Герой второго плана

Дверной звонок оглушил в тот момент, когда я старательно вымывал воду с землёй из пазов между ламинатом и стеной — серые разводы извивались лентами и никак не хотели полностью собираться на тряпке. Погром в комнате был ликвидирован, так что гость без всяких подозрений о моём состоянии прошёл в квартиру, привычным жестом потрепал меня по шее и сказал, глядя куда-то вглубь моего лба:

— Привет, как ты.

Даже не вопрос, а простое утверждение, что без него не справлюсь.

— Отлично. Генеральную уборку устроил тут.

— Молодец. Лида вот тоже сейчас вовсю чистит наше жилье — накатило на неё что-то.

Сперма твоя накатила.

Федя постоял пару секунд, молча высматривая во мне, наверное, что-то сверхъестественное, а затем выдал победоносное:

— Ты кого-то нашел на стороне.

На какой из сторон? Боковой? Нижней? Я с неподдельным удивлением уставился на него.

— Ты в своём уме? Ты меня об этом спрашиваешь? — правда не верилось, что ему не удается совместить несколько очевидных близлежащих фактов.

— Похоже на то. Ты вечно хмурый, мы несколько раз поссорились за эти дни. Ты даже не порадовался, что у меня будет ребёнок! — Федя в недоумении развёл руки в стороны и нахмурился.

А я рассмеялся. В голос, надрывая связки и горло, лишь бы не вырвалось оттуда что-то похуже смеха. Проклятье, например.

— Ты, — я отсмеялся, утирая мизинцем уголок глаза от слёз и смотря на его спину, что маячила на кухне и, кажется, невозмутимо ставила себе чайник. — Ты правда не можешь понять, что не так с нами?

— Не могу. Всё было хорошо, пока ты не привёл нас в тот идиотский парк, — он развернулся ко мне, оперся о столешницу задом и скрестил руки на груди.

— И ты правда думаешь, что дело только в этом?

— Да.

— У меня появился другой.

Врать или стараться достучаться до его истины — всё одно, пусто. Лучше подтвердить его подозрения, а не пытаться выстроить новую логическую цепочку. Федя от слов разом весь напрягся, будто баррикадируясь перед ударом, а затем рванул ко мне, пересекая в пару шагов всё помещение. Прижал к стене и дикими глазами уставился мне в лицо.

— Врёшь.

— А зачем?

— Ты мне врёшь, сука, — он так редко ругался, что это было экзотичным и неуместным. — Не может такого быть!

Мой — бывший — любовник чуть отступил и с силой дёрнул ворот моего поло, пытаясь стянуть до ключицы, до плеча.

— Врёшь, гнида. Ты любишь, когда на тебе оставляют засосы.

Он пытался выдернуть все пуговицы, все нитки, дотянуться до самого главного. А во мне словно омертвело всё, будто забетонировало позвоночник: стоял бездвижно, чуть подняв подбородок. Иггдрасиль* без веток. И пустым взглядом, по-детски тупо смотрел на того, кто когда-то казался мне чутким партнёром и спокойным Фёдором. А он всё рвал и рвал, пока не оставил меня без верха. Стало так холодно, словно до костей раздел. Утоп пальцами в коже, проминая, вглядываясь, а затем вновь вернулся к лицу:

— Пожалуйста, не ври меня, Митя. Я же вижу, что ничего не было, — он умолял. Не хотел, чтобы его бросали наедине с ответственностью.

— Я просто хотел скрыть.

Удар в ухо был, скорее, неожиданным, чем оглушающим. Звонко, словно тарелка об пол, ладонь приложилась к моему виску, а со звоном испарился и образ Феди, оставив лишь звук захлопнувшейся двери.

Счастливой семейной жизни. Надеюсь, твой ребенок не предаст тебя.

На моей территории оказалось довольно много его вещей: несколько пар запасных носков, зубная паста, так как ему не нравилась моя ментоловая, пачка сигарет, пара футболок с теми же неизменными кислотными цветами и принтами и выкипевший на кухне чайник. За исключением последнего, всё было сложено в чёрный большой пакет, разделано, как труп, и вынесено к мусоропроводу. Катитесь в черноту.

