Мальчик-Венера

С любовью, благодарностью и дружескими чувствами —
Джимо, Пейсли, Холли, Энди, Фрифе, маме, папе, Руфи, Фрейзеру, Андреа, Кайлу, Джейн, Бексу, Дэвиду. Кэти, Майклу, Адану, Майку, Ивонне, Эдварду, Джефферсону, Коре, Тами, Кваме, Коби, Пэм, Коллинзу, Бэксу, Цици. Сендайлу, Танде, Карен, Лоре, Софии, Синю, Стину, Келли, Сюзанне, Альме, Софи, Джесси, Нине, Бьянке, Улричу, Патрику, Дэбби, Маргарет.
 
Посвящается
Стиви Боумену
Джо Бродхерсту
Эндрю Гардинеру
Хью Маккензи
Марку Рози
Полу Россу
Кайлу Сазерленду
  
Март 2002 года, Лондон, Кирпичный переулок, Фит Ист, 93. После просмотра не совсем пристойного шоу меня припер за кулисами к стенке худющий как тростинка красавчик по имени Паскаль. В руках у него была полупустая бутылка абсента, вокруг глаз с расширенными зрачками размазана тушь. Все это должно было меня насторожить, но я был не прочь поболтать с кем-нибудь.
Он пустился в бессвязные объяснения — видите ли, его друг, Дезире, хочет меня видеть. Не соглашусь ли я съездить в Сохо и встретиться с ним?
Я сказал, что он слишком много выпил и что Дезире вообще-то девчачье имя.
— Ты все поймешь, когда с ним встретишься, — услышал я в ответ.
— Зачем я ему понадобился?
— Он читал твои книги.
— И что из этого?
— Он жил на Оркней.
— А я-то ему зачем?
— Он умирает и хочет, чтобы ты написал о нем книгу.
«К педикам всегда липнут всякие придурки», — подумал я и двинулся прочь. Но Паскаль припечатал меня обратно к стене, а когда я попытался вывернуться, он набросился на меня. Мы подрались. Вышибалы разняли нас и вышвырнули его вон.
Месяц спустя в офис фирмы звукозаписи, с которой я сотрудничал, на мое имя пришла посылка. Внутри я обнаружил карточку с надписью: «Дезире хотел, чтобы все это было у тебя». Карточка была прикреплена скотчем к коробке, в которой лежали письма, бижутерия, сигареты, нашивки, солнечные очки, перчатки, бумажник, маленький колокольчик, плеер с несколькими пронумерованными мини-дисками и пачка фотографий. На фотографиях был Оркни. А точнее, остров Южный Роналдсей, где я вырос. Деревня Хоуп святой Маргариты, дамбы, пашни, вид с вершины холма Онтафт, берег моря, на котором виден наш старый доле Одна фотография была завернута в вощеную бумагу. Это был снимок, сделанный во время ежегодного деревенского праздника — Хоуп Шоу Сейчас, когда я пишу, эта фотография лежит передо мной. На первый взгляд в ней нет ничего особенного: обычный панорамный снимок школьной спортплощадки, на которой среди беспорядочно свернутых палаток и батутов разместилась выставка домашних животных. Но к фотографии прикреплена записка: «Второй в очереди у фургончика с мороженым». Это я, второй в очереди. В желтой рубашке. Мне восемь или девять лет.
Я не выдержал и вставил в плеер первый диск. Запись начиналась со слов: «Я никогда не желал тебе ничего плохого. Я действительно надеюсь, что, выслушав все, что я хочу тебе рассказать, ты будешь считать меня своим другом».
Надев наушники, я прошел от центра Лондона до Тауэрского моста и обратно вдоль южного берега Темзы. К концу прогулки я был потрясен тем, что услышал о жизни Дезире, рассказанной им самим. Очень странное это ощущение — когда к тебе обращается тот, кого уже нет в живых. И уж совсем паршиво себя чувствуешь, когда при этом тебя самого представляют как человека, ускорившего эту смерть.
Дезире утверждал, что он жил на Южном Роналдсее одновременно со мной и что как-то раз мы с ним даже разговаривали. Но я его совершенно не помнил. Он был на шесть лет старше меня и уже окончил школу, когда я еще учился в начальных классах
Узнал я только парней, которые дразнили меня на ступеньках муниципалитета. Помню и еще кое-что: как в один летний вечер мы всем скопом прямо в одежде прыгнули в море; или как во время Хэллоуина кто-то бросил петарду прямо в окно нашей ванной.
Паскаля я нашел в Сохо, в одном кафе. Он показал мне комнату, где Дезире жил и умер — три недели назад. Сам Паскаль только вернулся оттуда, где развеяли прах Дезире, и теперь собирался навсегда уехать из Лондона. Я попросил его дать слово, что все это не розыгрыш. В ответ он яростно завопил и вытолкал меня из квартиры.
Я закончил расшифровку дисков за неделю. Вернувшись в Лондон, показал то, что получилось, кое-кому из друзей, в том числе Джимо Тоину Салако. Он был очень растроган и посоветовал сопроводить историю Дезире несколькими фотографиями. В результате всего этого были написаны воспоминания, часть из которых легла в основу данной книги.
Л. С., Лондон, 2004 год
  
Может быть, это станет моим воскресением из мертвых
Я сплюнул в раковину и то самое Утро, которое наступило после той самой Ночи, и плевок превратился в золото... Только так я могу это описать. Множество крошечных самородков застучали по дну раковины... Сначала я подумал, что выскочила пломба. Но у меня нет золотых пломб... Сейчас, спустя пять недель, я знаю: то, что я выплюнул тем утром, был я сам.
Теперь я свыкся с этой мыслью: алхимия человека — это плоть и кровь, превращенные в золото. Я не думаю всерьез, что превращаюсь в статую, но что-то очень странное, страшное и удивительное со мной происходит.
Вся кожа у меня стала твердой, потрескавшейся, золотой, вся кожа целиком. Любое движение почему-то ударяло прямо по нервам. Как будто у меня лишай по всему телу или я под электрошоком. Пуховое одеяло казалось наждачной бумагой. Зубы, ногти, даже радужная оболочка глаз тоже стали золотыми. Руки и ноги одеревенели. Дышать делалось все труднее. Говорить было пыткой. Язык стал как расплавленный свинец, а голос приобрел какой-то сумасшедший звон. Похоже на звон колокола. Я больше не могу глотать твердую пищу. Болит живот — его распирает от супа, мороженого и бланманже.
* * *
Все это внесло полный хаос в мои ощущения. Я слышу все вокруг секреты, о которых шепчутся за три квартала отсюда. Крыс в метро. Жука-древоточца в стропилах. Чувствую все окружающие запахи, от вони до ароматов. Вижу звезды при свете дня. Иногда все это перемешивается, и я вижу звуки и ощущаю вкус вещей, которые вижу. Например, персиковый вкус неба, которое вижу из моего окна. Когда я слышу, как поют мессу в церкви Святого Варфоломея, воздух в моей комнате наполняется восхитительными спиралями.
Я лежу здесь, в своей постели... в своей квартире… в Сохо… в Лондоне. Рядом со мной сидит Паскаль. Он плачет... как всегда. Позади меня окно. Я думал повернуть кровать лицом к окну, чтобы видеть, как проходят мои последние деньки, но не хочу, чтобы люди из квартир напротив пялились на меня. Пару раз я видел, как они разглядывают меня из своих окон, и мне это не понравилось.
У изножья кровати громоздится шкаф... на стене висят плакаты — так, всякая ерунда. Стопки записей, книги в углу.
Над переносным телевизором, на полке, стоит денежное дерево... Все это здесь просто так... не относится к делу. Мусор. Единственная вещь, способная напомнить людям обо мне, — это... Но это пустая трата энергии.
Все вокруг совершенно свихнулись. Они постоянно болтают о золоте, обо всем, начиная от желтухи и заканчивая желтой лихорадкой или даже чумой, которая вполне могла у меня начаться от того огромного количества гормонов и транквилизаторов, которых я наглотался в Ту Самую Ночь. Под Той Самой Ночью я имею в виду ночь, когда перебрал с гормональными средствами, наркотиками и бухлом и спрыгнул с моста Миллениум. А под Тем Самым Утром я имею в виду утро, когда сплюнул в раковину и понял, что все теперь пойдет по-другому. Мой самый близкий и дорогой Паскаль, ты помнишь?.. Ну а дальше... все как в плохой театральной пьесе: они подходили к моей постели, заламывали руки, лили слезы и умоляли меня пойти к врачу...
Я боюсь умереть — без дураков; но у меня нет и желания жить. Я перестал хотеть жить с тех самых пор, как гормональные таблетки, которые был вынужден принимать, превратили меня в ничто.
Не знаю, как это объяснить, кроме как сказать, что... Я был в своем уме, но не в своем теле, так как тело перестало быть моим. Мое тело умерло: внутренности отказывались работать, кишки сводило судорогами меня рвало, кости ныли, живот размяк... прощай, эрекция. Я постоянно чувствовал приступы тошноты. Последней каплей стала моя первая грудь: неожиданно эта горстка плоти возникла там. где раньше были только грудные мышцы.
Я стал мужчиной в нежеланном женском теле. Знаю, что это звучит странно, но не знаю, как сказать по-другому. Я не хотел быть с самим собой. Это как... если звуки, которые ты издаешь наедине, неожиданно тебя оглушают; даже собственное дыхание стало невыносимым, так как оно делает тебя ближе к себе самому. И от всего этого нет никакого спасения.
Ты живешь чьей-то чужой жизнью, но этот кто-то — ты сам, и, поскольку у тебя нет выбора, ты готов наброситься на себя самого. К всему этому добавляется ненависть... Ты избегаешь собственного взгляда в зеркале, включаешь громче музыку, постоянно стараешься быть чем-то занятым, чтобы не сидеть на месте наедине с самим собой. Каждую ночь, когда ложишься спать, молишься о том, чтобы поскорее заснуть. Моментально подкрадываются черные мысли. Вроде того, как сидишь где-нибудь без дела, или тусуешься где-нибудь в городе, или даже трахаешься, и вдруг у тебя в голове появляется картинка, будто ты умер. Не умираешь — это по-настоящему страшный момент, а уже умер. Все кончилось. И на тебя накатывает короткая, но очень сильная волна облегчения. А на следующий день все это повторяется, и так снова и снова, пока ты не сдаешься и не начинаешь с нетерпением ждать, когда тебя не станет. И начинаешь ценить, что жизнь заставляет тебя постоянно задерживать дыхание.
Вне всякого сомнения, я скоро умру. Золото доберется до легких, или сердца, или еще до чего-нибудь, и все будет кончено. Я уйду тихо. Да. Но в данный момент у меня одно желание... не знаю... называйте это моим эго, как угодно, но невероятные вещи... произошли со мной... и суть в том, что... я стремился к тому, какой я сейчас, всю свою жизнь.
Тратишь жизнь, пытаясь найти смысл во всем, в чем можешь его найти: в отношениях с людьми, в религии, природе, фильмах, книгах, искусстве, фэншуе, картах Таро, рекламе, закатах, в чем угодно... постоянно ища хоть малейшее доказательство того, что в жизни есть что-то важнее денег.
И если эти слова достигнут кого-то, кто бьется в поисках такого доказательства, высокого смысла или Божественного промысла, хочу сказать вам не заходите в своих поисках так далеко, как это сделал я.
Все это звучит немного поэтично, потому что я репетировал это в последнее время тысячу раз. Как те идиоты, которые говорят, что не ожидали, что получат «Оскара», но ты-то знаешь, что их речь, которая отлетает от зубов, заранее подготовлена. У всех есть готовые слова. Каждый знает, каким он хочет остаться в памяти других.
Что я точно знаю, так это что мне бы не хотелось, чтобы это было моим жизнеописанием... Это было бы слишком длинно и скучно. Это уничтожило бы саму суть. Все, чего я хочу, — это рассказать о действительно важных вещах.
Поэтому не буду много говорить о своих родителях. И не потому, что они были полными ублюдками, а потому что если бы я говорил о них, то я был бы полным ублюдком. А это не так. Вы бы использовали мой рассказ о них для подтверждения всякого рода поверхностных теорий, объяснений, почему я стал таким. Все, что я скажу, — это то, что я родился и вырос на Оркней — крошечной группе островов у северного побережья Шотландии — и что я младший из двух детей в семье, а для кого-то одно это, вероятно, уже повод для нападок.
На Оркней нет деревьев. Это порой отталкивало от острова людей, которые посетили его впервые. Оркней — это там, где нет деревьев. Но есть другие вещи. Если ты прожил где-то долгое время. а потом оттуда уезжаешь, то никак не можешь забыть красоту и магию этою места. И несмотря на всю мерзость, жестокость, ненависть, которые тебе пришлось там испытать, и дерьмовое отношение к тебе людей, все равно ты постоянно представляешь, как вернешься назад.
Что я могу сказать? Когда я был маленьким, то воспринимал все это как должное. Но теперь понимаю, что это составляет главную часть меня самого. Вокруг сплошь острова. Тюлени, поющие вдоль всей береговой линии. Каменные стелы и древние развалины вперемежку с бараками и фермами — неотъемлемая часть пейзажа. Ржавые боевые корабли, затопленные в песках на рифах Черчилля. Ныряние, рыбалка, катание на лодках. Летом. Целый день до самой полночи. И миллионы миль моря.
Мой остров, Южный Роналдсей, был назван в честь викинга — графа Рогнвальда. Однажды мы в школе проводили исследование. В 1975 году население острова составляло 870 человек. Сейчас оно даже меньше. На острове больше кроликов, чем людей. И, что еще более важно, там нет полиции.
Единственная деревня, Хоуп святой Маргариты, была построена вокруг бухты на северном побережье. По всей видимости, «хоуп» — старинное шотландское слово, означающее «убежище». Королева Маргарита, жена короля Малколма I, то ли пряталась здесь, то ли искала защиты от грозы, не помню точно, в далеком 1035 году. В общем, вот так. В деревне всем было известно все друг о друге: кто с кем спит, кто кого отравил, кто и как проводит время, кто кого оскорбил. Вся подноготная личной жизни была на виду. Мужчины подпирали стойки баров, облезлые жены волокли их на себе домой, при этом стараясь показать вам, что они более благочестивы, чем вы.
* * *
Забыл, почему Маргарита считалась святой. Единственное, что я помню о короле Малколме, — его называли Кенмор, что означает «большая голова».
В деревне было две главные дороги — Передняя (которая шла вдоль моря) и Задняя (которая не шла вдоль моря). Передняя дорога начиналась на углу магазинчика старого Спенса, совсем недалеко от пляжа... Представьте пляж, и вы увидите солнце и песок, но пляж в Хоуп не такой. Он весь был из камней, ракушек, водорослей, тины и мусора; и посередине всего этого протекала речушка с нечистотами, которая начиналась где-то недалеко от приемной врача в Дейзи-Вилле.
Передняя дорога проходила прямо между магазинчиком Спенса и морем. Если идти вдоль дороги, мимо магазинчика Спенса в сторону моря, то попадешь к небольшой дамбе — длинному узкому склону, сделанному из огромных бетонных плит, потрепанных штормами, конусом сходящих на берег. Наверху дамбы стоял заброшенный сарай. На лавочке у двери хижины вечно болтались хоуповские мальчишки.
Горизонт искривлялся над островом Буррей, который практически полностью перегораживал вход в бухту Хоуп.Мне всегда казалось, что эта земля поперек моря была именно тем местом, куда хочется стремиться, особенно из-за того, что его восточное побережье приютило маленький рай на земле — пляж Бу.
Если пройти по Передней дороге до конца, мимо кооперативной) общества, отеля Беллвью и Крила — единственного ресторана в Южном Роналдсее, то попадешь к студии художника. Художник был богемный пожилой богатый мужик из Лондона. Он жил с молодой красавицей женой и ребенком. Он сбежал от городской «мышиной возни» и приехал в Оркни в надежде найти здесь остров страны Утопия. На Оркни таких людей было полна. Знаете, эти сдвинутые английские семьи, которые пытаются справиться со своим помешательством при помощи самонадеянности, солнечной энергии, выращивания овощей, забоем животных для пропитания и прочей дряни, отчего они сходили с ума еще больше и в результате вешались.
Казалось, Передняя дорога там и заканчивается, но если присмотреться, то можно было увидеть, что она вьется дальше: маленькая тропка, уходящая в никуда. Если двинуться по ней за деревню, через поля, нависающие над пляжем, то можно было попасть в Крукис — коттедж, где репетировал оркестр. В спокойную ночь его игру было слышно с другого конца бухты.
Задняя дорога на самом деле служила главной дорогой. Большинство магазинов и забегаловок были расположены на ней. В самом сердце деревни, в нескольких ярдах от ручейка и пляжа, дорога приводила к площади Кромарти. Там стояло здание муниципалитета: Кромарти-Холл. Здание использовали для бадминтонных матчей и рождественских школьных спектаклей. Иногда, когда в породе появлялись заезжие музыканты. там устраивали вечеринки с музыкой и танцами. Все, кто хоть чего-то стоил, включая детей, приходили на эти вечеринки; сначала заливали свои черепа всем чем попало, начиная с крепкого сладкою портера и заканчивая денатуратом, а затем танцевали, блевали и дрались ночь напролет.
Площадь Кромарти была местом пересечения Задней дороги, Передней дороги, Школьного холма, дороги, ведущей к приемной доктора, и так называемого Бетти-Сити — причудливого нагромождения бесхозных домов, которые ютились между Задней дорогой и Школьным холмом.
За поворотом налево от площади Кромарти Задняя дорога проходила около кафе и Онтафта — самого крутого холма в деревне; затем вела к дамбе, которая заканчивалась у большого промышленного причала Окси, где работали большинство мужчин, живущих в деревне. Дальше не было ничего, кроме скал, чаек и крабов. Если забраться на вершину холма Онтафт, открывался вид на местность, которая не слишком отличалась от всего остального мира.
Направо от площади Задняя дорога проходила мимо магазина одежды Тэйт, почты, закусочной Мюррей Армс, двух продуктовых магазинов — Доулс и Роузи и дальше вела на самую вершину холма Хоуп, откуда можно было попасть либо в Южный Пэриш, где я жил, либо в Берриес, к другим островам и в местную столицу Киркволл, что более чем в 15 милях.
В нижней части Школьного холма находился теннисный корт, чуть выше по склону — площадка для игры в боулинг, а на самой вершине стояла школа. Пройдя еще несколько миль, можно было попасть на галечный пляж под названием Сэндс о Райт, который одной стороной упирался в скалу Голова Хокса. Не лучший в мире пляж, но вполне приемлемое место, если хочется скрыться от ненависти и унижения.
Южный Пэриш в основном представлял собой такое же дикое место, как русская степь. Кругом одни фермы. У моих родителей тоже был фермерский дом, хотя они и не являлись фермерами. В доме одиннадцать комнат. Кухня, гостиная, столовая, еще одна комната типа второй гостиной с обшарпанной мебелью и стенными шкафами, забитыми старой одеждой. Мать называла это помещение на первом этаже комнатой для гостей. Наверху, слева от лестницы, располагалась спальня, в которой жила бабушка, когда приезжала к нам погостить. Между пролетами лестницы находилось окно, через которое можно было увидеть только траву. Соседний лестничный пролет вел в комнату, принадлежавшую раньше моей сестре Эмили. Она была старше меня на десять лет. Эмили убежала из дому к пятнадцать лет. Не знаю почему. У нас в доме об этом не говорили. Мама даже не упоминала ее имя. Я почти не помнил ее, и в доме от нее практически ничего не осталось. После побега отец упаковал в коробки всю ее одежду, фотографии и все такое и отнес в один из сараев во дворе. Я, бывало, ходил туда, пытаясь по вещам понять, какая она, моя сестра. Затем, на двадцатый день рождения Эмили, мать все сожгла.
Около комнаты Эмили был большой стенной шкаф. Когда я в него залезал, мне поначалу казалось, что он безразмерный. Потом я всегда разочаровывался, когда натыкался на заднюю стенку за висящей одеждой, особенно если я больше всего на свете хотел, чтобы шкаф полностью и навсегда поглотил меня.
В конце нижнего пролета лестницы находилась ванная комната. Спальня родителей располагалась слева, моя — справа. Дальше еще одна дверь. За ней лестничный пролет заканчивался. Другой конец лестницы вел на чердак. В самом большом чердачном помещении у потолка из крыши торчало много балок. Отец мог легко гам встать в полный рост. На чердаке была еще крохотная комнатка, заваленная всяким хламом: старыми коврами, стремянками, бесчисленными банками с краской, досками для игры в дартс, инструментами и прочим дерьмом.
Земля вокруг дома была забита заброшенными строениями, коровниками и сараями. На заднем дворе висели качели, и если я сильно раскачивался, то мог увидеть море. У меня были Спейс-хоппер, мопед марки «Коммандос» (мотоцикл для нищего), ходули и санки. У отца — мастерская с кучей всякого инструмента, деревяшек и частей от моторов. Мастерская была для меня раем, если отец был в хорошем настроении, и кромешным адом, если он был не в духе, а это случалось почти всегда.
Зимой я проводил время на чердаке и смотрел, как над Атлантикой зарождаются бури. Во время шторма, сидя там наверху, я видел, как небо разрывается на части, сначала ненадолго ослепляя меня кровавым светом солнца, а затем изрыгая вниз свои внутренности. Особый кайф заключался в том, что крыша содрогалась, а я при этом чувствовал себя в безопасности, в то же время понимая, что если что-то действительно пойдет не так, то мне настанет крышка, так как Оркни слишком изолирован от остального мира.
Когда люди узнают, откуда я родом, они спрашивают меня, не чувствовал ли я себя там полностью отрезанным от цивилизации. А я говорю, что это был конец шестидесятых — начало семидесятых. Что я тогда понимал? Я не знал ничего лучшего. О чем я при этом не говорю, так это о том, что если там у тебя ничего не было, кроме тебя самого, земли, моря и тишины, то такого и врагу не пожелаешь.
Самое дорогое воспоминание, сохранившееся у меня о моей семье, — восхождение на гору вместе с отцом. На каникулах мы отправились на другой остров, Хоу. Он по сути представлял собой гору, которую Господь окунул в море, и мы решили взобраться на нее. Мне казалось, что это настоящая гора, так как мне стукнуло всего семь лет. Это не было похоже на попытку взобраться на северный склон Эвереста или что-то в этом роде. Просто прогулка вверх по склону. Иногда мы шли, держась за руки. Отец открыл мне секрет — показал, как пользоваться козьими тропами. Самый быстрый и легкий путь наверх. Когда тропа пропадала в высокой траве, мы шли наугад. Но когда нам удавалось ее снова обнаружить, радости моей не было предела, и я чувствовал себя по меньшей мере Колумбам или Вальтером Скоттом.
Неожиданно мы вышли на вершину. Внизу был Оркни, со всех сторон окруженный морем. И можно было видеть, как земля, изгибаясь, уходит куда-то далеко в сторону Шетланда и дальше, к Северному полюсу, к Большой земле над нами. Я и сейчас это делаю: ищу тропы, по которым надо идти, особенно если на душе у меня хреново и я чувствую себя потерянным.
Порой мне кажется, что, возможно, то, что я превращаюсь в золото, является своеобразной наградой, потому что все, что я делал, бродя по этим тропам, — это пытался угодить другим людям. Может быть, все добро, которое я делал, превратило меня в этакого святошу? Золото, а не человек. И вот я опять взбираюсь на вершину поры, где мы сидели с отцом и смотрели на звезды над нашими головами и на море у нас под ногами, слушая легкий ветерок и наблюдая за восходящим солнцем. И этот момент, там, на вершине горы, длится вечна последний раз мы сидели там вдвоем, до того, как он воспитал во мне богобоязненность и до того, как мы окончательно разругались.
Все, что я могу сказать о матери, — это что разбил ей сердце.
В школе может быть совсем неплохо, но мне там обычно было плохо. Я научился подделывать подпись мамы, подписывая за нее огромное число записок о том, что я не ходил в школу по причине болезни. Учителя однажды попытались уличить меня в обмане, но это ни к чему не привело, кроме того, что я стал умнее. Я обожал учиться на ошибках. И все такое. Но я продолжал прогуливать, потому что в школе было полно парней, которые хотели убить меня, свидетелей Иеговы и всех англичан. Они заставляли меня пить жидкое мыло и число для жарки и всякую другую гадость. Чуть не сделали слепым, брызнув однажды мне в глаза жидкостью от мух. Большинство из моих так называемых однокашников были просто-напросто дерьмовыми двуличными маленькими ублюдками. Сначала они тебя принимают, а потом через минуту вдруг под чьим-то давлением превращаются в полное дерьмо и готовы вылить на тебя ушат грязи.
Мои лучшие друзья все были неудачниками, и по большей части это были девчонки. Не стану называть их имена, так как возможно, они бы постыдились называться моими друзьями теперь, узнав, кем я стал. Но если кто-нибудь из них когда-нибудь прочтет это, хочу, чтобы они знали, что я никогда не переставал их любить.
Так что учился я в основном дома, где для этого наличествовало все необходимое: полно книг и кассет. Отцовский гараж был завален хламом, из которого я мастерил всякую ерунду: устройство для сбора мусора, самострел, тележку с парусом и даже телескоп. И кто знает, может, если бы не закончил так плохо, я бы мог, как тот парень, как его зовут, Тревон, кажется, изобрести радио с часовым механизмом. Каждый раз когда я вижу, как его показывают но телевизору, я просто готов разреветься. Он сделал эту вещицу не ради прибыли, а чтобы даже голодающие африканские дети могли послушать Мадонну и группу «Аэросмит». Каждый раз когда его благодушная и слегка богоподобная физиономия возникает па экране, я представляю этих детишек: кругом улыбки и удивительные разговоры, их мечты как будто становятся реальностью, и я распадаюсь на части. Впечатляет, а? А на самом деле ведь эта сука наверняка ловит кайф, насилуя похищенных детей и откусывая головы у детенышей тюленей.
У меня была девчонка, с которой мы неплохо ладили. Ее звали Финала. Она стала моим первым и, пожалуй, единственным настоящим другом. Она была на год младше меня и выглядела как матрешка. Когда я появлялся в школе, мы не расставались ни на минуту, проводя время за чтением и игрой. Мне доставалось от парней за то, что я везде таскался с ней. Девчонки, как правило, не обращали на нас внимания. После школы, по выходным или когда вместе прогуливали школу, мы бывали у нее дома, который находился в миле от моего дома. Ее был намного больше моего. В доме всем распоряжалась она. Ее отец отчалил задолго до этого, а мать болела. Так что Финоле приходилось все делать самой: готовить, убирать, покупать продукты... Покинутые одинокие дети, искореженные семьи. Что тут можно еще сказать? Мы были одного поля ягодки.
