Romanipen

Год 1798

Над столицей разлилась душная весенняя ночь. Темное здание кадетского корпуса отражалось в спокойных водах Невы, и ни одной свечи уже не горело в окнах.
Луна озаряла бледным синеватым светом ряд коек в общей спальне воспитанников. Они все были мальчишки от четырнадцати до шестнадцати лет, ученики второго класса, дети дворян. Все они спали крепким сном: умаялись за день, начавшийся с ранней побудки, занятый уроками и строевыми занятиями.
Вдруг в тишине раздался шорох, и луна озарила белую рубашку поднявшегося юноши. Он прошел босыми ногами по лаковому паркету и присел у соседней койки, тронул за плечо лежавшего на ней однокашника.
— Пойдем…
— Рано еще, — раздался в ответ шепот. — Увидят…
— Да не увидят, — он сдернул с друга одеяло, — Что ты боязливый такой?
— Давай обождем…
— Нет, пошли.
Он решительно потянул однокашника за руку, и к двери неслышно скользнули две тени в белых рубашках. Тот, кого разбудили, был тоненький светловолосый парнишка, совсем еще мальчик — Алеша Зуров. А его друг, высокий крепкий юноша, выглядевший старше своих лет — Миша Бекетов.
Их дружбе дивились: трудно было найти более непохожих кадетов. Миша был известен всему корпусу как редкостный буян и храбрый озорник, который приложил руку ко всякой проказе, ко всякому сорванному занятию. Его фамилию воспитатели цедили сквозь зубы. А сделать ничего не могли: слишком известная и богатая была фамилия. Мишу воспитывал дядя, который после каждой жалобы жертвовал корпусу изрядную сумму денег, и дело ограничивалось выговором.
Алеша Зуров был полная противоположность — сын мелкого чиновника из небогатых смоленских дворян, тихий домашний мальчик, который хвостиком ходил за Мишей. Он во всем следовал за другом: участвовал в его шалостях, хоть и боялся воспитателей, тайком курил, смешно кашляя, сбегал вместе с ним с уроков и до ночи гулял по столице. Миша прикрывал обоих, и Алеше никогда не доставалось.
Они и сдружились, когда Миша его защитил от старших учеников. Он и сам не знал, почему вдруг захотелось заступиться. Такой Алеша был маленький, беззащитный, когда стоял у стены в уголке и едва не плакал. Отец ему мало присылал денег, а тут хотели отобрать последние. Он уже зажмурился и напуганно замер, когда вмешался Миша.
Они с тех пор неразлучны были, все смеялись уже, что их найти всегда можно вместе. Алеша от друга не отходил, а тот не позволял никому обижать его.
Оба без прилежания учились. Миша — от лени и безнаказанности, Алеша — потому, что не мог привыкнуть к сидению над уроками после вольготной деревенской жизни. Он и боялся сначала однокашников, потому что вырос в отцовском именье, где не знал сверстников-дворян. А Мишу с малолетства водили по разным балам и приемам, он был во всех столичных домах, имел знакомства с детьми важных чиновников и генералов.
Он без родителей рос: они давно жили по разным именьям, маменька его воспитанием не интересовалась. Миша был у отца, а когда тот погиб в турецкую войну, мальчика взял к себе его брат. Баловал он племянника запредельно, разрешал все, что тому вздумается.
А Алешу воспитывала нежная заботливая мать, и твердой отцовской руки он почти не знал. Она трепетно любила сына, не отпускала от себя ни на шаг, потому что тяжело болела чахоткой и ласкала его напоследок. Она умерла год назад, и Алеша тогда всю ночь тихонько проплакал на Мишином плече, комкая в руках скупое письмо от отца.
Странная это была дружба. А еще у них была своя тайна.
Двое мальчиков прошли в конец коридора, скользнули в последнюю дверь. Луна из открытого окна освещала белый кафельный пол, раковины и ряд кабинок. Алеша доверчиво улыбнулся, когда Миша прижал его к стене и обнял. Поцелуй был долгий, насколько хватило дыхания.
Миша ни к кому не подступался так терпеливо и бережно, как к нему. Алеша сначала не понимал, как можно так, только трогательно хлопал ресницами. Еще бы, в деревне об этом не услышишь. А Миша прекрасно знал, как обходятся без женщин старшие ученики, да и сам уже пробовал с ними. Здесь все об этом имели понятие, относились спокойно и весело, посвящали друг дружке шуточные стихи.
Но ни разу Миша не испытывал такой радости, как в ту ночь, когда мягкие Алешины губы впервые робко и неумело ответили ему. Они тогда только целовались, он не торопился, не хотел испугать и оттолкнуть друга.
И ни с кем он не был так осторожен, как с Алешей. Вот и сейчас — сначала целовал, гладил, руки под рубашку запустил не сразу, хоть и далеко не впервые они приходили сюда ночью.
Алеша был очень чувствительный к ласке — тут же прижимался всем телом, жарко и порывисто дышал ему в шею. И шептал наивные признания вперемешку с просьбами не мучить больше, не медлить. От тихого «я твой...» у Миши темнело в глазах и прерывалось дыхание, он резко разворачивал друга за плечи и задирал подол его рубашки. Старался быть терпеливым, но Алеша все равно негромко постанывал, уткнувшись лбом в стену и закусив костяшки пальцев, чтобы не вскрикивать. Даже всхлипывал иногда, но тут же замолкал, боязливо шепча: «Высекут…» А потом откидывался на руки Мише, выдыхая его имя.
Секли за такое нещадно. Впрочем, Алеша под розги ни разу не попадал. Однажды поймали их в коридоре в неположенное время, но Миша тогда взял все на себя. Но потом жизни не дал воспитателю, который его наказывал. В ход пошли и гвозди, и испорченные замки, и краска, и клей — все, на что богато воображение любого кадета. А под конец тот воспитатель вынужден был уволиться, потому что Миша опозорил его перед корпусом, украв и зачитав всем его письмо к любовнице.
С возрастом его шалости становились все более жестокими. Но случались они теперь реже. Мишу не трогали, а через него — и Алешу.
Они оба успешно перешли в высшие классы. Миша был теперь душой кампании, вокруг него собирались все старшие ученики. Но Алешу он от себя не отпускал, и самым близким другом оставался именно он. В их кампании были самые разнузданные и непристойные гулянки под носом у воспитателей, именно у них младшие учились непослушанию и неповиновению строгим правилам. Фамилии Бекетова и Зурова воспитатели помнили еще долго, и нескоро в корпусе появились буяны им на замену.
Окончили учебу они не худшими, но и в список лучших не попали. На выпускном торжестве дошли до возмутительной наглости — стояли оба пьяные. Выпили одинаково, но если Мишу не свалить было и бутылкой, то Алешу вело от одного бокала шампанского. Он тогда глупо улыбался и цеплялся за руку друга, чтобы не шатало.
Миша потом целовал его — совсем по-взрослому, до одури, едва спрятавшись за углом. В последний раз целовал. Он уговорил Алешу идти в военную службу, не слушая возражений отца. Но вот устроиться в один полк не получилось, и развело их по дальним приграничным гарнизонам. И закрутилось — новые знакомства, мимолетные любовные увлечения, короткие письма и редкие совместные попойки, когда в одно время выдавался отпуск.
Их снова сблизила прусская кампания против Наполеона. Они бились бок о бок, прикрывали друг друга, спали под одним одеялом на мерзлой земле. Но юношеской, первой полудетской влюбленности уже не было. Только крепкая, годами проверенная дружба.
А потом и вовсе по-разному пошла у них жизнь. У Бекетова — как и должно дворянину и офицеру, у Зурова — так, что и не поверит никто, если рассказать.
Но тогда они и не догадывались, что случится с ними через годы. Были у обоих наивные мечты о победах, о наградах, о том, что никогда не расстанутся.
Тихонько скрипнула дверь в общую спальню. Миша и Алеша расцепили руки, прокрадываясь каждый к своей койке. Заснули они довольные тем, что на этот раз остались незамеченными за дерзкой выходкой.




Годы 1810-1812
 
Жутко и страшно выла на дворе метель. Тянуло стужей от изгнивающих бревен, проложенных паклей. К ним Петя прижимался спиной, устраиваясь на узкой лавке и кутаясь в худой латаный армячок.
Стыло было в сенях. Петя совсем озяб, он пытался подтянуть коленки к груди, но боком тут же больно упирался в жесткую лавку. Пальцы онемели и уже совсем не болели от холода, и мальчик без толку грел их дыханием.
Глаз не получалось сомкнуть. Стучали и тряслись в доме ставни, и даже вьюжные порывы заглушались шумом с господской половины дома. Из гусарского полка приехал в отпуск барин Алексей Николаевич Зуров, и уже полночи он веселился с сослуживцами. «Дело молодое, горячее», — вздыхала ключница Ильинична, когда билась об пол и разлеталась в куски бутылка, а после под громкий хохот офицеры начинали горланить песни, от которых сенные девки до ушей заливались жаркой краской.
Петя плохо помнил барина. Он видел Алексея Николаевича пять лет назад, когда тот только вернулся после кадетского корпуса в Петербурге. Но барин вскоре уехал служить куда-то на польскую границу. А самому Пете тогда не было и девяти годков, и он лишь мельком видел молодого помещика.
Да и не пускали тогда Петю прислуживать. Отвешивали подзатыльник, если путался под ногами, и посылали принести что-нибудь по надобности. А то и вовсе гнали. Да разве нужен он был, бедный сиротка, которого из жалости взяли в дворовые из деревни?..
Родителей Петя не знал почти. Пьяница-отец нещадно бил мать, и она с горя бросилась в темный омут, утопла, когда сынишка только начинал говорить. А отец… Да отцом-то Пете он был только по прозванью. Уже замужней Петина мать слюбилась с красивым проезжим цыганом, который погулял с ней да пропал. Потому и бил ее муж, едва видел чернющие глаза и кудри чужого сына. Сам же он на два года ее пережил и спился вконец.
А потом попал Петя в именье. Самую тяжелую работу делал из той, что мог по малости лет. Его наглые и разбалованные сытой жизнью дворовые служки звали не иначе как «цыганком» и «ворёнком», да еще такими словами, которые и вслух-то не скажешь, не перекрестившись. Петя  терпел. А потом научился не давать себя в обиду — хоть и маленький да тощий был, зато ловкий, а бил сильно и проворно. Один на один с ним сходиться боялись, но могли всей сворой в угол зажать. Да только редко получалось подловить так.
...Вновь раздался хохот из господской половины дома, громыхнула пара выстрелов, и Петя беспокойно завозился на лавке. Он до этого чудом провалился в забытье, уже замерзая, а сейчас вздрогнул и открыл глаза.
Ему снилась мутная желтоватая луна сквозь сплетение ветвей, колыхавшихся под порывами ветра. Петя часто видел во сне луну. В семь лет впервые она тронула душу мальчика.
Тогда пришли в именье цыгане. Бабы бранились и прятали детей под подол, пугали, что украдут. А Петя не боялся. Он, затаив дыхание, из-за угла смотрел на смуглых женщин в ярких юбках и красивых лошадей, слушал звуки скрипки и гитары. Хотел было пойти ближе, да тут схватила за руку ключница, увела и заперла в голубятне.
Очень обидно тогда было Пете, что не дали поглядеть. Он заснул в голубятне, а разбудила его луна, бившая в глаза серебром. Петя встал и подошел к окну.
И тогда он услышал песню. Цыгане уходили по залитой светом дороге, и тянулся над ними еле уловимый мотив, в который вплетались слова на незнакомом языке. И всем своим существом мальчик откликнулся на нее, потянулся вслед, не замечая бегущих по глазам слез — все струны души перебрала мелодия. Толкнула выскочить, догнать — чтобы ветер развевал волосы, а босые ноги в почти не касались земли, чтобы петь самому… Да дверь была заперта.
С тех пор песня жила внутри Пети. Он вспоминал ее, когда было особенно плохо и горько, и тогда чуть ослабевали сжавшиеся внутри тиски. Он засыпал в своем уголке с улыбкой на лице, и ему снилась луна.
А сегодня луна была мутная, тревожная. Петя помнил, что ему было страшно во сне.
Он попытался устроиться на лавке и снова задремать. Но разве мыслимо это было в метель, да еще и под барскую гульбу?..
Послышался шум у самой двери, и в сенях, переводя дух, встала горничная Липка, толстая и рябоватая девка. Она вся красная была, а коса растрепалась.
— А ну беги… — выдохнула она, — за водкой в погреб, да живее!
Она зябко поежилась и скрылась в доме, захлопнув дверь. А Петя скрипнул зубами и встал, кутаясь в армячок.
Вот выдумала! Неужто не хватает господам водки? А погреб во дворе, через метель надо идти и в лютой стуже разбивать лед на замерзшем замке. Петя шмыгнул носом и, потуже затянув кушак на поясе, с трудом отворил тяжелую дверь на крыльцо.
Он заледенел весь, как дошел обратно с тремя бутылками. Снежная муть перед глазами стояла, руки окоченели. Как бы не выронить…
Петя сполз по стене, поставив на пол бутылки. Его била крупная дрожь. Но вскоре он поднялся и пошел к двери.
Он открыл, и таким теплом повеяло из дома, что стал медленно идти,  лишь бы погреться немного.
Он Липку увидел — и обомлел: коса распущена совсем, рубаха развязана и с плеча аж до локтя стянута, а шея вся зацелована. Ой, Липка! Сколько же водки нужно, чтоб ее-то обнимать и на колени тащить?
Петя решил сам отнести водку гусарам: так отчаянно на него девка глянула. Пусть хоть рубаху оправит и отдышится, а он согреется пока.
Столовая была вся затянута горьким табачным дымом, и Петя едва не закашлялся. Под ногой стекло хрустнуло — немало на пол бокалов швырнули. Офицеры пьяно гоготали. Их четверо было, и один уже спал, уронив голову на стол. Двое других резались в карты на диване и отчаянно ругались.
Алексей Николаевич сидел верхом на стуле, и глаза у него совсем мутные были. Хорош был молодой барин — надрался так, что едва набок не падал и только хихикал, запустив пальцы в волосы.
А он красивый был, статный, когда поутру на коне в именье въехал. Высокий, осанистый, в мундире с блестящими эполетами и с саблей на боку. Лицо чистое, породистое, правильное. Нос прямой, волосы русые, а глаза серые — как на девок глядел, так у них ноги и подкашивались. Видели бы его сейчас они…
Алексей Николаевич мазнул косившими глазами по Пете и повел рукой в сторону стола — поставь, мол. Тот уже выходил, как вдруг услышал громкий голос — один из офицеров, игравших в карты, кивнул в его сторону и что-то сказал барину по-французски, и они рассмеялись. И ведь что-то похабное сказал, будто про Липку ту же.
Петя поспешил выйти: не понравилось ему это. Зря он пошел, да ничего, теперь ляжет в сенях до утра и никуда больше не побежит.
У двери его за руку поймала старая Ильинична.
— Петенька, приготовил бы постель барину, а то поздно им ужо вечерять-то будет...
Петя вздохнул. Грубить он не стал бы доброй старушке, которая в детстве жалела его. Пришлось согласиться, и он пошел на второй этаж.

Петя нарочито медленно расправлял мягкое одеяло и укладывал подушки. Хотелось подольше остаться в жарко натопленной комнате. Тепло приятно пробиралось под армячок, а онемевшие руки начинали болеть.
Но что-то не давало ему покоя. Тревожно вспоминалась фраза офицера о нем. Петя не мог понять, что он сказал по-французски, но то, как сказал… Хотя чего уж ждать на хмельной барской гулянке, да и какое ему, Пете, дело до того, что изволили говорить?
За дверью послышались шумные шаги, и Петя услышал голоса:
— Ох, батюшка, остереглись бы, ступени-то больно скатые…
— Поди прочь, Ильинична, — недовольно отозвался Алексей Николаевич. — Я на ногах, что ль, не стою?
— А побереглись бы…
Петя улыбнулся. Старушка у барина была кормилицей, да по сию пору следила за ним, как за дитем малым.
Ильинична открыла дверь, и Алексей Николаевич, которого она держала за локоть, оперся о косяк. Стоять-то он стоял на ногах, да только нетвердо.
Старушка засуетилась вокруг него, но барин прикрикнул:
— Я приказал ведь: поди!
Он, кажется, нахмурился, да Петя не видел в темноте.
— Батюшка, а раздеться как же? — робко спросила Ильинична.
— Он вот на что? — барин показал в сторону Пети. — А ну!..
Старушка, пробормотав что-то под нос, удалилась. Но перед этим строго пригрозила Пете кулаком: чтоб все сделал.
И угораздило ж у окна встать, чтоб видно было сразу! Петя подошел к барину, который стоял, опираясь о стену. Начал расстегивать пуговицы на мундире, да замерзшие пальцы совсем не слушались.
Алексей Николаевич молча смотрел на него в темноте и ждал, не бранясь за неловкость. И вдруг рассмеялся, коснувшись его кисти:
— Ишь, озябший весь…
Схватил его за обе руки и сжал в своих горячих ладонях. Петя дернулся было, да замер от удивления, когда барин поднес его кисти к лицу и стал греть обжигающим, пахнущим водкой и табаком дыханием.
— Робкий какой, — усмехнулся Алексей Николаевич.
Он взял его за подбородок и поднял к себе, рассматривая лицо. И, расплывшись в улыбке, протянул по-французски почти то же самое, что сказал офицер.
Петя, охваченный смутным нехорошим предчувствием, попробовал освободить руки. Да не тут-то было: барин крепко обхватил его и прижал к себе.
И — да что же это! — стал оглаживать, будто девку, которую в угол зажал. По боку прошелся, сильнее к себе прижимая, и тут же ниже спустился — тискать начал, да так, что Петя от боли дернулся.
— Алексей Николаич… вы что? — начал испуганно бормотать он. — Ай! Стыдно ведь…
Может, тот его с девкой и спутал-то по пьяному делу? Но нет, обращался как к парню. Тогда как же это можно? Петя слышал только, что бывает такое, шепотом и перекрестясь говорили, что есть такой грех, да не при нем даже, он ухом ловил просто.
Пока Петя соображал, что же делается, барин взял его за плечи и толкнул на кровать. Наклонился над ним — как же водкой разило от него! Петя отвернулся было, но тут Алексей Николаевич схватил его за запястья и прижал к кровати — не двинуться.
Почти лег на него, а как коленом ноги раздвинул и придавил — Петя не закричал едва. Но не успел. Барин рот ему накрыл — поцелуем! В одеяло вжал, губами впился жадно, нетерпеливо, до боли. И настойчиво так, что проник языком сквозь его стиснутые губы, и Петю замутило от горького вкуса водки.
Он бы, может, и вывернулся. Но мыслимое ли дело — на барина руку поднять? Вот и трепыхался под ним, головой мотал, пытаясь увернуться, да не получалось.
Алексей Николаевич схватил его за оба запястья одной рукой, а второй стал армячок стаскивать. Оторвался, наконец, от поцелуев — и Петя без надежды выдохнул:
— Пустите…
— Ишь чего выдумал, — пьяно рассмеялся барин. — Не пущу.
Точно — понимал, что он не девка. Но как же это, и что ж с ним сейчас делать будут? Петя догадался, но старался не думать: жутко было, аж подташнивать начало.
Барин с него и штаны вместе с исподним стянул, и с себя все стащил — а Петю держал при этом. Да он и не боролся уже почти. Дернулся пару раз, но тут хватка на запястьях до синяков сжималась. Да и вывернули ему руки так, что поднять невозможно было.
Петя лежал, зажмурившись, и молил: «Поскорей бы, Господи». Он уж и вытерпит, лишь бы закончилось!
Но барин не спешил. Он рядом лег и свободной рукой стал оглаживать его. А уж губами что творил! И шею, и плечи прикусывал, кожа после этого горела вся и наверняка отпечатки оставались.
Сколько ж можно, сил терпеть нет уже! Петя шипел и стонал сквозь стиснутые зубы, но барину нравилось только, как он вывернуться пытался и просил, чтоб отпустили.
И тут… там, где Петя и думал. Он подальше отполз было, вскрикнул от неожиданности, но Алексей Николаевич всем телом — тяжелым, горячим, — лег на него, придавливая и не давая двинуться, и прошептал прямо в ухо:
— Не рыпайся, не то больно будет…
Больно? А сейчас, когда зубами в шею, коленом по ногам, чтоб не ерзал — не больно?
Петя закрыл глаза. По щекам уже текли слезы от страха и бессилия.
Это не с ним, не сейчас… Петя пытался представить, что нет этого ужаса, что ему снится — но сроду он такого не видел, хоть и были во снах всегда почему-то не румяные девки, а жилистые руки красивого конюха Никиты или кучера Василия. Но те — обнимали, гладили, а не заставляли кусать губы и метаться по простыне…
Оказалось, может быть больнее. Петя вскрикнул, но барин тут же зажал ему рот ладонью. И начал двигаться — резко, быстро, сразу до предела. Потерять бы сознание, упасть бы в забытье, да не получается: слишком больно.
А все-таки память милосердна: всё слилось в одну мутную полосу, кроме которой Петя потом ничего и не вспомнил.
Он очнулся, лишь когда это закончилось. Осторожно вздохнул, приподнялся на локтях. Тронул за плечо Алексея Николаевича — тот не шелохнулся, значит, спал. Петя попробовал сесть, но тут же поморщился и сразу встал. Тихо оделся, кое-как обтершись — хорошо хоть, крови не было. И вышел за дверь.
Прошел по темному дому, никого не потревожив и не разбудив. И, только оказавшись в пустых сенях, упал на лавку и разрыдался.

К утру метель утихла. С неба густо падали хлопья мягкого снега. У Пети ноги по колено были в снегу. Он сидел на завалинке, забившись в щель между бревен и опершись спиной о стену избы.
Он всю ночь пролежал на лавке в сенях, бездвижно глядя в темноту. Слезы скоро кончились, и только такая страшная пустота осталась, что не двинуться.
А поутру, как начал просыпаться дом — тихонько встал и выскользнул на улицу. Шел, не разбирая дороги, и оказался в деревне.
Здесь Петю не любили. Злились, что он в именьи: не знали, как там плохо ему. Поэтому и ни к кому не пошел он. Спрятался между бревен на завалинке и затих.
Он уже почти засыпал. Холод исчез, была только слабость, слипались глаза и совсем не чувствовались руки и ноги. Петя свернулся на широком бревне, кутаясь в армячок. А как глаза закрывал — тепло там было, во сне.
…— Петька!
Звонкий детский голос. Ульянка.
Девчонка взяла его за рукав и вытащила. Петя и не сопротивлялся, настолько занемел от холода.
Ульянка взглянула на него и нахмурилась, смешно сморщив курносый нос. Она вся распаренная была, будто бежала, светлые косички торчали из-под платка.
— Ты пошто тут? — удивленно протянула она.
Петя отвернулся. Отвечать не хотелось. И зачем она разбудила?..
— Ты чего смурной такой? — не отставала девчонка. — Обидел кто?
Обидел! Да как расскажешь? Ульянке одиннадцать годков было. И что же — глянуть в ее чудные глаза голубые и сказать?..
Она тоже сиротой осталась после того, как мать-прачка застудилась и слегла. И была Ульянка Пете навроде младшей сестренки. Смелая девчонка не боялась, что и на нее через Петю злоба перекинется. Но ее-то любили. В любой работе любопытная Ульянка рядом вилась, везде хотела помочь, а ткала да пряла так, что старая Ильинична руками всплескивала.
— Держи вот, — девчонка достала из-за пазухи полгорбушки хлеба, разломила, сунула Пете.
Кусок в горло не лез. Хлеб вкусный был, но Петя через силу жевал.
— А ты что здесь? — спросил он.
Ульянка фыркнула. Она всегда так делала, как рассказывать что начинала.
— Да весь дом там на ногах. Господа проснулись… Ужас что! То в погреб за настойкой, то полотенце, то льда набрать, а уж ругаются страшно как — у-у-у… Вот я и сбегла.
Петя улыбнулся бы, глядя, как девчонка недовольно нос морщила. Да только как же теперь… Проснулись. Надо будет вернуться. Да лучше бы он тут и заснул, лучше б Ульянка не нашла его!
Петя уткнулся лицом в колени. Лучше бы не возвращаться.
А ведь девки из прислуги сегодня будут весь день красные ходить мимо офицеров да гадать — узнает, не узнает? И никто после такого жизни себя не лишал, это только старухи вспоминают, какие нравы строгие в прежнее время были, и сказывают такое.
Да отчего ж не угодить офицеру? Вспомнит наутро — так, может, и подарит что на память. Выйдет девка замуж, а нет да нет достанет из потаенного узелка колечко или сережки и улыбнется.
Но то девки. А ему бы сейчас только что и заснуть в снегу…
— Ой, да ты хворый! — Ульянка потрогала ему лоб. — Горишь весь! А ну пойдем!
Она схватила его за руку и потащила — куда, Пете все равно было.
Оказались они у избы Лукерьи — старухи, к которой вся деревня ходила по болестям. Добрая старуха была.
Ульянка втащила его в избу, усадила на лавку. Лукерья ему трав каких-то заварила, и Петя сразу заснул.
А очнулся к вечеру уже. В темной избе никого не было.
Он сначала хотел остаться. Да решил: чего бояться, надо вернуться. Он знал уже, что делать будет, если барин снова его…
Но сколько Петя ни крепился, как ни представлял себе, что коротко голову наклонит и мимо пройдет — а как увидел Алексея Николаевича, так и затрясся весь.
Барин на крыльце сидел, накинув шубу на плечи. Он бледный был, круги под глазами темнели. И то ли дремал, то ли от света щурился.
Петя на ходу развернулся: как раз он хотел в конюшне помочь.
— А ну стой, — голос слабый у барина был, но твердый.
Петя, внутренне дрожа, остановился.
Алексей Николаевич внимательно смотрел на него. Взглядом по волосам провел, по лицу — и задумчиво нахмурился. Словно припомнить что пытался.
— Тебя как звать? — наконец резко спросил он.
И тут же, поморщившись, потер виски подрагивавшими пальцами.
— Петя, — выдохнул мальчик.
Барин кивнул и снова скривился. Достал фляжку и, порядочно отхлебнув, приложил ко лбу. А потом откинулся на стену и закрыл глаза.
Петя после того два дня старался не попадаться ему. Это стало тем сложнее, что гусары на следующее же утро уехали. Он уходил в деревню, а вечером крался в свой уголок в людской.
Но все-таки не получилось. Он был в сенях и не сразу обернулся, когда услышал шаги за спиной. А когда на пояс легла сильная рука — поздно уже стало.
Алексей Николаевич прижал его к стене, разворачивая к себе лицом, и тут же молча запустил ладони под рубаху. Провел по спине, обхватил за пояс…
У Пети ком в горле встал. Он глубоко вздохнул. И, вытащив из-за пояса маленький охотничий ножик, упер его в бок барину.
Алексей Николаевич сначала просто замер. А потом длинно выругался — Петя думал, так складно только пьяные кучера выдумать могут.
— И не побоишься? — через некоторое время уже спокойно спросил он.
Петю он не отпускал. Только взял одной рукой за ладонь, в которой был нож, но выкручивать не стал. Не успел бы.
— Не побоюсь, — тихо ответил мальчик, подняв на него глаза.
А глаза, надо сказать, страшные у него были — чернющие, как омуты, не поймешь, где зрачок оканчивается. В деревне боялись, шептали в спину, что колдун, что сглазить может. А со взглядом не встречались, особливо когда злится Петя.
Барин и вовсе отшатнулся. И, еще затейливей ругнувшись, шагнул в сторону и ушел в дом.
И только тогда Петя, все еще сжимая нож, сполз на пол. Он правда ударил бы. Как прошел ужас — стал жалеть, что еще ночью не придушил. Никогда так не кипела в нем кровь — да не материна, а жаркая отцовская. Осмелился бы. А потом — на коня и бежать прочь. Хоть к цыганам.
Вечером барин потребовал его к себе. Липка сказала, что Алексей Николаевич приказал вина ему принести. И почему-то чтобы непременно Петя.
Он, сжав зубы, вошел в кабинет. Барин в халате лежал на диване и читал. Поднял глаза на Петю, и тот вздрогнул.
Тот поставил бутылку и хотел было выйти. Да понимал, что барин не просто так его требовал.
— Не трону, — усмехнулся Алексей Николаевич.
Петя облегченно вздохнул, и барин рассмеялся.
— Зря отказываешься. Или что, греха испугался? Никакой это не грех. Глупенький ты… — он задержал на Пете долгий взгляд. — И пригожий. Красивый, а не понимаешь…
У Пети уши горели от стыда. Неужто барин ему такое предлагал? Да как можно, и как же не грех? И как представлял он, что Алексей Николаевич с ним делать будет — в дрожь бросало.
И как же обидно было! Особенно когда он имя его только на другой день спросил. А ночью, значит, неважно было? И в сенях пристал, как вошел. Зря он остался. Надо было смелее с ножом. Хотя сказал ведь, что не тронет больше… А кто его, барина, знает — смотрел так, что Петя весь покраснел, а вдруг потом захочет и возьмет…
Да не дастся он больше. В другой раз не помедлит с ножом.
— Я вам не девка сенная, — зло бросил Петя, сам поражаясь такой наглости.
Алексей Николаевич удивленно поднял брови. Надо же — не осердился. Только пальцы побелели, сжавшись на переплете книги.
Петя шагнул к двери. И уже ему в спину барин хмыкнул:
— Сам скоро придешь.
— Не приду, — прошипел он, захлопывая дверь.
Алексей Николаевич вскоре уехал в Вязьму, ближний город. Разбирался со всевозможными заседателями и чиновниками в вопросах именья, которым решил заняться.
А Петя никак не мог найти себе места. Поражался — что ж его толкнуло в лицо барину такое сказать? И злился на него.
Вот придумал он — красивым назвал. Петя только фыркнул, глянув в маленькое Ульянкино зеркальце. И что красивого? Лицо темное, узкое, да ворох черных кудрей — таких густых, что зубья на гребешках ломались. Губы пухлые, казались бы девичьими, если б не были снова разбиты Гришкой-конюхом. И глаза жуткие, без дрожи не заглянешь, только и прятать под ресницами.
Да и сам маленький, тонкий — пальцы крепких мужских рук на поясе сойдутся, если обхватить. Ладони узкие, как у Ульянки, да в синяках все.
Только и хочется, что побить. И не видно, что отпор даст. Неужто барин поверил, что не побоится с ножом-то?..
Алексей Николаевич вернулся через неделю. Как с коня соскочил — подошел к Пете. Тот отпрянул было, но барин только с улыбкой потрепал его по волосам и, сунув бумажный сверток, тут же ушел. Петя развернул — медовый пряник там был, каких он сроду не пробовал. Только запах помнил после того, как однажды на ярмарке был.
Он Ульянке отдал, хотя у самого слюнки текли. Из гордости брать не хотел. Что же это — сначала снасильничал, а теперь приманивает? И нашел, чем — сладостями! Хотя чем же еще… Не бирюльками же разными, он не девка ведь.
Барин теперь часто бывал в городе. А приезжая, всегда что-нибудь Пете привозил — то орешков каленых, то изюму, то петушка. Хоть не при всем дворе дарил, а в уголке где-нибудь. И давал так, что и не откажешься — просто в руки пихал и уходил.
А потом ни слова Пете не говорил. Лишь смотрел — весело, с интересом. Словно ждал чего-то.
Но Петя только зло сверкал глазами из-под кудрей. Он сказал ведь: не придет. И уж точно не за пряники.
И скоро Алексей Николаевич по-другому стал смотреть. Видно было, что он досадовал, когда Петя даже не благодарил за гостинец. Понимал, что тот есть не будет.
Но не злился. Что-то другое у него в глазах мелькало. Удивление, конечно. И… уважение, что ли? К дворовому? В это Петя поверить не мог.

