Сейчас. Надолго. Навсегда

Я просыпаюсь до трелей будильника, от внутреннего толчка. Очень рано, едва светает. Просторная полупустая комната полна теней. Организм еще не привык к разнице во времени; мы зеваем и клюем носами днем и с трудом засыпаем ночью. Мы здесь всего два дня. На следующей неделе я выхожу на работу. 

Я привычно прислушиваюсь к дыханию Мити. Спокойное, глубокое, ровное. Сильных приступов астмы давно не было. Наверное, мне трудно поверить, что он возмужал. Да, именно так. Рядом со мной спит молодой мужчина. Но в теле взрослого человека все также живет перепуганный мальчишка, и именно мальчишка, чуть что, хочет взять меня за руку. По крайней мере, пару лет с этим проблем не будет. В приютившей нас стране мы можем ходить за руку сколько угодно. Никому не будет до этого дела. Лишь бы я работал на полную катушку. Ценный кадр. Даже если я и не сдвину программу исследований с места, будущее обеспечено. За парой лет последует, скорее всего, жизнь. В скитаниях, на чемоданах, в съемных квартирах. Но наш союз - это союз двоих против остального мира.
Митя по-прежнему спит в пижамных брюках и футболке, как привык в юности, проведенной со мной. Я очень осторожно приподнимаю ткань и едва поглаживаю пальцами теплую кожу. Не хочется будить его; достаточно мимолетно дотронуться, чтобы убедиться, что все последние годы – не сон. Он здесь, со мной. Все случилось на самом деле. Мы выиграли.

Когда мы встретились, Мите было почти девятнадцать, мне – почти двадцать семь. Я увидел его на улице, бредущего сквозь мокрый снег с огромной спортивной сумкой. Без шапки. Он плакал. По щекам текли слезы, на левой скуле расплывался свежий синяк. Как мы друг друга узнаем в любой толпе? Да так вот, седьмым чувством. Я догнал парнишку и спросил:
-Эй, кто обидел?
Этот вопрос изменил наши жизни. Меня до сих пор охватывает обморочный ужас, когда я думаю, что мог бы пройти мимо, не остановиться, не заметить. Я никогда не говорю Мите о том, какое непостижимое, невообразимое стечение обстоятельств свело нас вместе. Он и так успокаивается, только когда я рядом. А еще лучше – когда я баюкаю его в объятиях, потому что лучшее лекарство от страха и одиночества - человеческое тепло.
Когда, в тот далекий угасающий день, я вгляделся в его лицо, то ахнул. Мальчик был прекрасен. На меня взглянули огромные, мрачные, влажные глаза. Чудесный запекшийся рот. Точеный нос, идеально уравновешивающий высокий лоб и подбородок. Россыпь веснушек на бледной коже. Из-под прядей темных волос, влажных от таявшего снега, выглядывали нежные ушки. Ангел, падший ангел. По-юношески угловатый, тонкий, словно стремительно прочерченный гениальным пером божественного рисовальщика.
Паренек шмыгнул носом и печальным, обреченным голосом ответил:
-Жизнь.
В первые месяцы, нет, даже годы, нашей жизни вдвоем мне казалось, что я подобрал больного щенка. Митя был таким… хрупким. Невероятно уязвимым. Любой мог его обидеть. Толкнуть. Обругать. Я боялся отпускать его в институт. Мысль, что щенок один толкается под ногами людей, сводила меня с ума. Если бы мне не надо было так много работать, я бы, наверное, провожал его на учебу. И встречал бы. Мир был полон опасностей, не говоря уж о других мужчинах – ярче и богаче меня. Я - обыкновенный, только умом Бог не обделил.
И я боялся… заняться с ним любовью. Сделать больно. Сломать ненароком. Разбить вдребезги. Смесь желания и жалости сводила меня с ума. Дней пять мы спали порознь. Мне было проще вспомнить далекую юность и отправиться в ванную, прислушиваясь к его сопению.