Трудно в это поверить, но мать Финолы была чешской графиней. Она приехала в Британию после неудачного романа и стала выступать в мюзиклах в лондонских театрах на Уэст-Энде. Там она и встретила отца Финолы. Уже тогда было понятно, что он полная скотина. Когда он узнал, что Ева — так звали мать Финолы, она и меня заставляла себя так называть, никаких там миссис Лискова или тетушка Ив, так вот когда он узнал, что она беременна Финолой, он распсиховался и попытался заставить се сделать аборт. Когда негодяй окончательно разъярился, Еве пришлось опять сбежать, на этот раз в Оркни, где и родилась Финола. Финола — кельтское имя и не совсем подходило для чешской аристократии, но мать Финолы просто хотела выбрать имя, которое бы подходило ее дочери. Финола означает «белое плечо».
Депрессия приковала Еву к постели. Целыми днями она заживо сгнивала в огромной кровати с пологом, которая больше походила на гроб. В ее комнате пахло, как... не знаю... как на пляже недалеко от деревни Хоуп, где в море впадает небольшая речушка. Короче, в комнате воняло дерьмом и сыростью. Но этот запах был одной из тех вещей, на которые уже наплевать в таком возрасте. Он был лишь дополнением к ее ужасающему виду. Стены комнаты были обшарпаны, пол перекосился. И она под стать обстановке. Мы подолгу сидели у ее постели, слушая ее россказни о том, на что была способна аристократия былых времен. Несмотря на слабость, она старалась изо всех сил и обращалась с нами как с равными. Не как со взрослыми, каковыми мы не являлись, а просто как с равными.
Боже мой! Я никогда не забуду те дни: рассказы у камина или при свечах, когда зимой случались перебои с электричеством. Мы все трое старались согреться, лежа вместе в постели Евы. И ветер выл снаружи. Эти дни служили прекрасным подтверждением того, какими никчемными, серыми, жалкими, убогими да и просто дерьмовыми были мои собственные родители.
В ту самую зиму мы с Финолой научились летать. Раз вечером Ева наплела нам историю о том, как однажды ей удалось убежать из замка в Карпатах. Родители очень хотели выдать ее замуж за какого-то венгерского графа, но она этого не желала. В конце концов ее решили выдать насильно. Вся семья собралась на свадьбу в замке у графа. А Еву, чтобы она не могла сбежать, крепко-накрепко заперли в одной из башен замка. В ночь перед свадьбой начался шторм. Ева надела подвенечное платье и — представьте! — выпрыгнула в окно. Платье на ветру превратилось в воздушного змея. Все, что оставалось сделать Еве, — это крепче держаться за подол. И она полетела. Как сказала нам сама Ева. она буквально на цыпочках прошла по верхушкам деревьев весь обратный путь до Праги.
Мы поверили в се болтовню и стали ждать шторма. Через неделю он начался. Финола в широкой голубой юбке первая прыгнула со столба на заборе. Пролетела она пятьдесят футов. Я тогда еще подумал: у нее королевская кровь и плоть, она легкая, и ветер ей помогает. Но когда я попробовал сам, то пролетел почти такое же расстояние и приземлился легко, как перышко. Затем мы прыгали не только с забора, но и с крыши дома и даже с крутых склонов холма. Представьте: новогодняя ночь, и мы с Финолой парим в воздухе, снижаясь с Головы Хокса. Финола в подвенечном платье Евы, а я во фраке восемнадцатого века, который в действительности был сценическим костюмом, доставшимся Еве со времен се работы в мюзик-холле.
В первый лень нового учебного семестра у нас был урок физкультуры. Кто-то подложил мне в ботинки канцелярские кнопки, и. когда я переобулся, чтобы идти в класс, эти кнопки впились мне в ноги. Подошва левой ноги посинела, и меня оттащили к медсестре. Она вытащила кнопки, дала апельсинового сока и отвезла меня домой. Отец, как всегда, разорался, это у него получается лучше всего. Так что, недолго думая, я кое-как проковылял по полям до дома Евы и сидел с ней. пока не пришла Финола.
Я остался на ночь. Как обычно, мы были в постели Евы втроем. Когда наутро мы выходили из дома, Финола сказала, что если бы у нас было достаточно широкое платье, чтобы вместить всех троих — ее саму, Еву и меня, — то мы бы все смогли втиснуться в него и улететь назад, в Чехословакию, где я был бы далеко от парней из школы и моего отца, а Еве стало бы лучше, потому что она вернулась бы в родные места. Сказала и начала шить платье.
Я стащил из дому кое-какую одежду, одеяла и простыни — все, из чего можно было шить. У Финолы дома была куча всяких экзотических тканей со всего света. Мы понимали, что это займет целую вечность, но нам нужны были настоящие крылья. Я рассказал Финоле о прогулке с отцом в горы, о чувстве покоя, одиночества и близости к краю Вселенной. В ответ она сказала:
— Тогда ты будешь чувствовать себя там как дома. То, как мама описывает Прагу, очень похоже на то, о чем ты говоришь.
В одной из книг отцовской библиотеки я читал рассказ, кажется, о древнем клане Маклеодов Скай и о том, как они хранили древнее волшебное знамя, разворачивая его во времена невзгод. Платье, которое мы делали, было как это знамя. Волшебный ковер, на котором мы сможем улететь из Оркни.
Когда погода наладилась, мы перенесли наши приготовления на улицу, построив для этого на полпути между нашими домами укрытие — положили куски рифленого металла поверх сухого рва. Внутри наше убежище мы украсили коврами со свалки. Там же на свалке нашли матрас и обломки дивана и приволокли их, чтобы использовать как кровать и стулья. Всю весну мы провели за изготовлением платья, стараясь закончить его к лету — лучшему времени для полета. Летние штормы должны были нам помочь совершить полет длиной в тысячи ярдов.
Парни обнаружили наше убежище. В пятницу днем они прогуливали школу. Парни спустились со склона холма на своих рычащих мотоциклах. Когда я их заметил, вся кровь у меня прилила к паху. Я почувствовал, что сейчас внутри меня все взорвется, как будто лопнет грыжа. У меня перехватило дыхание, и я немог пошевелиться. Все случилось, когда они спустились с холма. Мне стало еще в два раза хуже, когда я увидел их предводителя, здорового бугая старше других, — его присутствие уж точно гарантировало, что надеяться не на что.
* * *
Казалось, что мотоциклы попадали под ними на ходу, когда ездоки соскочили с них и со всех ног рванули ко мне — так резво, что, прежде чем успел что-то сообразить, я уже получал удары со всех сторон. Среди парней я узнал парочку своих двуличных приятелей на класс постарше, и бац! Вот я уже лечу в воздухе, со всей силой приземляюсь на спину, кажется, затрещали ребра или еще что-то. мне нечем дышать, а они все продолжают колошматить меня как бешеные, явно имея намерение меня изуродовать. Кругом слышны крики: «Держи его! Хватай его! Правильно, за ботинки! Ботинки!». Я сопротивляюсь как могу, но при этом стараюсь быть осторожным, чтобы не дай бог сильно не зацепить кого-то, так как прекрасно понимаю, что, если я зашибу кого-то из них, мне точно конец. А уж они старались бить меня на совесть. Должно быть, они обнаружили Финолу. так как я услышал ее голос из канавы и улюлюканье парней. Правый Боже! Вот когда я начал драться по-настоящему. Я сопротивлялся изо всех сил, шныряя в них всем, что попадалось под руку. Но парень, сидевший у меня на груди (он был похож на эскимоса с абсолютно черными волосами и в кожаной куртке), лишь посмеивался, явно получая удовольствие от того, что оседлал меня. Они стащили с меня брюки и трусы. В задницу мне забилась трава. Кто-то держал меня за лодыжки. Они плевали мне прямо в лицо, харкали и сморкались в мой рот. Затем эскимос сказал:
— Ну что, Дав, пошли к ней вниз. Ты уже недели две как не трахался. Держу пари, у тебя яйца размером с коровье вымя.
Все заржали, и эскимос соскочил с меня. Я подхватился бежать, но он достал меня ударом стального носка ботинка, со всей силы залепив прямо в зад и я отлетел, перекувыркнувшись; я и сейчас от этого удара прихрамываю. Я продолжал кружить по полю, стараясь увернуться от камней, которые в меня бросали, и убежать на достаточное расстояние, чтобы чувствовать себя в безопасности.
У меня до сих пор перед глазами блики солнца на рамах их мотоциклов. Я видел, как большинство из парней спускаются в наше убежище. Пропью довольно много времени, прежде чем оттуда вышел один из них с обмотанным вокруг головы голубым джемпером Финолы. Выло ощущение, будто джемпер надет на ней самой. Джемпер был весь порван. Вскоре появился и сам главарь, отобрал у первого парня джемпер, обвязал его вокруг пояса и вскочил на свой мотоцикл. Остальные последовали за ним, вереницей двинувшись вверх по холму. Я целую вечность простоял как вкопанный, точно контуженный, боясь пошевелиться, и не потому, что опасался, что парни могут вернуться, а из-за того, что мог обнаружить в нашем укрытии.
В конце концов Финола вышла оттуда сама. Она завернулась в наше волшебное платье, и его длинные полы волочились за ней по земле, как шлейф свадебного платья принцессы Ди.
Я бросился к ней, полураздетый, стараясь не плакать, но она будто не видела меня и продолжала идти дальше. Моих штанов и трусов нигде не было видно. Я спустился в убежище, но и там ничего не нашел, кроме ощущения, что... все вокруг было одной черной дырой. До сих пор у меня нет ни малейшего представления, что они сделали с ней, но когда я снова догнал ее, то увидел, что ее волосы были совершенно мокрые от плевков. Зеленые засохшие сопли и немного крови в уголке рта… Все остальное скрываюсь под платьем. Мы вернулись к ее дому. Я, было, принялся умолять ее поверить, что мало что мог сделать, но затем умолк, так как понял, что она меня не слышит.
Она не позволила мне даже войти в дом, чтобы поздороваться с Евой. Я так и простоял во дворе до темноты, уставившись на облака. Как сильно я тогда хотел подняться в дом... Потребовалось время, для тою чтобы понять, чего я на самом деле хочу, но моему желанию не суждено было сбыться.
Я побежал домой, пытаясь расплакаться, но из этого так ничего и не получилось.
Больше я никогда не разговаривал с Финолой. Они с Евой уехали с острова меньше чем через месяц.
Может быть, теперь я расплачиваюсь за то, что не смог ее защитить.
Мне было очень плохо без них. Я по ним скучал. Без сомнения, они были моей единственной семьей. На следующий день после того, как они уехали, я вернулся к их дому и залез в него через заднее окно.
Тишина убивала меня.
С их отъездом как будто все замерло. Еда на кухонном столе, чай в чашке, посуда в раковине. Теперь я знаю, что чувствовали люди, обнаружившие «Марию Селесте» и заброшенный маяк на Фланнене, — одиночество.
Спальня еще хранила их запах. Наш запах, всех нас троих. Кровать была не убрана. Я постарался разглядеть на простынях отпечатки их тел, но не смог. Повсюду была разбросана одежда, ящики шкафов наполовину открыты. Многое они увезли с собой, но что-то забыли. На полу за дверью остался стоять ночной горшок. Солнце озарило комнату оранжевым светом. Я все еще ощущал остатки их тепла. Я бродил по дому и все время думал, что, если долго ходить в верном направлении, они вдруг появятся. Думал, что Ева ведьма и что она меня услышит, протянет руку ко мне с крыши, вытянет меня из дома и мы вместе с ней улетим в Прагу, к Финоле.
Потом я разделся и порылся в шкафах. Нашел женскую нижнюю юбку и рубашку, пропитанные запахом любви, которую они мне дарили. Когда я держал их в руках, мне казалось, что это их руки обнимают меня, как тогда, когда я оставался у них на ночь в дождь и снег. Я залез в постель и заснул, на самом деле надеясь, что во сне мне удастся вернуть их назад в мою жизнь. Я искренне верил, что, когда проснусь, они будут рядом со мной. Или что я стану Финолой, а она мною, или что смогу почувствовать то, что чувствует она. И что в этом мне помогут их вещи и все вокруг, а также и то, что я нахожусь в их доме, и то, как мучительно я хотел в тот момент, чтобы они вернулись.
Когда я проснулся, было по-прежнему светло. Я вылез из постели и почувствовал что-то липкое между ног и возбуждение в самом низу живота. Я точно знал, что кончил, но не знал почему. Со мной это случилось в первый раз. Я знал наверняка, что во сне себя не трогал. Когда я спал, не было никаких ощущений, похожих на те, что я испытывал, когда на уроках физкультуры лазал по канату. Я был счастлив и воспринял это как знак от Бога и от Финолы. Хорошо помню, что я назвал это непорочным зачатием. И потом заметил, что свет из оранжевого стал белым и исходит откуда-то из другой части неба.
Я возвращался в их дом каждый день. Надевал на себя их одежду. Это помогало мне почувствовать их близость. И продолжал пачкать простыни, погружаясь в запах Финолы и воспоминания о ней. Спустя некоторое время я перенес их одежду к себе в спальню. Поначалу я просто надевал ее, когда ложился спать. Но по мере того как мои отношения с отцом становились все невыносимее и он совершенно свихнулся от приступов бешенства, мне захотелось все время быть рядом с Финолой, и я стал носить ее одежду под своей постоянно, даже когда выходил из дому. Я ходил в школу в ее нижнем белье. Во время плавания на мне под плавками были спортивные трусы Финолы. Наше убежище я сжег вместе со всем, что там было, кроме платья.
Несколько месяцев спустя в их дом въехала английская семья, в которой было пятнадцать детей. Так что я был вынужден прекратить туда ходить. Но к этому времени я уже забрал из дома все, что мне было нужна
Все, включая косметику, которая, скорее всего, принадлежала Еве. Находясь один в своей комнате, я устраивал себе забавы. Сначала просто красил губы и наносил на глаза тени, а очень скоро научился красить и ресницы. В таком макияже я усаживался перед зеркалом, отодвинувшись подальше от него, и прищуривался до тех пор, пока не начинал видеть перед собой Финолу. У нас было схожее телосложение, одинаковый цвет волос, и в ее белье, играя глазами, я словно превращался в нее, по крайней мере в зеркале, и если я трогал себя... гм... то представлял, что это она играет со мной. Это походило на одержимость. Когда я просто холил по дому и проходил мимо зеркала, казалось, что там мелькает ее отражение, как будто она на самом деле была там. Какое-то время это мне помогало. Пускай это было всего лишь навязчивой идеей, но это все же лучше, чем ничего.
Даже сейчас, когда говорю об этом, я чувствую, как во мне закипает кровь — или это расплавленное золото? Идет вверх по жилам и стучит в ушах. Чем скорее я умру, тем скорее увижу их снова.
Но осталось уже недолго. Совсем недолго.
Я потерял девственность с датчанином.
Был полдень. Над холмом Уорд кружили в небе воздушные змеи. Мне казалось, что свет солнца какой-то необычный: пылающий шар, висевший в небе над горой Уайдвол, падал прямо на меня. Игра света или просто островная жизнь... падающая звезда оказалась всею лишь хвостом двадцативосьмифутового воздушною змея, который запутался в ногах своего хозяина. Не было видно или слышно самолетов. Вокруг одно сплошное голубое небо. И вдруг в небе раскрылся парашют, как огромный цветок мака.
Весь холм ощутил на себе его приземление. Мне представилось, как детеныш дракона просыпается где-то в недрах острова. Затопленные в бухте Скапа военные корабли торчали над поверхностью воды. Бум! И прямо около меня приземляется парашют, накрывая всех, кто рядом. Все вокруг становится красным, даже трава. И парашютист выползает из-под складок своего парашюта. Вылитый Бигглз[1]: шелковый шлем парашютиста, защитные очки и объемный белый скафандр, который становится розовым под парашютным тентом. Огромные ручищи и ослепительная улыбка.
Я смотрел, как он собирает парашют, наматывая его на руку. Потом складывает его ровным квадратом. Когда он снял очки и шлем, то оказался голубоглазым блондином. Он возвышался надо мной, уперев руки в боки. Сквозь него словно проходил солнечный свет. «Меня зовут Энджел», — представился он, сверкая белозубой улыбкой. На подбородке у него обозначалась небольшая щетина. Насколько я помню, ему было около девятнадцати лет, но тогда мне показалось, что он прожил уже целую вечность.
Мы проболтали весь день. С холма мне было видно школьное здание в деревне Хоуп. Дети сидели в классах, склонившись над партами, а далеко от них, внизу, простиралось море. А я сидел с этим датским парашютистом на вершине холма Уорд и слушал его сказочные истории, которые он рассказывал с таким акцентом, что мне казалось, будто половину слов я слышу впервые. Он рассказывал о том, как Дания зародилась на спине голубого кита, и поэтому часть страны так и не была до конца исследована, о джунглях, кишащих динозаврами, и о племенах викингов. Еще о том, как правительство строит пещеры для русалок и раздает горшки с золотом жителям Гренландии в счет компенсации за века колонизации и насилия. Помимо разговоров мы курили. Я курил огромную толстую сигару, которую он мне дал, достав ее из бокового кармана штанины — единственную, как он сказал, сигару, что у него осталась. А он курил сигареты из серебряного портсигара. Он рассказывал свои байки до десяти часов вечера, а я не был готов даже наполовину.
К закату солнца я сдался, и он овладел мной прямо в высокой траве по другую сторону холма. Мое первое настоящее траханье. Вот что это такое. Но все, что мы делали, — это целовались. Я кончил. Дважды. Небо и все вокруг потемнело. Это не было просто прикосновением его легких пальчиков. Меня никто и никогда до этого так не трогал. Никогда, потому я и запомнил все так хорошо. Все, вплоть до той единственной сигары. И как он позволил мне увлечь себя в высокую траву. И все, что он делал со мной. Как будто он специально упал с небес на землю, чтобы я кончил. Только представьте такое.
* * *
Он ушел, а я продолжал лежать без движения в траве. Он оставил свой адрес, написав его на пачке из-под сигарет. На другой стороне, внизу, большими голубыми буквами под почтовым индексом было написано: «С любовью, навсегда».
Я чувствовал на губах запах его табака, оставшийся от поцелуев, еще целую неделю.
Я часто писал ему, и он отвечал мне. Все закончилось незадолго до того, как я переехал на Большую землю, тогда он вдруг пропал, и больше о нем ничего не было слышно. У меня ничего от него не осталось, даже фотографии. Я все потерял, когда на меня напали в районе Кингз Кросс сто лет спустя.
До конца лета я поджигал сухую траву на полях. Ночи напролет проводил на чердаке, смотря на звезды в отцовский бинокль и слушая классическую музыку по радио.
Наступила осень. Начался первый семестр в средней школе в Киркволле. Я бродил по холмам и слонялся в бухте Хоуп.
Деревня гудела от сплетен. В магазин старого Спенса переехала новая семья. Ну и что особенного? Белые родители с двумя черными детьми. Вот в чем было все дело. Бедные маленькие засранцы. Всего в семье было четверо детей. Темнокожий мальчик и его белая сестра были первыми из них, кто пошел в школу. Я думал, что буду присматривать за ними, но в решающий момент даже не пошевелил пальцем, чтобы помочь им.
* * *
Однажды около пяти часов вечера я и двое моих двуличных приятелей сидели на скамейке около сарая на дамбе. И вот я, пытаясь привлечь их на свою сторону, пока они в очередной раз не набросились на меня, сидел и на все лады поливал группу «Рутс», которую незадолго до этого показывали по телевизору. И чертовы-то они ниггеры, и папуасы.
Короче, нес всякую ахинею, чтобы рассмешить парней. На площади Кромарти было полно учеников начальных классов. Они играли в салки, в «звездное небо», прятки и другие игры. Солнце уже закатилось за холм Онтафт. Небо было почти белого цвета и отражалось в зеркальной глади залива до самого острова Буррей.
Эти штуки... не знаю... они постоянно происходят. И прежде чем успеваешь сообразить, у тебя не остается другого выбора, как капитулировать, и ты понимаешь, что не бывает простых совпадений, что все меж собой связано.
Когда я продолжал изгаляться, что, мол, надо гнать черных из Соединенного Королевства, из ворот своего дома вышел тот темнокожий мальчик. Он немного постоял, наблюдая за тем, как на площади играют другие дети, и побежал, чтобы присоединиться к ним. И в этот момент, как назло, мимо проезжал на своем мотоцикле Дав — тот самый здоровенный парень, который попортил Финолу.
Мои двуличные приятели, разумеется, тут же замечают черного пацана и, подогретые моими дурацкими воплями, прыгают на свои велосипеды и едут по направлению к площади. Дав доезжает до подножия холма Онтафт, резко разворачивается и направляется обратна
К этому времени пара двуличных уже гоняются по всей площади за темнокожим мальчишкой. Пока я добежал до них, они своими велосипедами прижали его к ступенькам Кромарти-Холла. Остальная мелкота собралась вокруг. И тут прямо возле меня останавливается Дав, и мотор его мотоцикла издает громкое рычание.
Его присутствие так близко, после всего, что он сделал с Финолой... Это было как... лететь первый раз на самолете. Когда все твои внутренности кувыркаются на скорости миллион миль в час, перед глазами все плывет и идет кругом и ты вот-вот готов вырубиться. А это рычание мотоцикла в тысячу раз усиливало уверенность в том, что если ты однажды совершил хоть маленькую ошибку, ты для всех умер и никто ничего о тебе не вспомнит, кроме того что ты умер... Я был настолько близко от него, что мог, протянув руку, дотронуться до рукава его ранглеровской куртки. Я был близок к экстазу, тем более что под джинсами на мне были трусики Финолы.
Кажется, никогда еще мне не доводилось видеть никого, кто был бы так напуган, как этот бедный черный малыш, прижатый спиной к стене. Но я также абсолютно уверен, что никогда больше не получал такого удовольствия, видя чьи-то страдания. Сердце прямо подпрыгивало от удивительно сладкого чувства всякий раз, когда один из двуличных подонков выкрикивал что-то вроде: «Ну ты, черный ублюдок! Ты знаешь, что ты черный ублюдок?». А мальчишка, от всего этого явно наложив полные штаны, вертел головой в разные стороны и в ужасе пытался найти выход из положения, в которое попал. Глаза у него были полны отчаяния. А двуличные парни дергали свои велосипеды то взад, то вперед, перегораживая ему дорогу к отступлению. «Ну, черный ублюдок! Ты знаешь, что ты черный ублюдок?» — звучало снова и снова, до тех пор пока, напуганный до полусмерти, с высоко поднятой головой, но настолько тихо, что едва было слышно, он произнес: «Да».
Им явно было этого недостаточно. Они хотели, чтобы он повторил всю фразу целиком. Думаю, я видел то, что покинуло его в тот момент навсегда, — частичка его духа или души. В такие мгновения сердце чернеет, оттого что в него закрадывается ужас, и ты понимаешь, что все это происходит не во сне и что если ты жаждешь успеха, откровения или просто понимания, то чтобы обрести это, тебе придется вынести долгое путешествие от Гефсиманского сада до Голгофы.
И он произнес: «Я черный ублюдок».
Дальше все идет, как в замедленной съемке в момент кульминации из старого кинофильма для тинейджеров. Дав подмигнул мне и протянул пятерню. Это к вопросу о прикосновении Господа Бога. И внезапно все вокруг взорвалось оглушающим криком маленьких детей и визгливым хохотом двуличных парней. А мальчик... вот это картина: его лицо совсем почернело, когда он попытался присоединиться к общему веселью. Дети скакали по площади, распевая на все лады: «Ты черный ублюдок». Он наверняка почти рехнулся, стараясь выудить из всего этого кошмара хоть что-то позитивное для себя. Внутри его шла борьба, которая обычно заканчивается тем, что разрезает тебя на две половины. И за всем этим — миллионы акров темноты в форме ощущения, что случившееся там, на ступеньках Кромарти-Холла, настолько важно, что теперь навсегда останется с тобой.
Мне стыдно в этом признаться, но даже сейчас, когда я думаю об этом, о той агонии, которую он, должно быть, испытывал, когда бегал вокруг вместе с теми, кто его обзывал. — Боже правый! А ведь это 6ыли его друзья! — и вто же время умирал, несомненно, умирал внутри, что-то во мне как будто... сверкает.
После этого случая Дав взял меня под свое крыло. Он работал за пределами острова — две недели бывал дома, затем на две недели уезжал, и его приезды были хорошим поводом для небольшого праздника среди приятелей. По пятницам, когда он возвращался на остров, я всегда получше одевался и испытывал нервное возбуждение, пока мы с двуличными ждали его на маленькой дамбе. Я специально поворачивался спиной к деревне, стоял и болтал с парнями, когда внезапно будто стая чаек начинала махать крыльями у меня внутри, стоило только услышать на вершине холма Хоуп рев его мотоцикла, который становился все громче и громче по мере того, как он спускался вниз по Задней дороге. И когда ты поворачиваешься, то видишь: вот он едет вдоль берега к тебе, в новых с иголочки ранглеровских джинсах и куртке и рубашке от Фреда Перри. Весь такой свежевыбритый, с легкими порезами от бритья, всегда без шлема и с карманами, полными денег.
При ближайшем рассмотрении он не выглядел столь воинственно: из-за заячьей губы. Когда он кричал: «Эй! Жа мной!» (что означало «за мной»), двуличные катались по земле, помирая от хохота. Я вскакивал за ним на его мотоцикл, и мы ехали к дамбе или на вершину Школьного холма и обратно. Иногда по вечерам он возил меня домой за целых шесть миль.
Эго может показаться странным после всего, что случилось, но я вдруг понял, что не могу долго злиться на парней. Так же как не мог долго злиться на отца. Я до сих пор не научился этому. Я всегда был готов простить и забыть все плохое. И, кроме всего прочего, Финола к тому моменту уже три года как уехала, и я не могу отрицать, что у меня голова кружилась от одной мысли, что они приняли меня в свою компанию. Каким-то образом появление того черного малышка и его семьи помогло в этом. У меня появилось новое для меня чувство бесстрашия, когда мы все лето поджигали поля, и нам это сходило с рук, и в связи с этим мое имя даже упоминалось в местной газетенке «Жители Оркнейских островов».
То, что я теперь учился в средней школе, тоже имело отношение к моему новому состоянию. Каждый день с понедельника по пятницу ровно в восемь утра мы садились в автобус у парка за магазином Роузи. Примерно за час мы совершали 15-мильное путешествие, пересекая треть острова и четыре рифа по пути в Киркволл.