***
Петя тихо пробирался к крыльцу, хоронясь в тени. Болела разбитая скула, а рукав, которым он вытирал кровь из носа, был весь уже бурый. Пройти бы в людскую и лечь, тогда больше не тронут сегодня.
Его поймали за конюшней. Гришка схватил за ворот и потащил внутрь. За просто так: выпивший был, вот и хотелось поразвлечься.
Потом была короткая драка. Гришка был выше Пети на голову, шире в два раза, но на ногах не стоял совершенно, и потому он легко вывернулся. Порвал армячок — ничего, Ульянка зашьет. Обидно было, что конюх успел, падая, двинуть ему кулаком по лицу.
Как бы он не позвал никого... Да поздно уже, не будет ведь искать теперь в темноте. Наверняка где упал, там и заснул.
А кровь из носа шла. Петя прикладывал снег, да без толку. Оставалась только шмыгать носом.
Он шел в темноте вдоль стены и смотрел больше по сторонам. И потому не сразу заметил Алексея Николаевича, курившего на крыльце.
Барин обернулся. Петя удивился сначала тому, как у него глаза блеснули. Хотел было мимо пойти, но не успел: Алексей Николаевич сошел по ступеням и остановился перед ним.
А потом — Петя и рта открыть не успел — присел перед ним и, достав свой платок, осторожно провел по его лицу.
Петя только изумленно хлопал глазами. Чтобы барин дворовому сопли вытирал?.. Не бывает такого.
— Кто? — коротко и глухо спросил Алексей Николаевич.
Таким голосом — тихим, спокойным, в котором подрагивает еле сдерживаемая злоба — обычно велят дать плетей. У Алексея Николаевича и пальцы нервные были, Петя чувствовал, когда он сквозь ткань платка касался его лица. Барин по-прежнему сидел, глядя на него снизу. И жутко Пете было от его взгляда.
Он резко отвернулся и сжал губы. Он никогда никому не плакался.
— Молчишь? — с угрозой проговорил барин.
Петя шагнул прочь. Алексей Николаевич проводил его взглядом, скомкал в руке окровавленный платок и порывисто встал.
— Гордый больно, — невесело усмехнулся он.
Странно как-то сказал. С сожалением будто, и словно не ожидал такого. Да ушел куда-то в темноту.
А Петя еще долго, пока не замерз, стоял и думал: что же это было. Барин его ни разу не тронул, как и обещал. Но смотрел непонятно, а нынче вечером и вовсе что-то непостижимое было.
Петя вспомнил, как недавно удивился барину. Он сидел тогда утром во дворе… и смотрел, как Никита с Гришкой шутливо дрались в снегу. Ну, на Гришку он и не глядел особо — нечего там глядеть-то было. А вот как Никита оттирал от снега широкую голую грудь, у него в горле сохло. И чего барин говорил, что он, Петя, красивый? Вот Никита — да. Высокий, сильный, а улыбался как — тепло сразу становилось.
Петя так засмотрелся, что и барина не сразу приметил. А как обернулся — испугался. Алексей Николаевич, стоявший на крыльце, смотрел то на него, то на Никиту. Потом резко развернулся и хлопнул дверью так, что снег с крыши посыпался. Лицо у него бледное было, а глаза сверкали.
А Никиту он на другой же день в город отправил зачем-то. Вроде лошадей посмотреть, так ведь не нужны были они…
Петя полночи думал, но так ни в чем и не разобрался.
А наутро он пораньше за водой пошел. И не сразу смекнул обернуться, когда хрустнул снег за спиной.
Гришка — похмельный, злой. И двое хмурых парней из деревни.
Петя закусил губу. Далеко было до именья, не добежать. Мимо них не сможет, а если с протоптанной тропинки свернуть и через поле — снега там по колено, догонят тут же.
Гришка подошел, пнул ведро, которое тот поставил на землю, и вода разлилась.
— Барину сказал? — прошипел он.
— Не сказал.
Его взяли за ворот и потянули.
— Брешешь.
Петя вывернулся и ткнул Гришку кулаком в бок. Тот, охнув, осел на землю. А Петю тут же схватили под руки с двух сторон. Он рванулся, но крепкая была хватка у взрослых плечистых парней.
С него стянули шапку, схватили за волосы и подняли голову. Гришка бил сильно, и Петя мог только отворачиваться, чтобы не попадал по глазам.
Он все-таки выскользнул. Упал, пнул кого-то из них под колено, схватили — укусил. Попытался отползти, встать, но дали подножку.
А когда били уже ногами, оставалось только прятать лицо в снегу. Петя не шевелился: скорее бросят.
Но вдруг прекратили. Сил поднять голову не было, но Петя услышал стук копыт, а потом свистнул кнут. И все затихло.
Рядом скрипнул снег. Сильные руки подняли Петю, и он увидел барина. Попытался отвернуться, чтобы тот не заметил слез, но перед глазами все поплыло.
А дальше он помнил урывками. Было больно, когда Алексей Николаевич взял его на руки и подсадил на лошадь — кажется, ему кто-то помогал. Они куда-то ехали, и было тепло.
Петя очнулся, лежа на чем-то очень мягком. Шевельнул рукой — ворсинки шерсти. Открыл глаза, и тут же стало саднить в разбитой брови.
Он был закутан в шубу барина. Длинная была шуба, он весь в ней помещался. Из черно-бурой лисы, потому и удивительно мягкая — не то, что овчина.
Над головой был низкий деревянный потолок, по стенам — шкуры, а в печи потрескивали горящие бревна. Петя понял, что он в охотничьей избушке.
А рядом сидел Федор, и на его широком веснушчатом лице светилась улыбка. Слуга Алексея Николаевича. И дядькой не назвать — всего-то на три года старше. Как Ильинична рассказывала, в детстве друг друга по дворовой пыли валяли. А потом Федор с барином был на службе. Петя его недавно знал, но понял, что он хороший был — веселый, добрый и смешливый.
Тот достал фляжку, намочил тряпицу и приложил к Петиному лбу.
Мальчик дернулся и зашипел: водка жгла ушибы.
— Терпи, — усмехнулся он.
Петя разозлился — а что, он орать, что ли, должен? И так терпит.
— Дурак ты, — вдруг серьезно сказал Федор.
— Чего? — не понял он.
— Да говорю ж: дурак, — Федор наклонился к нему, обтирая бровь, и негромко продолжил: — Алексей Николаич ни на одну барышню так не смотрел, как на тебя смотрит. А ты нос воротишь.
Петя молча отвернулся. Сделал вид, что заснул, когда Федор его за плечо тронул.
А потом он понял, что зря это. Лежать было скучно, и Федор, не обидевшись, стал развлекать его разговором. Интересно слушать оказалось.
Петя, конечно, сначала про Петербург спросил, где они с барином бывали. Знал, что город большой — а как это? Федор сказал: выглянешь из окна и конца-края не видно, а Петя не поверил. И про дома каменные в пять этажей, и про море — берега другого не видать. Врал он, Федор, наверное, не бывает такого.
Еще про барина рассказывал, как гуляли они славно в столице. Петя обомлел просто, а уши у него все красные были. Особливо как Федор ухмыльнулся и про девок стал… тех самых, про которых в деревне мужики шепотом меж собой, чтоб жены не слышали.
— Как это? — не верил Петя.
— Ну так, — посмеивался тот, глядя, как он смущался. — На Невском гуляют, не днем конечно, а к вечеру…
Про Невский Петя знал, что это главная улица в столице. Но неужели — прямо там, чтоб видно их было?.. Срам-то какой, и врет все-таки Федор.
— А там и мальчики были…
Петя глаза на него вытаращил. А он только ухмылялся.
— Смешные такие... Постыдливей, конечно, сами не подходят. Представь — румянятся, белятся, волосы заплетают…
Петя не удержался — фыркнул, как представил. И оба они расхохотались, хоть у Пети ребра и болели от смеха.
Федор еще про барина вспоминал. Оказалось, он против отца в гусары пошел. Тот хотел, чтобы Алексей Николаевич в университете учился, а потом — в статскую службу. Да разругались они так, что до сих пор только в редких письмах разговаривали.
Барина Николая Павловича Петя не помнил совсем. Знал только, что он в Петербурге служит. Спросил про него у Федора, но тот только рукой махнул и поморщился. И не перекрестился едва.
А потом Алексей Николаевич пришел, к ночи уже — с мороза, в полушубке Федора и с ружьем. Наверное, они на охоту ехали, когда Петю увидели.
И глянул так, что тот сжался весь — будто то ли обругать хотел, то ли замахнуться. Мрачно так взглянул, нахмурился и тут же отвернулся. Это он так на барышень смотрел?..
Барин ничего не сказал. Лег на другую лавку и вроде бы заснул. Да и у самого Пети глаза закрывались. Он устроился, чтобы не болели ребра, и завернулся в пушистую шубу — никогда еще ему не было так тепло и уютно.
Странный сон Пете снился. Будто лежать мягко, хорошо и совсем не больно. Только открытое плечо немного мерзло, но совсем не хотелось шевелиться, чтобы укрыться.
А потом он движение рядом услышал. Кто-то сел рядом и укутал его шубой. Начал осторожно, не тревожа, гладить по волосам — Петя улыбнулся во сне и потянулся за рукой. Тихо провели пальцами — жесткими, мужскими — по здоровой щеке. Еще он ощущал взгляд — ласковый, нежный, теплый. Никто на него так не смотрел, мать, может быть, да давно это было.
И вдруг Петя почувствовал короткий поцелуй — еле уловимое прикосновение к губам, чужое дыхание с легким запахом табака. Он вяло подумал, что откроет глаза и все поймет, и тогда будет хорошо, как сейчас во сне. Но так не хотелось просыпаться… И он, уткнувшись в шерсть шубы, провалился в глубокий сон.

Никогда Пете не было так замечательно утром. Он понял, что впервые в жизни не надо никуда вскакивать. Впервые его разбудил не шум в людской, а бивший в глаза солнечный луч. И что-то очень хорошее ему снилось, жаль только — что, не вспомнить.
Он блаженно потянулся и тут же поморщился: ребра все-таки болели. Но это ничего, через пару дней заживет.
Гораздо больше его волновало то, как же теперь быть с барином. Алексея Николаевича он после брошенного им вчера взгляда побаивался. Барин на него почему-то сильно злился — как бы ни попасть под горячую руку.
Петя встал, умылся из кадки с водой в углу. Глянул — все лицо слева красное и опухшее, волосы всколочены. Интересно, как бы Алексей Николаевич его теперь пригожим да красивым назвал.
Он, взяв шубу в охапку, вышел на улицу. Ему приветливо кивнул Федор, чистивший лошадей.
А потом он застыл как вкопанный. Увидел Алексея Николаевича, который курил, облокотясь на крыльцо. Тот его не заметил сначала, и Петя перевел дух. Почувствовал запах табака, и вдруг мелькнула мысль — вот-вот вспомнит, что же снилось…
Но тут барин обернулся, и у Пети душа в пятки ушла. Глянул тот устало и раздраженно, будто видеть его не хотел. Он бледный был, словно не спал всю ночь.
Алексей Николаевич резко протянул руку за шубой и надел ее. И смотрел не на Петю, а вбок куда-то. Кивнул в сторону лошадей, направился к ним, и мальчик пошел следом.
Барин легко вскочил в седло. Усмехнулся, наконец глянув на Петю… и протянул ему руку.
— Садись, что ли.
Тот закусил губу. Может, подсадить его еще? Он схватился за луку седла и подтянулся, садясь боком. Отвернулся, чтобы Алексей Николаевич не видел, как он скривился от боли.
Барин его все-таки поддержал за локоть, и Петя сделал вид, что не заметил. А потом его укрыли шубой, и он только зубами скрипнул.
Ехали молча. Даже Федор под тяжелым взглядом барина робел и хмурился, а Петя и вовсе старался не шевелиться. Удобно было бы положить голову на плечо Алексею Николаевичу, но он упрямо сидел ровно. Не дождется.
Хорошо хоть, они не через деревню ехали — видел бы его сейчас кто-нибудь…
А в именьи первым попался на глаза Гришка. Со свежим красным следом от кнута во всю щеку. Он как барина увидел — чуть не споткнулся. А на Петю так глянул, что тот понял — поймает и добьет.
И вдруг Алексей Николаевич его обнял — притянул к себе на виду у всего двора. У Гришки глаза круглые стали. А потом, видимо, барин на него так посмотрел, что тот побелел и в стену вжался. И пропал в конюшне.
А едва Гришка скрылся — Петя оттолкнул барина и спрыгнул на землю. Сверкнул глазами из-под кудрей. Обещал ведь — не тронет!
— Тебя теперь не обидит никто, — тихо усмехнулся Алексей Николаевич, наклонившись к нему.
— И так обидели уже, — бросил он, шагая прочь.
Барин досадливо отвернулся, и выражения его лица Петя не увидел.
Его и правда больше не трогали. Гришка обходил десятой дорогой, все косясь на господскую половину дома. И остальным сказал не подходить.
Правда, теперь по всему двору ходил слух про него и барина. Петя не слушал, но обидно было. Он только Ульянке рассказал, чтобы та не верила сплетням. Да и затихли они скоро, поводов-то не было больше.
Сам Алексей Николаевич к нему тоже не подходил. Только взгляд его Петя чувствовал, а как оборачивался — словно и не было ничего, показалось только.
Особенно на Масленицу это заметно было. Алексей Николаевич тогда постоянно на него косился с другого угла комнаты. Смешно выходило. Вокруг него вся девичья прислуга вилась — румяные, нарядные. Чуть ли не висли на нем, чтобы приласкал. Да они и разделись бы, толку бы чуть оказалось. Потому что они-то во все глаза смотрели на барина, а он — на Петю только.
А как Алексею Николаевичу водки поднесли, так взгляд у него совсем шальной стал — и тоже на Петю. Он словно через силу стопку опрокинул, а потом и вовсе рукой махнул: не надо больше.
Пете надоело это уже. Догадаются ведь сейчас, что барин на него смотрит. Он встал и вышел. Ульянка звала с деревенскими гулять, да сама убежала давно. Он решил к ней пойти.
Хорошо гуляли, весело. С ледяной горы катались, в снежки играли. В богатой избе их всех блинами угостили. Только холодно было, и Петя обратно пошел.
И — стоило барина забыть — он появился. Остановился рядом с Петей на тропинке. И вдруг накинул ему на плечи новенький полушубок.
Петя от неожиданности замер, и тот наклонился к нему.
— Измазался весь… — Алексей Николаевич достал платок и принялся вытирать ему губы.
Да что ж он за привычку взял — платок свой об него пачкать? Петя отвернулся было, но барин крепко взял его за руку, и пришлось терпеть.
Долго он вытирал там пятнышко какое-то от сметаны. Петя за это время весь вымыться бы успел.
Закончил, наконец. И Петя коснулся ладонью полушубка — как раз по его плечам сидел, теплый, пушистый.
— Не надо.
Алексей Николаевич нескоро ответил. Молчал и мял в руке платок, а потом вдруг наклонился к нему.
— Чего ж тебе надо? — не давая Пете ответить, он продолжил торопливым хрипловатым шепотом: — А ты колдун, говорят? Но меня не заколдуешь, я в эти ваши холопские сказки не верю…
А потом порывисто выпрямился и ушел почти бегом. А Петя так и остался в новеньком полушубке на плечах.
И зачем Алексей Николаевич говорил про колдунов? Говорил-то… будто самого себя в этом убедить хотел, а не получалось. Да как его, барина, понять-то?..

На следующий день Алексей Николаевич уехал, даже не дождавшись конца праздника. Петя вздохнул спокойно: он теперь совсем не знал, как вести себя с барином, и был рад его не видеть.
Оттягивал плечи новенький полушубок. Петя долго думал, носить или нет. Решил носить, потому что ходить в армячке было совсем невозможно. Но непонятно было, благодарить ли.
Он увидел Алексея Николаевича перед его отъездом. Странная это была встреча. Барин стоял во дворе, задумчиво перебирая гриву коня, а заметив Петю, нахмурился и отвернулся.
Тот глубоко вздохнул. Барина он давно не боялся, но вот подойти и поблагодарить было неловко. Он понимал ведь, зачем Алексей Николаевич его сначала сладостями задаривал, теперь вот полушубок подарил.
Петя злился, конечно. Но нет да нет брал зеркальце, смотрел и думал: и с чего бы это? Он Федора спрашивал про барина, как тот в столице жил. И только краснел, слушая. Вот уж не думал он, что так гусары гуляют — без повода, до беспамятства, имени наутро не спрашивая и не узнавая. А тут… Алексей Николаевич ни на одну крестьянку не смотрел и к барышням соседским не ездил. Петя глядел в зеркальце и не верил — неужто из-за него?..
Он, решившись, подошел и остановился перед Алексеем Николаевичем. Тот и не взглянул на него, поправляя седло. Словно видеть не хотел. И опять круги под глазами у него были, хотя вчера рано к себе ушел.
Как начать разговор, Петя не знал. Поэтому просто коснулся рукой полушубка и сказал:
— Спасибо, — впервые он к нему обратился.
Алексей Николаевич усмехнулся, даже головы не повернув. И, вскочив в седло, махнул рукой Федору и выехал со двора.
В первую неделю Петя ждал: приедет, мимо пройдет и не глядя сунет в руки что-нибудь. Потом бросил, а как почти месяц прошел — и вовсе подзабыл. Вот только часто глядел на дорогу, не замечая, как валится из рук работа.
Однажды вечером Петя уже почти заснул, как услышал цокот копыт во дворе. Подумал дальше спать… а потом и не понял, как оказался на крыльце, силясь рассмотреть барина в темноте.
Не понравилось что-то Пете. Он видел только две фигуры: сначала спрыгнул на землю Федор. И взял за уздцы коня Алексея Николаевича, пока тот странно медленно и неловко слезал. Пьяный он, что ли?
Донеслись обрывки слов.
— Пусти… Сам дойду.
Федор вместо ответа молча наклонился к барину и, кажется, взял его под локоть. А потом они ушли в дом, а Петя остался на крыльце.
Дальше он только смотрел. Вышли Федор с Ильиничной — только проснувшейся, закутавшейся в шаль. О чем-то ругались, и старушка постоянно крестилась и качала головой. Снова зашли в дом, и в спальне Алексея Николаевича горела свеча. Потом погасла.
Петя пошел спать, и его не покидала смутная тревога. Неправильно что-то было.
И тут пришел в людскую Федор. Двор уже проснулся, и все собрались вокруг него. Сидели они на кухне, а Петя остался лежать на лавке. Хоть послушает, раз заснуть не получается.
— В Москве мы были. Вот интересно! Совсем не Питер, по-другому там…
— Да ты не про Москву давай!
— А что? Значит, приехали, барин меня оставил вещи разбирать, а сам поехал куда-то… Только ночью вернулся, да не этой, а другой… — он понизил голос. — Давно так не видел его. На ногах не стоял, а уж духами женскими как несло от него, да дорогими!
Раздались девичьи смешки, кто-то шикнул, и Федор продолжил.
— Вот, значит… Никит, а плесни-ка, что ли!
— Только из Москвы, а плесни ему! Там не досталось?
Раздался громкий, явно притворный зевок. Федор недовольно буркнул:
— Спать пойду и не расскажу… Липка, а что тут, пирог остался?
— Да не томи ты уже! Вот тебе пирог твой.
— Так вот… сколько мы там жили, так и было. Я уж только заполночь Алексея Николаича ждал, а тут он приходит днем… А пряничка-то дай, Аксютка. Вот… И, значит, ищет что-то. Я смотрю — с пистолетом стоит…
Девки дружно ахнули. Федор долго молчал, пока его не стали наперебой торопить.
— И говорит: «Стреляться поеду». Никит, плесни еще! Ох, хороша, забористая… Да не вру я, так и сказал! А сам бледный стоит, мне аж жутко стало. Ну и все… как все? Уехал.
— А за что стрелялся-то? — тихо спросил кто-то.
— А я почем знаю? Меня-то не взял… Хотя я вот спрашивал, слуга там знакомый был друга Алексея Николаича, так ему горничная одна сказала, что слышала, будто барышни болтали про то… Да не торопи, дай сказать! Актриса там какая-то была, так Алексей Николаич вроде бы из-за нее и стрелялся. Да не с кем-то, а с поручиком одним, его в Москве все по дуэлям знают, говорят, меткий такой…
Теперь заохали уже громче, кто-то руками всплеснул.
— Ну и привезли его вечером, без памяти был. В плечо попали, а тому поручику хоть бы что. Алексей Николаич все не хотел сюда ехать, да я ему говорю: в Москве-то худо лечиться. Он у окна целыми днями сидел и курил, да злился так, что я слово сказать боялся. А потом уговорил вот…
Федор опять потребовал плеснуть, спросил, что еще осталось на кухне. Ничего нового он больше не сказал, и теперь все стали судачить, зачем барин стрелялся. Петя встал и тихонько выскользнул за дверь.
И зачем он шел? В голове совсем мутно было после рассказа Федора, и он не знал. Посмотреть просто…
Петя зашел в дом, поднялся. Нерешительно остановился у спальни барина и отворил дверь.
Алексей Николаевич тяжело и беспокойно спал, и распахнутая рубашка открывала повязку на плече. Петя подошел к кровати.
Барин выглядел изможденным и нездоровым, под глазами залегли густые тени, черты лица заострились. Петя присел на корточки у кровати.
Вот, значит, как. Задаривал, а как понял, что без толку — надоело. В Москву уехал гулять, раз в именьи не получилось с ним, Петей, развлечься. Да оно в Москве, конечно, лучше: барышень одних сколько да актрис всяких.
Алексей Николаевич повернулся во сне и поморщился, неловко сдвинув больную руку. Его пальцы сжались на простыне.
А вроде бы в жару он был. Петя робко коснулся лба, отведя волосы — так и есть, горячий. Да Лукерья завтра разберется.
Он встал. Засиделся, да и что вообще делать тут. Зря пришел, только еще обидней стало. Поигрался с ним барин, поуговаривал, а потом надоело. Ну, хоть не тронет больше.
Он уже у двери стоял, когда Алексей Николаевич снова двинулся и пробормотал что-то во сне. Петя не споткнулся едва, а потом усмехнулся на себя и вышел.
Имя? Мало ли, чего в бреду не скажешь. Да и расслышал он плохо, и вообще померещиться могло. Решив об этом не думать, Петя вернулся к себе.
А заснуть только к утру получилось.

