Расскажи это пчёлам

1-2
Город был настолько мал, что казался лишь ничтожной частью
пейзажа. Чарли мог уместить его на своей ладони. Он осторожно
проехал вдоль дороги, с холмов, с неба, рядом с лужами, под
деревьями и зданиями, прямиком к зелени и серости, из которых
был сделан его дом.
Конечно же, теперь он был гораздо выше. Он был выше как
минимум на два фута. Но город оставался маленьким. И этого
Чарли никак не мог ожидать.
Он снял ситцевую сумку с заднего сиденья и перекинул через
плечо, положил деньги в счётчик и запер машину. Было что-то
такое, что он должен был сделать, но не сию минуту. Сперва ему
нужно прогуляться.
Так он шел по городу — от одного знакомого места до другого.
Его улица и его дом. Его голубой мост, теперь уже красный.
Тропинка, где до сих пор лежало битое стекло, грязь и усталые
сорняки, а там, за рекой, завод. Он стоял и смотрел через грязную
воду, как делал это двадцать лет тому назад, выглядывая где-то
там маму. Но сейчас было слишком рано для гудка и для женщин,
которые бы вышли оттуда толпой. Фабрика гудела только для себя.
Он обошел парк, гладя перила, как в детстве, а затем, вытер
сухую грязь с пальцев, будто соль. Он бросил взгляд в сторону, где
ромбами пурпурными, жёлтыми и красными — росли те же цветы.
Там на холме, за парком, стоял дом доктора. Когда он был
ребёнком, это было так далеко. Теперь гораздо ближе. Он оказался
там уже через десять минут. Но в конце дороги стояли ворота, из-за
которых дом было не видно. Поэтому Чарли поднялся наверх,
вдоль стены сада. Чуть выше стояли ветви бука, свежие и зелёные.
Он остановился и приложил руку к стене.
«Не тяни время, — сказал он себе, — Иди сейчас».
Ему потребовалось много времени, чтобы сюда вернуться. Он
шёл, широко шагая, и ситцевый мешочек болтался как-то
неуклюже. До сих пор он чувствовал себя хорошо, пока вдруг не
ощутил жажду и не осознал, что его губы высохли.
«Тебе нечего терять, — сказал он себе. — Нечего».
Пустошь на вершине улицы исчезла. Он играл там ещё
мальчиком, но чаще смотрел, как играют другие дети. Однажды он
увидел воющую кошку, в страхе куда-то убегавшую — к ее хвосту
привязали жестяные банки. Теперь там, где были дикие деревья и
старые кресла, стояли небольшие домики из коричневого кирпича.
Чарли шел по улице. Всё стало еще тише. Его сердце забилось
сильнее. Он остановился у двери. Она всё ещё была зеленой;
краска немного стерлась с доски. Он ничего не почувствовал, когда
его пульс эхом отразился в ушах. Возможно, дом был уже пуст.
Вглядевшись в окна, он не увидел никаких признаков жизни.
«Постучи, Чарли», — сказал себе он и вытащил руки из
карманов.
Возможно, он стоял там всего лишь минуту, может, и дольше,
но наконец постучал. Ничего не произошло.
«Просто уходи, — подумал Чарли. — Здесь ничего уже не
осталось».
Он подождал ещё немного.
«Давай же, — сказал он. Когда счетчик будет исчерпан, ему
предстоит долгая поездка обратно. — Уже неважно».
Но когда он развернулся, чтобы уйти, за дверью послышался
стук, затем медленные шаркающие шаги. Кто-то повернул ключ в
замке.
— Черт возьми, Чарли, — сказал он себе.
Дверь медленно открылась. Изнутри запахло пылью и капустой.
От старика несло чем-то ещё. Он носил тапочки на ногах, и его
брюки были затянуты высоко над его животом. Старик посмотрел
на Чарли.
— Что тебе нужно? — наконец спросил он.
1.