Не знаю, как долго я бы протянул, прежде чем тронуться умом. Митя пришел ко мне сам. Я проснулся ночью от едва ощутимого поглаживания по щеке. Вздрогнул. И все-таки нашел в себе силы сказать:
- Мить, не надо. Я не железный. Ты мне ничего не должен. Честно.
- Я сам хочу, - пропел он в темноте. – Только не смейся, ты будешь у меня первым, по-настоящему, до конца. Я дико несовременный. Не от мира сего. – И нырнул ко мне под одеяло.
От прикосновения нежной, почти безволосой кожи по мне прошла непроизвольная судорога. Митя нерешительно поцеловал меня в губы. Прохладные пальцы скользнули вниз по моей груди.
-Я тебя люблю,- прошептал он мне на ухо. – Скажи мне, что делать. Я хочу, чтобы тебе было со мной хорошо. Пожалуйста.
Митя был слишком… легким, эфемерным, чтобы быть с взрослым мужиком. Физическая близость была бы надругательством над самой красотой. Но я сказал ему, что делать - сила воли закончилась. Тело пробил дикий спазм желания. Сознание отключилось.
Когда я пришел в себя, Митя уютно устроился у меня в руках и довольно промурлыкал:
- Тебе понравилось? Здорово. Я об этом годами мечтал.
- Да, детка, - ответил я, улыбаясь. – Ты ласковый, нежный котенок. Я тебя люблю. Спи.
-Ты меня не бросишь?- в его голосе зазвучала тревога.
-Никогда, - честно ответил я. – Мы будем вместе всегда. Везде и всегда. Клянусь. А теперь спи.
Когда у Мити в первый раз случился при мне приступ астмы, я чуть не умер от страха за него. Малыш задыхался, мучительно ловя ртом воздух. Непереносимо. Я словно сам погибал от удушья. Но Митя знал, что делать. С его стороны кровати стоял ингалятор, и он поймал его дрожащими пальцами и с диким, ужасающим шумом втянул спасительное лекарство. А потом - юность есть юность,- весело выговорил синими губами:
-Зато меня в армию не берут. Мне прямо в военкомате стало плохо – переволновался. Перепугались, думали, я там и умру. Я тогда ингалятор дома забыл.
И добавил:
-Ничего, что я больной? У меня приступы не так уж часто сильные бывают. Честно.
Я вздохнул. Затравленный, озябший щенок. Раскрыл ему руки, чтобы обнять, и прошептал в прелестное перламутровое ухо:
- Я тебя люблю, Мить. И не забывай дома ингалятор. Если с тобой что-нибудь случиться, я этого не переживу.
Мне все время хотелось его отогреть. Митя зяб, мерз по-настоящему, дрожал в холодные зимние ночи даже под одеялом и пледом. Согреть его можно было только моим теплом.
Первый год был самым трудным. Ничто в жизни не подготовило меня к тому, что я буду нести полную ответственность за другого человека. Любовь случается, ее невозможно предугадать. О ней можно мечтать, но реальность, невероятное смешение нежности, грубости и повседневной жизни бок о бок, оглушает.
Я встретил Митю в тот день, когда он открылся отцу. Не было больше сил терпеть, невозможно было больше лгать. Тот закатил сыну оглушительную оплеуху и велел убираться из дома. Митя сложил в спортивную сумку учебники, прихватил документы, кое-что из одежды и ушел, не проронив ни слезинки. Расплакался мой малыш на улице, сообразив, что ему некуда идти. На самом деле, он вышел навстречу судьбе, то есть мне. Нас свели небеса.
Те же небеса потворствовали нам – именно в тот год я прозрел. Я вдруг уловил нечто, делающее обычного программиста полубогом, легко пишущим великое Ядро. Меня впустили в холодный, разреженный мир избранных. Работать приходилось до одури много. Но это было и кстати - платили сверхурочные, а деньги нам были очень нужны. Я твердо решил, что подрабатывать Митя не будет. Пусть учится. Он попробовал было спорить, но я повел себя, как старший и запретил даже думать о работе.