***
Петя легко выдохнул и, резко разогнув руку, метнул нож рукояткой вперед. Лезвие глубоко вошло в деревянный забор. Хорошо получилось — как раз в предыдущую засечку.
Он выдернул нож, снова отошел. Усмехнулся: Липка недавно, проходя мимо, шарахнулась и перекрестилась, да чуть не уронила ведро с водой. Неудивительно: глаза у Пети становились совсем дикие, черные, когда он злился.
А злился он сейчас страшно, как никогда в жизни. Нож снова с гулким стуком вошел в дерево.
Он ведь еще в Прощеное воскресенье на службе загадал — улыбнется, как барин приедет и гостинец даст. Мало ли чего по пьяному делу не сотворишь, о чем потом жалеть будешь… Может, он и противиться не стал бы, если бы Алексей Николаевич поцеловать его захотел. Но об этом в церкви негоже как-то думать, вот Петя и не решил, позволил бы или нет.
Он извелся весь, когда узнал, что Алексей Николаевич в Москве был. Рассказу Федора просто не поверил сначала. Как представил — пусто внутри стало, а потом — холодно. Зачем же смотрел так, подарки привозил?.. Выходит, только для того, чтобы проверить — долго ли ломаться будет. И ведь сломался бы когда-нибудь… Только ждать надоело, вот и уехал развеяться, что-нибудь легкое найти, и нашел, конечно, кто ему откажет.
Нож ткнулся в дерево криво, и Петя нахмурился. Он и на скаку мог, и сбоку, и наотмашь — а тут руки дрожали.
А вот не получит больше, не сломает, не уговорит! Сказал: «Сам придешь», — так не дождется!
Петя улыбнулся. Не придет. Но вокруг да около походит назло, пусть барин посмотрит. Он выдохнул и дернул кистью — нож вошел точно туда, куда и задумывалось.
Алексей Николаевич несколько дней не вставал. Приходила Лукерья, приносила свои травы.
Петя барина только на четвертый день увидел. Тот сидел на крыльце, укрыв шубой руку на перевязи, и курил. Петя решил тогда — подождет пока. Но уж скоро покою не даст, барин Москву как страшный сон забудет.
Первая возможность выпала сама, Петя и воспользовался. Они, дворовые, баньку тогда устроили. Он в пару высидел, сколько мог, и выбежал на улицу. И Алексея Николаевича увидел — тот только из дома вышел.
Петя отвернулся, пряча усмешку. Сделал вид, что не заметил. Наклонился, взял снега, растер по шее, по плечам — до красноты обжигало, мысли гнало! Выпрямился, дернул головой, откидывая мокрые волосы со лба, и потянулся. Пусть его, пусть полюбуется на то, что не достанется! А если б не уехал — может, и досталось бы еще…
Он глянул на крыльцо краем глаза, но барина уже не было. А до этого дверь хлопнула.
Алексей Николаевич его теперь старательно обходил. Но Петя нарочно встречался с ним, а как видел — только улыбался и шел мимо, коротко кивая и глядя сквозь него. Иногда даже вроде как случайно рукавом касался. И слышал долгий порывистый вздох в спину, но головы не поворачивал. Играла внутри жаркая, отчаянная злоба — пусть мучается, нечего было в Москву уезжать.
Он все думал: когда же Алексей Николаевич не выдержит? Скоро не выдержал. Прижал его к стене в сенях, а Петя и не вырывался: рука на ноже была. Хотел сразу пригрозить, да интересно было. Решил обождать — достать-то всегда успеет.
Гладить его Алексей Николаевич и не пытался, одной рукой несподручно ведь. Просто стиснул плечо и зажал в угол.
— Ты что ж делаешь, а… — зло и жарко прошептал он.
Затем он почти неслышно выдохнул что-то по-французски — Петя понял, что ругался. Еще бы, как не ругнешься тут.
— А что хочу, то и делаю, — спокойно улыбнулся он.
Барина он совсем уже не боялся. И знал, что тот и приказать-то толком ему не сможет. Глядя такими глазами — как на сокровище на ярмарке, которое никаких денег не хватит купить, — не приказывают, а просят. Нравилось это.
И точно — попросил.
— А хочешь, поцелую? — вроде и тон поддержал, и усмехнулся, а голос-то подрагивал.
Петя прикрыл глаза. Барин его обнимал почти, стоял близко совсем — приятно было. И — хотел. Неважно, что он по-другому придумал — пусть целует, но больше ничего, нож под рукой.
Алексей Николаевич, правильно приняв молчание за согласие, притянул его к себе. Наклонился к губам — и вдруг от запаха табака Петю прошибло всего. Вспомнил, что в избушке снилось — неужто взаправду целовал, да так, что наутро так хорошо было? И смотрел — без раздражения, которое днем было…
Петя растерялся от воспоминания и потому не сразу понял, что происходит. Барин прижал его к себе одной рукой, и вдруг жарко стало в стылых сенях. Коснулся губ, обжигая дыханием, и сердце у Пети бешено заколотилось. И резко впился — до боли, не давая дышать, не позволяя вырваться. Да у Пети и рука не поднялась бы оттолкнуть…
Он только о стену оперся: сени перед глазами потемнели и поплыли, голова кругом пошла. Разжались пальцы на рукояти ножа и бессильно скользнули вниз. Внутри невозможно сладко заныло, самому бы прижаться и не отпускать…
Барин оборвал долгий поцелуй, обжег дыханием щеку, прошелся дорожкой легких касаний по шее… Петя закусил губу, чтобы прерывавшееся дыхание не обратилось в стон. Невозможно было вздохнуть, сердце билось где-то под горлом, а в висках кровь стучала.
Он все на свете простил бы уже — лишь бы не останавливаться… Но Алексей Николаевич вдруг отстранился и замер, выжидательно глядя на него.
— Нравится… — с улыбкой протянул он.
— Нет, — резко выдохнул Петя.
Почему — так свысока, снисходительно, удовлетворенно? Он вдруг понял, что еще миг назад на все готов был. Да неужто вот так — словно и не было всего его упрямства, всей выстраданной гордости? И чем он лучше любой сенной девки, которую только приласкай, и уже твоя? Стало горько, противно и холодно.
А барин едва не отшатнулся, и Петя с радостью видел, как он пытался отдышаться и не знал, что сказать.
— Врешь ведь… — выдохнул Алексей Николаевич.
Растерянно, зло, непонимающе… и с восхищением. Взглянул еще раз, словно и не верил, что бывает такое — и шагнул прочь.
Петя сполз по стене и уткнулся лицом в колени.
А как же ночью он злился на себя! Несколько раз ходил умыться, окатывал лицо ледяной водой, да все без толку. Глаз сомкнуть не мог, сразу видел, чувствовал все, что было сегодня в сенях. А под утро такое приснилось, что и не вспомнишь, краской не залившись. И вот нет, чтобы Никита там был. Да хоть Гришка, черт бы с ним! Нет, Петя точно помнил, что именно барин. И от этого еще больше злился.
Петя хотел на глаза ему не показываться. Да решил, что бегать от него не будет. И так же спокойно проходил мимо Алексея Николаевича, который теперь уже вовсе не знал, что и делать.
А однажды вечером он проснулся от громких голосов во дворе. Вышел посмотреть — Алексей Николаевич встречал офицера, только спрыгнувшего с коня. Не иначе, старого друга: обнялись шумно, рассмеялись, да только невеселый смех какой-то у Алексея Николаевича вышел.
Они прошли в дом. Петя вжался в стену, коря себя за то, что не ушел вовремя. Офицер обернулся, и мальчик узнал его лицо про свете свечи. Один из тех, кто в ту ночь веселился с барином. Именно тот, что сказал вслед Пете непонятную французскую фразу, которую он помнил до сих пор.
Петя выскользнув во двор, пока его не заметили, и прошел в людскую — спать.

Хорошо было в новом полушубке, даже не надо было кутаться и прятать руки. Петя шел по мокрому снегу, щуря глаза от яркого весеннего солнца. Небо было пронзительно голубое, ветер — теплый и ласковый, а у корней деревьев уже чернела земля. Он не любил зиму, и наконец-то она закончилась.
Петя с утра ушел из именья. Не хотелось встречаться с приехавшим офицером: вдруг узнает? Он спустился к речке, бежавшей между поместьем и деревней, и углубился в лес. Он любил здесь гулять.
Но сегодня даже веселый щебет птиц не успокоил. Все мысли возвращались к барину. Не нужно было соглашаться на поцелуй, он ведь твердо решил, что не дастся. А теперь вот самому не понятно ничего.
Петя спустился к реке. Этот берег был крутой, а другой — пологий. Он ступил на промерзший мокрый песок, присел. Опустил руки в бегущую по камням ледяную воду — пальцы тут же обожгло холодом. Летом купаться можно будет.
А в море, как рассказывал Федор, вода соленая. Вот диво! И неужто берега другого не видно? Не бывает так, наверное, а жалко — необыкновенно красиво было бы. Доведется ли увидеть?..
Петя задумался про море и не сразу услышал цокот копыт. Думал выйти, вдруг конюхи. Но узнал голоса — и осталось только прижаться спиной к крутому песчаному склону, чтобы не было видно с берега. Он теперь сидел в овраге, разглядывая сплетение корней перед глазами. И злился: прогуляться вышел. Сидел бы себе во дворе. А то ведь не уйдет уже, заметят, а встречаться с барином не хотелось.
Прямо над крутым овражком лежало длинное сухое бревно. Цокот копыт затих, и прямо над Петей раздались шаги. Вдруг заметят?.. Он сжался, стараясь тише дышать.
— Приехали? — гость отряхнул с бревна снег, потом сел. — Хорошо тут. Но все же объясни, зачем мы здесь в такую рань? Ты знаешь ведь, я еще с казарменных побудок ранних прогулок положительно не переношу.
— В деревне рано встают, — вяло откликнулся Алексей Николаевич, тоже присаживаясь. — Привык.
— Уж не собираешься ли ты окончательно здесь осесть, мон ами? — ехидно спросил офицер. — Женись еще, презабавно же будет видеть нашего героя дел амурных, разбивателя сердец столичных дам, верным мужем и отцом семейства!
— Иди к черту, Миша, — усмехнулся Алексей Николаевич.— Не собираюсь, об этом и хотел с тобой поговорить.
Петя вскинулся — неужто барин уезжать собрался? Куда же? Он стал слушать дальше. Страшно уже не было, только интересно.
— Что ж, поговорим… Только ты вот что мне скажи сначала: ты что в Москве творил? До столицы сплетни про твою дуэль дошли, я как узнал, тотчас ехать хотел к тебе, да дела задержали…
— Знаю я твои дела, — хмыкнул Алексей Николаевич. — В карты проигрался опять и денег искал долг вернуть. Ты-то найдешь, с твоими приятелями. О них и хотел…
— А ты что-то не торопишься отвечать на вопрос. Впрочем, ладно, говори, чего тебе от меня надо, — вдруг раздался звук открываемой фляжки. — Глотни-ка водки, а то нездоровый ты какой-то.
— Не надо, — резко бросил барин. И, вздохнув, начал: — У тебя ведь есть связи в штабе, Миша. Можешь ли там похлопотать, чтобы мне устроиться в другой полк? Непременно на границу, а лучше — на войну, к туркам или в Персию.
Петя застыл с открытым ртом. Гость тоже некоторое время молчал. И вдруг громко расхохотался.
— Ах, мон шер! Я все понял, только не верится… — он перешел на громкий шепот. — Да вы, любезнейший, влюблены, и хотите сбежать от любви на войну!.. Вот уж от кого не ждал, так от тебя, Алешка. И не смей отпираться, скрытничать ты никогда не умел. Ну и как же звали ту актрису?
— Какую актрису? — еле слышно спросил барин, усмехнувшись.
— Ну конечно, — протянул гость. — Так и думал, зачем тебе актриса, ты всегда повыше смотрел. Значит, стрелялся из-за кого попало тоже ради любви. И кто же это, откроешь другу тайну? — он подождал, но Алексей Николаевич не ответил. — Молчишь… Ну и молчи, сколько хочется. Но послушай, неужели нужно именно на войну? Я могу, конечно, помочь, да только куда тебя возьмут после дуэли. Так-то как раз отпуск у тебя заканчивался, а теперь будешь лечиться еще.
— А как вылечусь — поеду, — глухо ответил Алексей Николаевич.
Они закурили и стали молчать. А Петя сидел не шевелясь, и голова у него кругом шла. Он ничего уже не понимал. Да как же это… Выходит, и не в актрисе дело? А в ком тогда-то, если ради такого на войну едут? И, значит, к нему просто так подбивался, раз любовь была… Он уткнулся лицом в колени.
— А все-таки скажи хоть что-нибудь, — снова заговорил гость. — Она замужем, что ли, если вы видитесь так редко, что ради этого в Москву ехать надо?
— А с чего ты взял, что редко? — бросил Алексей Николаевич. — Каждый день… почти.
Последнее слово добавил, словно подумав — оговорился будто. Петя задумался: кого ж он видел каждый день? Неужто… в горле пересохло. Нет, не бывает так.
— Страсть как интересно! — оживился офицер. — Барышня соседская? Так на коня ее и бежать, какие наши годы, а?
— Не дастся, — усмехнулся барин. — А так бы — куда угодно…
Петя вздрогнул: такое отчаяние прозвучало в его словах. И правда верилось — куда угодно заберет. А ведь именно так, как сейчас, тихо и хрипло, Алексей Николаевич говорил с ним. И что говорит вроде как про барышню — так не рассказывать же, что с дворовым своим управиться не может… Но нет, невероятно это.
— Ну ничего себе, — пораженно протянул гость. — Так вы еще и безответно влюблены, мон ами? Не отвечай даже, и так ясно. Что ж… Устроить я тебя могу. Давай так сделаем: ты лечись, а месяца через два отпиши мне, куда ты все-таки поехал бы, и я похлопочу. Нет, ну надо же…
— Спасибо, Миша, — ответил барин. — Пойдем теперь, а то холодно тут.
Они встали, и скоро раздался затихающий цокот копыт. А Петя еще долго сидел, невидяще глядя на воду, и пытался поверить в услышанное. Или хотя бы осознать — да все равно не получалось.
Он как во сне теперь ходил и думал: неужто так бывает?.. Поэтому не сразу прислушался к шагам за спиной, когда вечером зашел в сени.
— Здравствуй, — улыбнулся офицер, когда Петя обернулся. — А я помню тебя.
Он глубоко вздохнул. Знал уже, чем эти встречи в сенях заканчиваются. Но что ж это такое? Девка бы сама не своя была от такого внимания, а его злило. Особенно взгляд офицера раздражал — изучающий, довольный. Словно раздевал его глазами!
— Красивый ты мальчик, — он шагнул вперед, положил руку ему на плечо.
Петя отвернулся, но его взяли за подбородок и приподняли. Противно было — оглядывали, будто вещицу на торгу. Алексей Николаевич по-другому смотрел…
Офицер прижал его к стене, наклонился и зашептал:
— Шубка новая на тебе, барин подарил твой? А я лучше подарю, хочешь? Ну ты чего? — он схватил Петю за руку и наклонился к самому уху. — Пугливый, маленький совсем… Да ты не бойся, я не насильник какой, разве можно тебя, такого хорошенького?..
Попытался поцеловать его, но Петя не дал. Тут же почувствовал влажные губы на шее, у уха, и так отвратительно стало, что едва не оттолкнул со всей силы. Знал бы, какой он «пугливый» — Петя еле сдерживался, чтобы руку ему не свернуть, которая уже под полушубком шарила.
— Глупенький, не рвись… Мы нежненько с тобой, не больно совсем, понравится тебе…
Петя закусил губу. Слезы от обиды накатывали. Да за что ему это? То один, то другой, и все когда напьются — водкой от офицера сильно тянуло. Да не было бы глаз этих чернющих, кудрей этих — и не трогали бы!
А вот бы барин пришел! Его ведь друг руки распускает. Пожалуйста, лишь бы защитил, не то самому придется! Петя мысленно взмолился, не переставая вырываться и уперев ладони в грудь офицера.
— Руки убери от него, Бекетов.
Алексей Николаевич. Стоял у двери, а вид у него был — в гроб краше кладут. И голос такой, что офицер от Пети аж отскочил.
Тот опустил взгляд — не хватало еще, чтобы Алексей Николаевич видел, какие глаза умоляющие у него были. Он поднял голову, вскинулся и прошел мимо него во двор, не оборачиваясь. Уже оттуда услышал:
— Видишь же, не хотел он.
— У меня захотел бы.
— Дурак ты, Миша, когда пьяный.
— Ты будто лучше…
Офицер вскоре уехал. И Петя остался со своими мыслями.
Совсем по-другому было, когда Алексей Николаевич его целовал. Неужто правда любил и из-за него на войну хотел ехать? Петя все больше убеждался — правда.
Барин ни слова ему не сказал больше. Только смотрел вслед. Подолгу смотрел, словно каждую черточку запоминал, а потом отворачивался. И уходил во двор разминать саблей руку.
Тогда Петя сам глядел на него — затаенно, чтобы не замечал. Кусал губы, размышляя. Горько было, словно не так он что-то сделал. Совестно становилось, как представлял, что барин уедет, лишь бы его не видеть.
Алексей Николаевич сначала только пару взмахов делал, тут же морщился и садился на крыльцо. Рано было руку трудить, но барин будто торопился уехать. Скоро стал подолгу саблю крутить, хотя бледнел и стискивал зубы от боли в плече. Ильинична ругалась, крестилась, а он только гнал ее.
Петя совсем не хотел, чтобы барин уезжал. Тем более — на войну, к туркам. Заигрался он, хватит. Показал уже, что не придет, как только поманят.
Он боялся только: Алексей Николаевич-то из-за него уезжает, но хватит ли его слов, чтобы остался? Поэтому Петя эти слова каждый день откладывал.
Наконец решился. Когда барин после резкого взмаха саблей едва не выронил ее, схватился за руку и прислонился к стене, пробормотав ругательство сквозь зубы. Так и рану растревожить можно.
Петя сам не помнил, как оказался во дворе. Остановился напротив барина, тот от боли даже заметил не сразу — в глазах, наверное, потемнело. А как поднял взгляд, Петя решился.
— Алексей Николаевич, — он впервые по имени обратился к нему, — не уезжайте.
— Почему же? — через силу усмехнулся барин.
Петя вздохнул — и вместо ответа, шагнув вперед, прильнул к его груди. И затих, только гладил тихонько по плечу.
— Ты… — бессильно и устало выдохнул барин, — ты что выдумал опять?
— Ничего, — Петя прижался сильнее, чувствуя, как у него бешено колотится сердце. — Просто… не уезжайте.
Упала и звякнула сабля, и за его спиной сомкнулись немного подрагивавшие руки. Неуверенно обняли, провели по волосам. Алексей Николаевич погладил Петину ладонь, лежавшую у него на плече, и осторожно взял в свою. Тот сжал пальцы, и барин порывисто вздохнул. Легонько потерся щекой о его грудь, и руки у Алексея Николаевича дрогнули сильнее.
— Не уеду, — прошептал он.
Петя поднял глаза и улыбнулся ему.

А потом был поцелуй — томительный, невозможно долгий, настойчивый. Петя отворачивался, сползая по стене, и бесполезно бормотал: «Алексей Николаич, увидят ведь…» Да и так уже увидели, и вечером весь двор будет судачить, а Пете приятно будет слушать. Сенные девки будут завистливо коситься вслед, да только теперь ни один волос с его головы не упадет, хоть им и будет хотеться все лицо ему расцарапать.
Но мысли эти мелькнули и пропали, и Петя обмяк на руках у барина, положив голову ему на здоровое плечо. Ждал, что снова обнимет, но тот взял его за руку и потянул.
— Пойдем.
Они оказались в кабинете. Алексей Николаевич усадил его на диван и внимательно взглянул на него. Петя спокойно встретил его взгляд и улыбнулся.
Алексей Николаевич еле слышно выругался, все еще неверяще глядя на него. И снова поцеловал — теперь нежно, едва касаясь губами. Петя теперь не отворачивался, но и не отвечал: слишком непривычно было, чтобы так целовали. А когда барин запустил руку под его полушубок — упер ладонь ему в грудь.
Не для того он с самого Рождества не давался, чтобы в один день все позволить! Барин, может, думает, что сегодня прямо в спальню-то? Петя нахмурился и отодвинулся. Еще подождет, коли столько ждал.
И вдруг Алексей Николаевич негромко рассмеялся — успевший обидеться Петя растерялся. И, даже не поверив сначала, почувствовал руки на плечах. Барин обнял его, погладил — осторожно, бережно, как всегда мечталось. Наклонился к нему, тихонько поцеловал в висок — Петя вздрогнул от неожиданности.
— Смешной ты… — прошептал Алексей Николаевич.
Петя снова хотел было обидеться и вообще уйти, но не успел: барин вдруг взял его ладони в свои, поднес к лицу. Коснулся губами тонкого запястья, погладил пальцами — словно там еще оставались давние синяки. Петя пораженно смотрел на него: не целуют так крепостных!
— Странно такое тебе говорить… — снова прикосновение, на этот раз к пальцам, — дворовому… — в слове не прозвучало привычного презрения, скорее безграничное удивление. — Будет только то… — легкий поцелуй в губы, — что ты захочешь. И когда захочешь.
Петя неуверенно высвободил руку и отвернулся, чувствуя, что краснеет. Не об этом ли мечтал? Так почему сейчас в горле сохнет, щеки горят и слова не получается сказать? Он поднял глаза, чувствуя, как подрагивают ресницы.
— Какой же ты красивый, — на этот раз он неловко ответил на поцелуй. — Петенька…
Петя вздрогнул: именно это имя он услышал, когда барин из Москвы вернулся. Возможно ли — тогда уже? Хотя не из-за него ли уезжал? Невозможно…
Он порывисто вздохнул и встал. Так нестерпимо щемило внутри, так кружилась голова, что он не мог больше здесь сидеть. Никогда с ним такого не было!
— Я… — он хотел сказать, что не насовсем уходил, только успокоиться, подумать…
— Иди, — улыбнулся Алексей Николаевич, отпуская его руку.
Петя как на крыльях вылетел из именья. Спустился к реке, окатил ледяной водой лицо. Поднял глаза к ослепительно голубому небу — и счастливо рассмеялся.
Не надо было больше ревновать и пытаться ненавидеть. Поначалу только ненавидел, а потом простил. Жаль, что не понял сразу и мучил столько времени — зато теперь отпустит разве?
Только понять боялся и заговорить. А теперь  решился, и все хорошо будет, как и не бывает…
Вечером Петя вошел в кабинет к барину: принес чай, с трудом отвоевав поднос у Липки. Прошел, вскинув голову и пряча счастливую улыбку под опущенными ресницами. Чувствовал на себе восхищенный взгляд барина, и невозможно тесно становилось в груди.
Алексей Николаевич поймал его руку и сжал в своей. Петя с ухмылкой вывернулся: он поиграет еще…
Он часто теперь забегал к нему — то приносил что-нибудь, то просто так. И останавливал себя, и удержаться лишний раз не мог. Барин улыбался ему, сажал рядом с собой. Ласково трепал по волосам и целовал — губы, шею, руки, — пока Петя не отворачивался. Тот делал это, как только слышал, как дыхание у Алексея Николаевича прерываться начинало:  нравилось видеть, с какой досадой тот его отпускал. А вот не дастся! Пока сам не захочет.
Петя однажды пришел, когда барин письмо писал. Не удержался, заглянул за плечо — красиво, интересно…
Алексей Николаевич улыбнулся, заметив его взгляд.
— Вот пишу, что не уеду, — он погладил Петю по руке. — Куда же уезжать от такого сокровища…
Тот фыркнул, откидывая со лба кудри. Барин ему часто такое говорил — ждал, что смутится. А он только делал вид, что обижался.
А занятно все-таки — он стал рассматривать буквы, среди которых только некоторые узнал, и вздохнул.
— Хочешь, научу? — предложил вдруг Алексей Николаевич.
И рассмеялся, увидев, как у Пети озорно и весело глаза заблестели.
— Хочу! — выпалил он.
— Ну, иди сюда, — барин, взяв со стола записную книжку и карандаш, пересел на диван.
Совсем не нужно было так близко придвигаться, чтобы объяснять — как будто Петя не видел буквы, которые он рисовал. Но на это он и внимания не обратил,  настолько интересно было.
Алексей Николаевич писал несколько букв, говорил, как читаются и спрашивал, запомнил Петя или нет. Тот кивал — хитрое ли дело, три десятка всего осилить. Так и до конца незаметно дошли.
Барин его долго целовал потом. Петя и не отворачивался, он о другом совсем думал. Алексей Николаевич увидел, что смотрел тот на буквы, вырвал лист и дал ему. Тот даже сам его поцеловал. А потом вскочил и убежал с листком в руках.
Петя весь вечер старательно выводил на песке палочкой буквы, глядя на драгоценный листок. Как рисовал — вспоминал, как называется и читается. Только забыть очень боялся, не хотел переспрашивать потом.
Прибежала Ульянка. Посмотрела, плечиками пожала: «И к чему тебе?» Петя ее прогнал, сказал не мешать. Девчонка обиделась и ушла, вздернув нос.
Он на следующий день радостно показывал барину, как пишет, и тот только дивился и хвалил его, хотя криво получалось ведь. Потом книжку достал, и Петя пробовал читать — застыдился сразу, что не получалось, каждое слово по три раза разбирал. Там что-то про историю было, про Киев.
— Знаешь, где Киев-то? — с улыбкой спросил барин.
Петя насупился. Знал только, что далеко — да скажешь разве такое, глупость ведь. Алексей Николаевич тогда взял его за руку и подвел к стене — карта там была всей Империи. Киев показал, Москву, Петербург, Вязьму… Обнимать при этом совсем необязательно было, но Петя увлекся слишком, чтобы отстраняться.
На другой день он снова читал. Получаться лучше начало, и он не сразу заметил даже, как Алексей Николаевич ему руку на пояс положил. А потом и вовсе на колени к себе посадил.
— Ты читай… — улыбнулся он, когда Петя хотел возмутиться.
Он и читал. Вот только барин запустил теперь ему руку под рубаху, и Петя сбился, даже строчку потерял. Опять начал, да тут барин гладить его стал, едва касаясь кожи пальцами — он вздрагивал каждый раз. Вдруг прижал ладонь к его боку, скользнул вверх, на грудь, стиснул немного, потом на спину переместил и ногтями провел... У Пети дыхание прервалось, буквы перед глазами плыли, он красный весь сидел уже. Что ж это творилось с ним? Никогда не было такого. Во снах разве что…
— Читай, читай… — шепнул Алексей Николаевич, почти касаясь его шеи губами и обжигая дыханием. — Ну ты чего? Буквы забыл?
И ухмылялся еще, словно и не делал ничего. Поцеловал в скулу, потом за ухом — и зубами осторожно по шее, и при этом вторую руку ему под рубаху запустил и крепче обнял… Петя порывисто вздохнул: да тут не буквы, а имя свое забудешь!
В голове шумело уже. Петя сглотнул, решаясь. И, повернувшись к барину, крепко обвил его шею и прижался всем телом. И горячо, сильно и резко впился в его губы. Вот теперь — хотел. Только все-таки не сразу…
И после сумасшедшего безудержного поцелуя, казавшегося бесконечным, мальчик вскочил с колен Алексея Николаевича. Бросил на него горящий взгляд и исчез за дверью.