Автобус для нас… был местом крещения. Хоуповские парни славились драками и изнасилованиями, и почти все из них случались в этом автобусе. Чем дальше от входа ты сидел, тем это было для тебя безопаснее, но это место надо было заслужить либо возрастом, либо храбростью. Места впереди были самыми отстойными. Я начал где-то с середины, так как знал некоторых из двуличных, а они все были в курсе, что Дав катает меня на своем мотоцикле.
В автобусе мы курили, пили, резали ножами сиденья и друг друга. Сражались, как на мечах, надутыми кондомами. Отбирали у других сумки и разбрасывали чужие вещи по всему автобусу: грязное нижнее белье, тампоны, порнографические журналы, любовные письма, лекарства.
Однажды вечером Мона, мощная, как борец сумо, девка из последнего класса, захотела поиграть в любовь. Она прошлась по автобусу, набрасываясь на каждого, кто ей приглянулся, неважно, парень это был или девчонка. Двуличные помогали ей держать жертв, пока она целовала и душила их в объятиях; испуганные маленькие лица несчастных были перепачканы ее губной помадой; свидетели Иеговы, маменькины сынки и самые застенчивые — все сплошь оказались в огромных отвратительных засосах.
В средней школе все шло нормально. Как и в Хоупе, у меня там не было настоящих друзей, зато не было и врагов. Я просто болтался там, не поднимая головы.
Мне нравились уроки по искусству. Они были сдвоенные и приходились на конец пятницы. В основном мы рисовали натюрморты и что-то мастерили. Но время от времени нам разрешали делать рисунки на вольные темы, и тогда я рисовал моря и звезды.
Зимой уже в обед в классные комнаты свет проникал скудно. В половине четвертого солнце совсем садилось. В четыре часа мы забирались в автобус и ехали домой в полной темноте.
Больше всего в этой школе мне нравились дискотеки. На Рождество мы на славу развлекались. На дискотеке я впервые поцеловался с девчонкой, и у меня от этого поцелуя голова пошла кругом. В буквальном смысле. Я танцевал с девочкой по имени Инга, когда появились какие-то ребята из Киркволла и подняли над нами омелу — в английских домах традиционное рождественское украшение.Мы целовались с ней и обнимались, и когда танец закончился, я почувствовал, как зал вращается у меня перед глазами. Я не понимал, где нахожусь. Огни на елке вдруг разом зажглись... и стали множиться... все больше и больше огней, все золотого цвета, и они становились все ярче и ярче, до тех пор, пока вся елка в моих глазах не превратилась в скопище метеоров.
* * *
После дискотеки Инга предложила мне прогуляться. Я отказался.
Какая-то часть меня все еще хотела сохранить верность Финоле.
Средняя школа многое изменила в моей жизни. Чем дольше я находился среди разных людей, тем больше замечал, что двигаюсь с ними по разным орбитам. Все, что я любил делать, что меня волновало и входило в сферу моих интересов, — Энджел, все, что было связано с Финолой, наблюдение за звездами, пережидание шторма на чердаке, — все это было так далеко от того, о чем все вокруг говорили.
В последний день моего первого года в средней школе Дав поехал на своем мотоцикле за школьным автобусом. С вершины холма Хоуп он съехал на одном колесе и продолжал ехать так почти до самого рифа. Половина автобуса перебралась на задние сиденья, чтобы наблюдать за этим зрелищем. По окончании трюка автобус взорвался громом восторгов. Среди шума я расслышал, как один из двуличных воскликнул: «Да, этот парень на самом деле крутой».
Летом в темноте деревня Хоуп выглядела как один большой дом. Теплое небо висело низко над землей и напоминало потолок, на котором разбрызганы звезды. На Передней и Задней дорогах при почти полном отсутствии движения было тихо, и они становились похожими на коридоры в доме. И только иногда во время тумана можно было услышать предупредительные автомобильные гудки, доносившиеся до самого моря.
Найти себе кого-то вроде друга в это время года было нетрудно. Мы курили сигареты, сидя на скамейке возле сарая наверху маленькой дамбы. Всегда находился кто-то, кто приносил на всех пива. Мы брали каждый по банке, немного болтали и потом часами сидели молча, впитывая тишину и дым.
Временами они покатывались над моими расистскими или самоуничижающими шуточками. Я редко оскорблял и предавал людей, которые что-то для меня значили. Смеясь, они одобрительно хлопали меня по спине. Некоторые из двуличных порой искали моего одобрения, когда рассказывали свои истории. Затем мы опять умолкали. Хочется надеяться, что в эти особенно долгие минуты тишины мы — что бы ни думали друг о друге на самом деле — изо всех сил старались насладиться прелестью момента, так как где-то в глубине сознания, возможно, понимали, что так хорошо уже может никогда больше не быть.
Но минусы перевешивали плюсы. Ведь так всегда бывает, не правда ли? Я платил за эти тусовки со сливками общества Южного Роналдсея тем, что меня звали Шлюхой.
Я не имею в виду, что меня обзывали, хотя этого тоже было предостаточно. Я имею в виду, что Шлюха было мое прозвище. Они звали меня Шлюхой или Мистером Ш.
Дав называл меня «моя Шлюха». У него было любимое место, где он вставал, бегло оглядывался по сторонам, чтобы понять, где все мы находимся, как будто искал глазами убежавшую собаку, и затем, держа руки в боки, орал: «Где моя Шлюха?». И двуличные подыхали со смеху.
* * *
Он говорил: «Где моя Шлюха?», даже когда мы были вдвоем. Все лето мы провели с ним во дворе дома его родителей, пытаясь оживить его старый «Форд Кортина». Заменили двигатель, подтянули шасси и покрасили его в кроваво-красный цвет. На дверь мы приварили жирную надпись в стиле «Властителей тьмы». Над крышей дома развевался флаг Конфедерации, в точности как было изображено в одной книге из отцовской библиотеки. Мы поставили на машину толстенные шины — шире меня самого; на низ ушли деньги, которые я стащил из коробки от обуви, хранившейся у матери под кроватью. Мы с Давом делили на двоих все: пиво, загар, тишину. Он был старше меня на восемь лет и порой обращался со мной почти по-отцовски. Мы почувствовали удивительное единение после того, как он произнес речь о том, как сильно боится ос. При этом он все равно продолжал орать: «Где моя Шлюха?».
Работа была закончена. Мы назвали машину «Генералом» и устроили праздник с оружием в руках. Палили в небо из двустволки двенадцатого калибра, принадлежавшей отцу Дава. Огненные стрелы летали над крышей дома. Я взорвал бутылку с зажигательной смесью на обочине дороги.
Потом мы, босые, не надев рубашек, отправились в Хоуп. Несколько двуличных сидели на скамейке возле маленькой дамбы. На пляже были люди. Группка девчонок стояла на площади. Небо было голубым, и солнце все еще дарило тепло. Дав пропел оду, сплясал в честь своей обновленной машины и нырнул прямо с дамбы в море. Двуличные, как и положено, улыбались ему. Затем один из них прыгнул в море вслед за ним, во всей одежде. За ним последовал другой. Мелкота увидела, что происходит, и тоже попрыгала в воду. Девчонки с площади подошли поближе И прямо с сумками, в туфлях на каблуках и во всем, что на них было, прыгнули в воду.
На своем 750-м подъехал Магнус Синклер — здоровый бугай в новых ранглеровских джинсах и куртке. Он слез с мотоцикла и тоже прыгнул в воду, клянусь, я не вру. Вскоре под водой исчезли его улыбающаяся физиономия и массивные байкерские ботинки. Так все и продолжалось. Даже темнокожий мальчик из магазина старого Спенса последовал общему примеру. Я насчитал в воде восемнадцать хорошо одетых людей.
Не знаю почему, но, видя их всех там, в воде, я вдруг почувствовал невероятное отчаяние. Единственный момент, когда я почувствовал... пустоту с такой же силой, — это когда гормональные таблетки сделали из меня девушку.
Я вернулся назад к новой машине Дава и заснул на переднем сиденье.
Когда я проснулся, уже наступила ночь. Дав, как тень за рулем, курил, выпуская дым в открытое окно. В машине пахло краской. Дневная влажность почти исчезла, но было тепло. Голубая бухта лежала под еще не померкшим небом. Хохм Онтафт был черного цвета. Внизу виднелись огни домов, которые казались очень маленькими.
— Послушай, разве я не лучший твой друг? — спросил он.
Я сказал:
— Моим лучшим другом была Финола.
Он не понял:
-Кто?
— Разве ты не помнишь?
Он ничего не ответил. Только пожал плечами. Поэтому я сказал:
— Девочка, на которую ты и остальные набросились в том подземном укрытии несколько лет назад.
Он опять пожал плечами, затянулся и буркнул: — Это был кто-то другой.
Меня на секунду бросило в жар.
Затем он продолжил:
— Это был не я.
— Я там был. — возразил я. — Я тебя видел.
Он покачал головой, снова затянулся. И то, как крепко он держал сигарету в руке, говорило об упрямом отрицании моих слов.
И я продолжил:
— Самурай дал мне под зад. По-моему, он мне что-то сломал. Поэтому я хромаю.
Дав собрался вылезти из машины и держался за ручку на двери.
— Ты что, хочешь сказать, что я вру?
Я понял его неправильно. Я думал, что он сейчас разозлится и уйдет вниз по холму. И я повторил:
— Это был ты.
— Ты что, хочешь всем этим сказать, что я вру?
А кто еще это мог быть?
Он выскочил из машины, подбежал с моей стороны, рванул дверь, выволок меня и стал гонять пинками под зад по двору. Он бил меня головой о новый бампер до тех пор, пока мой нос чуть не взорвался. И оставил меня лежать на земле. Руки у меня были сплошь в кровоподтеках от ударов его ботинок. Получилась этакая причудливая татуировка.
Стивен Халкро, фермер, который жил в миле от нашего дома, проезжал мимо на тракторе, когда я полз вдоль дороги в сторону дома. Это был огромный, но удивительно добрый парень. Когда-то он гулял с моей сестрой. Он бережно поднял меня и уложил на сено, которое вез в прицепе. Так я и пролежал без движения до самого дома, глядя вверх на звезды и сглатывая кровь, чтобы не захлебнуться ею.
Я провалялся в постели целую неделю. Раз в три дня ко мне заходил Дав и приносил лакричные конфеты «Блэкджек» с куклой-уродцем на упаковке. Он рассмешил меня, сказав, что лакрица — это на самом деле мясо семьи негров, проживающих в магазине старого Спенса. Говорил, что они откусывают от собственных детей кусочки мяса и продают их вместо конфет со своего грузовика на вершине холма Хоуп. На острове все любили шоколадную крошку и лакрицу.
Вскоре после этого у него впервые появилась настоящая подружка.
Ее звали Тина. Она жила в Киркволле и училась в выпускном классе. Когда я окончил начальную школу и перешел в среднюю, оттуда к нам в Хоуп иногда приезжали ребята — на танцы или чтобы посидеть в кафе либо у маленькой дамбы. До этого они так часто не приезжали, а может, я просто не замечал. Но когда они приезжали, на острове как будто становилось светлее.
Как только Дав дал понять, что запал на Тину, мальчишки в деревне словно взбесились. Они скакали по площади Кромарти и орали как полоумные: «Дав и Тина! Дав и Тина!». Несколько недель подряд одно это и можно было услышать везде.
В первый же вечер, когда она приехала в Хоуп, Дав сбежал
* * *
Около тридцати парней искали его по всей округе, пока Тина сидела со своими приятелями из Киркволла и кучкой хоуповских ребят около небольшого ручья. Несколько двуличных заметили Дава на поле за начальной школой, но он убежал, и его не смогли догнать. Затем это повторилось снова. И еще раз. Мы замечали его силуэт на гребне холма и бросались за ним. Я видел, как он стоял руки в боки и какое-то время наблюдал за нами, затем поворачивался, подпрыгивал и исчезал, будто проваливался сквозь землю.
И так он продолжал изнурять нас: позволял мельком увидеть себя и снова ускользал. В конце концов мы сдались и побрели назад в деревню. По дороге двуличные по очереди разглагольствовали в довольно резких выражениях о том, как выдержка Дава помогла ему откосить от армии — парни называли это «не прошел прослушивание в армию». Он сказал генералам, что, по его мнению, убивать людей нельзя и что они могут засунуть свои штыки себе в задницы.
Мы все собрались вокруг Тины, которая так и сидела у ручья. Она была в бешенстве и уже собиралась домой, как вдруг ее лицо осветилось: на Задней дороге послышался стук колес машины Дава. Он, сигналя, пронесся на своем «Генерале» мимо нас на скорости 70—80 км в час, окна машины дрожали от громкой музыки. Потом он исчез в направлении пирса. Мы приветствовали его громкими криками. Тина покраснела.
Дав развернулся и вскоре резко затормозил прямо около нас. Он указал на Тину и сказал: «Залезай!». Тина, продолжая сидеть, улыбнулась и покачала головой. Двуличные схватили ее и силой потащили к машине. Все вокруг хохотали. Тина пыталась сопротивляться, но при этом смеялась, потому что на самом деле ей больше всего на свете хотелось мчаться по дороге вместе с Давом в его машине.
В этой суматохе я случайно дотронулся до ее груди и аж подпрыгнул — как будто меня схватили за яйца. У меня наступила непроизвольная эрекция. На ощупь грудь была такая мягкая, как ничто другое, даже не знаю, как еще это выразить, и я сам весь обмяк, все внутри меня... раскалилось добела, как яркий свет на небе. Она бросила на меня взгляд, который окончательно добил меня. Как будто сквозь нее прошел луч света или что-то в этом духе. И хотя я вовсе не относился к категории парней, на которых она вообще обращала внимание, в ее взгляде было столько страсти, будто она знала, что никогда ей больше не удастся испытать даже подобие того чувства, которое пронзило ее на долю секунды.
Я тут же влюбился. Когда мы наконец запихали ее в машину Дава и он тронулся с места, я почувствовал что-то вроде горя. Я застыл на месте, пытаясь сохранить это ощущение. Продолжал вдыхать аромат ее духов, оставшийся на моей ладони. Но они так больше и не вернулись. Я тайком, не прощаясь, ускользнул от всех, и все шесть миль по дороге домой у меня дрожали пальцы рук.
Какое-то время это были только Дав и Тина. Затем Дав, Тина и я — когда Дав попросил меня ходить вместе с ними. Я надеялся, что меня попросили об этом потому, что они устали делать это по-миссионерски или по-собачьи и хотели, чтобы я был третьим и внес некую пикантность в их отношения, но мне оставалось только рассказывать анекдоты и наблюдать, как они целовались и обнимались.
Дав здорово умел целоваться. Я же обнаглел до того, что стал указывать ему, куда лучше положить руки, когда он тискал Тину. Ей это нравилось. Он относился к этому снисходительно, называя меня Шлюхой в ее присутствии. Но стоило ему заорать: «Где моя Шлюха?», как Тина недовольно отстранялась от него и обнимала меня, как любимую собачку, прижимаясь при этом так близко, как никогда не делала, даже в те редкие моменты, когда мы были наедине. И как бы ей ни хотелось убедиться в том, что то, что я дал ей почувствовать в тот вечер, когда мы заталкивали ее в машину Дава, было всего лишь счастливой случайностью, она не делала никаких шагов к сближению, так как это было ниже ее достоинства. Но я чувствовал, что все это ее волновало. И вот однажды, когда мы были на пляже и бросали камушки в воду, я заставил их обоих замолчать, когда мой камень проскакал по воде 15 раз. Они стояли с открытыми ртами, наблюдая, как камень, едва касаясь поверхности воды, подпрыгивал снова и снова, удаляясь к острову Буррей. Тина подошла ко мне и сказала то, что останется со мной до конца моей жизни и во всех других жизнях после моей смерти. Она сказала:
— Неплохо, юный бог.
Ничего удивительного, что в тот же день она порвала с Давом, написав ему письмо.
После этого пошли сплошные девчонки и машины. Машины, которые курсировали с юга на север нашею крошечного острова. Я запал на Трейси — шестнадцатилетнюю крашеную блондинку в обтягивающих джинсах «Ранглер». Ей была свойственна этакая царственная скандинавская неприступность. В ее внешности было что-то ястребиное. Красивая, упрямая, недоброжелательная к незнакомым и свойская с остальными, которым в большинстве случаев позволяла все, кроме траханья.
Мои ухаживания за ней продвигались медленно. Одному богу известно, как я, вдохновленный дружбой с Давом и двуличными, долгие месяцы работал над тем, чтобы отвоевать себе место на заднем сиденье школьного автобуса. И однажды, собравшись с духом, я спросил ее:
— А что, если бы я потрогал твои титьки?
Она бросила на меня сердитый взгляд, красноречиво напоминающий о том, что я на полтора года ее младше, и ответила.
— Я бы взяла тебя за яйца.
Все остальное произошло просто. Сейчас я говорю, что это судьба. Тогда я ничего не понимал. В Кромарти-Холле были танцы. Я специально купил себе в одном из магазинов Южного округа что-то похожее на костюм. Мог бы и не беспокоиться. Дав и двуличные, которые пришли на танцы в джинсах и футболках, потешались над моим видом, чуть не вынудив меня уйти, и облили меня с ног до головы каким-то бухлом.
Трейси была с подружками. Все в розовых или белых рубашках и белых джинсах в обтяжку. Они были наполовину пьяные, и некоторые висли на парнях. Остальные, включая Трейси, смеялись и зло вышучивали всех окружающих. Когда она меня увидела, у нее в буквальном смысле расширились глаза, будто она мысленно произнесла что-то вроде «А, это ты!». И вдруг... этот уже знакомый мне язык ее тела — губки надуты, совсем как у маленькой, хотя только что вела себя так уверенно и резко. Я опять был сбит с толку, не зная, что сказать или сделать. Все, на что меня хватило, — это купить ей выпивку, поддакивать ее дружкам и курить вместе с ними, передавая сигарету по кругу. А затем, в конце вечеринки, придерживать ее волосы, чтобы она их не измазала, когда ее тошнило прямо на танцплощадке, и переживать грубое вожделение, когда она обнимала и целовала меня. Целоваться и обниматься сразу же после того, как ее стошнило! Ну и что такого? Какая она была мягкая! О боже! Как она ко мне прижималась, обнимая меня за шею, и так близко была! У всех выродков вокруг и двуличных, которые за нами наблюдали, отвалились челюсти. Все это было после Энджела и Финолы.
Она потащила меня на Школьный холм на зеленую площадку для игры в боулинг, рядом с теннисным кортом. Повалила меня на землю, стащила с меня штаны и вдруг замерла с широко открытыми от удивления глазами и, возможно, даже в какой-то степени от любви, когда увидела на мне трусики Финолы. Мне повезло, а может, и нет. Как я уже сказал раньше, это судьба. Выходя из дому в тот день, я не предполагал, что меня будут насиловать. Никто не знал, что я ношу девчачьи трусики. В этом отчасти и заключался секрет особою возбуждения: ты выходишь из дому, и никто не знает. Но я представляю, что бы они со мной сделали, если бы знали. Это давало мне возможность почувствовать Финолу ближе. И еще общее ощущение тесноты, потому что, хоть я и был чертовски худым и трусики сильно растянулись, я стал старше и больше по сравнению с тем временем, когда встречался с Финолой, — мне было почти пятнадцать, когда все это произошло с Трейси. И если бы там, на танцплощадке, меня поймали в этих плотно облегающих трусиках, все они — мужики и женщины, они бы меня просто-напросто линчевали. Единственный человек, который теперь был в курсе, — Трейси. Она стояла передо мной, большим, смелым и победоносным, на коленях и в изумлении смотрела на меня.
* * *
— Боже мой! Я так и знала! — сказала она. — Ты гомик. Но я тебя вылечу.
Она скинула с себя одежду, заставила меня надеть ее трусики поверх трусиков Фонолы и прямо там, на зеленой площадке для игры в боулинг, сделала мне минет.
Но настоящее откровение пришло, когда я набросился на нее. Сначала мы целовались. Вдруг она вздрогнула и отпихнула меня. Я сидел, не понимая, что произошло, а она лежала на спине, поглаживая живот, и улыбалась.
— Как ты это сделал?
— Сделал что?
— Давай еще, — сказала она и протянула мне руку. — На этот раз — нежно.
Я опять стал целовать Трейси, держа руку на ее груди, и она стонала, дрожа с ног до головы, и вдруг неожиданно со всей силы начала бить меня ногами и пихать, вырываясь из моих объятий. Я свалился от удара ногой в лицо. Она вскочила и убежала на другой конец площадки, при этом почти вопила, так была напугана.
— Это так странно, — поразилась она. — Так странно.
Я, смущенный, пошел за ней, все еще страдая от ее болезненных ударов, и мы опять начали дурачиться, играя в наездников, как два привидения. Я в двух девчачьих трусиках, а она полураздетая. Она принялась смеяться, пытаясь увернуться от меня.
— Ты что, читал книжку «Радость секса»?
— О чем это ты? — спросил я. А она вовсю завизжала, когда я догнал се и зажал между забором и сараем со спортивным инвентарем.
— Боже правый! Трейси, что это?
И она сказала:
— Я кончила.
— Что ты ?..
Она кивнула и сказала:
— Впервые в жизни. Я с тобой только что дважды кончила, хотя мы почти ничего и не делали. — Она попыталась улыбнуться. тяжело дыша и все еще глядя на меня с некой опаской.И добавила: «Я думаю, что это, должно быть, особый дар».
А я в ответ:
— Что?
— Особый дар. Как телепатия или способность предсказывать будущее. Как исцеление голыми руками.
Не знаю, кто из нас больше удивился. Я ничего такого не читал в книжках, что были дома. Ни одного упоминания о чем-то таком. Я сам придумал эти безумные теории — о том, как дух Финолы проходит сквозь меня, когда на мне ее трусики, и все такое. И я подумал, что знаю, что во всем этом могло понравиться Трейси. Финола была всего лишь маленькой девочкой, и она имела надо мной власть. Но к тому времени я уже вырос и больше не старался вызвал, ее образ в зеркале. Однако, даже когда лопнула резинка на последних ее трусиках, я по-прежнему мог доводить Трейси до слез.
Поначалу меня даже немного раздражало, как быстро она кончала, стоило мне лишь положить руку ей на шею или прикоснуться к груди. Но потом мы постепенно научились продлевать удовольствие, добившись того, что стали кончать вместе. Первые несколько раз, когда это случилось, я увидел картины: туннели света, сады и ангелов, всегда ангелов. Затем эти видения оставались со мной даже после того, как мы расходились и я шел домой. Все небо светилось от звезд и крыльев ангелов.
* * *
Дело было не только в сексе, но в основном в нем, потому что я хорошо умел делать лишь это. Некоторые умеют хорошо играть в футбол или шахматы, а мое призвание было в умении заставлять других таять. Парни и девчонки в моих руках таяли как мороженое.
И на вкус они были как мороженое. Я никогда до конца не мог понять Дава или других, которые говорили, что никогда не кончали на своих девчонок, или стонали из-за того, что те не хотят глотать, в то время как я почти пьянел от вкуса женского сока и спермы. Все эти жидкости человеческого тела были для меня сладким ликером, яблочным соком или медовым напитком. Вкус кожи был для меня как мясо или сладости. В некоторые вечера, когда кончал, я чувствовал, что побывал на пиршестве.
На Оркни наркотики пришли с запозданием. По крайней мере, я о них не знал до тех пор, пока не начал встречаться с Трейси. Мы были на вечеринке, которую устроил один из двуличных. На этой вечеринке я рассказал Трейси о том, как Тина назвала меня молодым богом. Мы закрылись в туалете. Дав и другие в конце концов попытались взломать дверь, пока я поверял Трейси свои сокровенные мысли о садах, ангелах и ярком свете. Она обняла меня и сказала, что ее бабушка тоже видела нечто подобное, что ей снились сны, которые становились реальностью. После этого, совершенно неожиданно, она стала называть меня Купидоном.
На семнадцатилетие родители купили ей розовый «Датсен». Я помог ей установить в машине стерео и надеть чехлы под леопарда. Она с первого раза сдала экзамен на права, и с тех пор мы везде разъезжали на ее машине. Везде по нашей части Оркни, слушая «Хоукуинд», «AC/DC», «Стрэнглерз», «Систер Следж», АББА. «Блонди» и «Чик»[2]. Мы были как с картинки модного журнала: короткие куртки, тесные джинсы, змеиные пояса «Ранглер» и пятиконечные звезды.
Мы занимались сексом на заднем сиденье. Переднее сиденье использовали для сна. Мы подвозили попутчиков и туристов. Спаивали их, давали им покурить травку или просто раскручивали их и сматывались с их деньгами.
Когда однажды на рассвете мы проснулись на пляже Вест-Мейнлэнда, нс имея ни малейшего представления, как туда попали, я почувствовал, что безумно влюблен.
Во время этих поездок я начал по-настоящему ценить то, насколько глубоко вошел в меня Оркней и насколько глубоко я сам вошел в него. Некоторые вещи или места, такие, как пирамиды из камней, холмы, надгробные плиты, пляжи, каменные изваяния, ветер и пение птиц, какое-то особое качество света — все это вызывало у меня испарину или громкий смех. Иногда одно лишь приближение заката над морем вызывало у меня слезы. Но ничто не могло сравниться с пляжем Бу на Буррей. Это была какая-то страна чудес. Я никогда больше не встречал такого места. Мы устраивали там пикники и жарили мясо на углях. Выкуривали столько травки, что не могли потом пошевелиться. Рыли в дюнах траншеи, где проводили ночи. Я хочу, чтобы одна половина моего праха была развеяна там, а другая половина — в заливе Пентленд. Земля, воздух, огонь и вода.
Когда я сейчас смотрю на карту Оркни, то уже не так хорошо помню, как выглядят те места, но хорошо помню, что чувствовал, когда их посещал. Карта Оркни — это во многом карта моих ощущений. Это карта меня самого.
То же самое с Трейси. Когда думаю о ней, получаю удовольствие не столько оттого, как она выглядела, а оттого, что она заставила меня почувствовать. Я закрываю глаза, и перед глазами возникает эта неимоверная... красота, отмеченная синяками, укусами и царапинами, шрамами, оставленными мной, — все то, что говорит о тех вершинах, которых мы достигали. Все то, что напоминает мне о месте и времени, когда я был самым счастливым.
На Хэллоуин всегда находилось несколько бешеных парней, которые играли в «кошелек или жизнь». Они не стучали в двери и не убегали, как обычно делают дети в этот праздник, а все больше воровали машины и уезжали на них к морю или закалывали скот, а то и поджигали дома прямо с жителями.
