Месяц, день и пятьдесят лет

Перекидывая ногу через борт грузовика, Соколов громко выругался, заслышав доносящийся от санитарного блиндажа склочный тенор Женьки Курганова, снова цепляющего Нину.
- Хреновая ты медсестра, Нинка. Говорю же, у меня два чирья открылись, пиши, что болен, не могу тащиться в деревню.
Чирьи у Курганова вскакивали регулярно в разных местах, самые что ни на есть настоящие, а Женька, считавшийся в батальоне «белой костью», тыкал ими в Нину, добиваясь освобождения от рутины. Медсестричка плакала навзрыд - Курганов вел себя как скотина, высмеивая по ходу ее щуплость и косящие глаза, намекая, что знает, кто пялит девчонку по ночам. Гнилой человек, ссыкун, баба. В соколовской деревне таких учили быстро: либо темную, либо уголек в штаны. Но здесь Евгений на особом положении, единственный переводчик, едрить шибче, не семь классов, как у большинства, а, бляха-муха, университет. Вот и пользуется привилегиями, мочалит поганым языком. И не только Нинку.
Спрыгнул на размокшую траву, потянулся - пять часов по рытвинам трястись не сахар, спина, хоть и прошел год после ранения, все равно ноет. Из-под ладони огляделся: сумерки сизые, а среди деревьев полоса заката, то алая, маковая, то розовая, будто тело Стешки, когда Соколов первый раз стаскивал с нее юбку.
Степанида-Стапанида, девка-оторва, снайперша ихняя. Жаркая, отчаянная, злая: ни бога, ни черта, ни фрицев, ни командования не боялась. Стреляла так, что мужики челюсть рукой поддерживали. Пила наравне со всеми – не пьянея, могла одним словом послать в пешее далекое, и даже Курганов вникал - лучше пойти, а то, кто знает, снайпер, она и есть снайпер.
Соколов прикрыл глаза, вспоминая, как увидел Стешку первый раз: брился в одном исподнем, а тут голос за спиной - звонкий, высокий. Шрам вон, на щеке, до сих пор - бритвой полоснул от неожиданности. Оглянулся - девчонка стоит, черноволосая, ладная: глазюки шальные цыганские, шея-стебелек из воротника, стрижка шлемом. И рот, рот – сочный, большой, цвета вишни давленой. У него на этот рот вскочил, как по команде, рукой прикрыть не успел. А что хотите, четыре месяца без бабы, бои очередью шли, третий год войны, ни вздохнуть, ни перднуть: стреляй, хорони, двигайся, отчитывайся, принимай; стреляй, хорони, лечись, пей, командуй. Стешка не дура, сразу просекла, морду серьезную сделала, а в зрачках - черти гопак пляшут: «Я, – говорит, – могу попозже зайти. Когда вы гигиенические процедуры завершите». И добавила, буравя взглядом ширинку, растягивая слова: «Разные процедуры. Может, охладиться понадобится». Вот язва, а. Соколов тогда развеселился, хоть и смутился. Повелся.
Уже через неделю Стешка дрожала тонким телом под его лапищами, металась головой, собирая в волосы солому, тянулась, когда Соколов заламывал, целовал.
Степанида-Степанида, судьба у нас такая, Стешка. Военная, бля, житуха. Какой бы бесстрашной ты ни была, именная пуля, если надо найти – всегда вычислит. И тебя пометила. Похоронена ты, Стешка, девочка киевская, у большой дороги под кустом.
От мыслей отвлек ор Рогозина:
- Соколов, мать твою, завтра ждали.
Следом вопль над землянками:
- Ротный вернулся!

От санблиндажа бежала зареванная Ниночка, за ней вальяжно шествовал Курганов. Соколов кивнул медсестричке, в два шага преградил Женьке путь:
- Кончай доставать Нинку, понял? Я все слышал.
Курганов пощелкал зубами, оскалился:
- Я тебе, ротный, не подчиняюсь, уйми пыл. Никому не хамлю, а что за здоровье свое беспокоюсь, так подобных тебе – сотни, а я – один. Усек? Будут в деревне фрицы, пусть твои ребятки их сюда притащат, а мы побалакаем. Комбат не против, можешь пойти за приказом.