Малыш стал хозяйничать. А что еще оставалось делать? Я приходил домой поздно, вымотанный до предела; сверхмощный компьютер в моей голове продолжал играть с кодом, не останавливаясь. А Митя после института заходил в магазин, убирался дома, готовил ужин и садился заниматься. Он хотел стать графическим дизайнером. И очень, очень старался учиться хорошо. Я входил в прихожую, и он сразу же бросался ко мне и обнимал. Я вдыхал запах его волос, терся колючей к вечеру щекой о нежную кожу малыша, гладил худую спинку под домашней футболкой и моментально стряхивал груз забот.
Приятели говорили мне, что такие вот мальчики могут высосать все силы, подчистую, заодно с деньгами. Довести до бешенства капризами и эгоизмом. Пробудить скрытый до поры до времени садизм. Опустошить и запустить во взрослом человеке ужасающий по силе механизм саморазрушения. К Мите это не относилось. Как могло быть так, что это прелестное создание было готово хоть год ходить в одних джинсах, лишь бы быть со мной?!
Он почти всегда засыпал первым, проваливаясь в сон, как ребенок, а я лежал в темноте, вслушиваясь в его дыхание. Иногда Митя вздыхал. И очень редко плакал во сне. Тосковал о матери. Когда отец выгнал Митю, она была в командировке. Малыш ничего мне о ней не говорил. В спешке он оставил дома мобильный, и позвонить ей было некуда. Сам он матери не звонил, насколько я знал. Возвращение домой исключалось. Да и отец, наверное, наплел ей Бог знает чего.
Иногда мы выбирались с Митей в какой-нибудь клуб, для наших. Или в гости к моим знакомым. Он робел и тут же брал меня за руку. Не отпускал. Мы выглядели, наверное, влюбленными, вполне довольными обществом друг друга. Малыш болезненно ревновал. Стоило мне с кем-нибудь заговорить, или улыбнуться старому приятелю, Митины глаза вспыхивали нехорошим черным огнем. Хотя ревновать должен был бы я.

Тогда я стал брать его с собой к друзьям- программистам. Половина из них, по-моему, вообще не соображала, что находится в человеческих телах. Даже Митина красота не могла пробить их пренебрежение материальным миром. Среди них малыш расслаблялся, отпускал мои пальцы и даже чуть заметно улыбался, наблюдая за этими странными, полусумасшедшими, талантливыми парнями. Через некоторое время они к Мите привыкли. Вернее, зафиксировали где-то на периферии сознания факт присутствия среди них нового человека. Из озорства я представил Митю как друга и сказал, что мы вместе живем.
-Ну, славно, славно, - рассеянно ответил Толик, один из гениев. – А я тут познакомился с настоящей женщиной. Девушкой, в смысле.
-Живой, что ли? – уточнил я. Митя стал тихонько посмеиваться. – А у нее кожа не синяя, часом? Меч в руке не держит? Крыльев точно нет? Над землей не парит?
-Живой, живой, - подтвердил Толя. – Так вы вместе живете? Круто.
- Митя будет графическим дизайнером, - сказал я.
-А вот это уже поинтереснее, - оживился еще кто-то. – С этого и надо было начинать.
Наши разговоры мало напоминали человеческие. Митя старательно слушал; чудесные глаза распахивались все шире, по мере того, как он старался понять смыл разговора. Иногда он чуть прикусывал нижнюю губу. Или быстро проводил пальцами по щеке.
Я мог рассматривать его часами. Мне казалось, что я чувствую его близость всем телом. И сейчас по мне пробегает волна тепла, словно легкий солнечный ветерок, стоит мне подумать о моем друге. Как еще его назвать? Будь это возможно, я бы сразу на нем женился. Митя стал бы моим юным мужем, взял бы мою фамилию, носил бы, наверное, обручальное кольцо - символ любви. Такое же кольцо было бы на моем пальце. Все, что я мог сделать – поклясться любить Митю вечно и заботиться о нем, стать опорой в недружелюбном мире и не позволить никому, ничему разлучить нас.