В этой же черноте оказался и его номер. Короткие переписки и пара общих фотографий, сделанных в койке, остались покоиться в недрах памяти смартфона. Зато был ещё один номер.

— Не хочешь выпить вечером? Хочу компенсировать свой уход по-английски.

— Нет, твой уход был просто свинским.

— Я старался. Так как? Я знаю одно кафе на крыше, там красивый вид и вкусный пирог с яблоками.

— Только ради пирога, — трубка усмехнулась, а во мне понемногу начал рассыпаться бетон, что сковывал предыдущие часы. — Давай в восемь? Это где?

— На Восстания. Стой у метро, я заберу тебя.

— Прилетишь и подбросишь прямо на крышу?

— Именно так.

Окрылён я не был, зато теперь хотя бы мог говорить. И хотел.

Комментарий к главе 5.

Мировое дерево (дерево жизни) в германо-скандинавской мифологии — исполинский ясень (или тис), в виде которого скандинавы представляли себе вселенную.

Примечания:   «Как печально, что я был к тебе не готов,

Услышал вживую «Аффинаж», и теперь вновь хочется думать об этой истории, постоянно.

Привычка приезжать вовремя приелась ещё с подросткового возраста, когда я ждал всех на краю земли, мёрз и думал, какими словами буду ругать приятелей. Но всегда получалось, что на важные встречи, судьбоносные, венценосные я безбожно опаздывал. Пробки, затычки, заторы — это наслаивается и налегает именно в нужные дни. Сигналить без надобности незаконно, но я то и дело с силой жал на руль, оглушая всех вокруг — там меня ждёт важное. Важный, но без важности в лице.

Гера мирно стоял на фоне куда-то несущихся запыхавшихся людей, а я припарковался сбоку и просто пару минут смотрел на него, переминающегося с затёкшей ноги на другую, на то, как он чешет под носом указательным пальцем и оглядывается по сторонам, вертя хвостом. Лучше бы ты вертел другим хвостом, тем, что ниже. Было бы проще.

Потом, конечно, перегнал машину во двор и трусцой добежал.

— Ты извини, неожиданно всем понадобилось поехать в центр и отыграться на светофорах, — выдал вместо приветствия, скептически косясь на кольцевую впереди.

— Веди давай, Сусанин. Я заждался.

Сусальное золото растеклось по лицу и телу, когда Гера своей спокойной улыбкой отсалютовал мне, внимательно разглядывая.

На первом этаже кафе он сначала разглядывал странного вида экспонаты из кореньев и лампочек, чуть ли не суя в них нос. Не по-детски, скорее, как заинтересованный сумасшедший. На втором же этаже без раздумий взял со стула плед и сразу двинулся на террасу, с которой полгорода видно, хоть на ладонь ставь. Я послушно плёлся за его лопатками и икрами, думая о том, что здесь, к сожалению, не продают алкоголь.

— Так ты по поводу заказа? Не поверю, что захотел извиниться за уход, — он, жуя кусок шарлотки, направил на меня вилку.

— По поводу картин, да. Веришь?

Он отрицательно покачал головой и звонко брякнул о тарелку прибором.

— Ты мне нравишься.

Скрестив руки перед собой, формируя замо́к, я мысленно готовился к баррикаде, к осаде или же к полной капитуляции.

— Я знаю, — просто ответил он, поднимая на меня взгляд из-под ресниц. Исаакиевский позади него желтушно светил куполом, мягко обтекая его затылок — как нимб.

— Тогда почему пришёл?

— Потому что тебе это нужно.

Наверное, меня выдали щенячьи глаза. Или слюни, которые я тщательно подтирал под его ногами.

— Мы можем подружиться, — продолжил он, теперь смотря не на меня, а на цветные горшки на перилах. — Ты будто разваливаешься весь, выламываешь из себя грани, выставляя на передний план совсем не то, что нужно. Как в кубизме.