Люди натыкались на пруд неожиданно, даже не подозревая о
его существовании. Он лежал в траве, словно монетка на ладони,
словно кольцо воды, которое несло небо в своём прозрачном глазу.
В этот день тут все были заняты. Утки плавали в зеленой воде,
окруженные детишками с их пакетами, наполненными чёрствым
хлебом. Голуби толпились у ног детей, часто и надоедливо стуча
головами по крошкам. Несколько девушек ловили рыбу сетью на
мелководье, присев на корточки у пруда, а трехколесные
велосипеды и скутеры разъезжали по мягким поворотам со всей
скоростью, которую могли набрать их маленькие всадники. Три
или четыре мальчика отпускали плавать свои лодочки.
Были и люди, которые быстро пробегали мимо пруда, взбираясь
на холм, даже не останавливаясь, чтобы насладиться моментом.
Они хотели скорее увидеть достопримечательности, и парк был
самым быстрым путем, чтобы добраться до них. В это время, что
между тремя и четырьмя часами дня, проходили случайные
фигуры, рабочие костюмы которых были тяжелыми на их плечах и
заметными, когда они в спешке шли мимо. Они несли портфели
или важные сумки, на телах носили костюмы, на ногах блестящие
туфли, а на лицах — серьёзные, угрюмые выражения. С юбками
женщин играл ветер, отчего некоторые из девушек краснели, всего
мгновение вспоминая о той консервативной одежде, с которой
ветер не мог так резвиться. Поэтому женщины шагали даже
быстрее, чем мужчины, чтобы скорее уйти, и снова благополучно
вернуться в помещение.
Иногда что-то заставляло одну из этих спешащих женщин
останавливаться и о чем-то задумываться. Может, её волновал
сломанный каблук или она увидела знакомое лицо. Она
остановилась посидеть на лавочке на минутку. Женщина с
кожаным саквояжем и аккуратными туфлями проверила свою
подошву, и, похоже, она не сломала каблук, не подвернула
лодыжку и никого из людей вокруг не узнала. Она вежливо
кивнула старикам, сидевшим на другом конце лавочки,
говорившим о грязных карбюраторах, и они кивнули ей в ответ.
Один из них подумал о том, чтобы поприветствовать ее по имени,
но потом увидел, что женщина уже отвернулась.
Женщина огляделась вокруг, взглянула на часы, а затем,
задумавшись о чем-то про себя, положила сумку на землю,
откинулась на изгиб скамьи и посмотрела на пруд.
Ветер был слабым, и лодки боролись, даже с их урезанными
парусами. Женщина наблюдала за этими лодочками. Была одна,
которая особенно привлекла ее внимание. У неё был белый парус с
номером «431», с прыгающим на нём рисунком голубой рыбки, и
она заигрывала с другими лодками, крутясь так, что
опрокидывание казалось неизбежностью. Она взглянула на
мальчиков, что были на другой стороне, и сразу поняла, кому из
них эта лодка принадлежала.
В то время, как другие мальчики бегали и танцевали, так и так,
издеваясь и шутя, что ветер им не помеха, в то время, как их голоса
высокие и слабые, выкрикивали что-то лодкам, пытаясь заставить
их пересекать воду по их велению, один мальчик стоял совершенно
неподвижно, в строгой и напряженной позе. Глаза его были
сфокусированы на одной только голубой рыбке. Ему около десяти
лет, и он самый худой из тех мальчиков — острые колени и локти
виднелись из-под фланелевых шорт и рубашки с короткими
рукавами. Ты, должно быть, удивишься, когда лодки начнут
действовать по милости этих детей.
И всё-таки, эта лодка, которая пришла первой, принадлежала
тому мальчику. Резко и быстро, подбежав к берегу пруда, мальчик
встал на колени. Он наклонился вперед и широко взмахнув
руками, поднял лодку в одно такое плавное движение, что на
мгновение показалось, будто мальчик и лодка были частью одного
целого.
