Оскар Уайльд, его жизнь и символ веры Том 1

 
ГЛАВА XII– ЗНАКИ ОПАСНОСТИ: ВЫЗОВ 

В течение двух лет ‑ 1893‑4 гг. ‑  Оскар Уайльд пребывал в зените славы. Теккерей, который всегда чувствовал себя финансовым неудачником в сравнении с Диккенсом, называл успех «одним из величайших качеств великих людей», а Оскар был не просто успешен ‑ он добился триумфа. Ни Шеридан наутро после свадьбы, ни Байрон, проснувшийся знаменитым ‑ никто из них не достиг таких вершин. Пьесы приносили ему столько денег, что он мог тратить деньги, как воду. Он добился всех видов популярности ‑ громких аплодисментов масс и тонкого одобрения избранной публики, которая составляет жюри присяжных Славы. Его личная популярность также превзошла все пределы ‑ сколь многие им восхищались, сколь многие его любили, кажется, у него было всё, чего только можно пожелать, и идеальное здоровье впридачу. Даже его семейная жизнь была безоблачной. Оскара тех времен характеризуют две рассказанные им истории. Одна из них ‑ про его сыновей Вивиана и Сирила.
‑ Дети иногда бывают интересными, ‑ начал Оскар. ‑ Однажды вечером я читал, как вдруг пришла моя жена и попросила меня подняться наверх, сделать выговор старшему ‑ Сирилу, который, оказывается, не хотел читать молитву. Сирил поссорился с Вивианом и побил его, а когда ему устроили взбучку и велели прочесть молитву, он отказался преклонить колени и попросить Господа сделать его хорошим мальчиком.   Конечно, мне пришлось пойти наверх и посмотреть, что там.  Я усадил пухлого карапуза к себе на колени и серьезно сказал ему, что он очень непослушный, потому что плохо поступил с младшим братом и причинил боль своей маме. Ему следует немедленно преклонить колени и попросить Господа простить его и сделать хорошим мальчиком.
‑ Я вовсе не был непослушным, ‑  надулся он. ‑ Это Вивиан был непослушным.
Я объяснил ему, что у него скверный характер и он должен делать то, что ему велят. Сирил тихо вздохнул, соскользнул с моих колен, преклонил колени, сложил руки, как его научили, и начал читать «Отче наш». Дочитав молитву, он поднял глаза на меня и мрачно сказал: «А теперь я буду молиться по‑своему».
Сирил закрыл глаза, его губы шевелились. Когда он дочитал молитву, я снова взял его на руки и поцеловал.
‑ Всё правильно, ‑ сказал я.
‑ А ты попросил прощения,  ‑ спросила его мать, склонившись над ним, ‑ попросил Господа сделать тебя хорошим мальчиком?
 
‑ Да, мама, ‑ кивнул Сирил. ‑ Я попросил прощения и попросил Господа сделать Вивиана хорошим мальчиком.
Фрэнк, мне пришлось выйти из комнаты, чтобы Сирил не увидел, что я улыбаюсь. Ну разве это не прекрасно! Мы все хотели бы попросить Господа, чтобы он сделал хорошими других».
Это история о том, каким обаятельным бывал Оскар. Но была у него и другая сторона, не столь дружелюбная. В апреле  1893‑го года Герберт Бирбом Три поставил в Хаймаркете «Женщину, не стоящую внимания», спектакль шел до конца сезона 16‑го июля, даже после Праздника Св. Гроуза. Невероятный успех второй пьесы укрепил популярность Оскара Уайльда, Оскар получил деньги, которые можно было тратить, и его самоуверенность возросла.  На лето он снял дом на берегу реки Горинг и поселился там с лордом Альфредом Дугласом. Кажется, в сентябре я спросил у него, какова доля правды во всех этих слухах.
‑ Фрэнк, скандалы и клевета не имеют никакого отношения к правде, ‑ ответил Оскар.
‑ Хотелось бы знать, правда ли это, ‑ сказал я. ‑ Клевета всегда является нижним слоем правды, она напоминает правду, словно огромная тень: они сходны по крайней мере очертаниями.
‑ Это было бы истиной, ‑ возразил Оскар, ‑ если бы холст, на который падала тень, если можно так выразиться, был ровным и настоящим, но это не так. Скандалы и клевету порождает ненависть людей, которые их придумывают, это ‑ даже не тень, не образ человека, на которого нападают.
‑ Значит, много дыма совсем без огня? ‑ спросил я.
‑ Ну, огня совсем мало, ‑ возразил Оскар. ‑ Скорее ‑ много дыма. Всё, о чем  ты слышал, на самом деле слишком мелко и безобидно. Лето было очень теплым, была прекрасная погода, как тебе известно, и я поехал на Горинг с Бози.  Часто днем стояла сильная жара и нам не хотелось идти на реку.  Однажды было слишком душно, Бози предложил, чтобы я полил его из шланга. Он разделся, и я ‑ тоже.  Через несколько минут я сидел в шезлонге, укутавшись в полотенце, а Бози лежал на траве примерно в десяти ярдах от меня, и тут нас пришел проведать викарий. Слуга сказал ему, что мы в саду, он нашел нас там. Фрэнк, ты не представляешь, какую мину он скорчил. Что я мог сказать?
‑ Я ‑ викарий этого прихода, ‑ напыщенно поклонился викарий.
‑ Очень рад встрече с вами, ‑ я встал, тщательно драпируясь в полотенце. ‑ Вы пришли как раз вовремя, чтобы насладиться идеальной сценой в греческом духе. Мне жаль, что мой вид не очень достоин того, чтобы принять такого гостя, да еще и Бози здесь, ‑ я указал на Бози, лежавшего в траве. Викарий оглянулся, увидел бледные ноги Бози, это для него было уж слишком. Он покраснел, тихо охнул и обратился в бегство.
Я просто сидел в шезлонге и давился от смеха. Как бы он описал эту сцену, как бы он ее объяснил, какой порочный глянец на нее навел бы. Я не знаю, и мне всё равно. Можешь не сомневаться ‑ он качал головой, сжимал губы и всем своим видом выражал презрение. Поистине нужно быть святым, дабы охотно претерпевать общество таких дураков.
Я невольно улыбнулся, представив лицо викария, а в голосе Оскара вовсе не было ноток добродушия.
Изменения в нем зашли намного дальше, чем я опасался. Теперь он полностью пренебрегал критикой и не слушал никаких советов. Он слишком располнел, казалось, его просто распирало от чревоугодия и обильных возлияний, манеры у него были тяжелые и надменные. Он походил на огромного язычника, который исполнен решимости прожить свою жизнь на полную катушку, не беспокоясь о том, что могут сказать или подумать об этом другие. Даже рассказы, которые он писал в то время, демонстрируют наихудшую сторону его язычества:
«Когда Иисус решил вернуться в Назарет, Назарет так изменился, что Он больше не узнавал свой собственной город. Назарет, в котором он жил, был полон слёз и иеремиад, а этот город оглашали взрывы хохота и песни...
Христос вышел из дома, на улице он увидел женщину, лицо которой и одежда были раскрашены, ноги были увиты нитями жемчуга, за нею шел мужчина в двухцветном плаще, его глаза горели похотью. Христос подошел к мужчине, положил руку ему на плечо и сказал: «Ответь, зачем идешь ты за этой женщиной, и почему смотришь на нее так?». Мужчина оглянулся, узнал Его и сказал: «Я был слеп. Ты исцелил меня, что мне теперь делать со своим зрением?».
Тот же мотив звучит еще в двух‑трех рассказах, но приведенный мною рассказ ‑ самый лучший, и заслуживает того, чтобы его выделить. Его называли богохульным, но он вовсе не богохулен умышленно: как я уже говорил, Оскар довольно наивно ставил себя на место любых исторических персонажей.
Презрение к общественному мнению, которое Оскар теперь демонстрировал не только в своих произведениях, но и в ответах на критику, быстро превратили общественное порицание в агрессивную ненависть.  В 1894‑м году вышла книга «Зеленая гвоздика» ‑ это был некий портрет Оскара как собеседника, карикатура на его мысли. Основанная на сплетнях история имела удивительный и незаслуженный успех, так что было понятно, как волнует посредственные умы подозрение в извращенной порочности.     Гений Оскара не был отражен в этой книге вовсе, о его юморе было упомянуто, а злобные сомнения в его моральных качествах высказывались постоянно. Ходили слухи, что книга правдива во всех подробностях, что мистер Хиченс просто каждый вечер записывал беседы с Оскаром, а потом издал их книгой. Я спросил у Оскара, правда ли это.
‑ Довольно верно, Фрэнк, ‑ ответил Оскар с каким‑то презрением, которое ему прежде было не свойственно. ‑ Хиченс познакомился с Бози Дугласом с Египте. Они вместе поднялись по Нилу, думаю, с Додо Денсоном. Естественно, Бози много обо мне рассказывал, и Хиченс захотел со мной познакомиться. Когда они вернулись в Лондон, этот юноша показался мне довольно приятным, и я начал часто с ним видеться. Я понятия не имел, что ему вздумается поиграть в репортера, это ‑ нарушение доверия, довольно подло.
‑ Это ‑ не твой портрет, ‑ сказал я.‑ но сходство есть.
‑ Фотография всегда и похожа, и нет, ‑ сказал Оскар. ‑ Солнце тоже, если использовать его механически, просто репортер, и предает тебя вместо того, чтобы передать твой облик.
«Зеленая гвоздика» разрушила репутацию Оскара Уайльда в глазах общественности. Книгу воприняли как подтверждение наихудших подозрений: тучи, сгущавшиеся над Оскаром, становились всё чернее.
Летом 1894 года Оскар написал пьесу «Идеальный муж», использовав историю, которую я ему рассказал. Я услышал эту историю от американца, которого встретил в Каире, мистера Коупа Уайтхауса. Он рассказал мне, что Дизраэли заработал на том, что попросил Ротшильдов купить для него акции Суэцкого канала. Я удивился, почему этой истории не дали хода официально, если это правда, но история звучала очень современно, и ее можно было использовать. Потом Оскар признал, что использовал эту идею в пьесе «Идеальный муж».
Тогда же он написал пьесу «Как важно быть серьезным», свою самую лучшую пьесу. Он поехал на море и написал ее там, по его словам, за три недели, а когда я завел речь о том, как ему, должно быть, приятно, что две его пьесы идут в Лондоне одновременно, он сказал:
‑ В следующем году, Фрэнк, их может идти уже четыре‑пять. Я с легкостью мог бы писать по пьесе каждые два месяца. Всё зависит от денег. Если мне будут нужны деньги, в следующем году я напишу полдюжины пьес.
Слова Оскара напомнили мне слова Гете о себе: за десять лет, пока он писал «Теорию света», он мог бы писать по несколько превосхоных пьес в год. Страна Могляндия населена этими великолепными тенями.
Оскар нашел свою публику, которая могла оценить его самые лучшие творения. Когда пьесу «Как важно быть серьезным» поставили на сцене, она имела невероятный успех, успех наилучшего рода. Даже журналисты‑критики перестали демонстрировать свою ограниченность глупого выискивания блох, и теперь изо всех сил расточали фальшивые панегирики.
Оскар принимал хвалу так же, как принимал клевету и скандалы ‑ с чувством благодушного превосходства. Он очень изменился к худшему, год от года становился всё грубее и тяжелее в общении. Все его друзья это заметили. Месье Андре Жид, который был большим поклонником  Оскара и вскоре после его смерти написал самую лучшую статью о нем, которая когда‑либо появлялась в печати, предпочел умолчать об этих ухудшениях. Он пишет:
"Чувствовалось, что в его взгляде стало меньше нежности, в его смехе появилось что‑то суровое, его радость была полна какого‑то дикого безумия. Кажется, он всё больше был уверен в своем умении нравиться и всё меньше старался этого добиться. Он стал безрассудным, непримеримым и кичливым. Как ни странно, он больше не рассказывал притчи...».
Брат Оскара Вилли высказал примерно такую же жалобу сэру Эдварду Салливану. Сэр Эдвард пишет:
‑ Когда Оскар был в тюрьме, Вилли Уайльд сказал мне, что проблемы у них с братом возникли исключительно из‑за тщеславия, которое обуяло Оскара незадолго до вынесения приговора. «Он окружил себя, ‑ сказал Вилли, ‑ толпой паразитов, которые весь день его расхваливали, а он раздавал им портсигары, булавки для галстуков и тому подобные вещи за их мерзкое пресмыкательство. Никто, даже я, его брат, не решался как‑то критиковать его произведения, чтобы его не обидеть.
Если нужны доказательства безрассудного пренебрежения Оскара общественным мнением и пагубности неверных суждений о нем, расскажу о случае, произошедшем в конце 1894‑ года. Студенты Оксфорда издавали журнал "The Chameleon". Оскар написал для него собрание афоризмов, которое озаглавил «Фразы и философия для юношества». Его афоризмы были довольно безобидны, но в том же номере вышел рассказ под названием «Священник и ученик», которому уже сложно было найти оправдание. Сам факт, что произведение Оскара вышло в этом же журнале, вызвало бурю осуждения, хотя Оскар не видел рассказ до публикации и не имел никакого отношения к его включению в номер.
Немезида следовала за Оскаром неотступно. В том же году он сам завел со мной разговор о маркизе Куинсберри. Оскар хотел получить совет.
‑ Маркиз Куинсберри меня раздражает, ‑ сказал он. ‑ Я сделал всё возможное, чтобы помирить его с Бози. Однажды, когда мы с Бози обедали в «Кафе‑Рояль», пришел маркиз Куинсберри, я заставил Бози пойти и привести отца за наш столик. До недавного времени он был со мной почти дружелюбен, но написал Бози позорное письмо о нем и обо мне. Что мне делать?
Я спросил, что не нравится маркизу Куинсберри.
‑ Ему не нравится моя дружба с Бози.
‑ Так почему бы тебе не перестать видеться с Бози? ‑ спросил я.
‑ Это невозможно, Фрэнк, и смешно: с чего я должен отказываться от друзей из‑за Куинсберри?
 
‑ Мне хотелось бы увидеть письмо Куинсберри, ‑ сказал я. ‑ Это возможно?
‑ Я тебе его принесу, но там нет ничего интересного.
Через несколько дней Оскар показал мне письмо, а когда я его прочел, дал мне копию телеграммы, которую лорд Альфред Дуглас послал отцу в ответ. Привожу оба текста, они говорят сами за себя:
«Альфред,
Для меня мучительна необходимость писать тебе в таком ключе, но я вынужден это сделать: пожалуйста, пойми, я не желаю получать от тебя какие‑либо письма в ответ. После недавних твоих истерически наглых писем я не хочу получить то, что будет меня раздражать, и я отказываюсь читать новые письма. Если тебе есть что мне сказать, приедь сюда и скажи мне это лично. Во‑первых, правильно ли я понимаю, что, бесславно покинув Оксфорд по причинам, о которых мне сообщил твой тьютор, теперь ты намерен шататься без дела, валяться на диване и бездельничать?  Пока ты прохлаждался в Оксфорде, меня кормили обещаниями, что ты в конце концов поступишь на государственную службу или в Министерство иностранных дел, а потом начали уверять, что ты вступишь в коллегию адвокатов.  А теперь выясняется, что ты ничего делать не собираешься. Я абсолютно не намерен снабжать тебя средствами для того, чтобы ты бил баклуши. Ты готовишь себе несчастное будущее, будет неправильно и жестоко с моей стороны поощрять тебя в этом. Во‑вторых, перехожу к более болезненной части письма ‑ твоей близости с мистером Уайльдом. Ты должен это прекратить, иначе я лишу тебя наследства и каких‑либо средств к сушествованию. Я не собираюсь пытаться анализировать эту близость, но, по моему мнению, это выглядит столь же ужасно, сколь ужасным и является. Собственными глазами я видел вас в омерзительнейших отношениях, это выдавал ваш взгляд и манеры. Никогда в жизни я не видел то, что прочел у вас на лице. Не удивительно, что люди говорят то, что говорят. Кроме того, я узнал из надежного источника, хотя это может быть и неправдой, что его жена подала заявление на развод из‑за содомии и других преступлений. Это правда, или тебе об этом ничего не известно? Если это правда, и об этом узнает широкая общественность, я буду иметь право пристрелить его без предупреждения. Эти христолюбивые английские трусы, мужчины, как они себя называют, наконец‑то проснутся.
С отвращением,
твой. с позволения сказать. отец,
Куинсберри».
В ответ на это письмо лорд Альфред Дуглас послал телеграмму:
"Какой же вы смешной маленький человечек!
Альфред Дуглас".
Расчет был идеален ‑ телеграмма должна была привести Куинсберри в ярость. В ней было женское коварство, которое ранило самолюбие.
 
Вскоре после этого Оскар сказал мне, что Куинсберри пришел к нему в сопровожденни друга.
 
‑ И что было дальше? ‑ спросил я.
‑ Я сказал ему:
‑ Полагаю, маркиз Куинсберри, вы пришли, чтобы извиниться за клеветническое письмо, которое написали обо мне?
‑ Нет, ‑ ответил он. ‑ Письмо было конфиденциальным, оно адресовано моему сыну.
‑ Как вы посмели говорить такие вещи о своем сыне и обо мне?
‑ Вас с ним вышвырнули из отеля «Савой» за омерзительное поведение, ‑ ответил он.
‑ Это неправда, ‑ ответил я. ‑ Полнейшая ложь.
‑ Кроме того, вас шантажировали мерзким письмом, которое вы написали моему сыну, ‑ продолжил маркиз.
‑ Не знаю, кто вам рассказал все эти глупости, ‑ ответил я, ‑ но всё это ‑ ложь, и довольно смехотворная.
В конце концов он сказал, что, если снова застукает меня со своим сыном, просто побьет.
‑ Мне неведомы ваши правила бокса, ‑ парировал я, ‑ но мое правило ‑ стрелять без раздумий, если на меня нападут, ‑ после чего попросил его покинуть мой дом.
‑ И после этого он, конечно же, не ушел? ‑ спросил я.
‑ Фрэнк, он до конца вел себя грубо и нелепо.
Когда Оскар рассказывал мне эту историю, мне казалось, словно кто‑то другой говорит его устами. Идея о том, что Оскар мог бы «постоять за себя» в стычке с Куинсберри или «выстрелить без раздумий», была слишком нелепой. Кто его поднчивал? Альфред Дуглас?
‑ А что было потом? ‑ поинтересовался я.
‑ Ничего, ‑ ответил Оскар. ‑ Наверное, теперь он затихнет. Бози написал ему ужасное письмо, теперь маркиз должен понять, что, если продолжит в том же духе, только повредит своей родной кровиночке.
‑ Это его не остановит, ‑ возразил я, ‑ если я верно понял его письмо. Но если бы посмотреть, что написал Альфред Дуглас, я смог бы лучше судить об эффекте, который произвело его письмо на Куинсберри.
Вскоре я увидел это письмо ‑ оно лучше, чем мои слова, расскажет о характере главных действующих лиц этой грязной истории:
«Поскольку мои письма вы отсылаете мне обратно нераспечатанными, я вынужден написать вам на открытке. Я пишу вам, дабы сообщить, что ваши абсурдные угрозы меня совсем не волнуют. После вашей эскапады в доме О. У. я начал бывать с ним во многих ресторанах, например, в «Беркли», «Уиллис Румз», «Кафе‑Рояль» и т.д., и буду продолжать посещать эти заведения, когда захочу и с кем захочу. Я совершеннолетний и сам себе хозяин.  Вы уже дюжину раз лишали меня наследства и очень подло оставляли без денег. Так что у вас нет никаких прав на меня ‑ ни юридических, ни моральных. Если О. У. подаст на вас в Центральний уголовный суд иск за клевету, вы получите семь лет каторжных работ за свои возмутительные инсинуации. Несмотря на всю мою к вам ненависть, мне очень хотелось бы этого избежать ради семьи, но если вы попытаетесь на меня напасть, я буду защищаться с помощью заряженного револьвера, и если он или я вас застрелим, нас полностью оправдают, поскольку это будет самозащита против жестокого и опасного мерзавца, и, думаю, если вы умрете, мало кто будет по вам скорбеть.
А. Д.»
Это письмо меня ужаснуло. Моя догадка оказалась верна: это Альфред Дуглас говорил устами Оскара, угроза стрелять без раздумий исходила от него. Тогда я не понимал все обстоятельства, я не был знаком с леди Куинсберри. Я и представить себе не мог, как она страдала в плену у своего мужа ‑ очаровательная, образованная женщина с тонким вкусом в литературе и искусстве, стройная, словно тополь, чувствительная и благородно великодушная, оказалась в лапах этого жестокого грубого животного с пылающим взором и задиристым нравом. Ее брак была мученичеством. Естественно, все дети встали на ее сторону в этой ссоре, а лорд Альфред Дуглас, ее любимец, практически отождествлял себя с нею, что в некоторой степени объясняет, хоть и не оправдывает, бессердечную враждебность его письма. Письмо показало мне, что эта ссора ‑ намного глубже и острее, чем я думал ‑ одна из тех ужасных семейных ссор, участники которых слишком хорошо друг друга знают, и это превращает гнев в безумие. Всё, что я мог сделать ‑ это предупредить Оскара.
‑ Это ‑ старая история, ‑ сказал я. ‑ Ты  лезешь разнимать грызущихся собак , и ты из‑за этого пострадаешь.
Но Оскар не хотел или не мог этого понять.
‑ Ну а что делать с таким безумцем? ‑ спросил он несчастным голосом.
‑ Избегай его, ‑ ответил я, ‑ как избегал бы сумасшедшего, который хочет с тобой подраться. Или помирись с ним. Ничего иного не остается.
Увещевания на Оскара не действовали. Вскоре произошел новый инцидент. Маркиз явился на премьеру «Как важно быть серьезным» с букетом репы и моркови.   Почему именно эти овощи, наверное, смог бы объяснить лишь сам маркиз и его приспешники. Я спросил Оскара об этом инциденте. Он, кажется, был встревожен, но в целом ‑ ликовал.
‑ Куинсберри, ‑ сказал Оскар, ‑ снял ложу в театре «Сент‑Джеймс», несомненно, для того, чтобы сорвать премьеру, но как только я об этом узнал, попросил Алека (Джорджа Александера) отослать ему деньги за ложу обратно. В вечер премьеры Куинсберри явился в театр с огромным пучком моркови. Его не пустили в кассу, а когда он попытался зайти в фойе, его отановила полиция. Он наверняка безумен, Фрэнк, как ты думаешь? Я рад, что его план сорвался.
‑ Он безумно жесток, ‑ сказал я. ‑ Он продолжит на тебя нападать.
‑ Но что же я могу поделать, Фрэнк?
‑ Не проси у меня совет, которому не последуешь, ‑ ответил я. ‑ Мне всегда нравилась одна французская поговорка: «В любви и на войне все средства хороши». Ради бога, не ввязывайся в это. Остановись, пока можешь.
Но чтобы остановиться, Оскар должен был принять такое решение и выполнить его, а ему не хватало на это энергии. Дикие кони Судьбы унесли прочь легкую колесницу его удачи, и чем это всё закончится, никто уже не мог предсказать. События развивались с ужасающей стремительностью.
Однажды вечером в феврале 1895‑го года я узнал, что маркиз Куинсберри оставил для Оскара оскорбительную открытку в клубе «Альбермарл». Мой информатор радостно добавил, что теперь‑то Оскару придется на это ответить, и мы посмотрим, есть ли у него порох в пороховницах. В его словах не было никакой злобы ‑ просто любовь англичан к ожесточенной драке и любопытство по поводу ее исхода.
Вскоре я получил от Оскара записку, он спрашивал, можно ли зайти ко мне сегодня. Я был дома, и он пришел около пяти часов.
Сначала Оскар сохранял старую маску надменности, которую привык носить в последнее время.
‑ Фрэнк, я подаю иск против маркиза Куисберри, ‑ мрачно начал Оскар, ‑ за уголовную клевету. Он ‑ просто дикое животное. Мои адвокаты говорят, что я наверняка выиграю. Но также они говорят, что некоторые написанные мною вещи могут быть использованы в суде против меня. Тебе известны все мои произведения, не мог бы ты, как редактор  «The Fortnightly Review», явиться в суд в качестве свидетеля защиты, например, засвидетельствовать, что «Дориан Грей» ‑ не аморальное произведение?
‑ Да, ‑ ответил я, не раздумывая. ‑ Я засвидетельствую это с радостью. Более того, я скажу, что ты ‑ один из немногих людей, которых я знаю, беседы и произведения которого не содержат какой‑либо грубости.
‑ О, Фрэнк, правда? Это было бы так чудесно с твоей стороны, ‑ воскликнул Оскар. ‑ Мои адвокаты посоветовали попросить тебя об этом, но они боялись, что ты откажешься: твое свидетельство поможет выиграть процесс. Это так чудесно с твоей стороны, ‑ голос Оскара дрожал, он отвернулся, чтобы скрыть слёзы.
‑ Оскар, я сделаю для тебя всё, что в моих силах, ‑ сказал я. ‑ Я сделаю всё, что смогу, с удовольсьвием, но прошу тебя ‑ обдумай всё тщательнейшим образом. Английский суд не дает мне никаких поводов верить в честное рассмотрение дела, и я уверен, что в вопросах искусства и морали английский суд ‑ наихудший суд в цивилизованном мире.
Оскар нетерпеливо покачал головой.
‑ Я ничего не могу поделать, ничего не могу изменить, ‑ сказал он.
‑ Выслушай меня, ‑ настаивал я. ‑ Ты ведь помнишь процесс Уистлера и Рескина. Ты ведь знаешь, что Уистлер должен был выиграть дело, Рескин был позорнейшим образом виновен, но британский суд присяжных и так называемые британские художники отнеслись к Уистлеру и его превосходному творчеству с презрением. Возьмем другой пример ‑ дело Белта: все члены Академии честно засвидетельствовали в суде, что Белт ‑ мошенник, но суд присяжных постановил выплатить ему  5 000 фунтов стерлингов, а через год его приговорили к каторжным работам за те самые мошенничества, которые, как решил суд во время первого процесса, он не совершал.   Английский суд отлично подходит для двоих обычных мужчин, которые ведут тяжбу из‑за обычного делового конфликта. Именно для этого он создан. Но судить Уистлера, судить о таланте или аморальности художника ‑ значит просить суд сделать то, для чего он полностью непригоден. Там нет ни одного судьи, чье мнение по этому вопросу заслуживало бы хотя бы малейшего внимания, а присяжные отстали от судьи еще на тысячу лет.
‑ Фрэнк, возможно, ты прав, но я ничего не могу поделать.
‑ Оскар, не забывай, что все британские предрассудки будут против тебя, ‑ настаивал я. ‑ Дураки скажут, что отец просто пытается защитить юного сына. Если он совершил ошибку, то лишь от избытка отцовской любви; чтобы получить какой‑то шанс его победить в Англии, тебе придется доказать, что ты ‑ религиозный фанатик.
‑ Фрэнк, ты ужасен. Ты ведь знаешь, это Бози Дуглас хочет, чтобы я воевал, а мои адвокаты говорят, что я непременно выиграю процесс.
‑ Адвокаты живут за счет тяжб. Естественно, они хотят заполучить дело, которое принесет им сотни, если не тысячи фунтов в карман. Кроме того, они любят драку как таковую. Они получат удовольствие и почет, а тебе придется отвечать. Бога ради, не ввязывайся в это, это ‑ безумие.
‑ Но Фрэнк, ‑ слабо возразил Оскар, ‑ как же я могу стерпеть такое оскорбление. Я должен что‑то сделать.
 