— Это те, что носы рисуют набок и коробки вместо рук?

— Они, но речь не о носах.

— Так это комплимент был?

— Констатация факта. Я ведь нужен тебе?

Молчание. И музыка на фоне. То ли в голове, то ли диджей за стеклом крутит пластинки.

— Нужен.

— Вот и решили, — он вновь взялся за вилку, проткнул ею, словно штыком, остатки сладкого теста и на пару секунд замер. Давая мне возможность рассмотреть и, в лучшем случае, пересмотреть.

Гера невообразимо полно смотрелся в сложенной картинке — вечер, крыша, запах корицы и ветер. В гармонии с собой, в гармонии с окружающей средой. Как ты это делаешь?

Вслух.

— Как живу? — он вздохнул, рассматривая кромку тарелки. — Я не считаю себя виноватым и всесильным. Успокой себя, Митя.

За упокой, успокой. Я лишь кивнул, отпивая большой глоток зелёного китайского.

Так и сидели потом, слушая фоновые шумы, иногда переговариваясь о ерунде вроде работы — на которую вновь почему-то не хотелось — и о планах, о поездках. Всё как у людей. У обычных, спокойных. По-дружески. И хотя на его беззвучном режиме иногда мелькали сообщения — Гера их быстро читал и вырубал экран, — я даже и не пытался прочесть эти перевёртыши.

Даже удалось уговорить его сесть в машину, чтобы я подкинул. Уже когда подъехали к его дому, я заглушил всё, вцепился в руль и посмотрел перед собой.

— И всё-таки — зачем?

— Чтобы ты мог вызвонить, как сегодня, назначить встречу и точно знать, что всё будет хорошо.

— Хорошо.

— Хорошо. До скорого, Митя.

С Герой мы виделись всё реже и меньше. Наотмашь разрезая свой график, я так или иначе выкраивал для него свои вечера, приезжал на его квартиру, сидел на кухне и изредка заглядывал в комнату, где исписанные холсты плотными слоями краски скрывали его фигуру не хуже савана. Красивое художественное умерщвление.

— Что? Твоя собственная выставка? — я оторопело оглянулся на Геру, тот старательно клевал носом в высоченную треножную полку с белилами.

— Уломал знакомого дать мне в аренду помещение на пару недель. Точнее, это он меня уломал, — он виновато ухмыльнулся. — Всё спрашивал, когда я у него выставляться буду. И вот.

— Решился?

— Скорее, отчаялся ему отказывать.

На самом деле, поведение Геры выдавало в нём совершенно иные чувства и мысли. Проведя с ним рядом несколько месяцев, невооружённым — расслабленным и млеющим — взглядом я замечал, как волнует его всё грядущее и уже происходящее. Он кидался от магазина к лавке, выбирал кисти, чуть ли не зубами пробуя ворс, сметал банки с темперой и маслом в большой пакет и нёс к себе в убежище, старательно изображая леность мысли. Количество холстов на подрамниках в его комнате увеличилось в разы, и теперь они рёбрами топорщились у стен, хотя раньше словно где-то прятались, ибо:

— Это всё старое. Я ничего не напишу с нуля для этой выставки.

— Почему?

— Идея такая. Перекро́ю сверху, в случае чего.

Создавалось ощущение, что он решил перекроить все свои работы. И пусть. Я, как адъютант при Его Величестве, приносил еду, кормил, поил и менял быстро сгорающие лампочки в светильниках.

Но вовсе не его ошалелая работоспособность меня удивляла и настораживала.

— А где Ната?

— Мы пока не видимся, — он привычным жестом повёл плечом, в очередной раз за сегодня стоя у плиты и варя себе кофе. Выставка была через неделю, картины были закончены, как и уже успевшее наладиться рабочее молчание между нами.

— Это из-за выставки?

— Конечно, Митя, как раз из-за неё, — он как-то монотонно протянул ответ и замолк, тихо мыча себе под нос попсу пятидесятилетней давности.