Когда мы возвращались вместе домой, в метро, мне не раз дико хотелось его поцеловать, обнять, не думая об уставших, серых пассажирах вокруг. Я не решался. Не то, чтобы я боялся резких слов или насмешливых, любопытных взглядов – мне не хотелось, чтобы эта грязь хотя бы на миг касалась Мити. Стоя у закрытых дверей на резком, бьющем в глаза свету мы только украдкой сплетали пальцы. А дома со стоном припадали друг к другу. Малыш быстро набирался опыта. Ему нравилась чувственная возня; он все уверенней разминал мне спину, каменевшую от долгого сидения за компьютером, и растирал ноющую шею. Его неискушенность оборачивалась полным бесстыдством, сводившим меня с ума. Я не знал, понимает ли Митя полноту власти надо мной. Он мог бы требовать чего угодно. Но все, чего хотел малыш – чтобы мне было с ним хорошо.
Страх, страх зависимости от другого человека подтолкнул меня к мысли об измене. Несостоявшейся. Я не смог, просто не смог изменить и не стал скотом, развлекающимся за спиной влюбленного мальчика со старым приятелем. Тот, кстати, не обиделся. Посмотрел на меня с завистью.
- Да ты влюбился, Макс, - рассмеялся он. – Банально влюбился. Твою мать, счастливец. Кофеварку вам, что ли подарить?! Или, прости Господи, блендер? И уходи давай. Собрался и пошел. Не порть мне весь вечер.
Первое лето мы провели в городе – не было денег никуда поехать. Я переживал - хрупкому малышу был нужен свежий морской воздух. По выходным мы гуляли в парках. Митя рассказывал мне свою жизнь, до боли похожую на жизни всех нас. Одиночество, непонимание, страх, безысходность, ложь, мучительный поиск выхода, примирение с собой, любовное томление, первые робкие ласки. А я помалкивал – мое прошлое заключало в себе вереницу парней моего возраста и мужиков постарше, галерею лиц и тел, о которых Мите совсем не нужно было знать. Никто из них не играл больше в моей жизни никакой роли. Так что было толку обижать малыша?!
Иногда во время прогулок мы сворачивали с протоптанных тропинок и забредали в самую чащу, вглубь деревьев; нас окутывал тревожный, тусклый лесной свет. В воздухе плыл дурманящий запах горячей листвы. Насвистывали птицы; иногда мы видели белок. Кто-то тихонько шуршал в сухой траве между деревьями. С жужжанием проносилась пчела. Где-то высоко, почти у самого неба, ветер играл в ветвях, иногда сбрасывая на нас лист-другой. Как-то раз свидетелем нашей любви стал лосенок. Не представляю, что он после этого стал думать о людях. Лосенок не уходил, словно дожидаясь финала, чтобы познакомиться с нами поближе; и точно, Митя приложил палец к губам, давая мне понять, что нужно соблюдать тишину, и очень медленно, шаг за шагом, отправился навстречу лесному наблюдателю. Протянул руку и, прежде чем я успел испугаться – лосенок в холке был выше меня ростом,- погладил его по переливающейся шее.
От стремительных ласк у меня потом кружилась голова. Я начинал понимать, что такое счастье. Это было первое лето в моей жизни, когда я был в полной, совершенной гармонии с собой. Как-то вечером, в одном из заброшенных парков, в нежных, только начинающих синеть сумерках, мы проходили мимо куста жасмина, непонятно как выросшего на обочине разбитой дорожки. Этот запах - чистый, прохладный, колдовской,- стал ароматом нашей любви.
Осенью умерла моя бабушка. По завещанию, ее квартирка в Черемушках отошла мне. Она одна-единственная понимала, наверное, что именно стояло за моим категорическим уходом из дома. Я не был так храбр, как мой малыш – я не стал объясняться. Только начал зарабатывать – и ушел, сведя со временем на нет общение с родней. Мне казалось, что исчезновение – единственный достойный выход. Родители и так, по-моему, догадывались, что со мной не все ладно. А не пойман – не вор.