С того дня Алексей Николаевич саблю забросил. Так она и висела на стене у него в кабинете.
Петя сквозь прикрытые глаза рассматривал затейливую гравировку на рукояти, орнамент на ножнах. Взгляд туманился, и на оружие он глядел только для того, чтобы окончательно не забыться.
Он лежал на диване, и голова удобно покоилась на мягкой подушке. Пальцы одной руки сжали край дивана, а другая…
Петя неуверенно обнимал склонившегося над ним Алексея Николаевича. Тот прижимал его к себе и целовал — настойчиво, страстно. Тот даже отвечать не успевал и только слабо постанывал, когда губы барина спускались по открытой шее. Рубаху он на нем уже развязал и запустил под нее руки, гладя по спине. Хотел было стянуть, но тут Петя приподнялся и отвернулся.
— Не надо, — выдавил он.
— Почему? — нетерпеливо спросил Алексей Николаевич.
Петя отвел глаза. Стыдно признаться, что боязно было — прямо сейчас. Он позволял уже целовать, гладить, но не больше. Дальше подкатывал комок к горлу, трудно дышать становилось, в глазах темнело — он не знал, что с ним происходит. Словно жар начинался. Интересно было, но все-таки страшновато.
И еще — неловко казалось прямо в кабинете, да еще и днем.
— Нет… — он запнулся, пытаясь объяснить. — Не здесь. Увидит кто…
— Хорошо, — неожиданно легко согласился барин.
Поцеловал его еще раз, обнял сильнее и отстранился с неприкрытым сожалением. Петя потянулся и сел, оправляя рубаху. Краем глаза он ловил на себе взгляд Алексея Николаевича, видел, как побелели костяшки его стиснутых пальцев. Но знал — не тронет.
— Придешь еще? — спросил, как обычно, барин.
Петя опустил взгляд и покачал головой — как всегда. И скрылся за дверью, ответив на его улыбку.
Вечером он, конечно же, пришел. Открыл, остановился на пороге и начал, запинаясь, что-то вроде того, что Никита велел Липке спросить у барина, а та попросила его… О чем спросить, выдумать он не успевал: рот ему закрывали поцелуем, и говорить уже было не нужно.
— Поедем на лошадях завтра? — предложил Алексей Николаевич, оторвавшись от него.
Петя согласился с затаенной неуверенностью: очень уж крепко его обнял барин, спрашивая. Впрочем, поехали с Федором, поэтому он не волновался. И не назавтра, а через три дня: весна была теплая и дороги совсем размокли.
На Федора он тогда обиделся. Тот дал ему маленькую смирную лошадку и только усмехался, пока ехали. Петя злился. В седле спать можно было, не то что не держаться. Он еще подозревал, что они с Алексеем Николаевичем о том договорились, хотя тот виду и не подавал.
Они ехали вдоль реки, потом свернули в поля. Немного земли было, деревенька одна всего, и крохотное именье выходило — меньше сотни душ. Да и соседи небогатые вокруг. А прямо за полями начинался дикий лес — охотились там, а вглубь не заходили.
Вечер застал их далеко в поле. Федор поморщился, глянул в небо и сказал, что будет дождь. Ему вообще не нравилась эта прогулка, хотелось домой. Алексей Николаевич с ним обычно шутил, веселился, а тут молчал и всю дорогу на мальчика своего глядел. Ехали бы вдвоем, он-то им зачем? Петя Федору нравился — сметливый, неглупый, — но сейчас просто завидно было. Вот и дал ему эту лошадь, которую только в телегу и запрягать. Да и барин попросил потише найти — Федор тогда чуть со смеху не покатился. Будто для девицы подбирал, волновался так! Да он, Федор, и сказать не взялся бы, кто лучше в седле сидит — Петя или барин, хоть тот и гусар. Но промолчал, конечно же.
А дождь правда начался — мелкий, накрапывающий. Да скоро сильнее пошел.
Петя зябко повел плечами. Пожалел, что не догадался полушубок надеть. И тут же Алексей Николаевич взял его за руку, погладил холодные пальцы. И потянул к себе. Петя улыбнулся и, оказавшись вплотную, намотал поводья на руку и ловко перелез к нему. Устроился у барина на коленях, и его тут же прижали к груди и укутали шинелью.
Федор, проехавший за это время вперед, остановился и наигранно громко вздохнул. Потом еще раз, но его не слышали.
Алексей Николаевич наклонился к Пете. Прошептал, обжигая дыханием:
— Далеко до именья…
— До избушки охотничьей ближе, — улыбнулся Петя.
Он давно уже понял, зачем они к ночи в такую даль поехали. Сладко свело где-то внутри — неужто сегодня? Пока ехали, он подумал. И решил — согласится.
А барин удивленно вскинул брови. Хотел, наверное, сам предложить да поуговаривать еще. Петя крепче прижался к нему и обнял, словно бы случайно заерзал на коленях.
— Уверен? — а голос у Алексея Николаевича уже хрипловатый был.
Вместо ответа Петя потянулся за поцелуем и обвил руками его шею. Они бы долго целовались, если б Федор не подъехал вплотную, еще раз громко вздохнув и кашлянув.
Алексей Николаевич взглянул на слугу, словно только что вспомнив, что он здесь есть.
— Ты езжай, Федь…
Федор почти непозволительно нагло фыркнул и тут же пустил лошадь в галоп: ему-то, в отличие от них, сидеть под дождем не нравилось.
Дальше ехали молча. Петя прижимался к барину, греясь, и внутренне трепетал от мысли о том, что скоро произойдет. Хотелось, интересно было, да и сам он согласился. Но все-таки побаивался немного.
Поэтому у избушки он первым спрыгнул, а потом взял оба повода и потянул их к коновязи.
— Я лошадей отведу…
Алексей Николаевич кивнул, скрываясь в избушке. Хорошо, что торопить не стал и за собой тянуть. Да и лошадей устроить надо.
Руки у Пети подрагивали. Он нарочито долго привязывал поводья, хотя пальцы немели от холода. Медленно шел к избушке и стоял у двери, кусая губы.
Решился — вошел.
Барин сидел на расстеленной по полу медвежьей шкуре и растапливал печь. В ней уже плясали веселые огоньки, ощутимо веяло жаром — сколько ж Петя на улице простоял?
Алексей Николаевич был без сапог, только в штанах и в мокрой рубашке — шинелью-то Петю укрывал.
Он обернулся, улыбаясь, и мальчик шагнул к нему. Присел на край шкуры, вздрагивая от холода, и Алексей Николаевич тут же взял его озябшие руки в свои. Погрел, потом потянул кафтан с его плеч. Петя помог, стянул промокшие сапожки и перелез ближе к огню.
Краем глаза он увидел, как барин через голову стащил рубашку. Но обернуться не дал: обнял сзади и коснулся шеи губами, и Петя откинул голову ему на плечо. Хорошо было сидеть так — у огня, в теплых объятьях. Но зябко все-таки.
Алексей Николаевич потянулся за чем-то вбок, стараясь не потревожить его, и он остался сидеть с закрытыми глазами. Вскинулся, только когда барин дал ему в руки крышку от фляги, наполненную темным напитком. Петя осторожно глотнул, и горло обожгло. Не вино, значит, а коньяк — запах горький, терпкий. Он взял в ладони крышку и стал медленно цедить, чувствуя, как внутри разливается приятное тепло.
А барин глотнул из фляги и отставил ее. Обнял Петю, запуская руки под рубаху, и на этот раз он не отстранялся. И каждый раз вздрагивал, когда горячие губы касались скулы. А как легонько прикусил мочку уха — у него дыхание сбилось.
Он, поморщившись, допил коньяк. Легко стало в голове, по телу разлилась слабость. И теперь он без стеснения снял с себя рубаху и прижался к Алексею Николаевичу — тот даже сказать ничего не успел. Придвинулся вплотную, обнял. Запрокинул голову и, встретившись с горящим взглядом, приподнялся для поцелуя. Теперь целовал сам — сильно, резко, ощущая горький вкус коньяка на губах барина.
Откидываясь назад, Петя почувствовал спиной медвежью шкуру. Растянулся на ней, и Алексей Николаевич лег рядом, положив ладонь на завязки его штанов, в которых давно уже стало тесно. Стал развязывать, потом стянул. Петя уже плыл в сладостной истоме, а в голове шумело от коньяка.
Он наблюдал за барином сквозь ресницы и видел, как взгляд, скользящий по его обнаженному телу, становится восхищенным. Петя улыбнулся, потягиваясь. Услышал прерывающийся вздох — и на шее, на груди стали жарко вспыхивать поцелуи, то короткие, то невыносимо долгие. А горячие ладони скользили по всему телу, и оставалось только выгибаться навстречу, уже не сдерживая тихих стонов. Было невозможно жарко, и он плыл в потоке наслаждения, которого никогда ранее не испытывал.
А когда стало слишком хорошо, чтобы просто лежать — перевернулся и прильнул к Алексею Николаевичу, уже успевшему окончательно раздеться. Снова целовал, а потом, внутренне замирая от неуверенности, начал спускаться губами ниже. Откидывал со лба волосы и встречался с потемневшими до черноты глазами. Лихорадочно прерывался: хотелось сразу и целовать, и гладить. Боялся, что не получится — но ответом стали до боли сжавшиеся объятья и жаркий бессвязный шепот из смеси русских и французских слов.
Барин лег сверху, подмял его под себя. Если он и хотел сдержаться, то уже не мог — видно было по совершенно шальному и голодному взгляду. Пете нравилась тяжесть его тела, нравилось то, что можно прижаться и ощутить, как он хочет прямо сейчас взять его.
Алексей Николаевич хриплым шепотом обещал, что будет осторожно, просил, чтобы Петя не боялся. Тот улыбался: если бы он боялся, то давно бы уже спокойно спал в своем уголке в людской. Пусть барин считает, что это он его уговорил. На самом-то деле Петя захотел сам. И уже ни мгновенья не жалел об этом.
Он думал сначала, что будет больно. Но теперь барин сдерживал каждое свое движение, тревожно заглядывал в глаза и тут же успокаивающе целовал. Петя не мог уже ждать, поэтому обвил ногами его бедра и прижался там, где было жарче всего. Нетерпеливо заерзал: скорее бы, прямо сейчас!
...Прервалось дыхание, потемнело перед глазами. Он вцепился в плечи Алексея Николаевича, оставляя синяки. С губ сорвался протяжный стон, и барин тут же остановился.
— Больно? — тревожно спросил он, наклоняясь и целуя взмокший лоб мальчика между влажных от пота кудрей.
Петя распахнул горящие, жуткие сейчас глаза с черными омутами зрачков — не больно! Сам толкнулся навстречу, впиваясь зубами ему в шею. Все-таки зашипел от боли, но она тут же сменилась обрушившимся на него наслаждением, снесшим последние преграды разума.
Он стонал в голос, метался по шкуре и вцеплялся то в нее, то в руку Алексея Николаевича, за которую судорожно хватался. И тот уже совсем не сдерживался…
А с последним стоном — и своим, и барина, — Петя бессильно обмяк на шкуре, закрыв глаза. Низкий дощатый потолок расплывался и кружился перед ним, он совсем не чувствовал своего тела. Не хотелось даже поднять руку, чтобы обнять Алексея Николаевича. Петя только привалился головой к его груди и затих.
Он уже засыпал под треск поленьев в печи, становящийся все более тихим и далеким. Услышал рядом движение, но даже глаза не открыл. Почувствовал, как барин легко взял его на руки. Едва не проснулся, вздрогнув от прикосновения к стылому одеялу на лавке. Но Алексей Николаевич сразу лег рядом и крепко обнял его, и Петя уже во сне прижался к его горячему боку.
Очнулся он один, уже днем. А ведь никогда не спал допоздна. Сладко потянулся, устраиваясь на лавке. Вставать совсем не хотелось. Было приятно и хорошо, только ломило немного во всем теле.
Он так и не встал, когда пришел Алексей Николаевич и сел рядом. Петя зевнул и передвинулся головой к нему на колени, но больше не пошевелился. Только ласкался и тихонько мурлыкал, когда барин гладил его по волосам.
Потом тот ушел. Принес воды, хлеб и поджаренную ветчину, и вкусный запах заставил Петю выбраться из теплого одеяла и встать. Сел он сразу на колени к Алексею Николаевичу.
Удивительно долго оказалось поесть и собраться: как раз попалась на пути медвежья шкура. Как вчера не было, они просто целовались, лежа на ней, и тихонько гладили друг друга. Петя снова едва не задремал. Барин тогда со смехом попытался взять его на руки, но он вывернулся и встал.
Когда они ехали, Петя даже ни разу не озлился на лошадь. Да и делала она все, что надо: шла медленным шагом. Алексей Николаевич ехал рядом и крепко держал его за руку. Отпустил, только когда въехали в деревню. Да и без руки все было понятно, достало одного красного следа на шее у барина, который прекрасно был виден из-за ворота шинели. А еще лучше была заметна счастливая Петина улыбка.

***
Лето рано началось в этом году. Еще до Вознесения Господня задрожал над полями горячий воздух, вернулись в свои берега разлившиеся реки, и в душный полдень блаженную прохладу можно было найти только в лесу.
В жару даже птицы затихали. Оставались только слитный гул насекомых и шелест пряно пахнущих трав под еле уловимым ветерком.
Петя прикрыл слипающиеся глаза и удобнее устроился на груди у барина. Алексей Николаевич провел ладонью по его щеке, по волосам, и мягко обнял. Они лежали в тени под старой березой на опушке рощи, подстелив рубашку барина. Но все одно было жарко.
Чуть поодаль фыркали и мотали хвостами лошади, но даже эти звуки не мешали Пете проваливаться в дрему. Умаялся он поутру.
Они всякий день пораньше выезжали гулять. Барин до этого спал допоздна, да Петя уговорил: долго приставал, а однажды разбудил и вытащил. А то что же это — просыпаться, когда уже на улицу от жары невозможно выйти? Утром хорошо было, прохладно еще, а потом припекать начинало. Но тогда они прятались в тень и дремали там или просто сидели и потягивали воду из фляги.
Хорошо было так гулять. Ехали рядом, смеялись, и барин все норовил взять Петю за руку или приобнять. В реке купались, а потом были долгие поцелуи на горячем песке. Лежали один раз в поле, под стогом сена, и Петя выдумал венок сплести — от Ульянки умел. Долго плел, старательно, всех цветов набрал, которые были. Дурачиться стал — надел на себя. Как понял, что нравится барину — лег и потянулся нарочно; без рубахи он тогда был. Барин его и взял тогда на этом сене прямо. И все улыбался, глядя на него в венке.
А как он не хотел сначала ездить! В то первое утро Петя его не только из кровати вытащил, но и в конюшне нервы изрядно потрепал. Увидел, что Федор седлает ту самую маленькую лошадку — вспыхнул весь, так обидно стало. Встал перед Алексеем Николаевичем — злой, раскрасневшийся, встрепанный. Начал-то спокойно, но когда тот насчет лошади уперся — криком уже: «Я хочу лошадь, а не клячу! А то не поеду!» Хмурился, губу кусал и стоял со скрещенными на груди руками. Алексей Николаевич так и застыл от такого напора. Сказать что-то пытался, но Петя разошелся так, что слова вставить не получалось. И под конец уже рукой махнул, не выдержав. Они с Федором тогда оседлали молодого резвого жеребца, и слуга согнулся от безудержного смеха и сполз по стене, как только Алексей Николаевич ушел.
Сегодня как раз Петя умаялся на нем. Ему нравилось смотреть, как барин за него беспокоился. Он нарочно горячил коня — тот вставал на дыбы и мотал головой, пытаясь его скинуть, а Петя только хохотал и отпускал руки, держась одними коленями. Барин тогда аж бледнел весь, глядя на него. И еле сдерживался, чтобы не подскочить, стащить его за шкирку с коня и дать увесистый подзатыльник. Да бесполезно это было, Петя тогда вырывался только и еще больше его пугал. Поэтому ждал, пока он сам не успокоится. А как Петя, наконец, спрыгивал с коня — стискивал его в объятьях и называл «шальным мальчишкой», покрывая раскрасневшееся лицо и шею торопливыми поцелуями.
Это он разошелся так первый раз, когда Алексей Николаевич начал было ему кавалерийские приемы разные объяснять, как с конем управляться. Петя тогда смерил его взглядом, усмехнулся и показал, что умеет — да так, что у барина руки полдня подрагивали потом.
Не зря же он всякий раз с деревенскими ребятами в ночное ездил. Его сами просили, когда управиться трудно было. Это уж Петя умел — совсем не боялся лошадей и чувствовал их, любая его слушалась.
Он еще к барину пристал — стрелять его научить. Так пристал, что тот на второй день взял пистолеты. «Локоть прямо, кисть жестче», — терпеливо пояснял Алексей Николаевич, сам увлекшись. Обнял, ставя ему руку и удерживая перед сильной отдачей, и Петя недовольно вывернулся: «Я барышня вам, что ли?» Тяжеловат был пистолет, и приходилось поддерживать запястье второй рукой, когда он палил по карте, всунутой в трещину сухого дерева. Быстро наловчился, барин говорил, что глаз у него хороший.
Неторопливо и тягуче, как мед, тянулись летние дни. Как спадала жара, они возвращались. Петя тогда хватал какой-нибудь кусок в кухне и шел хоть какую работу сделать. А то весь двор уже взглядами прожигал. Девки страшно, по-черному завидовали. Но больше всего Гришка жалел, что подойти к нему нельзя больше. Один раз сунулся пьяный вспомнить старое. Но Петя глянул тогда на него, прищурился и произнес холодно: «Если барин хоть царапину на мне увидит — плетей получишь». Громко сказал, при всем дворе, многие слышали. С Гришки весь хмель сразу сошел, и его он теперь десятой дорогой обходил, только косился ненавистно. И лишь Ульянка была рада за него.
А вечером Петя к барину в кабинет приходил. Тот за столом работал, а он на диване устраивался с книжкой — бойко читать научился. Взял про страны разные — интересную, с картинками. Часто у Алексея Николаевича что-нибудь спрашивал. Тот улыбался, начинал рассказывать. А иногда только руками разводил и смеялся: «Зря я географию не учил, не знаю».
У него карта еще и всего мира была. Петя подолгу разглядывал, запоминал. А как-то спросил про Наполеона, рассматривая Францию. И барин весь вечер объяснял ему, по карте водил, показывал его походы. Рассказывал, как сам три года назад с французами сражался в Пруссии, а потом Наполеон и государь Александр мир заключили: посредине реки плот был сделан, потому что никто из них к другому переправляться не хотел, и долго разговаривали они. Потом показал герцогство Варшавское, которому Наполеон помогал. Петя нахмурился тогда: у самой границы ведь, прямая дорога на Петербург, да и равнина там. Как раз войска собирать! Сказал все это и спросил, похолодев: «Неужели война будет?» Алексей Николаевич изумился быстрой догадке, потом вздохнул и сказал, что обязательно будет. И Петя крепко прижался к нему.
Интересно проходили вечера. Они до ночи засиживались. Петя как-то весело усмехнулся про себя: вот, с ним не только любиться можно, но и поговорить. Но вслух не сказал, конечно.
А потом барин улыбался, маня его за собой, и они шли в спальню. Петя в тот же день после охотничьей избушки остался там. К ночи они были в его кровати — хоть и устали, но оторваться друг от друга не могли. После всего у Пети глаза закрывались, так и хотелось прижаться к Алексею Николаевичу, закутаться в мягкое одеяло и заснуть. Но гордость не позволила — не предлагали ведь остаться, не напрашиваться же самому. Поэтому Петя сел и начал искать рубаху. Но барин тут же обнял его и притянул к себе, сонно пробормотав: «Стой. Ты здесь теперь будешь». Петя спросил на всякий случай: «Всегда?» И даже в темноте почувствовал его улыбку: «Всегда».
С тех пор он сворачивался у него под боком мягким котенком. И, глядя на него во сне, совсем нельзя было поверить, что у него есть очень острые коготки. Петя их спрятал и был теперь веселым восторженным мальчишкой, который радуется каждому дню, ласкается после каждого прикосновения.
И были жаркие ночи с долгими и томительными ласками, исполненными и нежности, и резковатой порой страсти. Но Петя ведь был не барышня, ему даже нравилось, если на коже оставались красноватые следы — да и сам оставлял их, когда становилось невозможно хорошо.
Молодое тело требовало этих ночей, и Петя сполна получал то, о чем раньше мечталось только во снах, которых утром без стыда и не вспомнишь. Сам уже совсем не стеснялся и делал все, что хотел, чтобы выразить переполнявший его восторг перед всем новым, доселе неизведанным. И когда Алексей Николаевич обессиленно опускался на подушки, утягивая Петю за собой, тот с радостью чувствовал, как у него бешено колотится сердце после всего, что они творили. И потом Петя прятал глаза, вспоминая это при свете дня.
Алексей Николаевич улыбался, глядя на него. Он вообще не скрывал, что они делают с ним: обнять мог посреди двора, поцеловать. Двор-то ладно. И деревня вся уже знала, кого ни спроси про Петю — расскажут.
Но вот один раз удивил он того. Помещики тогда соседские в гости приехали. Известно, зачем — за дочек своих хлопотали. Вянут полевые цветочки в глуши, а рядом барин молодой живет, гусар. Не приезжает почему-то, не знакомится даже. Вот и звали его к себе. Но разговор издалека начали за обедом — степенно толковали, сколько хлеба в этом году продать, обсуждали барщину и оброк. Алексей Николаевич едва не зевал, Петя это видел, пока за столом прислуживал.
И вдруг тот начал:
— Господа, что же мы все вокруг да около ходим? — непочтительно обратился он к старым помещикам, весело усмехаясь. — Признаюсь честно, у меня нет никакой охоты принимать предложение у вас погостить.
Гости недоуменно умолкли, и Алексей Николаевич, не давая им прийти в себя, продолжил:
— И дочек ваших повидать надобности нет…
И вдруг он обхватил за пояс стоявшего рядом Петю и затащил к себе на колени. Обнял и поцеловал, а тот смотрел на него круглыми глазами — что ж он делает-то, стыдно ведь!
Гости тут же вскочили и, запинаясь, стали извиняться. Уехали сразу же и больше не появлялись.
Пете это не понравилось тогда: предчувствие нехорошее возникло и пропало. Совсем не нужно было перед помещиками так — что за безрассудство? Детское какое-то совсем. Но Алексей Николаевич только смеялся, вспоминая, какие у гостей лица были. И Петя успокоился.
Он после того случая окончательно понял — не променяет барин его на невесту. Но все же удивлялся до сих пор, когда ловил на себе его взгляд. Гораздо больше там было, чем просто желание. Такая щемящая нежность проглядывала, что Пете неловко становилось.
Однажды ночью Алексей Николаевич, лежа рядом, гладил его по волосам, бережно, словно сокровище какое. И шептал, наклонившись к самому уху:
— Знаешь, цыганка мне гадала… крепко у меня жизнь с вашим народом повязана… а я не верил…
Петя краснел и отворачивался. Не любил он, когда про отца его вспоминали. Вспоминали всегда с насмешкой, желая оскорбить. Но барин переубедил его.
Они тогда на ярмарку в Вязьме поехали. Алексей Николаевич со старостой Петю с собой взяли. Его отпустили сразу погулять, посмотреть. «Понравится что — скажи», — барин незаметно погладил его по руке.
Пете любопытно было: множество лиц, а уж диковин разных сколько! Он долго гулял, а потом пошел лошадьми полюбоваться. И старосту увидел, степенного Трифона Силантьича. Тот стоял рядом с мужиком, который кобылу в поводу держал — сонную какую-то, блеклую, с вислыми, как у осла, ушами.
Петя подошел и прислушался к разговору.
— Вот и смотри, значит: лошадь хорошая, работящая, бери, не пожалеешь, мил человек! — тараторил он, тряся поводом перед носом старосты. — Три красненьких, стал быть, меньше не дам, уж не обессудь, а это у нас, стал быть, беленькая да еще — раз синенькая, два синенькая, верно говорю?
Староста тихо закивал, морща лоб, и стал отсчитывать смятые ассигнации. Петя вздохнул: хороший тот мужик был, да простой, как лапоть. Он-то уже посчитал все и понял, что дурят его посреди бела дня. Пора бы помочь, пока староста и в самом деле эту лошадь не купил.
— Пять рублей лишних просят, Трифон Силантьич, — он подошел. — А кобыле этой лет больше, чем вам.
Мужик захлопал глазами, замахнулся было, но Петя уверенно улыбнулся. Кобыла и правда старая было, да еще и больная. А сказал он звонким своим мальчишеским голосом, и на них оборачиваться начали. Мужик побагровел. Но тут поднял взгляд куда-то за плечо Пети и быстро исчез вместе с лошадью.
Рассмеявшийся Алексей Николаевич потрепал мальчика по волосам.
— Ну даешь ты, Петька! — уважительно хохотнул он. — Настоящий цыган!
Петя с тех пор даже гордиться стал своей кровью. А что? В деньгах понимает и в лошадях — чем не цыган?
Когда обратно ехали, барин сверток ему протянул. Петя развернул — пряник там был, большой и сладкий.
— Не пробовал, поди? — весело спросил Алексей Николаевич.
Петя зарделся, поняв, что тот вспомнил. И попробовал — вкусно оказалось.
— А вот еще тебе, — барин с коня наклонился к тюкам в телеге и достал пеструю ситцевую рубашку с красной каемкой.
Петя пуще прежнего вспыхнул. Не привык, чтобы задаривали так. Сроду у него такой рубашки не было. А барин улыбнулся и в карман полез.
— А это Ульянке твоей, — в ладони у него блестело серебряное колечко, простое, но красивое.
Алексей Николаевич знал, что Ульянка Пете как сестра. Вот и захотел порадовать, тем более что сирота девочка была.
Ульянка кольцу обрадовалась и берегла его. Большое оно было пока для узких девичьих пальчиков, и она все следила, чтобы не потерялось.
Но всему хорошему конец приходит. У Алексея Николаевича последний срок отпуска заканчивался, а плечо давно уже совсем зажило. Петя боялся, что уедет он. Спросил как-то об этом. Выгадал момент, когда они заполночь уже лежали обнявшись. Спросил: «Уедете?» А барин не ответил, сделал вид, что не услышал.
Петя маялся, переживал. Понимал, что служба у барина, но до слез обидно было. По глазам же видно — любит. Бросит ли?..

Петя спросил однажды барина — а что тот офицер про него говорил, который приезжал? По-французски тогда ночью, зимой еще. Просто так спросил, хотя догадывался. А Алексей Николаевич помрачнел почему-то, нахмурился и не стал отвечать. И тот тогда, чтобы загладить неловкость, залез к нему на колени и попросил по-французски его научить. Барин смеялся сначала — зачем ему? Да просто так! А уж уговорить Петя умел: улыбнуться только надо и взглянуть умоляюще и невинно, да чтобы ресницы опустились и взметнулись — и что хочешь просить можно.
А память у него хорошая была. Он слова с первого раза запоминал. А зачем — сам не знал. Увлекся просто — пистолетами сначала, французским теперь. Тем более что Алексею Николаевичу нравилось ему объяснять что-нибудь.
И с гитарой тот ему показал — Петя сразу понял. Нравилось вечером слушать, как барин негромко пел. И хоть романсы о женщинах были, он на Петю смотрел и улыбался. А тот следил, как Алексей Николаевич струны перебирал, и, когда тот учить взялся, ничего почти и объяснять не пришлось.
А иногда с ними Федор сидел — заглядывал спросить что-нибудь, да и оставался. Посмеивался поначалу, что барин забыл его совсем. А потом стал рассказывать, какое дело он себе в деревне нашел — двух зазнобушек сразу. Одна, значит, баба умная была, толковая, да замужняя. А другая — девица пригожая. Федор смешно рассказывал, как с обеими крутит и от мужа ревнивого бегает.
— Может, женить тебя на красивой-то? — шутил Алексей Николаевич.
— Ой, помилуйте, барин! — испуганно махал руками тот. — Дура она, слушать уши вянут! А жените — помру тотчас от ее стряпни!
Федор мотал головой, встряхивая рыжими кудрями, и все трое хохотали. Хорошо и весело проходили летние вечера. Только про отъезд барина Петя больше не спрашивал: видел, что тот и сам не знал, что ответить.
Дни быстро летели. Скоро и август начался. А ко дню Преображения Господня Бекетов неожиданно приехал, и про службу Алексея Николаевича все ясно стало.
Они с Петей тогда с прогулки возвращались, и он вдруг цокот копыт сбоку услышал. Оглянулся и офицера увидел — а тот застыл, во все глаза на него глядя и рот едва не открыв. Медленно подъехал ближе, забыв с Алексеем Николаевичем поздороваться. И даже не дышал почти, Петю рассматривая.
Тот улыбался еле заметно. Он-то прекрасно знал, что счастье человека красит. А уж любовь — подавно. Он был в новой ситцевой рубашке, распахнутой на груди, загоревший за лето, а от недавних поцелуев блестели глаза и щеки розовели. А в отросших встрепанных кудрях, за ухом, белая ромашка была — барин украсил.
Бекетов медленно вокруг его объезжал и смотрел круглыми глазами, а Алексей Николаевич посмеивался уже. Петя офицера не боялся совсем, да и неприятно не было — настолько смешно он выглядел. А вообще-то не нравился ему Бекетов, стойко не нравился после того, как полез к нему.
Тот сказать что-то пытался, беспомощно переводя взгляд на барина. Так и не получалось, пока Алексей Николаевич не помог:
— Ну здравствуй, друг Мишель! Ты откуда?
Тот выдохнул, все еще глядя на Петю откровенно голодными глазами.
— Из именья твоего, откуда ж еще… Я утром приехал, думал, спишь. Потом спрашиваю, где, а мне говорят: «Гуляют-с!», да с усмешечкой такой… — он остановил долгий взгляд на Пете. — Я б тоже так погулял, да… И давно ты завел привычку к ранним прогулкам?
Петя молча слушал, чувствуя на себе жаркий взгляд. Не нравилось, что обсуждают его так, словно и нет его здесь. Но как же приятно было, когда смотрят так! Он волосы со лба откинул, поправил ромашку, и Бекетов шумно вздохнул.
Алексей Николаевич пустил лошадь медленным шагом. Бекетов поехал рядом с ним.
— С мая, — улыбнулся барин.
Офицер недоуменно сморгнул. И вдруг хлопнул ладонью по колену и воскликнул:
— Так, а теперь давай объяснись! Ты все лето, что ли, тут… — он возмущенно выдохнул. — А я, значит, обязан выдумывать, почему это Зурову требуется продлить отпуск, и полковнику сказки сочинять!
Алексей Николаевич рассмеялся.
— Я ведь знаю, что на тебя можно положиться в вопросах разговора с командиром.
— Это уж конечно, — махнул рукой Бекетов. И снова начал возмущаться: — А я все думаю, что ж у тебя с любовью этой несчастной, помогаю… А он забыл ее уже давно и гуляет, видите ли…
— Почему ж несчастной? — барин улыбнулся Пете и погладил его по руке.
Никогда тот изумления такого не видел. Бекетов только через минуту медленно произнес:
— Не пойму… Это что — из-за него? — он выразительно взглянул на Петю. — Стреляться и на войну ехать? Из-за дворового? Алешенька, дорогой мой! Тебя, наверное, все-таки контузило под Фридландом…
Алексей Николаевич только улыбался, слушая его тираду. И гладил Петю по колену, бросая на него такие взгляды, что тот краской заливался.
— Ну знаешь… — протянул Бекетов, пораженно наблюдавший за ними. — Дело твое, но неужели бывает такое-то… Ты ж у нас больше по женскому полу всегда был, нет? Это если кадетский корпус наш славный не вспоминать. Хотя я бы такого мальчика ни на одну девицу не променял… — он аж облизнулся.
Петя, вскинувшись, отъехал подальше. По глазам Бекетова видно было, что он прямо сейчас с ним сделать хотел. Приятно, конечно, льстило, но лучше бы с ним в темных углах не оставаться.
— Да не боись ты, — рассмеялся офицер. — Мы с Алешкой из-за тебя чуть не поссорились, больше не трону. Хотя жалко, ой жалко, мы бы славно погуляли с тобой… Тебя как звать-то, прелестнейшее создание? Нет, ну это ж надо — гусара обольстить! Таким редкая графиня может похвастаться…
— Петя, — улыбнулся он.
— Я тебе расскажу еще, как он меня обольщал, — хмыкнул Алексей Николаевич. — Поехали обедать.
Петю он от себя не отпустил. Тот слушал рассказ, прерываемый недоверчивым хмыканьем Бекетова, и глаза прятал от смущения: неужто он правда такой храбрый и непреклонный был? А про нож офицер вообще не поверил. Алексей Николаевич тогда поманил Петю к себе, обнял и показал этот самый нож на поясе, но Бекетов все равно только фыркнул.
— Это что же, и мне досталось бы? — весело спросил он Петю.
— Непременно, — ухмыльнулся он.
Они потом в кабинет пошли, и Петя устроился с книжкой на диване. Интересная была — военная, про маневры, марши, войска разные. Хоть барин и рассказывал, что ничего хорошего в войне нет — только с седла неделями не слезать, спать на земле и одной похлебкой жидкой питаться, — а все равно занятно было.
— Ты где его такого умного взял? — хохотнул Бекетов.
— Сам научил, — гордо ответил барин.
— Будто вам заняться нечем больше было, — закатил глаза офицер.
Они долго еще разговаривали. А Петя все одного вопроса ждал — про службу барина. Книга не читалась, он давно уже на одной странице сидел. Наконец Бекетов спросил:
— Так ты собираешься в полк возвращаться, мон шер?
Петя поднял глаза на Алексея Николаевича. Тот глотнул вина, отстраненно глядя куда-то в стену. У него в горле пересохло — видел, как барин серьезно думал.
— Нет, — он, улыбаясь, обернулся к ошеломленному Пете. — Я в отставку выхожу.
Тот не верил. А сердце уже ликовало и пело: остался, ради него остался! Возможно ли?..
— И знаешь, — барин пересел к Пете и обнял его. — Нам правда есть, чем заняться. Пойдем мы…
Бекетов так и застыл с открытым ртом, забыв про трубку в руке. А Алексей Николаевич взял мальчика за руку и потянул за собой.
Никогда Петя так не отдавался ему — безудержно, восторженно, не в силах даже выдохнуть рвавшегося с губ стона. Прижимался всем телом, не мог расцепить объятий — хотя знал теперь, что барин не уедет и всегда так будет. Всегда…
Ни на какую прогулку они завтра не поехали. Еще бы, если засветло заснуть. И спустились только к обеду, а Бекетов до сих пор не мог сказать ничего.
Он неделю гостил. Вместе ездили на лошадях, проводили вечера, и Петя решил, что не такой уж он был и плохой. Стрелять его учил, а как увидел, что тот на лошади творил — снова изумился. Он сам шальным наездником был, и они вместе как-то погнали лошадей через изрытое оврагами поле. Алексей Николаевич только ругаться мог, что кто-нибудь шею свернет — не себе, так коню уж точно. А первым Петя успел тогда.
Прощаясь, Бекетов протянул барину письмо.
— Чуть не забыл. Из Петербурга тебе.
Письмо это Алексей Николаевич на стол бросил. Хотел читать, да тут Петя на глаза попался — и на несколько дней забыл.
А потом тот вошел в кабинет и увидел, как барин хмурился и мял в руке край письма. Подошел ближе и пригляделся к листу, исписанному по-французски мелким убористым почерком.
— Отец приезжает, — недовольно пояснил Алексей Николаевич.