 Я лишь хмурил брови, до хруста щёлкал суставами на пальцах и исподлобья глядел на крошечную фотографию с полароида, что висела на холодильнике. Две белозубые улыбки щерились прямо в объектив, мне в лицо, давя искренней чувственностью. Почему одной из этих улыбок нет сейчас в радиусе двух метров? Блестит уже на чьей-то чужой кухне?

А потом и Гера пропал, словно вывалился из моей жизни. Ввалился туда, где входящие вызовы оставались оборванными, СМС не прочитанными, а звонок домофона так и вовсе глухо шелестел где-то над головой. Неотвеченным, незамеченным. За какой искренностью ты ускакал, Малевич?

Скомандовав себе не выскуливать предположения и догадки, я вновь приказал организму тупо взаимодействовать с работой и её составляющими.

— Желаете приобрести дополнительные функции? Ещё пятьсот бесплатных СМС, — щёлкая по клавиатуре, Аня испепеляла клиента винирами.

 — А это бесплатно? — мужичок с двойным затылком подозрительно уставился на её застекленное улыбкой лицо.

«Забери и мои. Чтобы я не истратил их вхолостую».

— Абсолютно бесплатно в течение трёх месяцев.

«Забери хоть на год, вбей себе кучу контактов и рассылай всем известия, что у тебя огромный член».

— Давайте подключим.

Хороший мальчик.

Синхронно с брякнувшим колокольчиком входа звякнул мой телефон.

«17:54 В воскресение в 12 начало. Буду рад тебя видеть. Выставочный зал на Садовой».

Пришло с неизвестного безликого номера. Ребус несложный, не отгадать невозможно. Тревожить эту зыбь ответом я не решился, лишь зажмурился и продолжил заполнять отчётность. Отчётность моей жизни вновь завела свой ход.

В воскресенье я подорвался аж в шесть, яростно протирая глаза и выпутываясь из простыни.

Сегодня.

Менее активно я скрёб щетину на подбородке, прикидывая, во сколько лучше подъехать. И совсем приник, когда осознал, что по-девичьи разглядываю свой шкаф. Барышня на выданье. Сватовство шута.

Всё это походило на цирк уродов, где хоть какой костюм подбирай, всё равно не скроешь своей неполноценности. Смахнул с полки бордовую рубашку и жилетку, повертел в руках, проверяя на вшивость. Как тряпка для быка. Хотя должно быть наоборот. Коррида уже со сквозной дырой от шпаги.

«8:07 Привезёшь кофе?»

Сегодня.

Он стоял спиной ко входу, задрав голову и, видимо, что-то рассматривая либо под сводами здания, либо щурясь куда-то ещё выше. Народу в помещении практически не было, исключая работников, которые проверяли крепления светодиодов над картинами и мели пол от несуществующей пыли. А ещё один придурок с двумя видами кофе и облитым из-за спешки холдером. Эники, беники, выбирай не хочу. Я, чуть вскинув в сторону руку, прищурился и взглянул на часы — девять пятьдесят три, вроде и не бестолково рано, но и без позорного опоздания к другу на первую в жизни выставку. «К другу» — обманка для самого себя.

Гера почувствовал мое приближение за пару шагов — обернулся, вдавливая в себя какой-то нереально чёрной водолазкой навыпуск и вытянутым вырезом по ключицам. Твою мать, Гера.

— Спасибо, что приехал. Один из них мне? — он легко улыбнулся и кивнул на мои руки.

— Оба. Там акция была, мне всунули два, — соврал я, хотя просто сомневался, насколько крепкий кофе он сегодня готов хлебать.

— Мне тогда побольше, — взял огромный, словно полулитровый, стакан и сразу же приложился.

Хотелось задать ворох вопросов про подготовку, про исчезновение. Про всё что угодно, кроме этого блядского кофе. В итоге я просто молча пялился на него, залипшего и отстранённо смотрящего вновь куда-то вверх. Потом Гера, словно по щелчку, встряхнул своим конским хвостом и поманил за собой. Мы прогулочным шагом прошлись по вытянутому, словно лента железной дороги, помещению и уселись на первых ступенях винтовой лестницы, что вела на второй этаж. И тоже с картинами.