Свое жилье было сказочным, фантастическим подарком. Унылая комната с крошечной кухней казалась раем.
А потом появилась Митина мама.
Мы нежились в субботу в постели, оттягивая неизбежное вставание и вереницу дел, накопившихся за неделю. Митя гладил меня по спине, я дремал, довольный как кот. И вдруг малыш быстро проговорил:
- Макс, меня нашла мама. То есть, она, оказывается, много раз приезжала к институту и видела меня. Только не подходила. Пожалуйста, не ругайся. Я ей сказал, что живу с тобой. То есть, с взрослым. Она ушла от отца. Вышла замуж еще раз. И хочет с тобой познакомиться. Только не сердись.
Митя замер. Я перевернулся на спину. Малыш непроизвольно собрался в комок. Наши страхи нас догоняют, пронеслось у меня в голове. Не стал объясняться со своими – так изволь с Митиными. С мамой молодого мужа, так сказать.
-Все в порядке, - сказал я. – Давай встретимся. Я не против. И рад, что мама объявилась. Правда. Давай завтракать. А то еще решит, что я тебя не кормлю.
Мы встретились с Митиной мамой и ее новым мужем в один из вечеров на следующей неделе. Я тут же понял, от кого малыш унаследовал чарующую, хрупкую красоту. Они с мужем пришли раньше нас; Митя помедлил в дверях и непроизвольно прикоснулся к моей руке. Рядом с красавицей сидел немолодой симпатичный дядька в деловом костюме; по усталому лицу видно было, что он приехал после напряженного рабочего дня, как и я.
Мы подошли, и воспитанный Митя нас представил. Меня – просто по имени. При виде взрослого и явно неглупого человека на лицах наших хозяев отразилось облегчение. Ну, не ожидали же они, что я ношу шубу на голое тело?! Или боа из перьев.
До сих пор я поражаюсь тому, как виртуозно мы с Константином вели разговор ни о чем, стараясь ничем не ранить наших любимых, мать и сына. Тем было сколько угодно; я тогда работал в банке, а муж Митиной мамы как раз занимался финансами.
Уже в гардеробной, пока неправдоподобно изящные мать и сын вертелись перед зеркалом, почти одинаковыми жестами поправляя прекрасные волосы, Костя мимолетно прикоснулся к моему плечу:
- Максим, можно вас на минутку?
Мы отошли в сторону. Я даже не успел подумать, что он собирается мне сообщить. Костя достал из кармана пиджака конверт и протянул мне:
- Пожалуйста, это не от меня, это от Митиной мамы. Прошу вас принять.
И добавил, слегка смущаясь и обеспечив этими словами себе место в раю:
-Парня же тяжело поднимать одному. Митя, сразу видно, талантливый мальчик. Пусть учится, что сейчас за время такое – все дети работают.
Помедлил секунду и вдруг улыбнулся чудесной, открытой улыбкой:
-У меня сын от первого брака – ваш ровесник. Настоящий шалопай. Новая подружка – чуть ли не каждую неделю. И постоянно драмы, переживания, девицы под дверью, слезы, истерики, бывшая жена в отчаянии. Приходит вечером домой – на лестнице какая-то дуреха, синяя от холода, ждет Сережу. А Сережа на Мальдивах с очередной красоткой. Я поражен, что в вашем возрасте можно заботиться о другом человеке.
На прощание мы с ним пожали друг другу руки. Смелый, не побоялся заразиться гомосексуализмом.
Дома я открыл конверт. Там было десять тысяч долларов. Я рассказал о деньгах Мите. Тот испуганно на меня посмотрел, пытаясь понять, как я к этому отношусь. Я ласково ему растолковал:
- Малыш, деньги твои. Можно положить их в банк, пусть лежат себе, пока не понадобятся. Мало ли что.