Как только он схватил свою лодку, для него всё вдруг исчезло,
и он отмечал свою победу танцем и воплями. Забывшись, женщина
снова посмотрела на часы. Время еще было. Ещё несколько минут
она посвятила наблюдению за мальчиком. Когда она встала, то
сразу же направилась, куда шла, и вернулась в свой привычный
быстрый темп. Она оглянулась вокруг. Солнце зашло, и детям
кричали, чтобы те надели свитера и кофты. Она искала своего
лодочного мальчика и нашла его, медленно взбирающегося на
холм с лодкой в одной руке, не очень далеко от той скамьи.
На том же холме стояла молодая женщина в ожидании. Она
держала книгу в руке, а её палец все еще лежал между страницами.
Должно быть, она его мать — такие же взъерошенные волосы, такая
же поза — строгая и напряженная. Только там, где он ждал свою
лодку, она высматривала своего мальчика.
Она улыбнулась, когда он подбежал к ней, словно жеребенок к
кобыле, слегка дергаясь, будто желая проявить собственную
независимость и стремление быть рядом. Мать взяла лодку из его
неподатливых рук и положила ее на траву. Она развязала кардиган
на его талии, а потом расстегнула пуговичку на шее прежде, чем он
нырнул, потянув руки через рукава, и убежал вдоль деревьев, что
росли позади.
Женщина с сумкой всё ещё смотрела на них. Сначала тот
мальчик поймал её взгляд, затем и его мать. Мама выглядела той,
кто работал на электротехническом заводе, и она точно носила
свою рабочую одежду под пальто. Она готова сделать ставку и на
том, что та женщина даже не догадывалась о собственной красоте.
Это было так похоже на неё саму.
Она отвернулась, нарушив зрительный контакт. Подняв сумку,
она снова пошла в спешке. Женщина остановилась на вершине
подъема, прежде чем пруд исчез из поля зрения, обернулась и
вновь посмотрела на тот холм, однако мальчик и его мать уже
ушли.
2.
Чарли Уикс сидел за столом и ждал маму. День клонился к
вечеру, и воздух был теплым и несвежим. Комната почти
пустовала, что вполне устраивало Чарли, но он все равно ждал
целую вечность и ему не терпелось уйти.
Библиотека стояла на северной стороне улицы, и хотя небо всё
еще было ясным, а солнце освещало другие места, прошло уже
очень много времени. Лампы горели и висели над головой Чарли,
словно тусклые желтые планеты.
Библиотекарь склонилась над книгами, а двое стариков спали
на газетах со старыми новостями. Затаившаяся среди полок, мама
вытаскивала книги за корешки и шуршала листами, издавая звук,
напоминающий Чарли о спичках, трескающихся в кармане отца.
На коленях у него была книга, обложка которой лежала
раскрытой на краю стола. Уголки книги впились ему в живот. Он
посмотрел на настенные часы. В замершем тепле страницы
издавали слабый, затхлый запах, который Чарли узнал по книгам
матери.
Он посмотрел вниз. Его голубая рыбка на белом парусе
выглядывала из сумки. Он прижал палец к верхушке мачты. Ему
было так хорошо, когда лодка пришла первой, а его мать была там,
чтобы посмотреть на триумф сына. Его мама была там, чтобы
увидеться с ним. Теперь он ждал ее в библиотеке; он же дал
обещание. Однако теперь, когда он вырос, ждать маму было не так-
то и просто.
Над ним лениво плавала муха, из раза в раз ударяясь в лампу.
Он встал, оставив книгу на столе. Он видел, что внутри лампы
было полно трупиков мух и удивлялся, как они туда попали. Он
закрыл глаза. Скоро они отправятся домой. Домой, туда, где
сердце. Так говорила его мать, и ему эта фраза очень нравилась.