— Я думал, их будет меньше, — я задрал голову, во второй раз пытаясь сосчитать, сколько здесь его творений.

— Я тоже так думал, — он вздохнул, даже не оглядываясь вокруг. — Но оказалось, что я довольно трудолюбив, раз их столько накопилось.

— Были сомнения? — я удивлённо посмотрел на его скулу.

— Знаешь, после сотой в твоей жизни работы ты не особо считаешь, сколько их потом. Просто… рисуешь, — он пожал плечами и развёл руки в стороны, забыв про то, что держит стакан. Кофе безжалостной чёрной кляксой осел на светлый линолеумный пол под нашими ногами. И мне на ботинки — блядь.

— Гер, ты разв…

— Я волнуюсь, Митя, — он резко оборвал меня и поджал губы, смотря теперь неотрывно и с какой-то долей озадаченности. — Хотя вроде и не должен.

— И это нормально. Ты же сам говорил.

— А?

— «Успокой себя». Забыл?

Ненужно и неожиданно над нами громыхнула металлом дверь, а затем так же гаркнул голос:

— Ты с музыкой своей всё решил? Рабинович, алло! — претенциозный щелчок сухими пальцами. — Хорош кофе лить по полу, сам сейчас полезешь оттирать!

— Не ори только, я тебя просто прошу, — устало проскулил Гера и потянулся вверх, забирая с собой неоконченный диалог и оставшееся напряжение. Между нами и в нём самом. Я же пялился на возрастного худощавого мужика, который на секунду опустил на меня взгляд, а затем без дальнейших вопросов и ответов увел Геру куда-то в комнату с железной дверью.

Музыку? Заводить музыкальные шкатулки? Или просто заводиться? Я хлебнул кофе и поднялся. Хоть побродить тут сомнамбулой до того, как народ наберется. А он точно наберётся, в этом уверенность была стойкая.

Под потолком Пэтси Клайн пела о невозможности отношений, насильно выпытывая из памяти то, как под её песни Гера как-то утром устроил на кухне театр одного актёра, активно жестикулируя, прижимая руки к сердцу и утирая со щёк сухие слёзы. А я млел, щурясь от солнца и его куда большей домашней ослепительности. И как специально выбрал именно её, хоть и заявлял, что не дал бы слушать такое случайному человеку.

А я бы его никому случайному не дал, была бы возможность, какие тут песни о несбыточности.

Уже порядком перевалило за час, а количество народу вокруг всё никак не иссякало: поначалу по залу бродила пара человек, но внезапно ввалилась компания каких-то ошалевших молодых ребят, которые, бешено сверкая глазами, начали рыскать по выставке. Ловили Геру. А когда захватили в свои руки-силки, начали наперебой что-то расспрашивать. Стояли далеко, я лишь видел, как юное дарование краснеет, потирая шею, улыбается и широким жестом предлагает пройтись вдоль одной из стен.

Я никогда не видел его смущённым. Будто бы такая функция организма отключалась, если я был в его зоне видимости.

А затем поток людей начал мерно, словно из смесителя, течь, растекаясь каплями по этажам и позвякивая предлагаемыми на входе бокалами шампанского. Герин хвостик мелькал между ними, но всё никак не приближался ко мне, мерно покачиваясь поплавком в мареве лиц и тел. Мне оставалось лишь бродить туда-сюда-обратно (тебе и мне неприятно), в который раз глядя на его картины и высматривая в каждой что-то новое. Возле одной, практически в самом центре, я останавливался чаще всего — что-то в ней неумолимо привлекало: то ли вязкие тёмные мазки, то ли какая-то очерченность, в которой узнавалось знакомое. На этот раз я встал возле неё как вкопанный, медленно водя взглядом из угла в угол, как бильярдный шар катая. Странно, но зачем в верхнем левом углу на одном из мазков четким штрихом стоит…

Змея?