***
Петя в первые недели волновался приезду старого барина. Да прикинул потом: письмо-то Бекетов раньше привез, чем оно по почте шло бы, так что рано ждать еще. А к осени и вовсе подзабыл. Алексей Николаевич однажды только плечами пожал и бросил презрительно: «Мало ли, какие дела появились в столице у чиновника». Ни по имени, ни «отцом» он Николая Павловича старался не называть. И больше Петя у барина не спрашивал про него.
Так же неторопливо и спокойно потянулись дни. По утрам стало холодать, пошли дожди, и скоро лужи стали ночью затягиваться тонкой ледяной корочкой. На прогулки они ездили теперь днем, да и то не всегда.
В тот день вставать совсем не хотелось. Петя недавно только понял, как это хорошо — допоздна нежиться в мягкой кровати, в теплых объятьях, и чтобы никуда не надо было вскакивать.
Он потянулся, закутался в одеяло и удобнее устроил голову на плече Алексея Николаевича. Тот улыбнулся во сне и крепче прижал его к себе. Долго-долго бы так лежать и слушать, как бьют в окно капли мелкого моросящего дождя. И, чувствуя приятную ломоту во всем теле, вспоминать, как жарко было ночью.
Петя вчера не только барина утомил так, что тот не проснулся еще, но и сам устал. И сейчас хотелось есть: бурная все-таки ночь была.
Он полежал немного, ленясь встать. Думал еще подремать, но перед глазами так и стоял ломоть хлеба со сметаной. Петя помаялся, потом вывернулся из-под руки барина и сел. Тихо оделся и вышел, прикрыв дверь.
Зевая, он спустился вниз, пошел на кухню. В доме уже суетилась прислуга, и Петя только улыбался в ответ на злые взгляды. И пальцем не тронут. Позавидуют молча, что он только встал с мягкой господской кровати, а они от рассвета бегают тут.
В кухне хозяйничала разрумянившаяся баба Авдотья — под пухлыми руками мялось тесто. Петя облизнулся вкусным запахам и присел.
— Утро доброе, — он еще раз зевнул.
— День уж давно, Петенька, — хмыкнула Авдотья. — Голодный, небось? Пирожку с капустой хочешь?
Она бросила тесто, засуетилась. Петя улыбнулся. Значит, попросить чего хотела через него у барина. Так весь двор делал, и вместо взглядов в спину тогда вокруг него бегать начинали — то пирожка вот, то еще что предлагали. Петя соглашался, если не слишком приставали.
— Не хочу с капустой, — протянул он.
— А сладенького, яблочного? — Авдотья раскрыла полотенце, и по кухне разлился запах теплого теста.
Она поставила перед Петей тарелку, и тот взял горячий вкусный пирожок. Пока жевал, налила ему компоту и начала про свою сестру какую-то рассказывать, что в соседней деревне — мол, именины у нее скоро. Петя кивал только: скажет барину, и тот отпустит. За такие пирожки-то можно.
Он два съел и взял еще один с собой. Потом устроился в сенях на лавке и стал неторопливо жевать — не хотел вообще-то, но вкусный ведь, когда горячий. Неудобно сидеть было. И как только спать тут мог?..
Он задумался и шум во дворе даже не услышал сразу. Мало ли, что там может быть. Не выходить же на холод, чтобы посмотреть.
А когда вдруг все затихло, скрипнули на крыльце ступени и отворилась дверь — стало страшно.
Николая Павловича — худощавого старика с неприятным сухим лицом и злыми глазами, — он сразу узнал. Догадался, хоть и совсем непохожи они были с барином. А как увидел широко ухмылявшегося Гришку за его спиной — похолодел весь.
Рассказал уже, стоило приехать! Петя вжался спиной в стену, дыхание пресеклось, а когда Николай Павлович шагнул вперед — затопил обездвиживающий безотчетный ужас. Неосознанный, от которого бежать только можно — да ноги подкосятся. Понимал Петя, что лучше не знать старому барину про него! Он вообще на глаза не попадался бы, если б тот приехал! Алексей Николаевич его отправил бы куда-нибудь, они решили уже об этом… Но столкнуться, да чтобы и не спас никто…
А дальше как в тумане было. Старый барин кивнул Гришке, и тот схватил Петю за шкирку и поволок на улицу. Тот рванулся, но тут его взяли за локоть, заломили и сжали с такой силой, что вскрик в горле застрял.
Холод обжег кожу под тонкой рубашкой. Гришка швырнул его на песок себе под ноги, и бесполезно уже было бежать. Но все равно он Петю не отпустил — взял теперь за волосы и поднял голову к подошедшему Николаю Павловичу.
Долго они друг на друга смотрели. Петя злился — и на слабость свою, на страх, и на беспомощность, — и глаза у него яростно сверкали. А ведь не докажешь уже ничего. Весь двор расскажет про него с барином, да на рубашку дорогую достаточно глянуть.
Они собрались уже. И почти ни в одном лице Петя сочувствия не видел — только злую радость. Ульянка рванулась было к нему, но ее Никита в охапку схватил и удержал. Хоть он глаза отводил.
Федора не было: ночевал у зазнобы своей. А он бы хоть догадался барина разбудить, и непременно закончилось бы все это, спас бы!
Страшные глаза у Николая Павловича были — злые, колючие. Он остановился в двух шагах и, прищурившись, оглядел Петю. А тот выпрямился, насколько мог, хоть и болели уже ребра под Гришкиным сапогом, которым тот давил на него.
Один миг это был, пока старый барин заговорил. А Пете показалось, что невозможно долго.
— В подвал его, — бесцветным голосом бросил Николай Павлович.
Гришка ухмыльнулся и снова схватил его за ноющий локоть, ткнул кулаком в бок. Петя поднялся, хотя ноги не держали. Гришка толкнул его на пол в подвале, и он еле успел руки подставить. А наверху уже дверь хлопнула.
Сначала он не понимал даже, что произошло — сидел, уставясь в стену и баюкая едва не вывернутый локоть. Потом злость накатила: мерил шагами маленький подвал, с трудом удерживаясь, чтобы не начать колотить по двери. Если б Гришка нож с него не сорвал — бросил бы в стену со всей силы. Мог бы еще замок расковырять, но это совсем без толку было делать.
Немного успокоившись, Петя подождать решил. Алексей Николаевич непременно с отцом объяснится. Тот хоть и недоволен сильно, но можно ведь уговорить его как-то? Может, остынет, и его выпустят тогда. Он уж тише серой мышки будет, на глаза не покажется и вообще в деревне будет пока, а то и в город его отправить можно.
Он боялся все-таки. Боялся так, что трясло всего. Сам себя уговаривать успокоиться, но вспоминал горящий взгляд старого барина и понимал: не будет так легко. Но не станут же его бить, например… Алексей Николаевич не позволит, защитит.
Только подождать бы немного, пока они поговорят. Петя снова ходил из угла в угол, потом сел на холодный пол и уткнулся лицом в колени. Медленно время тянулось, и с каждым часом в голове все более страшные мысли роились. Плети он бы еще вытерпел, только, упаси бог, не от Гришки: тот и насмерть может забить. В солдаты не отдадут, лет ему мало еще. А если продадут?..
Петя считал про себя, чтобы следить за временем, но быстро сбивался. Понял только, что вечер наступил, когда истаяла светлая полоска под дверью. Он есть хотел, три пирожка-то утром еще были. И зябко стало в одной рубашке. Но Петя не обращал внимания на это. Господи, лишь бы решилось хоть что-нибудь, а то невозможно не знать ничего… Петя невесело усмехнулся: вот молиться здесь явно не к месту было, вряд ли Бог в такой любви помогать станет. Да и сам он виноват, что возгордился так. Все ухмылки свои вспомнил, презрительные взгляды в сторону других дворовых. Зря это, да разве исправишь теперь?..
К ночи он и ждать устал. Поэтому шагам за дверью и лязгу отпираемого замка обрадовался.

…— Куда? Зачем? — Петя яростно рванулся в сторону.
Смурной хмурый мужик, кучер Николая Павловича, только сильнее сжал его плечо. Тот зашипел от боли и пошел за ним, поняв, что вырываться бесполезно.
Шли через двор, к воротам. Петя силился рассмотреть что-нибудь в темноте, оборачивался к темным окнам дома, туда, где были спальня и кабинет. Хоть бы краем глаза барина увидеть! Но даже свеча не горела.
Пока он вертел головой — не заметил, где оказался. Пришел в себя, только когда его чувствительно приложили о борт уже запряженной телеги. Увозят…
Кучер молча мотнул головой, приказывая залезать. Петя, двигаясь как во сне, подтянулся и сел на тонкий слой соломы. Сжался в уголке, все еще с немым отчаянием глядя на дом.
Телега затряслась на неровной дороге. Петя схватился за борт, тут же занозив руку. И резкая боль привела его в чувство.
Первый порыв — кричать, бежать, — он с огромным трудом подавил. Глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. И тут же его до костей пробрал ночной осенний холод.
Под пальцами была какая-то рогожка. Петя завернулся в жесткую грубую ткань, подтянул колени к груди, стал греть руки дыханием. И начал судорожно размышлять, что же происходит.
Значит, бить его не будут, это во дворе делали бы. Да и плети у кучера он не заметил. И продают тоже не так — тут сначала договориться с другим помещиком надо, прежде чем везти. А везут-то… в ночь, чтобы не видел никто… Петя похолодел от страшной догадки: ружье под рукой у кучера лежало. Неужто?..
Он порывисто вздохнул, впившись зубами в руку. Не прямо сейчас же убьет, специально везет подальше, чтобы звука выстрела не слышно было… Бежать, бежать сейчас же! Спрыгнуть с телеги — и в темноту! А куда?.. Поле вокруг, не уйти далеко. Наверное, не будет в поле стрелять: спрятать-то негде, хоть и жуть берет думать об этом. Значит, до опушки леса дотерпеть — и бежать!
Томительно шло время. Петя каждый стук сердца отсчитывал, боясь услышать, как кучер потянет поводья и скрипнет, останавливаясь, телега. Он не знал, сколько это тянулось, а страшно было так, что и холода не чувствовал.
Но вдруг понял: долго слишком едут. Выстрела из именья давно уж не слышно было бы. Так, может, и не за этим?..
Он решил попробовать заговорить.  
— Эй! — окликнул он кучера, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Куда везешь-то?
Ответа не было.
— А зачем?
Снова — страшное молчание.
— Глухой, что ли? — крикнул Петя.
Он свой ужас прятал за наглостью, и теперь голос у него звучал твердо. Только срывался немного, ну да это от холода.
Кучер невнятно хмыкнул, понукая лошадь. Петя разобрал лишь слово «приказали».
— Не глухой, значит… Да ты по-людски сказать можешь, что приказали-то? — раздраженно бросил он. — А если сбегу?
Кучер молча поднял ружье и снова хмыкнул. Значит, просто так стрелять не будет. Только если убежать попытается.
Он понял уже, что его не убивать везут. И теперь ужас сменился злостью, что ничего не понятно.
Не дождавшись ответа, Петя растянулся в телеге и закутался в рогожку. Хоть ветра так меньше, но зато между досок тянуло холодом. Он прикрыл глаза и начал громко перечислять все ругательства, которые знал. Уж этого за свою жизнь сполна наслушался — и по-русски, и по-французски. Долго перечислял, пока не устал. Да согрелся даже немного.
А потом такая слабость накатила вдруг, такое отчаяние, что свернулся в углу трясущейся телеги и заснул. Раз не убивают, то и бежать ни к чему. Пусть везут, куда хотят.
...Он проснулся, когда весь заледенел. Двинулся, поморщился от боли в отбитых ребрах, во всем затекшем теле. Окоченевшие руки совсем не слушались.
А еще его ткнули в бок прикладом ружья. Петя разлепил глаза — день уже был. Приподнялся на локте и огляделся, чувствуя, как снова сжимаются внутри тиски ужаса.
Вокруг был лес. Тот самый, дремучий, часть которого принадлежала барину, но вглубь и не ходили. Петя думал, тут и нет никого. Но вот стояла избушка — потемневшая от времени, осевшая к земле, заросшая мхом. Поленница рядом с ней, и дрова там свежие, недавно колотые. Вокруг нее вытоптана была полянка, к которой вела вся размокшая от дождя дорожка — то-то Петя сквозь сон чувствовал, как телега тряслась. Дикое место, глухое, кто ж тут жить-то может?
Он сел в телеге, осматриваясь. И увидел кучера, который разговаривал с хозяином. Вот тут сердце и зашлось, забилось где-то под горлом.
Есть люди, которых увидишь — за версту обойдешь и правильно сделаешь. Что-то страшное в них, непонятное. Хозяин был сгорбленный, широкий в плечах мужик в длинной медвежьей шубе. Он сам на медведя походил — заросший весь, руки будто когти. Стариком глубоким показался сначала, да крепкий, сильный. А глаза — жуткие, странно бегавшие, с каким-то звериным блеском. Словно не в уме мужик был.
Они подошли, и Петя назад отполз. Зажмуриться бы и замереть: лишь бы не тронули!
— Слазь, — кучер стащил его с телеги. — С Кондратом останешься.
Он не падал едва от страха и холода. Взялся за борт телеги, но та тронулась — и тогда с головой накрыло обездвиживающим ужасом.
Оставляют! Уехал! За что? И насколько?.. Петя бессильно смотрел вслед удаляющейся телеге, боясь обернуться.
Кондрат положил ему на плечо тяжелую руку, разворачивая к себе. Петю затрясло, когда он глаза его увидел — мутные, косящие. Точно — не в уме. И смотрел вроде бы презрительно и с досадой. Что не так будет — пришибет ведь, спаси Господи!
Он мотнул головой в сторону избушки и потянул его туда, впившись в плечо пальцами. Петя закусил губу, чтобы не вскрикнуть от боли.
Внутри избушка черная оказалась, закопченная вся. Шкуры везде, по стенам и по полу. Под потолком — связки трав. Ружья, лыжи в углу, какие-то мешки. Но Петя это все только потом разглядел и до мельчайшей подробности выучил, возненавидел. А сейчас просто мазнул взглядом по почерневшим бревнам, и его толкнули на сваленные в углу шкуры. А потом дверь хлопнула.
Он нескоро догадался шкурой укрыться, хотя крупная дрожь била. А потом, стыдно признаться, — тихонько плакал от страха и отчаяния, пока не провалился в забытье.

Открыть глаза было страшно. Вот бы был это просто сон, и чтобы проснуться сейчас — и день уже, и солнце за окном, и тепло рядом с барином… Но не тепло было, а жарко. И шерсть колючая под пальцами вместо мягких простыней.
Петя вздохнул и тут же тяжело, надрывно закашлялся. Не сон, значит. Застудился он вчера в телеге, а сейчас лежал в глухой лесной избушке. И думать жутко, надолго ли оставили.
Внутри от кашля сдавило так, что в глазах потемнело. А как разглядеть что удалось, Петя похолодел и в шкуру вжался.
Над ним нависал Кондрат, и темные глаза под насупленными бровями пугающе, маслянисто блестели. Он стал наклоняться, вытянув к нему руку со скрюченными грязными пальцами, и Петя зажмурился. Ударит сейчас или придушит!..
На лоб мальчика легла тяжелая жесткая рука, и он всхлипнул от облегчения. Но глаза так и не открыл и даже не дышал, пока не услышал удаляющиеся шаги. А потом отвернулся к стене и в шкуру с головой закутался.
Его трясло всего. Потрогал лоб трясущейся рукой — как печка горячий, а волосы мокрые. И рубашка тоже, но не снимать же, невозможно тогда на шкуре лежать будет. Да и сил не достало бы сесть.
Он провел рукой по телу, болезненно морщась: ребра все отбиты телегой и Гришкиным сапогом, локоть ноет, а к плечу притронуться нельзя после хватки Кондрата. Давно его не били так.
Кондрат из избушки не уходил, и Петя повернулся к нему. Он сидел у печки, разбирая свои травы, и в котелке над огнем кипела вода.
Он утомленно закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на боль от ушибов. Еще и голова раскалывалась так, что он зубы стискивал.
Его в плечо пихнули, и он чуть не подскочил. Кондрат над ним стоял с большой кружкой. Сунул в руки и ушел к огню, отвернулся, сел и застыл там неподвижно.
Из кружки пряно пахло травами. Петя хлебнул, чувствуя, как тепло отвара горячей волной разлилось по телу. Даже оледеневшие ноги согрелись. А потом он отставил пустую кружку и, свернувшись под шкурой, заснул.
Петя еще с неделю в жару был. Дремал или просто тихо лежал, уставясь в стену, и Кондрат так же молча поил его отваром или мясным бульоном. А ему все равно было, мыслей никаких не осталось. Ел, что давали, и отворачивался. Только по нужде выходил, за стену держась, а потом без сил падал на шкуру.
Он забывался иногда, и перед глазами яркие сны крутиться начинали — про лето, про залитые солнцем поля и лесную прохладу. А то мнилось, что вот сейчас откроется дверь и появится Алексей Николаевич. Тут же окажется около него, закутает в пушистую шубу и унесет на руках, увезет от этого ужаса, и очнется Петя рядом с ним в мягкой кровати совершенно здоровый... Тут из глаз начинали течь слезы, обжигали щеки и противно ползли за уши. Он тогда отворачивался и тихо всхлипывал, пока не проваливался в глубокий сон.
Бывало, не получалось заснуть. Кондрат уходил, и он тогда часами лежал один. А если хозяин был в избушке — смотрел на него, боясь вздохнуть.
Кондрат садился у печи и доставал нож из-за пояса, щерил рот в жутковатой ухмылке, глядя, как играли на нем блики огня. Он невнятно бормотал что-то и временами негромко смеялся, покачиваясь на лавке и сжимая нож.
Петя Кондрата до дрожи боялся. Видел, что не в себе он, и слова не решался сказать. Так и лежал молча, даже если пить хотелось или есть.
А однажды Кондрат присел на корточки рядом с ним и взглянул своими звериными глазами. Это когда Петя уже почти на ноги встал. Тогда хозяин избушки к нему впервые обратился.
Он страшно говорил — медленно, хрипло, выдавливая из себя редкие отрывистые слова. Словно разучился почти. Да, наверное, редко с кем он здесь разговаривал. Он ведь давно жил здесь, как понял Петя.
Кондрат, с досадой глядя на него, буркнул, что он здесь совсем не был нужен. И сказал, чтобы он подобрал сопли, если не хочет загнуться тут. Петя только кивал, стараясь с ним взглядом не встречаться.
А потом ему сунули в руки топор и вытолкали за дверь, в осенний холод и мелкий дождь. Кондрат кивнул на сваленные у поленницы дрова и захлопнул дверь.
Петя усмехнулся: значит, без поколотых дров не возвращаться. Он едва стоял, в руках такая слабость была, что топор еле держал, да еще и в кашле заходился. Но, вспомнив насупленные брови Кондрата, закусил губу и принялся за работу.
Он взмокший весь вернулся и тут же повалился на шкуру. А кашлять на другой же день перестал, как болезнь работой поборол.
Кондрат ему кинул рубаху из грубой ткани. Петя развернул — в три раза больше, чем надо. И тут же на пол рядом с ним упали иголка и моток ниток.
Он несколько вечеров маялся, все пальцы исколол. Но подшил-таки под себя, а ситцевую свою рубашку выстирал и убрал под шкуры. Как заберут его, так и оденет.
Петя сначала постоянно на дорогу косился. Вот-вот телега скрипнет и вернутся за ним. А то вдруг увезли, пока старый барин приехал? Он должен уже в столицу вернуться, служба у него там.
Но пусто было. И он перестал смотреть скоро.
Не осталось даже сил вспоминать. Пока в болезни был — падал после любой работы, которую Кондрат давал. То за водой сходить требовал, то дрова поколоть, то освежевывать звериные тушки: Кондрат охотой жил. Как Петя понял, он вроде лесника был здесь.
Рано снег в этом году выпал. И тут же Кондрат сунул ему лыжи и махнул рукой — с ним идти лес проверять. Он все молча делал, только смотрел на него досадливо и недовольно. Петю в дрожь бросало от каждого взгляда.
Подумаешь, лыжи. Как любой деревенский парень, Петя умел на них бегать. Поэтому спокойно одел и пошел за ним.
Но хуже было, чем он думал. Никак нельзя было угнаться за Кондратом, который за много лет, наверное, приноровился. Дыхание у Пети сразу пресеклось, круги перед глазами поплыли, и видел он только черные стволы деревьев и удаляющуюся спину лесника. А неслись так, что лицо от ветра леденело. И через такие овраги, в которые и без лыж-то не полезешь.
Петя тогда упал и ногу подвернул. Оборачиваться и ждать Кондрат не стал. В избушку он только к ночи вернулся, хромая, и тут же повалился на шкуру. И плакал полночи в голос почти.
Он решил ведь: без толку изводить себя и горевать. Забыть пытался именье, барина, лето — словно и не с ним это было. А тогда с новой силой сдавила тоска, остановиться не мог. Все самое лучшее в памяти перебирал — смех, поцелуи, тихие вечера и жаркие ночи. Алексей Николаевич его «сокровищем» звал, лаская, и крепко прижимал к себе. Видел бы он сейчас сокровище свое. Неужто не спасет, не заберет?..
На другой день Кондрат разбудил его и снова сунул лыжи. Петя едва встать смог, так нога болела. Но все же бежал, стискивая зубы, и в эту ночь сил плакать уже не осталось.

Петя сначала дни считал, потом недели. А потом и месяцы. Он не думал уже, почему так, не мучился, не клял судьбу: не вечно ж тосковать, жить-то надо. Да и жизнь такая была, что не задумаешься лишний раз.
Кондрата он меньше бояться стал. Понял, когда промолчать лучше, а когда и спросить что получится. Тяжелая у него рука была, после малейшей оплошности синяки неделями не сходили. Но бывало, что тускнел у него в глазах безумный огонек, и тогда заговорить можно было. Кондрат косился на него недовольно и отвечал несколькими словами — еще бы, редко с кем говорил, вот и отвык. Но иногда начинал рассказывать что-нибудь, и важно было не разозлить ненароком, не рассердить неосторожным вопросом.
По крупице, по случайно брошенному слову Петя собирал, что же случилось с Кондратом, почему он сам оказался в лесу. Опасно было спрашивать, после этого он сильнее бил, чем всегда, — но все-таки интересно. Нескоро у Пети история сложилась. И жутковатая история, надо сказать.
Кондрат крепостным Николая Павловича был. Про то, что произошло, Петя догадался больше, чем узнал. Крестьянка там была, и они с Кондратом пошли к барину просить о свадьбе. А тот не позволил. И засмотрелся на эту крестьянку, а потом взял ее к себе в дворовые — ясно, для чего из деревни девок в именье берут. Та и согласилась — тот молодой был тогда, неженатый еще. А Кондрат не отступился и вроде как сбежал. Недаром на нем следы пуль были, хотя в солдатах он не служил. Петя думал, что в разбойники подался. И мстил там Николаю Павловичу, как мог. А потом поймали его…
О дальнейшем Кондрат не рассказывал. Но по всей спине у него страшные белые шрамы от плетей были, поэтому Петя и не спрашивал. Как увидел однажды — похолодел. А он еще думал, что сам такое выдержит. Да после первого удара без памяти упал бы.
Кондрата чуть до смерти не забили. Но встал, выжил как-то, и тогда крестьянка та перед барином за него заступилась. А что с ним сделать еще? В солдаты калечного не отдать, продавать — не купит никто разбойника бывшего, до Сибири не дожил бы, а добить вроде как по закону нельзя. И сослали с глаз долой подальше, за лесом следить, чтобы не вредил никому больше. А крестьянка та надоела скоро Николаю Павловичу, тот продал ее и женился потом.
С тех пор Кондрат здесь и жил. За лесом следил исправно, и раз в несколько месяцев только наведывались к нему — соль и патроны привезти да шкуры забрать. А Петя и не замечал раньше, что ездили куда-то из именья.
А еще Кондрат старого барина люто, по-звериному ненавидел. Потому и сидел у огня с ножом, жутко ухмыляясь. Петя зарекся так ненавидеть кого-нибудь.
Он сказал, что его тоже старый барин сюда отправил. Только рассказывать не стал, за что. Да Кондрату все равно было, он и не спрашивал.
Только с того же дня стал учить его с ножом обращаться. Петя понял, что ничего до этого не умел. Кондрат один раз показывал, потом бил, и надо было отбиваться. Страшно до жути было, что не сдержится и прирежет — и потому уворачивался так ловко, как и не ожидал от себя. А Кондрат хмыкал удовлетворенно, и глаза у него блестели.
Пете нож и пригодился однажды, который Кондрат подарил ему. Волк едва не задрал, когда он один в лесу был. Короткая драка случилась, после которой оскал этого волка ему месяц снился еще. Тот бедро ему порвал, и Петя еле дошел до избушки, дополз почти.
Он тогда и плакал в последний раз, пока Кондрат ему рану зашивал. И больше никакие воспоминания настолько не тревожили, чтобы слезы лить.
А пока лежал с больной ногой — Кондрат ему травы разные объяснял, показывая связки на стенах. Что от какой болезни, что когда собирать. Говорил один раз, но Петя накрепко запоминал.
Он вообще память трудил, чтобы не просто так сидеть. На земле, а потом и на снегу рисовал карты из кабинета барина со всеми городами и странами, французские слова про себя повторял и фразы из них складывал. Жалко забывать было.
А было и такое, после чего разве что не удавиться хотелось. Лыжи Петя на всю жизнь невзлюбил. Он понял, что первый раз Кондрат еще ждал его, жалел, медленно ехал. А потом Петя на одном упрямстве только держался. Бежал за ним, не видя уже ничего, дышать не мог. Надеялся, что на какой-нибудь горе свернет, наконец, себе шею, и закончится это все. Но как только решал упасть и не двигаться больше — Кондрат останавливался и привал делал. Но такой, что Петя едва успевал, повалившись, сунуть в рот горсть снега и отдышаться. И снова вставал, хотя казалось, что не выдержит больше. Кондрат его словно уморить хотел.
Но каким-то чудом привык, легче стало. Когда на долгом привале принес себе лапника, чтобы лечь, а потом упал только — Кондрат кивнул коротко. С тех пор еще пуще гонял, но Петя только ухмылялся: трудное самое позади было, теперь не сломает.
И на охоту его отправлял. Петя гордился собой, когда в первый раз подстреленного зайца принес. Он весь день за этим зайцем гонялся. Он хоть и дворовый был, а не охотник деревенский, но не дурак же — мог заячьи следы от беличьих отличить. Но все равно сложно оказалось.
К ночи Петя так уставал, что сразу на шкуры валился и засыпал. И никакие сны не мучили. Смирился уже.
Весна началась. Петя изумлялся: неужто полгода прошло? Отдалялось прошлое лето, сказкой казалось уже, которой и не было никогда.
Но все же были дни, когда он не очень уставал. И тогда лежал и думал. Что же с барином случилось, почему не забрал? Оставалось гадать только, потому что Петя не знал ничего. Привозили патроны, да он пропустил: в лесу был. Жалко было, спросил бы ведь тогда хоть что-нибудь про именье.
Но все-таки он надеялся еще.
***
Ледяная была вода, до красноты обжигала — Петя пальцы отдернул. А солнце уже палило по-летнему.
Петя хмыкнул и начал снимать рубаху. Не просто так ведь пришел в такую рань. Только воды холодной он не пугался еще.
Он, стащив и штаны, замер на песке перед гладью маленького лесного озерка. И задержал взгляд на своем отражении.
Он за эту зиму вытянулся, повзрослел. Тяжелая жизнь стерла всю мягкость движений, детскую округлость лица, и вместо мальчика на Петю смотрел гибкий худощавый юноша с копной густых черных кудрей.
Отражение совсем незнакомо, по-взрослому усмехнулось. Красивый, но много ли счастья это принесло? Будь он обычным — коренастым да русоволосым, как и все деревенские парни — сидел бы разве сейчас в лесу, в глуши? Красивый, да любоваться некому.
Петя, вздохнув, бросился в ледяную воду и нырнул с головой. Перехватило дыхание, но он тут же задвигался, погреб и выплыл на середине озера. Нырнул еще раз, но тут ногу от холода начало сводить — и стал возвращаться. В водяных, которые на дно утащат, Пете слабо верилось, но захлебываться не хотелось.
Он выскочил на берег, встряхнул мокрыми волосами и начал растирать онемевшее от холода тело. Сразу хорошо стало, бодро. Он стряхнул капли с покрывшейся мурашками кожи, быстро оделся и побежал через лес обратно, согреваясь на ходу.
Он спокойно и размеренно дышал, не сбиваясь, босые ноги еле касались еще холодной земли. Чем больше себя беречь, тем вернее замерзнешь — поэтому Петя от снега до снега ходил босиком. И однажды только болел, как только оказался здесь, в лесу.
Краем глаза он ловил разные охотничьи приметы — след на земле, сбитую росу, примятую траву или сломанную ветку. Научился за зиму, и лес теперь больше не был чужим и страшным.
Он вокруг избушки на несколько дней пути лес помнил. Там клюкву из-под снега выкапывал, там просека была, там берлога медвежья, там лося видел…
Петя задумался и не заметил, как до избушки добежал. И замер перед ней как вкопанный. На поляне телега стояла, а из-за двери голоса слышались.
Он, глубоко вздохнув, подошел к двери. Не сразу открыть решился. А как глаза после солнца к полумраку привыкли — пуще прежнего обомлел.
За столом Кондрат с Гришкой сидели. Петя от запаха мяса поморщился. Он мясо — жареное, копченое, засоленное, — видеть не мог. Вкус хлеба забыл уже. Смех вспомнить, как от пирожков остывших отказывался.
Сильно не любил его Гришка! Петя вскинул голову и прошел в избушку, не глядя на него. Пусть видит, какой он — веселый, раскрасневшийся. Чтоб и не подумал злорадно, что плохо ему здесь! Пусть решит, что хорошо, хоть и не так это. Петя присел на шкуры и растянулся на них. Прикрыл глаза, словно и неинтересно ему — у Гришки спрашивать ничего не будет, не унизится. Хоть и сжалось все внутри...
— Ну и чего разлегся? — буркнул Гришка, разжевывая кусок оленины. — Собирайся.
Порывисто сжались пальцы на шкуре, пресеклось дыхание. Петя отвернулся, закусив губу, — а вот не увидит Гришка, что он не подскочил едва. С него ж пошутить станется…
Петя скосил на него глаза. Но тот смотрел выжидательно и нетерпеливо. Неужто… Господи… Сердце заколотилось бешено и тут же остановилось, пропустило удар.
Он встал как во сне. Только б руки не дрожали, чтобы Гришка не радовался. Вздохнул, откинул со лба волосы. И достал из под шкур ситцевую рубашку — как новая почти, только поистерлась немного. Переоделся так же спокойно и обернулся к Гришке — теперь сам выжидательно взглянул и поднял брови, и тот чуть куском мяса не подавился. Может, хотел дожевать и пригрозить, что ждать не будет? И посмотреть, как испугается? А чего там собираться: нож и так на поясе, рубашка у него одна.
Петя теперь на Гришку так смотрел, что тому кусок в горло не лез. Лишь бы приехать поскорее, он же лишней минуты не выдержит… Тот ругнулся, хлебнул воды и встал. И лишь когда вышел — Петя зажмурился и широко улыбнулся. И почти беззвучно рассмеялся от невозможного счастья, от которого тепло по телу разлилось да показалось — еще немного, и полететь можно будет…
Вернется! Увидит Алексея Николаевича — а тот, наверное, обнимет сразу, и можно будет откинуться на его сильных руках. Петя не плакал при нем никогда, а сейчас, пожалуй, глаза мокрые будут — от радости. И пусть как угодно весь двор смотрит, когда поцелует еще. Им ни до кого дела не будет.
Петя забрался в телегу и растянулся в ней. Он не верил все еще в свое счастье, но как лошадь пошла, вздохнул спокойно — не снится, не мерещится. Он про Кондрата вспомнил и приподнялся на локтях. Хозяин избушки стоял на поляне и смотрел ему вслед, поглаживая свой нож. Петю пробрало от этого взгляда. Он про себя Кондрата «лешаком» звал. Да разве стоит думать сейчас об этом?..
Телега тряслась по разбитой дороге. А Петя лежал с закрытыми глазами и глупо, широко улыбался. Он представлял: а что барину скажет? Хотел сначала нахмуриться и спросить, что ж ждать так долго пришлось. Может, и обидеться до вечера. Да понял, что увидит и не сдержится — сразу кинется на шею и обнимет. Да и незачем обижаться: мало ли, что случилось, почему нельзя было. Он знал ведь, что Алексей Николаевич при первой возможности его забрал бы. Вот и выдалась она, эта возможность. Дождался. Не сломался, не обозлился, только похорошел — для него одного. Чтобы после разлуки взял нежно и бережно — и никуда больше не отпустил бы.
Солнце пекло лицо, а вокруг витали знакомые и родные запахи распаренной весенней земли и первых трав. Они с барином снова будут кататься здесь, и на глазах поднимется только засеянная рожь. И можно будет спрятаться от жары в стоге душистого сена, и сладко ноет внутри от нетерпения, как представишь…
Душа у Пети пела вместе с весной. Совсем скоро доедет — и встретятся.
Увидев за поворотом именье, он не выдержал — спрыгнул с телеги. Сколько ж можно, добежит он быстрее!
— А ты рано радуешься, — хохотнул Гришка ему в спину. — Барин осенью еще женился.
Петя пошатнулся, чувствуя, как уходит земля из-под ног.