— Теперь-то мы можем идти? — прошептал он слишком тихо,
чтобы его мать услышала. Но, должно быть, она и не услышала,
потому что уже сидела за столом и листала страницы.
Лидия Уикс на ходу размахивала корзинкой, и плетеные петли
касались складок ее юбки. Она шла легко, из-под ее босоножек
выглядывали красные пальцы ног, слегка подворачиваясь с каждым
шагом, словно она собирается плясать. Она улыбалась или
мечтала, Чарли не знал, что из этого, но думал, что она просто
предвкушает выходные дни. Он взглянул на нее, увидел острый
подбородок, карие глаза и веснушки, такие же, как у него. Когда он
был маленьким, Дот сказал ему, что его мать очень хорошенькая, и
теперь он затрепетал, поняв, что так оно и есть. Она хорошенькая.
Она тихо напевала мелодию, которую услышала по радио, что-
то ненавязчивое и запоминающееся, но не могла вспомнить, что
именно. Чарли шел рядом с ней тем быстрым шагом, к которому
дети должны привыкать, чтобы поспевать за взрослыми: три шага и
прыжок, три шага и прыжок. Он нес свою лодку в старой отцовской
сумке, привязанной ремнем к самому короткому отверстию. Мачта,
торчащая вверх, задела его ухо, и корпус ударился о бедро. Когда
удавалось, он посматривал на стенки лодки, следил, и, как отец
учил, «не сводя глаз» с лодки. Но они шли слишком быстро, чтобы
он мог что-нибудь разглядеть. И кроме того, он не мог
остановиться и посмотреть.
У Чарли был вопрос к матери. Этот вопрос он вынашивал уже
несколько дней. Шагая рядом с ней, он снова шепотом проговорил
его, почувствовал, как слова формируются и играют на языке. Он
не совсем понимал, почему, но знал, что она не захочет этого
услышать. Они болтали об этом, те, кто сказал ему об этом. И до
этих пор у него пока не было возможности спросить это. Если бы он
только мог, то совершенно забыл бы об этом вопросе и просто
спросил бы о том, что будет на ужин, или, можно ли послушать
Дика Бартона по радио. Но Чарли слышал его слишком часто,
чтобы вконец от него устать, и поэтому, ему всё же придётся
спросить.
На игровой площадке была группа девочек, от которых все
мальчики держались на расстоянии. Они были старше Чарли, но
ненамного, и хотя они были крупнее его, вовсе не их размер
вызывал у него тревогу. Однажды он попытался описать этих
девочек маме, но она его не поняла.
— Я им не нравлюсь, — сказал он. — Им даже другие девочки не
нравятся.
Она нарезала лук, и её глаза слезились.
— Ну, нельзя же любить всех, — сказала она. — В любом случае,
они же всего лишь девочки, — и это заставило его посмотреть на
мать широко раскрытыми глазами. Ведь когда-то, он полагал, и она
была девочкой, потому наверняка поняла его.
Вопрос застрял у Чарли в горле, как перышко. Оно щекотало и
царапало, и он никак не мог поймать его.
Чарли знал название мелодии, которую она напевала, и если
бы она спросила его, а знает ли он, то, возможно, он смог бы задать
ей свой вопрос в обмен на этот. Торговля. Но до того, как они
вернулись домой. Это должно было произойти до их возвращения
домой.
Рыба, предназначенная для ужина, шевелилась в корзинке
Лидии, и ее запах поднимался в воздухе с каждым взмахом руки.
— Сварить или пожарить? — спросила она.
— У неё ведь нет головы, да?
— Когда-то была. Это ужасно, верно? — сказала она голосом, с
вовсе неподходящей для этого интонацией, но, тем не менее,
несшим оттенок пренебрежения.
Чарли пожал плечами.
— А папа тоже будет с нами?
— Когда вернётся, конечно.
Чарли сглотнул. Сердце колотилось в груди.
— Значит, его нет дома? Сейчас его нет?