Намек, даже малейший, на возможное расставание, ранил Митю до глубины нежной, пугливой души. Он сразу же зашмыгал носом. Я обнял его, проклиная себя за глупость. В результате, мы сделали ремонт и съездили отдохнуть, а оставшиеся деньги и в самом деле положили в банк.
Но в ту ночь, проснувшись от приказа неумолимого, никогда не засыпающего сознания, словно слившегося с программой, над которой я тогда работал, я вдруг осознал, что именно сказал мне Костя.
Я действительно растил Митю. Я вышел на кухню и тихонько рассмеялся. Я растил своего друга! Невероятно. Тогда разница в возрасте была огромной. Двадцать и двадцать восемь. Старший. Добытчик. Советчик. Я закрыл лицо руками и покачал головой, удивляясь причудливым переплетениям наших судеб.
Митя рос. Он вдруг начал мужать, вытянулся, став как-то вдруг, чуть ли не в один день, одного со мной роста; на гладкой коже выросла нежная шерстка, а к вечеру он становился почти таким же колючим от щетины, как и я. Певучий голос чуть погрубел, словно малыш осип на прохладном ветру.
Был страшный, непереносимый момент, когда мы оба пришли в ужас. Мите казалось, что я разлюблю его, потому что он взрослеет; мне казалось, что Митя найдет себе друга постарше. Когда мы оба, в один и тот же вечер, набрались смелости, чтобы поговорить об охвативших нас страхах, то дико расхохотались. Возраст не имел для нас никакого значения. Вернее, Митино возмужание оказалось прекрасным, неожиданным подарком. У нашей любви появилась новая глубина – дружба. Я читал, конечно, что в наивысшем, редчайшем проявлении любовь приводит к доверию и принятию другого человека, невозможным там, где еще остаются эгоизм и беспокойство собственника, но мне никогда не приходило в голову, что чудо может произойти со мной. Я не считал себя достойным, наверное. Дружить – рассказать малышу то, чего обо мне не знает никто другой, и быть уверенным, что он не будет меня осуждать, - было удивительно. Такая близость казалась мне невероятной. Тогда мы, наверное, и пересекли грань, за которой уже невозможно было бы расстаться.
Мы так и жили, день за днем; Митя окончил институт, муж его мамы помог с работой. Малыш зарабатывал поначалу намного меньше меня, но с удовольствием копил деньги на подарки. Образумить его было невозможно; после нескольких лет жизни за мой счет, Митя с восторгом принялся баловать своего банального возлюбленного.
Теперь Митина красота стала его щитом от окружающего мира. Нежный и ласковый дома, со мной, он превращался в неприступного, занятого собой молодого человека, стоило ему выйти одному на улицу. Он мог бы легко сломать чью-нибудь судьбу; не будь он добр и верен по натуре, жизненный путь моего малыша был бы вымощен разбитыми сердцами, и мужскими, и женскими. Митя нравился женщинам. Он искал верный тон, чтобы не ранить никого из них, сохранив при этом тайну своей частной жизни; а в наших компаниях просто-напросто нырял мне под руку, давая понять, что он – вне игры.
Было недолгое время, когда мы развлекались вместе - мне казалось невероятным, что малыш не захочет узнать кого-то еще, что ему не потребуются новые впечатления. Хорошо, пусть это будет при мне. Мите такая жизнь не понравилась. Его раздражала необходимость помнить о безопасности. Вернее, о возможных опасностях. И не просто помнить – никогда не забывать. В конце концов он прямо сказал мне:
-Слушай, Макс, я пас. Давай остановимся, пока не поздно. Мы же вместе.
И мы остановились, вовремя. А другие не успели.
Их было несколько, этих смертей; две из них унесли ребят, которых я знал лично. Валера, давний знакомый, выпавший из поля зрения много лет назад, сгорел от СПИДа, махнув рукой на лечение и не видя смысла в борьбе за никому не нужную жизнь, а Ник угас от запущенного гепатита. Каждый из них забылся ненадолго - был пьян, было лень, забил косячок-другой, смерть казалась страшной сказкой, парень - наоборот, таким славным, и все это были лишь слухи, страшные сказки, что можно вот так заразиться и погибнуть от секса – да им же все занимаются, и ничего, живы, чего бояться-то?