‑ Это другая история, ‑ ответил я. ‑ Давай вместе рассудим, что делать. Но начнем с того, что суд вынесем за скобки. Не забывай, что тебя ждет смертельная битва. Давай подумаем, как встретить этот вызов, но по правилам Куинсберри мы драться не будем, поскольку Куинсберри оказался агрессором. Не забывай, если ты проиграешь и Куинсберри выйдет сухим из воды, все решат, что ты виновен в пороке, который нельзя называть. Суд выбрось из головы. Что бы ты ни делал, ты не должен подавать иск уголовной клеветы против Куинсберри. Ты точно проиграешь, у тебя нет ни малейшего шанса, а англичане презирают побежденных –"vae victis!". Не надо совершать самоубийство.
Пришло время прощаться, но мы так ни о чем и не договорились.
Этот разговор между нами произошел, кажется, в пятницу или субботу. Всё воскресенье я пытался выяснить, что известно про Оскара Уайльда, и что можно было бы вменить ему в вину. Кроме того, мне хотелось узнать, как к нему относятся в обычном доме английского среднего класса.
Мое расследование имело ужасающие результаты. Все считали, что Оскар Уайльд был виновен во всех самых ужасных прегрешениях, которые только вменяли ему в вину: те самые люди, которые принимали его у себя, обвиняли его безо всякой жалости, и по мере приближения к истоку родника информации обвинения обретали всё большую определенность: к моему ужасу, в прокуратуре мне сообщили, что вина Оскара известна и классифицирована.
Все «люди, стоящие внимания» согласились, что он должен проиграть дело против маркиза Куинсберри, «ни один суд присяжных в Англии не вынесет вердикт в пользу Оскара Уайльда против кого‑либо» ‑ таково было мнение эксперта.
‑ Но это несправедливо! ‑ закричал я.
Мне в ответ лишь равнодушно пожали плечами.
После своих изысканий я вернулся домой поздно вечером в воскресенье, через несколько недель зашел Оскар, как мы и договаривались. Я сказал ему, что более, чем когда‑либо, уверен, что ему не следует ввязываться в этот процесс: он наверняка проиграет. Сказал ему без обиняков, что у него нет ни малейшего шанса.
‑ Есть письма, ‑ сказал я, ‑ и они ‑ намного хуже, чем твои изданные произведения, их предъявят в качестве доказательств против тебя.
‑ О каких письмах ты говоришь, Фрэнк? ‑ спросил Оскар. ‑ О письмах Вуда к лорду Альфреду Дугласу, о которых я тебе говорил? Я могу объяснить их все.
 
‑ Ты заплатил шантажисту Вуду за письма, которые писал Дугласу, ‑ ответил я, ‑ и ты не сможешь удовлетворительным образом объяснить этот факт присяжным. Мне сказали, что могут вызвать свидетелей, которые будут свидетельствовать против тебя. Послушай меня, Оскар, у тебя нет ни единого шанса.
‑ Бога ради, Фрэнк, о чем ты, ‑ закричал Оскар.
‑ Могу объяснить в двух словах, ‑ ответил я. ‑ Ты проиграешь этот процесс. Я обещал объяснить в двух словах.
Я попытался воззвать к его тщеславию.
‑ Тебе следует помнить, ‑ сказал я, ‑ что ты ‑ некий образец для будущих поколений. Если ты проиграешь, всем писателям Англии будет потом сложнее, хотя, видит Бог, им и сейчас не сладко: ты переведешь стрелки часов на пятьдесят лет назад.
Мне казалось, что я почти его убедил. Он спросил:
‑ Но какова альтернатива, Фрэнк, самое мудрое, что можно сделать, по‑твоему? Скажи мне.
 
‑ Тебе следует уехать за границу, ‑ ответил я. ‑ Уезжай за границу с женой, пусть маркиз Куинсберри со своим сыном устраивают свои жалкие склоки, они для этого только и пригодны.
‑ Фрэнк, ‑ воскликнул Оскар. ‑ Как же я могу так поступить?
‑ Проснись завтра утром с этой мыслью, ‑ сказал я. ‑ Сейчас я уйду, поговорим через пару дней.
‑ Но мне нужно знать, ‑ сказал Оскар  с грустью, ‑ завтра утром, Фрэнк.
‑ Бернард Шоу пригласил меня завтра на обед, ‑ ответил я, ‑ в «Кафе‑Рояль».
Оскар нетерпеливо покачал головой.
‑ Он всегда приходит рано, ‑ сказал я, ‑ так что если ты придешь после трех, мы сможем поговорить и всё обсудить.
‑ Можно привести с собой Бози? ‑ спросил он.
‑ Лучше не надо, ‑ ответил я. ‑ Но поступай, как знаешь. То, что я собираюсь сказать, я могу сказать в присутствии любого, ‑ на этом мы попрощались.
На следующий день за обедом мы с Шоу увлеклись беседой, сидели за столом, и тут вошел Оскар. Я их познакомил, но оказалось, что они уже встречались ранее. Шоу встал и хотел сразу же уйти, но Оскар с присущей ему вежливостью заверил его, что ему будет приятно, если Шоу останется.
‑ Значит, Оскар, ‑ сказал я, ‑ вероятно, ты не будешь против, если Шоу услышит то, что я собираюсь тебе посоветовать?
‑ Нет, Фрэнк, вовсе не буду, ‑ вздохнул Оскар угнетенно.
Не могу сказать точно, и в моих заметках не указано, когда пришел Бози Дуглас ‑ с Оскаром или немного позже, но он слышал большую часть нашего разговора. Дело я изложил в простой форме.
‑ Во‑первых, ‑ сказал я, ‑ примем за аксиому тот факт, что ты проиграешь процесс против маркиза Куинсберри. Ты должен от этого отказаться, сразу бросить это дело, но ты не можешь отказаться от процесса, и при этом остаться в Англии. Вероятно, Куинсберри будет нападать на тебя снова и снова. Я хорошо его знаю, он ‑ полудикарь, и жалость он считает слабостью, о других он совсем не думает.
Тебе следует уехать за границу, и, в качестве козырного туза, нужно взять с собой жену. А в качестве извинения я напишу под твою диктовку письмо, которое только ты можешь написать в "The Times". Ты должен рассказать, как тебя оскорбил маркиз Куинсберри, и, естественно, ты обратился в суд за возмещением морального ушерба, но вскоре понял, что это было ошибкой.   Ни один суд присяжных не вынесет вердикт против отца, сколь сильно он ни ошибался бы.  Следовательно, в такой ситуации тебе остается одно ‑ уехать за границу, покинуть ринг, оставить канаты и перчатки, губки и ведра маркизу Куинсберри. Скажи, что ты ‑ творец прекрасного, а не боец. А маркиз Куинсберри получает удовольствие только от драки. Ты отказываешься драться с отцом при таких обстоятельствах.
Оскар, кажется, был склонен последовать моему совету. Я воззвал к Шоу, он сказал, что, по его мнению, я прав: дело, очень вероятно, повернется против Оскара, суд присяжных вряд ли вынесет вердикт против отца, который пытается защитить сына. Оскар, кажется, был тронут. Кажется, именно тогда пришел Бози Дуглас. По просьбе Оскара я повторил свой совет, и, к моему удивлению, Дуглас сразу же вскочил, его бледное личико было перекошено от злости, он закричал:
‑ Судя по вашим советам, вы ‑ вовсе не друзья Оскару!
‑ Что вы этим хотите сказать? ‑ удивленно спросил я, но Дуглас развернулся и вышел из комнаты. К моему изумлению, Оскар тоже встал.
‑ Как‑то не по‑дружески с твоей стороны, Фрэнк, ‑ сказал он слабым голосом. ‑ Совсем не по‑дружески.
Я уставился на Оскара: он, словно попугай, повторял дурацкие слова Дугласа.
‑ Не пори чушь, ‑ сказал я, но он повторил:
‑ Нет, Фрэнк, совсем не по‑дружески, ‑ вышел из комнаты и исчез.
Словно вспышка в мозгу озарила часть правды. Это не Оскар вел Дугласа неверной дорогой, а лорд Альфред Дуглас вел Оскара туда, куда ему заблогорассудится.
Я обернулся к Шоу:
‑ Не сказал ли я в пылу спора что‑нибудь, что могло бы обидеть Оскара или Дугласа?
 
‑ Ничего, ‑ ответил Шоу, ‑ ни слова: вам не в чем себя упрекнуть. (Мне очень приятно, что Бернард Шоу вспоследствии опубликовал воспоминания об этом разговоре: в 1911‑м году Шоу напечатал их, но не опубликовал, а в 1914‑м опубликовал воспоминания об этом совещании. Читатели имеют возможность убедиться, насколько заслуживает доверия мой рассказ об этом событии. Во вступлении к своей небольшой пьесе «Смуглая леди сонетов» Шоу пишет:
"Но он (Харрис) ценит юмор и знает в нем толк. Он был одним из немногих литераторов, которые действительно ценили Оскара Уайльда, хоть и не бросился его поддерживать, пока мир не покинул Оскара в его бедствии. Я присутствовал на любопытной встрече, где Харрис накануне процесса Куисберри предсказал Уайльду с невероятной точностью всё, что потом с ним произошло, и умолял его уехать из страны. Впервые на моей памяти такое пророчество сбылось.  Уайльд, конечно, не питал никаких иллюзий по поводу судебного процесса, в который его пытались втянуть и в котором у него не было никакой личной занитересованности, но он недооценил степень мстительности социума, он настолько расслабился, что воображал, что его позиции укрепит заявление редактора  «The Saturday Review» (им тогда был мистер Харрис) о том, что он считает «Дориана Грея» высокоморальным произведением, которым этот роман, безусловно, и является.  Когда Харрис предсказал Уайльду, что его ждет на самом деле, Оскар обвинил его в трусости, сказал, что друг бросает его в беде, и вышел из комнаты в гневе. Идиосинкразическая способность Харриса жалеть людей не дела ему почувствовать или выказать малейшее возмущение, и дальнейшее развитие событий показало, что Уайльд был просто безумен, позволив втянуть себя в этот судебный процесс, а Харрис оценил ситуацию с поразительной точностью)».
Оставшись один, я терялся в догадках, пытаясь понять, какую цель преследовал лорд Альфред Дуглас, натравливая Оскара на своего отца. Меня еще больше удивило его бледное, обиженное лицо. Я не мог избавиться от впечатления, которое оно на меня произвело. Я блуждал в этом лабиринте отражений, и вдруг меня поразило некое сходство между лордом Альфредом Дугласом и его злосчастным отцом ‑ у них было похожее выражений лица, сходный нрав. Я не мог выбросить это из головы ‑ это маленькое личико, раскрасневшееся от ярости, эти дикие, горящие ненавистью глаза, этот  голос ‑ истинный Куинсберри.
ГЛАВА XIII– ОСКАР АТАКУЕТ МАРКИЗА КУИНСБЕРРИ, И ЕГО ПОЛОЖЕНИЕ УХУДШАЕТСЯ 
Вовсе не сила, а слабость Оскара позволила лорду Альфреду Дугласу втянуть его в этот конфликт; также его слабость помешала ему прекратить судебный процесс, когда он начался. Такое решение повлекло бы за собой разрыв с друзьями и приятелями, для этого нужно было проявить силу воли, а Оскар был на это не способен. Он снова и снова отвечал на мои увещевания:
‑ Я не могу, Фрэнк, не могу.
Когда я указал ему на то, что защита осмелела ‑ однажды утром в газетах сообщили, что лорд Куинсберри, вместо того, чтобы требовать признания отцовской власти и сведения обвинений к минимуму, намерен подтвердить свои утверждения и заявить, что это ‑ правда во всех частностях, Оскар лишь смог сказать слабым голосом:
‑ Фрэнк, я ничего не могу с этим поделать, ничего не могу, ты меня лишь расстраиваешь, предрекая катастрофу.
Оскар никогда не отличался решительность, и все ее ростки погибли после многих лет потакания своим прихотям, а сила, которая его подстегивала, оказалась мощнее, чем я предполагал. Оскара гнали, как барана, на бойню.
Хотя все, кто взял на себя труд об этом задуматься, понимали, что Куинсберри выиграет процесс, многие верили, что Оскар проведет блестящую интеллектуальную схватку и завоюет почести, если уж не оправдательный вердикт.
Процесс начался в Центральном угловном суде 3‑го апреля 1895‑го года. Председательствовал судья Коллинз, сначала, казалось, дело рассматривали с чисто английской внешней опрятностью и благопристойностью. За час до начала прений здание суда было переполнено зрителями, свободное место нельзя было добыть ни по дружбе, ни за деньги. Битва шла даже за стоячие места.
В процессе участвовали самые лучшие юристы: сэр Эдвард Кларк, королевский адвокат, мистер Чарльз Мэтьюс и мистер Траверс Хамфрис со стороны обвинения, мистер Карсон, королевский адвокат, мистер Дж. С. Джилл и мистер А. Джилл со стороны защиты. Мистер Бисли, королевский адвокат, и мистер Монктон, как было заявлено, наблюдали за процессом от лица братьев ‑ лорда Дугласа из Хоуика и лорда Альфреда Дугласа.
 
Пока ждали судью, гул голосов в зале суда становился всё громче, все сходились во мнении, что участие сэра Эдварда Кларка дает Оскару преимущество. Мистер Карсон тогда был не столь знаменит, как стал вспоследствии, его считали просто остроумным ирландцем. которому нужно бы поумерить свой пыл. Кое‑кто знал, что он учился с Оскаром в школе, а в Тринити‑Колледже был ниже его в рейтинге. Говорили, что он завидовал блестящим успехам Оскара.
Секретарь суда громко призвал всех к молчанию.
Когда появился судья, все встали, и в полной тишине судья Коллинз открыл заседание.  Мрачное лицо, длинная верхняя губа, суровые бакенбарды ‑ этот маленький человечек в точности походил на нонконформистского священника былых времен, но его тон и манеры были современными ‑ он говорил тихо и просто. Судья сказал, что, по утверждению обвинения, ответчик распространял злостную клевету против мистера Оскара Уайльда. Клевета содержалась на карточке, которую лорд Куинсберри оставил в клубе, членом которого был мистер Оскар Уайльд: эту клевету невозможно оправдать, если утверждения, содержащиеся на карточке, не являются правдой. Эту карточку можно было бы оправдать сильным пристрастным отцовским чувством, но показания, которые ответчик дал в суде, подняли более серьезный вопрос. Он заявил, что это утверждение ‑ правда, и оно было сделано ради общественного блага. В его заявлении был перечислен ряд имен (тут все затаили дыхание), утверждалось, что мистер Уайльд заставлял их совершать тяжкие злодеяния, и виновен в том, что занимался со всеми этими людьми непотребствами...». Мое сердце, кажется, остановилось. Мои наихудшие предсказания сбылись. Я едва слышал слова судьи Коллинза «тяжкая ответственность...серьезные обвинения...достойные доверия свидетели...мистер Оскар Уайльд ‑ сын сэра Уильяма Уайльда...».  Голос продолжал бубнить, я очнулся,  осознав всё с лихорадочной ясностью. Куинсберри превратился из ответчика в обвинителя. Зачем он решил так рисковать? Кто предоставил ему новую точную информацию? Я чувствовал, что Оскара ждет лишь полный крах. Можно ли что‑нибудь сделать? Даже еще сейчас он мог бы уехать за границу ‑ даже сейчас. Я решил еще раз попытаться убедить его бежать.
От этих ярких картин мой разум вернулся к действительности. Продолжит ли сэр Эдвард Кларк вести дело, раз оно обернулось таким образом? Он начал рассказывать о дружбе Оскара Уайльда с лордом Альфредом Дугласом, о дружбе Оскара Уайльда с леди Куинсберри, которая сама подала на развод. Расскажет ли он об ужасной вражде между лордом Альфредом Дугласом и его отцом, объяснит ли, как Оскара втянули в эту жестокую семейную склоку?  С точки зрения юриспруденции это имело мало отношения к делу.
Вместо этого мы услышали сухое изложение фактов, которые уже изложены в этой книге. В качестве свидетеля вызвали Райта, швейцара клуба «Альбермарл» ‑ он заявил, что лорд Куинсберри вручил ему представленную здесь карточку. Свидетель посмотрел на карточку, не понял, что там, но положил в конверт и вручил мистеру Уайльду.
После этого в качестве свидетеля вызвали Оскара Уайльда. Он был слегка мрачен, но серьезен и собран. Сэр Эдвард Кларк кратко расспросил его о событиях его жизни, о его успехах в школе и университете, о попытках его шантажировать, об оскорблениях лорда Куинсберри, а затем сосредоточился на содержащихся в ходатайстве обвинениях в непотребном поведении с различными лицами. Оскар Уайльд заявил, что ни одно из этих утверждений не является истинным. После этого сэр Эдвард Кларк сел на место. Мистер Карсон встал, и началась смертельная дуэль.
Мистер Карсон сказал, что Оскару Уайльду ‑ сорок лет, а лорду Альфреду Дугласу ‑ двадцать четыре. До разговора на Тайт‑Стрит лорд Куинсберри относился к мистеру Уайльду дружески.
‑ Публиковал ли мистер Уайльд свои тексты в издании под названием "The Chameleon"?"
‑ Да.
‑ Написал ли он для этого издания рассказ под названием «Священник и ученик»?
‑ Нет.
‑ Был ли этот рассказ аморальным?
Оскар развеселил всех ответом:
‑ Он был намного хуже, чем аморальным ‑ он был плохо написан, ‑ но, чувствуя, что эта острота слишком безобидна для столь серьезного повода, добавил:
‑ Кроме того, рассказ был оскорбительной и идеальной чушью.
Он сразу же признал, что не выразил неодобрения этим рассказом: это ниже его достоинства ‑ «думать об излияниях безграмотного студента».
‑ Ставил ли когда‑нибудь мистер Уайльд целью своих произведений призывы к аморальности?
Оскар заявил, что не ставил своей целью ни добро, ни зло, он просто пытался создавать красивые вещи. Когда его спросили об аморальности мыслей, изложенных в статье, опубликованной в "The Chameleon", он ответил, что «моральности или аморальности мыслей не сущесвует». В зале суда раздался гул понимания и одобрения: интеллект очень аморален.
Оскар продолжал отвечать мистеру Карсону в таком духе.
‑ Ни одно произведение не выражает непосредственно взгляды: взгляды ‑ удел мещан, а не творцов....
‑ Что вы думаете об этих взглядах?
‑ Я не думаю ни о чьих взглядах, кроме своих собственных.
Всё это время мистер Карсон колол Оскара на своем собственном уровне, но Оскар Уайльд слишком превосходил его, так что ни один из уколов Карсона не достиг цели. Оскар всё больше расслаблялся, казалось, что исход битвы предрешен в его пользу. Но вот мистер Карсон взял том «Дориана Грея» и начал перекрестный допрос о пассажах из романа.
‑ Вы пишете о мужчине, который обожает другого мужчину. Вы когда‑нибудь обожали другого мужчину?
‑ Нет, ‑ спокойно ответил Оскар. ‑ Я никогда не обожал никого, кроме себя.
Суд взорвался смехом. Оскар продолжил:
‑ С сожалением должен отметить, что в мире есть люди, не понимающие глубокой привязанности, которую художник может испытывать к другу с прекрасной душой.
Затем Оскару был задан вопрос о его письме (здесь уже процитированном) к лорду Альфреду Дугласу. Оскар ответил, что это ‑ стихотворение в прозе, написанное в качестве ответа на сонет. Он никогда не писал никому другому в таком стиле, даже лорду Альфреду Дугласу он так не писал больше ‑ он никогда не повторяется в стиле.
Мистер Карсон прочел еще одно письмо Оскара Уайльда лорду Альфреду Дугласу, с невероятной точностью отражавшее их отношения. Вот это письмо:
«Отель «Савой»,
Набережная Виктории, Лондон.
Любимейший из всех мальчиков,
Твое письмо ‑ свет очей моих, красное и золотое вино, но я печален, я пал духом. Бози, не устраивай мне сцены. Они меня убивают, отнимают радость жизни. Мне невыносимо видеть твой греческий профиль перекошенным от ярости. Невыносимо слышать, как твои точеные уста говорят мне ужасные вещи. Я скорее соглашусь («Слово не читается, ‑ сказал мистер Карсон, ‑ но я спрошу у свидетеля») (слова, которые не смог прочесть мистер Карсон: «Я скорее соглашусь быть арендованным и т.д.». Аренда ‑ сленговое слово для обозначения шантажа), чем буду выслушивать твои горькие упреки, полные ненависти...Мне необходимо поскорее тебя увидеть. Ты ‑ божество, которое я хочу, воплощение красоты и гениальности, но я не знаю, как нам увидеться. Приехать ли мне в Солсбери? Сумма моих счетов здесь составляет 49 фунтов в неделю. Кроме того, у  меня появилась новая гостиная...Почему ты не здесь, любимый, чудесный мой мальчик? Боюсь, мне придется уехать ‑ ни денег, ни кредита, и сердце из свинца.
Навеки твой Оскар».
Оскар сказал, что выразил в письме свое нежное восхищение, которое испытывает к лорду Альфреду Дугласу.
 