Он знал ответ.
— Футбольная тренировка, — сказала она. Он осторожно, искоса
взглянул на нее, но ничего особенного на её лице не разглядел.
— А потом он пойдет в паб. У него будет хороший аппетит, когда
он вернется.
Вопрос вертелся у Чарли на языке. Лидия о чем-то думала,
сосредоточенно поджав губы.
— Мам, что это значит, когда…
— Я могла бы сделать яблочный пирог, — сказала она, будто бы
Чарли здесь и не было. — Его любимый. У нас ведь так много
яблок.
— Мам?
Она посмотрела на него сверху вниз, ее лицо сияло
нетерпением. Она явно не желала думать о чём-либо ещё, кроме
этого пирога.
— Мне сделать пирог? Положу дольки яблок. Сверху посыплю
сахаром и поджарю в гриле. До того, как он придет.
Чарли кивнул. Лодка была хороша. Гонка хороша. Парк был
хорош, и его мать на холме наблюдала за ним. Она посмотрела на
него. Он сжал ее руку, что теперь, повзрослевший, нечасто делал
на людях.
— Чарли?
Они были почти дома. Он хотел спросить ее о чем-то, но так и
не сделал этого. Нет необходимости. Была пятница, и до
понедельника его не будет в школе. Он мог увидеть дерево перед
их домом, уже наполовину голое.
— Я помогу тебе, — сказал он. — Я почищу яблоки.
— Очисти их хорошенько, а шкуры выброси. Подумай о тех
девочках, может, они тебе просто нравятся. Кто знает, может, ты
женишься на одной из них?
Чарли поморщился.
— Ни за что. Мне не очень-то нравятся девчонки.
Лидия посмеялась.
— Все так говорят в твоём возрасте.
— А что тогда говорили в твоем возрасте?
— Не будь таким грубым, — сказала она и нежно потрепала его за
ухо. Вскоре они оказались дома.

3
3.
Джин Маркхэм не хотелось ничего в этот вечер, кроме как
сидеть двадцать минут кряду и наблюдать за пчелами. У неё не
было нужды ни с кем разговаривать и встречаться, и она предпочла
просто посидеть дома. Потом она поставила пластинку Пегги Ли и
налила себе виски, хоть она и опаздывала, и на это совсем не было
времени. В доме было тихо. Миссис Сандрингем ушла домой, где-
то пару часов назад, к своим большим мальчикам и их
невероятному аппетиту, так что теперь ничто не нарушало тишины
и одиночества.
Она остановилась в коридоре и замерла, прислушиваясь,
ожидая, когда стихнут звуки — хлопанье двери, ее шаги по
плиткам, стук сердца в пустоте, глухое эхо от брошенной сумки.
Тишина сгустилась вокруг ее плеч, теплая и собственническая, и
она положила на нее руку, как на кошку, которая здесь поселилась,
а затем Джин поднялась по лестнице в свою спальню.
Прошло пять лет с тех пор, как Джин, неожиданно для самой
себя, овладела этим домом, хоть он и не до конца позволял ей
спокойно здесь поселиться. Построенный в другое время и для
других людей, с залом для завтраков и столовой, с колокольчиками
для прислуги, с комнатами для горничных на чердаке, оклеенными
выцветшими обоями, дом, казалось, все еще сопротивлялся ее
жизни здесь. Джин занимала всего несколько комнат: спальню,
кухню и гостиную. Хранила у себя книги отца, которые в шутку
называла собственной маленькой библиотекой. Дом будто смеялся
над ней и её одиночеством, подкалывая в уязвимые моменты
вещами, оставленными в углах и в шкафах, особенно детскими
вещами — марблом под ковриком у двери, крошечной машинкой,
таинственно стоящей на полке в кладовой, резиновой уточкой в
сквозящем шкафу — её пыльный резиновый зад оставлял линию на
дне таза, когда Джин ополаскивала её. Похоже, Джин стоило бы
спрятать все эти вещи. Они сбежали от неё в самый первый раз,
когда она делала уборку в доме, а затем вдруг неожиданно
появились, вышли в свет, будто по собственной воле, застигнув
Джин врасплох.