Мы поехали к Валере с Митей. Валера был на маленьком, не по-московски тихом Пятницком кладбище.
-Нас все еще хоронят вместе со всеми, - тихо заметил Митя. – Это не может не радовать.
Мы нашли могилу не сразу, поплутав по тихим, пустым в полуденный час аллеям. У нужной нам ограды у меня защемило сердце. Валера должен был бороться и жить. Сражаться упорно, день за днем, год за годом, понимая, что отвоеванное время работает на него, что медицина бурно развивается, что случаются чудеса. Его смерть была чуть растянувшимся самоубийством. Валера не оставил предсмертной записки, но я знал, что он мог бы в ней написать – в чем смысл? Для чего прилагать усилия? Я никому не нужен. Изгой в родной семье. Чужак повсюду, кроме круга таких же отщепенцев, выживающих в обществе, только надев удушающую маску нормальности. Я стану стариком в сорок пять – и кому я буду нужен? Чтоб я в аду сгорел, содомит несчастный.
Тогда был чудесный августовский день. Я вспомнил наше первое с Митей лето, золотистый свет, головокружение от любви, благоухание жасмина в остывающем сумеречном воздухе.
Митя осторожно вытер глаза. Совершенно по-детски хлюпнул носом.
Это было избито, пошло, банально, но меня охватила невероятная жажда жизни. Мы с Митей должны были жить и сохранять нашу любовь, несмотря ни на что. У меня защипало глаза. Малыш взрослым жестом обнял меня за плечи и вздохнул.
Неприязнь окружающих была постоянной спутницей нашей любви. Наш маленький островок счастья окружало презрение, в лучшем случае - снисходительная жалость, словно к убогим и немощным, а не полноценным мужчинам. Тавро отверженности могло убить, заставляя забывать, что человеческая жизнь прекрасна и ценна сама по себе, как бы причудливо человек ее не проживал.
Поэтому я был так счастлив, что у Мити нашлась мать. Она как-то заехала к нам в гости, одна – муж был на позднем совещании и обещал забрать ее от нас. Все это малыш объяснил мне в прихожей, помогая снять куртку:
-Ничего, что я ее пригласил?
Я притянул его к себе. Вдохнул знакомый запах кожи, ставший чуть более терпким с возрастом. Мой взрослый малыш.
Его мама так и застала нас в обнимку, выйдя в прихожую. Если эта сцена ее и покоробила, я этого не заметил.
-Я без приглашения, - сказала она. – Решилась и напросилась. У вас чистота, как в пятизвездочном отеле. Даже не верится, что тут живут одни мужчины.
-Это Митя убирается,- объяснил я. – И мне мусорить не дает.
-А дома у него все летело в разные стороны, - искренне рассмеялась Митина мама. – Можно было хвостиком за ним ходить и вещи подбирать.
-Спасибо, что рассказала Максу, - Митя выразительно посмотрел на мать. – Давай еще, припомни, как я лимонадом из окна плевался на дворника. А чего, мам? Ты давай не стесняйся, рассказывай.
В тот вечер к нам поднялся Костя; пока Митя с мамой о чем-то болтали на кухне, он, устало потирая лицо, пил со мной коньяк. Я все время был настороже, сцена казалась мне невероятной, но Косте, похоже, действительно нужно было с кем-нибудь выпить. Под конец он пригласил нас с малышом на свой день рождения, честно предупредив:
-Я вас представлю, как друга дома. Не обижайтесь. И обязательно приходите.