‑ Вы сказали, ‑ продолжил мистер Карсон, ‑ что все утверждения, содержащиеся в ходатайстве о наличии оправдывающих обстоятельств, являются ложью. Продолжаете ли вы настаивать на этом утверждении?
‑ Да.
Мистер Карсон сделал паузу и посмотрел на судью. Судья Коллинз сложил бумаги и объявил, что перекрестный допрос продолжится завтра. Когда судья покинул зал, все принялись обсуждать ход процесса. Оскара окружили друзья, они радовались и поздравляли его.
А я не был так уж счастлив, я ушел, чтобы обдумать происходящее. Я пытался поддерживать свой боевой дух, вспоминая остроты, произнесенные Оскаром во время перекрестного допроса. Также вспоминал и унылые банальности Карсона. Я пытался убедить себя, что всё идет прекрасно. Но на переферии сознания таилась мысль, что ответы Оскара, сколь бы ни были они точны и остроумны, вовсе не впечатлили суд присяжных, а в действительности даже оттолкнули.  Оскар избрал позицию творца чистого искусства, не попытался подняться выше и достичь синтеза, той точки, в которой сходятся во мнениях мещанин‑присяжный, интеллектуал из публики и судья.
Мистер Карсон был ближе к суду присяжных, к их интеллектуальному уровню, и заключительные слова его речи прозвучали зловещей угрозой. Я сказал себе, что завтра он начнет спрашивать о людях, а не о книгах. Литературная карта у него не сыграла, но он был прав, когда попытался ее разыграть. Процитированные им пассажи, а особенно ‑ письма Оскара к лорду Альфреду Дугласу ‑ сформировали у присяжных стойкое предубеждение против Оскара. По моему мнению, это не должно было так подействовать, но подействовало именно так. Я начал презирать суд еще сильнее: эти двенадцать присяжных ‑ ничем не лучше тех, кого обвиняют: как они могут  судить Оскара?
. . . . . . .
Второй день судебного процесса очень отличался от первого. В зале суда царило уныние. Оскар поднялся на трибуну свидетелей, словно подсудимый: он утратил весь свой задор. Мистер Карсон приступил к перекрестному допросу, явно затаив какой‑то подвох. По его поведению было видно, что теперь он задействует то, что считает своим козырем в этом процессе. Карсон начал допрашивать Оскара о его близких отношениях с человеком по имени Тэйлор:
‑ Бывал ли Тэйлор в вашем доме и в ваших апартаментах?
‑ Да.
‑ Бывали ли вы в апартаментах Тэйлора на чайных вечеринках?
‑ Да.
‑ Показались ли вам апартаменты Тэйлора необычными?
‑ Апартаменты очаровательны.
‑ Видели ли вы эти апартаменты в каком‑либо другом освещении, кроме света свечей, даже в дневное время?
‑ Думаю, да. Я не уверен.
‑ Встречали ли вы там когда‑либо юношу по имени Вуд?
‑ Один раз.
‑ Встречали ли вы когда‑либо за чаем Сидни Мэйвора?
‑ Возможно.
‑ Каким образом вы были связаны с Тэйлором?
‑ Тэйлор был моим другом, образованным молодым интеллектуалом: он учился в хорошей английской школе.
‑ Было ли вам известно, что Тэйлор находился под надзором полиции?
‑ Нет.
‑ Было ли вам известно, что Тэйлора арестовали с человеком по фамилии Паркер во время рейда в доме на Фицрой‑Сквер в прошлом году?
‑ Я читал об этом в газете.
‑ Не по этой ли причине вы прекратили свое общение с Тэйлором?
‑ Нет. Тэйлор объяснил мне, что он пошел туда на танцы, и что мировой судья отклонил иск против него.
‑ Поручали ли вы Тэйлору организовывать для вас обеды, чтобы знакомиться с молодыми людьми?
‑ Нет, я обедал с Тэйлором в ресторане.
‑ Скольких молодых людей представил вам Тэйлор?
‑ Всего пятерых.
‑ Дарили ли вы этим пятерым юноши деньги или подарки?
‑ Возможно.
‑ Дарили ли они вам что‑либо?
‑ Ничего.
‑ Был ли среди пятерых мужчин, которых представил вам Тэйлор, человек по фамилии Паркер?
‑ Да.
‑ Состояли ли вы с ним в дружеских отношениях?
‑ Да.
‑ Называли ли вы его «Чарли» и позволяли ли ему называть себя «Оскаром»?
‑ Да.
‑ Сколько лет было Паркеру?
‑ Я не интересуюсь чужим возрастом. Спрашивать у людей, сколько им лет ‑ это вульгарно.
‑ Где вы впервые встретились с Паркером?
‑ Я пригласил Тэйлора к Кеттнеру (знаменитый итальянский ресторан в Сохо: там было несколько «приватных кабинетов») по случаю своего дня рождения, и сказал, чтобы он привел друзей, которых сочтет нужным привести. Он привел Паркера и своего брата.
‑ Было ли вам известно, что Паркер ‑ лакей, оставшийся без места, а его брат ‑ конюх?
‑ Нет, я об этом не знал.
‑ Но вы знали, что Паркер ‑ не литератор и не художник, и культура не является его сильной стороной?
‑ Да, знал.
‑ Так что же у вас было общего с Чарли Паркером?
‑ Мне нравятся люди молодые, яркие, счастливые, беззаботные и оригинальные. Мне не нравятся люди чувствительные и старые. Я не признаю какие‑либо социальные различия, сам факт молодости столь прекрасен для меня, что я предпочел бы полчаса побеседовать с юношей, а не подвергаться перекрестному допросу престарелого королевского адвоката.
Этот ответ вызвал у всех улыбку.
‑ Снимали ли вы апартаменты в Сент‑Джеймс‑Плейс?
‑ Да, с октября 93‑го по апрель 94‑го.
‑ Приходил ли к вам туда Чарли Паркер и пил ли с вами чай?
‑ Да.
‑ Давали ли вы ему деньги?
‑ Я дал ему три‑четыре фунта, поскольку он испытывал денежные трудности.
‑ Что он вам дал взамен?
‑ Ничего.
‑ Подарили ли вы Чарли Паркеру на Рождество серебряный портсигар?
‑ Да.
‑ Посетили ли вы его однажды ночью в 12:30 на Парк‑Уок, Челси?
‑ Нет.
‑ Писали ли вы ему красивые стихотворения в прозе?
‑ Не думаю.
‑ Известно ли вам о том, что Чарли Паркер поступил на военную службу?
‑ Я об этом слышал.
‑ Что вы сделали, когда узнали об аресте Тэйлора?
‑ Я очень расстроился и написал Паркеру письмо, чтобы сообщить об этом.
‑ Когда вы впервые встретились с Фредом Аткинсом?
‑ В октябре или ноябре 92‑го.
‑ Говорил ли он вам о том, что устроился в букмекерскую контору?
‑ Возможно.
‑ Он не был художником или литератором, не так ли?
‑ Нет.
‑ Сколько ему было лет?
‑ Девятнадцать‑двадцать.
‑ Приглашали ли вы его обедать у Кеттнера?
‑ Кажется, я встретил его за обедом у Кеттнера.
‑ Присутствовал ли Тэйлор за тем обедом?
‑ Возможно.
‑ Встречались ли вы с ним после этого?
‑ Да.
‑ Называли ли вы его «Фредом» и позволяли ли называть себя «Оскаром»?
‑ Да.
‑ Ездили ли вы с ним в Париж?
‑ Да.
‑ Давали ли вы ему деньги?
‑ Да.
‑ Были ли между вами какие‑либо неподобающие отношения?
‑ Нет.
‑ Когда вы впервые встретились с Эрнстом Скарфом?
‑ В декабре 1893‑го года.
‑ Кто вас с ним познакомил?
‑ Тэйлор.
‑ Скарф был безработным, не так ли?
‑ Возможно.
‑ Приводил ли Тэйлор Скарфа к вам в Сент‑Джеймс‑Плейс.
‑ Да.
‑ Подарили ли вы Скарфу портсигар?
‑ Да, у меня такой обычай ‑ дарить портсигары людям, которые мне нравятся.
‑ Когда вы впервые встретились с Мэйвором?
‑ В 93‑м.
‑ Давали ли вы ему деньги или подарили портсигар?
‑ Портсигар.
‑ Известен ли вам Уолтер Грейнджер?...и так далее, пока весь зал суда, кажется, не заполнили призраки.
В целом Оскар выдержал перекрестный допрос очень хорошо, но совершил одну ужасную оплошность.
Мистер Карсон настоятельно хотел узнать о его отношениях с юношей Грейнджером, который прислуживал лорду Альфреду Дугласу в Оксфорде.
‑ Вы когда‑нибудь его целовали? ‑ спросил Карсон.
Оскар ответил беззаботно:
‑ О боже, нет. Это был невероятно невзрачный мальчик. На самом деле он, к сожалению, был просто уродлив. Я его жалел.
 
‑ Именно поэтому вы его и не целовали?
‑ О, мистер Карсон, вы ‑ просто наглец.
‑ Вы это сказали в подтверждение своих слов о том, что никогда его не целовали?
‑ Нет, этот вопрос ‑ просто ребячество.
Но от Карсона нельзя было отделаться так просто. Словно терьер, он нападал снова и снова:
‑ Сэр, почему вы упомянули невероятную уродливость юноши?
‑ Именно поэтому. Если бы у меня спросили, почему я не целовал дверной коврик, я бы ответил, что не люблю целовать дверные коврики...
‑ Почему вы упомянули его уродливость?
‑ Смешно даже вообразить, что что‑либо подобное могло бы произойти при каких‑либо обстоятельствах.
‑ Так почему же вы упомянули его уродливость, я вас спрашиваю.
‑ Потому что вы оскорбили меня унизительным вопросом.
‑ Именно по этой причине вы сказали, что юноша был уродлив?
(Свидетель несколько раз пытался пробормотать ответ, но всякий раз умолкал. Его попыткам собраться с мыслями вовсе не способствовало острое стакатто повторений мистера Карсона: «Почему? Почему? Почему вы это сделали?). Наконец свидетель сказал:
‑ Вы меня жалите и оскорбляете, иногда люди говорят, просто не подумав.
Потом сэр Эдвард Кларк начал повторное дознание, во время которого стало понятно, что лорд Альфред Дуглас ненавидел отца. Были зачитаны письма, в одном из писем Куинсберри утверждал, что Оскар явно смалодушничал, когда он к нему пришел. Чувствовалось, что это, вероятно, было правдой: в этом вопросе Куисберри можно было поверить.
Во время повторного дознания сэр Эдвард Кларк крепко уцепился за двух парней ‑ Шелли и Конвэя, которых как бы невзначай обошел молчанием мистер Карсон. Оскар ответил на его вопрос, что Шелли ‑ юноша, работающий в издательстве «Мэтьюз и Лэйн». Шелли обладает великолепным литературным вкусом и очень любит культуру. Шелли прочел все книги Уайльда и любит их. Шелли обедал у них с женой на Тайт‑Стрит. Шелли во всех смыслах ‑ джентльмен. Он никогда не ходил с Чарли Паркером в отель «Савой».
Тут один из присяжных спросил, был ли известен свидетелю характер статьи «Священник и ученик» в"The Chameleon".
‑ Мне ничего об этом не было известно, это стало для меня огромным шоком.
Этот ответ странным образом контрастировал с беззаботной легкостью его ответа на тот же вопрос накануне.
Повторное дознание не улучшило положение Оскара. Всё осталось так, как было, и, во всяком случае, у всех остались подозрения.
Сэр Эдвард Кларк объявил, что это ‑ все доказательства обвинения, после чего мистер Карсон встал, чтобы провозгласить вступительную речь от имени защиты. Я дрожал от дурных предчувствий.
Карсон начал с заявления, что на лорде Куинсберри лежала огромная ответственность, и он ее принял в полной мере. Лорд Куинсберри имел полное право делать всё возможное для того, чтобы максимально ограничить знакомство, которое могло бы стать катастрофическим для его сына. Мистер Карсон хотел бы привлечь внимание присяжных к тому факту, что все эти мужчины, с которыми общался мистер Уайльд, были уволенными слугами и конюхами, и все ‑ примерно одного возраста. Кроме того, он попросил присяжных обратить внимание на тот факт, что Тэйлора, который был главным пунктом этого дела, еще не вызвали для дачи показаний. Почему? Карсон указал присяжным на тот факт, что идея, выраженная в рассказе «Священник и ученик», содержалась в письмах Оскара Уайльда к лорду Альфреду Дугласу, и та же самая идея выражена в стихотворении лорда Альфреда Дугласа «Две любви» (Это раннее стихотворение лорда Альфреда Дугласа приведено в Приложении в конце данной книги вместе с другим стихотворением того же автора, которое также упоминалось во время судебного процесса), которое было опубликовано в  "The Chameleon". Карсон продолжил, что в рассказе «Священник и ученик» мальчика обнаружили в постели священника (мистер Карсон здесь ошибся ‑ в рассказе не было такого эпизода, эта ошибка показывает степень его предубежденности), и священник выдвигал в свою защиту те же самые аргументы, что и мистер Уайльд: что мир не понимает красоту этой любви. Ту же идею можно отыскать и в «Дориане Грее» ‑ Карсон прочел два‑три пассажа из книги в доказательство этого утверждения. Мистер Уайльд назвал свое письмо лорду Альфреду Дугласу сонетом в прозе. Он еще раз прочтет его суду. Карсон прочел оба письма.
‑ Мистер Уайльд утверждает, что они прекрасны, ‑ продолжил Карсон, ‑ а я называю их гнусным образцом отвратительной аморальности.
После этого судья снова сложил свои бумаги, тихо пробубнил, что суд снова соберется завтра, и вышел из зала.
Все лавры этого дня стяжал мистер Карсон. Оскар покинул свидетельскую трибуну угнетенным. К нему подошли несколько друзей, но большинство его чуралось, все выскользнули из зала суда, не проронив почти ни слова. Как ни странно, у меня вдруг появился какой‑то луч надежды. Мистер Карсон по‑прежнему упирал на статью в  "The Chameleon", разрозненные пассажи из «Дориана Грея», письма Оскара к лорду Альфреду Дугласу и стихи лорда Альфреда Дугласа в  "The Chameleon". По моему мнению, он не мог не понимать, что всё это ‑ чрезвычайно слабые доказательства. Сэр Эдвард Кларк наверняка порвет все эти аргументы, основанные на литературном творчестве, в клочья. Всё это оставляет пространство для более чем обоснованных сомнений.
Почему мистер Карсон не вызвал в качестве свидетелей кого‑нибудь из молодых людей,  о которых он говорил? Он не может этого сделать? Он назвал Тэйлора «ключевым свидетелем по делу» и упрекнул представителей обвинения в том, что они не вызвали Тэйлора для дачи показаний. Вызовет ли Тэйлора Карсон? Если у него есть такие свидетели, которых можно вызвать по первому требованию, почему он упирает на эти слабые, как папиросная бумага, доказательства, основанные на пассажах из книг, письмах и стихотворениях? Одно было очевидно: если он сможет вызвать в суд кого‑то из молодых людей, о которых он расспрашивал Оскара, Оскару конец. Даже если стратегия Карсона будет основываться только на письмах и стихотворениях, он всё равно выиграет, а Оскар будет дискредитирован, поскольку ни один суд присяжных не примет вердикт в пользу Оскара Уайльда против отца, который пытается защитить сына. Теперь вопрос стал до ужаса конкретным: потерпит ли Оскар полный крах, или всего лишь проиграет дело и потеряет репутацию?  Нам осталось ждать всего лишь шестнадцать часов: мне казалось, что этот отрезок времени таит последнюю надежду.
Я поехал на Тайт‑Стрит в надежде повидаться с Оскаром. Я был уверен, что у Карсона в распоряжении есть важные свидетели, и исход дела будет катастрофическим. Почему бы Оскару даже сейчас, сегодня вечером, не уплыть в Кале, оставить письмо своему адвокату и суду с отказом от дурацкого иска.
Дом на Тайт‑Стрит казался безлюдной пустыней. Какое‑то время никто не отвечал на мой стук и звонки в дверь, а потом слуга просто сказал мне, что мистерак Уайльда нет дома, он не знает, вернется ли мистер Уайльд, но не думает, что вернется. Я развернулся и пошел домой. Я подумал, что Оскар, вероятно, вновь сказал бы мне то же самое:
‑ Фрэнк, я ничего не могу поделать, ничего.
. . . . . . .
На следующий день атмосфера в зале суда была добродушной, даже оживленной. Скамьи были заполнены молодыми адвокатами, все они были уверены, что показания будут, как один из них выразился, «стильными». Все считали, что процесс почти закончен.
‑ Но вызовет ли Карсон свидетелей? ‑ спросил я.
‑ Конечно вызовет, ‑ ответили юристы, ‑ но в любом случае у Уайльда не было ни малейшего призрачного шанса добиться вердикта против Куинсберри: он был полным идиотом, подав этот иск.
‑ Вопрос в том, придет ли Уайльд выслушать вердикт? ‑ сказал кто‑то.
Мое сердце ёкнуло от радости. Может быть, Оскар уехал, бежал во Францию, чтобы избежать этой ужасной, бесполезной пытки. Я представил гончих с открытой пастью, белые клыки, с которых капала слюна, алчущие взгляды, пожирающие беззащитную дичь. Крикнет ли егерь «ату!»? Нас не долго мучили сомнения.
Мистер Карсон продолжил свое выступление от лица защиты. По его мнению, он уже в достаточной мере продемонстрировал присяжным, что лорд Куинсберри имел абсолютное право довести конфликт до кульминации таким образом из‑за связи мистера Оскара Уайльда с его сыном. Драматическая пауза.
Мгновение спустя умный адвокат продолжил: но, к сожалению, теперь придется перейти к более болезненному аспекту этого дела. Прискорбный долг Карсона ‑ представить присяжным по очереди молодых людей, о которых он спрашивал мистера Уайльда, и позволить им рассказать свою историю.   Никто из этих молодых людей ни в малейшей степени  не является ровней мистеру Уайльду.  Мистер Уайльд утверждал, что в этих юношах была какая‑то красота и очарование, из‑за чего он с ними и знакомился. Это ‑ пародия на факты. Мистер Уайльд предпочитал ничего не знать об этих молодых людях и их прошлом. Он ничего не знал о Вуде, ничего не знал о Паркере, ничего не знал о Скарфе, ничего не знал о Конвэе, и мало что знал о Тэйлоре. Правда заключается в том, что Тэйлор поставлял Уайльду юношей, и сейчас присяжные услышат от молодого Паркера его горькую историю ‑ он был беден, лишился места, у него не было денег, и, к сожалению, он стал жертвой мистера Уайльда. (После этого сэр Эдвард Кларк покинул зал суда).
Вечером при первом знакомстве мистер Уайльд называл Паркера «Чарли», а Паркер называл мистера Уайльда «Оскар». Некоторые люди могут обладать благородным инстинктом, желая разрушить социальные барьеры, но поведение мистера Уайльда было вызвано вовсе не благородством. Роскошные обеды с шампанским ‑ вовсе не то, что могло бы помочь бедняку. Паркер расскажет присяжным, что после первого ужина мистер Уайльд пригласил его поехать вместе с ним в отель «Савой». Мистер Уайльд не сказал, зачем снял апартаменты в отеле «Савой». Паркер расскажет, что произошло, когда они приехали в отель. Это был тот скандал, о котором лорд Куинсберри упоминает в письме за июнь или июль прошлого года. Присяжным следует удивляться не из‑за слухов, которые достигли ушей лорда Куинсберри, а из‑за того, что Оскара Уайльда так долго терпели в высшем обществе Лондона. С тех пор Паркер поступил на военную службу и остепенился. Мистер Уайльд и сам говорил, что Паркер стал человеком респектабельным. Паркер неохотно согласился явиться в суд, чтобы рассказать свою историю присяжным.
Все присутствующие слушали речь Карсона в ужасе, каждый спрашивал себя, что, черт возьми, заставило Уайльда начать это судебное разбирательство, какое безумие стало тому причиной, зачем он последовал безумным советам начать процесс, если знал, какого рода доказательства могут быть выдвинуты против него.
Пообещав представить суду Паркера и всех остальных, мистер Карсон замолчал и начал просматривать свои бумаги: когда он продолжил выступление, все затаили дыхание ‑ что будет дальше? С той же серьезностью и обстоятельностью Карсон рассказал о молодом Конвэе. Конвэй, как выяснилось, знал мистера Уайльда и его семью в Уортинге. Конвэю было шестнадцать лет...Тут вернулся сэр Эдвард Кларк с мистером Чарльзом Мэтьюсом и попросил у судьи разрешения перемолвиться парой слов с мистером Карсоном. Поговорив с адвокатом несколько минут, сэр Эдвард Кларк встал и сказал судье, что после переговоров с мистером Оскаром Уайльдом он считает, что будет лучше отозвать иск и согласиться на вердикт «не виновен».
Он решил свести поражение к минимуму. Заявил, что, учитывая аспекты литературы и письма, не может возражать против вердикта о невиновности, учитывая тот факт, что лорд Куинсберри не прибегал к прямым обвинениям, а использовал слова «по‑видимому» и т.д. Кроме того, он хочет избавить присяжных от необходимости изучения подробностей самого отталкивающего свойства. Ему хотелось бы прекратить процесс. После этого сэр Эдвард Кларк сел на место.
Почему, черт возьми, сэр Эдвард Кларк не посоветовал Оскару заявить это несколько недель назад? Почему не объяснил ему, что выиграть этот процесс невозможно?
 
Из надежного источника я узнал, что, прежде чем взяться за это дело, сэр Эдвард Кларк спросил Оскара Уайльда, виновен тот или нет, и поверил его заверениям, что он невиновен. Как только он осознал в суде всю тяжесть дела, тут же посоветовал Оскару отозвать иск. К его удивлению, Оскар жаждал это сделать. Сэр Эдвард Кларк продолжил защищать своего несчастного клиента из    преданности и жалости. Оскар снова заверил его в своей невиновности.
Мистер Карсон встал и правомерно начал настаивать, что вердикт о невиновности можно понимать в том смысле, что ходатайство лорда Куинсберри удовлетворено.
 