Я поднял перед собой правую руку, левой до локтя отворачивая узкий манжет. С голой кожи и с картины вились почти идентичные ленты змеиной чешуи. У Геры практически отсутствовала текстура, но изгибы и разинутую пасть было невозможно не узнать.

— Одна из картин, которую я перекрывал, — раздался голос сбоку.

Гера, сложив руки на груди, не смотрел на меня, а, подняв подбородок, изучал кусок, который я теперь засмотрел чуть ли не до дыры.

— А к чему там моя татуировка? — я покосился на него, отворачивая обратно успевшую помяться шутовскую рубаху.

— Ты как-то вечером сидел у меня, печатал что-то на нетбуке. В этой своей, — странный жест не то рукой, не то всем телом, — футболке серой. И змея словно живая была, перекатывалась по мышцам.

— Как по́шло.

— Думаешь? — он повернул ко мне своё лицо и широко улыбнулся, собирая мелкие морщинки возле глаз. А затем извернул шею ещё сильнее, глядя себе за спину.

Позади нас стояло два не то репортёра, не то журналиста — их не разберёшь — с бейджами, микрофоном и тяжеловесной на вид коробкой камеры на плече одного из них. Мы оба повернулись к ним, я же кивнул болванчиком.

— Герман, доброго дня. Позволите задать пару вопросов? — тургеневская девушка, поправив очки, выжидающе глядела на виновника искусства.

Я хотел плавно вылиться из кадра, продолжив бродить по углам, но тут Гера, расцепив обе руки и опустив их по швам, схватил меня за руку и крепко сжал, сплетая свои длиннющие пальцы с моими.

Не уходи.

Господи, спаси.

— Конечно, — улыбнулся он и кивнул. Репортёрша кинула взгляд вниз, чуть повела бровью и вновь обратилась к Гере.

Рядом с солнцеликим врос нестойкий оловянный солдатик. На двух ногах, но с замершим выражением на лице. Ладонь у Геры была узкая, холодная, перехватить не составило бы труда. Но.

Вопросы звучали откуда-то издалека, я же резко вспомнил красную дорожку в далёком Голливуде, где пары стояли перед белыми всполохами вспышек, улыбались и держались друг за друга. Молча, не оставляя недомолвок.

Думать о таком и ассоциировать — вот что действительно по́шло. И страшно.

Гера, что же ты делаешь со мной? Но только не отпускай. Не дай утечь под камень. Не поджимай губы так, словно и ты боишься.

Видимо, блиц-опрос был окончен, так как на фоне затухли голоса, оставляя место музыке.

— Спасибо за ответы и… — девушка закопошилась, убирая в сумочку крошечный блокнот, что держала вместе с микрофоном, и добавила, — Приятного вечера Вам и Вашему… партнёру.

Они уже успели скрыться в толпе возле выхода, а мы всё продолжали так и стоять, держась за руки посреди выставки. Некоторые смотрели недоумённо — особенно когда вглядывались в лицо Геры. Уморительная пытка на площади. И пусть меня колесуют в конце, я всё равно с места не сдвинусь.

— Гера.

— М?

— Можно задать вопрос?

— М.

— Это было спланировано?

— Интервью — нет. Ты — да, — спокойно сказал он вперёд. — Давай ещё так постоим, хорошо?

Комментарий к главе 8.

    У меня так много вопросов к самому себе после этой главы. 

* Я разбиваюсь на части

   Каждый раз, когда вижу тебя.

   Я разбиваюсь на части.

   Как я могу быть тебе только другом?

Песня в потрясающем исполнении американской певицы Пэтси Клайн

https://www.youtube.com/watch?v=iuZTk1hdpMs

Сидеть порознь в такси после всего случившегося я отказался наотрез. Гера не препирался, лишь покивал, вылил в себя остатки шампанского и, накинув на плечи плащ, горделивой походкой врача ушёл со своей выставки — чуть ли не первым. Я не обратил внимания, кто на нас пялился, так как больше был увлечён собой и сублимацией всей ситуации.

