сцать, обмывать себе заплеванные сапоги. Всю бОшку и мне и Бегункову обосцал, и плечи, мля, и грудя. Но нам не до того было, потому как у него, у Бегункова, хер еще больше стал и еще тверже, как, скажи, корешок, прям Ковыряло такое в человеке образовалось, впору для огорода аж! И он чегой-то такое во мне своим Ковырялом саданул, чего раньше и не было больше ни с кем у меня. Как бы кость какую-то там задел, так шта искры с глаз, и я вопить начала ревом почти мужским. И все у меня кувырком завертелось и в башке и перед глазами. Бытто я с горы прям лечу, а в грудях воздуху вовсе нет, одна тока щекотка ужасная.
 
Я и не знала, шта такое у меня в мандешке имеется! Прям Брильянт! Век живи — век учись, как говорится. И главное, ведь под кем — под Ботаником, как этого Бегункова Николай называл!..
 
Ту я уж вовсе евонная сделалась, сцы не сцы на нас, а с одного лукошка мы теперь ягодки!
 
И Николай говорит:
 
— Эй, мужаке, вы тоже давайте шампанского новобрачным вон в сапог жениху нацедите, мля! А то стоите, мармыги себе теребените, как под окном бабской бани, мля, колхозная мелюзга.
 
Но не успели они нацедить: Бегунок мой тут как раз выстрелил, хотя стока было соков, што не сразу я поняла, с чего это он зубами у меня в ухе заскрежетал.
 
— Вах, гад! — Гвоздидзе после сказал. — Я бы как раз его в жопу прободал, пока он эту лярву дерет…
 
Я аж сомлела от такого даже и Предложения и Предчувствия: это ж как он мне еще интересней косточку в манде хером почешет, Ботаник-то мой, если его тоже хером в заднице подгонять?!..
 
Но мучения наши с Игоряшкой, с Бегунковым-то, и на том не закончились. Подают ему Шкаф с Гвоздидзе сапог, а в нем как бы чо-то живое плещется, как рыбка прям. Это они нарочно сапог бултыхают в руках, штып плескался звук. А Бегунков стоит надо мной, и ниче парень даже не понимает, будучи обалдевши, што стал со мной наконец Мужаком. А рот-то открыт все равно. Гвоздидзе и налил ему на бошку с сапога, и, конечно, в рот натекло. А Шкаф с другого сапога мне на бошку, хоть и так я была вся уже мокрая.
 
Вот так солдатики, как Николай тогда же сказал, и «повенчали» нас.
 
А Леха-водила забрезгал с сцаками это все и даже ушел и про нахуй вас всех закричал, и дверью так с лязгом хлопнул. И Бегунков бытто тока щас понял, што сцак хлебанул. И его на меня, гад он эдакой, выдрало!
 
Вот и делай людям Хорошее после этого!
 
*
Солдатики с части меня уж не выпускали, всегда я при них и как бы жена Бегункова считаюся. Получалось я двоемужняя, и Федька призраком вечно крутится, и Бегунков, тока мы с ним виделись после Отбоя обычно уже. Потому как днем он везде, бедный, работает, а я в каптерке лежу за бушлатами, штып офицерье не заметило. Если какому приспичело — шасть ко мне и, как заяц, по-бырому. В каптерке трубы проходят, жарища, я вся сомлевши, вся, как свекла, бордовая, голая. Какой же мужек удержится? По пятнадцать, по двадцать штук не хошь, а стерпи на себе за рабочий день. И после каждого Федька лезет еще, прям не призрак, а хер живой неуемный, прям живее всех живых! К живым и ревнует, поди…
 
И до того они, солдаты, оказались трахучие, бытто у них не Родина на уме, а одна манда.
 
Мне одно неприятно, обидно было, што Леха стал мной как бы брезгать, бытто я вовсе не Человек теперь и не Женчина. И што уж прям этот вам запах-то? От селедки, што ль, слащей несет?
 
Много новых слов и дел узнала я от солдатиков, а была прям ведь дура дурой до того, кулема деревенская! Правильно по радио говорят: армея делает человека Человеком и даже Женчину!
 
А самое интересное начиналось после Отбоя, когда меня и Игорька мово в Котельную приводили, где наша Свадьба стряслась. Там Николай уж королем сидел на ящике. Николай еще пугал меня, что этот ящик с бомбами: он, мол, перднет, ящик потрясется и всех нахер взорвет. Поэтому лучше его не злить и всё сполнять, как он велит, будучи к тому ж и Сержант.
 
Ну, что перднет, не оченно я поверила: что ж ему самому от своего пердка погибать? Но все одно обстановка военныя, грозная.
 