Каждый Хэллоуин, когда я был в Хоупе, мы осаждали дом, где жили черные дети. В тот Хэллоуин мы разбили в их доме окна, забаррикадировали двери. Дав сам, без посторонней помощи, приподнял их автомобиль и поставил его поперек, так чтобы хозяева не смогли открыть ворота. Кто-то заметил, что две сестры смотрят на нас из верхнего окошка. Один их двуличных швырнул в них шутиху и разбил стекло. Девочки с визгом исчезли. Удар, вспышка света, все вокруг ликуют, и тут же выскакивает отец семейства с палкой. Когда мы разбегались, смеясь над ним, я подумал, что в этом было что-то благородное — этакий серый волк, защищающий своих детей и жену. Но идиот ударил ни в чем не повинную девчонку, которая просто стояла неподалеку с друзьями.
Трейси заволокла меня в одну из лодок, привязанных на пляже поблизости от ручья. Мы настолько увлеклись любовными забавами, что не заметили стайку мальчишек, спустившихся на пляж. Воспользовавшись тем, что наши гормоны разыгрались вовсю, они отправили нас в плавание прямо в середине совокупления. Сначала мне показалось, что под нами движется земля: покачивания лодки были очень мягкими.
Я набросил на себя одежду и собрался прыгнуть в воду, но мы уже были далеко за маленьким пирсом и на порядочной глубине из-за прилива. Трейси потянула меня назад, заявив, что я утону, и, скорее всего, она была права. ВокругОркни в пластах скального основания, должно быть, лежало немало костей людей, ушедших в расцвете сил. Стало уже почти привычным, что каждый год кто-то тонул здесь, погибал в автокатастрофе или срывался со скалы.
Хоуповские мальчишки швыряли в нас камнями и запускали ракеты, но мы уже были далеко. Постепенно их голоса удалялись, и уже ничего не было слышно, кроме плеска воды о лодку. Вскоре послышалась музыка — где-то дальше по берегу в Крукис выступали «Секс Пистолз»[3]. Море, холмы и легкий ветер приглушали звуки. Слова песен «Bodies», «GodSavetheQueen», «HolidaysintheSun», «Prettyvacant»[4] доносились до нас, как один длинный красивый вздох.
На севере ночной свет делает с водой странные вещи. Казалось, что залив освещается снизу. По мере того как наша лодка двигалась от коралловой гряды до места с песчаным дном, море переливалось разными цветами — от темно-синего до светло-голубого.
«Ты слышал о Глубоком кряже?» — спросила Трейси. Ее волосы выглядели как ореол, и на фоне мерцающего неба она была похожа на героиню фильма 50-х годов. «Слышал о чем?» — переспросил я. Она казалась немного напуганной, когда рассказывала, что залив Хоуп у берега довольно мелкий, а затем, на расстоянии примерно мили, дно вдруг уходит на огромную глубину, словно горная порода опускается в море. Когда Трейси была маленькой, бабушка рассказывала ей, что это след Господа, который Он оставил, когда отдыхал здесь в Святую субботу.
Я представил, как Он стоит на вершине земли, восторгаясь красотой того, что было творением Его собственных рук. Залив Хоуп и все соленые моря мира, моря радости. Слезы радости Господа Бога.
Мы крепко держали друг друга за руки. Вытянули головы над планширом, готовые к открытиям. И упали назад в лодку, тяжело дыша, когда дно моря из светло-зеленого стало вдруг черным как смоль.
Если бывает, что на лодке начинает кружиться голова, то с нами это произошло. Позже, когда мы уже были на вершине блаженства, раздались голоса тюленей. Трейси услышала их первой:
— Послушай, Купидон. Они плачут. О боже, они плачут!
Может быть, ее паника была связана с тем, что мы выкурили слишком много травки, или с тем, что мы находились так высоко над дном океана. Я тоже курил травку, и спустя несколько секунд мы, прижавшись друг к другу, громко плакали вместе с тюленями.
С детства мы слышим разные мифы о Тюленьем народе. Что это души погибших моряков, переодетые русалки, и все в таком духе. На пляжах по всему Оркней часто можно увидеть тюленей, греющихся у воды, и задуматься о плясках духа. Отец рассказывал мне, что детеныши тюленей — это души нежеланных детей, которых родители утонили в море, вот почему зов детенышей тюленей так похож на плач младенцев. Идиот.
Прошло немало времени, прежде чем мы справились с собой. Мы продолжали плыть по течению, все больше удаляясь от Хоупа. В тот момент трудно было себе представить, что многие семьи прятались по подвалам, прижавшись друг к другу, пока молодчики устраивали погром на улицах деревни.
Я вскользь обронил какое-то замечание по поводу детей, живущих в магазине Спенса, сам даже не помню что именно, однако вдруг это все изменило. Трейси будто взбесилась. Еле сдерживаясь, она с пеной у рта стала кричать, что считает отвратительной всю эту расистскую мерзость, которой, похоже, заболели все, включая ее родителей. Весь Южный Роналдсей словно сошел с ума! Затем она произнесла длинную речь о том, как мечтает поскорее уехать с острова и учить право в Эдинбургском университете, который недавно сделал ей предложение о поступлении без всяких ограничений за ее блестящие успехи в школе.
* * *
Я был возмущен. Почему она раньше не рассказала мне об университете? И почему вдруг она разразилась такой длинной речью о расизме, хотя раньше даже не упоминала об этом? Она пришла в себя, успокоилась и сказала, что давала мне шанс самому задуматься. Сказала, что, с тех пор как мы знакомы, в каждую нашу встречу я не меньше одного раза говорил что-нибудь расистское. И не только я. Все вокруг это делают. Так что неожиданно для себя она стала пересматривать свои отношения с людьми. Люди, которых, как ей казалось, она хорошо знала, становились для нее чужими.
Я спросил ее:
— Я тоже стал чужим?
И она ответила:
— Я не думаю, что я тебя знаю.
Я — в ответ:
— Что ты хочешь этим сказать?
И она:
— То ты способен делать и говорить самые замечательные вещи, а то выступаешь с этой расистской ерундой! А когда рядом Дав, ты готов лизать ему задницу.
— Я порву с ними со всеми, — сказал я. — И с расизмом, хоть и не считаю это расизмом. И порву с Давом.
Потом она начала ныть, говоря, что устала от меня, и я почувствовал, как она ускользает.
— Я не должна была тебе это говорить, — сказала она. — Ты сам должен был понять, что ты весь в дерьме.
— Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил я.
И она сказала:
— Ты ничего не можешь сделать.
Внутри меня все сжалось. Как бывает, когда мы ругаемся с отцом. Я сказал:
— Ты говоришь так, будто у нас все кончено.
И она ответила:
— Если хочешь, мы можем продолжать встречаться, я готова. Но когда наступит лето, я уеду навсегда — и уеду одна, без тебя.
Я знал, что она меня испытывает. Может, другой и послал бы ее на все четыре стороны, но я был так влюблен! К тому же я был убежден, раз уж я заставил ее увидеть ангелов и сады, она захочет быть рядом со мной навеки.
— Ты действительно хочешь бросить меня, потому что я посмеялся над людьми, которых ты даже не знаешь? — спросил я.
И она ответила:
— Да.
Вокруг все потемнело. На небе не было звезд Золотая полоска света мерцала далеко на горизонте. Я стянул с себя одежду. Закурил сигарету с марихуаной. Травки было больше чем достаточно, а я еще по дороге в Хоуп выпил полбутылки. И я просто... свалился замертво.
Меня разбудила Трейси — не знаю, сколько прошло времени.
— Ты должен это увидеть, — сказала она.
Я встал. То, что было полоской золотого света на горизонте, теперь находилось от нас всего в сотне ярдов. Я узнал дюны... Это песок так выглядит при ночном свете... Вспомнил удовольствие, которое доставляло мне это места Пляж Бу.
Мы прыгнули, как только киль лодки коснулся земли. Дошли вброд до берега. Трейси взяла меня за руку и новела за собой вверх по пляжу. Песок был теплый. Ветер тоже теплый. Мы легли валетом между дюнами и, дождавшись, когда рассеялись облака, стали считать кометы.
* * *
Пляж Бу ослабил напряжение, которое возникло между нами на лодке. Я подмял под себя Трейси. Она была так хороша, что я сказал: «Я люблю тебя». Она улыбнулась, но глаза ее говорили за нее.
На рассвете нам удалось на попутке добраться до Хоупа. Вся Передняя дорога была забаррикадирована корзинами с рыбой. Вывески магазинов сорваны и прикреплены к верхушкам телеграфных столбов. Кто-то загнал в ручей мини-автобус. По всему заливу плавали отвязанные от причала лодки.
Я проводил Трейси домой. При прощании я увернулся от ее поцелуя.
По дороге, на краю Хоупа, я сделал крюк, чтобы пройти мимо магазина Спенса. На асфальте осколком фарфоровой чашки, подобранным на пляже, я написал: «Не все здесь вас ненавидят».
Когда я добрался до дома, было уже около семи. Мама сидела на кухне и плакала.
— Твоя сестра дома, — сказала она.
За этим последовала целая неделя неистового гнева.
Мне кажется, что все это время я был как в шоке, потому что все, что я запомнил о ней, было черное облако ее волос и ногтей и этот постоянный... скандал. Она, как смерч, сметала все на своем пути.
* * *
Она разбила все окна в доме стрельбой из ружья 22-го калибра. Отвязала соседскую овчарку и натравила ее на стадо овец. Украла чужую машину и гоняла на ней по полю, обратив в бегство пасущихся коров и заставив напуганных животных выскочить на дорогу. Дралась с матерью, вырывая из ее головы клочья волос. Поставила мне синяк под глазом, запустив в меня совком. Выбросила в море отцовские инструменты. Постоянно оставляла включенными свет и отопление. Сожгла плиту. Насадила живых крабов на вязальную спицу, как на вертел, и поджарила их над электроплитой прямо в гостиной. Измазала смолой все стены своей комнаты, включая то, что осталось от окон, и просидела там взаперти целый день, истошно вопя. Она мочилась в кувшин для молока. Разбила топором кухонный стол. Ее бывшая страсть — Стивен Халкро приходил навестить ее, широким шагом пересекая поля. Здоровый парень с фермы. Он стал хозяином дома после смерти отца от сердечной недостаточности. Эмили помогала ему справиться с горем. Превратила его из мягкотелого гомика в Халка. У него была вывернута на сторону стопа, после того как на нее наступил бык. С того случая он онемел. Сестра растормошила его и помогла вылезти из скорлупы. Когда она уехала первый раз, он опять перестал разговаривать. Но в первые секунды, когда снова увидел ее, сказал столько, сколько я не слышал от него за многие годы с ее отъезда. Они с Эмили уезжали на отцовском «лендровере» и колесили по холмам Хоупа. Стивен сломал ногу. Эмили на попутке добралась до дома, собрала вещи и укатила прочь.
С тех пор я ее больше не видел.
С мамой случился удар, но вскоре она поправилась.
* * *
Стивен как можно быстрее постарался выйти из больницы. Когда он узнал, что Эмили уехала, то перерезал себе вены. Но затем тоже поправился.
Сразу же после того, как Эмили уехала, из коробки с драгоценностями, которая стояла на камине в гостиной, я стащил обручальное кольцо покойного дедушки и сделал все что мог, чтобы Трейси осталась со мной. Я избавился от своих расистских предрассудков. Порвал с Давом. Проводил все свое свободное время, занимаясь любовью.
Она смеялась, визжала, рыдала. Иногда я трахал ее до крови. Однажды на чердаке она на мгновение потеряла сознание: когда она кончила, у нее изменился цвет глаз: из голубых они стали сначала зелеными, а затем серыми. Потом она закрыла глаза. А когда очнулась, была полна уверенности и даже безразличия. По тому, как быстро она закурила сигарету и ушла, я знал, что она не испытала и доли того блаженства, которое испытал я. И лежа там, на чердаке, в одиночестве, ощущая дуновение шторма, почти ослепленный яркими вспышками света, видя через окно в потолке почти во все небо сад, горящий золотыми трубами и звездами, я по-прежнему ощущал себя второй скрипкой, будто после тех ее слов на лодке она вознеслась куда-то вверх и оставалась там, среди деревьев, свысока поглядывая на меня.
В конце ноября пошел снег и уже не прекращался. Незадолго до Рождества мы в бурю катались на розовом«датсене». Тридцатифутовые волны разбивались о вал. Защитных ограждений не было, так что вас легко могло смыть в море с высоты 15 футов.
Мы были последними, кто успел проехать туда на машине, прежде чем городские власти закрыли проезд.
Но Хоупа шторм так и не достиг. Мы кружили по Задней дороге, немного сбитые с толку тишиной и отсутствием машин, а затем увидели вереницу автомобилей у подножия холма Онтафт. Время от времени машины пытались взобраться на холм, но дорога была слишком скользкой. Им удавалось подняться лишь па несколько футов, после чего они опять скатывались назад. Дав на своем «Генерале» свернул на обочину.
Трейси вела машину медленно, потихоньку забираясь вверх по холму. Она продолжала двигаться вперед, сначала по заднему склону холма, затем по боковому, поднимаясь все выше и выше. По радио звучала песня «Call me» группы «Блонди». Когда песня закончилась, вокруг нас не было дорог. Только мы одни посреди снега.
Мы вылезли из машины. Все вокруг было покрыто большими белыми облаками. Острова были такого же белого цвета. Море казалось каким-то особенно голубым. И этот маленький золотой полумесяц над Хоупом. Я увидел стаю китов в лагуне Суиса. Все именно так, как должно было быть.
Мы молчали целую вечность. Затем Трейси огляделась и сказала:
— Если бы все, что у меня было, вот все это вокруг и последний месяц, который мы провели вместе, я могла бы спокойно умереть.
Я вынул из кармана обручальное кольцо деда, встал перед ней на колени и произнес
— Трейси, я люблю тебя. Ты станешь моей женой?
* * *
Она посмотрела на меня сверху вниз. Снова ореол ее волос, как тогда на лодке, голубые глаза цвета моря, розовые губы, в которых отражалось небо... В ее облике было что-то сверхчеловеческое».
— Купидон, — ответила она, — ты не тот, кто мне нужен.
Спустя несколько часов после этого я уехал с острова. Лунный свет уже ознаменовал начало рождественского вечера. Мать и отец молились на кухне при свете свечи. Я незаметно проскользнул мимо них и вышел через черный ход. Вскочил на паром от Стромнесс. На другой стороне острова пересел на попутку.
В первый день Нового года я заполнял анкету для получения места мойщика кастрюль в шикарном отеле квартирного типа, расположенном в лесу неподалеку от озера Лох-Брум. Она больше не вернулась ко мне. Работу я получил.
На кухне нас работало пять человек. Три повара — шеф-повар, повар по соусам и повар по сладостям. Мойщиком посуды был парень по имени Колм родом из Харриса, с дальних
Гебридских островов. Он строил из себя этакого мистика, но для меня был просто одним из хиппи, которые носят футболки с изображением Стоунхенджа и вечно накачаны кокаином. Первое, что он сказал мне, пожав руку при знакомстве, было:
— Где тебя носило все это время?
Все мы были приезжими. У каждого из нас был для жилья деревянный домик на территории отеля. Гостиная с плитой и раковиной, встроенной в углу, шкаф для посуды и вещей и спальня. Чтобы принять душ, надо было идти в специальный ломик с краю.
* * *
Сноумен, так звали повара по соусам, — единственный из нас, у кого был телевизор. Мы собирались у него по выходным с огромным запасом пива и допоздна смотрели футбол, «Любовные связи» и хаммеровские ужастики[5].
Домик шеф-повара находился по соседству с моим. Пока он крошил морковь и ездил за спиртным, в доме оставались его жена и пятимесячная дочь. Как-то ночью он пригрозил нам ружьем за шум, который мы устроили. Взбешенный, он стоял в одних трусах во дворе и размахивал ружьем, а его жена с вопящим ребенком на руках визжала, чтобы он шел назад в дом, мы же, от души матерясь, пытались вылезти через заднее окно. В конце концов Колм успокоил его, наплетя всякую чушь про ответственность за семью и карму и пообещав годовой запас травки.
Шеф-повар пришел к нам прямо с ружьем и пил с нами, пока не свалился. Колм приспособил его спину для гадания на картах Таро. Карты предсказали, что скоро у него появятся деньги. Повару по сладостям карты поведали что-то про семейные секреты. Мне они сказали, что в Оркни я оставил кого-то ужасно для меня важного, что этот кто-то скучает по мне и то, что произошло между нами, каким-то образом приведет нас назад друг к другу, хотя к этому времени я уже буду на пути к чему-то особенному. Колм назвал это звездной дорогой. Он сказал, что у каждого есть дар и что я уже начал использовать свой, хотя до сих пор не понимаю, что это дар. Как только я использую свой дар, использую во благо, я буду стоить столько, сколько стоит золото, по весу равное мне.
* * *
На следующий вечер я попытался дозвониться до Трейси, но ее не было дома. Я оставил ее маме номер своего телефона и ждал один, два, три дня. Так или иначе, три дня превратились в шесть месяцев. От того, чтобы снова позвонить ей самому, меня удерживала не гордость, а ужасное чувство тревоги, говорящее мне, что у нее было достаточно времени, чтобы понять все, что я ей дал и что заставил ее почувствовать, особенно в последние дни перед нашим расставанием. Я ожидал, что разлука только усилит наши чувства и все такое. Но понял, что она никогда не любила меня так, как любил ее я. И в глубине души я знал, что причина, по которой она не смогла полюбить меня так же сильно, скрывалась именно в той речи, которую она произнесла тогда на лодке в Хэллоуин.
С приходом лета босс перевел меня в садовники. Повышение по службе. Погода улучшилась. И я снова решил позвонить Трейси. Оказалось, она уехала на при месяца в Италию работать на виноградниках перед поступлением в университет. Я потерял веру в нее и отдал себя тем, кто меня хотел.
Однажды я надорвал спину, работая в саду. А потом часами уничтожал себя выпивкой, кокаином и непрерывной любовной возней. Лето, жара, скука, и почти с любой я был готов на все, ничего не боясь.
Прежде всего, это были девчонки. Я занимался любовью с женой босса в холодильной камере; по субботам развлекался с официантками; практиковал групповой секс с тремя уборщицами в номере люкс. А дальше пошло-поехало. Свободные от службы полицейские на крыше террасы; девочки-протестантки — королевы студенческих балов; красивые мальчики, которых я насиловал я кустах у реки; для меня это было просто развлечением, однако для них дело заканчивалось слезами или впаданием в экстаз — по их уверениям, они точно побывали в раю или слышали голоса умерших.
Думаю, уже тогда, когда пытался силком затащить Тину в машину Дава, я знал, что обладаю особым составом плоти и крови. Нетрудно было заметить, что те, с кем я резвился в отеле, были ужасно одинокими или переживали отчаяние и им ничего больше не было надо, как любить и быть любимыми. Этого и того, что они испытывали, когда я дотрагивался до них, было достаточно, чтобы они увидели звезды. Мне делали предложение руки и сердца, клялись в вечной преданности. Владелец какой-то французской компании по производству туалетной бумаги хотел включить меня в свое завещание. Но я никогда ничего не видел и не чувствовал. По крайней мере, поначалу.
Я стал получать удовольствие от того, что передо мной вставали на колени. Это все были легкие мишени: люди, пережившие несчастье и выходящие из депрессии; аристократы-наркоманы, пытающиеся завязать с наркотиками; тинейджеры, окончившие школу, но еще не поступившие в университет, а также на вид неукротимые и доставляющие наибольший кайф строители во время медового месяца; суровые мужики, добившиеся больших результатов в бизнесе Все они открывали мне душу после наших кувырканий, плакали в моих объятиях, рассказывая о несложившихся отношениях, о родителях-садистах, умерших родственниках и социальной несправедливости. Незнакомые мне люди, которые какой-то частицей навсегда останутся со мной.
* * *
Что мне нравилось больше всего, так это какими легкомысленными становились подле меня мужчины. В их глазах можно было прочесть борьбу чувств, когда они впервые заговаривали со мной, рассказывая о том, что точно знают, что их интересуют только женщины и порнография, или что они годами счастливо живут со своими женами и что, само собой, на сто процентов гетеросексуальны, и в то же время им страшно хотелось засадить мне в задницу.
Да, возможно, я и был хорош собой: полные губы, огромные глаза, как у олененка Бемби из мультфильма, орехового цвета и с длинными ресницами, но вместе с тем не настолько женоподобный, чтобы заставить их хвататься за оружие, а с достаточно накачанной от работы в саду летом мускулатурой. Официантки присвистывали, когда я с открытым торсом косил траву. Мои крепкие мышцы отвлекали их от рутинной чистки ножей и сервировки столов.
После того как Колм и другие повара узнали про мои сексуальные забавы с официантками, я уже не мог быть уверенным «в завтрашнем дне». С одной стороны, они отпускали грубые шутки, раскладывая всюду презервативы и тампоны. В то же время потихоньку стали исключать меня из своего общества. Началось с того, что они выбирали самые дорогие напитки, когда наступала моя очередь платить за выпивку. И никто уже не приглашал меня провести вечер у Сноумена. Никто из них не знал, что я занимаюсь этим и с мужчинами. И я никогда не пробовал заняться сексом с кем-нибудь из них, до тех пор пока Сноумен не начал меня преследовать. Не могу сказать, что я не хотел этого, но шансы того, что они все были готовы к таким отношениям, были невелики. Мужчины, которых я соблазнял, были одноразовыми, и я с ними никогда больше не встречался. Заняться сексом с поварами было все равно что гадить там, где ешь. Я знаю, они бы меня линчевали за это, поскольку то и дело говорили о том, как бы они расправились со всеми гомиками и черномазыми на земле и как расстреляли бы их, и они немедленно закипали от бешенства, если я спрашивал их, есть ли среди их знакомых черные или голубые. Однажды, когда я сказал, что гомики, скорее всего, испытывают наивысший оргазм, потому что они одного пола со своими партнерами и точно знают, что надо делать, чтобы довести их до этого состояния, и что. возможно, всем мужикам стоит на денек поголубеть, у шеф-повара в ответ пошла пена изо рта. Пришлось даже держать его и отпаивать виски.
Гм... Все это звучит так. будто я готов был заниматься сексом с любым... и это почти правда. Тогда я намеренно пытался разрушить себя, чтобы забыть Трейси. У меня было страстное желание уничтожить себя. Но секс, по сути, играл важную роль в моих попытках изменить жизнь. И я обнаружил, что можно легко научиться видеть в любом человеке его лучшие стороны. Думаю, это связано с тем, как быстро я умею прощать.
Мне достаточно любой ерунды, чтобы я начал сочувствовать кому-то, малейшего намека на его ранимость, уязвимость, малейшей детали, все что угодно — начиная с того, какие у человека запонки и кончая тем, как он держит нож или вилку. Почти каждый раз все решала какая-нибудь мелочь, которую ты воспринимаешь как чрезвычайно важную вещь, и вот уже совершенно неожиданно все твои мечты связаны с людьми, которые на первый взгляд кажутся совершенно обыкновенными, или дерьмом, или грубыми, но на самом деле полны света. Вот что я понимаю сейчас, лежа здесь, умирая, — что эта способность не судить людей, возможно, и есть мой самый большой дар.
С Холмом у меня был один разговор по душам. Дело в том, что я считал, будто он только прикидывается хиппи, а на самом деле за этим стоит холодный ум и цинизм. Раз я видел, как он бил одного из официантов, отделал его как отбивную. И при этом припоминал парню все его чудачества и дурацкие привычки, которые изучил за несколько недель, что работал в отеле. Колм издевался над ним и готов был вышибить несчастному мозги. Парень был просто уничтожен как личность. Повара хохотали до слез. Официант уволился. Я готов поспорить, что у него до сих пор не срослись переломанные кости.
Когда мы распивали и курили травку на берегу реки за теннисными кортами, я рассказал Колму кое-что о своих родителях и о Трейси. Он сказал: «Любой конец — это начало чего-то нового». На следующий день он дал мне почитать книгу о гностицизме и о свитках Мертвого моря.
— Это поможет тебе перепрограммироваться и забыть обо всем дерьме, которое внушил тебе твой папаша, — сказал он.
Я прочел книгу за выходной, а на следующий день перечитал ее. Я читал, затаив дыхание. Я повсюду носил ее с собой.
Первое, что действительно меня зацепило: в книге говорилось, будто есть огромное количество книг, которые могли бы стать Библией, но не стали, потому что в них не было четкой морали. Книги, которые стали Библией, полны правил повиновения Господу, они учат, как молиться, как жить, что и когда делать. Древние религии придавали этому особое значение, потому что это помогало им держать народ под контролем. Другие книги, апокрифические, утверждали, что попасть на небеса можно и без церкви и священников; все, что тебе для этого нужно, — это ты сам.
Во всех этих новых книгах, помогающих понять Библию, и во всех этих цитатах, взятых из Библии, были описаны одни и те же герои, но все они были настолько разными! Неожиданно выяснялось, что Иисус пришел к нам не для того, чтобы предупредить нас о грехах. Он наш проводник на пути к духовному просвещению. Как только ты достигнешь такого же познания самого себя, Он перестает быть Учителем, и вы становитесь равными. Таким образом, цель каждого, кто принял и жил в соответствии с Его посланием, — не стать похожим на Иисуса Христа, а самому стать Иисусом Христом.
Это окончательно добило меня: что самопознание и есть божественное знание, то есть что ты сам можешь быть таким же пророком, как Иисус. Я начал понимать, что те видения, которые являлись мне, когда я был с Трейси, были предвестьем того, что могло произойти. Когда я видел небеса, это объяснялось не чем иным, как любовью.
Любовь к Трейси определяла меня самого. Когда я ее любил, я был ближе всего к познанию самого себя. Но я упустил свой шанс. Изо всех сил желая ей понравиться, я опустился до всей этой расисткой мерзости, что в действительности внушило ей презрение ко мне и открыло мою истинную сущность — малодушие.
Она была тем, кто мне был по-настоящему нужен. Это так очевидно. И с тех самых пор я пытаюсь ощутить то, что она дала мне почувствовать. Если бы у меня хватило сил сделать то, что было важно, я не лежал бы сейчас в Сохо в этой дерьмовой комнатушке под чердаком, сокрушаясь о том, что жизнь могла бы быть верхом блаженства, и понимая, что дар, который должен был катапультировать меня в стратосферу, на самом деле продержал меня всю жизнь в сточной канаве.
И потом, материальные богатства не имеют значения. Важно, что у тебя в сердце. А сердце у меня золотое.
Когда до меня стало доходить то, о чем я прочел в данной Колмом книге, меня стали одолевать классические муки — желание вернуться назад и все изменить. Я представлял, как свободной походкой иду по Хоупу, срываю крышу с магазина старого Спенса, сгребаю в охапку съежившихся от страха черномазых ребятишек, я может быть, и всю семью. А Трейси с вершины холма Онтафт смотрит, как я перешагиваю через острова, держа их в объятиях, и уношу их из Оркни в Лондон, или Нью-Йорк, или в Африку — туда, где не будет преследований, ударов в спину, ненависти и петард, запущенных в окна дома.