Судья Коллинз сказал, что рассмотрение порочных подробностей, не имеющих отношения к существу дела, не входит в обязанности судьи и присяжных, поскольку сторона обвинения уже согласилась на вердикт о невиновности. Конечно, такой вердикт означал, что ходатайство удовлетворено. Присяжные посовещались несколько минут, затем помощник секретаря суда присяжных спросил:
‑ Считаете ли вы, что ходатайство удовлетворено?
Председатель жюри присяжных:
‑ Да.
‑ Вы заявляете, что ответчик не виновен, и таков ваш общий вердикт?
Председатель жюри присяжных:
‑ Да, и мы считаем, что этот вердикт способствует общественному благу.
Последний пинок туши мертвого льва. После оглашения вердикта публику в зале объяла бурная радость.
Мистер Карсон:
‑ Далее следует решение о судебных издержках защиты?
Судья Коллинз:
‑ Да.
Мистер С. Ф. Джилл:
‑ И лорда Куинсберри можно от них освободить?
Судья Коллинз:
‑ Конечно.
Судья Коллинз покинул свое место под радостные возгласы зрителей, его приветствовали даже на улице.
ГЛАВА XIV–КАК ПРЕСЛЕДУЮТ ГЕНИЯ В АНГЛИИ 
Англичане очень гордятся своим чувством справедливости, своим римским правом и судопроизводством, в котором это право применяют. Они хвастаются своей честностью во всех вопросах так же, как французы хвастают своим легкомыслием, а если вы вздумаете в этом усомниться, потеряете их уважение, как человек невежественный или исполненный предрассудков. Англичане говорят, что английское правосудие нельзя подкупить, а если оно стоит слишком дорого, им приятно думать, что они заплатили непомерную цену за хорошую вещь. Но вполне возможно, что в этом вопросе, как и во многих других, они принимают внешнюю пристойность и декорум за  сияние святости. Неподкупность суда не столь важна, как его мудрость и гуманность.
Английских журналистов и юристов очень занимал процесс Дрейфуса ‑   в то время, когда дело Дрейфуса второй раз рассматривали во французском суде, в одной из лондонских газет была опубликована статья о двух‑трех случаях схожей несправедливости, но никто не обратил на нее должного внимания. Если бы Дрейфуса обвинили в Англии, вероятно, ни один голос не прозвучал бы в его защиту: абсолютно точно можно сказать, что второго процесса не было бы. Острое чувство абстрактной справедливости хорошо лишь в сочетании с богатым источником симпатии, подпитываемой воображением. Англичане слишком сосредоточены на себе, чтобы интересоваться делами соседей, слишком заняты решением абстрактных вопросов добра и зла.
Перед началом процесса Оскара Уайльда я еще верил, что при рассмотрении уголовного дела в английском суде возобладает жесткая справедливость. Я говорил себе, что симпатии английского судьи ‑ всегда на стороне обвиняемого. Благородная традиция английского судопроизводства ‑ даже юристы Министерства финансов занижают сумму искового заявления против несчастного, против которого направлена вся сила и власть Государства. Но вскоре мне довелось убедиться в том, что все эти благородные и достойные уважения обычаи подобны соломе в костре английских предрассудков. Первое, что заронило в мою душу сомнение: судья не попытался прекратить бурные изъявления радости в зале суда после оглашения вердикта в пользу лорда Куинсберри. Английские судьи всегда негодуют и запрещают такие возгласы народного ликования, так почему же сейчас всё по‑другому? В конце концов, ни один судья не счел бы Куинсберри героем: все слишком хорошо знали, что это за человек, но зрители продолжали радоваться, а судья просто молча собрал свои бумаги и ушел, словно оглох. В моей душе зародилось ужасное опасение: невольно я начал понимать, что моя вера в английское правосудие может оказаться полностью ошибочной.  Чувство было такое, словно твердая почва под ногами превратилась в зыбучее болото, или словно ребенок вдруг узнал о непристойном поведении отца. Последующее рассмотрение дела ‑ один из самых горьких опытов моей жизни. Попытаюсь честно рассказать, как это происходило.
Во время рассмотрения дела Оскара Уайльда и лорда Куинсберри меня поразила одна деталь, которую, кажется, не заметил ни один из бессчисленных журналистов и писаталей, комментировавших судебный процесс. На основании письма сыну (которое я привел в предыдущей главе) и визита лорда Куинсберри в дом Оскара Уайльда можно было сделать вывод, что он изначально не верил в справедливость своих обвинений: он швырнул их, как жестокий человек швыряет слухи и подозрения, зная, что может делать это безнаказанно ‑ именно поэтому сначала он подал ходатайство о защите привилегий.  Но в какой‑то момент после начала процесса он получил огромное количество неожиданных доказательств. Тогда он доказал правоту своего навета и назвал имена людей, которых намеревался вызвать в суд, чтобы доказать свою правоту. Как он получил эти новые сведения?
В этой книге я не раз говорил о врагах Оскара, утверждая, что английский средний класс пуритан ненавидел его позицию и образ жизни, так что если бы какой‑то фанатик или представитель секты нонконформистов добыл доказательства против Уайльда, что стало причиной краха Оскара. не было бы ничего необычного в том, что этот человек считал своим долгом мстить. Как ни странно, столь жгучую ненависть к Оскару Уайльду питал представитель высшего класса, который вовсе не был пуританином. Думаю, это Чарльз Брукфилд, вызвавшийся стать частным обвинителем по этому делу, прочесал Пикадилли в поисках свидетелей против Оскара Уайльда.  Впоследствии мистера Брукфилда назначили театральным цензором, поскольку, оказывается, он написал одну из самых «рискованных» пьес того времени. Я не могу судить о мистере Брукфилде, поскольку не знаком с ним, но еще до того, как я узнал о его действиях против Уайльда, его назначение казалось мне удивительно характерным для английской жизни и того поверхностного презрения, с которым англичане правящих классов относятся к литературе.  Таким же образом, будучи премьер‑министром, лорд Солсбери назначил журналиста поэтом‑лауреатом просто потому, что тот годами расхваливал его в колонках  "The Standard." Лорд Солсбери, вероятно, не знал и не беспокоился из‑за того, что Альфред Остин не написал ни одной строчки, которая могла бы его пережить. В точности свидетели мистера Брукфилда установили одно: все правонарушения, в которых обвиняли Оскара Уайльда, относились к периоду после 1892‑го года ‑ после его первой встречи с лордом Альфредом Дугласом.
Но в то время все эти вопросы для меня затмевал один главный вопрос: арестуют ли власти Оскара? Или позволят ему сбежать? Потребует ли полиция ордер на арест? Зная английскую привычку и желание обходить молчанием всех неприятных половых вопросов, я подумал, что Оскару намекнут, чтобы он уезжал за границу, и позволят сбежать. Это ‑ обычная английская практика. Всем известно дело одного английского лорда, питавшего пристрастие к аналогичным половым практикам, которого полиция предупредила о выдаче ордера на его арест: лорд понял намек, и много лет живет в беззаботной праздности, как почетный гость, во Флоренции.  Не только аристократы пользуются такой благосклонностью со стороны английской юстиции: все помнят дело каноника Вестминстерского аббатства, которого тоже предупредили, и который тоже сбежал. Мы можем спуститься на самые низкие ступени социальной лестницы, и там будет то же самое. Некий журналист невольно обидел высокопоставленное лицо. Полиция сразу же предупредила его, что ордер, выписанный на его арест в Индии семнадцать лет назад, будет незамедлительно использован, если он не уберется восвояси. Некоторое время журналист жил в почетной отставке в Бельгии.  Кроме того, во всех этих случаях ордер был выписан на основании ходатайства пострадавших лиц, их родителей или опекунов, а на Оскара Уайльда никто не жаловался. Конечно, я подумал, что нежелание огласки, ставшее причиной такой мягкости по отношению к лорду, канонику и журналисту, проявится еще более явно в деле такого гения, как Оскар Уайльд. В некотором смысле по положению он был выше даже сына герцога: шокирующие подробности его судебного процесса ужаснут весь мир.
Кроме того, я говорил себе, что правящий класс Англии погряз в аристократических предрассудках, и когда речь идет об угрозе демократических инноваций, все, кто превосходит основную массу людей происхождением, богатством или талантом, понимают, что у них один и тот же «смысл жизни», общая выгода. У лорда, миллионера и гения ‑ общие причины поддерживать друг друга,  и обычно эти причины эффективны. Всем известно, что в Англии закон относится к уважаемым людям с подчеркнутым уважением. Он не способствует установлению равенства, еще менее ‑ защищает беспомощных, слабых и бедных. Этот закон ‑ оплот богачей и аристократов, кнут в руках сильных мира сего. Его всегда используют для усиления естественного и врожденного неравенства, и руководствуется он не возвышенным чувством справедливости, его извращают аристократические предрассудки и снобизм. Этот закон ‑ не выше демократического равенства, а ниже, он ‑ гнусен.
Это было как раз то дело, в котором аристократическое общество могло бы  и должно было продемонстрировать свое превосходство над демократическим обществом с его грубыми правилами равенства. Поскольку равенство находится лишь на полпути к справедливости. Палата общин не единожды подтверждала эту основополагающую истину: она осудила Клива, но добавила, что он оказал «огромные и выдающиеся услуги своей стране», так что никто и не подумал вынести ему приговор за его преступления.
Наши времена даже еще более толерантны и коррумпированы. За преступление похуже, чем вымогательство, Сесила Родса даже не привлекли к суду, он успешен и почитаем, а его прихвостней, которых осудил комитет Палаты общин, правительство наградило.
Разве Уайльд не оказал также выдающиеся услуги своей стране? Финансирование войн против машонов и матабеле    ‑ сомнительное благо, а пьесы Оскара Уайльда уже подарили много часов невинного удовольствия тысячам людей, и очевидно должны будут принести удовольствие еще десяткам тысяч в будущем. Такой человек ‑ благодетель человечества в самом лучшем и истинном смысле, он засдуживает особого отношения.
Для любимца общества бесславный исход процесса против лорда Куинсберри сам по себе стал более чем достаточным наказанием. Когда Оскар Уайльд покидал зал суда, все знали, что он погублен и в опале. Стоит ли снова поднимать этот придонный ил, чтобы побить побитого? Увы! Англичане ‑ педанты, как заметил Гете: они мало ценят писателей или достижения духа. Они любят следовать правилам, исключение делают лишь для людей высокородных или обладающих несметным богатством, или же ‑ для «людей, имеющих ценность» для правительства. Большинство людей слишком невежественны, чтобы понимать ценность книги, а поэзию они считают просто цветочным пухом речи. Англичанам не приходит в голову, что фраза может быть ценнее и иметь более долгосрочный эффект, чем длительная кампания и дюжина побед.   Да, слова «Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень», или вариация Шекспира на тему той же истины: «Если бы нам воздалось по заслугам, кто из нас избежал бы кнута?» ‑ эти слова, скорее всего, переживут Британскую империю, и уж точно более ценны для человечества.
Гения в Британии боятся и ненавидят прямо пропорционально степени его оригинальности, а если так вышло, что он ‑ писатель или музыкант, его к тому же еще и презирают.  Язвительное предубеждение против Оскара Уайльда царило повсюду. Судья Коллинз не попытался умерить радость зрителей, приветствовавших победу лорда Куинсберри. Никто из полицейских возле дверей не попытался заставить замолчать толпу, которая освистывала Оскара Уайльда, провожала его мерзкими выкриками, когда он выходил из зала суда. Его осудили и признали виновным еще до начала судебного процесса.
Полиция тоже действовала против Уайльда с необычайной прытью. Мистер Шерард в своей книге «Жизнь» пишет, что полиция не пыталась получить ордер на арест Уайльда, «пока не ушел последний поезд в Дувр», и лишь упорное нежелание Оскара покинуть Лондон вынудило полицию его арестовать. Но это ‑ дишь плод его воображения.
Необходимо рассказать, как развивались события на самом деле. Зная, как Оскар вел себя во время это кризиса, читатель сможет судить, верно ли он изображен на страницах этой книги. Я описываю здесь Оскара как дружелюбного, слабого человека милейшего нрава, который легко поддавался чужому влиянию в поступках, но не в мыслях: теперь посмотрим, насколько справедливло мое суждение, поскольку Оскар переживает один из тех моментов, которые испытуют душу. К счастью, все события того дня нам досконально известны: Оскар в целом сам рассказал мне, что произошло, а мельчайшие подробности картины впоследствии сообщил мне его лучший друг Роберт Росс.
Утром к Оскару пришел мистер Мэтьюс, один из его адвокатов, и сказал: «Если хотите, мы с Кларком затянем рассмотрение дела, и у вас будет время добраться в Кале».
Оскар отказался тронуться с места. «Я остаюсь», ‑ вот всё, что он сказал. Роберт Росс умолял его принять предложение Мэтьюса, но он отказался: почему? Я уверен, что у него не было никакой причины, поскольку не раз спрашивал его об этом, и даже поразмыслив, он так и не смог объяснить. Он остался, потому что остаться было проще, чем немедленно принять решение и действовать столь энергично. Он никогда не был особо волевым человеком,  а его образ жизни ослабил силу воли еще больше.
После оглашения вердикта в пользу Куинсберри Оскар поехал с Альфредом Дугласом в одноконном экипаже проконсультироваться со своим адвокатом Хамфрисом. Перед этим он выписал Россу чек на предъявителя в его банке на Сент‑Джеймс‑Стрит. В тот момент он намеревался сбежать.
 
Росс заметил, что за ним следит детектив. Он взял в банке примерно 200 фунтов и поспешил на встречу с Оскаром в отеле «Кэдоган» на Слоун‑Стрит, где лорд Альфред Дуглас жил последние четыре‑пять недель.  Росс приехал в отель «Кэдоган» около 1:45 и встретился там с Оскаром и Реджи Тернером. Они с Тернером советовали Оскару сразу же ехать в Дувр и попытаться попасть во Францию, но он повторял лишь: «Поезд ушел, слишком поздно». Оскар вновь впал в апатию.
Он попросил Росса поехать к его жене и рассказать ей, что происходит. Росс так и сделал, сцена была болезненной. Миссис Уайльд плакала и говорила: «Я надеялась, что Оскар уже едет за границу».
Росс вернулся в отель «Кэдоган» и рассказал Оскару, что сказала его жена, но даже это не заставило его начать действовать.
Он сидел, словно приклеенный к креслу, пил белый рейнвейн с сельтерской в почти полной тишине. Около пяти часов пришел Джордж Уайндхэм, чтобы встретиться со своим кузеном Альфредом Дугласом. а не найдя его, захотел встретиться с Оскаром, но Оскар, боясь упреков, отправил вместо себя Росса. Уайндхэм сказал, что очень жаль, что Бози Дугласу вздумалось быть с Оскаром, на что Росс сразу же ответил, что друзья Уайльда много лет пытались их разлучить, и что если бы он, Уайндхэм, держал своего кузена подальше от Оскара, он оказал бы Оскару величайшую услугу. После этих слов Уайндхэм начал вести себя более вежливо, хотя по‑прежнему был «ужасно обеспокоен», и умолял Росса уговорить Оскара уехать из страны, чтобы избежать скандала. Росс ответил, что они с Тернером уже несколько часов пытаются уговорить Оскара. Посреди разговора в комнату ввалился вернувшийся Бози и сказал: «Я хочу поговорить с кузеном», Росс вернулся к Оскару. Через пятнадцать минут пришел Бози и сказал, что он уезжает с Уайндхэмом, нужно встретиться с одним важным человеком.
Около пяти часов к Оскару пришел журналист из "Star" мистер Марлоу, сейчас ‑ редактор  "The Daily Mail", но Оскар отказался общаться и с ним, тоже послал вместо себя Росса. Мистер Марлоу ему симпатизировал и довольно хорошо понимал ситуацию: он сказал, что в газету уже пришло по телетайпу сообщение о выдаче ордера на арест Оскара Уайльда. Росс немедленно пошел в соседнюю комнату и рассказал об этом Оскару, который ничего не сказал, но «смертельно побледнел».
Мгновение спустя Оскар попросил Росса отдать ему деньги, которые тот взял в банке, хотя в течение дня несколько раз от этих денег отказывался. Росс отдал ему деньги, естественно, решив, что это ‑ знак того, что Оскар наконец решился действовать, но сразу после этого Оскар сел обратно в кресло и сказал: «Я останусь и приму свой приговор, каким бы он ни был» ‑ этот человек очевидно не был способен на активные действия.
Еще час они сидели втроем и ждали, когда грянет гром. Несколько раз Оскар раздраженно спрашивал, где Бози, но никто этого не знал.
 