Махнув рукой, Соколов сплюнул - дерьмо дерьмом, лучше отойти, пока не вляпался по маковку. Почесал бровь: так, пойдут Мишка, Анисимов, Рыжий и… четвертого кого? Павлов, Гиоргадзе долечиваются, Лопухин с Ярцевым в разведке. Пока думал, услышал чей-то бас в ответ на матерную трехэтажную тираду Рогозина. Голос был настолько низким, вязким, что фразы чудились самолетным гулом, жужжанием шмеля, и – почему-то – застывающей смолой. Что за Шаляпин в роте объявился? Не слышал, вроде… Оглянулся, перед Рогозиным стоял худощавый светловолосый парень чуть ниже Соколова, лицо угловатое, грубое, как топором из колоды высеченное. А, ну да, точно, из пополнения, перед объездом принял троих, познакомиться вот только не успел. Подошел, парень вытянулся, медленно прогудел:
- Рядовой Романюк. Прошу отправить меня в деревню за языком.
Соколов пристально разглядывал новичка, фотографировал в себя: была у него привычка, мать все еще смеялась, рассматривать лица, отпечатывая их в памяти. Зато и знал всех в батальоне, даже кого раз видел. Отметил, парень, чуть прищурившись, уставился в переносицу, не моргая, глаза серые, каменные, похожи на булыжники. Ресницы густые, девки обзавидовались, поди, подбородок обрубленный, узкие губы вытянуты в нитку. Соколов доверял первому впечатлению, а здесь оно сходу, как подчеркнутая красным строчка в личном деле «Надежный. Можно». Сразу почувствовал: не гниль, не трус, не болтун. Этого было достаточно.
- Хорошо. Пойдешь. Звать как?
- Андрей…

Через месяц.
Послезавтра - наступление. Соколов заранее знал - бешено будет, этот бой только под крики: «Умереть за Родину», «Сдохнуть, но удержать». Подкрепление не сразу, поэтому их задача – зубами вгрызться, но не пропустить.
Послезавтра… Пожить бы еще, 25 всего-то, сына с дочкой родить, мать обнять, Москву посмотреть, с ребятами за победу выпить, Романюка этого…
Бля.
Соколов сел спиной к дереву, раздвинул ноги, согнув в коленях, затылок терся о шершавую кору, ноздри забивал запах прелой травы. Тихо, едрена вошь, как же тихо. Будто и не война вовсе, а обычная ночь, вон – звезды в полнеба и мигают, суки. Послезавтра так же будут, только другим. Живым. А ему, может, яма под корнями, снятые сапоги, гимнастерка, лицом в землю или вверх, как положат, комья мокрой глины бум-бум-бум. Ничего, пусть, знал, на что шел, со своими же... Кого покосит. Романюк…
Перед глазами снова встало лицо рядового - полмесяца встает, особенно по утрам. И лицо и… бля. А от голоса мурашки по коже гарцуют, затылок кипит, ни от одной бабы такого не было, ни от одной. Первый раз, когда случилось, Соколов охренел, ничего не понял, подумав – «от недо**ли на козу встанет». Но все повторилось, хоть и тискался с поварихой Таисьей через ночь, мял ее рыхлый живот, лапал грудь, хлопал по заднице, а все одно – кончая, думал о Романюке.
От злости, растерянности ненавидеть себя стал, каждый вечер стакан спирта и отрубался, но и во сне – новенький смотрит, смотрит пристально в глаза, словно зовет. Просыпался - как не ложился: разбитый, потный, голова дурная.
Сам себе казался то ли грязным, то ли опозоренным. Помнил ведь, в деревне Санек шепотом рассказывал, когда брата из лагеря встретил: мол, Толян болтал, среди блатных есть мужики, которых паханы для себя девками сделали, в жопу пялили когда хотели и другим сдавали, продавали. А те подмахивали, как бабы и бабами считались, никто за мужиков не держал, сучки и сучки. Помнил, как от рассказа блевать потянуло, рот вязкой слюной наполнился - до того мерзкая картина, бля, мужик мужику… Да после такого только в петлю.
Одно примиряло, Романюка достаточно было видеть, ну ладно, если придется, то приветливо обнять, шутя растрепать волосы, случайно мазануть щекой по лицу. И только. Но сны, сны… Преследовали.
Они пересекались каждый день. А как иначе, рядовой и ротный, командир и подчиненный. Соколову повсюду мерещилась угловатая фигура Андрея, воображалось, тот специально доводит, нарочно запрокидывает голову, чтобы обветренная кожа туго натянулась на острых скулах, поднимает уголки губ, встряхивается мокрой псиной. Соколов срывался в крик, жесткие приказы, в роте думали – психует перед наступлением, видимо, хреново все...
Ладно, сейчас не время. Послезавтра… Переживут - придумает, как и куда Романюка перевести – с глаз долой, забыть. Война, бля, война, он ротный. Об этом – помнить. Только об этом.