Я перестал трахаться и пить все что ни попадя. И отдал все силы садоводству. Цветы расцветали прямо из кончиков моих пальцев. Почки раскрывались бутонами при каждом моем вздохе.
В саду нас работало трое. Я, Кейт — высоченная девица из Сомерсета, которая почти не разговаривала, и Вальтер, пожилой старший садовник Его жена работала в приемной отеля. Оба они с вечно недовольным выражением лица являли собой живую картину мирской скорби и, пожалуй, были самыми безрадостными людьми, которых мне когда-либо доводилось встречать.
Вальтер для всех придумал прозвища. К тому, кого он считал ниже себя, он обращался по кличке прямо в лицо; того, кого ставил выше, называл по прозвищу за глаза. Босса он звал Обоссанный Маленький Хрен, всегда при этом кивая в сторону отеля. Жену босса он прозвал Прорвой. Жена Вальтера была Грэндель, жена шеф-повара — Королем Донг, Сноумен — Редиской, повар по сладостям — Фанни Бауз, Колм — Распутиным, Кейт — Крэбзом, я же получил прозвище Гомик. Каждый раз, когда я говорил ему, что если бы он дал мне пососать у него пять секунд, он сам бы захотел стать гомиком, ему явно нравилось это слышать.
Я так до конца и не понял, что сделало его таким злым. У Кейт руки сплошь были в следах от порезов: он ухитрился поранить ее почти каждым из инструментов, находившихся в его домике, утверждая, что это. конечно же, случайно. Он крал из комнат постояльцев вещи — зеркала, фены, одежду — и сжигал их на заднем дворе. Если кто-то пытался спасти что-нибудь для себя, то Вальтер, довольно сильный для своих лет, припирал этого человека к дереву рукояткой мотыги или приставлял нож к горлу. Он говорил, что таким образом экономит время, так как, мол, вещи, которые он сжигает, все равно рано или поздно потеряются, будут проданы или поломаются. У одного из гостей он застрелил собаку за то, что она пописала на его розы. Как-то раз он чуть не отрезал мне палец садовыми ножницами. Потом вез меня в больницу со скоростью 10 миль в час и всю дорогу орал, чтобы я не запачкал кровью обивку сиденья. Мне наложили швы. Он так и не извинился.
Раз днем, в конце моего первого лета работы в отеле, он отвез меня на другой край участка — мы тогда вырубали деревья. Там стоял гнилой пень, торчащий над землей на шесть футов. Вальтер очистил его от куманики и утесника и сказал:
— Надо его вытащить.
Я обхватил пень и слегка потянул его вверх, проверяя, глубоко ли сидят корни. Затем навалился на него всем своим весом, раскачивая и таща его со всей силой. Через тридцать секунд дерево почти поддалось, и в конце концов мне удалось выкорчевать его. Я сделал сильный рывок, и пень раскололся пополам. Это был один из тех моментов, о которых стараешься забыть, пока тебе не делается хреново и требуется встряска. Я со своими свеженакачанными мышцами чуть не умер, вытаскивая этот пень, а Вальтер стоял рядом, опершись ногой о лопату, бормоча: «Вот сукин сын!».
С тех пор он стал звать меня по имени. Это, пожалуй, единственный случай, когда я завоевал чье-то признаке, а это было именно признание, может быть, единственный случай, когда дело не было связано с моим умением трахаться.
Но именно Сноумен открыл мне звездный путь, указав мое предназначение. Вся эта гностическая ерунда, изучение Таро, круговорот секса и воздержания, тот факт, что Трейси больше не была черным облаком на горизонте, — все это вертелось в моей голове, но я не знал, что это значит на самом деле. Благодаря ему я это узнал.
Он просто... стал плохим или что-то в этом духе. В последние пару недель моей работы на кухне он постоянно отставлял горячие котлы в сторону, вместо того чтобы сложить их прямо в мойку, и каждый раз радовался, когда я обжигался. Еще внезапно бросал в мойку ножи с другого конца кухни, когда я был чем-то занят. Он поджег мой передник прямо на мне.
И даже когда меня перевели в садовники, продолжал свои штучки. Делал мерзости при каждом удобном случае. Но на Рождество он свое получил
Отель тогда закрылся на десять дней. Я и Сноумен были единственные, кто не уехал, чтобы провести праздник с семьями. Я задал ему жару в его хибаре — в тот вечер, когда показывали чемпионат по боксу. Задал ему настоящую трепку. Он сидел и травил анекдоты, потом вдруг разделся до трусов и кинулся на меня с ножницами в руке. Завязалась драка. Я съездил ему по носу бутылкой виски. Он упал на пол, смеясь. Пиная меня ногами, вылез из-под меня, оседлал и начал душить меня. Лицо у него было все в крови. Пока я пытался вырваться, он прошипел:
— Ты что, думаешь, будто я чертов гомик? Да? А я не гомик, понял?
Я со всей силы залепил ему кулаком прямо в рожу. Он упал навзничь. Я оглушил его бутылкой. Длинный и бледный, он тянулся ко мне, стараясь подняться. У него возникла эрекция. Я коленями встал ему на грудь, взял его за голову и поцеловал в губы. Не помню, что произошло дальше, кроме того, что он отвечал на поцелуи и плакал. На языке у меня был привкус его слез... И эти слезы... не были слезами боли. За ними было полное облегчение... и немного смущения. Я, точно понимая, чего хочу от него, продолжал наступать; желание сделало его слабым. Я воспользовался этим. Он плакал, когда кончил. Думаю, он увидел своего недавно умершего отца. Что-то внутри кольнуло меня от жалости... сострадание, и небеса открылись. Это не имело ничего общего с теми образами, которые я видел, когда был с Трейси, но определенно это были первые видения с тех пор. И совершенно ясно почему: в ту долю секунды от жалости я позволил себе его любить.
После этого его ненависть ко мне прошла. Он был излечен частицей любви. Позже мне стоило только подмигнуть ему, и он ронял все, что у него было в руках в тот момент, или портил все, что в это время делал. Иногда он падал в обморок — стоило мне слегка изогнуть дугой бровь. Одного этого было достаточно, чтобы свалить его замертво.
Религия, Бог, Иисус — они такие уязвимые мишени в наши ироничные времена. Но все, кого я встречал, ищут доказательство того, что в жизни есть что-то большее, чем просто жизнь. Когда я обнаружил, что распространение любви дает мне возможность увидеть небеса, я начал понимать, что единственный путь к познанию самого себя и, следовательно, познанию всего Божественного может быть пройден только через истинную любовь. Чем прекраснее видение, тем вернее любовь, тем ближе становлюсь я самому себе и Богу. Что может быть лучше, чем найти самого себя через любовь к другому человеку? Чем быть одновременно наделенным даром Божественности и экстаза?
Один мой поцелуй, и Кейт стала разговаривать.
До этого у нас были безмолвные рабочие отношения, основанные на акробатике: ее огромный рост и сила и мои гибкость и легкость. Я вставал ей на плечи, чтобы залезть на лианы; она ловила меня, когда я прыгал вниз с верхушек деревьев; переносила меня через речку, чтобы я не замочил ноги.
Я риал, что в тот день у нее был день рождения, набросился на нее и вложил все, что смог, в поцелуй. Скворцы ракетами взлетели с розовых клумб. На деревьях задрожали листья. Она хихикала, когда я оторвался от губ и что-то бормотала сквозь смех. Ее прорвало лавиной нескончаемого лепета. словно ее откупорили, как бутылку. Это было последним добрым делом, которое мне удалось совершить до того, как меня вынудили уехать.
Сноумена пригласили на вечеринку в местечко под названием Уллапул. У меня и одного официанта выдалось свободное от работы время, и мы пошли вместе с ним. Коттедж, в котором была устроена вечеринка, находился сразу за городом. Он весь, изнутри и снаружи, был украшен сказочно красивыми красными огнями. Танец живота и лимба на кухне. Травки столько, что не выкурить. И огромный ирландский волкодав — он наваливался на тех, кто так нагрузился, что не мог убежать.
Я тогда впервые попробовал экстази Сноумена кислота довела до слез. Он опять увидел своего умершего отца. Я чувствовал себя великолепно. Пусть это и сравнить нельзя с тем, как мне было с Трейси, но все же сильно напоминало о ней.
А потом появилась эта девушка-ковбой. Вся в белом — шляпа, куртка, юбка с кистями, сапоги до колен, волосы заплетены в косички, в кобуре пистолеты, кожа загорелая, глаза густо подведенные и серебряная помада. Она встала рядом с исполнительницами танца живота и, подмигивая мне, широко улыбаясь, большим пальцем руки водила туда-сюда — как тот огромный неоновый ковбой на центральной улице Лас-Вегаса
Не имею ни малейшею понятия, как очутился в том эскорте. Три машины ехали вверх по берегу. Девушка-ковбой торчала из люка на крыше передней машины и крутила огромное лассо; я сидел в следующей машине, набитой битком, нога к ноге. Орала музыка, в окна дул ветер. Вслед за нами ехала еще одна машина. Были сумерки. Казалось, они наступили несколько часов назад. Потом машина, в которой ехала девушка-ковбой, как-то съехала на обочину, вдребезги разбив зеркала заднего вида о стволы деревьев. Наша машина, как ни в чем не бывало, последовала за ней, а третья — вслед за нами.
Вскоре мы уткнулись в кустарник. Все начали хихикать и ржать. С обеих сторон нас зажало деревьями. Я успел заметить последние вспышки дневного света, отразившиеся где-то впереди на поверхности воды. Затем мы перевернулись. Помню тяжесть тел со всех сторон, что почему-то заработали дворники и что не было возможности сопротивляться движениям вокруг даже при моей мускулатуре, накачанной во время работы в саду.
* * *
Может, мы ударились о камень, не знаю, только раздался жуткий звук удара, и вместо того чтобы скользить вниз по листве, что мы, должно быть, до этого и делали, мы просто развалились на части. Этот неимоверный грохот разлетающегося стекла и корежащегося металла... Следующее, что помню, — я лежу на земле, на краю озера. Одна из машин тонет, исчезая под водой, шинами и дном к небу. Два колеса еще крутятся, и в воде бурлит выхлопной газ. Я попытался встать, но земля ушла из-под ног, и когда я падал, то увидел великолепный белый свет под водой, что не могло быть ничем другим, как курткой девушки-ковбоя. Свет становился все темнее и темнее, по мере того как она погружалась все глубже и глубже.
И все это осталось навсегда там, и это все, что я помню о том, что происходило позже. Годы как пустыня. Если хотите, великий пост. Когда думаю об этом, то вижу лишь эту черную дыру. Будто я отключился там. на краю озера, и очнулся в Глазго семь лет спустя.
Глазго чуть не убил меня. Скучный город. Три года собирания полок в фирме «Байрз Роуд». Люди, готовые изнасиловать и унизить тебя, только чтобы увидеть, какое у тебя будет выражение лица. Миллионы и миллионы таблеток. Рейв спас мне жизнь. Pussy Power, Soma, Slam ^[6].
Я переехал в Эдинбург. Меня не покидала мысль, что именно там я видел однажды Трейси. Я останавливал на улице сотни женщин, но ни одна не оказалось ею.
* * *
Вскоре после этого я перебрался в Лондон. Я добирался туда в спальном вагоне и всю дорогу не сомкнул глаз, потому что разговаривал с парнем из Файфа[7], который искал своего брата. Последнее, что он от него слышал, было сообщение на автоответчике: «Я уезжаю в Смоук искать свою удачу». Его брату было тогда 14 лет.
Окраины города лишили нас дара речи. Даже несмотря на дождь, в 7 часов утра они все светились. Шпили, купола и мосты сверкали, словно со спутников на них пролился золотой дождь. Вместо дорог — чистейшие светлые тропинки. Уличные фонари точно костры, уходящие в небо. Облегчение, когда мои ноги касаются земли.
Я попрощался с парнем из Файфа и ушел. Позавтракал в кафе для рабочих напротив вокзала. Когда вышел, ко мне подошли пятеро парней. Придурки везде одинаковы, независимо от цвета кожи, религии или национальности. Язык их тел, когда они готовятся к нападению, походка и манеры везде одни и те же от Киркволла до Казахстана. Я никогда больше не встречал, пожалуй, таких красивых лиц, как у одного из них. И хотя все они были темнокожие и хорошо одеты, сразу было понятно, что они полные скоты.
Я закуривал, когда вышел из кафе. Один из них говорит:
— Не угостите сигаретой?
— Извините, — говорю, а сам отступаю назад — У меня больше нет.
Не считая того, что я был застигнут врасплох, возможно, сказалось и то, что я проболтал всю ночь и голова у меня была забита всеми этими кошмарными историями файферца о том, как ему пришлось вытаскивать брата из банды, занимающейся детской порнографией, и тому подобное, только глядел я на этого парня на энную секунду дольше, чем следовало. Живя в Шотландии, быстро обучаешься таким вещам, и я уже знал, почувствовал, едва повернулся к ним спиной, что обречен. Пять парней набросились на меня все одновременно, и я упал. Удар. По голове и не только — я чуть не кошки от всего этого. Глупо, но, пока они выбивали из меня всю душу, я подумал: если бы я мог дотянуться до их членов руками или губами, они бы растаяли, и я был бы спасен.
Так я познакомился с Лондоном. Я познал сразу его лучшие и худшие стороны: это город, битком набитый людьми, которые приехали сюда из мест, где их жизнь не удалась.
Я очнулся, сидя на крышке унитаза в сортирной кабинке, по щиколотку в моче, и какой-то парень вытирал мне рот мокрой туалетной бумагой. Вода была соленой на вкус и теплой, но парень был настоящей находкой. Он был такой огромный, что рядом с ним я чувствовал себя ребенком. Добрые глаза, лысый, в кожаной куртке.
— Тебе выбили зуб, — сказал он с каким-то незнакомым акцентом. Чуть похож на датский, но другой.
И я спросил:
-Да ну?
А он сказал:
— Это сбоку, спереди не видно.
Я:
— Надеюсь, это не испортит мои шансы с дамами.
Он:
— Уверен, что нет, особенно с дамами, которых я знаю. Я:
— Это что, приглашение?
И он сказал:
— Если хочешь, то да.
— Почему бы и нет?
И он:
— Тогда я тебя им представлю.
Вот так я встретил Раду. Моего будущего босса. Сумасшедшего румына и лондонского таксиста. В его большом черном шкафу были скелеты всех сортов. Я даже тогда подумал, что, может, он видел, как я сошел с поезда, и наслал на меня своих парней. Но опять же, у каждого своя причина, почему он здесь, и, кто знает, может быть, он будет вместе со мной в раю.
Я ему отсосал прямо со сломанным зубом. В знак благодарности — у меня больше ничего не было. Все, что у меня было, — одежда, кассеты, обноски, оставшиеся от белья Финолы, письма Энджела, книга Колма, обручальное кольцо деда, — все пропало во время нападения на меня.
Спал я на полу. Проснулся с сорока фунтами в руке и завтраком на подносе возле изголовья. Недолго думая, я положил деньги в карман. И набросился на еду как волк.
Дамы, о которых говорил Раду в сортире, оказались стайкой королев. Он за ними присматривал. Прятал их в заброшенном доме на улице Святого Гилза и днем отвел меня туда. Чтобы я тоже там остался, если захочу.
Это был дом свиданий. Хотя я раньше и не видел ни одного такого, я тут же понял. Наверху, над помещением для групповых утех, находилась комната для жилья. Там уже жили четыре шлюхи. Майкл, который в женской одежде был Ди, Стивен, он же Хло, Винсент, или Бани, и Севилен, наполовину турок, которого звали также Аквой.
Я тут же почувствовал себя среди них молодым, хотя и был самым старшим из них, а то, что испытал, тянуло больше, чем на половину жизни. Там царила зрелость, она шла от Винсента с его выражением мировой усталости — какое-то особое достоинство, блеск и самодостаточность. Никогда не встречал такого, может, если ты находишься всю свою жизнь я изоляции, то обучаешься тому, как надо жить, и это как-то особо проявляется.
Я наврал им про свой возраст. Скосил пятнадцать лет, и мне это сошло с рук. Когда я был мальчиком, родители всегда по ошибке принимали меня за кого-то старше по возрасту. Когда стал мужчиной, это произошло только в моем сознании, казалось, мое тело не поспевало за возрастом. В тридцать три я мог сойти за восемнадцатилетнего.
Представив нас друг другу, Раду слегка подтолкнул меня в пустую комнату и оставил дверь полуоткрытой.
— Ну, — сказал он, — что ты думаешь?
А я сказал:
— Вполне классно. Кажется, они славные.
А он:
— Хочешь остаться?
— У меня нет выбора, — говорю.
И он вдруг передернул плечами и выпрямился во весь рост. Поза сутенера. Типичная поза, но тем не менее заставившая меня поежиться. Он сказал, что всегда есть другой выбор. Ты можешь пойти назад на улицу ни с чем, и на тебя снова нападут. И что тогда? Будешь без копейки и без крыши над головой, и это не смешно, особенно когда скоро зима.
Я был напуган всем этим, но, желая понять, как далеко он зайдет, заметил. что всегда могу поймать попутку на дороге.
Он признал, что действительно я могу поднять руку и поймать машину.
Так мы кружили с ним кругами, и он цедил свои слегка прикрытые угрозы, а я ловил кайф от попыток проверить воду — горяча ли.
Затем он сказал:
— Если ты, и правда, решаешь остаться, у меня есть условие.
— Какое? — спрашиваю.
— Будешь работать на меня, — отвечает он.
— А что делать-то? — спросил я.
А он отвечает:
— Делать для других то, что ты сделал для меня прошлой ночью.
Он тогда увидел звезды.
Я не понимал, насколько это было важно, до тех пор пока Стивен потихоньку не сказал мне несколько недель спустя, что когда-то Раду был фашистом.
Он вырос в Бухаресте в расцвет режима Чаушеску. Этот Чаушеску был еще тот тип: любитель этнических чисток, при этом сам не мог толком связать двух слов. Он издал закон, по которому каждая замужняя женщина в стране должна была иметь четырех детей, чтобы увеличивать рабочую силу и избавиться от национального долга. Но когда экономика развалилась, в стране не было денег, чтобы заботиться о таком количестве детей, родители вы гоняли их из дому на улицу. Вот почему в Румынии до сих пор существует огромная проблема: детские дома там переполнены, и тысячи беспризорников живут в трубах канализации.
Так или иначе, когда я поджигал кукурузные поля и знакомился с датскими парашютистами, Раду, по всей видимости, был маленьким пай-мальчиком коммунистом. Но тогда у него не было другого выбора, так как его отец сидел на высоком посту в секретной службе — тайной полиции Чаушеску.
В то время там нельзя было сделать шага без того, чтобы за тобой не следили. Соседи шпионили друг за другом и доносили друг на друга в секретные службы. Не успеешь оглянуться, как на тебя заведено длинное уголовное дело, на котором написано: «Нарушитель Социалистического Мира», а при этом самое ужасное, что ты сделал, — это плюнул на тротуар.
Раду был вынужден подчиняться правилам — он маршировал, играя в оркестре, председательствовал на собраниях коммунистической молодежи, ел вместе с родителями и говорил «пожалуйста» и «спасибо». Но его отец был сумасшедшим сторонником авторитарной власти, всегда готовый схватиться за кнут между проповедями о силе государства.
Давление было слишком сильным. Днем Раду играл перед отцом роль Троцкого, а ночью убегал с толпой панков. Он рос как могиканин, что драит квартиру для цивильной жизни и при этом сахарным сиропом выкладывает волосы на манер панка. Он уходил из дому в костюме, говоря, что идет на репетицию духового оркестра или еще куда-нибудь в этом роде, в то время как в чехле для барабана у него лежали драные джинсы, футболка и ботинки с металлическими носками, и переодевался, встречаясь с друзьями. Они тусовались. нюхали клей, слушали «Секс пистолз» и «Клэш» на пиратских кассетах, которые покупали на черном рынке. Они пугали народ на улицах, плевались в солдат, поджигали мусорные баки. Заигрывали с секретными агентами — так называемой тайной полицией, — ее сотрудников трудно было не заметить, потому что они были одеты в длинные плащи и мягкие фетровые шляпы, ходили с зонтиками и стояли по углам улиц, читая газеты.
Однажды они выпотрошили бар. Их застукала полиция. Десятерых арестовали. Раду заперли в комнате. Огромный портрет Чаушеску на стене над столом и два стула. Его заставили там ждать несколько часов. В конце концов пришли два офицера госбезопасности. Конечно же, один из них был его отец. Он начинает говорить с ним, как будто они раньше никогда не встречались. Читает перечень проступков Раду, то, что случилось намного раньше, — стильные гомики, нецензурная брань, спуск вниз по лестнице по перилам, в общем, всякое дерьмо вроде этого, ничего особенного, и вдруг он понимает, что вся эта информация, скорее всего, и сообщалась его отцом. Ясно также, что он знал все про панковские дела — несколько лет грязи, которые он просто собрал в одну кучу. «Я буду рекомендовать, — сказал он, — для твоего же блага и для блага отечества, чтобы ты провел год в тюрьме».
Вот и все Он встал, вышел не прощаясь. Раду отправили в тюрьму.
Его сосед по камере был нацистом. Я слышал, как он называл это судьбой, но лично я думаю, что шансы встретить кого-то в этом роде в коммунистической тюрьме были чрезвычайно велики. Мужика того звали Тео. Немец по происхождению, румынские родители. Он обучил Раду всему, что касается славы рейха и зла коммунизма.
Ко времени выхода из тюрьмы у Раду были налажены связи со всеми фашистскими группировками в стране. Он подключился к работе группы в небольшом городке на границе с Болгарией. Военизированные антикоммунисты, вооруженные до зубов Пять раз в неделю они встречались с другими группами, готовились к революции на пикниках и практиковались в стрельбе по мишеням в лесах Раду растил рядовых членов.
Наступил 1989 год, он и его приятели подливали масло в огонь гражданских волнений, которые закончились тем, что Чаушеску и его жена были убиты их же собственными телохранителями. Берлинская стена была разрушена примерно в то же время, и Раду первым же поездом отправился в Берлин, где принял участие в мощной акции нацистов. Стивен сказал, что это был поджог зажигательными снарядами студенческого общежития, в котором было полно цыган, искавших приюта в Ростоке, — то, что заставило его очнуться.
Он постарался завязать с организацией. Смертельные угрозы от бывших товарищей привели его в Лондон.
Часто думаю, где бы я сейчас был, если бы отец любил ею.
Стивен узнал это от Винсента, а тот о свою очередь от одною таксиста, с которым Раду работал, а откуда тот узнал все, один Господь Бог знает. Я поверил каждому слову, хотя это мог быть и испорченный телефон. Никто никогда не заговаривал об этом. По всей видимости, последний парень, который попытался напомнить Раду о его прошлом, умер на следующий день после этого.
Так я, ничего не ведая об этом, менее чем через двенадцать часов после знакомства с Раду был выведен на секс-рынок. В холле на стене висела икона. Этакий удивительно красивый Христос с обнаженным ярко светящимся сердцем. В луче оранжевого солнечного света, падающего прямо на него, как снег, роились пылинки. Это было для меня как знак, кости ломило от утренних пинков, и я знал, что еще одна такая заварушка меня доконает окончательно. Я спросил: «Когда ты хочешь, чтобы я начал?».
Судьба определяет не все. Она не владеет тобой. Ты ловишь знаки судьбы и делаешь выбор. Иногда ты делаешь неверный выбор и умираешь раньше времени или расплачиваешься за это всю свою жизнь. Но тот выбор, который ты делаешь, и есть судьба. И фокус заключается в том, чтобы понять, зачем ты здесь и в чем твое предназначение.
Все, в чем я был уверен, было то, что только истинная любовь может сделать меня цельным и что дом на улице Святого Гилза именно то место, где я должен это найти. Чего я не понимал — а это, должно быть, даже более важно, судя по тому, как развивались события, — было то, что в ходе нашей болтовни я подал бывшему нацисту надежду, что небеса его не покинут.
Первым делом Раду заплатил за фарфоровый зуб, который мне вставили взамен того, что я потерял во время нападения на улице. Еще он купил мне одежду, косметику, стерео и переносный телевизор и сам настроил его. В конце первой недели он повел меня в пиццерию, где мы поужинали при свечах. Он откупорил бутылку шампанского и произнес тост: «За счастье в доме!».
У меня была самая маленькая комната. Лишь большая кладовка напротив была меньше моей комнаты. Но дело было не только в размере — пол осел и покосился. При ходьбе из одного угла в другой казалось, что ты взбираешься в гору. Бутылки, оставленные на полу, с грохотом разбивались о противоположную стену.
Плюсом было то, что за окном моей комнаты была терраса под крышей, где я мог валяться на лежаке и загорать, попивая пиво или читая книги. Майкл, когда находился в соответствующем настроении, всегда составлял мне компанию. Остальная часть квартиры была вполне сносной — общая зала. ванная с душем, большая кухня со всеми удобствами. Правда, стирать вещи нам приходилось в прачечной на улице Беттертон.
Каждую пятницу индийский ресторан, который располагался на первом этаже, устраивал для нас шикарные чайные праздники. Никто из официантов или поваров ресторана никогда не поднимался к нам, чтобы принять участие в сексуальных шалостях, но все они знали, чем мы занимаемся, и тем не менее каждую пятницу, ровно в шесть вечера, для нас устраивали настоящую фиесту. Возможно, это была благодарность за установившуюся традицию: облепившись у нас, все мужчины хотели поесть и поспать.
Я любил места, где мы бывали, — улицу Святого Гилза, Ковент-Гарден, Сохо. Полно людей, хороших магазинов и кафе, какая-то особая атмосфера терпимости, несмотря на такое большое количество баров для геев. То и дело слышишь, что в Лондоне это центр жизни геев, но чем больше геев ты знаешь, тем больше понимаешь, что нет у них никакой жизни. Ее называют жизнью так же, как говорят «культура черных» и «женский вопрос». Одно и то же.
Переодевание в женское платье для меня не являлось чем-то особенным. Я делал это и раньше, надевая на себя одежду Финолы. И тогда для меня это был выбор между жизнью и смертью, а теперь я мог позволить себе смеяться над этим. Это просто была штука, чтобы привлечь народ.
В женском платье меня звали Дезире, что значит «желанная». Без платья — просто Ди.
Для себя самого я оставался Купидоном.
Что касается моей сексуальной ориентации — у меня ее не было. До того как я начал болтаться с парнями из Хоупа и вынужден был прикусить себе язык, чтобы меня не разорвали на кусочки, и даже до того, как я встретил Финолу, я не очень задумывался, какие у меня наклонности. Придет день, и я стану инь, кто-то станет ян, а кто-то и тем и другим. Ну и что?