В десять минут седьмого в дверь постучал портье, Росс открыл. За дверью стояли двое детективов. Старший из них вошел в номер и сказал: «У нас есть ордер на ваш арест, мистер Уайльд, по обвинению в совершении непристойных действий». Уайльд хотел знать, посадят ли его в тюрьму. Детектив ответил:
‑ Вопрос к мировому судье.
Тогда Оскар встал и спросил:
‑ Куда меня отвезут?
‑ На Боу‑Стрит, ‑ последовал ответ.
Оскар взял с собой экземпляр «Yellow Book» и начал ощупью искать плащ, все заметили, что он «очень пьян», но все же отлично осознает, что делает.
Оскар попросил Росса поехать на Тайт‑Стрит, взять там для него смену одежды и привезти на Боу‑Стрит. Двое детективов увезли Оскара в пролетке, Росс и Тернер остались на обочине.
Росс поспешил на Тайт‑Стрит. Он обнаружил, что миссис Уайльд уехала к родственнице, и в доме ‑ лишь лакей Уайльда Артур, который впоследствии сошел с ума и, говорят, до сих пор находится в психиатрической лечебнице. Он был невероятно привязан к Оскару. Росс обнаружил, что миссис Уайльд заперла спальню и кабинет Оскара. Он взломал дверь спальни и с помощью Артура упаковал смену одежды. Затем он поспешил на Боу‑Стрит, там воющая толпа выкрикивала непристойности. Инспектор сообщил ему, что увидеть Уайльда или передать ему одежду невозможно.
Росс сразу же вернулся на Тайт‑Стрит, взломал дверь библиотеки и вынес определенное количество писем и рукописей Уайльда, но, к сожеланию, не смог найти две рукописи, которые, как ему было известно, вернулись на Тайт‑Стрит несколькими днями ранее ‑ «Флорентийскую трагедию» и расширенную версию «Портрета господина У. Г.».
После этого Росс поехал к матери и свалился без сил. Миссис Росс настаивала, что ему нужно уехать за границу, и, чтобы убедить Роберта это сделать, дала ему 500 фунтов на защиту Оскара. Росс уехал в отель «Терминус» в Кале, вскоре к нему присоединился там Бози Дуглас. Они оба оставались там, пока судья Чарльз рассматривал дело Оскара, и один раз Джордж Уайндхэм пересек Ла‑Манш, чтобы встретиться с Бози Дугласом.
Конечно, у главного действующего лица этой драмы есть оправдание. Оскар устал физически и был сломлен морально. Он свалил прекрасное здание своего успеха и репутации прямо себе на голову, и когда в его ушах еще звучал свист толпы, он, наверное, был в состоянии думать лишь об утраченном времени, когда мог бы благодаря своим деньгам оказаться вне досягаемости преследователей.
А вот враги Оскара действовали с невероятной скоростью. Адвокат лорда Куинсберри Чарльз Расселл утверждал, что его клиент вовсе не собирался инициировать уголовное преследование Оскара Уайльда, но в то утро, когда Уайльд отозвал свой иск, мистер Расселл послал письмо генеральному прокурору Гамильтону Каффу с копией заявлений «всех наших свидетелей», а также ‑ копию заметок от руки о ходе процесса.
Министерство финансов действовало столь же рьяно. Покинув зал суда, С. Ф. Джилл, Ангус Льюис и Чарльз Расселл дождались сэра Джона Бриджа в его апартаментах на Боу‑Стрит и добились выдачи ордера на арест Оскара Уайльда, который, как мы знаем, был выдан в конце того же дня.
Полиция не делала для Оскара никаких поблажек. Около восьми часов лорд Альфред Дуглас приехал на Боу‑Стрит, чтобы узнать, могут ли Уайльда выпустить из тюрьмы, но ему ответили, что его заявление не может быть рассмотрено. Дуглас предложил оплатить более комфортные условия для узника, но инспектор полиции категорически отказал ему в этой просьбе так же, как отказался принять у Росса смену одежды. Все думают, что в Англии человека считают невиновным до тех пор, пока не будет доказана его вина, но те, кто верит в эту приятную сказку, никогда не оказывались в лапах английской полиции.  Как только человека арестуют по какому‑либо обвинению, к нему сразу начинают относиться, как к опасному преступнику: например, его подвергают унизительному обыску. До вынесения приговора ему разрешается ходить в своей одежде, но смену белья или одежды получить нельзя,  могут нехотя позволить несколько предметов одежды, по одной причине ‑ желание тюремщиков потешить свою злую волю.
В ордере на арест Оскар Уайльд обвинялся в совершении преступления, которое было предусмотрено Пунктом XI Закона о внесении уголовных поправок от 1885‑го года. Иными словами, Оскара арестовали и судили за преступление, которое не являлось подсудным десять лет назад. Этот закон приняли после публикации ряда сочиненных мистером Стэдом позорно‑сентиментальных историй (очевидно, в значительной мере ‑ сфабрикованных) в  "The Pall Mall Gazette" под общим заголовком «Современный Вавилон». Чтобы обелить своего пророка, некие «высокоморальные» личности лоббировали эту так называемую законодательную реформу, в соответствии с которой уголовным преступлением считались вольности с девушкой моложе тринадцати лет ‑ даже с ее согласия. Интимные отношения с лицами младше шестнадцати лет карались законом, даже если эти лица были согласны или даже сами соблазняли.  Говорили, что мистер Лабушер, член Радикальной партии, горя желанием сделать этот закон совсем уж смехотворным, серьезно предложил расширить этот пункт и применять его к лицам одного пола, которые позволяют себе фамильярные или непристойные отношения. У фракции пуритан не было обоснованных возражений против расширения поправки, так что ее утвердили в качестве закона этой страны. Из‑за этого шедевра законодательной мудрости, у которого нет аналогов ни в одной цивилизованной стране, Уайльда арестовали и бросили в тюрьму.
Арест Оскара вызвал такой разгул мещанской злобы, которого прежде не ведал даже Лондон. Пуританский средний класс, который всегда не любил Уайльда как художника и интеллектуального насмешника, а особенно ‑ как тунеядца аристократов, теперь в полной мере вылил на него свое отвращение и презрение, каждый пытался превзойти ближнего в выражении отвращения.  Средний класс выказывал осуждение намного сильнее, чем низшие слои общества. Следует сказать, что обычные люди тоже питали естественное отвращение к пороку, который приписывали Уайльду ‑ большинство людей осуждают грехи, о которых понятия не имеют, но их неприязнь была скорее поверхностной. Со свойственным им юмором вскоре они обратили это дело в скотскую непристойную шутку. «Оскар» ‑ теперь это было их любимое слово, если речь шла о презрении, они кричали это повсюду: водители омнибусов, кэбмены и продавцы газет с величайшим удовольствием кричали это к месту и не к месту.  К тому времени представители высших классов позволили буре улечься и играли в карты. Некоторые из них, конечно, были согласны с инвективами пуритан, а многие считали, что Оскар и его приятели слишком далеко зашли и их нужно бы окоротить.
Английская пресса была не более чем лавкой среднего класса, конечно, она встала на сторону своих покровителей. Все без исключения издания изо всех сил поливали грязью Оскара и его произведения.  Читая их горькие диатрибы, вы можете подумать, что сами они ведут жизнь святых и шокированы чувственным пороком. Но тут вам придется в изумлении протереть глаза. Стрэнд и Флит‑Стрит, улицы, которые фактически принадлежат этому классу и оформлены в соответствии с их вкусами, являются самым ужасным гнездом порока в Европе ‑ публичные дома, в которые эти мужчины часто захаживают, питейные заведения самого низкого пошиба, и эти люди осыпали Оскара Уайльда всеми возможными оскорблениями, словно сами они ‑ безукоризненны. Казалось, весь Лондон с цепи сорвался в пылу презрения и отвращения, который каждое утро подогревали лицемерные статьи «высокоморальных» ‑ то в ежедневном, то в еженедельном издании. На улицах повсюду звучали громкие шутки вульгарных насмешников, перемежаемые грязными анекдотами и взрывами непристойного смеха, раздававшимися словно из Преисподней.
Несмотря на ненависть журналистов, которые потакали предрассудкам тех, кто им платил, всё же оставалась надежда, что мировой судья проявит какое‑то уважение к принципам честной игры. Сколь бы ни были обоснованны эти надежды, им не суждено было сбыться. В субботу утром, 6‑го числа, Оскар Уайльд, «представленный как джентльмен», как язвила пресса, был привезен в зал суда и предстал перед сэром Джоном Бриджем. Мистер С. Ф. Джилл, который участковал в процессе Куинсберри, получил инструкции от мистера Ангуса Льюиса из Министерства финансов, и вел процесс. Альфред Тэйлор был привлечен в качестве подсудимого, его обвиняли в сговоре с Оскаром Уайльдом.  Свидетели уже были перечислены в связи с делом Куинсберри. Чарльз Паркер, Уильям Паркер, Альфред Вуд, Сидни Мэйвор и Шелли ‑ все они дали показания.
Рассмотрение дела длилось весь день, затем было перенесено на следующий четверг.
Мистер Траверс Хамфрис подал ходатайство об освобождении мистера Уайльда под залог на том основании, что Уайльд знал о том, что в пятницу его арестуют, но не пытался покинуть Лондон. Сэр Джон Бридж ходатайство отклонил.
В четверг 11‑го рассмотрение дела продолжилось под председательством сэра Джона Бриджа, в конце допросили обоих обвиняемых. Мистер Хамфрис снова подал ходатайство об освобождении под залог, мировой судья его снова отклонил.
Сейчас отклонение ходатайства в случае совершения серьезного преступления практикуется повсеместно, но в случае непристойного поведения обычно отпускают под залог. Тот, кто сбежит, признает свою вину, а чего же можно желать более, чем вечного изгнания развратного распутника, следовательно, отказывать в освобождении под залог нет смысла. Но в данном случае, несмотря на то, что сумма залога могла бы быть сколь угодно большой, в освобождении было категорически отказано, хотя все факты говорили в пользу человека, у которого уже была прекрасная возможность покинуть страну, но он отказался сдвинуться с места.  Более того, Оскара Уайльда уже критиковали и осуждали в сотне газет. Все были настроены против него, удовлетворение ходатайства не принесло бы никакой угрозы общественности, а отказ в освобождении под залог наносил большой вред обвиняемому.
Его дела, конечно, были расстроены: все знали, что он не богат, но его лишили возможности собрать деньги и доказательства в то время, когда ему больше всего нужны были возможности, которые дарует свобода.
Мировой судья был предубежден против Оскара столь же сильно, сколь и общественность: представлений о честной игре и справедливости у него было не больше, чем у Понтия Пилата, на самом деле он, наверное, никогда и не утруждал себя мыслями о справедливости в этом деле. Мировым судьям в Лондоне платят большое жалованье ‑ 1500 фунтов в год, но мало кто из них когда‑либо поднимается над вульгарнейшими предрассудками. Сэр Джон Бридж не просто отказался отпустить Уайльда под залог, но еще и изволил объяснить свой отказ: он ни в коей мере не переживал из‑за того, что принял решение, даже не выслушав речь зашитника. После выступления обвинителя судья сказал:
‑ Моей обязанностью является принятие решения об освобождении или отказе в освобождении под залог. Учитывая повлиявшие на принятие этого решения доводы ‑ тяжесть преступления и весомость доказательств, я полностью отказываю в освобождении под залог и отправляю заключенных в тюрьму.
Эти доводы, которые судья высказал абсолютно добровольно, и особенно ‑ использование слова «полностью» свидетельствовало не только о предубеждении со стороны сэра Джона Бриджа, но и о желании повредить несчастному узнику в общественном мнении, продолжив злое дело журналистов.
Влияние этого предубеждения и озлобление социума вызвало различные последствия.
Новость о том, что Оскара Уайльда арестовали и забрали в Холлоуэй, всколыхнула Лондон и дала сигнал к удивительному исходу. Все поезда в Дувр были переполнены, все пароходы в Кале были забиты представителями аристократии и праздных классов, которые, кажется, предпочитали Париж или даже Ниццу в несезон такому городу, как Лондон, где полиция может действовать с такой неожиданной прытью. Правда заключалась в том, что культурные эстеты, о которых я здесь уже говорил, были словно громом поражены теми фактами, которые обнажил процесс Куинсберри. Они узнали, что такие дома, как дом Тэйлора, находятся под надзором полиции, а за такими типами, как Вуд и Паркер, следят. Они‑то воображали, что «в Доме Свобод» практикуемое ими распутство остается незамеченным. Они испытали шок, когда поняли, что полиция в Лондоне знает много такого, о чем они даже никогда не беспокоились, и этот нежданный прожектор заставил любителей порока спешно покинуть город.
Никогда прежде Париж не был столь наводнен представителями правящего класса Англии: здесь можно было увидеть знаменитого экс‑министра, там ‑ утонченное лицо президента королевского общества, за столиком в «Кафе де ля Пэ» ‑ миллионера, которому недавно пожаловали дворянский титул и который славился тонким вкусом в искусстве, а напротив него сидел прославленный генерал.   Поговаривали даже, что один знаменитый актер взял билет в Париж в оба конца на три‑четыре дня, просто чтобы не отстать от моды. Фигляр быстро вернулся обратно, но большинство мигрантов оставались за границей некоторое время. Смерч террора, который перенес их через Ла‑Манш, мешал им вернуться, они рассеялись по континенту от Неаполя до Монте‑Карло, от Палермо до Севильи, используя различные отговорки.
Отказ мирового судьи отпустить Оскара под залог повлиял на него наитягчайшим образом. Ручей доходов Оскара высох до дна. Его книги изъяли из продажи. никто не ходил на его пьесы, все лавочники, которым он задолжал хотя бы пенни, немедленно взыскали долги. Были получены судебные постановления, судебные приставы явились в его дом на Тайт‑Стрит. В течение месяца, когда Оскару больше всего нужны были деньги, чтобы заплатить адвокату и добыть доказательства, его обирали до нитки и распродавали имущество с торгов, а из‑за того, что Оскар сидел в тюрьме, торги проходили на невыгоднейших условиях ‑ в обычное время сумма, вырученная с торгов, трижды покрыла бы сумму претензий против Оскара, а сейчас все его вещи ушли с молотка за ничтожную сумму. Человек, который зарабатывал своими пьесами 4 000 ‑ 5000 тысяч фунтов в год, был объявлен банкротом всего лишь из‑за суммы в тысячу с чем‑то фунтов. Из этой суммы 600 фунтов причитались лорду Куинсберри, и семья Куинсберри ‑ лорд Дуглас из Хэвика, лорд Альфред Дуглас и его мать ‑ в письменной форме обязались эту суму выплатить, но когда пришло время, платить категорически отказались. Самое печальное, что многие рукописи Оскара были украдены или потерялись в суматохе судебного расследования, проводившегося шерифом. Уайльд мог воскликнуть вслед за Шейлоком: «Отняв все средства к пропитанию, ты отнял жизнь мою». Но при этом девять из десяти англичан аплодировали тому, что являлось фактически гонениями.
Следует добавить и кое‑что похуже. Свобода слова, которой так гордятся англичане, полностью испарилась, как обычно бывает в Англии, когда она больше всего нужна. Невозможно было произнести ни слова в защиту Уайльда или хотя бы в оправдание его греха в печати. В то время я владел контрольным пакетом акций "Saturday Review" и редактировал это издание. На основании этого можно было бы решить, что мне было разрешено высказать в христианской стране здравые и либеральные взгляды. Я не собирался умалять тяжесть преступления Оскара. Никто не осуждал противоестественный порок более, чем я, но Оскар Уайльд был выдающимся писателем, он создал прекрасные вещи, и его произведениям нужно было разрешить говорить самим за себя. Я написал статью, в которой рассказал о его взглядах. В типографии мне сказали, что эту статью считают нежелательной, а когда я начал настаивать, заявили, что предпочитают ее не печатать.  В этой статье не было ничего, кроме призыва держать свое мнение при себе и отложить оскорбления до оглашения приговора. Знаменитая книготорговая фирма «Смит и сыновья», как‑то об этом узнавшая (думаю, от моего издателя), прислала курьера с сообщением, что они не будут продавать газеты, в которых пытаются защищать Оскара Уайльда. Они добавили, что будет лучше вообще не упоминать его имя.   Английские лавочники‑цензоры решили, что Уайльда следует судить по уставу аббатства Джедбург. Одна лишь моя попытка честного рассмотрения этого дела может погубить  "Saturday Review".
В отчаянии я обратился к знаменитому лидеру общественного мнения Англии, мистеру Артуру Уолтеру, управляющему "The Times". Он всегда был добр ко мне, он был человеком здравомыслящим, в юности достиг больших успехов в Оксфорде и двадцать лет тесно общался с ведущими представителями всех сфер жизни. Я поехал к нему в Беркшир и рассказал, каковы, по моему мнению, взгляды аристократов по этому вопросу. В Англии было очевидно, что при данных обстоятельствах справедливый судебный процесс невозможен, и мне казалось, что долг   "The Times" ‑ четко объяснить, что Уайльда не следует осуждать заранее, а если его осудят, при назначении наказания его заслуги следует принять во внимание так же, как и недостатки.
Мистер Уолтер охотно меня выслушал, но мои взгляды он не разделял. В его глазах человек, который написал великое стихотворение или великую пьесу, вовсе не был равен человеку, который победил горстку невооруженных дикарей или украл у варваров кусок земли и присоединил его к Империи. В глубине души он разделял мнение английской землевладельческой аристократии, которая считала, что обычный успешный генерал, адмирал или государственный деятель намного важнее, чем Шекспир или Браунинг. Его невозможно было убедить, что имена Гладстона, Дизраэли, Уолсли, Робертса и Вуда будут терять значение и тускнеть день ото дня, так что через сотню лет никто о них и не вспомнит, даже люди образованные, а слава Браунинга, Суинберна, Мередита или даже Оскара Уайльда будет со временем лишь расти и становиться всё ярче, так что через сто или пятьсот лет никому даже в голову не придет сравнивать напористых политиков вроде Гладстона или Биконсфильда с гениями вроде Суинберна или Уайльда. Он этого просто не понимал, а когда понял весомость моих доводов, заявил, что, если это правда, тогда тем хуже для человечества. По его мнению, любой человек, ведущий добропорядочную жизнь, стоит намного большего, чем автор любовных песенок или остроумных комедий ‑ мистер Джон Смит стоит большего, чем Шекспир!
Он был глух к призывам абстрактной справедливости настолько, насколько может быть глух англичанин.
‑ Вы даже не утверждаете, что Уайльд невиновен, ‑ бросил мне в тот раз Уолтер.
‑ Я верю, что он невиновен, ‑ честно заявил я, ‑ но лучше освободить сотню виновных, чем лишить этого человека права на справедливый суд. А как суд может быть справедливым, если в прессе уже много недель подряд печатают жестокие диатрибы против него и его произведений?
Уолтер снова и снова прибегал к одному и тому же чисто английскому аргументу.
‑ Пока осуществляется реальное правосудие ‑ сказал он, ‑ это ‑ единственное, о чем нам следует думать.
‑  Реальное правосудие никогда не будет осуществлено, ‑ закричал я, ‑ это ‑ всего лишь ваш идеал. Ваша стрела никогда не взлетит столь высоко, как вы метите.
Но тут я запнулся.
Если бы Оскар Уайльд был генералом или так называемым строителем империи, "The Times" взбудоражила бы общественное мнение и привлекла бы всеобщее внимание к его добродетелям, объявив, что их следует принять во внимание и простить его преступления, но поскольку он был всего лишь писателем, кажется, никто ему не был ничем обязан и никого не волновала его судьба.
А мистер Уолтер еще отличался широтой взглядов по сравнению с большинством представителей своего класса. В это время у него как раз гостил один ирландский джентльмен, который слушал мои мольбы в защиту Уайльда с плохо скрываемым возмущением. Упорство Артура Уолтера заставляло меня искать новые аргументы, я указал на то, что преступление Уайльда имеет патологический, а не уголовный характер, и в нормальном конституционном государстве его бы за это не наказали.
‑ Вы признаете, ‑ сказал я, ‑ что мы наказываем преступление, чтобы предотвратить его распространение: вычеркните этот грех из свода законов, и ряды грешников не пополнит больше ни один человек ‑ так зачем же их наказывать?
‑ Я бы этих грешников стегал кнутом до смерти, ‑ завопил ирландец. ‑ На них жалко тратить веревку.
‑ Прокаженных наказывали в Средние века, ‑ продолжил я, ‑ потому что верили, что проказа заразна, а этот недуг даже не заразен.
‑ Уж поверьте, я бы их уничтожил, ‑ вопил ирландец.
Меня раздражало то, что этот дурацкий предрассудок вредит моему другу, так что я, наконец, сказал с улыбкой:
‑ Вы реагируете слишком остро, в отличие от меня. Меня не воспламеняет сексуальная ревность.
Тут мистеру Уолтеру пришлось вмешаться, чтобы восстановить мир между нами, но вред уже был нанесен: мое заступничество не возымело эффекта.
Удивительно, насколько глубоко укоренены и долговечны предубеждения против писателей в Англии. Никто не только не пытается оценить их по их истинной значимости, которую смогут оценить лишь потомки, но и постоянно третируют как отверженных, которые не имеют права даже на самую обычную справедливость. Судебный процесс против Оскара Уайльда для мыслителя ‑ наглядный пример, который подтверждает силу этого предубеждения, но некоторые могут объяснить предубеждение против Уайльда отвращением, с которым к этому преступлению относятся в Англии.
Позвольте привести пример из сегодняшних газет ‑ я пишу это в январе 1910‑го года. Читаю в "Daily Mail", что в полицейском суде на Боу‑Стрит мировой судья Лондона А. де Ратцен постановил уничтожить 272 экземпляра  "Les Contes Drolatiques" Бальзака в английском переводе на том основании, что книга непристойна.  "Les Contes Drolatiques"  ‑ прославленный шедевр, не столь откровенный, как «Король Лир», «Гамлет», «Том Джонс» или «Антоний и Клеопатра». Что подумали бы о французском или немецком мировом судье, который постановил бы сжечь хороший перевод «Гамлета» или «Короля Лира» на том основании, что книга непристойна? Такого судью сочли бы слабоумным. Такое постановление можно понять только лишь как единичный факт. Но в Англии такая ужасающая тупость является правилом. Сэр А. де Ратцен не удовлетворился тем, что постановил сжечь книги и оштрафовать книготорговца: он решил обосновать свой приговор и похвалить полицию:
‑ По моему мнению, совершенно ясно, что уже давно в Лондоне не находили столь грязное пятно, и полиция сработала невероятно хорошо, выведя их на чистую воду. Я считаю, что эти книги могли принести много вреда.
Оцените состояние ума человека, который способен нести столь ядовитую чушь, который, зная, что собой являет ночью Пикадилли, способен назвать перевод шедевра «самым грязным пятном», которое когда‑либо было обнаружено в Лондоне. Назвать этого человека сумасшедшим, думаю, было бы слишком, но сказать, что он не понимает значение слов, которые произносит, что он руководствуется самыми необычайно глупыми предрассудками ‑ это, конечно, скромная правда.
Именно такая извращенность сэра А. де Ратцена и девять из десяти англичан заставляет французов, немцев и итальянцев считать их лицемерами до мозга костей. Но они не столько лицемерны, сколько глупы и необразованны, восстают против гуманизирующего внимания искусства и литературы.  Средний англичанин предпочел бы, чтобы его считали спортсменом, а не поэтом. Пуратанский республиканский парламент постановил продать картины, прежде принадлежавшие Карлу  I, а те из них, которые сочли непристойными, просто сожгли, так что полдюжины картин Тициана торжественно сожгли, и ядро знаменитой национальной галереи разрушили. Можно себе представить, как сэр А. де Ратцен торжественно явился на эту бойню и торжественно постановил, что все шедевры, на которых изображена соблазнительная женская грудь, являются грязными пятнами, и их следует сжечь как тлетворные. Или, скорее, мы видим, что через два с половиной столетия сэр А. де Ратцен смог немного подняться над этой примитивной пуританской точкой зрения: сегодня он может позволить не сжигать шедевры живописи, а вот литературный шедевр для него по‑прежнему ‑ анафема.
Частично такое предубеждение можно объяснить тем, что англичане испытывают особую неприязнь к любым формам сексуальных излишеств. Это не соответствует их идеалу мужественности, и, подобно бедному глупому мировому судье, они еше не поняли истину, которую на примере японцев могли бы понять уже и самые глупые люди: нация может быть невероятно храброй, энергичной и готовой к самопожертвованию, и при этом обладать чрезвычайной чувственностью и чувствительностью ко всем оттенкам страсти. Если бы прославленный английский средний класс был столь же хорошо образован, как средний класс Германии, такое постановление, как постановление сэра А. де Ратцена, сочли бы абсурдным и смехотворным, или, скорее, его просто нельзя было бы себе представить.
В англо‑саксонских странах и художники, и сексуальная страсть находится под запретом. Эта нация больше интересуется войной, чем любовью, свой непреодолимый боевой дух они считают добродетелью, а то, что называют «томной любовью», склонны презирать. Поэт Мидлтон не поместил бы свой город мечты, город чистых небес и еще более чистых улиц, в Англию:
«И радость царила там, во всем городе
 
Ни одна рука не тянулась к клинку,
 
И при этом они лелеяли силу тела,
 
Чтобы стать еще сильнее. Любовь была их Богом». .
 
И Америка, и Англия в наши дни являют ужасающие примеры деспотизма непросвещенного и вульгарного общественного мнения во всех высших аспектах человеческой деятельности ‑ в искусстве, в литературе и в религии. В мире не существует деспотизма, сильнее разрушающего душу художника: он низменнее и оскорбительнее, чем любые известные проявления деспотизма в России. Последствия этой тирании необразованного среднего класса и варварской аристократии во всех подробностях проявились во время процесса Оскара Уайльда в той дикости, с которой к нему относились представители судебной власти Англии.
ГЛАВА XV–КОРОЛЕВА ПРОТИВ УАЙЛЬДА: ПЕРВЫЙ ПРОЦЕСС 
Как только я узнал, что Оскара Уайльда арестовали и не выпустили под залог, я попытался получить разрешение на посещение его в Холлоуэе.   Мне сказали, что я увижу его в железной клетке, и буду разговаривать с ним на расстоянии не менее ярда. Я решил, что это причинит нам обоим слишком сильную боль, так что обратился к вышестоящим властям и получил разрешение увидеться с ним в отдельной комнате. Смотритель тюрьмы встретил меня у входа: к моему удивлению, он был невероятно вежлив, обаятельно добр и полон сочувствия.
‑ Мы все надеемся, ‑ сказал смотритель, ‑ что его скоро освободят, тут ему не место. Его все любят, все. Невероятно его жаль.
 
Очевидно, чувства надзирателя были еще сильнее, чем он говорил, и я преисполнился симпатии к нему. Он оставил меня в почти пустой комнате ‑ там был только квадратный стол из сосновых досок и два кухонных стула. Мгновение спустя пришел Оскар в сопровождении надзирателя. Мы молча пожали друг другу руки. Он выглядел несчастным, встревоженным и опустошенным, я чувствовал, что мне необходимо его подбодрить.
‑ Как я рад тебя видеть, ‑ воскликнул я. ‑ Надеюсь, надзиратели добры к тебе?
‑ Да, Фрэнк, ‑ без надежды в голосе ответил Оскар. ‑ Но все остальные ‑ против меня, это тяжело.
‑ Не зацикливайся на этой мысли, ‑ сказал я. ‑ Многие, кого ты не знаешь и никогда не узнаешь, на твой стороне. Держись ради них и ради несметного количества тех, кто придет потом, борись во имя них.
‑ Фрэнк, боюсь  ‑ я не боец, как ты однажды сказал, ‑ грустно ответил Оскар, ‑ и меня не выпустят на поруки. Как я могу собирать доказательства или думать в этом пыточном мешке? Только подумай, меня отказались выпустить под залог, ‑ продолжил он, ‑ хотя я остался в Лондоне, а мог ведь уехать за границу.
‑ Ты должен был уехать, ‑ возмущенно крикнул я на французском. ‑ Почему ты не уехал сразу после того, как вышел из зала суда?
‑ Сначала я не мог ни о чем думать, ‑ ответил Оскар на том же языке, ‑ я совсем не мог думать, я впал в оцепенение.
‑ Твоим друзьям следовало об этом подумать, ‑ настаивал я, не зная тогда, что они сделали  всё возможное.
В это мгновение вернулся надзиратель, который до того стоял, отвернувшись к двери.
‑ Сэр, вам запрещено говорить на иностранном языке, ‑ спокойно сказал он. ‑ Вы ведь понимаете, мы должны следовать правилам. Кроме того, заключенный не должен называть эту тюрьму пыточным мешком. Я буду вынужден об этом доложить, простите.
Это зрелише вызывало жалость, у меня слёзы навернулись на глаза: даже тюремщикам жаль Оскара. Я поблагодарил тюремщика и снова обернулся к Оскару.
‑ Не позволяй страху поработить тебя, ‑ воскликнул я. ‑ У тебя появится еще один шанс, и ты должен им воспользоваться: только в следующий раз не надо отчаиваться и острить в суде. Присяжные это ненавидят. Они это воспринимают как интеллектуальное превосходство и наглость. Защищай себя так, как Давид защищал бы свою любовь к Ионафану.  Заставь их тебя слушать. Имея хотя бы половину твоего таланта, я попытался бы освободиться, даже если бы был виновен: решимость не потерпеть поражение ‑ уже половина победы в битве...Сделай свой процесс незабываемым ‑ с момента твоего появления в суде до оглашшения вердикта присяжных.  Используй любую возможность и дай своему истинному характеру шанс воевать за тебя.
Я говорил со слезами на глазах и с яростью в душе.
‑ Фрэнк, я сделаю всё, что в моих силах, ‑ уныло сказал Оскар. ‑ Сделаю всё, что смогу. Если бы я не сидел здесь, наверное, что‑нибудь придумал бы, но здесь ужасно. Ложиться спать нужно засветло, а ночи здесь бесконечны.
‑ У тебя нет часов? ‑ закричал я.
‑ В тюрьме иметь часы запрещено, ‑ ответил Оскар.
‑ Но почему? ‑ удивился я. Я не знал, что все правила английской тюрьмы составлены таким образом, чтобы причинять страдания несчастному узнику и заставить его деградировать.
Оскар безнадежно поднял руки:
‑ Здесь запрещено курить, даже сигареты, поэтому я не могу уснуть. Всё время вспоминаю прошлое, золотые дни ‑ июньские дни в Лондоне,   солнечный свет золотит траву, шелковистый шелест ветра в ветвях. Помнишь строки Вордсворта о «ветре в ветвях?». Как бы мне хотелось сейчас его снова услышать, снова вдохнуть его свежесть. Тогда у меня появились бы силы для борьбы.
‑ Кормят здесь хорошо? ‑ спросил я.
‑ Всё в порядке, еду я получаю извне. Еда не имеет значения. Я скучаю по сигаретам, по свободе и обществу друзей. Мой ум не работает, когда я один. Я могу только думать о былом и мучить себя. Я уже достаточно наказан за грехи своей жизни.
‑ Неужели я ничего не могу для тебя сделать, ничего, что тебе хотелось бы? ‑ спросил я.
‑ Нет, Фрэнк, ‑ ответил Оскар. ‑ Очень мило с твоей стороны прийти проведать меня, даже выразить не могу, как я тронут твоей добротой.
‑ Не думай об этом, ‑ сказал я. ‑ Если смогу чем‑то тебе пригодиться, пошли за мной немедленно в любое время: мне передадут весточку. Тебе ведь разрешены книги?
‑ Да, Фрэнк.
‑ Мне хотелось бы, чтобы у тебя была «Апология Платона», ‑ сказал я, ‑ и поддержка Сократа, исполненного бессмертного смеющегося мужества.
‑ О, Фрэнк, насколько более гуманными были греки. Его друзьям позволили увидеться и поговорить с ним в течение часа, хотя его приговорили к смертной казни. Никакие надзиратели их не подслушивали, никаких унизительных условий.
‑ Да, так и есть, ‑ воскликнул я, вдруг осознав, насколько лучше с Оскаром Уайльдом обращались бы в Афинах две тысячи лет назад. ‑ Наш прогресс ‑ лишь изменения, не можем избавиться от своей жестокости, даже Ристу не удалось сделать нас более гуманными.
Оскар кивнул. Сначала он выглядел очень подавленным, но потом мне удалось вдохнуть в него немного мужества, и в конце нашего разговора он спросил:
‑ Фрэнк, ты правда думаешь, что я могу победить?
‑ Конечно же, ты победишь, ‑ ответил я. ‑ Ты должен победить, тебе нельзя думать о поражении. Убеди себя, что на самом деле они не хотят тебя осудить. Говори себе это в зале суда, ни минуты не позволяй себе бояться. Твои враги ‑ просто тупые несчастные существа, которые ползают несколько жалких лет между землей и небом. Они обречены исчезнуть без следа, не оставят никакой памяти о себе. Помни, ты дерешься за всех нас, за всех художников и мыслителей, которым довелось родиться в английском мире...Лучше победить, как Галилей, чем быть сожженным, как Джордано Бруно. Не позволяй им создать еще одного мученика. Задействуй весь свой ум, красноречие и обаяние. Не бойся. Они тебя не осудят, если узнают получше.
‑ Я пытаюсь думать, ‑ сказал Оскар. ‑ Пытаюсь настроить свой ум, чтобы выдержать целый год такой жизни. Это ужасно, Фрэнк, я и не представлял, что тюрьма ‑ это так ужасно.
Надзиратель снова нахмурился. Я поспешно сменил тему разговора.
‑ Именно поэтому тебе следует настроиться на то, что ты больше не будешь здесь находиться, ‑ сказал я. ‑ Мне хотелось с тобой пообщаться, когда ты вышел из зала суда, но я подумал, что ты не хочешь меня видеть, ты отвернулся.
‑ О Фрэнк, разве я мог бы так поступить? ‑ закричал Оскар. ‑ Я был бы тебе так благодарен.
‑ Я очень близорук, ‑ объяснил я, ‑ и подумал, что ты отвернулся. Наше маленькое глупое тщеславие мешает нам действовать так, как должно. Но дай мне знать, если я смогу что‑нибудь сделать для тебя. Я приду по первому зову.
Я сказал это, потому что надзиратель уже подал мне знак. Теперь он сказал:
‑ Время истекло.
Мы с Оскаром вновь пожали друг другу руки.
‑ Ты должен победить, ‑ сказал я. ‑ Не думай о поражении. Даже твои враги ‑ всего лишь люди. Заставь их перейти на твою сторону. Ты можешь это сделать, поверь, ‑ и я ушел, меня душил ужас, жалость и возмущение.
«Успокойся, прошу, душа моя, это ‑ всего лишь на время:
 
Давай продлим этом час и посмотрим, как свершится несправедливость».
 