Я ничего не понимал.

Признание было. Картинка, в какой-то мере, была написана. Дом сколочен, дерево посажено. А дети? В их замене здесь играло здоровое человеческое взаимопонимание, которое в данный момент у меня отсутствовало в силу оставшегося недоверия и какого-то ирреального восторга вперемешку со страхом.

И трясти эту коробку бессмысленно — паззлы все равно не соберутся. Не достаёт фрагментов мозаики.

Идя по набережной, минуя витиеватые перила мостов, туристов и подростков с шариками, мы долго молчали, а потом внезапно перекидывались парой фраз, словно плавая по поверхности и не уходя вглубь. Вглубь самой важной темы, что воронкой засасывала все мысли; а вот язык болтался поплавком:

— Мне понравилась выставка.

— Чем? — Гера натянул на нос очки-авиаторы (его глаза в эту погоду выглядели ярче, чем гнилое небо) и повернулся, зеркаля моё задумчивое лицо.

— Ну… Было странно. Сначала непонятно. Потом я будто за что-то зацепился и, кажется, почти понял. А затем снова упустил.

— Это нормально. Я иногда тоже не совсем улавливаю смыслы, но хватает секундного прозрения.

— Гер, ты ведь натурал, как так вышло? — в таком контексте «прозрение» было мне гораздо ближе, чем художественные мощи.

— А я не говорил, что я натурал, — он пожал плечами, словно окуная в них шею и добавил с беззлобным замечанием: — Ты видел меня с Натой. Но про ориентацию ни одного вопроса не звучало.

— Это какая-то слишком нелепая отмазка.

— Скорее, ситуация.

Я не понимаю тебя. Не понимаю. Тебя. Дай хоть одну подсказку, помощь зала, города, звонок другу. Мне не за что зацепиться.

— Зачем я тебе? — вопрос вроде уже звучал когда-то, но совсем в другом оттенке.

— Понимаешь, — он легко вздохнул и посмотрел на летящие сбоку машины. — Мы действительно стали, как брат с сестрой. Слишком похожи, слишком сходимся в чертах характера. И выходит не сочетание, а выбивание клина клином.

— Но ведь как-то ты с ней жил до этого.

— Не было с чем сравнивать.

— Что же ты во мне такого нашёл? — я усмехнулся, а в душе заглушил, кажется, даже стук сердца. На всякий случай.

— Восхищение.

— Чего? — даже пришлось остановиться.

— Ты очень… чувственен, Митя, — он прошёл еще шаг и обернулся ко мне, словно не замечая вокруг толпы, которой он явно очень мешал пройти. — Весь такой собранный, а со мной сидел и таял будто. Ко мне мало кто испытывает сильные чувства. Ната вот, как и я, совсем не умеет выражать свои эмоции правильно.

Он отвернулся и вновь зашагал вперёд медленным и тягучим шагом, прислушиваясь, иду ли я за ним. И только когда мы поравнялись в линию, продолжил:

— Я от тебя словно черпнул этих эмоций. Начал привыкать, ждать, интересоваться. — Его голос снова утонул в гомоне вокруг, а затем гораздо тише прозвучал: — Мить?

— Да?

— Пойдём домой? Посидишь на кухне.

— А ты сваришь кофе?

— А я сварю кофе.

И в этом предложении было куда больше, чем просто приглашение на чай-кофе-койка. В этом вообще не было ничего из перечисленного.

Пальцы Геры проехались по моему плечу и благодарно сжались так, что я почувствовал это костями.

Я готов отдавать, ты готов принимать.

Сообщающиеся сосуды — один пустует, другой переполнен. Уравняем.

To go on from here I can’t use words, they don’t say enough

Please, please listen to me *

Впервые на моей памяти он волновался, шастая по кухне и готовя. Рылся в ящиках, то и дело ронял что-то со столешницы и тихо поругивал сам себя. Я молча смотрел на это, стараясь не спугнуть это волнение, которое мне так понравилось и от которого защемило где-то между первым и двенадцатым ребром.