В доме, где я жил с родителями, не было телевизора. Так что почти все, что знал о мире за пределами Южного Роналдсея , я почерпнул из книг в отцовской библиотеке, которая, казалось, вся состояла из трансвеститов: Жанна д’Арк, Господин Беспорядка[8], Папа Иоанн, Франклин Томпсон, и, что, Господи, мне нравилось, сотни солдат во время Гражданской войны в Америке поняли, что они были рождены женщинами.
Разве я еще не сказал, как грустно было видеть всех этих королев, живущих вместе? Я считал, что работать вместе было здорово. Мы заняли свободную нишу на рынке: этакий современный Дом Крошки Молли^[9] прямо в сердце Хогарта, особенно если иметь в виду то, как место было украшено. Там было предусмотрено все: проведение бизнес-вечеринок в обстановке султанского дворца — гобелены, шелк, ладан и свечи. Богатые мужики из глубинки тайком от семей проводили время в нашей гостиной, раздетые догола, пьяные, накачанные наркотиками и турецкими удовольствиями, разнузданные, разгоряченные от проигранных пари: они уходили от нас, облегченные на тысячи фунтов.
Это была сказка — то, что трудно представить, если у вас не развито воображение. Но хотя Раду и заставлял нас жить в этом доме, для нас такая совместная жизнь означала признание поражения. Как будто мы тем самым соглашались, что все одинаковые, а дом на улице Святого Гилза — наше прибежище.
Я признаю, что у нас был выбор между жизнью с Раду или отсутствием жизни. Но если даже отставить в сторону его деспотизм, то, что делало нас сборищем проституток, было не занятие сексом или вопросы, связанные с нашим низким или вообще нулевым чувством собственною достоинства.
Я пришел сюда, чтобы найти настоящую любовь. Винсент был здесь, потому что послал к черту своего отца. Севилен был там, потому что считал, что в жизни надо испытать как можно больше. Стивен был там, потому что ему нравились женское платье, секс и наркотики и то, что гормоны сделали с его бедрами. Майкл был там, потому что он был морально сломлен — с самого рождения он хотел быть девочкой. Но выглядело все это так, что мы были кучкой женоподобных королев, слишком ущербных или гордых для того, чтобы справиться с желанием одеваться, как женщины, слишком робких для полного изменения пола, с позором вышвырнутых с работы из-за правил толпы, превратившихся в шлюх, так как это была для нас единственная возможность зарабатывать деньги; при этом мы надеялись, что проституция не убьет нас так быстро, как могла бы убить толпа.
Наш Дом Молли был только для мужчин. Винсент сказал мне, что Раду держал высокие цены, чтобы отмести всякие отбросы, и, надо отдать ему должное, нам перепадал достойный кусок золота. Мужчины с хорошим маникюром, которых никогда не встретишь на улице. Как будто все, что им было надо, — это потрахаться с такими, как мы.
* * *
Но деньги не могут заменить красоту, и в то же время деньги могут дать тебе все. Мы были подсадными утками: леди-мальчиками для богатых прокаженных, которые любили гомосексуальные развлечения, но не хотели наносить травмы добропорядочным мальчикам. Раду всегда был готов остановить тех из них, кто искал экстремальных отношений. Тем не менее мне часто приходилось продираться сквозь страдания сумасшедших, больных или жестоких мужчин. Я занимался оральным сексом со стариками, которые являли собой клубок соплей и хрящей, с людьми, настолько разрушенными, что их не за что было любить.
Я отдавал все, что имел, всем, кому мог, и они наполняли мою комнату слезами. Помню парня, который сначала онемел на полчаса, а потом, когда смог снова говорить, матерился так, что небеса разверзлись. Я обслуживал группу американцев — участников секс-тура. Шестеро на одного, они по очереди были сначала наверху, но по окончании первого раунда все лежали ниц передо мной.
И так далее, и так далее, и так далее. Огромное количество окончательно потерянных и привлекательных мужчин. Но самое большое мое приближение к откровению случилось лишь на секунду, когда я видел вспышку солнца над кукурузным полем и море внизу. Я никогда не собирался искать истинную любовь с парнями. С ними это было просто физическое общение, без души, неожиданный гром среди абсолютной тишины, то, что не оставляет приятных воспоминаний.
Я умолял Раду разрешить мне открыть свое дело. Несколько одолжений с моей стороны — и он согласился. Он изготовил для меня глянцевые визитные карточки, накоторых было написано: «Красивый мальчик с Оркнейских островов. Готов на все».
События развивались быстра Первый звонок раздался на следующий день после того, как он показал мне визитки.
Это был отель в Холланд-парке. Там в одной из комнат меня ждала женщина средних лет. На ней ничего не было, кроме белого полотенца. Она была гречанкой. У нее был в запасе час, время обеденного перерыва. На столике стояли рюмки с водкой. «Пей», — сказала она. Я выпил. Она села на кровать. Приказала мне раздеться и лечь на пол у ее ног, лицом к ней. Я так и сделал. Все, что я слышал потом, были вздохи от того, что она кончила, только поглаживая меня ногой.
Люди считают, что если они заплатили тебе за час работы, то могут вытирать о тебя ноги и иногда получают от этого высшее наслаждение. Настоящая любовь может открывать небеса, но на это способна и агония. Я в этом убедился, пока на меня мочились, хлыстали кнутом, обмазывали меня дерьмом, поджигали, избивали и наносили ножевые раны. Может, это и есть доля мученика. Даже когда их ногти впивались им в руки или пламя поджаривало их изнутри, они видели, как перед ними раскрывается небо, видели смерть, слегка иронично — это был лучший секс в их жизни, и сияние небес превращало их страдание в экстаз.
Я посещал одну семейную пару в квартире к северу от кладбища Нанхед. Мы веселились, и они хорошо платили, но я всегда возвращался домой в синяках. Однажды ночью они меня подвесили, надев на шею петлю из веревки, привязанной к кухонной двери. Жена защемила мне яйца зажимом, а муж тянул за веревку, пока мои ноги не оторвались от пола. Кровь застучала у меня в голове, и я увидел в окно чудо: сотни лошадей на дороге в Восточный Далвич и ангелов, толпящихся вдоль Пекхэм-Рай.
Но как приятно наблюдать, каким кошмаром становится жизнь этих людей, когда ты меняешь ход событий и неожиданно из оплачиваемого ими секс-раба превращаешься в стихийную силу. Именно это случилось с женщиной из отеля в Холланд-парке и почти со всеми остальными. О, это удовольствие, когда ты наполняешь их любовью и глаза у них туманятся от дивного смятения? Они не понимают, что их сразило, вместе с тем их мучит неожиданная и обжигающая убежденность в том, что уже никогда они не смогут жить, как прежде. И они тихо лежат или плачут, измененные навеки, хотя собирались всего лишь быстренько перепихнуться во время обеденного перерыва.
Это и есть тот дар, который угадал во мне Колм по картам Таро. Тот самый дар. И если бы я использовал его во благо, то ценился бы на вес золота. И когда я лежал, отмщенный, в объятиях гречанки, я догадался, что благо и есть поиск истинной любви — а ты никогда не знаешь, где ее найдешь, — и понял, что могу сделать огромное число людей по-настоящему счастливыми.
Мы пролежали весь остаток дня обнявшись, без всякой дополнительной оплаты, моя голова на ее груди, она что-то бормотала по-гречески, и слова, отражаясь звоном от ее ребер, звучали как музыка. Я крепко обнимал ее. Все мое нутро закипало от радости. Через распахнутый эркер виднелось голубое зимнее небо. Какие-то маленькие блестящие крылатые насекомые выписывали восьмерки над шпилями и высокими домами. Купол собора Святого Павла тонул в радужном сиянии.
Люди платят за секс, потому что им чего-то не хватает в жизни. Я не осуждаю их, просто я так думаю. Но, получив от меня немного любви, те, кто теперь знает, для чего они живут, больше не возвращаются ко мне. Свет небес, которые они увидели со мной, указывает им на бреши в их жизни. Им вдруг становится стыдно, и они превращаются в самаритян, делая все, чтобы изменить свою жизнь и быть как Христос. Что касается других — у которых ничего нет, моих постоянных клиентов, — после коротких моментов блаженства со мной они уверены, что, если даже у них ничего здесь и нет, их ожидает все позже.
Целительные руки. Второе пришествие. Дар Божий. Все это я слышал.
30 апреля 1999 года Господь услышал мои молитвы и послал мне ангела ударом молнии.
Было полшестого вечера. Я как раз вышел из кинотеатра Курзон на проспекте Шефтсбери, когда услышал ужасный взрыв над крышами Сохо. Я побежал и, повернув за угол на улицу Старый Комптон, увидел, что вся улица заполнена дымом, окровавленные люди куда-то бегут, другие лежат на земле. Я сразу понял, что это была бомба. По новостям то и дело передавали о таких взрывах. Первая взорвалась в Бриксоне, на Электрическом проспекте, — никто не решался сказать вслух, что это была расистская выходка, до тех пор пока не взорвалась вторая бомба в индийском квартале в переулке Брик. Фашистские группировки дружно взяли ответственность за взрыв на себя, утверждая, что это лишь начало кампании по очистке Лондона от скверны. Полиция предупредила евреев в Голдерс-Грин, ирландцев в Килберне и голубых в Сохо быть начеку. Но от напряжения всех, наоборот, потянуло на развлечения.
Я был в ужасе и пытался выяснить, нет ли среди пострадавших кого-нибудь из знакомых. Как-то Севилен говорил, что встречается с друзьями в баре «Италия», но я не мог его найти. Прибыли машины «Скорой помощи». Полиция начала эвакуацию жителей из района. Меня оттеснили к дороге на Чаринг-Кросс. Всю дорогу до Святого Гилза я бежал, надеясь найти всех целыми и невредимыми.
Раду был на кухне, готовил кофе. И там с ним, сидящим за столом, был этот... ангел. При повторном взгляде на него я увидел, как крылья и нимб над его головой исчезли, но сияние продолжалось! Так один из самых мрачных дней моей жизни вдруг наполнился солнечным светом.
— Раду, — сказал я. — Они взорвали Сохо.
Не поворачиваясь, он произнес:
— О! — И добавил: — Это Венди.
Она помахала мне рукой. Это изумительное выражение безучастности в ее глазах, белизна ее кожи и белокурые волосы. Я был заворожен всем этим. У меня перехватило дыхание, и я потерял самообладание.
* * *
Стивен, Винсент и Майкл пришли друг за другом, онемевшие от случившегося. Майкл, как и я, был в слезах. Севилен вернулся домой последним в ужасном состоянии. При взрыве пострадал один из его друзей. Севилен ходил к нему в госпиталь выразить сочувствие. Он сказал, что самое страшное было видеть растерянными врачей.
Все мы, включая Венди и Раду, сидели на кухне и смотрели последние новости по телевизору, одновременно слушая радиорепортажи. Постоянно звонили мобильные телефоны.
Так мы просидели почти до самой полуночи, когда Раду сказал, что Венди переезжает к нам. Я тут же уступил ей свою комнату и очистил кладовку напротив, где и провел ночь.
Я знал нескольких транссексуалов, которые стали полноценными девушками после операции, но ни на кого из них так не западал, как на Венди. Рядом с ней у меня начинались эти приступы. Для этого было достаточно любой мелочи — разговора о погоде, когда я слышал, как она со своим американским акцентом произносила такие слова, как «великолепно» и «идиот», — и сразу кожа у меня становилась тоньше бумаги, я весь покрывался потом, лоб, подмышки, промежность, даже руки... Она видела, что происходило, шла вслед за мной к моей комнате и разговаривала со мной через дверь, пока я менял насквозь промокшую одежду.
И смотрела на меня взглядом, который одновременно означал «отвали» и «трахни меня». И при ее неземной красоте этот взгляд полного презрения и всепоглощающей похоти превращал все вокруг в горячее белое облако, которое ты изо всех сил старался не выпустить, как джинна из бутылки, хотя внутри тебя все взрывалось.
Каждый раз, когда я до нее дотрагивался, она в смущении отстранялась. Никаких поцелуев при пожелании спокойной ночи. Никаких похлопываний по плечу. Никаких даже самых легких прикосновений локтем или игривых шлепков. Если мы шли рядом, она всегда опережала меня или отставала на шаг. Но сидела и разговаривала со мной, когда я принимал ванну, или смотрела, как я красился. И каждый раз, глядя на меня в зеркало, бросала одинаковое замечание:
— Ты мне нравишься больше, чем мальчики.
Можешь смотреть, но лучше не трогай. Я прикусил язык. Про себя я прозвал ее Марией Магдалиной.
Она никогда ничего не рассказывала мне о себе. Но за несколько недель, как она к нам переехала, я без утайки рассказал ей все о Трейси и как я потерпел с ней неудачу. Даже вскользь упомянул наиболее личные моменты, связанные с Финолой. И про поиски истинной любви, и про то, что считаю себя частично гностиком. Она слушала, но глаза ее смотрели куда-то вдаль, и мысли были где-то далеко. Иногда она перебивала меня какой-то не связанной с тем, о чем я говорил, репликой и говорила что-то долго и четко. И тогда я чувствовал, как теряю все, во что верил. Или она уходила посреди моего рассказа, в тот самый момент, когда я намеревался приступить к чему-то самому земному. Этакая вещь в себе — как будто ей действительно никто не был нужен, — и от этого она делалась еще более неотразимой.
Она не прожила с нами двух месяцев, как я сказал ей, что чувствую. Сказал, что я по-настоящему живу, только когда нахожусь рядом с ней. И что все остальное просто то, чем я заполняю промежутки между встречами. Она сказала, что с романтизма начинаются войны и что я должен умерить свои взгляды.
Безответная любовь. Снова. Но меня она возвысила уже одними своими взглядами и словами.
В ту зиму выйти куда-нибудь вечером для меня означало посидеть с Венди, а иногда и с Майклом на крыше террасы. Мы валялись там на лежаках, пили, курили, глотали все, что попадалось под руку, и болтали до тех пор, пока снег не загонял нас в дом.
Оттуда сверху Лондон выглядел как страна чудес Я мысленно выбирал дорогу среди антенн, печных труб, рельсов, стен домов, садов на крышах, кондиционеров, зеленых насаждений, строительных лесов, уличных фонарей и шел по небу этим маршрутом до таких крупных слитков золота, как церкви Христа, Святого Павла, Святой Невесты, здание Парламента, станция на улице Кэнон, через все мосты, весь Холлоуэй, Кенсингтон, Челси, Шоредит, Уайт-Чэпел, Спинал-филдс, Ислингтон, Кингз-Кросс, Клеркенвел, Смитфилд и другие; Темза, как горящий хвост кометы, извивалась меж сопряженных друг с другом созвездий, сверхновых звезд, туманностей; город был как зеркало, обращенное к небесам.
Смог и прочее — здесь невозможно увидеть звезды. Я тосковал по открытым небесам Оркни, где, когда я сидел на чердаке родительского дома, между мной и реальностью не было ничего, кроме бинокля. Так что я купил себе на рождественские чаевые телескоп. Восьмидюймовый отражатель, установленный возле лежаков. Ночное городское небо стало моим новым ночным небом. Бычий глаз Святого Гилза в новой вселенной.
Жизнь в космическом пространстве. В доме за Оперой жил старик, который каждый день недели надевал костюм другого цвета и ничего не делал, кроме того, что играл в гостиной на пианино. Он просыпался, выпивал чашку чая и играл, пока ему не доставляли домой обед. В восемь часов в его окне гас свет. Ты сидел себе на крыше, а он там у себя тихо угасал. В квартире напротив Британского музея жила женщина — ухоженная, всегда в брючных костюмах, может, финансистка, она застрелилась на своем балконе; еще был парень, который брал уроки аэробики, занимаясь в саду под крышей; девочка, у которой в спальне жила куча голубей; иглотерапевт, у которого был роман с билетершей из кинотеатра внизу, спиритический клуб «Семь звонков». Я видел, как народ влюблялся. Все эти тайные поцелуи на вечеринках. Семейная пара эксгибиционистов — черный парень и белая девушка — вечно трахаются в прихожей своей квартиры на улице Стейси. Парень, живущий в Сохо на верхнем этаже, он упад на колени, когда, придя домой, увидел, что его дверь забаррикадирована гигантским букетом роз.
Дерьмо тоже встречалось — споры, драки, поножовщина. Я видел человека на смертном одре: старуху, которая приехала домой, чтобы умереть. Она весь день пролежала в постели под капельницей. За ней присматривала ее дочь, так мне показалось, а может, медсестра, — меняла белье, купала, кормила с ложечки, читала ей книги, смотрела с ней телевизор. Все эти души в агонии... Не раз мне хотелось пробежать по крышам и проскользнуть к этим людям в дома, чтобы высосать из них всю боль и ненависть.
За две ночи до Рождества Венди позвала меня на крышу. Старуха и ее дочь исчезли. Шторы были подняты, окна темные. Уже пьяные, мы пили за жизнь, которую придумали, — длинную и богатую событиями: мы решили, что старуха была миссионершей, пережила трех мужей, одного из которых случайно застрелила, когда на него напали львы в саванне. И так далее, и так далее...
Небо над церковью Святой Невесты озарилось фейерверками. Рождественские гимны доносились откуда-то с юга — от проспекта Шефтсбери. Венди вскочила на стену, это на шестидюймовых каблуках! Один неверный шаг — и она могла случайно упасть, и ее бы не стало. Но она помахала мне рукой и улыбнулась, когда поток теплого воздуха из ресторана на первом этаже задрал к небу подол ее платья и стал хозяйничать с ее волосами.
Где-то около полуночи к нам присоединился Майкл с большим пакетом — там были шампанское, икра и кокс*. Он нарядился солдатом Крымской войны. Ботинки, брюки, китель и в довершение шикарные пышные усы, сделанные, как он сказал, из конского волоса. Все это вместе с его невероятно белой кожей, красными от мороза щеками и зачесанными набок волосами сделало его внешность еще более ангелоподобной. Прямо как тот великолепный вид с вершины горы Онтафт.
* Кокс (жарг.) кокаин.
Он сидел за телескопом, подглядывая за парочкой, которая ссорилась через три улицы от нас, и отпускал комментарии. Говорил, что их богатая одежда не соответствует жестокости, с которой они, визжа, унижают друг друга.
Венди посмотрела в телескоп, и на ее лице появилась усмешка, будто она увидела что-то, чего не заметил Майкл, будто она рассказывала ссорящейся паре анекдот. Я и Майкл умоляли ее объяснить, что происходит, но она проигнорировала нас и заявила: язык телодвижений, мол, выдал, что мы стали свидетелями завершения чего-то.
Когда дошла моя очередь смотреть, меня удивило, что парень черный. Никто раньше об этом не упомянул. Я сказал про это, Майкл пожал плечами, а Венди скалили что она еще не упомянула, что земля круглая, и что я должен еще раз посмотреть.
Я посмотрел еще раз. Вдруг до меня дошло. Это были те эксгибиционисты с улицы Стейси.
Парень замахнулся на девушку, но промахнулся, она упала на ступени магазина, и гут трос белых парней с другой стороны улицы набросились на него. Вспыхнула драка, но вскоре прекратилась. Четыре парня сцепись в клубок около машины. Черный крепко держал одного из белых парней за волосы, двое других пытались разжать его руки, в то время как девушка спокойно ушла прочь.
Майкл глядел в телескоп, когда все успокоилось. Он пританцовывал от восторга, описывая сцену примирения: объятия, обмен шутками, рукопожатия и все такое. Черный парень вернулся в свою квартиру и начал выкидывать из окна вещи, которые, по всей видимости, принадлежали женщине; в основном он шнырял одежду, которую сперва разрубал мачете на куски, а также другие предметы: диски, украшения, косметику, книги.
Внизу собралась толпа. Доносились одобрительные возгласы. Некоторые без колебаний воровали то, что вылетало из окна. Девушка вернулась. Она носилась как сумасшедшая, пытаясь остановить народ, который убегал с ее немцами, при этом орала на своего парня, чтобы он остановился. Не знаю, почему она не поднялась наверх и не прекратила все это. Может, у нее не было ключей или она боялась, что он ей отрубит голову.
Неожиданно начался пожар. Какой-то псих поджег кучу выкинутых вещей.
Приехала полиция, потушила огонь, разогнала толпу и увезла парня, затолкав его в фургон. Майкл сказал: «Надеюсь, он выйдет из фургона в таком же состоянии, в котором туда попал». Поцеловал нас обоих и пошел спать.
Венди залезла в свою комнату через окно. Таким же способом она передала мне через окно двуспальное пуховое одеяло, а сама вернулась в тяжелом норковом манто и со старым бакелитовым приемником под мышкой. Поставила на подоконник, но из него доносился один треск, так как он не был настроен ни на одну из волн. Я сказал: «Как насчет музыки?». Среди шума можно было уловить голоса: полицейская волна, пилоты, астронавты, немного европейской музыки. Мы сдвинули наши лежаки, укрылись одеялом, ели икру, пили шампанское и нюхали кокаин, пока он не кончился.
Еда, выпивка, наркотики и пение на улице заставили Венди разоткровенничаться. Она начала без остановки говорить о своей жизни, когда она была мальчиком. Мама-врач, папа-ученый, старший брат-инвалид, живший в доме в лесу. Венди маленький — или Эллиот, как ее звали тогда, — ничем не отличался от остальных растущих мальчиков, которые временами мечтают, что однажды проснутся девочкой.
Типичная семья из среднего класса... Летний лагерь, каникулы на природе, онера, вино за воскресным ужином с восьмилетнего возраста, джаз из папиного стереопроигрывателя, две машины в гараже и так далее и тому подобное. Потом хрестоматийная мальчуговая фигня — ярость и бунт: девчонки (и мальчишки втихую), машины, наркотики, пистолеты все что угодно, лишь бы вырваться из слишком тесной кожи. Его выставили из школы из-за увлечения учительницей английского языка, а также из-за того, что он проколол покрышки на директорской машине.Копы засадили его в тюрьму за потасовку в торговом центре. Его предки заплатили залог, но он улизнул из города до того, как дело рассматривалось в суде. Работал в Бостоне, Провиденсе, Нью-Йорке и Вашингтоне. Стал богатым в Делавере, когда его мама, благослови ее Господь, перевела свыше сотни тысяч долларов из доверительного фонда на его действующий счет.
После этого были Арлингтон, Ричмонд, Шарлот, Чарльстон. Он очутился во Флориде, когда в моду вошел гранж. Мальчики в платьях, подводка для глаз и помада, играли обновленный металл. Он попробовал это, и ему понравилось. Даже очень. Он сформировал группу. Работы и развлечений было предостаточно, потому что каждого альтернативного подростка вдруг стало интересовать и то и другое. Курт Кобейн красовался на первых полосах всех журналов, как ныне эта шлюха Мадонна. Но все равно у Эллиота было чувство, что ему чего-то не хватает.
Гормоны убивали его либидо, но разжигали все остальное. Он начал называть себя Венди в честь вымышленного друга его брата-инвалида и заставил банду трансвеститов, с которыми тусовался, именовать себя так в глаза и за глаза. После этого начался настоящий разгул. Они называли себя экс-менами. Они рисковали жизнью и частями тела, сходя с ума и буяня. Вытворяли безумные вещи. Например, уезжали в какую-нибудь глушь, останавливались в дикси-барах, заказывали лимонад, щупали друг друга на танцплощадке и посылали воздушные поцелуи деревенским парням. Однажды Венди стала зачинщицей настоящей перестрелки — тогда она запрыгнула на бильярдный стол посреди игры, задрала платье и начала танцевать канкан, показывая всем свой член.
Еще одной их любимой забавой было размещать суицидальные объявления в самых бесстыдных порножурналах и устраивать по объявлениям свидания:
Южная красавица с огромным задом
WLTM[10] с неграми, приговоренными к смерти.
Ищет кровавых сексуальных развлечений.
Как Венди рассказывала об этом... Можно было представить этих ужасных паи-мальчиков, которые, распаковав красивое золотоволосое существо, в ужасе отскакивали назад и вынимали пистолеты, обнаружив в его штанах большой розовый член...
Она говорила, что надо делать эти вещи, чтобы убедиться, что ты еще жив. Тогда я понял, в кого влюбился. Если рассмотреть все прелести Венди в контексте «живи быстро — умри молодым» и ее восхищение рок-звездами, которых находили мертвыми в луже собственной блевотины, то можно было сразу увидеть, что притягательность ее никак не была связана с ранним самоанализом и всем прочим, что свойственно юности. Она просто была ребенком.
Но это заставляло меня париться еще сильнее.
Во время восхода начали падать огромные снежинки, хотя небо было голубым. Улица Святого Гилза сплошь усыпавшая белыми и золотыми чешуйками, была тиха; из радио доносился телефонный разговор: какая-то девушка сквозь слезы рассказывала ди-джею, как ее отец вернулся домой, прожив годы с другой женщиной, и теперь делает вид, что ничего не произошло.
От выпивки, наркотиков и радиоголосов Венди снова разоткровенничалась. Сказала, что некоторым родителям вообще нельзя иметь детей и что предки ее были слабаками. Я сказал, что лучше слабаки, чем тяжеловесы, и поведал, как отец меня по стенке размазал.
После моих слов она совсем ушла в себя. Я попытался заговорит!» с ней, прижался теснее, но она отстранилась. И тут я выдал безнадежное признание
— Венди, я в тебя влюбился.
Она долго молчала, потом пробормотала: — Знаю. Не могу сказать, что мне это все равно.
У меня сильно забилось сердце. Я спросил:
— Тогда почему ты не разрешаешь к тебе прикасаться?
И она ответила:
— Все хорошее рано или поздно становится плохим.
И, конечно, я сказал:
— Но это не жизнь. Никаких шансов стать счастливым, если ничем не рискуешь.
А она сказала:
— Может быть, счастье — это сознание того, что лучшее впереди. Постоянное стремление к чему-то. Так никогда не разочаруешься.
— Ты сейчас счастлива, да? — спросил я.
Она улыбнулась мне — самая красивая из всех, кого я когда-либо видел, исключая мальчика, который был среди напавших на меня в то утро, когда я приехал. И она сказала:
— Ты думаешь, почему я осталась здесь на всю ночь? Я здесь с тобой счастливее, чем когда-либо была в жизни.
Но она была грустная, точно падающая звезда.