 Самым странным, что можно было только найти в этом доме,
был локон волос.
Она читала в маленькой комнатке в задней части дома, куда
падали последние лучи заходящего солнца. Комната была пуста,
если не считать старого кресла, голых досок и пыльных цветов по
углам, и двух выцветших прямоугольников на оклеенных обоями
стенах — крошечных розовых бутонов в зеленом узоре — где,
должно быть, когда-то висели две картины.
Кошка некоторое время сидела у нее на коленях, устраиваясь
так, как это обычно делают кошки, чтобы как можно больше солнца
попадало на шерсть. Она лежала до тех пор, пока Джин не стало
слишком жарко, и она не подняла ее с колен. Позже она вернулась
к чтению, но какое-то странное движение привлекло ее внимание,
и, подняв глаза, она увидела кошку в другом конце комнаты,
сидящую на своих пушистых задних лапах и рассекающую лапой
воздух, как будто одновременно играющую и чем-то раздраженную.
Что-то зацепилось за ее коготь, и, опустившись перед ней на
колени, Джин увидела красную ткань, зацепившуюся за лапу.
Крепко держа кошку, она отцепила от неё бантик из пыльной ленты
с серебряной нитью и завязала в него прядь тонких светлых волос.
Возможно, прядь волос и лента застряли между половицами.
Возможно, так оно и было. Но все же этот кусочек другой жизни
нервировал ее, как будто Джин подглядывала за незнакомцами,
жившими здесь до нее. Как будто она увидела что-то, чего не
должна была видеть.
Был вечер пятницы, и Джин чувствовала себя уставшей. Её шея
болела. Она выгнула лопатки назад и размяла шею, покрутив
головой, надеясь на некоторое облегчение. Она подумала, что было
бы неплохо принять ванну, но ее пригласили на ужин в восемь, так
что ванна подождет.
Возможно, из-за того, что Джин так часто смотрела на тела
других людей, ее собственное тело её не особенно интересовало.
Но сегодня вечером, сняв с себя свою рабочую одежду, она
разделась полностью, бросила белье на ковер и стояла обнажённая
перед зеркалом шкафа с одеждой. Она внимательно себя
осмотрела.
— Слишком высока, чтобы легко найти мужа, — сказала она вслух,
опечаленно опустив уголки губ. Выражение лица, значение
которого даже те, кто хорошо ее знал, с трудом понимали. Эти
слова имели статус старой истины, как и многое другое в ее семье:
ее бабушка умерла, не попрощавшись с дочерью; ее мать вышла
замуж за человека ниже ее; они предпочли бы, чтобы Джин
родилась красивой, а не умной.
Проехав на велосипеде небольшое расстояние, она бродила
среди деревьев, раскинувшихся высоко над дорогой, пытаясь
понять своё настроение. Их листья шуршали у нее под ногами,
хрупкие и мягкие. Сквозь ветви деревьев было видно ясное,
темнеющее небо. Успокаивание мыслей таким образом — старый
трюк, которому её научил Джим, рассказав об одном русском,
который не мог перестать запоминать всякие вещи и превратил это
в своё ремесло. Он запоминал списки слов и прокручивал их в
своей голове, пока гулял вдоль улиц родного города. Прокручивал
до тех пор, пока его голова не наполнялась настолько, что ему
приходилось делать ровно тоже самое, чтобы всё забыть.
Поэтому Джин, направляясь к месту, где будет ужинать, гуляла
вдоль дороги, рассматривая деревья, и успокаивая таким образом
все свои мысли. И к тому времени, когда она добралась до
двенадцатого вяза, ей удалось очиститься.