***
Страшный омут был за мельничной плотиной, глубокий и темный. Мокрые заболоченные берега уходили в черную воду, которая даже летом была ледяной в глубине. Под водой колыхались водоросли — мигом опутают намертво ноги, утянут на дно, если вздумается кому нырнуть.
Много лет назад бросилась сюда с горя Петина мать. А сейчас Петя стоял над омутом, невидяще глядя в него. Никаких мыслей не было в голове, только такая пустота, которую и заполнить нельзя. Полгода он ждал, надеялся, даже решил не обижаться — и как обрубили всё одним словом. Женился. Предал. И не будет больше ничего, а значит, и жить незачем.
Он думал хоть краем глаза сначала на барина взглянуть. Да ясно было — не сможет тогда.
Три шага до омута оставалось. Зажмурившись, Петя сделал предпоследний.
…Он не понял даже сразу, что случилось. Его вдруг толкнули назад, схватив за рукав, и он упал на траву. А над ним оказалась Ульянка с круглыми от ужаса глазами и растрепанной косой.
Она красная вся была, запыхавшаяся. Вздохнула порывисто и уткнулась Пете в грудь, в голос разрыдавшись и до синяков вцепившись в него. Шептала бессвязно: «Я так и знала — здесь будешь... как матушка твоя... Поняла, что Гришка сказал, как тебя увидела... »
А он лежал, глядя в небо между ветвями деревьев. Голубое небо было, яркое, он утром еще любовался. Пока не узнал.
И понял вдруг: не смог бы последний шаг сделать. Остановился бы, испугался бы и отошел. Это он ведь только со злости на барина в омут хотел кинуться — чтоб ему рассказали потом да чтоб ужаснулся. Глупая выдумка была, словно у ребенка обиженного. Нет, не бросился бы.
Петя погладил девчонку по судорожно трясущимся плечам. Она подняла на него заплаканные глаза и резко села. Отвернулась, стала лицо вытирать.
Он вытянулся на траве и закрыл глаза. Странно — чуть меньше горячий комок в груди стал, пока утешал ее.
— Рассказывай, — тихо попросил он.
Ульянка всхлипнула и понятливо закивала. Вздохнула и задумалась, обхватив руками коленки.
— Да с чего тут рассказывать… Крик по всему дому стоял. А сделать что с тобой хотели! Николай Павлович жутко грозился: высечь тебя при всем дворе, а плеть Гришке дать! И чтобы Алексей Николаевич видел… — она снова всхлипнула. — Федора чуть в солдаты не отдал, тот неделю у своей зазнобы в сарае прятался…
Это не ново было, Петя так и думал. Не понимал только, почему ж не высекли. Он спросил спокойно:
— А что кричали-то?
— Дай вспомню… Кажется, вот чего: проклясть грозились, наследства лишить…
Петя хмыкнул. Это уж конечно, куда ж без такого…
— А вот что еще! Что Алексей Николаевич катиться может со своим… ой, сказать грех, как называл, ну, с тобой… Что и не тронет, только посмотрит, как он сам вместо гусар с солдата служить начнет, коли денег больше ни копейки не получит… Да не упомню я, Петь, это когда ж было-то?
Петя не слушал уже. Последнее в душе оборвалось после неосторожных Ульянкиных слов. И такая злость поднялась, что еле сдержался.
Вот как, значит! А он-то верил, ждал. Надеялся на что-то. А барин побоялся: лучше уж его с глаз долой, а самому жениться, лишь бы при наследстве остаться. Будто нет дворян, которые без копейки в кармане в солдаты идут. И живут ведь как-то. А он — испугался и на деньги променял.
— Какая жена-то? — выдавил Петя еле слышно, лишь бы хоть что-нибудь сказать.
— Сам увидишь, — пожала плечами Ульянка.
Она встала, начала поправлять сарафан. Петя заметил вдруг, что глазами хитро блестела — она всегда так делала, когда хотела сплетню рассказать какую-нибудь.
— Чего? — спросил он.
— Да она это… — Ульянка вдруг засмущалась, — хворая… по-женскому. С детьми у нее… плохо будет.
— Кто ж тебе сказал такое? — фыркнул Петя.
Точно — сплетня. Раньше про него с барином весь двор языки чесал, а теперь вот про барыню невесть что придумывают. Это всегда так: один шепотом другому перескажет, а на следующий день уже все знают и каждый добавит еще от себя.
— Лукерья, — обиженно вскинулась девчонка.
— Нашла, кого слушать, — усмехнулся он, — старуху деревенскую. Ну ладно, пойду гляну хоть…
Больно было. Как же это — увидеть барина сейчас с ней? Сдержаться бы, не выдать, что сердце на части рвется. Да пройти мимо с поднятой головой.
Он медленно шел, боялся. Впереди знакомая липовая аллея была, которая вела от ворот к двухэтажному деревянному дому с тесовой крышей. Петя каждое окно в нем помнил, откуда выходит. Сад такой же запущенный остался — пара яблонь старых у забора да беседка под ними. Они с Алексеем Николаевичем летом сидели в этой беседке.
Перед домом двор песчаный был с колодцем в середине, а вокруг — людская с кухней, конюшня и погреб. Ничего не изменилось.
Он барина с женой на аллее увидел, когда уже сидел на крыльце кухни. Сердце зашлось как шальное. И тут же обида стиснула.
Петя наделся хоть, что жена красивая окажется. Тогда еще больнее стало бы, но хотелось сейчас помучить себя. Чтобы подумать с досадой, а может, и высказать барину: «Не зря променял».
Но нет. В седле она боком ехала, и Петя даже издалека видел, что лошади боялась — вздрагивала при каждом резком шаге. Алексей Николаевич ее повод держал, а сам в сторону смотрел — заметно было, насколько скучно ему.
А как ближе подъехали, Петя аж зубами скрипнул. «Старыми девицами» таких называют — она чуть младше барина казалась, в эти годы стыдно жениться уже. Под платьем и посмотреть не на что — острый на язык Федор с доской сравнил бы.
И лицо бледное, простое совсем, а на затылке пучок светлых волос. Петя злорадно отметил, что если косу сплести, то с мышиный хвост толщиной будет.
Алексей Николаевич его не замечал пока. Он спрыгнул с коня, помог слезть жене. Петя поморщился: как же можно так неуклюже-то.
Потом барин под руку ее взял, обернулся — и тогда только увидел его. Едва не споткнулся и так и замер.
Петя зло улыбнулся. Теперь только издали пусть любуется, у него есть вот, с кем миловаться. Что, пожалел уже о женитьбе? По глазам видно — еще как пожалел. Побледнел, а смотрел так отчаянно, словно последний раз в жизни. И — восхищенно.
Петя встал, не глядя на него. Как же больно было, горело все внутри! Он вскинул голову, оправил отросшие волосы, которые еще сильнее вились теперь. И шагнул в кухню.
Уже оттуда он разговор услышал. И хорошо, что отвернулся, иначе не смог бы спокойным сказаться.
— Кто это, Алексей?
— Да… — барин ответил с явным усилием, — так…
Алексей Николаевич только вечером подошел к нему. До этого — видно было, что боялся, глаза прятал. В сенях схватил его за руку, прижал к стене, прерывисто дыша.
— Приходи к реке ночью.
И за дверью скрылся, Петя даже разозлиться и руку вырвать не успел.
Он решил — придет. Интересно было послушать, что барин расскажет и как совпадет с Ульянкиной историей.

Гадко было на душе после целого вечера коротких вопросительных взглядов и торопливых кивков. Хоронились, словно воры какие. Да еще и весь двор косился на Петю. А как с барином рядом видели — шептаться начинали у него за спиной. Обернуться бы и сказать что-нибудь обидное, да обрадуются только — поэтому приходилось делать вид, что не слышит.
Ближе к ночи он не скрываясь уже на Алексея Николаевича посматривал: когда идти-то? А тот только глаза прятал и хмурился, словно сам уже не раз был разговору.
Наконец Петя не выдержал. Прошел мимо него, когда он на крыльце курил. Задел локтем, вопросительно поднял брови и направился прочь со двора.
Ждать у реки ему порядочно надоело. От воды тянуло холодом, поднялся ветер, и Петя понял, что сглупил, выскочив в одной рубахе.
Он вернуться уже хотел, когда услышал шаги за спиной. Алексей Николаевич присел рядом с ним на склоненную к земле ветку ивы и некоторое время молчал.
А Петя уже злой был — и от холода, и оттого, что ждать пришлось. Он и так злился, а сейчас уже горело все внутри. Сам не начинал: знал, что не сдержится и что-нибудь такое про жену скажет, что и разговора не выйдет. Одна за другой едкие фразы на языке вертелись.
Алексей Николаевич подвинулся к нему, коснулся руки. Ее отдернуть захотелось, но Петя не двинулся. Только губы у него сжались и ресницы дрогнули, но в темноте не увидать. Он из последних сил держался. То ли в крик сорваться хотелось — чтоб подойти больше не смел, то ли молча обнять — чтоб по волосам погладил и сказал, что все хорошо, что не значит женитьба ничего. Пообещал бы что-нибудь безумное, вроде того, что все как раньше будет. Петя не поверил бы, ну да ладно.
— Замерз совсем, — Алексей Николаевич укрыл его шинелью.
Та теплая еще была, только что с себя снял. У Пети в горле комок встал. А барин руки с его плеч убирать не спешил. И вдруг прижал к себе порывисто, уткнулся куда-то ему в шею, обжигая дыханием.
— Петенька… — еле слышно прошептал он.
И тут Петю злость взяла. Броситься, что ли, к нему после «Петеньки»? А подрагивавшие руки, судорожно вцепившиеся в его плечи, оттолкнуть хотелось. Жену пусть свою обнимает, он-то зачем теперь?
Он представил вдруг с ней Алексея Николаевича. Полгода, значит, как женился. Полгода с ней был. Интересно, вспоминал хоть его, когда ее целовал?
Больно было знать, что и не только целовал — ночью, там, где Петя засыпал в его теплых объятьях. А про него, наверное, Алексей Николаевич и не думал тогда.
— Какой же ты красивый стал, — барин провел пальцами по его щеке.
Петя усмехнулся и досадливо отвернулся. Красивый-то красивый, да не про вашу честь.
Алексей Николаевич его сильнее обнял, развернул к себе и заглянул в глаза. И, запинаясь, отчаянно зашептал:
— Ну ты что? Неужели думаешь, что по любви это?.. — он прижался щекой к Петиным кудрям, стал гладить его по голове. — Петенька…
Да что «Петенька» опять? А теперь еще и унижаться начал, перед собственным дворовым оправдываться. Барин — перед крепостным! Да еще и сдержаться не мог: Петя вырвал кисть, которой тот судорожно касался губами.
— Как будто я люблю ее… — срывающимся шепотом продолжил Алексей Николаевич.
По второму разу заладил. Пете в его объятьях было неприятно, ну да можно потерпеть: тепло хоть. А то сидеть тут ночью и выслушивать…
— Да что же это… Петя, да я тебя люблю, тебя, а не ее!
А вот этого не говорил как-то раньше. Не поздновато ли теперь? Петя хмыкнул и снова отвернулся.
— Скажи хоть что-нибудь, — Алексей Николаевич даже не просил, а умолял, и это еще больше злило.
Нечего тут сказать. Сам пусть говорит, коли надеется еще на что-то. Петя даже не шевельнулся.
— Господи!..— наконец-то хоть раздражение у барина в голосе мелькнуло, а то слушать невозможно было. — Да ты не понимаешь, что ли? Это отец все! Аннет — дочь чиновника важного, он давно хотел нас женить, чтобы по службе продвинуться, я не мог тогда отказаться! Да ты не представляешь даже, что он сделать с тобой грозился… Петь, я на коленях перед ним стоял, веришь?
Петя снова не ответил. Прекрасно представлял, что сделали бы. Да он подумал тогда, что его вообще убьют — до сих пор того страха не забыть! А на коленях, может, тот и правда стоял, только без толку.
— У меня выбора не было, — глухо произнес барин.
А тут Петя вспыхнул. Не было, значит? Был! Врете, Алексей Николаевич, недоговариваете. А из песни-то слов не выкинешь. Да какой тут дворовый, если наследства можно лишиться? Оно страшно ведь...
Он вскочил, сверкая глазами. Барин поймал его за руку, сжал ладонь. Петя вывернулся и шагнул прочь.
— Петь… — бессильно выдохнул ему в спину Алексей Николаевич. — Подожди!
Конечно, он не подождал. Быстрым шагом пошел в именье, не оборачиваясь.
Он полночи этот разговор вспоминал. Наслаждался своей злой радостью, вновь и вновь вспоминал, как барин оправдывался перед ним. Славно получилось: Петя не сорвался ни разу, не растерялся даже. Он был собой доволен.
А наутро злость не исчезла. Он ее на Анне Сергеевне выместил, барыне. Та его в столовой окликнула высокомерно, приказала кофейник подать. Он в серванте в другом конце комнаты стоял.
Петя не сказал ничего. Но взглянул — будто кипятком окатил. Бровь поднял, глаза прищурил и нагло усмехнулся. Ему барин в любви клялся, целовал руки и остаться умолял — а теперь для нее бегать? Сама пусть пойдет и возьмет.
Анна Сергеевна тогда не нашлась даже, что сказать. А через пару дней смотреть стала и вовсе испуганно. И — с недоумением и презрением. Петя понял тогда, что ей про него с барином рассказали. Любая горничная рада была бы растрепать.
Пусть ревнует теперь Алексея Николаевича к нему. Барину же хуже будет.
***
Петя знал уже, что нужно делать. Год назад он мучил и изводил барина, но тогда каждый шаг обдумывал, а сейчас - шел по накатанной дорожке и таким азартом горел, которого и близко не было раньше.
Одно удовольствие было пройти мимо не глядя, нарочно коснувшись рукой. Мог и не обернуться, услышав вздох в спину, а если больнее сделать хотелось — бросал кривую ухмылку, и Алексей Николаевич после этого весь день хмурый ходил.
Приятно было и жене понимающе улыбнуться, да непременно при нем. А если еще подгадать, когда настроение у нее дурное было, то целый вечер они с барином ругались потом, аж из сеней слышно было. Анна Сергеевна требовала его в деревню отправить, видеть не желала, а он и ответить толком не мог. Ночью уже дверь из дома хлопала, и он подолгу курил на крыльце. Видно было, что возвращаться не хотел. Петя после этих ссор перед Анной Сергеевной крутился лишний раз, и вскоре все повторялось.
У барина не ладилось с женой. Петя понял уже, что и она его не любила, да и замуж вышла по обязанности. Он злорадно подумал еще, что так ее и не взял бы никто. Вот и пришлось согласиться на сельскую глушь после столичной жизни, на деревенскую скуку и не самого плохого мужа — молодого хоть, а то выдадут, бывало, за такого, кто в отцы годится.
Да только с ним и поговорить не о чем было. Анна Сергеевна сидела у окна и читала женские романы, а он с утра старался уехать в деревню, хоть и не было там никаких дел. Пытался объяснить ей про хозяйство, да самому это было неинтересно. А про войну, про армейскую службу ей и не расскажешь — едва не зевала. Да и следить надо, что говоришь, не для женских это ушей.
Обедали они молча и тут же расходились. Анна Сергеевна шла отдыхать, а к вечеру садилась писать длинные письма подругам. А барину приходилось потом выслушивать сплетни обеих столиц, которые передавались ей. Совсем это было скучно: кто женился, кто с кем танцевал на приеме у известных князей, а кого видели вместе весь вечер.
Но хуже всего было, когда барин брал ее под руку, и они поднимались наверх, в спальню. И пусть смотрел он тоскливо куда-то в сторону, но внутри у Пети сжималось все.
Алексей Николаевич заговорить с ним хотел, пытался одного поймать и остановить. Петя понимал это и, едва взгляд его умоляющий ловил, шел к кому-нибудь из дворовых. Ничего, что его не любили и косились кто с жалостью, кто с презрением. С ними-то он себя так вел, словно и не случилось ничего — не нахмурился ни разу, когда ухмылялись, на издевки не отвечал. Это раньше он вспыхивал и давал сдачи, а теперь понимал, что спокойствие гораздо больше злит.
Главное было, что барин тогда отворачивался и уходил, пряча досадливый взгляд. И в другой раз подойти боялся, едва наталкиваясь на Петину ухмылку и наглые взгляды дворовых. При них-то не мог с собой позвать для разговора: жене тут же рассказали бы, а как оправдываться тогда? Она-то точно все уже про него с Петей знала.
А он и не хотел разговаривать. Не о чем было. Впрочем, дал один раз слово сказать, но тогда совсем тошно стало. Барин тогда в саду к нему подошел, и Петя решил все-таки послушать, что скажет-то.
Но Алексей Николаевич и не знал, с чего начать.
— Петь… — тихо начал он и замолк.
Что тут ответишь? Петя выжидательно взглянул на него, и он совсем растерялся. Глаза опустил, рукав стал оправлять. Он досадовал, наверное, о том ночном разговоре, когда не сдержался.
— Жалеете небось, что вернули меня? — ухмыльнулся Петя, придумав жестокие слова.
Обидеть хотел, разозлить. Знал, что барину видеть его трудно каждый раз, вот и ударил по больному месту: показал, что понимает все и нарочно изводит.
А получилось гадко как-то. Алексей Николаевич ломко усмехнулся и ответил с усилием:
— Не жалею, — и развернулся тут же, уходя.
А взгляд у него словно у побитой собаки был. И Петя почувствовал тогда: надоело. Это ему б тут страдать, а не барину. Да тому все равно должно быть, что холоп его думает! Женился и женился, его ведь дело. А тот оправдывался перед ним. И, значит, не жалел: только видеть, издалека любоваться готов был. Даже добиться снова не пробовал.
Но мучить его Петя не перестал. В развязанной на горле рубахе теперь ходил, чтобы видны были шея и ключицы. Голову запрокидывал и смеялся, как Алексей Николаевич мимо проходил, и тот не спотыкался едва. А ему нравилось целовать открытую Петину шею, когда тот уворачивался от его губ и фыркал от щекотки. Вот и вспоминал, наверное.
Пете еще что-нибудь теперь сделать хотелось, а не просто ходить мимо. И случай представился: Бекетов приехал погостить.
Они с барином и Анной Сергеевной втроем пили чай в столовой. Петя вошел невозмутимо и стал разливать его по кружкам. Это раньше он у Липки поднос силой рвал — сейчас только взглянул молча, но так, что у нее руки разжались.
Скучный у господ разговор был. Бекетов не знал, как себя с Анной Сергеевной вести, отвечал учтиво и односложно и сочувственно косился на друга. Чуть ли не о погоде говорили - тяжело, с долгими перерывами.
А Петя вспоминал, какие у них были вечера втроем с Бекетовым - смех, песни под гитару, объятья и поцелуи у него на глазах и его завистливая ухмылка, когда они с барином скрывались в спальне.
Бекетов теперь косился на него — явно отметил, как он вырос. А Алексей Николаевич начинал барабанить пальцами по столу, когда замечал эти взгляды.
И тут Петя сообразил, как его позлить. Он и не думал, что такое в голову придет. Но идея хорошая была, хоть и гадкая.
Он поставил на стол сахарницу, наклонившись через плечо Бекетова. Задел его рукавом и опустил глаза, когда он обернулся. И тут же неловко улыбнулся, взмахнув ресницами. Офицер вопросительно вскинул бровь — Петина улыбка стала смелее, губы чуть приоткрылись. Он сделал вид, что смутился, а сам вздохнул и начал теребить под ключицами ворот рубахи, еще больше ее распахивая. И снова задел Бекетова, на этот раз коленом.
Петя сам удивлялся: и откуда такое в нем, почем знал, что делать надо? Но не думал уже об этом, настолько увлекательно стало. Он специально ноги офицера коснулся, совсем близко к нему встал, улыбнулся зазывно и облизал губы. Но взгляд скромно опустил при этом и порывисто вздохнул.
У Алексея Николаевича глаза бегали уже и ложка в руке подрагивала. Петя снова к Бекетову наклонился, еще ближе теперь, и прямо уже взглянул на него: выйдете, может, прогуляться-то? Анна Сергеевна возмущенно смотрела: ни одна горничная себя так нагло не вела, стыдилась хоть! А Бекетов усмехался с интересом, а после взгляда Пети незаметно кивнул ему, и тот еле ухмылку сдержал.
Бекетов допил чай и, поблагодарив, встал. Анна Сергеевна губы поджала, глядя на Петю. Она-то, небось, в жизни не осмелилась на мужчину глаза поднять — вот и сидела в деревне теперь. Завидно было, наверное, что он едва на офицера взглянул, и тот уже выйти с ним торопился.
Взгляд Алексея Николаевича Пете спину прожигал. Интересно, сам-то высидит или не выдержит?
Петя, не скрываясь, вышел сразу за Бекетовым. Тот остановился в сенях, опершись о стену.
— И что ты делаешь, позволь осведомиться? — заинтересованно спросил он.
За дверью торопливые шаги послышались. Не выдержал все-таки. Жене-то что сказал?
Петя ухмыльнулся — и, шагнув к офицеру, прильнул к нему и обвил его шею руками. Услышал скрип двери — и, пока тот не опомнился, прижался поцелуем к губам под жесткой полоской усов.
Он развернулся боком, чтобы изумленного лица Бекетова не видно было. А тот, растерявшись, руку ему на пояс положил.
Алексей Николаевич замер на пороге, и взгляд у него был застывший. Петя оторвался от губ Бекетова и устроил голову у него на плече, обернувшись к барину. И злорадно улыбнулся.
Барин тихо прикрыл дверь, скрывшись за ней. И Бекетов, только пришедший в себя, отпихнул Петю и изумленно уставился на него.
— А что ж еще делать, — наигранно вздохнул тот, отвечая на вопрос. — Приласкать-то некому теперь…
Горько, неприятно было говорить такое. Да что уж там — сердце на части рвалось! Будто бы нравился ему Бекетов! Не заигрался ли с местью?.. Но поздно уже останавливаться.
— Приласкать? — пораженно протянул он, глядя на закрывшуюся за барином дверь. — Нет, я не приласкаю... Поостерегусь с тобой, змеенышем, связываться.
Он вдруг присел рядом с Петей, взглянул на него снизу вверх.
— Ты это назло Алексею творишь? — он с силой сжал плечо Пети. — И меня перед ним выставил так… Жестокий же ты мальчишка. Неужели не стыдно? Кстати, — он опустил его за подбородок и всмотрелся в лицо, — давно спросить хочу: как у тебя отца звали? Иваном или Семеном, не иначе…
Петя резко отвернулся. Словно коту против шерсти был ему шутливый тон офицера. Да и не любил он, когда про отца вспоминали.
— Понятно, — ухмыльнулся Бекетов. — Вот откуда страсти-то такие. Цыганские… А теперь послушай. Я-то перед Алексеем объяснюсь, а ты прекращай. На нем и так лица нет. Да и что он сделать теперь может?..
Петя вскинулся и шагнул к двери. Вот учить его совсем было без надобности. Сам знал, что делать, не маленький. И творить будет, что хочет, а не что Бекетов скажет.
Тот вскоре уехал. Они сухо попрощались с Алексеем Николаевичем, и сразу видно было: долгий и тяжелый у них разговор получился.
Барин теперь на Петю, наоборот, старался не смотреть, стороной обходил. И с женой ссор больше не было почти. Вот только от него каждый вечер стало тянуть водкой.
Петя недели три терпел. Прав оказался Бекетов: стыдно ему было. И на самого себя злость брала, что подойти теперь боялся.
Но все-таки решился. Вошел к нему в кабинет — перьев заточенных принес. Барин поднял глаза от письма, и на Петю разочарование накатило. Алексей Николаевич смотрел на него устало и настороженно, а как тот ближе подошел и остановился у стола — и вовсе вздрогнул. Каждого его движения боялся уже.
И скучно стало. Петя-то сегодня не хотел мириться, помучил бы еще. Но надоело.
Он наклонился к Алексею Николаевичу и обнял его сзади за плечи, прижавшись щекой к волосам. А как тот повернулся — сел к нему на колени и потянулся за поцелуем.
— Увидит кто… — пробормотал Алексей Николаевич, неверяще глядя на него.
Петя рассердиться хотел: а ничего другого, поумнее, нельзя было сказать? Будто он не подумал. Но тут барин обнял его, и так легко и хорошо стало, что вся злость исчезла.
— Я дверь запер, — прошептал Петя ему в губы.
Поцелуй был нетерпеливый и долгий, насколько дыхания хватило. Петя только тогда понял, как же соскучился. Он всем телом приник к Алексею Николаевичу и потянулся к вороту его рубашки, заерзав у него на коленях.
— Подожди, — тихо улыбнулся тот, — Поедем… в избушку охотничью.
Петя кивнул и положил голову ему на плечо, закрыв глаза. Ему было тепло и спокойно, почти как прошлым летом.