Майкл принес нам завтрак в постель. Сказал, что мы вдвоем как картинка, и стряхнул с моих волос снег. Шуба Венди с капюшоном и подходящие по цвету варежки спасли ее от худшего, но она не поделилась со мной. Целый час после ее откровения прошел в полной тишине. Все это время я пытался придумать какое-нибудь волшебное слово, чтобы она оттаяла. От напряжения у меня пульсировала кровь в голове и перехватывало дыхание. На глазах выступили слезы. Мы все еще лежали, когда около восьми утра начал играть пианист. Зимние песни на фоне блестящего снега, покрывшего весь Лондон, как-то сгладили остроту моих переживаний.
В полдень Венди, глядя в телескоп, сообщила, что парень вернулся. Я встал с лежака и посмотрел Он сидел в гостиной, держа в одной руке зажженную сигарету, а другой подперев голову. Венди сказала:
— Кажется, никогда не видела такого несчастного человека.
А я отозвался на это, что он типа по крайней мере позволил себе кого-то любить.
А она сказала:
— Зачем влюбляться, если это доводит тебя до такого состояния?
Я пошел в ресторан внизу и принес на обед поппадомы^[11] и пакоры[12]. Мы провели день, слушая пианиста, который играл попурри из рождественских мелодий. Черный парень так и остался в гостиной, свернувшись в кресле. Венди спросила у меня, как мне кажется, сильно ли полицейские надавали ему в фургоне. Я сказал, что это обычное дело, но он выглядит нормально. Венди раньше не думала, что в Британии расизм — такая же большая проблема, как и в Штатах, я возразил, что это не так. А она:
— Но разве не расизм развел вас с Трейси?
Я забыл, что говорил ей об этом, и запаниковал. Сказал:
— Я был молод, и расизм — не то слово, которое тут подходит.
А она спросила:
— А какое подходит?
И я сказал:
— Невежество. Слабость. Глупость. Выбирай.
Потом, опять поглядев в телескоп, она сказала:
— У тебя, наверное, было много черных, да?
И я сказал:
— Да, куча, только я никогда не прикасался ни к одному из них.
Пришел Стивен и нарушил наше уединение. Стал плеваться в людей внизу. Бросал снежки в мамаш с колясками. Гонялся за Венди по крыше и чуть не свалился. Пытался облобызать ее, когда поймал. Я с ним подрался. Он распалился. Кинул в меня цветочный горшок. Тот попал мне в плечо, отскочил и упал вниз на припаркованную машину. В итоге большая вмятина на капоте. Завизжала сигнализация. Стивен исчез в окне.
* * *
Я спросил:
— Что бы ты сделала, если бы я тоже попытался тебя чмокнуть?
Она пожала плечами и ответила:
— А что я могла бы сделать?
А я сказал:
— Ничего.
А она:
— Тогда зачем спрашивать?
А я:
— Просто хочу, чтобы ты хотела меня.
В восемь вечера Венди взглянула на свои часы и сказала, что уже сутки, как мы спим и дышим свежим воздухом. К десяти улицы заполнились народом. Незадолго до полуночи снова пошел снег. Легкие снежинки щекотали нос и щеки и окружали ореолом фонари. Потом со стороны Холборна раздались басовые мелодии. Музыка надвигалась на нас, заглушая прочие звуки. Венди принялась чуть слышно напевать мотив. Когда я спросил, что это за песня, она посмотрела на меня, будто я с луны свалился, и сказала: «Принц».
Бог знает, почему в такой крошечной машине была такая мощная стереосистема. Это был голубой кабриолет с опущенным верхом, а за рулем сидел какой-то парень. Он кружил по нашему кварталу. Из динамиков неслась песня Принца «Я бы умер за тебя», на задних крыльях машины развевались американские флаги, а каждый раз когда он проезжал мимо нас, на приборной панели ярко мигали огни. Все это время тихо падал снег.
Венди танцевала, пощелкивая в такт пальцами, иногда тихонько выкрикивая что-то, как Майкл Джексон.
* * *
Я глядел в телескоп. Черный парень громил свою квартиру. Мебель, ножи, кровать, а также все, что он раньше не выбросил из окна, валялось на полу гостиной. Это было как в кино, с окном вместо рамки. Музыка и снег создавали фон.
Он хотел, чтобы его девушка увидела, что он творит. Он хотел доказать, как сильно ее любит.
К нашему дому подъехала машина. Водитель вышел, посмотрел снизу-вверх на нас, помахал рукой. Большие белые манжеты на рукавах его пиджака развевались на ветру. Несколько воздушных поцелуев — и он бежит в сторону Оксфорд-стрит.
Все городские колокола начали трезвонить одновременно. Венди бросилась ко мне, раскинув в сторону руки, шуба ее распахнулась, я схватил ее. Меня будто молния ударила, перед глазами промчалась вся жизнь и все, что будет после; я словно увидел рай. Я не закрывал глаза, когда она меня поцеловала, и видел, как каждый городской фонарь стал светиться золотым светом и начался метеоритный дождь над Челси и Пимлико. Внутри у меня все переворачивалось. Я чувствовал биение ее сердца рядом со своим. Мы разомкнули объятия — Лондон никогда уже не будет Лондоном, он будет огненным полотном. По закрытым глазам и все еще открытому рту Венди я понял, что сейчас она тоже видит нечто подобное
— Это моя машина, — вот и все, что она сказала.
Я пошел к себе в комнату. Переоделся в костюм. И встретил Венди на улице. Она была в белом плаще, солнцезащитных очках, на голове шарф. В кабриолете торчал ключ. На лобовом стекле была надпись красного цвета: «С Рождеством, Венди». Мы поехали на Пикадилли, мимо Мраморной Арки. Повсюду гремела музыка и толпился народ Город сверкал от фейерверков и мишуры, а я, глядя на Венди, такую крутую в очках и шарфе, да еще и за рулем, чувствовал себя всемогущим. Когда мы проезжали по мосту Альберта, Темза выглядела как жидкое золото. Над парком Бейтерси поднимались воздушные шары. Я видел пришвартованный колесный пароход, на палубе были ганцы. Мы опять пересекли реку по Вестминстерскому мосту, выехали на Стрэнд, повернули налево и по Вест-Энду доехали до площади Миля, которая показалась мне громадной из-за пустых узких улиц, освещения домов и из-за того, что посадка у кабриолета была очень низкой. Чувствуя себя гномами, мы миновали собор Святого Павла, Английский банк, здание лондонской биржи и небоскребы на улицах Бишопгейт и Фреднидл.
Мы гоняли кругами по площади Финсбери, забрались вверх по Мургейту, повернули на восток, сделали объезд по Олд по направлению к Шордич и, наконец, остановились в жилом квартале недалеко от Бифнал Грин-Роуд. Венди привела меня в дом, спрятанный в закоулках. Гремела музыка. В окнах горел свет.
Помещение было забито до отказа. Три этажа — красный, белый и синий, на каждом ди-джей, на самом верху была комната отдыха, устеленная подушками, на кухню народ шнырял за яблоками. Все тут казались стильными и почти все знали Венди. Она представила меня кое-кому, но их интересовала только она сама. Появился парень, который пригнал кабриолет, и похитил ее. Я остался с тупыми любителями ретро, которые меняли тему разговора каждый раз, когда я начинал говорить. Помог им вынюхать гору кокаина; его передавали по кругу на подносе.
Примерно через час вернулась Венди в белом комбинезоне, вся раскрасневшаяся. Я не смог удержаться и поинтересовался, где она была. Но она ничего не ответила, просто потащила меня танцевать. Когда мы добрались до подушек в комнате отдыха, я уже был готов умереть за нее.
В конце ночи, когда мы сидели, обнявшись, на кухне, началась какая-то суматоха. Среди тех, кто забавлялся игрой в яблоки, одна подавилась куском яблока. Большинство присутствующих были под кайфом и не знали, что делать, стучали ее по спине, предлагали попить, визжали, пока она металась по кухне. Лицо ее свело судорогой, оно покраснело, потом побагровело, а потом посинело. Я оттолкнул всех и ударил ее прямо в грудь. Она закашлялась и упала. Какой-то парень подумал, что я напал на нее, и стукнул меня. Я упал на пол. Губа разбита. Тот навалился на меня. Парень в индейской футболке оттащил его, а все вокруг тяжело дышали от шока, так как поняли, что с девушкой все в порядке. Она стояла на коленях в углу, глубоко дыша, на глазах блестели слезы облегчения, в вырезе блузки начал проступать синяк. Я сел. Костюм у меня был забрызган яблочной мякотью. На ладони лежали семечки от яблока.
* * *
Пока мы ехали домой, Венди молчала. Почти у самого дома она тихонько спросила меня, почувствовал ли я что-нибудь, когда мы поцеловались на крыше. Я сказал, что почувствовал. Она спросила, что именно я почувствовал, и, когда я рассказал, поинтересовалась, чувствовал ли я то же самое еще с кем-нибудь. Я сказал, что бывало что-то похожее, но не так; рассказал ей про Трейси и почему она называла меня Купидоном, потом про сады и ангелов. Спросил, видела ли она чего-нибудь. Она ответила, что нет, но раньше никогда такого не ощущала, и не думаю ли я, что это странно. Я сказал, что сначала это было странно, но потом я к этому привык. Никто и глазом не моргнет, когда слышит о хиромантах, медиумах, экстрасенсах или изгоняющих злых духов; черт побери, даже полиция использует телепатов, чтобы расследовать дела. Почему же парень не может будить в людях что-то особенное, занимаясь с ними любовью? Она странно посмотрела на меня, словно я чересчур разболтался. Ее тошнило от всей этой паранормальной ерунды. Кокаин и шампанское, ожидание Рождества, сутки на крыше, умирая от холода, — неудивительно, что оба мы посходили с ума от поцелуев и объятий.
Мы забрались на крышу, чтобы выпить перед сном — шампанское и фруктовое драже. Я предложил Венди бежать со мной. Она долго смотрела на меня, с нее сошли крутость и безразличие, остался только детский трепет. И первое, что она сказала:
— Ты меня до смерти пугаешь.
Я сказал ей: неважно, как она отнеслась к моим рассказам о садах и ангелах, я знал, что она Та Самая и единственная удивительная вещь состоит в том, что ее было очень просто найти. Она опять замолчала, может, минут на десять, прежде чем заметила, что Раду убьет нас. Разве я не знаю, что он нацист? Бывший, уточнил я. Точно. Севилен наполовину турок, а большинство ребят, которые работают с Раду, черные. Она покачала головой, и я практически сдался, когда она заметила, что если ты зашел так далеко, как это сделал Раду, то от этого нельзя избавиться полностью.
Я подождал немного и снова поцеловал ее. Потом опустился на колени. Обнял ее за талию. И снова сказал:
— Ты убежишь со мной?
Она запустила руки мне в волосы. Сильно прижала мою голову к своему животу. Клянусь, что слышал, как у нее посасывает под ложечкой от страха.
— Когда? — спросила она. Можно представить мою радость.
— Как только протрезвеем, — ответил я. — Завтра с утра.
Она сказала:
— А как же Раду?
Я встал. приподнял ее в воздух и сказал, что там, куда я ее отвезу, нас никто не найдет.
Она поцеловала меня, и шампанское перелилось из ее рта в мой. Мы начали танцевать и упали. Я попробовал еще раз посмотреть в телескоп. Черный парень сидел среди обломков мебели. Он зажег сигарету, сделал несколько затяжек, потом абсолютно спокойно загасил ее о руку.
Свет, который был внутри меня, погас. Я посмотрел на Венди и сказал:
— Давай совершим последний добрый поступок перед отъездом. Подарим тому парню такой рождественский подарок, который он никогда не забудет.
* * *
Мы захватили остаток кокаина, драже и шампанское, пересекли улицу Стейси, разобрались, какой звонок относится к его квартире, и позвонили. Прошла целая вечность, прежде чем он ответил. Венди сказала прехриплым голосом: «Санта-Клаус». И без всяких вопросов он впустил нас.
Он ждал нас около двери своей квартиры. Венди широко улыбалась, в каждой руке она несла по бутылке шампанского.
— Мы видели, что вы пережили конфликт, и решили вас развеселить, — сказала она. — Все-таки Рождество.
Она замолчала и подняла бутылки. Он сомневался одно мгновение, потом улыбнулся и пригласил нас зайти.
Его звали Джейсон. Серьга, сбритая бровь, сигаретные ожоги вдоль всей руки, резкие движения. У него кривилось лицо, когда его бок пронзала боль.
Большая часть обоев в холле была содрана. По всему полу валялись разбросанные вещи. В штукатурке зияли дыры. Мы осторожно пробрались через гостиную. В окно можно было видеть нашу квартиру. Мы сидели посреди сломанной мебели и осколков стекла. Ковер был мокрый. На кухне, судя по запаху, пригорал жир. «Извините за беспорядок», — буркнул он. Венди сказала, что по сравнению с теми местами, где ей приходилось жить, это еще ничего. Шум на кухне меня пугал. Я спросил, что это такое. Он посмотрел через плечо:
— Завтрак.
Перед нами стояла большая миска с чипсами, которые хорошо пошли с коксом и шампанским. Я спросил, из-за чего была драка. Он ответил:
— Деньги.
Он встал и поплелся в сортир Шатаясь, вернулся обратно. Я пошел туда же. В ванной было полно кастрюль, сковородок и бутылок. Музыкальные диски валялись в ванне. Повсюду — моча, украшенная кровавыми разводами: в раковине, на полу. Я услышал грохот и треск. Пронесся через гостиную. Венди и Джейсон отрабатывали удары карате на ножках от стола.
Джейсон быстро выдохся. Сел, держась за бок.
Я спросил:
— Что с тобой сделала полиция?
Он ответил:
— Ничего такого, чего бы я ни заслужил.
Венди продолжала изображать Брюса Ли, а я тем временем поделился с Джейсоном драже и поведал ему про Южный Роналдсей и семью с черными детьми. Про то, что было сделано и сказано, и про то, что никто итого не заслужил. Я вспомнил про Трейси, про то, почему она бросила меня, и про то, что я все время жалею об этом. Он заверил, что прощает меня, как черный — от имени детей из магазина старого Спенса.
Пока я смотрел на Венди, крушащую его мебель, он заметил, что я счастливый, что у меня есть она. Она уточнила: мы трое счастливы, раз есть друг у друга. И попросила его рассказать о его девушке.
* * *
Ее звали Ивет. Она была из Марселя. Программист. Они познакомились два года назад на Ибице. Она только окончила институт, а он отдыхал с друзьями. Она вернулась с ним и Лондон, пожила месяц, а потом уехала во Францию. Они часто встречались, но всегда здесь, так как она была абсолютно уверена, что ее пород слишком скучный и ему не понравится. Это не было проблемой, так как Джейсон работал биржевым маклером в Сити. Он уже сколотил состояние. Сначала все шло хорошо, но уровень знания английского языка Ивет не позволял ей найти место, которое она хотела бы занимать. Она была независима, умна и не желала жить за счет Джейсона Они начали ссориться в прошлую ночь, потом все вышло из-под контроля. Он сказал, что, видимо, за ее напряжением кроется нечто большее, чем она говорит. Они встречаются уже два года, а она так пи разу и не взяла его во Францию, и до сих пор он не представлен ее родителям.
Я обнял его. Венди обняла нас обоих и сказала:
— Почему бы нам не убежать втроем?
Желе^[13] нас доконало. Мы задремали. Когда я проснулся, на улице было такое же голубое небо, так же падал снег, как и утром накануне; Венди и Джейсон, обнявшись, лежали на полу. Венди прижалась к стене, ее белый комбинезон был кое-где порван от движений карате и заляпан шампанским. Джейсон лежал между ее ног, положив голову на колени. Ожоги от сигарет были как серебряные звезды на его коже. То, как они растворились друг в друге, ее рука на его голове, сплетение их пальцев — это заставило меня задуматься: уж не пропустил ли я чего за те три минуты, пока был в сортире.
Я прошептал что-то на ухо Венди, но она не проснулась. Поэтому я поднял ее, осторожно, чтобы не побеспокоить Джейсона, и под снегопадом отнес домой.
Она проспала большую часть следующего дня. Я один открыл свои подарки и вышел из дома. Когда я вернулся, ее не было. Голубой кабриолет по-прежнему стоял на улице. Дома был только Майкл, но он не видел, как она выходила. Я поднялся на крышу, выпил бокал шампанского и подошел к телескопу. Свет в гостиной Джейсона был выключен, но дверь открыта, и из холла лился свет. Я заметил кое-что на полу. Приблизил изображение и увидел то, что походило на рукав белого комбинезона Венди.
Несколько недель назад показывали документальный фильм о Робби Уильямсе, и там он говорил, что слышал, будто безумие — это когда ты делаешь одно и то же и надеешься, что результат будет другим. Эта цитата кажется подходящей, когда вспоминаю себя там, на крыше, глядящим на то, что я видел, ощущая, что уже был там однажды.
На самом деле я не имел никакого права считать, что со мной жестоко поступили. И не мог быть уверен, что это комбинезон Венди. Даже если бы это действительно был ее комбинезон, то у меня не было власти ее контролировать, и Джейсон ничем не отличался от остальных ее клиентов... Хотя я знал, что он отличается. Это была рождественская ночь.
Я сидел в своей комнате, ожидая ее возвращения Она так и не пришла. Я заснул. Первое, что я сделал с утра, — постучал ей в дверь. Она открыла только через пять минут. Впустила меня и опять легла в кровать. Я поинтересовался, где она была всю ночь. Она ответила, что в Сохо с друзьями. Я спросил, видела ли она Джейсона, она переспросила: «Кого?». Помнишь парня прошлой ночью? Точно, она была в чьих-то объятиях. Что, если она была с ним? Какое это имеет ко мне отношение? Она сказала, что смутно помнит, как согласилась со мной бежать, но она, видимо, выжила из ума, ведь Раду точно ее убьет. Потом все покатилось: она говорила, что я слишком впечатлительный, общаюсь с ангелами и Богом. Я умолял ее вспомнить, что она чувствовала в сочельник, и думал, что,если бы переспал с ней вместо того, чтобы заниматься миссионерством, сейчас мы были бы уже на пути в страну чудес
Когда наша перебранка стала невыносимой, эта мысль заполнила меня настолько, что я уже не мог остановиться и двинулся на нее. Черт, я просто набросился на нее, и, несмотря на все истории, которые она рассказывала о своем детстве, когда была еще парнем, она не сопротивлялась. Я смеялся, она плакала, и я знал, что поступаю неправильно... Я знал, что веду себя неправильно, но не мог остановиться. Я поцеловал ее, а в ответ она прокусила мне губу. Этот кровавый укус привел меня в чувство. Я вывалился в коридор, а потом убежал к себе в комнату.
Через полчаса я услышал, как отворилась ее дверь. Я снова залез на крышу через окно на лестничной площадке и смотрел, как она переходит улицу и направляется в квартиру Джейсона.
Я попытался справляться с этим кризисом в постели. За следующие несколько дней у меня перебывали десятки людей. Я держался подальше от Венди, искренне надеясь, что, не видя меня, она осознает, что теряет. Я долго бродил по городу и обманывал себя, думая, что она будет ждать меня на крыше, когда я вернусь, но ее там не было никогда.
Даже сейчас у меня проблемы... Так как я живу после того, что сделал потом. Я был в отчаянии, слишком много нюхал кокаин... Конечно, это не отговорка. Это просто... бессмысленно...
Она ушла ранним новогодним утром. Я подождал, пока захлопнется входная дверь, выскочил из кровати и открыл ее дверь, отодвинув собачку телефонной карточкой. Замки и косяки у нас в доме не самые лучшие. Я проник с первого раза.
Ее комната всегда была в полном беспорядке, но я хорошо знал, что мне нужно. В стенном шкафу стоял большой кожаный сундук. Однажды я спросил ее, что там внутри, но она не ответила. Теперь я нашел там письма — от ее матери, от поклонников, любовные письма, а еще видеокассету в коробке без названия и большую толстую тетрадь, скрепленную замочком.
Я срезал корешок тетради хлебным ножом и вытащил распавшиеся листы. Боже, прости меня... Думаю, он простил, или это его способ наказать меня... Это был се дневник — хроника смены пола. Как Эллиот превратился в Венди. Записи дополнялись фотографиями и ссылками на некую видеокассету. Я догадался, что имеется в виду та кассета без названия. Когда говорю об этом, меня тошнит... Не от того, что было на фотографиях. а от того, что они были очень личными. Такие вещи, которые никто никогда не должен видеть.
Но даже тогда я не думал о том, чтобы остановиться. Вот до чего довела меня Венди. А судя по некоторым письмам, были и другие люди, которых она довела до состояния... Не знаю... Беспомощности, что ли, когда мы не сознавали, как это все произошло... Мы были готовы сделать все что угодно, лишь бы быть вместе с ней, даже если для этого требовалось уничтожить ее саму.
Я забрал несколько вещей к себе в комнату, завернул их в коричневую бумагу, прикрепил поздравительную открытку. адресовал это Джейсону и сам подложил пакет под его дверь.
Меня не было дома весь день. А вечером я отправился на вечеринку в Риджент-парке. В четыре часа утра, когда я в сортире выворачивал свои кишки, пришла мысль я зашел слишком далеко. Изнасилование, потом фотографии, что я отправил Послание, которое я написал на поздравительной открытке, представляло собой цитату из песни «Нирваны» «Scentless Apprentice» (ее постоянно слушала Венди): «Знал ли ты о том, что девушка, с которой спишь, была парнем?».
Когда я вернулся домой, были такое же голубое небо, золотой восход и снежинки. На кухонном полу виднелись капли крови. В раковине тоже были кровяные полосы. В ванной валялся промокший рулон туалетной бумаги. Я легонько постучался к Венди. Услышал какой-то шорох — и больше ни звука.
Весь день я провел, топчась у ее комнаты. Несколько раз стучал, даже оставил тарелку с супом снаружи, но она не выходила». С крыши мне тоже не удалось к ней попасть. Её окно было заперто, а шторы задернуты. В квартире Джейсона было темно. Все лампочки выключены.
Стивен завалился той ночью домой с толпой курдских беженцев. Девять мужчин, прямо с корабля, только один из них говорил на удобоваримом английском. Мы пожрали в наперстки и в покер на раздевание. Севилен скрутил косяки размером с сигару, от которых курды быстро откинулись.
Появилась Венди и сразу же стала душой компании. Лицо ее выглядело круглее обычного из-за тонны пудры, но и этого все равно не хватило, чтобы скрыть синяки. Она поцеловала меня в щеку, будто ничего не случилось, и смеялась каждый раз, когда я пытался с ней заговорить. Самый молодой из курдов пролепетал что-то и разрыдался, едва увидев ее. Вы самая красивая женщина, которую он когда-либо видел, сказал переводчик. Он тоже не плох, пошутила Венди, и тут вдруг Стивен начал кричать о какой-то свадьбе. Он побежал наверх, и вернулся с шифоновой занавеской и книжкой библейских историй. Из шторы он сделал фату, заставил Венди ее надеть и заявил, что будет священником. Я стал подружкой невесты, один из курдов — другом жениха. Стивен проводил церемонию, читая истории из книжки. Мы использовали кольца от ключей как свадебные, а салфетки разорвали на конфетти. Майкл поймал букет пластмассовых нарциссов, который Венди бросила через плечо.
Все вышли на улицу. Венди и ее жених-курд сели в кабриолет. Севилен написал на багажнике кремом для бритья: «Молодожены». Стивен привязал пустую банку из-под колы к заднему бамперу. Молодые помахали нам рукой и укатили. Банка грохотала по проспекту Шефтсбери, ее было слышно, даже когда машина скрылась из виду.
Раду заявился на следующий день. Он заперся со мной в моей комнате. Я никогда еще не видел его таким злым. Он схватил меня за шею, повалил на кровать и крепко прижал. Ты должен мне, сказал он. Я потерял Венди и знаю, почему. Пакуй свои вещи и будь готов покинуть это место вечером.
* * *
Я сделал, как мне было велено. Ряду пришел в восемь вчера и отвез меня на окраину Сохо, где провел в какую-то комнату на верхнем этаже. Я отчаянно пытался сорваться с крючка. Бормотал, будто Венди собиралась бежать, когда только узнала, что он нацист. Он бил и кидал меня из одного конца комнаты в другой. Сказал, что, если я еще раз произнесу слово «нацизм», он меня убьет. Когда Раду собрался уходить, я спросил, как там Венди, но он не удостоил меня ответом.
Это была однокомнатная квартира. Та, в которой я и сейчас нахожусь. С открытой планировкой: гостиная, она же кухня, и ванная. Тогда она была загажена, по теперь в ней можно жить. Самое плохое — это вид: только два окна, выходящие на дома напротив. По сравнению с этим, а также с отсутствием выхода на крышу и телескопа побои и тот факт, что меня выгнали из дому, ничего не значили.
Раду убрался не больше часа назад, и тут появился первый парень. Он был из таксомоторной фирмы внизу. Я сделал все, о чем он попросил Он увидел рай. Меня тошнило.
Он ушел, не заплатив. Так продолжалось каждую ночь, один сменял другого.
Они сделали собственные ключи и стали приходить когда вздумается, иногда по двое или вчетвером. И просто брали то, что им было нужна Меня насиловали и обкрадывали несчетное количество раз.
Деньги, которых я никогда не видел, уходили в карман Раду. На второй день он поднялся и протянул мне двадцать фунтов. Я опять спросил, знает ли он что-нибудь о Венди, но он сказал только, чтобы я сосредоточился на выплате своего долга.
Впервые за все время я начал борьбу с ним. Я бросил все силы на народ, я доставлял клиентам и себе столько наслаждения, сколько мог. И прятал под половицами крупные чаевые, готовясь к великому побегу.
У меня появились новые друзья: гей Лого, здоровый уэльский парень из магазина одежды в «Ковент-Гардене»; Ли и его подружка Мика, оба веб-дизайнеры; и Хан, служащий компании «Соупворк», которая занимала первый этаж дома. Мы украдкой проносили с собой на Око Лондона[14] кокаин, шампанское и экстази и, когда поднимались на самый верх, накачивались всем этим. Ли знал все питейные притоны и лучшие специализированные клубы. Мы прятались в подвале магазина Лого после закрытия и устраивали там вечеринки.
В те дни Раду не держал меня на коротком поводке, позволяя приходить и уходить, когда я захочу, так как был почти уверен, что я не пущусь в бега, пока не узнаю, что случилось с Венди. Только Дом Молли на улице Святого Гилза оставался зоной строгого контроля. Но мы с Майклом договаривались и убегали тайком. Встречались далеко от дома в Уимблдоне* и гуляли, держась за руки. Он не видел Венди с тех пор, как она уехала после свадьбы, но из обрывков того, что слышал от Раду, у него было подозрение, что она живет с ним.