Как обычно, ужин с Джимом и Сарой Марстон был близок к
семейному торжеству. Джим открыл дверь Джин прежде, чем она
коснулась ручки, и протянул ей стакан.
— Теперь он не так хорош; ждал тебя так долго, что лед растаял.
Джин сняла пальто и обменяла свою сумку на стакан.
— Ты же знаешь, что в мой виски не надо класть лед, — сказала
она.
— Ты, наверное, на ночь не останешься?
Она сделала большой глоток.
— Нет, но кто знает. — Она кивнула в сторону лестницы: — Они
уже?..
— Ждали тебя. Пойди и уложи их.
— Я бы и сама не прочь вздремнуть. — Она послала ему
воздушный поцелуй и поднялась по лестнице.
В детской пахло чем-то сладким и теплым. Дети источали этот
запах, уже почти засыпая.
— Начну оттуда, где мы остановились в прошлый раз, — сказала
она и взяла книгу с полки. — Помните, в их пещере живут Дикий
мужчина и Дикая женщина, и Дикая собака пошла к ним из-за
восхитительного запаха баранины. Вы оба слушаете?
Девочки закивали головами в подушки, и Джин начала читать:
— «…Дикий конь топнул ногой и сказал: «Пойду посмотрю и
скажу, почему Дикий Пес не вернулся. Кошка, пойдешь со мной».
«Нэнни! — сказал Кошка. — Я кошка, которая гуляет сама по себе,
и все места для меня одинаковы. Я не пойду!» Но, все же, она тихо,
очень тихо последовала за диким конем и спряталась так, чтобы
все услышать».
Она читала до тех пор, пока кошка не ушла далеко-далеко, а
потом, еще раз поцеловав каждую спящую девочку, остановилась,
положила книгу обратно на полку и выключила свет.
— Спите крепко, — сказала она.
Джим смотрел, как Джин рассказывает им что-то, в то время
как они уже крепко спали. Она говорила с ними, но, по правде,
обращалась только к Джиму. Он не торопился, пока она говорила,
наблюдая за ней, оценивая ее состояние. Он увидел, что она
переоделась к вечеру. Джин носила строгие классические костюмы
для врачевания, но сейчас на ней было летнее платье, о котором
Сара, вероятно, скажет ему позже, что оно вышло из моды
несколько лет назад. На ней были серьги, оставленные бабушкой, а
кудрявые волосы удлинились так, что ей не раз приходилось
убирать их с глаз.
Он наблюдал за тем, как она расправила плечи и закрыла лицо
руками. Он заметил, как она приложила пальцы к шее и потерла
ее. Ее жесты были ему также знакомы, как жесты его собственных
детей. Он погладил пальцами бокал, гладкий и прохладный. Джин
рассказала, как Эмма уткнулась носом в подушку и притворилась
дикой лошадью, а ее мягкие волосы превратились вдруг в длинную
гриву, и он засмеялся и увидел, что теперь, когда Джин
улыбнулась, морщинки вокруг ее глаз стали сильнее. Раньше он их
не замечал.
— Мы будем ужинать? — Сара, наморщив лоб, деловито несла еду
к столу.
Он спросил Джин о пчелах, и она говорила во время еды, ее
речь и еда постоянно друг друга перебивали.
— Королевы ушли из роя, и почти все гребни покрыты. До весны
делать нечего. На следующей неделе, или около того, я сделаю
креозот для ульев и заткну несколько дырочек, чтобы держать их
подальше от холода.
— Притормози! Ты тараторишь, — сказал Джим. — Не правда ли
она тараторит, дорогая?
— Ты постоянно это говоришь, — ответила Сара.
— Не говорю, — сказал Джим. — Говорю?
 Женщины обменялись взглядами, и Джим наклонился к жене,
положив ладонь на её затылок — жест, настолько привычный для
него, что он не замечал, когда это делал.