Время шло, мы оба работали, полюбили путешествия в дальние страны. Добрались даже до Явы; там, на мистическом острове, ткань привычной реальности была так тонка, что сквозь слабо переплетенные нити повседневности проступал другой, соседний мир. Любой глубокий вздох Земли мог обернуться землетрясением, отправлявшим в путь на многие и многие километры разрушительные сели – мы видели нагромождения камней по дороге к отдаленным храмам. Там же, в Джокье, во Дворце Султана, старенькие слуги, большие любители фотографироваться с туристами, застенчиво, с благоговейными улыбками, рассматривали Митю и никак не хотели заканчивать фотосессию- не видели раньше таких совершенных белых людей, должно быть. А на Цейлоне в Митю влюбилась черная обезьянка – взобралась ему на плечо и не спускалась, обвила длинным хвостом шею понравившегося ей человека, перебирала ловкими, почти человеческими пальчиками с черными коготками густые каштановые волосы и разглядывала загадочное человеческое ухо с родинкой на мочке, вертя сердитой мордочкой. Ее приманивали кокосовой стружкой, бананом, манго, но зверек расстался с моим малышом только ради конфеты в ярком фантике.
Потом я получил приглашение, о котором грезил до встречи с Митей. Когда я понял, что никогда не смогу расстаться с ним, перестал мечтать - ни одна работа и никакие деньги уже не смогли бы примирить меня с разлукой. Поэтому я проходил долгий процесс собеседований, спустя рукава - наш союз с малышом был призрачным, несуществующим, незаконным, он не мог поехать в другую страну и жить там в качестве моего спутника.
Я ошибался. То, что я смогу согласиться на работу, только если со мной поедет партнер, не удивило будущего шефа. Никому в компании не было дела до того, что я приеду с мужчиной. Им был нужен я, а какого пола моя муза, было неважно.
- С визой проблем не будет, - весело говорил мне Билл, - мы же мировые лидеры. Захотим, дойдем хоть до Конгресса. Только приезжай, Макс, только приезжай. А вот с разрешением на работу для твоего партнера придется подождать. Но, - и я словно увидел, как он приосанился, - у нас есть целая программа для супругов - курсы, клубы. А там и придумаем что-нибудь.
Он так и сказал - «супругов». Я не знал, как мне сообщить Мите о предложении. Он прилично зарабатывал. А тут – снова при мне, за мой счет, в чужой стране. При словах «мне предлагают работу в Штатах», малыш смертельно побледнел и дико втянул воздух, начиная задыхаться.
- Вместе, - закричал я, - ты что, только вместе! Поедешь со мной, малыш, да как ты мог подумать…
И мы уехали. Митина мама помогла нам собрать вещи; квартира была сдана. Она тихонько плакала в наш последний вечер в Москве. Костя утешал печальную красавицу:
- Да они там устроятся, глядишь, мать, и выпишут нас с тобой к себе. А что? Митя – твой сын, я – твой супруг. А внуков и мой шалопай понаделает, хоть десять человек, уж в этом я не сомневаюсь.

Еще недолго, и в комнате станет светло. Митя поворачивается ко мне лицом и со вздохом обнимает, подвинувшись поближе. На прекрасном лице чуть проступает улыбка – я рядом, можно спать и дальше. Нам нужно устроиться, Билл прав, и милые жены других программистов готовы взять моего малыша под свои надежные крылья. Он так красив, печален, недоступен, словно нарочно ниспосланный женщинам, чтобы возникать за опущенными ресницами, пока они занимаются любовью с взрослыми, волосатыми, гетеросексуальными мужьями. Мы, наверное, со временем купим доски для серфинга и уж точно поедем посмотреть на древние секвойи, как мечтает Митя. Мы станем кочевниками, вечными странниками, и если и заведем питомца, то только очень старого пса из приюта, чтобы он дожил с нами последнюю пару лет недолгой собачьей жизни. Когда мы состаримся и уйдем из этого мира, после нас останется лишь пустота, как будто нас никогда и не было. Любовь двух мужчин бесплодна. Неважно. Все это совершенно не важно. Мы вместе сейчас, в этот самый миг. Надолго. Митя вздыхает и закидывает на меня ногу, как он иногда делает. Я осторожно глажу его по руке. Да как же можно так сильно любить другого человека! Сейчас. Надолго. Навсегда.