Сзади хрустнула ветка, Соколова от неожиданности аж подбросило – вскочил, развернулся и будто с размаху кирпичом поддых. В темноте – фигура рядового.
- Ты что тут делаешь?
Голос звучал пьяно. Романюк пожал плечами, пнул носком сапога палку:
- Гуляю.
- По бульвару? Быстро назад.
Андрей смотрел, как казалось, насмешливо, кулаки зачесались от желания двинуть ему в челюсть и за этот взгляд, и за свои мысли, и за чувство стыда, и за узкие губы, и за то, что ворошит соколовское нутро. Рядовой поежился:
- Хорошо. Покурить-то можно?
Пружинисто, по дуге, обошел, чуть помедлив, присел на корточки у того же дерева, затянулся, прикрывая огонек «домиком». Злость прошла так же быстро, как появилась – теперь хотелось провести указательным пальцем по профилю, проступающему ломаной размытой линией в свете горящей самокрутки. Вонзив пальцы в ладонь, бросил:
- Готов к наступлению?
В ответ низко:
- Всегда готов, товарищ ротный.
- Лет сколько?
- Двадцать.
- Мать, отец?
- Сестра и тетка, с начала войны ничего о них не знаю.
- Откуда сам?
- Из Одессы. А вы?
- Сибиряк. Тоже сеструха, младшая, мать.
- Понятно.
- Откуда к нам?
- Часть же расформировали, кто остался - разбросали.
Пока кидали друг другу короткие фразы, ротный окончательно успокоился - вблизи все казалось абсолютно нормальным, два мужика курят, разговаривают… Присел по другую сторону ствола:
- Боишься?
- Не знаю. А вы?
Соколов промолчал.
Тишина стала какая-то искусственная, на ум пришло слово "безмолвие" - застыло все кругом, затаилось: ни ветра, ни крика ночных птиц, ни выстрелов, ни дыхания. Тишина. Перед грохотом.
Последний раз выпустив дым, Соколов резко поднялся, протягивая руку рядовому:
- Подъем.
Тот удивленно перевел взгляд с его ладони на лицо, потом снова на ладонь, взялся. Пальцы Романюка были сухими, холодными, Соколов сильно дернул на себя, поднимая. От рывка Андрей не удержался на ногах, подался вперед - и попал в обхват. Замерли оба. Лес вмиг заполнился громкими, рвущимися звуками общего вдоха-выдоха. Ротный отпихнул парня, пошел вперед, не оглядываясь.

День наступления.
Фронтовые сто грамм разошлись моментально, Соколов отдал свои стучащему зубами от страха 17-летнему молокососу: первый бой, первые выстрелы в человека, первый настоящий ужас перед смертью. Возникал ротный во всех местах сразу: в штабном блиндаже, у телефонистов, лаялся с Рогозиным, мечтал убить зануду-замполита, слушал комбата, отдавал приказы. Время шло. Вчера весь день Романюка не видел, не до него, да и встреча ночная мозги ливнем промыла, освободила от метаний. С таким поговорить, покурить, выпить. Все остальное – расшатанные нервы.

Рассредоточились ровной линией, поротно, вжались в окопы, ожидая приказа: сквернословили сквозь зубы, молчали, молились, драли губы до крови. Вначале пойдут фрицевские танки, по ним с фланга ударит противотанковая, а вот потом… потом уже они.
Это было не первое наступление в военной жизни Соколова, но всякий раз поражался, как неровно скачет время во время ожидания. Полчаса тянулись сутками. То ли потому, что всё ползком, от связистов к комбату, от центрального окопа к пулеметчикам. То ли кто-то давал им последнюю возможность посмотреть в небо, на землю, на лица тех, с кем воюет и кого через пять минут может не быть, вспомнить самое сокровенное, пожалеть о несделанном.
Соколов жалел, что не прижался лбом ко лбу Романюка.
Зато с момента появления танков, нагло прущих вперед, горящих, крутящихся, но все равно прущих – минуты неслись со скоростью секунд. Исчезало все прошлое, отсекалось будущее - только здесь, сейчас - марево боя, вой и скрежет, чернота дыма, крики. Смерть. Возможная победа. Нет, не возможная - только победа.
- В атаку, - голос комбата.
Рядом с Соколовым рвало пацана, которому он отдал спирт, выворачивало прямо на штаны, а тот тихо скулил, закрывая глаза рукавом, причитая «мама, бля, мама, бля». Дернув за шкирку, отпихнул мальчишку – успеет еще, пока пусть сзади, а сам побежал, раздирая горло: «За Родину! Вперед!» Впереди мелькнула и исчезла спина Романюка… А, может и не его.

Все закончилось быстро. Или так показалось.
Тишины не было.
Зато небо - вернулось.
Значит - жив. Опять. Снова.
Не время- не судьба. Пока.
Соколов лежал, уткнувшись носом в липкий глинозем – порох, кровь, гниль.
Живой.
Попытался подняться - бедро свело болью, точечной, острой, будто папиросой кожу прижёг. Издалека услышал рев Рогозина:
- Соколов, бля! Нас четверо. Цел? Комбат сильно ранен. Связи нет, надо выбираться. Помогай.
Ротный встал на колени: тела, тела, не двигаются – и дергаются; молчат – и стонут; кровь, белеющие осколки костей, остановившиеся глаза – тоже в небо, только зрят уже - другое. Мелькнула мысль, - если правда то, что говорила бабка о душе, значит, вокруг сейчас они – ребята, бесплотные, видят себя, его. Соколов затряс головой, контузии только не хватало. Так, попробовать встать – комбата выносить, посмотреть, кто еще жив.
Впереди светлела голова…
Романюк?
Романюк. Нет.
Вскинулся - бедро выворачивало, смог двинуться только ползком, на одном колене, волоча непослушную ногу.
Сбоку разрывался Рогозин, но Соколов упорно тащил себя к белобрысой макушке.
Не он.
А он? Он – где?