Смотритель тюрьмы встретил меня почти у дверей.
‑ Это ужасно, ‑ воскликнул я.
‑ Здесь ему не место, ‑ сказал смотритель. ‑ Ему тут у нас делать нечего. Его все любят и жалеют: надзиратели, все.  Я сделаю всё возможное, чтобы облегчить его пребывание здесь.
Мы обменялись рукопожатиями. Кажется, когда я уходил, и у него, и у меня на глазах были слёзы. Этот гуманный смотритель тюрьмы показал мне, что мягкость и доброта Оскара, обаяние его натуры завоевывает все сердца, если у людей будет время узнать его получше. Но пока что Оскар ‑ в тюрьме. Я снова и снова вспоминал его лицо, весь его облик: небритое лицо, грустный испуганный взгляд, монотонный голос без надежды. Даже сама опрятность этой пустой мрачной комнаты ужасала: англичанам хватает глупости унижать тех, кого они наказывают. В моей душе зрел протест.
Уходя, я поднял глаза на средневековые зубчатые ворота тюрьмы и подумал о том, как идеально архитектура соответствует духу учреждения. Оно принадлежало Средневековью, а не современности. Вобразите, тюрьма и больница бок о бок, действительно, больница ‑ даже в тюрьме, пытки и милосердие, наказание и жалость под одной крышей. Что за дурацкое противоречие и глупость. Неужели цивилизация никогда не достигнет идеалов гуманности?  Неужели люди всегда наиболее сурово будут наказывать за грехи, которые они не понимают и которые не являются для них соблазном? Неужели Иисус страдал зря?
. . . . . . .
Оскара Уайльда посадили в тюрьму 19‑го апреля, большой суд присяжных принял «правильный иск»  против него 24‑го апреля, и, поскольку дело передали в Олд‑Бейли почти сразу же, было подано ходатайство о переносе слушаний на майскую судебную сессию сначала на основании того, что защита не успела подготовиться к процессу, а потом ‑ на том основании, что, учитывая настроения, царящие в обществе, мистер Уайльд не сможет рассчитывать на справедливый и беспристрастный суд. Судья Чарльз, который председательствовал на процессе, выслушал ходатайство и категорически отверг его. «Любые предположения, что ответчик не может рассчитывать на справедливый суд, безосновательны», ‑ объявил судья, кому же лучше знать, как не ему.  В резюме по делу, которое судья огласил 1‑го мая, говорилось, что «несколько недель невозможно было раскрыть газету и не прочесть какое‑нибудь сообщение об этом деле», и когда он попросил присяжных не допускать «давления на них этой предубежденности», этим он признал, что все газетные сообщения были полны неприязни и презрения к Оскару Уайльду. Поистине справедливый суд!
Процесс начался в Олд‑Бейли через три дня, 27‑го апреля 1895‑го года, под председательством судьи Чарльза. С. Ф. Джилл и Орас Айвори представляли Генеральную прокуратуру. Уайльда снова защищали сэр Эдвард Кларк, Чарльз Мэтьюз и Траверс Хамфрис, а Дж. П. Грэйн и Пол Тейлор были адвокатами другого обвиняемого. Процесс начался в субботу, судебные прения продолжались весь день.   Я отмечу лишь основные черты процесса и способ отравления правосудия.
Сэр Эдвард Кларк указал на то, что выдвинуты обвинения в соответствии с Законом о внесении поправок в Уголовный кодекс и обвинения в преступном сговоре. Он заявил, что обвинения в сговоре следует снять. В соответствии с поправкой о предполагаемом сговоре ответчика нельзя вызвать в качестве свидетеля, если защита осуществляется в неблагоприятных условиях. В итоге судья решил, что неудобства существуют, но не удовлетворил ходатайство сэра Эдварда Кларка. Впоследствии в ходе процесса мистер Джилл сам отозвал обвинения в преступном сговоре, и в своем резюме судья в развернутой форме признал, что, знай он, какие будут представлены доказательства, он отклонил бы обвинения в преступном сговоре. Этим признанием судья, по‑видимому, очистил свою совесть, как Понтий Пилат умыл руки.  Но несправедливость уже свершилась. Это обвинение в преступном сговоре не просто беспокоило защиту ‑ если бы его не выдвинули, как и следовало поступить, сэр Эдвард Кларк настаивал бы и смог бы настоять должным образом на том, чтобы этих мужчин судили отдельно, и Уайльда не дискредитировал бы Тэйлор, который был печально известен и уже побывал в руках полиции по аналогичному делу.
Это ‑ не единственный пример несправедливости во время процесса. Министерство финансов вызвало для дачи показаний юношу по фамилии Аткинс, утверждая, что это ‑ надежный свидетель, но сэр Эдвард Кларк доказал, что Аткинс самым наглым образом лжесвидетельствовал. Фактически все свидетели против Уайльда, которых вызвало Министерство финансов, были шантажистами и подлецами,  были лишь два исключения ‑ мальчик по фамилии Мэйвор и юноша по фамилии Шелли. Касательно Мэйвора судья признал, что нет доказательств того, что его можно вызвать на суд присяжных, но на выводы очень повлияли свидетельские показания Шелли.   Шелли ‑ молодой человек, страдавший чем‑то вроде религиозной одержимости. Судья Чарльз отнесся к его показаниям с величайшим вниманием. Он призвал присяжных отметить, что, «хотя в письмах Шелли, которые были зачитаны, присутствуют признаки возбудимости, говорить о нем как о молодом человеке, который не понимает, что говорит ‑ значит преувеличивать эффект от его писем». Затем судья спросил с величайшей торжественностью: «Зачем этому молодому человеку понадобилось бы придумывать небелицы, которые представили бы его на свидетельской трибуне в невыгодном свете?».
На следующем процессе под председательством судьи Уиллса судье пришлось отклонить свидетельства Шелли по существу, поскольку они были абсолютно недоказуемы. Если бы дело под председательством судьи Чарльза не объединили с обвинениями в преступном сговоре, несомненно, он тоже отклонил бы свидетельство Шелли, и тогда принял бы решение полностью в пользу Уайльда.
О необычайной злонамеренности обвинителей также говорит тот факт, что они апеллировали к так называемому «литературному аргументу». Уайльд писал для журнала «The Chameleon». В «Chameleon» опубликовали  аморальный рассказ, к которому Уайльд не имел никакого отношения и который он отверг как оскорбительный. Но обвинение попыталось заставить его отвечать за аморальность текста, о котором он ничего не знал.
Уайльд назвал два стихотворения лорда Альфреда Дугласа «прекрасными». Обвинение заявило, что по существу эти стихи являют собой оправдание порочнейшей аморальности, но разве даже самое страстное и самое порочное стихотворение не может быть «прекрасным»? Не существует ничего более страстного, чем одно из стихотворений Сафо. Но этот фрагмент был избран и сохранен благодаря восхищению сотен поколений мужчин. Обвинители походили на людей, которые заявляют, что те, кто хвалит обнаженную натуру на картине, непременно ‑ люди аморальные. Такое утверждение вызвало бы удивление в любой другой цивилизованной стране. Даже судья это понял. Он признал, что «было бы несправедливо осуждать поэта или драматурга за его произведения», затем продолжил:
‑ С сожалением следует признать, что, хотя некоторые наши величайшие писатели много лет пишут лишь произведения благонравные, творения возвышенного гения, которые может читать любой, например ‑ сэр Вальтер Скотт и Чарльз Диккенс, так же верно и то, что есть и другие великие писатели, особенно ‑ жившие в восемнадцатом веке, сами по себе ‑ люди благородного ума, которые каким‑то образом позволяли себе писать тома, являющие собой болезненное чтение для людей, придерживающихся норм общепринятой нравственности и морали.
Было бы честнее и либеральнее вычеркнуть из приговора эту бессмысленную фразу. Неужели Министерство финансов привлекло бы Шекспира к суду за «Гамлета» или «Лира», неужели они осудили бы автора «Песней царя Соломона» за аморальность, или упекли бы Святого Павла в тюрьму за «Послание к Коринфянам»?
Буржуазные предрассудки, лицемерная чушь судьи и адвоката лилась непрерывным потоком день за днем.  В среду сэр Эдвард Кларк провозгасил речь в зашиту обвиняемого. Он указал на несправедливость обвинений в преступном сговоре, эти обвинения неохотно сняли.  Затем сэр Эдвард Кларк сказал, что самой яркой характерной чертой процесса оказались некоторые публикации в прессе, постыдные и мешавшие правосудию, они в высшей степени повредили клиенту, которого он, сэр Эдвард Кларк, защищает. Заключение: следовательно, невозможно представить что‑либо более несправедливое, чем то, как мистера Уайльда несколько недель критиковали в прессе. Но ни один судья не вмешался и не встал на его защиту.
Очевидно, сэр Эдвард Кларк не думал, что доказательство нечестности процесса каким‑то образом повлияет на мнение лондонского суда присяжных. Он довольствовался бы тем, чтобы присяжные отказались судить мистера Уайльда по его книгам, по статье, которую ему приписывали, и по стихотворениям, которые он не писал. Он акцентировал внимание на том, что мистер Уайльд сам инициировал судебное преследование лорда Куинсберри, которое спровоцировало всё это расследование. «30‑го марта, ‑ сказал сэр Эдвард Кларк, ‑ мистер Уайльд уже знал список обвинений», затем спросил: неужели присяжные думают, что, если бы мистер Уайльд был виновен, он остался бы в Англии и выдержал бы первый процесс? Безумие для такого поведения ‑ слишком слабое слово, если мистер Уайльд действительно был виновен. Более того, мистер Уайльд поднялся на свидетельскую трибуну, чтобы опровергнуть специфические обвинения, еще до того, как их услышал.
Речь Кларка была хороша, но ничего выдающегося: ни одного нового аргумента, ни одной поразительной подробности. Нужно ли говорить, что, учитывае его желание завоевать симпатии присяжных, всё это бросалось в глаза.
Интересной частью процесса вновь стал перекрестный допрос Оскара Уайльда.
 
Мистер Джилл наконец допросил его по поводу двух стихотворений лорда Альфреда Дугласа, которые тот послал в "The Chameleon", и которые мистер Уайльд назвал «прекрасными». Первое стихотворение называлось «Похвала стыду», второе ‑ «Две любви».  Сэр Эдвард Кларк вмешался:
‑ Мистер Джилл, это написал не мистер Уайльд.
Мистер Джилл:
‑ Мне кажется, я этого и не утверждал.
Сэр Эдвард Кларк:
‑ Я подумал, что вы были бы рады сказать, что автор ‑ не мистер Уайльд.
Мистер Джилл настаивал, что мистер Уайльд должен объяснить стихотворение «Похвала стыду».
Мистер Уайльд сказал, что смысл первого стихотворения кажется непонятным, но, когда дело дошло до слова «любовь» во втором стихотворении, он позволил себе высказаться первый и, наверное, единственный раз за всё время процесса. Оскар сказал:
‑ «Любовь, что таит своё имя» – это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это всё та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены как великие произведения, подобные сонетам Шекспира и Микеланджело, так и мои два письма, которые были вам прочитаны. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить своё имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за неё человека к позорному столбу».
После этого в галерее зала суда раздались громкие аплодисменты, и просвещенный судья сразу же сказал:
‑ Я попрошу очистить зал суда при малейшем проявлении эмоций. В зале суда следует сохранять полную тишину.
Мистер Чарльз с величайшей суровостью пресек радость, вызванную ответом Оскара Уайльда, а вот судья Коллинз не попытался ограничить проявления радости, которые наполнили зал суда и передались разрозненной толпе на улице после  того, как лорд Куинсберри выиграл процесс.
Но, несмотря на несправедливую критику в прессе, несмотря на нечестное проведение процесса, несмотря на явное предубеждение и мещанское невежество судьи, присяжные  не пришли к единому мнению.
Затем произошел наиболее драматичный ицнидент за всё время процесса. Сэр Эдвард Кларк еще раз подал ходатайство об освобождении под залог от имени Оскара Уайльда. «После всего, что произошло, ‑ сказал сэр Эдвард Кларк, ‑ мне кажется, у Короны не будет никаких возражений против этого ходатайства». Корона оставила решение этого вопроса на усмотрение судьи, несомненно, ничем не рискуя, поскольку судья сразу же ходатайство отклонил. Сэр Эдвард Клрк заявил, что во время повторного судебного разбирательства ходатайство нельзя отклонять сразу. Затем он продолжил:
‑ Ноша участников этого процесса очень тяжела, и мне кажется, что у Министерства финансов должна быть возможность обдумать в промежутке между этим и следующим судебными заседаниями то, как будет представлено это дело, если будет представлено вообще.
Мистер Джилл незамедлительно ответил на вызов.
‑ Дело, конечно же, будет рассматриваться снова, ‑ заявил он, ‑ сразу же или на следующем судебном заседании ‑ как будет удобнее. Вероятно, наиболее желательным вариантом будет перенос рассмотрения дела на следующее заседание. Это ‑ обычная практика.
Мистер Чарльз:
‑ Если это ‑ обычная практика, быть по сему.
Следующее заседание Центрального уголовного суда открылась 20‑го числа того же месяца.
Не передышка в три недели, хотя этого могло бы быть достаточно: никто не знал, отклонит ли судья в камере ходатайство об освобождении под залог. К счастью, закон не оставил ему выбора.
. . . . .
Ходатайство об освобождении было подано должным образом судье в камере, и, несмотря на дурной пример мирового судьи и судьи Чарльза, ходатайство удовлетворили, Уайльда выпустили: его собственное обязательство составляло 2500 фунтов стерлингов, двое других поручителей внесли 1250 фунтов каждый. Люди сочли возможным взять на себя обременительное обязательство ‑ это очень много говорит о шарме и обаянии Оскара. Их имена заслуживают того, чтобы здесь их упомянуть: лорд Дуглас из Хоуика и священник ‑ преподобный Стюарт Хедлэм.  Я предлагал внести залог, но в то время я не был домовладельцем, и, следовательно, моя кандидатура была неприемлема. Думаю, воспротивилось Министерство финансов ‑ я склонен думать, что это свидетельствует о некоей нестабильности их сознания.
Как только был внесен залог, я сразу же начал думать о приготовлениях к побегу Оскара. Было давно пора спасти его от волков. На следующий день после его освобождения лондонская утренняя газета не постыдилась опубликовать то, что они объявили точным анализом голосования присяжных по графствам. По данным этого издания, десятеро присяжных в деле Уайльда в целом были за осуждение, двое ‑ против.
Это сообщение широко разошлось, поскольку там добавлялось, что по делу Тэйлора голосование было более благоприятным. Это было столь неожиданно и бессмысленно, что даже как‑то правдоподобно: "Credo quia incredible" ‑ «Верую, ибо абсурдно».
Я слишком хорошо знал английское правосудие, судий и прессу, чтобы понимать: у Оскара Уайльда шансов на справедливый судебный процесс не больше, чем у ирландского фения. Все уже всё решили, и не будут слушать никакие доводы: он фактически наверняка будет осужден, а если его осудят, фактически наверняка наказание будет дичайше жестоким.   Судья, наверное, решит, что проявляет беспристрастность, наказывая Оскара за его очарование и высокий интеллект. Впервые в жизни я в полной мере понял признание Монтеня о том, что, если бы его обвинили в краже башен собора Нотр‑Дам, он лучше бы сбежал из страны, чем рискнул предстать перед судом, а ведь Монтень был юристом. Я сразу же принялся за работу, чтобы побыстрее всё приготовить к побегу.
Я вовсе не считал, что рискую, помогая Оскару сбежать. Газеты ухватились за такую возможность: описывая судебные процессы под председательством мирового судьи, затем ‑ судьи Чарльза, они вылили на публику максимальное количество тошнотворной грязи, которую способны выдержать ноздри жителей благонравной Англии. Я подумал, что всех уже тошнит от этих свидетельств, и когда всё закончится, все просто вздохнут с облегчением. В этом я, похоже, ошибся. Ненависть к Уайльду была повсеместна и необычайно сильна.
Я хотел арендовать паровую яхту. Как ни странно, именно в тот день, когда я собирался поехать в Коус и арендовать ее, один джентльмен за обедом упомянул, что у него есть яхта на Темзе. Я спросил, можно ли ее арендовать.
‑ Конечно, ‑ ответил он. ‑ Я вам ее сдам по себестоимости на месяц‑два.
‑ Мне одного месяца хватит, ‑ сказал я.
‑ Куда вы собираетесь плыть? ‑ спросил он.
Не знаю, почему, но мне в голову пришла вот какая мысль: рассказать ему правду и посмотреть, что он на это ответит. Я отвел его в сторону и изложил факты. Узнав правду, он сразу же сказал, что для такого дела отдает яхту в мое распоряжение бесплатно, очень рад одолжить мне яхту, ужасно, что с таким человеком, как Уайльд, обращаются, словно с обычным преступником.
Чувства этого джентльмена были подобны чувствам Генриха VIII в одноименной пьесе Шекспира:
". . . . вот собрились вы, погляжу. Скорей из злобных чувств, чем из благих. Язвить его по полной . . . ."
В предложении моего друга меня удивила не щедрость, а забота об Уайльде, милосердие казалось мне столь не присущим Англии, что я чувствую необходимым пояснить ситуацию: мой друг родился и вырос в Англии, но по национальности он ‑ еврей, человек высочайшей культуры, вовсе не симпатизирующий пороку, в котором обвиняли Уайльда. Обретя утешение благодаря тому, что в мире нашлась хотя бы одна добрая, великодушная душа, на следующий день я пошел в дом Вилли Уайльда на Оукли‑Стрит, чтобы повидаться с Оскаром. Накануне вечером я написал ему, что приду, чтобы сводить Оскара пообедать.
Вилли Уайльд встретил меня у дверей. Оказывается, его очень волновала дурная слава, свалившаяся на Оскара, ему очень хотелось мне об этом поведать, хотя мы с ним вовсе не были друзьями. Но Оскару я оказывал всяческую дружескую поддержку, поэтому Вилли хотелось заключить со мной пакт. Он меня никогда не интересовал, меня не интересовал никакой с ним пакт, мне было всё равно, что Вилли обо всём этом думает. Я сухо повторил, что пришел, чтобы сводить Оскара на обед.
‑ Знаю, вы собирались, ‑ сказал Вилли, ‑ и это ‑ очень мило с вашей стороны, но Оскар пойти на обед не сможет.
‑ Почему? ‑ спросил я, зайдя в дом.
Оскар был мрачен, подавлен, и явно страдал. Театральная неискренность Вилли меня слегка раздражала, мне хотелось поскорее уйти. Вдруг я увидел Шерарда, который с тех пор очень много сделал для увековечивания памяти Уайльда. В своей книге он пишет об этом моем визите. Он молча стоял у стены.
‑ Я пришел, чтобы сводить тебя на обед, ‑ сказал я Оскару.
‑ Но он не может выйти из дома, ‑ закричал Вилли.
‑ Конечно же может, ‑ настаивал я. ‑ Я пришел, чтобы его забрать.
‑ Но куда? ‑ спросил Вилли.
‑ Да, Фрэнк, куда? ‑ повторил Оскар  кротко.
‑ Куда захочешь, ‑ ответил я. ‑ В «Савой», если хочешь, или в «Кафе‑Рояль» ‑ выбирай.
‑ О Фрэнк, я не решусь, ‑ воскликнул Оскар.
‑ Нет‑нет, ‑ закричал Вилли, ‑ будет скандал, его кто‑нибудь оскорбит, это ему навредит, ему нужно избегать людных мест.
‑ О Фрэнк, я не решусь, ‑ повторил эхом Оскар.
‑ Никто его не оскорбит, не будет скандала, ‑ возразил я. ‑ Выход в свет принесет ему пользу.
‑ Но что люди скажут? ‑ закричал Вилли.
‑ Никогда не знаешь, что люди скажут, ‑ ответил я. ‑ Люди   всегда говорят лучше всего о тех, кому абсолютно плевать, что о них говорят.
‑ Но Фрэнк, я не могу пойти в такое заведение, как «Савой» ‑ там меня слишком хорошо знают, ‑ возразил Оскар.
‑ Ладно, ‑ согласился я. ‑ Пойдем, куда скажешь. Весь Лондон в нашем распоряжении. Мне нужно с тобой поговорить, а тебе будет полезно выйти проветриться, погреться в лучах солнца и почувствовать дуновение ветра в лицо.   Идем же, у дверей нас ждет двуколка.
Вскоре я преодолел все возражения Оскара и абсурдные предположения Вилли, они пошли со мной. Едва мы вышли из дома, настроение Оскара начало улучшаться, он даже начал посмеиваться.
‑ И правда, Фрэнк, странно, но я не боюсь, я больше не подавлен, люди при виде меня больше не свистят. Разве не ужасно с их стороны так унижать поверженного?
‑ Не будем об этом, ‑ сказал я. ‑ Мы будем говорить о победах, а не о поражениях.
‑ О Фрэнк, у меня больше не будет никаких побед.
‑ Чушь, ‑ закричал я. ‑ Ну а теперь ‑ куда мы пойдем?
‑ В какое‑нибудь тихое место, где меня никто не знает.
‑ Ты правда не хочешь в «Кафе‑Рояль»? ‑ спросил я. ‑ С тобой там ничего не случится, думаю, там несколько человек даже пожелают тебе удачи. Ты сейчас переживаешь на редкость тяжелые времена, так что должен же кто‑нибудь понимать, через что ты прошел, за твой грех тебя уже достаточно наказали.
‑ Нет, Фрэнк, ‑ настаивал Оскар. ‑ Я не могу. Не могу.
В конце концов мы решили пойти в ресторан на Грейт‑Портленд‑Стрит. Приехали туда и взяли приватный кабинет.
У меня было две цели, в их основе лежала одна причина ‑ я очень хотел помочь Оскару. Я был уверен: если дело вновь дойдет до суда, его осудят просто на основании того, что я мог бы назвать честными показаниями. Присяжные с их английскими предрассудками, или, сказал бы я, со здоровыми английскими инстинктами, не примут во внимание свидетельства порочных шантажистов против Оскара ‑ его могут осудить лишь на основании свидетельств ‑ например, свидетельства горничных отеля «Савой», показания они давали два года назад, их фактологическая база слишком слаба, и показания не заверили управляющие отеля.   Но всё же их показания ‑ очень точные и четкие, а если их рассмотреть вместе с показаниями шантажистов, этого будет достаточно для верного осуждения. После ланча я изложил Оскару свою точку зрения. Он согласился, что, наверное, именно показания горничных более всего способствовали его осуждению. Показания горничных и показания Шелли звучали наиболее губительно, если вспомнить заключительную речь судьи.   Даже сам судья это признал.
‑ Показания горничных неверны, ‑ заявил Оскар ‑ Они ошиблись. Это не обо мне они говорили в отеле «Савой». Это был...Я никогда не был столь дерзок. Я просто пришел проведать ...утром в его номере.
‑ Хвала Господу, ‑ сказал я, ‑ но почему сэр Эдвард Кларк об этом не заявил?
‑ Он хотел, но я ему не позволил.  Я ему запретил. Другу я должен сказать правду. Я бы ему не позволил.
‑ Но он должен об этом рассказать, ‑ сказал я. ‑ В любом случае ‑ если он не расскажет, я расскажу. У меня есть три недели, за эти три недели я попробую разыскать этих горничных. Мне нужен план твоего номера и номера твоего друга, я попробую убедить горничных, что они ошиблись. Тебя, наверное, запомнили из‑за твоей корпулентности, ошибочно приняли за виновного ‑ тебя всегда все принимают за главаря, а не за последователя.
‑ Но толку‑то от этого, Фрэнк, толку‑то? ‑ закричал Оскар. ‑ Даже если ты переубедишь горничную, и она откажется от своих показаний, остается еще Шелли, а судья особо подчеркнул, что показания Шелли ‑ неоспоримы.
‑ Шелли ‑ сообщник, ‑ закричал я. ‑ Его показания нуждаются в подтверждении. Ты не понимаешь эти юридические софизмы, но в показаниях не должно быть ни ни малейших признаков преступного сговора. Сэр Эдвард Кларк должен был исключить любую возможность обвинения в сговоре. Всё это усложняет процесс. Показания Шелли на следующем процессе исключат, вот увидишь.
 