Не свинарник, где наш Пиндос живет!
 
Тогда и Игорька приводили моего, как бы и муженька, а Федька в сторонке стоял и дрочился заранее, будучи (даже как Призрак) все ж таки трус. А на Игорьке были труселя уже разрезаны, бытто юбочка, штып отворачивать было легко и за резинку сразу, что с переду, что с заду, закладывать. Все ведь продумают мужаке!.. Техницкие бошки ведь.
 
И был он еще босой, а сапоги его на ремне у грудей торчали, это если Николай так преказывал. Вроде у Игорька моего тоже сиси, бля, женские, тока из кирзы и черные. И пока он меня драл, в голенища сцали ему, кто метче, или в попку ему, в самую дырочку. Гвоздизде же все норовил его на четыре мосла поставить и взять в жопу, как вовсе не солдата, а девушку.
 
Но Леха-водила кричал, что это ваще беспредел, и они дрались. Игорь же весь потух, стал равнодушный и еле меня ковырял. Видать, плохо его кормили. Я его все подначивала тихо Шепотом:
 
— Давай трахай меня, а то и тя в жопу выебут!
 
Однажды Николай даже сказал подсосать ему, Игорьку. Ну, я, конечно, со всею кинулась радостью. Чуяло сердце мое, что судьба Игоряна сейчас решается!
 
Всосала со всею Душой, а у него только трепыхнулся во рту у меня. Скажи, бытто не хер за теплой щекой, а он сам рукой в воздухе возле себя махнул. Тут я поняла, что сломался он, такая же, как я, сделалась Женчина.
 
Тут Гвоздидзе ему и вдел. А Николай во второй уже раз приказал, штып я при этом у лица Игорька стояла — штып он, Игоряшка, ртом мне прямо в манду сувался, пока Гвоздизде топку ему обрабатывает.
 
Сказано — сделано, я Существо здесь невольное. Ну, а в пятый, наверно, раз и случись ЭТО САМОЕ. Стою и вдруг слышу: чтой-то во мне по манде бытто ползает. Муха вроде как, а не жгет! Счекотно-приятненько!.. И я, дура. вместо штып столбом, как раньше, стоять, вся разойкалась и ну за грудя тоже себя щипать. И Николай и все поняли, чего Игорян со мной, падла, делает языком. И теперь всяко дело в Котельной начиналось с (Николай сказал) Лесбоса. Ложил нас на пол с Игорьком у своих ног вальтом, и мы взаимно с муженьком с моим это самое делали. Как нынче говорят все: Шестьдесять Девять, Ораловка. Потом уж нас обоих раздроченных, как хотели, так ведь и трахали.
 
И такая Нежность Удивительная во мне к Игорьку началась! Как увижу его, так и шепчу: «Ничо, малой, на граждане с Порядочной сойдешься, поженитесь. А тебе теперь Цены не будет для всякой для Женчины!»
 
И у него в глазах вдруг такой свет зажигался, что я честно пугалася…
 
И все было бы ничего, да тут вдруг в мае с самого с Центра, с Москвы, блин, Инспекция!
 
Я прятаться хотела, в Котельной вон хоть отсидеться. Да и все было бы чики-поки, как Николай сказанул, — а на третий день Инспекции этой самой Игорек наш нагло хлоп и повесился! И чего ему не жилось?! Уж его кроме хера никак почти и ни трогали. Чего ж и не жить и даже, пожалуйста, с Женчиной?.. Ан повесился, почти до смерти!..
 
Увезли его в саму даже в Тверь, а Николая повязали и тоже в Тверь увезли на той же машине фургончике. Говорят: Игорь все расписал про него, про Николая, Предсмертну Записку оставил. Писатель, ё!.. А меня тоже изловили в Котельной там — и на Губу сперва. Но отсосала я караульному, он меня выпустил, сказал: у него в деревне такая жа дура сестра растет. А мы с им так все обставили, бытто я с сортира сбегла, в сортер меня ведь водили, не на пол же. Ну, искать меня и не стали особенно, не того я, видно, полету Птица, чтоб также и для Инспекции.
 
Пошла я по шоссейке и дошла аж в Тверь вместе с Феденькой да с херком его, которым он меня пять раз ведь по дороге под кустом допек.
 
В Твери на вокзале девять лет как Женчина я работала да с Федей жила, а после вот Мосю встретила, он с пригородной деревни сам, с Колпино. Ну, и сдружились, как бы семья уже.
 
Жизнь наша всегда ж Удивительная! Главное — не отчаиваться.
 
24.09.2024