Они ни назавтра не поехали, ни на другой день. Под выжидательным взглядом Пети барин только качал головой, пряча глаза. А дело в жене было. Третий день у них ссора была —  оба хмурые ходили и молча косились друг на друга. Она как почувствовала, что изменилось что-то.
Алексей Николаевич и не хотел уезжать. Как Пете сказал: пытался помириться сначала. А тот сам тогда разозлился, да не на шутку.
Однако барин не выдержал. Петя с утра проснулся от звона разбившейся посуды, да такого, что ясно было — не уронили, а об пол с силой швырнули. Не получилось, кажется, у Алексея Николаевича с женой помириться.
А вскоре и он сам показался — злой, со встрепанными волосами. Почти бегом пройдя по сеням, встретился с Петей глазами и резко мотнул головой. Тот вспыхнул весь: давно ему не указывали так! Но все-таки встал и вышел вслед за ним.
Он к конюшне сразу направился. Не выезжать же вместе им на виду у всех? Но все же задержался поглядеть, что происходило во дворе.
— Алексей Николаевич! — перед домом появился Федор с ружьем в руке. — А вы ружье не…
Барин развернулся к нему и так взглянул, что у того громкие слова в горле застряли. Слуга понятливо кивнул и протянул ему ружье. И все же тихо добавил:
— Не зарядили.
Барин бросил ему что-то, и того как ветром сдуло. Он хотел уже к конюшне идти, как его остановил голос жены, вышедшей на крыльцо.
— Алексей, ты куда?
Барин глубоко вздохнул. Петя поморщился: будто не понятно, если он к конюшне с ружьем идет! Зачем спрашивать?
Но ответить было нужно: весь двор их слушал.
— На охоту, Аннет, — терпеливо начал пояснять Алексей Николаевич. — Не слышали о таком в столице? Летом на уток, осенью на лисиц, зимой на зайцев…
Дослушивать про весну она не стала: захлопнула дверь и скрылась в доме. Алексей Николаевич негромко выругался и широкими шагами пошел к конюшне. А за спиной у него уже начали судачить об увиденном.
Он вывел лошадь, не глядя на Петю. Тот подождал, пока все разойдутся во дворе, и сам выехал вслед за ним.
Вот странно — не хотелось уже никуда, ни в какую избушку. Разбудили его с утра, а от ссоры барина с женой самому тошно стало. Но не отказываться же теперь...
Он нагнал барина на дороге через поле. Зябко поежился: опять выскочил в одной рубахе, хотя день нежаркий был.
Алексей Николаевич хмурился и нервно теребил рукой повод. И прикладывался к фляжке, делая торопливые глотки. Глаза у него уже поблескивали.
— Вот что ей надо было? — раздраженно начал он, обернувшись к Пете. — Просила сказать честно, люблю ее или нет. Я честно сказал! А она — в слезы… и чашкой об пол…
Петя досадливо отвернулся. Вот ему это зачем слушать? Они не для того ехали, чтоб барин про жену свою рассказывал.
Сейчас обнять бы молча его. А хотелось выкрикнуть все, что подумалось, развернуться и обратно поехать. И фляжку вырвать у него и швырнуть в кусты куда-нибудь.
Они молча доехали до избушки. Привязали лошадей, и Алексей Николаевич потянул его внутрь. И тут же прижал к стене и начал нетерпеливо целовать. У Пети в плечи впивались бревна, но он виду не подал и отвечал. Сам же этого хотел.
Барин потащил его на шкуру, на ходу сдирая с него рубаху. Петя теперь и сделать не успевал ничего. А представлял ведь, что обнимет, сам будет целовать и гладить. Что сначала посидят рядом, и будет тепло и уютно…
Петя не возражал, когда с него и остальную одежду стащили. Поежился только: чай, не лето еще, можно было бы в стылой избе печку разжечь.
А как барин наклонился к нему — комок в горле вдруг встал. Тяжесть тела, хватка на запястьях, горький вкус водки — прошибло его от давнего воспоминания, похолодело все внутри. Он резко сел, вывернувшись из рук барина. Такой ужас накатил, что сжаться хотелось — лишь бы не тронул, как тогда, зимой!
— Петенька, — голос у Алексея Николаевича был ласковый и немного испуганный, видимо, весь хмель с него сошел. — Что не так?
Да все не так! Совсем иначе было в прошлый раз в избушке. А это с другим сравнить можно, о чем он забыть пытался…
Петя потер ушибленный локоть: неосторожно его барин на пол толкнул. И, покачав головой, молча потянулся к нему. Он это сам начал, да и поздно останавливаться было.
А дальше долго не получалось. Алексей Николаевич прижимал его к полу, беспорядочно и нетерпеливо ласкал, а как больно становилось от его рук и зубов — Петя отталкивал, упираясь ему в грудь. Прятал глаза и снова обнимал сам. Барин тогда был сначала осторожным, но вскоре снова переставал сдерживаться.
Страшно подумать: Петя хотел уже только, чтобы закончилось поскорее. До слез обидно было. Полгода ждал, надеялся на это, а почему-то теперь стало неприятно. А если представить, что Алексей Николаевич и жену обнимал, то вовсе тоскливо становилось, встать и уйти хотелось.
Потом он только кусал губы и отворачивался, чтобы барин не видел, что он еле терпел. Тот поторопился, был нетерпеливым и неосторожным: мешала все-таки водка сдерживаться.
Шкура, в которую Петя вцепился судорожно сведенными пальцами, колола спину. Он и не помнил, что она жесткая. Впрочем, в тот раз и имя свое позабыть можно было. А тут — впору было хоть считать про себя, лишь бы время быстрее шло.
Петя только выдохнул облегченно, когда Алексей Николаевич, сорванно дыша, лег рядом. Сквозь ресницы наблюдал, как барин смотрел на него и гладил разметавшиеся по полу кудри. И ничего не чувствовал, ни радости, ни теплоты внутри. Наоборот, холодно было и пусто.
Алексей Николаевич провел ладонью по рваному шраму на его бедре — следу от волчьих зубов. Мог бы и раньше заметить и спросить.
— Петь, — на поцелуй тот не ответил. — Прости… не сдержался если…
Если? Раз извинялся непонятно за что - сказал бы уж прямо. Так ведь сам и виноват, можно было хоть без водки обойтись. Петя облизал губы: до сих пор горький вкус был.
— Почему я так долго ждал? — бесцветным голосом спросил он.
Петя давно выяснил, что старый барин еще после свадьбы уехал. Так почему нельзя было тут же его вернуть?
 — Мы с отцом на полгода договорились, — тихо ответил Алексей Николаевич. — Вдруг он узнал бы…
  — А об этом не узнает? — Петя обвел глазами избушку.
Странный разговор какой-то получался. А еще обидно было: значит, как барину отец сказал, так он и сделал. А сам решить не мог ничего.
И сейчас глаза опустил и задумался. И Петя сказал то, что окончательно решил, пока тот молчал.
— Не надо больше.
Алексей Николаевич коснуться его хотел, но руку отдернул. И замер, непонимающе глядя на него.
— Не надо, — повторил Петя. — Правда узнает ведь. А я плетей или чего похуже не хочу, вы-то не заступитесь…
Вот пусть скажет, что защитит, пусть начнет клясться, что не оставит! Обнимет, прижмет к себе…
Алексей Николаевич прикрыл глаза и отвернулся.
Петя молча встал и начал одеваться. Вышел за дверь, даже не обернувшись. И медленно поехал в именье.
Тоскливо и гадко было на душе.

Даже мстить ни за что охоты не было. Петя зачем ведь перед Алексеем Николаевичем вертелся, зачем к Бекетову лез — хотел, чтобы прижал в уголке где-нибудь и пригрозил. А потом целовал бы, и чтобы вырываться не получалось. Да и не стал бы он вырываться, потому что тогда мигом бы вся обида пропала. Да и как тут обижаться, если целуют — с улыбкой, со словами, что все хорошо будет… Может, оно и неправда, но поверить получилось бы хоть.
А сейчас Петя с тоской почти вспоминал, как тот его обнимал давно, зимой — это перед тем, как он нож выставил. Вот тогда вел себя Алексей Николаевич как барину положено — брал то, что нравилось. А сейчас не пойми что было: смотрел больными глазами, подойти боялся. Злило это страшно. Барин он или кто?..
Один раз и вовсе противно сделалось. Это когда Алексей Николаевич пьяным за руку его поймал. Наконец-то подошел, а то после избушки вообще не встречаться с ним пытался  — стыдно, небось, было. Петя ждал, что к стене сейчас прижмет, зацелует — он, может, и потерпел бы, что водкой разило от него. А барин оправдываться перед ним начал, сжимал руку, умолял остаться и едва не плакался. Чего хотел — непонятно, потому что язык у него заплетался. Слушать было неприятно, слова вставить не получалось. Петя не выдержал уже и оттолкнул, ушел молча.
Пять лет ему было, когда отец у него спился совсем. Да не отец, а муж матери, вернее сказать. Он хорошо все помнил — мутный взгляд, бессмысленное пьяное бормотание. Барина таким видеть не хотелось.
Он так Алексею Николаевичу и сказал, когда тот второй раз полез к нему. И добавил еще: «Раз уж не можете без этого…» Жестокие слова были, но у Пети такое само с языка слетало, прежде чем думал, надо говорить или нет. Барин тогда аж отшатнулся от него. Две недели потом перед ним трезвым ходил. Но сорвался потом снова, как с женой поссорились.
Никак они не могли ужиться с Анной Сергеевной. Про охоту ей растрепали уже, она тогда устроила истерику с битьем посуды и слезами. И повторяла, как Петя на глаза ей попадался.
Ревновать она его начала — исподволь, по-тихому. Мимо проходила, сжимая губы, не обращалась к нему. Барин не знал уже, что и делать — то на нее смотрел растерянно и устало, то на Петю. Тот только злорадно ухмылялся. Сам же и виноват, что получается так, не надо было, чтобы слух про них через соседей до отца дошел. Посмеяться хотел? Похвалиться, какой мальчик пригожий у него? Вот и получил.
До самого лета Петя терпел, не давался. Но Алексея Николаевича жалко уже стало. Да и себе признался, что хотелось все-таки с ним быть — так, что ночами выть впору было и пальцы грызть. Пусть не так, как прошлым летом, пусть реже гораздо — но хотелось.
Однажды вечером, столкнувшись в сенях, они с барином без слов друг друга поняли. Пете улыбнуться достаточно было, чтобы на другое же утро они на охоту поехали. С незаряженным ружьем, конечно.
Снова было торопливо и неприятно. Алексей Николаевич был тогда опять хмурый с утра, вот и не сдерживался особо. А после сразу курить ушел и мрачный сидел на крыльце избушки — сам, наверное, не рад был случившемуся. Договорились ведь, что больше не надо, а тут оба не выдержали.
Они поняли скоро, что без толку было договариваться. Через две недели снова взглядами встретились — и ни один, ни другой не думали уже, надо или нет. Пете самому не нравилось, что он поддавался, отказаться не мог. Надеялся каждый раз, что будет хорошо — а оставалось разочарование.
И везло еще, если не ссорились. Начинал всегда Петя, коротко и жестко. Алексей Николаевич иногда на шепот сбивался, лаская его — когда «красивым» называл, тот терпел еще. А если разными ласковыми словами начинал, где непонятно было, к кому, Петя спрашивал ехидно: «Жене тоже так говорите?» После этого, разумеется, не получалось уже ничего. Возвращались оба злые.
Алексей Николаевич его как-то «единственным» назвал — сорвалось слово с губ перед поцелуем. Петю злость тогда взяла: «Единственный? И сколько же было этих единственных?» Страшно, по-черному ревновал. Про жену сказал все, что думает. Барин оправдаться пытался, но еще хуже вышло: «Петь, ну ты что, я ж не притрагиваюсь к ней почти…» После этого «почти» Петя молча оделся и ушел, хлопнув дверью. Помирился, только когда Алексей Николаевич с неделю уже пил.
Петя его спросил как-то, не стыдно ли при жене напиваться. Тот перестал вроде бы, но иногда у него дела стали в городе появляться после ругани либо с женой, либо с ним. Тут уж ничего нельзя было сделать — Петя не видел, ну и ладно. Алексей Николаевич помятый и бледный возвращался и потом прятал глаза и от жены, и от него.
Тягостное это было лето. Короткие взгляды, встречи тайком — все, что им теперь оставалось. Жили от раза к разу, но потом только больнее было. Оба понимали, что нехорошо это, Алексею Николаевичу стыдно было перед женой. Он не объяснял ничего уже, не врал про охоту, просто уезжал вместе с Петей. Весь двор про них знал, жене рассказывали, как их вместе видели. Неприятно это было, гадко.
Осенью Пете семнадцатый год пошел. В глухую, дождливую и темную пору он родился — оттого, наверное, и нрав такой злой у него был. Нет чтобы как у всех — осенью свадьбу справили, а дите весной появилось. А у него все как-то не по-людски было.
Так и зима началась. Петя жалел уже, что у Кондрата не остался. Бросил как-то: «Могли бы и не возвращать, там лучше было». Просто так сказал, а все равно вышло, что ударил. Он вовсе не сдерживался, перестал за языком следить. Привык даже, что говорил барину все, что думал, хотя иные и глаз поднять не смели. Но Петя давно уже понял, что ему-то Алексей Николаевич ничего приказать не сможет, а уж наказать как-то — тем более. Вот и пользовался. Если обида брала, то приятно даже было гадость сказать.
Лишь редкие минуты у них были счастливыми как раньше почти. В Новый год был короткий поцелуй за конюшней, пока не видел никто. Ночью была теплая, с неба падал мягкий снег. Уютно и хорошо стало, когда Алексей Николаевич его обнял. Постояли так немного и порознь вернулись в дом, и там тихо улыбались друг другу. Не Рождество, конечно, но все одно ведь не простой день. Год новый наступал — тысяча восемьсот двенадцатый.

***
О том, что Анна Сергеевна ребенка ждет, барин последним узнал. Да и то от дворовых. Кто-то один догадался или барыня горничной сболтнула — и на другой день только ленивый об этом языком не чесал. Не получалось как-то семьи у них с Алексеем Николаевичем, коли жена мужу о таком не говорила.  
Он как услышал — тут же уехал аж на неделю. А вернувшись, напоролся на холодный Петин прищур. «Это как же так вышло? Говорили, не притрагиваетесь… Или помог кто?» — такими словами он барина встретил. Он уже думал, что Алексей Николаевич его ударит за это, настолько глаза у него шальные сделались. А тот вздрогнул только и молча на улицу вылетел.
Петя его на берегу реки нашел. Трубка ходуном ходила, которую тот зажечь пытался. Он подошел, сел рядом — Алексей Николаевич не обернулся даже. Петя тогда, ни слова не говоря, обнял его и прижался лбом к плечу. Он и сам не знал, как такое с языка сорвалось. Как барина увидел — озлился так, что в глазах потемнело. А с чего бы — непонятно. Все правильно ведь: раз жена есть, то и дети пойдут. Рано или поздно случилось бы это, даже если и не по отцовской воле. Не век же Алексею Николаевичу с ним быть, он барин все-таки, дворянин, наследники-то нужны. А все равно Петю обида брала. Понимал, что глупо это, но пуще прежнего приревновал.
Алексей Николаевич с женой теперь внимательный был, как никогда раньше. У Пети аж скулы сводило, когда видел, как он наклонялся к ней, спрашивал что-нибудь ласково. Да и о поездках их теперь и речи быть не могло.
По пальцам посчитать можно было, сколько раз они уезжали вместе. Петя выучил уже, как это происходило: предыдущая встреча подзабывалась, маяться начинали оба. Как не выдерживали — встречались понимающими взглядами и ехали на другое утро.
Да и там, в избушке, все молча происходило, коротко и быстро — словно боялись, что увидят. Не нравилось это Пете, тяготило его, что хоронились они, будто воры какие. Он и рад был бы прекратить, но всякий раз не мог.
А сейчас Алексей Николаевич головой покачал, приобнимая жену и ведя ее к беседке. Пете оставалось только спину ему взглядом прожигать.
Зато вечером он барина за домом застал. А уж довести он умел: снова про жену сказал, спросил, не соскучился ли барин без него, пригрозил, что к Кондрату уйдет. Алексей Николаевич и ответить толком не мог, мялся только. Петя много нехорошего, гадкого нагородил тогда. Впрочем, первый же потом мириться пошел: стыдно стало. Хорошо хоть, хватило ума не сболтнуть, что Лукерья про барыню говорила, про хворотьбу ее. Скажешь еще и сглазишь ненароком. И так барин жену едва на руках не носил.
А она пользовалась, надо сказать. Капризы пошли — одно хуже другого. Или слезы непонятно с чего. Алексей Николаевич не знал уже, что и думать, как тут угодить. И утешать пытался, и подарками радовать — а все одно у них без ссор не выходило.
Но что-то и впрямь было не так. Любая крестьянка в тягости и в избе занята, и в поле работает, и больной не выглядит — наоборот, расцветает. Анна Сергеевна не спускалась к завтраку, ходила бледная, жаловалась, что голова кружится. Барин врача из города привез, чуть ли не силой приволок. Он ее долго смотрел, вышел потом и буркнул что-то неразборчивое. А вот дальше Петя удивился: никогда барина злым таким не видел. Он врача к стене припер и произнес с угрозой: «Я тебе за что денег заплатил, паскуда? Как перед строем отвечай!» Тот только вздохнул, они с барином прошли в кабинет и до вечера говорили. А потом Алексей Николаевич этого врача едва не вышвырнул, и тот уехал, кляня дурных несдержанных военных.
Пете барин не сказал ничего, да тот и не спрашивал. Достало своего нехорошего предчувствия.
А между тем не только над именьем тучи сгущались. Шла весна тысяча восемьсот двенадцатого года — мокрая она выдалась, холодная и ветреная. Давно уже было неспокойно на границах, стягивались к ним армии французская и русская. Петя не зря еще полтора года назад приметил герцогство Варшавское: именно там Наполеон силы собирал.
Еще с Тильзита было понятно, что грядет война. Связала руки империи навязанная Наполеоном континентальная блокада, мешала торговле. Бунтовали подстрекаемые Францией поляки. Глубокую обиду за поражения в прусской кампании затаил государь Александр.
Война была неизбежна. А в этот год она придвинулась вплотную. Одно за другим появлялись в газетах пугающие известия: Наполеон заключил союзные договоры с Пруссией и Австрией, а империи никак не удавалось закончить войны в Турции и в Иране.
В начале апреля вышел императорский манифест о наборе рекрут со всего государства. Значило это только одно — армию усиливали для войны. Брали двоих с пятисот душ, и из деревни пока никто не уехал — свезло.
А в именьи с каждым днем хуже становилось. У Алексея Николаевича кончалось терпение выносить уже постоянные беспричинные истерики жены и Петины упреки. Ее он тронуть боялся, но и выслушивать не мог. А Пете и вовсе не знал, что ответить. Он пропадал в деревне или уезжал в Вязьму, лишь поменьше быть дома, снова стал пить.
Он не выдержал все-таки. И в конце апреля стоял перед женой, произнося четко и выверенно:
— Как русский офицер, не могу оставаться в стороне… мое прошение о восстановлении на службе уже утверждено… не имею иного выбора…
Красиво говорил, как по написанному. Вот только не всю правду. Не признавался, что уходил не воевать, а просто подальше от именья.
Анна Сергеевна молча кивала. Очень многие дворяне возвращались на службу. Даже суворовские солдаты, в отцы годившиеся нынешним офицерам. Таким мягко отказывали: на передовую не поставишь, а в штабе и без них дел хватало. А остальных, кто без ранений — брали всех. Раньше хлопотно было восстанавливаться, а в этом году ни о чем не спрашивали даже, просто утверждали прошения без лишних слов.
Алексей Николаевич в своем мундире с золотым шитьем смотрелся моложе — словно тот же бравый гусар, что и два года назад. А что лицо бледное, тени под глазами — незаметно даже.
Они с Федором поутру стояли во дворе у оседланных лошадей. Барин прощался с женой, просил беречься, а смотрел куда-то в сторону, на угол дома. Отвернулся уже, шагнул прочь — и с Петей глазами встретился.
Того как прошибло — вздохнуть не смог…
Руки не слушались, пока Петя первую попавшуюся лошадь седлал. Вывел, вскочил, наконец, — ничего, что весь двор видел. Понесся по мокрой весенней дороге, грязь брызнула из-под копыт. И нагнал в поле Алексея Николаевича с Федором.
Барин запоздало обернулся. А прежде, чем сказать что успел, Петя на шею ему бросился. Прижался к груди, уткнулся в плечо. А потом целовал — бездумно, порывисто, до одури, пока дыхание не пресеклось. Так они и замерли на дороге, Алексей Николаевич обнял его и привлек к себе. Поднял за подбородок и сам целовал, так же долго и нетерпеливо.
Федор отъехал вперед, старательно глядя в сторону. А им все равно было, смотрел тот или нет. Да хоть сам Наполеон появись — не двинулись бы.
Алексей Николаевич погладил его по волосам, обнял сильнее. Горячо шепнул:
— Поедем до Вязьмы с нами.
Даже кивать в ответ не надо было — и так ясно, что поедет.
В Вязьме одна гостиница была. Алексей Николаевич швырнул Федору поводья, потянул Петю внутрь.
— В полк опоздаем, — спокойно предупредил Федор.
— Поговори у меня еще, — бросил барин.
Петя не помнил почти, как они поднялись в комнату, кое-как заперли дверь. Алексей Николаевич на кровать его толкнул, на ходу сдирая с него рубаху. Петя торопливо расстегивал на нем мундир.
Они быстро оказались без одежды. Касались друг друга, гладили порывисто и нетерпеливо. Алексей Николаевич стиснул его в объятьях, вдавил в кровать и впился поцелуем в губы. Петя отвечал — все отдавал, что не высказано было, все обиды тут же забывал. Прижался к нему, обвил ногами, прошептал: «Сейчас, сразу…» — уже бездумно.
Вскрикнул от боли, но это хорошо было, что больно: вернее запомнится. Так и хотел. Это последняя связная мысль была…
А потом они тихо лежали рядом, касаясь друг друга плечами. Петя на барина смотрел, каждую черточку разглядывал: усталые серые глаза, жесткую линию губ, русые волосы. Алексей Николаевич гладил его рассыпавшиеся по подушке кудри, касался пальцами щеки.
Петя приник к нему, спрятал лицо у него на груди. Барин крепко обнял его.
На войне убивали. Петя много про нее знал рассказов, чтобы понимать: никакая осторожность не спасет от шальной пули. Можно, наоборот, храбриться, в атаку лезть — так не знаешь, заденут или нет, тут как удача распорядится. На войне не угадаешь.
Вдруг последний раз видятся?.. Петя порывисто вздохнул, и руки барина сжались сильнее.
Они долго так лежали, еще целовались — на прощанье. А потом молча встали и начали одеваться. Петя помог барину застегнуть мундир, поднял глаза — взглянул отчаянно и пронзительно. Тот не выдержал и отвернулся.
Они вышли вместе. Федор сидел на крыльце и жевал травинку. Увидев их, встал и направился к лошадям.
И выехали тоже без слов. А на перекрестке барин до боли сжал Петину ладонь - и тут же отпустил, разворачивая лошадь.
Петя долго смотрел ему вслед. А потом медленно поехал в именье.