‑ Ох, Фрэнк, ‑ сказал Оскар. ‑ Ты говоришь с такой страстью и уверенностью, словно я невиновен.
‑ Но ты действительно невиновен, ‑ изумленно воскликнул я. ‑ Разве нет?
‑ Нет, Фрэнк, ‑ сказал Оскар. ‑ Я думал, ты всё это время об этом знал.
Я тупо уставился на Оскара.
‑ Нет, ‑ сказал я непонимающе. ‑ Я не знал. Я не верил обвинениям. Ни секунды не верил.
Думаю, мой изменившийся голос и манеры его поразили, он протянул мне руку и робко спросил:
‑ Фрэнк, для тебя это очень важно?
‑ Нет, ‑ я взял себя в руки и ответил на его рукопожатие, а после паузы продолжил:
‑ Нет. Как ни странно, для меня это не имеет значения, совсем. Не знаю, почему: наверное, во мне больше симпатии, чем морали. Меня это удивило, оглушило. Это всегда мне казалось невероятным и фантастическим, а теперь, благодаря тебе, это для меня существует, но это никак не повлияло на нашу дружбу и на мою решимость тебе помочь. Но теперь я понимаю, что битва будет   намного тяжелее, чем я думал. На самом деле теперь я думаю, что у нас вряд ли есть шанс выиграть процесс. Я пришел сюда, надеясь, несмотря на страх, что мы могли бы выиграть, хотя всегда чувствовал, что при нынешнем состоянии умов в Англии лучше уехать за границу и избежать процесса.  А сейчас ‑ без вопросов: ты будешь просто безумцем, как говорит Кларк, если останешься в Англии. Но почему, черт возьми, Альфред Дуглас, зная правду, заставил тебя атаковать Куинсберри?
‑ Он очень гордый и упрямый, Фрэнк, ‑ пробормотал Оскар.
‑ Ну ладно, сейчас я должен исполнить роль Критона, ‑ я заставил себя улыбнуться, ‑ и увести тебя отсюда ‑ скоро прибудет корабль с Дилоса.
‑ Фрэнк, это было бы прекрасно, но ‑ невозможно, никак. Меня арестуют прежде, чем я покину Лондон, и снова опозорят перед публикой: меня будут освистывать и кричать оскорбления...Нет, невозможно, я не могу так рисковать.
‑ Чушь, ‑ ответил я. ‑ Я уверен, власти будут лишь рады, если ты уедешь. Думаю, вызов Кларка Джиллу был плохой идеей. Не следует ему будить спящих собак. Боевитый Джилл, конечно же, поднимет перчатку. Если Кларк окажется повержен, никакого повторного рассмотрения дела уже не будет. Но с этим сейчас ничего не поделать. Не думай, что сбежать трудно ‑ я ведь не предлагаю ехать через Фолкстон или Дувр.
‑ Но Фрэнк, а как же люди, которые внесли за меня залог? Я не могу оставить их страдать, они потеряют свои тысячи фунтов.
‑ Я не допущу, чтобы они потеряли деньги, ‑ ответил я. ‑ От своей доли я готов сразу отказаться, а оставшуюся тысячу или около того ты сможешь заплатить очень быстро, написав несколько пьес. Американские газеты будут только рады заплатить тебе за интервью. История твоего побега будет стоить тысячу фунтов, да тебе за нее любую цену дадут.
Предоставь это всё мне, а пока прошу лишь ‑ как можно чаще бывай на свежем воздухе. Выглядишь ты неважно ‑ просто сам не свой.
‑ Фрэнк, этот дом меня угнетает. Вилли так кичится тем, что меня приютил. Думаю, намерения у него добрые, но всё это ‑ ужасно.
Мои заметки об этом разговоре здесь обрываются, но разговор произвел на меня глубокое впечатление ‑ меня поразила необычайная слабость или, скорее, необычайная мягкость натуры Оскара, которую подчеркивало и в то же время искупало его великодушие. Он не мог бросить в затруднении друзей, которые внесли за него залог, не мог подвести друзей даже ради своего спасения, и не стал бы прилагать усилия для того, чтобы освободиться. Я с удивлением говорил себе, что Оскар ‑ словно женщина, и жалел его еще больше. Он, кажется, впал в ступор из‑за внезапного поражения, из‑за того, что вдруг узнал, насколько сильно люди могут ненавидеть. Прежде он не видел в людях волков, которых жестокий инстинкт заставляет съесть упавшего. Он не верил, что столь торжествующая дикость существует, это находилось вне поля его зрения, а сейчас это открытие его шокировало. Так что теперь он просто стоял и ждал, чтобы узнать, что будет дальше, ему ни на что не хватало смелости ‑ он мог лишь страдать. Мое сердце разрывалось от жалости к нему, но в то же время ‑ я испытывал некое раздражение. Зачем вот так сдаваться? Бойцовская натура никогда не поймет того,  кто не может или не хочет драться.
Прежде чем сесть в экипаж и вернуться в дом его брата, я убедился, что Оскар не нуждается в деньгах. Он сказал, что денег ему хватает даже на оплату расходов на второй судебный процесс: это меня очень удивило, потому что Оскар очень беззаботно относился к деньгам, но впоследствии он мне рассказал, что очень благородная и культурная женщина, наша общая подруга, мисс С..., еврейка по национальности, но не религиозная, написала ему письмо, спросила, может ли она помочь ему деньгами, поскольку ее очень опечалило сообщение о его банкротстве, она испугалась, что Уайльд, должно быть, в нужде. Если это так, она умоляет его позволить ей стать его банкиром, чтобы обеспечивать его должным образом.  Оскар написал ей в ответ, что он, действительно, крайне угнетен, нуждается в деньгах, чтобы помочь матери, которой он всегда помогал, и что, по его расчетам, расходы на второй судебный процесс составят от 500 до 1000 фунтов. После этого мисс С...прислала ему чек на 1000 фунтов, заверив, что для нее это ‑ вовсе не жертва, а скромная попытка отплатить за удовольствие, которое она получала благодаря чудесным беседам Уайльда. Такие жесты ‑ выше всяких похвал: именно благоухание благородной сладкой человеческой симпатии помогает как‑то выжить в этой клетке с дикими животными.
Собираясь попрошаться, мы условились встретиться послезавтра на ужине у миссис Леверсон, куда нас обоих пригласили. Я думал, что к тому времени все мои приготовления будут завршены.
Оглядываясь назад, я ясно вижу, что привязался к Оскару Уайльду именно после этого признания. Я был его другом много лет, но связывал нас только интеллект, общность литературных вкусов и амбиций.  А сейчас его доверие и искренность разрушили барьеры между нами, я осознал необычайную женственность и нежную слабость его натуры, и, вместо того, чтобы осуждать его, как я всегда осуждал такого рода сексуальные излишества, я лишь почувствовал к нему жалость, я жаждал ему помочь.  С этого дня мы стали близкими друзьями: я начал его обожествлять. Отныне я знал, что его слова всегда будут великодушнее и благороднее, чем его поступки. Также я знал, что очарование его манер и живость в общении следует считать истинными добродетелями, и воистину ‑ они были столь же реальны, как красота цветов. И какое‑то шестое чувство подсказывало мне, что в случае, если будет задето его тщеславие, от него можно ожидать любой несправедливости.  Но я заранее был уверен, что всегда его прощу, или, скорее, всегда приму все его поступки, буду любить его за очарование, нежность и интеллект ‑ что бы он ни совершил, всё это будет вознаграждено его очаровательным обществом.
ГЛАВА XVI–ОТКАЗ ОТ ПОБЕГА: ВТОРОЙ СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС И ПРИГОВОР 
Несмотря на остроумие и изысканную сердечность хозяйки, наш обед у миссис Леверсон сложно назвать успешным. Оскар был сам не свой: против своего обыкновения, он сидел молча, был подавлен. Время от времени он тяжело вздыхал, и его свинцовое уныние постепенно заразило всех нас. Меня это не опечалило ‑ я хотел увести его пораньше, к десяти часам мы вышли из дома, пришли на Кромвель‑Роуд. Он предпочел идти пешком, я свернул в «Ворота Королевы» ‑ он ничего не возразил. Десять минут мы шли молча, потом я сказал:
‑ Я хочу серьезно с тобой поговорить. Ты случайно не знаешь, где находится Эрит?
‑ Нет, Фрэнк.
‑ Это ‑ маленькая посадочная станция на Темзе, ‑ продолжил я. ‑ В нескольких милях отсюда, поедем на одноколке ‑ вмиг окажемся там. В Эрите нас ждет паровая яхта ‑ она тронется по первому требованию. Она уже дымит, давление пара в котлах ‑ сто фунтов на квадратный дюйм. Капитан ждет, экипаж готов ‑   борзая рвется с привязи, скорость свободно может достигать пятнадцати узлов в час. Через час яхта покинет Темзу и выйдет в открытое море ‑ (чудесная фраза, не так ли?) ‑ открытое море и безграничная свобода.
‑ Если выедем сейчас, можно позавтракать во Франции, скажем ‑ в Булони или в Дьеппе, пообедать можно в Сен‑Мало или Сен‑Энога, или в любом другом городке на побережье Нормандии, где захочешь. Поужинать можно с комфортом в Ле‑Сабль‑д'Олон, там не сыщется ни одного англичанина, солнце сияет там даже в мае, с утра до ночи.
Ну что скажешь, Оскар, поедешь, попробуешь уютный французский буржуазный обед завтра вечером в таверне, которую я знаю, почти у самой воды? Мы могли бы сидеть на маленькой террасе, пить кофе под широкими листьями виноградной лозы, любоваться серебряной лунной тропинкой на воде. Мы могли бы посмеяться над злосчастьями Лондона, над его волчьим судом, дрожащим от холодного серого тумана в сотнях миль отсюда. Разве такая перспектива тебя не прельщает?
Я говорил беззаботно, смаковал удовольствие, мне хотелось увидеть на лице Оскара радость.
‑ О Фрэнк, ‑ воскликнул Оскар. ‑ Как это чудесно, но, увы, невозможно!
‑ Невозможно?! Не пори чушь, ‑ сказал я. ‑ Видишь вон те огни? ‑ я указал Оскару на огни у ворот парка, мерцавшие на холме перед нами.
‑ Да, Фрэнк.
‑ Это ‑ одноколка, ‑ сказал я, ‑ запряженная парой быстрых гнедых. Она в мгновение ока доставит нас в полночь к паровой яхте. На борту есть небольшая библиотека французских и английских книг, я заказал ужин в каюту ‑ лобстер «а‑ля амэрикен» и бутылку «Поммэри». Ты ведь никогда не видел устье Темзы в полночь, правда? Это ‑ пейзаж из Зазеркалья. Дома ‑ словно пятна синей краски, судна проплывают мимо, словно призраки в тумане, пурпурные небеса никогда не бывают столь темны, как река, река с ее мелькающими огнями цвета рубина, изумруда и топаза. Эта река подобна маслянистой черной змее, извивающейся в какой‑то своей странной жизни...Идем же, ты должен увидеть яхту.
Я оглянулся, но Оскара рядом не оказалось. Что случилось? Его скрыл туман,  я пробежал десять ярдов назад, вот он ‑ прислонился к ограде сада, склонил голову на дрожащие руки.
‑ Оскар, что случилось? ‑ закричал я. ‑ Черт возьми, что случилось?
‑ Фрэнк, я не могу уехать,  ‑ закричал Оскар. ‑ Не могу. Это было бы слишком прекрасно, но невозможно. Меня наверняка арестуют. Ты не знаешь полицию.
‑ Чушь, ‑ закричал я. ‑ Полиция не сможет тебя остановить, ни одна их ищейка не сможет проследить за тобой от начала до конца путешествия. Кроме того, мне хватит денег на любого из них, никто из них не в силах отказаться от «чаевых». Ты просто выйдешь из экипажа, пройдешь пятьдесят ярдов, окажешься на яхте и будешь свободен. На самом деле, если захочешь, можешь даже не выходить из экипажа, пока моряки не окружат тебя почетной стражей. На борту яхты никто тебя не тронет. Никакие ордера на арест там не действуют. Ну же, поехали!
‑ О Фрэнк, ‑ простонал Оскар, ‑ это невозможно!
‑ Что невозможно? ‑ настаивал я. ‑ Давай завтра всё обсудим еще раз за завтраком во Франции. Если захочешь вернуться, это можно будет запросто сделать. Яхта доставит тебя обратно за сутки. Ты не нарушишь условия залога, ничего плохого не сделаешь. Ты можешь уехать во Францию, в Германию или хоть в Сибирь ‑ главное, чтобы ты вернулся до двадцатого мая. Воспринимай это как отъезд во Францию в отпуск на десять дней. Конечно же, лучше провести неделю со мной, чем в этом мрачном доме на Окли‑Стрит, где даже от дверей мороз по коже пробирает.
‑ О Фрэнк, я бы с радостью, ‑ простонал Оскар. ‑ Я понимаю все твои доводы, но не могу. Не решаюсь. Фрэнк, я в ловушке. Я могу лишь ждать конца.
 
Я начал терять терпение: Оскар оказался даже еще слабее, чем я думал, в сто раз слабее.
‑ Отправляемся в путь, дружище, ‑ закричал я и протащил его двадцать ярдов к экипажу, но тут он остановился, словно твердо что‑то решил.
‑ Нет, я не могу уехать. Не смогу жить во Франции с мыслью, что рука полицейского в любой момент может опуститься на мое плечо. Не смогу жить жизнью, полной страха и сомнений: это убьет меня за месяц, ‑ Оскар произнес эту тираду очень решительным тоном.
‑ Почему бы не позволить твоему воображению сбежать вместе с тобой? ‑ умолял я. ‑ Хотя бы один раз прояви благоразумие. Страх и сомнения скоро испарятся. Если полиция не отыщет тебя во Франции в течение недели после даты, на которую назначен процесс, тебе больше не нужно будет бояться, они тебя больше не достанут, больше ты им не нужен. Ты просто делаешь из мухи слона своими нервными фантазиями.
‑ Меня арестуют.
‑ Чушь, ‑ ответил я, ‑ кто тебя арестует? Ни у кого нет на это полномочий. Ты вышел под залог, твои поручители отвечают за тебя до 20‑го мая. Деньги говорят, дружище, англичане всегда прислушиваются к голосу денег. Если ты вернешься из Франции, чтобы предстать перед судом, это улучшит твое реноме в глазах публики и присяжных. Идем же, ‑ я взял Оскара за руку, но он не сдвинулся с места. К моему удивлению, он посмотрел мне в глаза и спросил:
‑ А как же мои поручители?
‑ Ну, заплати им, ‑ ответил я. ‑ Им обоим, если нарушишь правила освобождения под залог. Идем, ‑ но Оскар не шелохнулся.
‑ Фрэнк, если я сегодня ночью не явлюсь на Окли‑Стрит, Вилли заявит в полицию.
‑ Твой родной брат? ‑ закричал я.
‑ Да, ‑ сказал Оскар. ‑ Вилли.
‑ Боже правый, ‑ воскликнул я, ‑ да пусть заявляет. Я ни одной живой душе не обмолвился об Эрите или паровой яхте. Это ‑ последнее место на земле, где полиции придет в голову тебя искать, а пока он заявит, мы уже будем вне досягаемости. Кроме того, полиция ничего не сможет сделать ‑ ты ничего не нарушаешь. Пожалуйста, поверь, ты ничего сомнительного не совершишь, даже если не явишься в Олд‑Бейли 20‑го мая.
‑ Ты не знаешь Вилли, ‑ настаивал Оскар. ‑ Он заставлял моих адвокатов покупать мои письма, он меня шантажировал.
‑ Вот так раз! ‑ присвистнул я. ‑ Ну в таком случае ты можешь покинуть его дом, не попрощавшись, без зазрений совести. Идем, сядем в экипаж.
‑ Нет‑нет, ‑ повторял Оскар. ‑ Ты не понимаешь. Я не могу, не могу.
‑ Ты серьезно? ‑ спросил я. ‑ Хочешь сказать, не уедешь и не проведешь со мной вместе неделю на яхте?
‑ Я не могу.
Я подвел Оскара к экипажу еще на несколько шагов, меня тронула опустошенность и отчаяние в его голосе. Я посмотрел на Оскара. Слёзы текли по его щекам, он являл собой воплощение скорби, но при этом я не мог сдвинуть его с места.
‑ Садись в экипаж, ‑ сказал я, надеясь, что сильный ветер в лицо освежит Оскара, подарит ему мгновение радости жизни и обострит жажду свободы.
‑ Хорошо, Фрэнк, ‑ согласился Оскар, ‑ но только если ты отвезешь меня на Окли‑Стрит.
‑ Тогда уж лучше сразу в тюрьму, ‑ ответил я, ‑ но впрочем ‑ как пожелаешь.
Мгновение спустя мы сели в экипаж, который, покачиваясь, поехал к   «Воротам Королевы». Из‑за тумана атмосфера становилась еще более зловещей. Когда мы выехали из ворот, кучер резко повернул налево на Кромвель‑Роуд. Оскар, кажется, очнулся от ступора.
‑ Нет, Фрэнк, ‑ закричал он, нет‑нет, ‑ и начал наощупь искать ручку двери экипажа. ‑ Я должен выйти, я не поеду. Не поеду.
‑ Сиди спокойно, ‑ в отчаянии сказал я. ‑ Я скажу вознице, ‑ я высунулся из окна экипажа и закричал:
‑ Роберт, на Окли‑Стрит, Челси.
Кажется, до Окли‑Стрит мы ехали молча. Меня обуревала ярость и презрительное нетерпение. Я сделал всё, что мог, и проиграл. Почему? Я понятия не имел. Я так никогда и не узнал, почему он отказался уехать. Думаю, он и сам не знал. Такой покорности я никогда в жизни не видел. Для меня это было что‑то совсем новое. О резинъяции у меня были смутные представления как о чем‑то прекрасном, а с тех пор она начала меня раздражать: резинъяция ‑ это мужество   людей нерешительных. Упрямство Оскара было оборотной стороной медали его слабости. Удивительно, как некоторыми натурами управляет сила инерции. Ожидание и отказ от действий очень привлекательны для тех, кто живет в мире мыслей и ненавидит действия. Когда мы свернули на Окли‑Стрит, Оскар спросил:
‑ Фрэнк, ты на меня не сердишься? ‑ и протянул мне руку.
‑ Нет, что ты, ‑ ответил я. ‑ С чего мне на тебя сердиться? Ты ‑ хозяин своей судьбы. Я могу лишь дать совет.
 
‑ Обязательно приходи ко мне завтра, ‑ умолял Оскар.
‑ Времени у меня мало, ‑ ответил я, ‑ но приду через дня два‑три, как только у меня появятся важные сведения...Не забывай, Оскар, яхта здесь, она будет ждать до 20‑го мая. Яхта и экипаж всегда наготове.
‑ Доброй ночи, Фрэнк, ‑ сказал Оскар. ‑ Доброй ночи, и спасибо тебе.
Оскар вышел из экипажа и пошел в дом, мрачный подлый дом, в котором жил его брат, готовый продать Оскара с потрохами за тридцать серебреников!
. . . . . . .
Через два‑три дня мы встретились снова, но, к моему удивлению, Оскар свое мнение не изменил. Если сказать, что Оскар был подавлен, это будет чистейшей правдой: он напоминал мне человека, который упал с огромной высоты и лежит почти без сознания на земле неподвижно. Когда пытаешься заставить его пошевелиться, даже хотя бы поднять его голову, это доставляет ему боль, он кричит, чтобы его оставили в покое. Так он лежит без сил, и никто не может ему помочь. Больно было смотреть, как Оскар впадает в оцепенение скорби: его светлый ум, его яркое остроумие ‑ кажется, всё это его покинуло.
Оскар еще раз ходил со мной обедать. Потом  мы поехали через Риджентс‑Парк ‑ это была самая спокойная дорога в Хэмпстед, по дороге мы поговорили. Свежий воздух и движение подействовали на Оскара благотворно. Вид, открывавшийся из пустоши, кажется, вернул ему бодрость духа. Я пытался его приободрить.
 