— Не говорю, — повторил он, поглаживая жену по голове.
Сара прижалась головой к его руке.
— Говоришь, любовь моя. Говоришь с нашего первого свидания.
Джин рассмеялась:
— Тогда я точно была третьей лишней. Только твоя мать могла
заставить меня пойти на это.
— Какое первое свидание?
— Мы ели мороженое на пляже. Наверное, Джин опять говорила о
медицине. Ты достал часы. Засек темп её речи.
Джим поднял руки.
— Моя старая подруга и жена. Какие у меня шансы?
Они знали запах старой ревности, знал каждый из них за
столом. Их истории были как заклинания, чтобы удержать это на
расстоянии.
Джин очень жалела, что не вышла замуж за Джима. Но когда
много лет назад он собственнически положил руку на её голову,
обхватил ее ладонями, запустил пальцы в ее волосы, она
почувствовала себя как в клетке, беспомощной, и дико, возможно,
даже жестоко боролась с ним.
Но даже сейчас, за ужином в его доме, когда его дети спали
наверху, она не могла сдержать толику желания. Она приходила
сюда не для этого человека, который был ее самым близким
другом, но для жизни здесь, которую она могла только навещать.
И все трое продолжали болтать, пережевывая жаркóе, пока
теплоту вечера не прервал звонок в дверь.
Это был сын Миссис Сандрингем. Мальчик покраснел от
напряжения, и он говорил отрывисто, так что слова вылетали, как
порывы ветра, гласные и согласные заглатывались внутри.
— Робсону хуже… там…
Миссис Сандрингем была экономкой и доверенным лицом
доктора задолго до того, как Джин стала врачом и унаследовала
дом. Она была приверженцем определенных этикетов. Юного
Джона с малых лет учили, как доставлять эти послания, но дело
было в том, что ему было сложно общаться с людьми. Все это Джин
понимала, поэтому она поблагодарила его, взяла машину Джима и
в ноябрьской темноте отправилась к умирающему.
Прошло не больше получаса, прежде чем она вернулась. Джим
оставил пудинг для нее, и он всё еще был теплым. Джин положила
ложку в горячее яблоко.
— Эти первые холодные ночи… Они забирают людей неожиданно.
— Ты могла что-нибудь сделать?
— На самом деле я была нужна его жене. Должна была сказать ей,
что она ничего не может сделать. Что она не может спасти
умирающего человека от смерти, даже со всей волей этого мира.
— Это то, что ты сказала ей?
— Конечно нет. Я дала мистеру Робсону укол морфия, сказала, что
лимонный торт восхитителен. Он улыбнулся, когда я сказала, что
за мной присматривают.
— Действительно улыбнулся?
— Потом мы с ней сидели, откинувшись на спинки стульев, и
говорили о еде, об утрах, о том, на кого можно положиться, о
дочерях, сестрах и тому подобном. Она составила список из тех,
кто говорил ей, будто ее выпечка вернула их с порога смерти. Ее
слуга не раз поднимался к нам наверх.
Джим улыбнулся:
— Потрясающе.
Джин покачала головой.
— Я так мало могу сделать. Облегчить на мгновение боль, как его,
так и её. Вот и всё.
— Ешь свой пудинг.
— Но у него есть то, что ему нужно, — сказала Джин, держа в руке
ложку с яблоком. — Ты знаешь. — И она сделала легкий жест
свободной рукой, которым попыталась охватить весь этот плотный
клубок мира, и тот, что она только что покинула — маленький
дом, умирающего человека и его жену; ее торт и их гостиную;
детей, внуков, родственников и друзей; список всех тех, кто был
частью жизни этого человека, а теперь и его смерти.
Она снова встала, так и не попробовав яблоко.
— Я устала, Джим. Пожелай Саре спокойной ночи за меня. И
приходи завтра на чай, если сможешь.

Полностью книга - в приложенных электронных версиях для скачивания.