Мысль о том, что она с ним, а я не могу ее повидать... Каждый раз, когда я о ней спрашивал, Раду делал вид, что он меня не заметет, а я не знал, где он живет. Я давил на Майкла, чтобы он узнал, но он так ничего не выяснил. Все, чего я хотел, — это объясниться, извиниться, может быть, урвать поцелуй, который мог бы повернуть время вспять.
У меня есть кнопка, это точно. У всех она есть. Нажми в нужном месте, и я погибну. Раду всегда знал, где и когда нанимать. Он одной рукой давал, а другой забирал. Игра в кошки-мышки, от которой наступает удушье.
До конца года большую часть времени я провел в постели, почти не испытывая эмоций. По сути, не было ничего, за что я мог бы уцепиться или чего мог ожидать; одно дерьмо. Игра в кошки-мышки и чувство собственной вины высасывали из меня жизнь.
Я полностью отдался во власть женщин, с которыми надеялся найти большую любовь, что смогло бы привести меня к спасению. Они видели, когда бывали со мной, свет
Предместье Лондона. загробной жизни. Но сям я не продвинулся никуда и не приблизился к спасению, а оказался здесь в Лондоне.
За два дня до Рождества 2000 года — годовщины нашего с Венди приключения на крыше — я отказался от нее полностью. Сейчас, когда думаю об этом, я чувствую такую же легкость, какую испытал тогда. Одно только внутреннее признание того, что я ее отпустил, сотворило чудо с грузом, который висел на мне. Накануне Рождества я сделал себе татуировку. прямо над сердцем мне выкололи Купидона, дугой вдоль лука проходило имя Трейси, на горизонте — сады. Мои новые груди делали Купидона все полнее. Сейчас его тело такого же цвета, как его волосы, — золотого.
Те полтора года моего одинокого проживания в Сохо были, пожалуй, самым дерьмовым временем за всю мою жизнь, но могло бы быть гораздо хуже. Раду забирал более девяноста процентов денег, которые я зарабатывал, но за счет чаевых я накопил приличную сумму наличными. Дружба с Лого, Ли, Микой, Ханом и Майклом не раз спасала мне жизнь, они поставляли мне кокаин, валиум и шампанское. А лучшим лекарством всегда было утонченное удовольствие, которое я получал, даря людям, с которыми спал, мгновения надежды и славы.
Но затем наступило 11 сентября — и все изменилось.
Самолеты разбились о башни-близнецы во вторник утром. Во вторник вечером в моей комнате Раду, страшно потея, выдвигал мне требования.
Он хотел, чтобы я принимал гормональные таблетки. Я сразу же понял, что это из-за Венди, но он объяснил по-другому. Это капиталовложение, сказал он. пока речь только о женских формах, а в перспективе возможна и смена пола. Если удастся продавать меня как бывшего или даже предоперационного транссексуала, он в четыре раза увеличит свои прибыли. Это, я знаю точно, полная ерунда, зато он сможет уйти на пенсию, заработав на мне. И он продолжал уговаривать меня. Вряд ли что-то изменится, убеждал он, ведь, о Господи, я и так уже почти женщина: то, как я одеваюсь, и тому подобное. И я говорю ему: Раду, я люблю девочек и мальчиков. Я одеваюсь для тех и для других. Если ты сделаешь это со мной, у меня не останется выбора, и это убьет меня.
Он видит мои слезы. Целует меня, гладит по волосам. Вероятно, ему просто нравится мое унижение. Доказывает, что в этом есть здравый смысл, будто может еще передумать, если я сильно расстроюсь, а на самом деле ничто не может заставить его отказаться от своего решения. И он продолжает наступать, говорит спокойным тихим голосом, однако чувствуется намек; «Не глупи». Ты профессионал, говорит он. Проститутка. Ты обеспечиваешь услуги. Я занимаюсь бизнесом по продаже секса. Продаю тебя. И я должен делать все, что считаю для этого необходимым.
Когда уходил, он как будто случайно сдвинул ногой половицу и вытащил оттуда спрятанные чаевые. Пошутил на тему того, что этого вполне достаточно для операции по изменению пола, и напомнил мне о долге.
Возражения исключались. Неделю спустя он посадил меня на гормоны. Сказал, что хочет увидеть результаты уже через два месяца.
Я получил возможность сохранить свои член. Правда, для этого мне пришлось попотеть.
В те выходные, когда весь мир указывал на Усаму Бен Ладена как на виновника атаки на башни-близнецы, огромное количество народа вышло на демонстрации, обвиняя в случившемся внешнюю политику Запада. Были люди, считавшие, что все мусульмане потворствовали нападению. Ожесточились расистские выпады. Уголок в Гайд-парке[15] был переполнен психами, стоящими на коробках из-под мыла и визжащими о конце света.
Я был с Лого и Майклом около Парламентской площади, когда увидел, как кучку пикетчиков атаковала группа бритоголовых подростков. Напали на парня, одною из тех, которые выглядят, как индейцы сиу[16], с транспарантом «НИГГЕРЫ, УБИРАЙТЕСЬ ВОН!» на одной стороне и «ПОВЕСИТЬ ВСЕХ ГОМИКОВ!» — на другой. Я спросил Майкла, знал ли он, что Раду когда-то был нацистом. Он сказал, что слышал, но его это не волнует. Тогда я спросил, как насчет антифашистских действий, Лого тут же согласился. Отчетливо помню, как Майкл, держа руки в задних карманах брюк, одарил меня лучезарной улыбкой и сказал: «Почему бы нет».
Мы шли следом за шестью бритоголовыми к площади Пикадилли, где они разошлись в разные стороны. Один из них вскочил в автобус. Мы тоже. Он вышел около церкви Святого Павла и пошел переулками к Темзе. Когда он свернул в переулок у церкви Святого Эндрю. Лого набросился на него. Лого такой же здоровый, как и Раду. И, пожалуй, такой же сильный. Он сбил парня, как при игре в регби, и тот упал на землю. Я и Майкл набросились на него сзади.
Он был такой юный, этот бритоголовый, и так ожесточенно с нами дрался. Должно быть, это выглядело, как сражение на Армагеддоне, в котором участвуют гей, королева и полутрансвестит, цепляющийся за свои яйца. Парень съездил мне по физиономии ботинком, когда я ухватил его за ширинку. Должно быть, драка его возбудила: член был почти твердым. Два удара, джинсы ниже колен и — головка у меня во рту. Чем тверже он становился, тем слабее шла борьба. Вкус детского питания. Глоток, когда он кончил, довольно сладкий. Он остался лежать на спине, уставившись в небо.
Гормоны в ту ночь начали действовать по-настоящему. Мы с трудом расстались, но все, что я выпил и съел, не улеглось. В животе бушевало море. Привкус соленой воды во рту, адская головная боль, пронзительный звон в ушах. Кокаин в носу как осколки стекла. Я свалился от одной таблетки экстази.
Лого вытащил меня наружу. Он оставался со мной, пока я не пришел в себя, и предложил отвезти меня домой. Я отказался и пошел один. Я, надо сказать, совершенно не удивился при виде моего гитлерюгенда, сидящего на ступеньках у входа в доле Он встал, когда я открывал дверь. Выше, чем я, но тонкий как щепка. Тинейджер. Я шагнул в проход, ведущий к лестнице, но когда попытался закрыть дверь, он поставил ногу в проем двери. Я зол на тебя, сказал он, так тихо, что я едва услышал его из-за звона в ушах. Но не могу перестать думать о тебе.
Я пригласил его к себе. У меня оставалось немного кокса и полбутылки вина. Я зажег свечи, и мы сидели на полу и разговаривали. Вернее, говорил он. Я не сказал ни слова.
* * *
Так я встретил Паскаля. Бритоголовый, родившийся в Британии. Мамаша-француженка. Папаша, который ушел, когда сыночку было шесть лет. Начинаешь задумываться, неужели весь мир населен никчемными неудачниками-безотцовщиной.
Немного вина и кокса, похоже, доконали его. Он начал болтать, что у него были только девчонки его возраста, только поцелуи и тисканье; то, что случилось со мной, — впервые. Может ли так быть, что он бисексуал, ведь до тех пор, пока я не наложил на него руки, он думал, что всех голубых надо повесить или расстрелять.
Он говорил до тех пор, пока не заснул. Я отнес его в свою постель, раздел и лег рядом. Я настолько устал от гормонов, что не мог уснуть. Я задремывал и просыпался каждые пять минут. Иногда, когда я открывал глаза, комната дико кружилась у меня перед глазами, и я изо всех сил должен был отгонять мысль о том, что если я хоть чуть-чуть ослаблю остервенелую хватку, с которой вцепился в простыни, то улечу в другой конец комнаты.
Паскаль ушел рано утром. Он недавно получил новую работу торгового агента у какой-то шишки в средствах массовой информации на площади Сохо, и ему надо было попасть домой, чтобы переодеться. Он вышел на улицу, потом позвонил в дверь снизу, я выбросил ему ключи, он бегом поднялся назад в мою комнату, крепко поцеловал меня в губы и сказал:
— Посмотрим, что скажет Высшее командование, когда узнает о том, что я потерял невинность с гомиком.
* * *
Девятнадцать. Девятнадцать. В этом возрасте я корчевал деревья и трахал все, что видел.
Семь часов вечера, он вернулся. Я спрашиваю его, как прошел день, пока он готовит чай. Мы приканчиваем последний кокс, оставшийся с прошлого вечера. Говоря со мной, он держит мою голову в своих руках. Иногда его трясет от возбуждения. Помимо прочего, о чем он меня спрашивает, такое: нормально ли, что у людей возникают галлюцинации, когда им отсасывают? Для него цветы вокруг церкви Святого Эндрю превратились в золотые.
В дверь позвонили. Я выглянул из окна. Это был один из таксистов. Я сказал Паскалю, что ему надо уходить. Без возражений он собрал свои вещи и ушел. Должно быть, он столкнулся с водителем на лестнице У меня было несколько парней в тот вечер. Паскаль позвонил снова, как только ушел последний из них. Когда я открыл ему дверь квартиры, он сунул мне в карман брюк 50 фунтов и стоял молча, как бы предоставляя мне право сделать первое движение. Я сказал: «Без рекламаций», и мы оба заржали.
Если быть честным, я любил и сильнее, но ни с кем еще так хорошо не ладил. Он сгорал от страсти и потому был немногоскован. И под кайфом, и трезвый он говорил, что настоящая любовь не умирает и что если я его покину, жизнь его будет кончена. Неравенство меня не заботило. Отношения никогда не бывают равными. И кто не хочет, чтобы его обожали?
* * *
Мы проводили вместе почти все ночи, дни по выходным. У меня не было денег, чтобы куда-нибудь пойти, но Паскаль начал работать, при этом еще жил с матерью, так что платил он. Лого и Майкл никогда не узнали, что мы встречались, возможно, причиной тому чувство вины, ведь они помогали мне его насиловать.
Единственное, что Паскаль не мог повернуть вспять, — это действие на меня гормонов. Он не имел ни малейшего представления о том, что происходит. Может быть, он думал, что я болен. В течение двух месяцев наших встреч у меня начала расти грудь, кожа и кости становились мягче. Я проводил больше времени в постели, чем вне ее. У меня случались приступы головокружения, обмороков, сыпи, утомления, недержания мочи, постоянные понос и рвота.
Однажды утром я проснулся, едва дыша. У меня парализовало руки и ноги. Голова, казалось, разорвется на мелкие части. Паскаль вскочил, чтобы бежать за доктором. Я сказал, что, если он оставит меня одного, я умру. В глубине души я, независимо от своего состояния, хотел быть рядом с ним и видеть, как сильно он меня любит. Я не был готов к уходу. Он схватил мобильник. Начал звонить в «Скорую». Я говорил, что если он положит меня в больницу. Раду выбьет из меня душу, а при моем нынешнем состоянии мне достаточно одного удара, чтобы сдохнуть.
Он сел и заплакал. Ко мне вернулось дыхание, но он продолжал плакать. Я рассказал ему о Раду и о гормонах, и как я приехал в Лондон, и все остальное. Когда я закончил свою историю, он поплакал еще немного и ушел. Часа через два он вернулся. Пока его не было, я убрал все зеркала. Он попросил: «Скажи мне, чего ты хочешь, и все, что ты захочешь, мы сделаем». Я не задумываясь ответил:
— Я хочу вернуться на Оркней.
Не знаю, что так сильно связывало меня с Рождеством. Все большие события в моей жизни происходили в это время. Полеты с Финолой, школьные дискотеки, драки со Сноуменом, сидение на крыше с Венди, отъезд из Оркни... и возвращение назад.
Мы тут же уехали. Платил за все Паскаль. Поездами и автобусами до Скрэбстера, там мы сели на паром; расположившись на палубе, мокли от дождя и липкого снега. Самый тяжелый переезд из всех, что помню. В Лондоне с его смогом и прочей дрянью чувствуешь, что легкие почти никогда не дышат свободно. Но там, наверху, свежий воздух очистил их и проветрил голову, отчего я испытал больше кайфа, чем от горсти кокса, к которому у меня выработался иммунитет.
Увидеть эти острова с моря впервые через двадцать лет, будучи совершенно другим человеком... Я просто поплыл. Паскаль обнимал меня и все говорил и говорил о своей мечте: найти какой-нибудь заброшенный коттедж на одном из дальних островов, обновить его и состариться там. Но больше всего он желал встретиться с моими родителями. Столько городил об этом во время всего пути, что я не мог ему отказать.
* * *
Оркней весь утопал в снегу. Шлагбаумы были закрыты. Мы поймали такси от Стромнесса до Киркволла и провели ночь в гостинице. Я был сильно напуган, что меня могут узнать, потому остался в своей комнате, пока Паскаль пошел гулять в снежную пургу.
На следующий день мы взяли такси до Южного Роналдсея. Я чуть не упал в обморок, когда наш водитель оказался одним из двуличных. Он теперь стал в три раза толще, чем в восемнадцать лет. Но все так же изворотлив. Типичный житель Хоупа жал на педали. В самом начале он спросил:
— Мы не встречались раньше?
— Не думаю, — сказал я, и он пожал плечами.
— Не подумайте ничего такого, — объяснил он. — Вы просто очень похожи на парня, которого я знавал раньше.
Я не поднимал головы после этого. Пусть Паскаль ведет с ним беседу.
Я попросил высадить нас за милю до дома. Мы подождали, пока такси уедет, и прошли остаток пути пешком. Паскаль был в восторге от тишины и покоя вокруг. Небо очистилось от облаков. Когда появились первые звезды, опять набежали облака — они ложились черными и голубыми слоями, а еще виднелись полоски красного, желтого и золотого цветов вдоль горизонта, откуда просачивались последние лучи солнца. Классический Оркни.
Уже почти стемнело, когда мы добрались до конца дороги. Я выкурил сигарету, как в старые добрые времена, затем направился прямо к дому.
Дорожка, ведущая к дому была засыпана песком, на другой стороне появилась оранжерея. Мастерская отца и один из старых сараев, полностью переделанные, были единственными постройками на заднем дворе. Все казалось маленьким.
Передняя дверь оказалась открыта. Прямо за ней раньше находился вход на кухню, но теперь все было по-другому: все новое, новая краска, новые коврики на полу, новые оконные рамы, между тем, что мать называла комнатой для гостей, и тем, что теперь выглядело как гостиная, — стена. Запах тоже другой, не тот, что я помнил с тех времен. Рождественские украшения, мишура и блестки.
Я спросил, есть ли кто в доме, и испугался до смерти, когда в кухню вошла женщина, которую я никогда прежде не видел Она была так же напугана, как и я, и стала громко звать мужа. Он уже собирался звонить в полицию, но я объяснил кто я такой, объяснил, что жил в этом доме много лет назад и приехал без предупреждения повидать родителей. Женщина сказала, что они живут здесь уже пять лет. Они никогда не встречались с жившей до них супружеской парой, но знают, что хозяйка дома уехала с острова почти сразу после смерти мужа.
Все, что я помню... как закрылась дверь... падаю в сугроб посреди дорожки... Паскаль держит меня... Раду направляется в нашу сторону сквозь метель.
Нас привезли назад в Лондон в наручниках. Вот так это произошло. У меня даже не было возможности узнать что-нибудь о Трейси или о том, куда уехала мать. Паскаль извинялся и плакал всю дорогу домой.
Раду теперь контролировал все мои домашние и гостиничные вызовы. Он отобрал у меня все деньги. Я перестал пользоваться презервативами. Подцепил гепатит В. У меня пропали видения. Гормоны превращали меня в ходячий кусок дерьма. Я должен был всем представляться как Дезире. Без исключений. Больше никакого Купидона. Только Дезире: каждый дюйм женщины, которая нужна Раду. Паскаль умолял меня снова убежать, но я, но большому счету, хотел умереть.
Однажды в три или четыре часа утра я принял весь кокс, который у меня оставался, собрал в кучу всю муть в виде желе и таблеток, скопившихся в доме, весь валиум, взял бутылку шампанского и пошел бродить по городу, по всем своим любимым местам: церкви Святого Варфоломея, Святого Андрея, Святого Михаила, Святого Дунстана на западе. Слишком много, чтобы все перечислить. Последнюю таблетку я выпил, спускаясь по дороге на Уолбрук. Подошел к мосту Миллениум. Взобрался на перила и, когда прыгнул, увидел массивные ворота Лондонской стены. Темза вспыхнула огнями. пока я летел вниз. Ярким пламенем от Вестминстера до верфи Кенери. Я увидел, как открылись городские ворота, прямо перед тем, как ударился о воду. А дальше — долины и сады.
Раду вытащил меня. Как. сам не знаю. Я проснулся в собственной постели на следующее утро. Он сидел на стуле рядом с кроватью. Он пообещал:
— Отныне ты получишь все, чего захочешь...
Я ничего не говорил, а лишь слушал его обещания. Мое безразличие к происходящему удивило меня самого. Я лежал себе, расслабленно, слушая болтовню Раду, и все, что случилось предыдущим вечером, снова проигрывалось в моей голове, только в тысячу раз громче.
Когда он убрался, я встал. принял душ, сплюнул в раковину. Увидел кровь и слегка надкусанные крошечные слитки золота. Весь день я провел дома. Ел икру и шоколад, которые оставил Раду. Приехал Паскаль. Я рассказал ему, что произошло. Он сказал, что больше ни на секунду не выпустит меня из виду (несколько раз он все же выпустил, когда я умолил его сделать перерыв в наблюдениях за мной). Снова и снова он повторял:
— Я не верю, что с тобой в порядке. Я не верю, что с тобой в порядке
Но я на самом деле тогда чувствовал себя хорошо. Очищенным.
Это продлилось недолго. Через неделю я покрылся сыпью. Ничего удивительного, сказал Паскаль, если учесть, что Темза — одна из самых грязных рек в Европе. Но потом кожа стала шелушиться, трескаться и желтеть. Я снова слег. Майкл зашел навестить меня. Сказал, что похоже на желтуху, что я должен обратиться к врачу. Но этого мне хотелось меньше всего.
К концу следующей недели кожа приобрела какой-то блеск. Вдыхать воздух было невыносимо больно, но выдыхал я легко. А зевать было сущей мукой. Потом я научился не делать этого. Я не мог ходить без посторонней помощи. Паскаль помогал мне дойти до туалета и обратно. Он больше не умолял меня сходить к врачу, чередуя слезы со вспышками раздражения. «Еще раз заговоришь об этом, — сказал я, — и я больше с тобой слова не скажу». С тех пор он был мне лучше, чем лучший друг. Тот, рядом с кем ты был бы рад умереть.
Дальше я весь сконцентрировался на собственных ощущениях. Они стали в миллион раз острее и насыщеннее. В самом начале я уже упомянул о слухе и обонянии — как они могут перемешиваться, — но с глазами было еще хуже. По-прежнему у меня не было никаких видений, только странное смещение фокуса изображения, которое глаза совершали без всякого спроса. Ты лежишь на кровати и смотришь на потолок, а в следующую минуту все вокруг резко укрупняется, будто ты нос прижал к штукатурке в поисках трещин. Мне жалко Супермена.
Но он, по крайней мере, умеет летать.
Я?..
На следующее утро Паскаль помогал мне лечь назад в постель после туалета, когда кто-то позвонил в дверь. Снова и снова. Мы посмотрели в окно. Увидели женщину с длинными темными волосами и серебряной сумочкой через плечо. Она как сумасшедшая подпрыгивала и размахивала руками, указывая в нашу сторону. Рядом была девочка, та стояла спокойно и не смотрела вверх. Просто стояла как вкопанная, не участвуя в этой суете.
* * *
Я велел Паскалю провести их наверх. Чего мне бояться? Вероятно, обманутая жена станет орать, что я разрушил прекрасную семью. Такое случалось и раньше.
Он уложил меня в постель и бросил им вниз ключ. Через две секунды они оказались в комнате: женщина — насколько я мог судить, испанка — была в отчаянии, ее била дрожь, когда она говорила о том, что дочь ее слепа, а врачи не в силах ничего сделать. Они пробовали все — от акупунктуры до плавания с дельфинами, были в Лурде и Фатиме, посетили рыдающую девственницу в Южной Америке, но ничего не помогло. А в свой день рождения она увидела меня — я проходил мимо ее окна весь золотой, она приняла это за знак. Это чудо, что она сейчас видит меня наяву. Не позволю ли я ее дочери прикоснуться ко мне?
Паскаль был в шоке. Я почувствовал облегчение. Это одно из самых скромных желаний из тех, что я был вынужден исполнять в этой комнате.
Я попросил Паскаля спустить одеяло до пояса. Мать подвела девочку. Под конец подтолкнула ее. Та устроилась около меня. Руки у нее были горячие, как утюги. Я прикусил язык и, как мне показалось, бросил беглый взгляд на рай в последний раз перед тем, как откинуться. Девочка покрылась потом. Она затаила дыхание. Я долго и внимательно смотрел на нее, желая, чтобы белесая пленка на ее глазах сдвинулась
Я думал, видит ли она сады и ангелов, а если видит, то как она их называет.
Ничего не произошло.
Мать топнула ногой. Рванула на себе волосы. Начала выть от нервного напряжения и разочарования. Потом ударила Паскаля в грудь и утащила дочь за собой.
Эго было десять дней назад. Но письмо я получил только сегодня утром. Кармезина, так звали мать, писала, что с тех пор, как они побывали здесь, ее дочь Тереза совершенно изменилась. Она по-прежнему не видит, однако выбралась из своей раковины и не перестает смеяться. В конверте лежали две пятидесятифунтовые банкноты.
Когда я беседовал с кем-то в последние дни, люди говорили мне, что у меня очень красивый голос. Когда Паскаль целует меня, он говорит, что у моих губ вкус абрикоса.
Заходил Севилен. Периодически забегал Майкл Даже Стивен и Винсент были. Сейчас в гостиной Паскаль и Лого. Вечером придут Хан и Ли. Мика в Испании. Вернется завтра.
Вчера днем пришел Раду, впервые после того, как пообещал исполнить любое мое желание. Никто не сказал ему, что я стал золотым. Он стоял в дверях целую вечность, не зная, что сказать.
Паскаль хотел подраться с ним, но я попросил оставить нас одних, ненадолго.
Я никогда еще не видел, чтобы человек так медленно шел Раду потребовались годы, чтобы подойти к моей кровати. В его взгляде были грусть и что-то мальчишеское.
Первое, что он произнес, было:
— Значит, ты и вправду умираешь?
Он присел на кровать, немного повозился. И спросил:
— Что это за запах?
— Какой запах?
И вот он наклоняется к моей шее:
— Это ты пахнешь, — удивился он.
И я сказал:
— А чего ты ожидал? Я провалялся недели в постели.
— Нет, — протянул он, усердно обнюхивая меня. — Это удивительно. Словно цветочное поле.
— Только не надо лирики, — сказал я.
И мы сидели в тишине, друг напротив друга, прислонившись спинами к стене. Он был в кожаной куртке, руки сложены на груди, я — наполовину голый, с золотыми руками.
Я заснул. Когда проснулся, было темно, Раду все еще сидел рядом со мной, как когда-то Дав в своем «Генерале», вечность назад. Он спросил:
— Если я извинюсь, это что-нибудь изменит?
Я сказал, что не держу на него зла, просто чувствую облегчение, что все это дерьмо подходит к концу. Он сказал, что ничего такого не должно было произойти, и начал рассказывать историю, которую я слышал от Винсента, о том, как его отец воевал в Румынии, наносил удар нацистам в Берлине, о том, как он сам поджигал студенческое общежитие в Ростоке, где приютились беженцы.
Раду говорил, что первый бросил бутылку с зажигательной смесью. Пусть так — он был одним из многих. Огромная часть жителей подбадривала нацистов. Полиция стояла в стороне и смотрела. Здание задымилось, люди начали выпрыгивать из окон, ища спасения. Только когда появилась толпа антифашистов, проснулась полиция. Раду вместе с тремя друзьями украл машину, они выехали из города, смеясь, как дети. Где-то в пригороде они прокололи шину, машина свернула с дороги, и они уткнулись в цветочное поле. Скины вылезли наружу, визжа и улюлюкая. Они целовали и обнимали друг друга. Раду бегал кругами, сделал сальто и приземлился на спину. Тогда он понял, что жизнь больше не будет такой прекрасной, прямо как я, когда ехал в автобусе с хоуповскими мальчишками или разъезжал на «Датсене» с Трейси.
Когда он собрался уходить, в глазах у него стояли слезы. Я спросил, знает ли он что-нибудь о Венди. Он выглянул в окно. И, не оборачиваясь, двинулся к выходу. Бросил лишь, что она ждет его в машине внизу.
Даже сейчас очень трудно примириться с тем, что... все мои попытки найти другую любовь, похожую на ту, которую я испытал с Трейси, были обречены на неудачу... потому что я был предназначен для поиска. В поисках другой Трейси, которая поможет мне увидеть небо с ангелами, я принес радость, наверное, тысяче людей. Большинство из них, как вы можете подумать, считали, что этого не заслужили, но именно они нуждались во мне сильнее всего.
Настоящая любовь никогда не будет моей наградой... Моя награда заключалась в том, что я понимал: люди, которые дотрагиваются до меня, понимают, что дотрагиваются до пророка.
Я смеюсь и плачу от сознания того, что после той ночи на корабле… с Трейси... я был всего лишь вестником, дорогой к хорошим новостям.
Вот и все...
Я все рассказал.
Такое чувство, будто твоя команда проигрывает и ты испытываешь облегчение, так как больше не на что надеяться...
Постоянно думаю об Енохе, о том, как Господь забрал его обратно на небеса после каких-то 365 лет на Земле, потому что Он не хотел, чтобы Его любимец бродил среди всего ужаса, который про исходит здесь внизу.
Мне было интересно, как там, наверху, будут выглядеть те вспышки света, которые я видел... Буду ли я видеть то, что происходит здесь, внизу?
КУПИДОН
1964—2002