‑ Тебе следует знать, ‑ сказал я, ‑ что ты можешь победить, если захочешь. Ты можешь заронить сомнения не только в душу присяжных ‑ ты можешь заставить сомневаться даже судью. Я был уверен в твоей невиновности, несмотря на все свидетельства против тебя, а ведь я о тебе знаю больше, чем все они. Во время процесса под председательством судьи Чарльза тебя спасло то, что ты говорил о любви Давида и Ионафана, о нежной привязанности, которую обычный мир решительно не понимает.  Есть еще одно обвинение против тебя, которое ты пока не опроверг: Джилл спросил, что у тебя общего с этими слугами и конюхами. Ты это не объяснил. Ты ответил, что любишь юность, ее яркость и веселье, но не объяснил то, что большинство людей не понимает: зачем тебе общаться со слугами и конюхами.
‑ Фрэнк, это сложно объяснить, если не сказать правду, не так ли? ‑ очевидно, мозг Оскара не работал.
‑ Нет, ‑ ответил я. ‑ Это просто. Подумай о Шекспире. Откуда он знал Догберри и Пистоля, Бардольфа и Куколку Разорви‑Рубашку? Наверняка, он с ними общался. Ты не общался с мальчиками из частных закрытых школ, представителями своего класса, потому что ты хорошо их знаешь, тебе нечему у них научиться. Но слугу или конюха ты не сможешь изобразить в своей пьесе, если не будешь их знать, а узнать ты его сможешь, лишь спустившись на его уровень, позволив ему называть тебя «Оскаром» и называя его «Чарли». Если ты это разъяснишь, судья поймет, что перед ним ‑ художник, и хотя бы признает твое объяснение правдоподобным. Он начнет колебаться, можно ли тебя осудить, а если он начнет колебаться, ты победил.
Ты дерешься плохо, потому что недостаточно проявляешь свою натуру, не пользуешься своими мозгами, давая показания, и, увы..., ‑ тут я замолчал, на самом деле меня душил страх. Я вдруг понял, что Оскар проявил больше мужества и самообладания в процессе против Куинсберри, чем в процессе под председательством судьи Чарльза, когда на кону стояло намного большее. Я почувствовал, что на следующем процессе Оскар будет еще более угнетен, еще менее склонен проявлять инициативу. Кроме того, я уже знал, что помочь ему не могу, не могу сдвинуть его с этого «сладкого пути отчаяния», который столь сильно влечет душу художника. Но всё равно я пытался изо всех сил.
‑ Ты меня понимаешь? ‑ спросил я.
‑ Конечно, Фрэнк, понимаю, но ты даже не представляешь, как меня вымотала вся эта история, весь этот стыд, борьба и ненависть. Я просто болен от всех этих людей, которые являлись друг за другом на трибуну для дачи показаний. Самодовольные ухмылки юристов, напыщенный дурак‑судья с тонким ртом, хитрыми глазенками и тяжелой челюстью. Это ужасно. Мне хочется протянуть руки и закричать им: «Делайте со мной, что хотите, ради бога, только сделайте это поскорее ‑ разве вы не видите, как я измотан? Если ненависть доставляет вам столько удовольствия, не отказывайте себе в этом». Фрэнк, они разрывают меня своими хищными челюстями, как псы ‑ кролика. И при этом называют себя людьми. Это ужасно.
День умирал, небо на западе закрыли пунцовые, шафрановые и розовые шторы: легкий туман над Лондоном, пурпурный на горизонте, ближе к нам ‑ с голубым оттенком: то тут, то там шпиль колокольни пронзает туманную вуаль, словно перст, указующий в небо.  Слева купол Собора Святого Павла висит над городом, словно серый мыльный пузырь. Справа ‑ башни‑близнецы Вестминстерского аббатства, река и мост, воспетые Вордсвортом.   Повсюду царят мир и красота, а там, внизу, в тумане, таится крысиная яма, которую называют судом. Там судят ближнего, ошибочно принимая равнодушие за беспристрастность, словно кто‑то имеет право судить своего ближнего без любви, но даже если в нас есть любовь, как мало в нас эмпатии, которая превыше прощения, которую радует помощь слабым и утешение страждуших.
. . . . . . .
Дни проносились стремительно, из‑за неспособности повлиять на Оскара я начал себя презирать. Я говорил себе, что, если бы знал его лучше, конечно же смог бы ему помочь. Что, если воззвать к его тщеславию? Это была основа натуры Оскара, нужно попробовать. Его может заставить действовать надежда на то, что англичане снова о нем заговорят, заговорят о нем как о человеке, который решился сбежать, всем станет интересно, что он сделает дальше. Я должен был попытаться, и попытался. Но его уныние меня удручало, его нежелание бороться, кажется, росло день ото дня.
Оскар меня почти не слушал. Он считал дни до начала процесса, он хотел принять обвинительный приговор: даже наказание, страдания и стыд казались лучше, чем сомнения и ожидание. Он удивил меня, спросив:
‑ Год, Фрэнк, мне могут дать год? Половина возможного срока, золотая середина, которую всегда выбирают английские судьи. Компромисс, который кажется им безопасным? ‑ он посмотрел на меня, ища подтверждение своим словам.
Я был не столь уверен в английских судьях. Их компромисс обычно ‑ сделка. Когда они судят художника, ими движет интуитивный страх и ненависть.
Но я не стал его разубеждать. Я повторил:
‑ Оскар, ты можешь победить, если захочешь..., ‑ моя привычная литания.
При виде его изможденной унылой улыбки на глазах моих выступили слёзы.
. . . . . . .
‑ Разве ты не хочешь, чтобы все снова заговорили о тебе, снова интересовались каждым твоим шагом? Если уедешь во Францию, все начнут спрашивать: он вернется или исчезнет совсем? Или проявит себя в новых комедиях, еще более смешных и варварских, чем прежде?
С таким же успехом я мог бы обращаться к мертвецу: Оскар пребывал в оцепенении, словно загипнотизирован отчаянием. Наказание уже было выше его сил. Я боялся, что тюрьма, если ему дадут срок, просто лишит его рассудка. Иногда я боялся, что разум уже его покидает ‑ столь глубока была его депрессия, столь безнадежно было его отчаяние.
. . . . . . .
Процесс под председательством судьи Уиллса начался 21‑го мая 1895‑го года. Министерство финансов прислало королевского адвоката сэра Фрэнка Локвуда, чтобы он руководил действиями С. Ф. Джилла, Ораса Эйвори и мистера Саттона. Интересы Оскара представлял тот же адвокат, что и на предыдущем процессе.
 
Этот судебный процесс стал для меня кошмаром, с самого начала он отличался несправедливостью и жестокостью предубеждений. Первосвященники в Храме Права устали от неудач и жаждали положить всему этому конец. Как только судья занял свое место, сэр Эдвард Кларк подал апелляцию о том, что подсудимых нужно судить отдельно. Поскольку обвинение в преступном сговоре было опровергнуто, нет причин для того, чтобы судить их вместе.
Судья вызвал заместителя генерального прокурора, чтобы тот ответил на это ходатайство.
Заместителю генерального прокурора сказать было нечего, но он считал, что общий суд ‑ в интересах подсудимых, поскольку, если судить их отдельно, сначала нужно будет судить Тэйлора.
Сэр Эдвард Кларк разнес эту отговорку в щепки, мистер Уиллс постановил, что, поскольку в его распоряжении находятся все свидетельства, полученные во время предыдущих судебных процессов, он считает, что подсудимых следует судить отдельно.
После этого сэр Эдвард Кларк ходатайствовал о том, что дело мистера Уайльда следует рассматривать первым, поскольку его имя стоит первым в обвинительном акте,  поскольку первоначально обвинения были выдвинуты против него и не имели никакого отношения к Тэйлору:
‑ Ваша светлость, я уверен, вы также учитываете эти соображения, по которым Уайльда не следует судить после другого обвиняемого.
Судья Уиллс отметил с мнимым равнодушием:
‑ Сэр Эдвард, всё это не имеет ни малейшего значения. Я уверен, что мы с присяжными сделаем всё возможное для того, чтобы предыдущий судебный процесс никак не повлиял на нынешний.
Сэр Эдвард Кларк настаивал на своем. Со всем уважением он настаивал на том, что, поскольку имя мистера Уайльда стоит первым в обвинительном акте, его следует судить первым.
Судья Уиллс сказал, что он не может влиять на прокуратуру и менять действующую процедуру. С одной стороны ‑ справедливость и честная игра, с другой ‑ прецедент: справедливость изгнали из зала суда с явным безразличием. После этого сэр Эдвард Кларк потребовал, чтобы рассмотрение дела мистера Оскара Уайльда перенесли на следующее заседание. Но судья Уиллс снова отказался. Прецедент сейчас молчал, а вот предубеждение было сильно, как всегда.
Рассмотрение дела Тэйлора продолжалось весь день и возобновилось следующим утром. Тэйлор занял место для дачи показаний и отклонил все обвинения. Судья был решительно настроен против него, в 3:30 присяжные удалились для принятия решения, через сорок пять минут они вернулись, у них был важный вопрос. В ответ на вопрос судьи председатель суда присяжных сказал, что «присяжные согласились. что Тэйлор познакомил Паркера с Уайльдом, но не уверены, что Уайльд виновен по этому пункту».
Судья Уиллс:
‑ Согласны ли вы с обвинениями по другим пунктам?
Председатель суда присяжных:
‑ Да, ваша светлость.
Судья Уиллс:
‑ Вероятно, вам следует также принять решение и по другим пунктам.
Через председателя присяжные передали судье, что считают Тэйлора виновным в пункте о Чарльзе и Уильяме Паркерах.
Отвечая на вопрос его светлости, сэр Ф. Локвуд сказал, что принимает вердикт присяжных «виновен» по двум пунктам.
Был оглашен запротоколированный вердикт, судья приказал заключенному вернуться в зал, оглашение приговора было отложено. Отложил ли судья оглашение приговора из‑за того, что не хотел пугать следующих присяжных его суровостью? Другой причины я найти не могу.
После этого сэр Эдвард Кларк поднялся и сказал, что, поскольку уже поздно, возможно, учитывая, что второе жюри присяжных не приняло единогласное решение о виновности мистера Уайльда...
Сэр Ф. Локвуд с жаром вмешался:
‑ Ваша честь, я протестую против этих ремарок сэра Эдварда Кларка.
Судья Уиллс воспринял это таким же образом.
‑ Сэр Эдвард, это сложно назвать разногласиями, ‑ хотя чем другим судья мог бы это назвать, я себе просто не представлял.
После этого судья перенес рассмотрение дела Оскара Уайльда на следующий день, когда будет назначено другое жюри присяжных. Но каких бы присяжных ни назначили, они, конечно же, слышали, что их предшественники признали Тэйлора виновным, и знают, что все без исключения лондонские газеты это решение одобрили. Какой справедливый суд ждал Уайльда! Всё равно что судить ирландского министра судом присяжных, состоящим из фениев.
Следующим утром, 23‑го мая, Оскар Уайльд поднялся на трибуну для дачи показаний. Заместитель генерального прокурора открыл процесс, вызвал своих свидетелей. Одним из первых свидетелей был Эдвард Шелли, который во время перекрестного допроса признался, что был психически болен, когда писал мистеру Уайльду письма, предъявленные в качестве доказательств. Он заявил, что «его обуревало нервное возбуждение из‑за чрезмерной учебы».
Альфред Вуд признал, что ему недавно заплатили, фактически деньги были получены за шантаж. Он был невероятно озлоблен. Он заявил, что, «уезжая в Америку, сказал Уайльду, что хочет убраться подальше, чтобы не якшаться с ним (Уайльдом) и Дугласом».
Затем Чарли Паркер повторил свои отвратительные показания с незамутненной наглостью и даже неким ликованием. Скотское бесчестье не могло бы пасть ниже ‑ он признал, что после предыдущего судебного процесса жил за счет прокуратуры. После этого признания рассмотрение дела было отложено, и мы покинули здание суда.
Дойдя до Флит‑Стрит, я с изумлением узнал о конфликте, который произошел в тот день на Пикадилли между лордом Дугласом из Хоуика и его отцом, маркизом Куинсберри. Как выяснилось, Куинсберри писал мерзостные письма о деле Уайльда жене лорда Дугласа. Встретив маркиза на Пикадилли, Перси Дуглас остановил его и попросил прекратить слать оскорбительные письма его жене. Маркиз на это ответил, что слать письма не прекратит, после этого отец и сын пустили в ход кулаки. Куисберри, похоже, раздражал тот факт, что Дуглас из Хоуика внес часть залога за Оскара Уайльда. Процитирую одну из телеграмм, которые   маркиз Куинсберри слал леди Дуглас, чтобы продемонстрировать безумие человека, который ликовал на судебном процессе, разрушавшем репутацию его родного сына. Письмо, очевидно, было написано, когда стали известны итоги процесса над Тэйлором:
«Поздравляю с вердиктом, а вот насчет внешнего вида Перси ничего хорошего сказать не могу. Выглядит, как труп, вырытый из могилы. Боюсь, переборщил с безумием поцелуев. Тэйлор виновен. Завтра ‑ очередь Уайльда.
Куинсберри».
На процессе под председательством мирового судьи мистера Ханни было установлено, что лорд Куисберри слал леди Дуглас аналогичные письма, «полные отвратительнейших обвинений против лорда Дугласа, его жены, а также ‑  бывшей жены лорда Дугласа и ее семьи». Но мистер Ханни решил, что все эти провокации не имеют никакого значения, и обязал отца и сына помириться – непростительное решение, которое можно было объяснить только симпатией, которую все питали к Куинсберри после того, как он одержал победу над Уайльдом, в противном случае любой честный мировой судья осудил бы отца, который слал оскорбительные письма жене сына ‑ даме, которая выше подозрений. Эти подлые письма и предубеждение судьи, кажется, добавили последний штрих к гротеску ужасающей подлости судебного процесса. Всё это было достойно седьмого круга дантова ада, но Данте представить себе не мог такого отца и таких судий!
. . . . . . .
Следующим утром Оскар Уайльд снова поднялся на трибуну для дачи показаний. Свидительства, полученные на процессе против Куинсберри, были зачтены, для Короны дело было решено.
 
Сэр Эдвард Кларк поднялся и заявил, что нет смысла обращаться к жюри присяжных для принятия решения по общим обвинениям. После длительных прений судья Уиллс постановил, что оставляет этот вопрос на усмотрение апелляционного суда. По мнению судьи, «доказательства были очень хрупкими», но он считает, что решение остается за присяжными. Для этого судьи «очень хрупкие доказательства» были достойны внимания, поскольку свидетельствовали против обвиняемого.
Сэр Эдвард Кларк возразил, что показания Шелли, Паркера и Вуда не подтверждены.    Судья Уиллс признал, что Шелли продемонстрировал «определенную экзальтацию», кроме того, в его роду были случаи умопомешательства, и, что хуже всего, его показания не были подтверждены. Соответствнно, несмотря на аргументы заместителя генерального прокурора, показания Шелли были изъяты из дела. Но присяжные уже выслушали и приняли показания Шелли, эти показания вызвали у них предубеждение против Уайльда. Действительно, именно эти показания повлияли во время предыдущего процесса на судью Чарльза и вызвали у него непреодолимое предубеждение против подсудимого: судья Чарльз назвал Шелли «единственным серьезным свидетелем».
А теперь оказалось, что у Шели вообще не надо было брать показания, присяжные не должны были их слышать, судья не должен был их принимать!
. . . . . . .
Когда началось утреннее заседание, я знал, что теперь всё зависит от Оскара Уайльда, от того, как он проявит себя на трибуне для дачи показаний. Но увы ‑ он пал духом, он был в оцепенении. Оскар не был бойцом, а столь долгий поединок лишил бы сил даже человека с бойцовским характером.   Заместитель генерального прокурора начал допрашивать Оскара по поводу его писем к лорду Альфреду Дугласу, вновь мы услышали про «стихотворение в прозе» и все остальные бессмысленные предрассудки среднего класса относительно чувствительной страсти. Выяснилось, что лорд Альфред Дуглас сейчас находится в Кале. Его ненависть к отцу запустила маховик судебных процессов, он толкнул Оскара в драку, а Оскар, по‑прежнему его выгораживая, заявил, что это он попросил Дугласа уехать за границу.
Сэр Эдвард Кларк снова сделал, что мог, в столь плачевной ситуации. Он указал, что процесс основывается лишь на показаниях шантажистов. Он не будет с этим спорить и обсуждать этот факт, но нельзя не понимать вот что: если шантажистов слушать и верить им, их профессия очень быстро станет   гораздо более смртельным преступлением и опасностью для общества, чем является сейчас.
Речь была слабой, но зрители в зале суда встретили ее радостно. Судья немедленно пресек проявления радости.
Потом заместитель генерального прокурора до вечера со злостью отвечал на эту речь. Сэру Эдварду Кларку даже пришлось ему напомнить, что судебные чиновники Короны должны хотя бы пытаться быть беспристрастными. Вот лишь один из примеров предубеждения. Допрашивая Оскара о его письмах к лорду Альфреду Дугласу, сэр Фрэнк Локвуд поинтересовался, считает ли Оскар их «приличными»?
Свидетель ответил:
‑ Да.
‑ Сэр, вам вообще известно значение этого слова? ‑ спросил Оскара сей джентльмен.
Я вышел из здания суда с уваренностью, что дело проиграно. Оскар совсем никак себя не проявил: в его речах не было даже той живости, с которой он выступал на процессе против Куинсберри. Кажется, он слишком глубоко отчаялся, чтобы отбить удар.
Постановление судьи от 25‑го мая было изощренно глупым и злобным. Начал он с заявления о том, что проявляет «полную беспристрастность», хотя сэру Эдварду Кларку приходилось снова и снова корректировать точку зрения судьи на различные факты. Затем судья выразил сожаление из‑за того, что были предъявлены обвинения в преступном сговоре, поскольку впоследствии их сняли.   Затем судья указал на тот факт, что не может принять бесцветное постановление, поскольку «никому от этого не будет пользы». Уровень интеллекта судьи проявился во время переломного момента: он прицепился к тому факту, что Оскар сжег письма, которые выкупил у Вуда, утверждая, что они не имели значения и касались третьих лиц. Судья решил, что в этих письмах содержалось что‑то неописуемо ужасное, очевидно, забыв, что Вуд и его подельники  выбирали и оставляли у себя самые ужасные письма для шантажа, и что сам этот судья, прочтя эти письма, не обнаружил в них ничего важного. Но всё равно судья настаивал, что сжечь письма было безумием, хотя любому человеку, наделенному хотя бы малейшим воображением, было очевидно, что для невиновного сжечь эти письма ‑ совершенно естественно. Когда Оскар сжег письма, он понятия не имел, что окажется под судом. Его письма истолковали превратно, наихудшие из них использовали против него, и, получив остальные, Оскар, естественно, бросил их в огонь. Судья настаивал, что это ‑ безумие, и воздвиг на этих выводах пирамиду вины.
‑ Ничему из сказанного Вудом нельзя верить, поскольку он принадлежит к классу подлейших преступников: силу обвинений подтверждает исключительно характер знакомства Вуда с Уайльдом, а история с письмами и их сожжением лишь иллюстрирует и подкрепляет историю их знакомства.
Тщательно выстроенная пирамида! Если бы дурак‑судья хотя бы прочел Шекспира! Реплику Генриха VI:
«Не надо доказательств нам искать против дядюшки Глостера ‑
 
Тогда на основаньи доказательств верных
 
Признать его смогли бы мы виновным».
 
«Верных доказательств» против Уайльда не было, но судья превратил безобидный поступок в признание вины.
Затем последовало вмешательство, проливающее свет на английскую концепцию правосудия. Председатель жюри присяжных хотел знать, учитывая интимные отношения между лордом Альфредом Дугласом и подсудимым, выписывали ли когда‑нибудь ордер на арест лорда Альфреда Дугласа.
Судья Уиллс:
‑ Насколько мне известно, нет.
Председатель жюри присяжных:
‑ Этот вопрос когда‑нибудь обсуждался?
Судья Уиллс:
‑ Я не могу ответить, мы не можем это обсуждать. Выдача ордера зависит не от показаний сторон, а от наличия доказательств таких действий. Писем, указывающих на такие отношения, было бы недостаточно. Лорд Альфред Дуглас к суду не привлекался, вы можете придавать этому факту то значение, какое пожелаете.
Председатель суда присяжных:
‑ Если мы собираемся сделать на основании этих писем вывод о вине подсудимого, эта вина в равной мере распространяется и на лорда Альфреда Дугласа.
Мистер Уиллс согласился с этой точкой зрения, но в конце концов решил, что это никак не связано с текущим судебным процессом, на котором рассматривается вопрос о вине обвиняемого.
В полчетвертого присяжные удалились для вынесения вердикта. Через два часа они вернулись, чтобы узнать, есть ли какие‑то доказательства того, что Чарльз Паркер спал в «Сент‑Джеймс‑Плейс».
Судья ответил:
‑ Нет.
Вскоре после этого присяжные вернулись с вердиктом «виновен» по всем пунктам.
Следует еще раз отметить, что даже сам судья признал, что по некоторым пунктам доказательства «очень хрупкие», но после его постановления, основанного на предубеждении, этих доказательств присяжным вполне хватило.
Сэр Эдвард Кларк подал ходатайство о переносе рассмотрения дела на следующее заседание,  когда будут выслушаны юридические доводы.
Судья Уиллс на это не согласился: он считал, что приговор нужно вынести незамедлительно. Затем он обратился к заключенным, привожу здесь его точные слова, дабы их не исказить:
‑ Оскар Уайльд и Альфред Тэйлор, преступление, за которое вас судят, столь  велико,   что сложно удержаться, дабы не описать словами, которые мне не хочется использовать, чувства, возникающие в душе любого благородного человека, узнавшего подробности этих двух ужасающих судебных процессов.
Хотя присяжные приняли правильный вердикт по этому делу, я не могу избавиться от тени сомнения, но, в любом случае, я надеюсь, что все, иногда воображащющие, что судья нерешителен в вопросах благопристойности и морали, поскольку старается избежать при рассмотрении дела предубеждений, увидят, что этот вердик во всяком случае воплощает то величайшее возмущение, которое внушают предъявленные вам двоим обвинения.
Обращаться к вам мне нет смысла. Люди, которые способны творить такие непотребства, наверняка глухи ко всем увещеваниям и не имеют стыда, так что невозможно надеяться как‑либо на них повлиять. Это ‑ нахудшее дело из всех, которые я когда‑либо рассматривал...Не подлежит сомнению тот факт, что вы, Уайльд, были главным членом организации, осуществлявшей ужасающее развращение молодых людей.
При таких обстоятельствах можно ожидать, что приговор будет максимально суровым, насколько позволяет закон. По моему мнению, этот срок не соответствует тяжести преступления.
Оглашаю приговор суда: каждый из вас приговаривается к тюремному заключению и каторжным работам сроком на два года».
Приговор поразил всех присутствующих.
Уайльд встал и крикнул:
‑ Ваша честь, могу ли я что‑то сказать?
Судья Уиллс осуждающе замахал рукой в ответ на крики «Позор» и свист с галереи для зрителей: некоторые крики и свист, несмоненно, были адресованы судье и были вполне заслуженны. Что имел в виду судья, когда назвал Оскара «главным членом организации по ужасающему развращению молодых людей»? Прокуратура не предоставила никаких доказательств этого факта. Даже не утверждалось, что хотя бы один невинный был развращен.  Это обвинение сей «абсолютно беспристрастный» судья придумал, что оправдать свою свирепую жестокость. Такие незаслуженные оскорбления и ужасный приговор обесславили бы и наихудшего судью времен Инквизиции.
Судья Уиллс, очевидно, страдал от некой «экальтации рассудка», которую он распознал у Шелли. В меньшей мере эта особенность была присуща и нескольким другим судьям английского суда, когда дело касалось вопросов половой морали. Судья Уиллс среди них выделялся тем, что гордился своими предрассудками и с удовольствием ими руководствовался.  Очевидно, он не знал или не беспокоился из‑за того, что приговор, который он назвал «не соответствующим тяжести преступления», Королевская Комиссия осудила как «бесчеловечный». Он с удовольствием превратил бы «бесчеловечность» в дикость, поскольку являл собой наряженную в парик глупость, и то, что судья, вероятно, действовал исключительно из лучших побуждений, лишь усугубляло возмущение против столь глупого его злорадства.
Наигорчайшие строки Данте не могут в полной мере передать горечь моих чувств:
"Non ragioniam di lor ma guarda e passa." ‑ «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Это судилище принесло мне невыносимую боль. Ненависть, рядящаяся в благочестие, делала эту рану лишь еще более оскорбительной. Гнусное судилище выставляло себя на всех площадях. Не успели мы покинуть здание суда, а ликование началось повсюду ‑  когда мы вышли из здания суда, толпы самых непотребных женщин города танцевали, задирая ноги в ужасном исступлении, а окружавшие их зеваки и полисмены   гоготали от радости. Я отвернулся от этого зрелища, столь же непристойного и осверняющего дущу, как безумства Французской революции, и тут заметил, что Паркер и Вуд садятся в кэб, смеются, ухмыляются зловеще.
И Оскара Уайльда осудили за то, что он развратил эти продажные душонки!