- Ротный, ранен? Идти можешь? Давай сам, а мы с Зиятдиновым к комбату. Еще пятеро, двое целые, смотрят других, оружие собирают. Двигай, мы пошли.
Соколов кивал, кивал, а сам думал «Где?», понимая, что, скорее всего, – летает с остальными. Но уйти, не убедившись, не мог.
Впереди головой в воронку раскинулась Ниночка, вместо затылка – месиво.
Рядом скрючившийся Курганов - смерти наплевать на знание немецкого и чирьи.
Слева – тот пацанчик, рот открыт, кулачки стиснуты у груди, дитя дитем.
Справа – Анисимов вытянулся, на лице удивление «что, вот так, сразу?»
Романюк, едрить тебя.
Сзади стон-шепот, но он услышал:
- Ротный…
Андрея затащило за гусеницу сгоревшего танца, туловища не видно, на волосах кровь, грязь, не белая она – черная. И рука на отлете, вывернута. Все так же, на карачках подполз:
- Живой.
Губы у того серые, лопнувшие, радужка пленкой подернулась, в углу рта слюна пузыристая. Соколов знал и пленку, и слюну, не раз видел у тех, кто одной ногой на этом свете, другой на том. Сначала глаза мутные, а потом, за несколько секунд до «другого неба» - ясные, смирившиеся.
Завалился рядом:
- Не смей, Романюк. Удавлю своими руками, понял? Не смей. Вытащу, выберемся.
- Пить… есть?
- Откуда? Вылезай, ну?
Рядовой, бля, даже под старухиной косой пробует усмехнуться, толкает из себя:
- Не могу. Рука, нет руки. Не вижу.
И башка закидывается, шея, очень белая на фоне угольного лица, напрягается бугристыми венами.
- Не смей, Романюк, не смей…
Соколову кажется, что он кричит, а на самом деле - сип немого.
Ему удалось выкатить Андрея, рассмотреть висящую на сухожилиях левую руку, раздробленную ключицу.
Волок, теряя сознание, останавливаясь только два раза. Первый – ради фляжки с водой. Второй, когда Романюк захрипел, царапая пальцами грудь. Соколов прижимался к запекшимся, уже фиолетовым губам, делился своим воздухом - дуя, прося.
Он успел дотащить парня до своих.
Живым.

Соколов присел на край госпитальной кровати, стараясь не смотреть на пустой рукав Андрея, аккуратно заправленный за пояс больничных кальсонов. Тот толкнул коленом:
- Все нормально. Спасибо тебе.
Ротный отмахнулся:
- Сто раз уже говорил.
- Пусть будет сто первый. Спасибо.
- Не за что. Куда поедешь?
- Не знаю. Домой попробую, а там - как выйдет.
- Напиши.
- Хорошо. Береги себя, ротный.
- Не я решаю.
- И все-таки береги.
- Посмотрим.
- Как нога?
- Бегает, осколок же вытащили, а шрамы украшают.
- Угу. Соколов, я…
- Что?
- Выйдем покурим?
- Угу.
В курилке они были одни, время обеда, да и ходячих мало.
- Все скоро закончится. Мы победим.
- Конечно. Соколов, я…
- Что?
- Я… чувствовал.
Быстрый взгляд выше уха, вертикальная морщина между бровей.
- Что чувствовал?
- Тебя.
- И… что?
- Не знаю. Ничего.
- Вот и я не знаю. Езжай Романюк, устраивайся. Напиши.
Андрей плюнул на огонек самокрутки, ввинтил в дно банки из-под тушенки. Шаг вперед – прижался лбом ко лбу Соколова. А потом объятия, крепкие, сильные. И покачивания, похлопывания по спинам. Горячий выдох в висок:
- Бывай… Друг.
- Я напишу.
- Война закончится, может, свидимся.
- Да, да. Воюй… Приезжай… Друг.

70-летний Андрей Викторович, известный военный историк, смотрел в небо. Там, высоко-высоко, среди миллионов других, жила душа Петра Соколова, ротного.
Сегодня ровно пятьдесят лет, как он спас рядового Романюка.
Не довелось встреться.
Погиб Соколов в апреле 45-го…
Друг.