Успокоившись, он всё так же, как и обычно, шуршал себе под нос старым мотивом, пощёлкивал пальцами в ритм и понемногу оттаивал, видимо, осознавая, как много сегодня произошло.

— А как вы с Натой расстались? — я оперся локтем о стол и лёг подбородком на запястье.

— Она сама настояла. Пришла, собрала вещи, показала фотку мужчины, у которого теперь будет жить, и ушла.

— Вы настолько отдалились?

— Настолько, — он кивнул, не поворачиваясь. Я покосился на холодильник — там всё ещё висела их общая фотография.

— И ты что-то чувствовал, когда она ушла?

— М-м-м, — он задумчиво тянул, будто читал псалмы. — Я словно был готов к этому. Но всё равно нужно было подумать.

— И давно это было?

— С неделю назад.

Так просто пожал плечами, а я в голове начал прикидывать, когда же это произошло, если перевести на мой лад. Неслезливое расставание выпадало на момент, когда он замолчал.

Тогда все его пропуски звонков и голосов имели смысл. Неважно, насколько они успели отдалиться, — вырывать из своей жизни человека, который оставался с тобой столько времени, неприятно. Словно раздеться на морозе — пусто и голо.

— Кофе готов.

Гера стоял передо мной буквально в полушаге — сколько хватало метража кухни — и держал на уровне груди две облезлые чашки. Чёрный хвостик болтался на плече, а на лице болталась свойственная только ему хитрая улыбка ожидания. Я оттолкнулся от стола рукой, поднырнул к нему и, промахнувшись, попал поцелуем лишь в уголок губ. Но всё-таки снял первую печать. Гарант.

Комментарий к главе 9.

Отныне и впредь мне не нужно слов, они ничего не значат,

   Послушай, послушай меня.

«Today (Сегодня)» — песня американской рок-группы Jefferson Airplane. 

https://www.youtube.com/watch?v=Uokp0aEiT-A

(IFWE, «Спасибо»)

— Пока тебя не было, приходил какой-то хмырь, — Герин хвост кольцами лежит на подушке, расчерчивая её на мелкие фракции.

— Это какой?

— Хмурый, недовольный и с вот такими синяками под глазами, — тянет нижние веки вниз, выворачивая.

— А говорил что?

— Пришёл, постоял в дверях, спросил, где Матвей.

— А ты что?

— Сказал, что ты тут живёшь и съезжать не собираешься. Предложил кофе и подождать.

— А про тебя что-нибудь спросил?

— Не. А кто это был?

— Да так, несчастный женатый бывший друг. А может, и вполне счастливый.

Хвост перемещается и оказывается уже на моей шее. Удави, я не против.

— Мить, ну это идиотизм, я всё равно никогда ею пользоваться не буду!

— Это почему ещё?

— Ты видел, что я и на велике-то смутно равновесие держу, а ты про такую механику сложную.

— Ну научишься, всему своё время. А я тебя лапать буду за коленки, пока ты баранку крутишь.

— И ты только за этим хочешь мне права выбить?

— Ну-у-у… Отчасти.

— Тогда готовься, что я с тебя буду требовать обнажёнку для постановки по несколько часов.

— Так мы как бы уже.

— Не двигаясь, Митя. Совсем. И ничем.

— А-а.

— Тут, в принципе, встанет твой мольберт, даже самый большой.

— Я же всё тут изгажу красками, ты ведь понимаешь это?

— А как же иначе.

— Альтернатива есть всегда, — выдаёт очень уж серьезно.

— Купить тебе квартиру напротив на лестничной клетке?

— Не так кардинально.

— Ладно, на первом этаже. Там как раз продают.

Он нависает надо мной острой и очень хрупкой скалой. Породистой, заточенной и…

— Мить, у тебя глаза такие красивые. Слышишь?

— Что ты там видишь, темно же.

— Я вижу, — помолчал и добавил ещё мягче: — Не жмурься. И пальцы убери.