Год 1812

В конце июня французская армия вступила в границы Российской империи, переправившись через Неман. Наполеон занял Литву и вошел в Вильно через четыре дня после того, как оттуда вслед за войсками отбыл государь Александр.
Война началась не такой, как ожидали ее. Русская армия отступала, каждый день без боев оставляя десятки верст. Она не давала сражений, были лишь случайные стычки кавалерийских отрядов. Только в начале июля произошла первая крупная схватка — казаки разгромили французских улан и польскую кавалерию. И снова — отступали, бежали так, что Наполеон с трудом поспевал следом, все дальше вторгаясь в пределы России.      
«Война окончится в Польше», — убежденно твердили соседи-помещики, навещавшие Анну Сергеевну. Та лишь молча кивала, прижимая к вискам нервные пальцы и морщась от головной боли. Ей не было дело до того, почему отступают. Она чувствовала себя нездоровой и слабой, но каждое воскресенье ходила в церковь и после службы оставляла свечку за мужа — чтобы вернулся живым.
«Наполеон не пойдет дальше Минска», — стали утверждать позднее. Польша была уже захвачена. Русские армии шли на соединение, уклоняясь от сражения, Наполеон пытался разбить то армию Барклая, то Багратиона, кружил по плохим русским дорогам и терял преимущество. Общественность не понимала этого маневра, все ругали «немца» Барклая, хотя тот был шотландец, упрекали его в трусости. Государь Александр, уповавший на божью милость, предпочел умыть руки — покинул армию и уехал в Петербург.
В западных губерниях спешно набирали рекрут, да неслыханно много — пятерых с пятисот душ. Крестьяне и сами защищались, отказывались давать французам хлеб, не убирали его — так и оставались несжатыми поля, по которым проходил враг. Собирались в отряды, обороняя от разграбления свои деревни, но мало что могли сделать против солдат.
Обо всем этом Петя узнавал из газет. Каждое утро мальчишка из дворовых ехал на почту за «Русским вестником». Барыня сначала хотела Петю послать, но тот взглянул так, что у нее слова в горле застряли. Вставать до свету, скакать за несколько верст всякий день — ну уж нет.
Анна Сергеевна обыкновенно оставляла прочитанный номер на столе. Горничная его забирала и несла в людскую, а там давала Пете, и тот вслух читал собравшимся вокруг дворовым. Там были статьи о войне, очерки, патриотические стихотворения. Он сначала глазами пробегал, выбирая то, что попроще, чтобы не объяснять. А то, бывало, такие разговоры шли, что вздыхать можно было только.
— А бають, мильон-то войск у Наполеона, — бормотала Аксинья, пустая и глупая девка.
— А ты знаешь, сколько это — «мильон»? — ехидно спрашивал Петя.
— Мно-ого, — протягивала она, широко разводя руками.
У Пети от такого скулы до зевоты сводило.
— Много, — фыркал он. — Не знаешь. А зачем говоришь?
Он-то знал, что не мильон, а шестьсот тысяч — в газете писали об этом. Да дворовым-то дела не было, они одно от другого отличить не могли. С ними вообще скука брала. Петя пытался один раз про Наполеона объяснить, про то, почему отступали — так никто не понял. Только крестились и «Анчихристом» его звали. Да какой же он Анчихрист-то? Живой человек он. В артиллерии начал служить еще при короле, в революцию ихнюю выдвинулся, генералом стал, потом переворот устроил, императором себя провозгласил. Самой сильной страной в Европе Францию сделал своими победными походами. Петя начал было рассказывать, но бросил, когда руками на него замахали: «Ой, Петенька, смурно ты говоришь, непонятно…»
Когда отставали, он надолго садился с газетой. Несколько раз каждую перечитывал, искал, не написано ли про полк, где Алексей Николаевич служил. Петя постоянно про него думал. Ночами маялся, заснуть не мог: вдруг ранили, убили... о последнем он старался мыслей не допускать. Все обиды свои на него вспоминал — глупыми и мелкими казались. Вернется — никогда больше слова ему резкого не скажет, все простит. Лишь бы вернулся.
В газете сначала западные названия мелькали. Петя, прочитав, шел к карте в кабинет, пока барыня отдыхала. Находил, смотрел. Кобрин — у самой границы. Салтановка, Островно, Клястицы — в Белоруссии. Витебск — рядом со Смоленской губернией. Близко. Страшно.
За картой его Анна Сергеевна однажды застала. Петя шаги услышал, обернулся — она стояла, устало опираясь о косяк двери. На ней было простое темное драдедамовое платье, сверху — шаль, скрывавшая расплывшуюся фигуру. Из-за беременности она казалась больной. Пете даже жалко ее немного было.
— Ты грамотный? — неожиданно ласково спросила барыня. — Кто тебя научил?
Петя понял, что она помириться хотела. Они не ругались, конечно, но постоянно были в молчаливой ссоре — косились друг на друга, слова лишнего не говорили. А у нее, наверное, сил уже для враждебных взглядов не осталось. Да и были они одинаковы теперь, как усмехался про себя Петя: оба Алексея Николаевича ждали, она — как жена, он — как любовник.
Петя молча отошел от карты, направился к двери. И только проходя мимо, бросил небрежно:
— Алексей Николаевич.
Барыня вздохнула, отводя глаза. Не получилось у нее помириться.
Тяжелая обстановка была в именьи, гнетущая. И только один лучик света был, одно счастье для Пети — Ульянка. Совсем ребенок она была, а к лету появилось в ней девичье — выросла, расцвела. Четырнадцать лет ей исполнилось. Вдруг улыбаться стала иначе, а сарафан как-то по иному облегал ладную фигурку.
Ручеек снегом обратно не сделаешь: уже не о куклах ей мечталось. Стала подолгу болтать с Никитой, прятала от него глаза, а вскоре начали они пропадать из именья теплыми вечерами. Ульянка приходила с букетами полевых цветов и жарким румянцем на щеках, который бывает от поцелуев — это Петя по себе знал.
Он озлиться сначала хотел за сестренку. Да присмотрелся к ним с Никитой. Он красивый двадцатилетний парень был, Петя сам на него раньше засматривался. Хороший был, добрый, не трогал его, когда с барином у них не ладилось. Он Ульянку насильно на сеновал не потащил бы. Петя перестал тогда волноваться за маленькую сестренку: Никита ее в обиду не даст.
Все улыбались, глядя на них. Они уговорились уже вместе поклониться в ноги барину, как тот вернется. Ульянка как-то Петю робко спросила: «Попросишь за нас?» Тот кивнул, хотя знал, что Алексей Николаевич и так с радостью отдаст ее за Никиту.
Только барыня Ульянку подле себя не терпела. Хмурилась, губы поджимала, едва видела ее — стройную, веселую, с ярким блеском в глазах. Пара лет пройдет — станет красавицей, как подрастет еще. А у барыни все позади уже было. Да и было ли? Наверняка и в юности на балах на нее лишнего взгляда не бросали, вот и засиделась в девицах до последнего. И не спрашивали уже ее, когда замуж выдавали.
Николай Павлович неожиданно приехал. Петя на этот раз умнее был, на глаза ему не попадался — у Лукерьи в деревне жил. Ему рассказали потом, о чем они с Анной Сергеевной говорили. Оказалось, старый барин сына хотел застать и предложить ему место в Петербурге, чтобы они уехали вместе с женой. Неудивительно, что они с Алексеем Николаевичем не встретились: даже не переписывались ведь, вот он и не знал, что тот служит давно. А барыня одна побоялась из-за нездоровья, решила в именьи войну переждать. Так и договорились, и старый барин уехал.
А война приближалась. Она далекой казалась, будто и не в империи — а вдруг потянулись по Смоленской дороге люди, бежавшие в Москву из разоренных домов. Ехали польские и литовские дворяне, мещане, купцы, крестьяне. Длинной вереницей тянулись по дороге обозы.
А за ними шла война. Было большое сражение у Смоленска — совсем уже близко. Но еще страшнее были слухи, что отдали город французам. Петя не верил сначала. А однажды выехал на Смоленскую дорогу, остановился у телеги с ранеными солдатами — русская армия тоже отступала. Спросил — точно, город был взят.
Он рассказал об этом в именье. И на другой же день Гришка собрал самых отчаянных парней из деревни и сказал, что пойдет французов бить. А у самого в глазах крысиный страх проглядывал. Бежать он решил. Он, на Петю наткнувшись, усмехнулся ему: «Я б тебя тоже взял. Да ты ведь только и умеешь, что барина ублажать…» Договорить он не успел — упал на землю, скорчившись и выплевывая выбитые зубы пополам с кровью. Уехал после этого молча, со злобой косясь на Петю.
Он пристать пытался еще с того дня, как Алексей Николаевич уехал. Петя в именье возвращался, когда Гришка с тремя дружками ему дорогу преградил. «Что, уехал твой барин? Не заступится больше…» Драка была короткая. Да можно сказать, что и не было драки-то. Петя соскочил тогда с лошади и спокойно пошел к нему. Гришка навстречу двинулся, парням дав знак, чтоб не мешали: стыдно четверым одного бить.
А потом Гришка валялся в грязи и с ужасом в глазах глядел на Петю, который держал его за волосы, давил на поясницу коленом и водил ножом у горла. Он без затей кулаком бил — вот и получил в ответ. Петя Кондратовы уроки не забыл. Да и вырос он, после жизни в лесу по-звериному ловкий стал — Гришка уже не сладил бы с ним. А после драки с волком его-то не боялся совсем.
Петя тихо, но твердо пригрозил, что прирежет. Больше его не трогал никто. Но и один он старался не оставаться, а спал вполглаза и с ножом в руке.
Гришка так и сбежал со своими дружками, прихватив пару ружей и оседлав нескольких лошадей. Барыня и возразить не смогла: совсем худо ей сделалось к августу. Не вставала почти, а Лукерья только руками развела, когда  посмотрела ее. Права оказалась деревенская старуха, что не выдержало здоровье у барыни, не могла ребенка выносить.
Анна Сергеевна вышла однажды на крыльцо, стояла там. И вдруг совсем близко, на западе, где поднимался черный дым у горизонта, пушки громыхнули. Чужие, французские. Барыня пошатнулась вдруг и начала падать, схватившись за живот. Ее еле успели под руки подхватить. Унесли в дом, уложили. Больше она не вставала.
Она тихо умерла. Только в бреду уже звала мужа, стискивая простынь слабой рукой.
Петя не видел всего этого. Он ушел тогда из именья. Толку от него меньше всего выходило: не хватало еще Анне Сергеевне мужниного любовника видеть в последние часы. Ему потом сквозь слезы рассказала Ульянка. Хватило ума про ребенка не спрашивать: Петя ж не дурак был, прикинул, что девяти месяцев никак не выходило.
Он в стороне стоял, когда хоронили ее. Только потом подошел и долго, тягостно размышлял. Гадко у него как-то в жизни получалось, что с Алексеем Николаевичем, что с женой его. Барина до последнего изводил, хотя любили друг друга ведь. Пил тот из-за него. А сколько ненужного, нехорошего сказано было. И помирились, только когда тот на войну уезжал — и неизвестно, вернется ли. Может быть, это последняя встреча была, а его уже убили давно.
И с Анной Сергеевной плохо вышло. Знал, что она не виновата ни в чем, что не по своей воле вышла замуж — а все равно ревновал. Ее пожалеть бы — так нет, ни слова не сказал хорошего. А ведь мог, надо было только через гордость свою ненужную переступить. Вдруг ей легче немного было бы.  
Стыдно было и пусто на душе. А тут еще канонада, выстрелы слышались, несло с запада горьким дымом. Хорошо, что Анна Сергеевна этого не застала. Надо было ей уезжать в Петербург, пока могла, да ведь послушалась совета чиновника и осталась. А любой военный сказал бы, что лучше уехать.
 Совсем близко подступила война. Русские армии соединились близ Вязьмы. И снова отступали.

***
Верно говорят: с войной да с  огнем не шути. Сидели в именьи, не боялись тревожных вестей, не думали хорониться — и грянул гром, когда не ждали.
Казалось, что далеко были французы — еще у Смоленска. Ни одного врага покуда не было видно. Только расспросить можно было у солдат отступающей русской армии, но каждый свое говорил, и непонятно было, чему верить, а что со страху выдумано. Петя выезжал на дорогу, по которой тянулся нескончаемый поток обозов, подвод, телег, всадников и пеших — разговаривал, спрашивал. Ему отвечали зло и неохотно, досадливо отворачивались, утирая пот с черных от грязи и пороха лиц. И неясно было, где французы, скоро ли нагонят.
Петя смурной возвращался в именье. Цедил сквозь зубы дворовым, что ничего нового нет — а сам думал, что делать, глаз не мог сомкнуть ночами. По всему выходило, что скоро появится враг. Петя по рассказам барина знал, сколько верст в день проходят пехота и кавалерия. Нетрудно было посчитать от Смоленска, и получалось страшно.
Жуткие слухи долетали до именья: будто бы враг грабил деревни, и люди бежали в леса, сжигая все за собой, чтобы не досталось французам. Будто бы крестьяне пытались дать отпор, но легкая кавалерия быстро разбивала наспех собранные и кое-как вооруженные отряды. Будто бы оскверняли церкви: въезжали прямо на конях, пьянствовали там, сдирали позолоту, палили пистолетами по иконам…
Горел цветущий край, и все ближе подбирались пожары, все страшнее становилось ждать — а вдруг придут, и нечем будет защититься? Петя спал, не отнимая руки от ножа, вскакивал ночью и прислушивался к обманчивой тишине.
Опустели окрестные деревни, уехали в Москву соседи-помещики. Но многие оставались — крестясь по десять раз на дню, молясь, чтобы обошлось.
А что было делать без господ? Не помогут, не скажут… Гришка ушел, и про него было слышно, что бродил где-то в округе. Он в лесу прятался и появлялся в деревне изредка. А остальные, кто боялся бежать, в именьи хоронились.
 Да и бежать-то некуда было. Петя не знал никого вокруг именья, одна надежда была — в сторону Москвы, чтобы в какой-нибудь деревне приютили. Да мало ли таких, кто надеется?.. Еще и знать не будешь, дадут ли переночевать.
Когда совсем неспокойно стало, гореть начали соседские поместья, они уговорились с Никитой и Ульянкой уходить втроем — хоть куда, вместе-то легче. Собрали уже нехитрую котомку, да все откладывали.
И дождались. Ночь была, как прибежал мальчишка из деревни, ворвался в именье с криком — в одной рубахе, растрепанный. Он и объяснить ничего толком не мог, только плакал и руками махал. Петя тогда его за плечи схватил, тряхнул хорошенько — и услышал сквозь слезы, что грабят деревню.
Ульянка вскрикнула, всплеснула руками. Петя с Никитой переглянулся и понял: поздно бежать. Прямо за воротами послышались перестук копыт, смех, громкие голоса — чужая французская речь. Двор осветился факелами, громыхнули выстрелы, и какая-то девка в углу людской в голос завыла. На нее не прикрикнул даже никто. Стояли все белые, замершие от ужаса, глядели друг на друга потерянно.
Петя плохо дальше помнил, урывками. Запертую дверь в людскую выбили ударами прикладов, и на пороге появились французские солдаты. Спрятаться бы, забиться под лавку! Да увидели уже, захохотали, нацелили ружья, а сенных девок, едва успевших в рубахи запахнуться со сна, стали выволакивать на двор. Те кричали, рвались из рук — да без толку.
Петя на улицу выскочил, увернувшись от удара прикладом. Он-то хоть успел штаны натянуть и подпоясаться, да нож в руке сжимал. Но и вытащить не мог, ладонь мокрая от пота была и скользила.
А дальше еще страшнее пошло: свет от огня в темном дворе, среди сполохов — звуки ударов, пьяный гогот французов. Петя вжался в стену, смотрел, глаз не мог оторвать, а крик от ужаса в горле застрял.
И — как в тумане: замахнулись на старую Ильиничну… вылетел из темноты Никита, заслонил… нацелили пистолет на него, выстрелили в упор… метнулась к нему, упавшему, Ульянка — схватили за косу и поволокли куда-то…
А вот тут — как пронзило всего. Петя выхватил-таки нож, бросился за ней. Его толкнул кто-то, едва не сбил — он шарахнулся в сторону и потерял из виду сестренку. Замешкался — встал на пути рослый француз, вскинул ружье… Петя ткнул ножом наугад, не попал — и бросился прочь со всех ног.
Он и не знал, что может так бежать. Мигом пронесся по аллее между французов с факелами и их лошадей, выскочил за ворота, а как в поле оказался — не помнил. И без сил повалился на траву, пытаясь вздохнуть и прижимая ладонь к скрученному болью боку.
Петя поднял взгляд — огненное зарево над именьем алело. Он, пошатываясь, встал. И снова побежал. Жуткий безотчетный ужас его гнал — подальше отсюда, скорее!
Он только у леса успокоился. Схватился за ствол осины, сполз на землю. И замер.
Кровь в голове шумела, била в виски, а в ушах до сих пор стояли крики. Только одна мысль мелькнула: к Кондрату, до утра укрыться. А днем Ульянку выручать.
Петя встал и снова побежал. На этот раз он силы берег, старался ровно дышать. Дорогу через лес он наизусть знал.
Он с ног уже валился, темно перед глазами было. Думал, упадет — но замаячила знакомая полянка впереди. На шаг перешел, добрел до избушки.  
…Дверь настежь распахнута была, внутри перевернуто все, одна стена черная от копоти — видно, сжечь хотели, но не далось сгнившее влажное дерево. Песок истоптан был следами от подков и тяжелых армейских сапог.
И никого внутри. У Пети сил не было еще больше отчаиваться — он добрел до угла, где лежала подпаленная шкура, и повалился на нее без памяти.
Осознание утром пришло. Впору было выть, кричать, кататься по шкуре и грызть руки. Или затихнуть и к стене отвернуться, сжавшись в дрожащий комок. А то вовсе — сразу ножом по горлу.
Петя глубоко вздохнул и сел. Тело ныло, трясло всего, ноги так болели, что не встать. Он поднялся, шатаясь и держась за стену.
Пусто внутри было. Думать ни о чем не мог, а вчерашнее сном страшным казалось, в который не верилось совсем.
Он окончательно все понял, только когда вернулся в разграбленное именье и увидел сожженный дом. Вот тогда скрутило так, что свалился на колени и едва сдержал судорожные рыдания: не время сейчас.
До основания жизнь разрушилась. Пусть не знал родителей, детства, с пяти лет — все сам, пусть тяжко было. Но — дома, в именьи, и казалось, что нерушимо это будет.
Петя закашлялся от горького запаха дыма. Прошел по песку, по темным пятнам на нем — отстраненно отметил, что кровь. Поднял глаза к черному от копоти дому — все выжжено внутри было, и заходить не стоит.
Никиту увидел мертвого. Тоже не ужаснулся почему-то, только еще холоднее внутри стало. Глянул, кого еще убили — больнее быть уже не могло.
Потом про Ульянку вспомнил. Что ж сотворили с ней? Вдруг страшное и непотребное — снасильничали?.. Ее не было нигде. А прочь тянулись свежие следы подков: уехали и не догнать теперь. Верно, с собой увезли. Не спасти теперь, не найти.
Он в деревню потом пошел. Избы все разграблены были, двери выбиты, во дворах поломаны заборы. И — никого. Ушли, наверное, поутру еще, кто жив остался.
Петя до вечера там был. Ночь провел в избе, завернувшись в дырявую рогожку, и до рассвета еще замерзший проснулся. И голодный такой, что мутить начало. Он в подпол залез, нашел там солений кадку — впрок не пошло, только живот заболел.
Он полдня еще в деревне маялся. Что делать, куда идти? Кондрата тоже, наверное, французы нашли. А так у него переждал бы.
Хотя чего ждать? Была мысль шальная — Алексея Николаевича искать. Но это Петя сразу отбросил. В одной рубахе, голодный, без копейки — не найдет. Да и где?.. И жив ли он?..
Он решил тогда к Гришке податься. Не хотелось к нему идти, но придется уж: один знакомый остался здесь.
Петя его в лесу через три дня нашел. Не умели дворовые хорониться, по следам выйти можно было. Уж это он умел, после охоты-то у Кондрата.
Хорошо, что лето было: и не холодно, и найти можно, что поесть. Кондрат объяснял, как в лесу с голоду не сгинуть — Петя благодарил его теперь. Дошел он до Гришки на своих ногах, не шатаясь почти. Пить только хотелось очень, а то глотал из луж, как попадались: нести-то не в чем было.
Гришка в избушке охотничьей был со своим отрядом — десятком хмурых взрослых парней. Не понравились они Пете: злые, диковатые.
Он вышел к избушке и встал перед сидевшим на крыльце Гришкой. Тот прищурился недобро. Потом поднялся, к Пете подошел и спросил, что ему надо, зачем дорогу сюда истаптывает для кого ни попадя.
Петя коротко про именье рассказал, хоть и рвалось все внутри при каждом слове. До сих пор не до конца верил ведь. А как произнес, что нет его больше — совсем плохо сделалось.
— И на кой ляд ты мне нужен? — хмуро спросил Гришка.
— Напомнить, что умею? — Петя положил руку на нож и оглядел его парней.
Не станет же Гришка при них позориться! Петя голодный был, уставший, но и сейчас не дался бы совладать с собой. Но не хотелось драться, мог и оплошать. Да и Гришка решил на рожон не лезть.
Он махнул рукой. Петя кивнул тогда, проходя в избушку. Там на столе хлеба каравай лежал — не набросился едва. Заставил себя кусочек только отломить, солью посыпал и запил водой.
А потом лег в углу на лавке и провалился в долгожданный сон.

Боль притупляется, затихает, когда трудно: не до нее становится. А стоит в тепле и в уюте оказаться — с новой силой накатывает и придавливает. И не совладаешь с ней — травит душу, скручивается внутри тугим ледяным комком.
Петя среди ночи от жуткого сна проснулся: снова видел горящее именье, слышал крики о помощи… В холодном поту лежал и вздохнуть не мог. Только Гришкино бормотание проняло: «Чего орешь-то?»
Да не орал он, а вскрикнул только во сне, когда Ульянку вспомнил. Сестренка — где-то она сейчас? Не защитил, не сберег. Сбежал ног не чуя — а должен был вблизи схорониться, посмотреть, куда французы поедут, догнать и выручить. А он струсил, и теперь поздно уже. И чем он лучше Гришки, который заранее ушел?
Никита мертвый виделся. Ничего ведь не успели они с Ульянкой, берег ее, маленькую, не торопил. О свадьбе мечтали.
Ильинична старая — тоже. У той сердце не выдержало, без единого удара упала.
И других Петя убитыми видел. С кем-то не ладил он, кто-то его недолюбливал — а теперь только помолиться за них оставалось.
Он до утра промаялся, глаз сомкнуть не мог: боялся, что опять приснится страшное. Стыдно было за свой ужас. Петя лежал и думал, что делать нужно было вместо того, чтобы к Кондрату бежать. Да ведь задним-то умом все хороши — а тогда растерялся.
А то, что нет больше именья, и вовсе в голове не укладывалось. Что же с Алексеем Николаевичем сделается, когда узнает? Это если жив он…
Петю с утра Гришка в ребра пихнул, и тот глаза разлепил.
— Хорош разлеживаться тут, — Гришка сунул ему в руки ружье. — Иди давай, охотник, задарма кормить не буду.
Петя губу закусил, вставая. Тут слова поперек не скажешь, иначе вовсе выгонит. А податься некуда больше. Они всегда как кошка с собакой были, а тут придется Гришку терпеть главным.
Он к ночи с охоты вернулся, двух уток приволок. А потом готовил их еще, и ему только маленький кусочек достался. Но делать нечего было, приходилось зубы стискивать и выполнять, что говорили.
А Гришке нравилось это. Вот и указывал: то дрова колоть, то лошадей чистить, то ружья смазывать. Сидел и любовался, как Петя работу делал. Ждал, что ругаться будет, а тот молчал, и это злило его.
А Петя у Кондрата и не такого натерпелся, вот и привык. Но все одно через неделю на ногах еле стоял: спать только урывками получалось, потому что кошмары терзали.
И еще — каждый кусок хлеба через силу шел. Гришка ведь не французов бил, а у крестьян отбирал — тем и жил тут. Петя старался только то есть, что сам приносил с охоты, потому что награбленное в горло не лезло.
А французы близко совсем были, он отблески костров видел на опушке. Подбирался ближе, слушал чужую речь и некоторые слова понимал. Не забыл-таки, чему его Алексей Николаевич учил.
Петя вспоминал еще, как дворовые врагов «нехристями» звали, представляли их чуть ли не чертями. Такие же люди оказались, солдаты да офицеры: сидели у огня на привалах, оружие чистили, разговаривали… и хохотали, разбирая добычу: украшения и посуду серебряную, цветастые крестьянские платки, монеты.
Он французов ненавидел — за Ульянку, за Никиту, за всех, кого еще убили. Кулаки сжимал, глядя на них, и стискивал нож. Хотя не мог представить себе, что человека живого ударит, пусть и врага.
Гришка его с собой потащил скоро в деревню. Не хотелось Пете, и он решил, что в стороне будет, никого не тронет. А то и вовсе уйдет.
Они поутру въехали с ружьями наперевес. Петю стыд жег, что он с этим дело имеет. Какой же Гришка партизан — разбойник он! Людей грабит. Сказал, хохоча, что не убивает: мол, и так отдают.
И понятно стало, почему отдавали: врал он, что насмерть бьется с французами, хоронится в лесу. Деревенские бабы жалостливо качали головами, укладывая ему хлеб в котомку. У Пети скулы сводило от такого обмана. Не выдержал бы и высказал…
Если бы не поднялся крик на краю деревни.
Легкая, быстрая была кавалерия у французов. Раздолье — скакать по сухой протоптанной дороге. Всадники между избами рассыпались, стали с коней соскакивать, выхватив сабли и пистолеты.
Словно ожили Петины кошмары: снова крики, ужас растерявшихся людей, попытки отбиться — слабые, бессмысленные. Что сделает крестьянин против солдата?..
Петя и сам от нахлынувшего страха замер.
Он на французов безотрывно глядел. Поэтому и не заметил только в последний момент, как Гришка вскинул ружье прикладом кверху.
Удар по виску такой был, что Петя уже не почувствовал, как падает с лошади, повод которой вырвали у него из рук.

…Глаза открыть невозможно было, а каждый звук звоном колокольным отдавался в голове. Горло жгло от жажды, мутило. Никогда Пете так плохо не было.
Он долго без движения лежал, стараясь снова забыться. Тяжко думалось, что надо бы понять, где он — каждую мысль вымучивать приходилось. Он заставил себя к голосам прислушаться — и похолодел.
Речь французская была. Петя ужаснулся, но потом вяло решил, что другого и не ожидать нельзя было, коли он в захваченной деревне остался. Гришка — сволочь… открыто побоялся, со спины ударил…
Его озноб бил. А пить хотелось так, что он все-таки приоткрыл глаза.
Ночь была. Он в стороне от костра лежал, у которого французы сидели. Спиной землю чувствовал, а оглядеться сил не было. Петя голову повернуть пытался и тут же застонал: аж в глазах от боли потемнело. Сильно приложил — прикладом-то…
— Тихо, тихо, — шепот рядом раздался.
Еще пленных взяли? Говор тягучий был, крестьянский.
— Чего тебе? — заботливо спросил мужик.
— Пить… — одними губами прошептал Петя.
— Эй! — это к французам уже было; от крика голова раскалывалась, — Окаянныя, сюдыть иди!
Рядом шаги раздались, подошедший солдат по-французски спросил недовольно, чего нужно. Мужик объяснил руками, что воды, и в ответ хохот раздался.
Развернется и уйдет сейчас. К костру, где тепло — а Петю трясло уже всего. И никакой воды не даст, так и мучиться неизвестно сколько. И голову не перевяжут: кровь на виске спеклась, а боль ровно жгла до щеки до волос.
— Стой, — как мог громко выдохнул Петя, с трудом вспоминая французские слова. — Я дворянин… сын офицера…
Истинно, такое выдашь, только если по голове приложат! И если жить очень хочется… Совсем другое с дворянами в плену было обхождение, это любому понятно. Неважно уж, что врать — лишь бы воды хоть дали.
Солдат ушел, и Петя испугался, что тот не услышал. Но говор у костра громче стал, и скоро рядом присел офицер — Петя сквозь прикрытые глаза смотрел. Тот наклонился к нему и спросил, как его зовут.
— Пьер, — барин его так называл иногда на французский манер, дурачась. — Зуров…
Уж врать так врать, если делать нечего больше. Петя надеялся, что не спросят уже ничего: сил отвечать не осталось. А как он в деревню попал, почему в одежде крестьянской — потом придумает.
Офицер встал, позвал солдат. Петю подняли под руки, и он застонал от боли в раскалывавшейся голове, теряя сознание.
А очнулся в тепле, у огня. Лежал на подстилке, укрытый одеялом, и чувствовал, как ему мокрым платком осторожно вытирают кровь со лба. Подняли голову, дали воды из фляги — Петя пару глотков сделал и закашлялся.
И отвернулся, пряча глаза от костра. Теперь можно было заснуть.  
***
Кому много дано, с того много и спросится. Лучшие люди в государстве дворяне — самые образованные, самые достойные. На то им и полагаются привилегии и чины, чтобы не о куске хлеба беспокоились, а Отечеству служили. Чтоб в бой храбро шли, подбадривая солдат своим примером, чтоб упрекнуть ни в чем невозможно было.
С детства в них воспитывали силу духа, честность, гордость. Вот и получалось, что если мужик предавал и ему прощают, то дворянину никакая оплошность с рук не сходила. В Пугачевское восстание солдаты присягали самозванцу — их брали потом обратно на службу! Холопы, что с них взять? А из дворян никто — никто, — к Пугачеву не перешел тогда. Всеми семьями вешали, но ни разу ложной присягой жена с детьми не были спасены. Один лишь струсил под виселицей, кинулся к самозванцу — так его фамилию до сих пор помнили, а сам он сослан в Сибирь навечно.
А уж честь дворянская — нет ее дороже! В войсках байка ходила, что офицера изгоняли из части «за дуэль или за отказ». За дуэль — по закону, потому что запрещено драться, за отказ — всем полком предлагали в отставку подать, ведь от дуэли уйти — позор несмываемый, после которого служить недостойно.
Потому и по особым законам у дворян война шла: в спину не бить, врага побежденного не добивать, к пленному относиться со всем уважением. Может, глупо это на войне, но зато благородно.
Петя все это знал прекрасно, барин долго объяснял ему. Он никак понять не мог, что в плену дворян не потому не стесняли, что выкупа ждали, а по неписаному кодексу чести — непреложному и обязательному. Алексей Николаевич и бросил ему втолковывать, рукой махнул. А теперь вот пригодилось.
Страшно было Пете, жутко, ледяной ком внутри стоял. Над пропастью он шел, сорвешься — и смерть сразу. Крепко берегли дворяне свою честь. Жестокая была за обман расплата, ибо за благородного себя выдать — опаснее не придумаешь. Раскроется ложь — и молча, ни о чем не спросив, на первом же суку висеть оставят или пулю в лоб пустят.
Петя долго думал, не сглупил ли. Да понял, что иначе еще хуже вышло бы. Недолго он с другими пленными шел бы, упал бы сразу в какую-нибудь канаву, и никто не подобрал бы: зачем раненого холопа тащить? Может, и добили бы, чтоб не мучился.
Он несколько дней пластом лежал, встать не мог. Крепко его Гришка приложил, тяжелая у него рука была. Повезло еще, что второпях приклад наискось пошел, иначе лежать бы ему с пробитым черепом. А так — только голова кружилась, мутило и кусок в горло не лез.
Его врач посмотрел, строго сказал, что лежать надо спокойно. Будь у Пети сил побольше, он съязвил бы, что сам о том догадался. А так — тихим «мерси» ограничился.
Ему коротко и неровно отстригли кудри, чтоб не мешали повязку накладывать. Петя не жалел: отрастут еще, а сейчас и не вымоешь лишний раз, и потом поди расчеши. Шрам у виска остался, да тоже невелика беда, не видно будет под волосами.
В первые дни ничего было, только кивать молча, когда пить давали. Он лежал в телеге поверх одеял, среди снаряжения, а пленные крестьяне со связанными руками шли пешком. А на привалах его устраивали у костра.
Потом жутко сделалось. Голова меньше болеть стала, а как он и вовсе оправится — надо будет разговаривать, отвечать на вопросы. Про то, как он в деревне оказался, Петя придумал уже: мол, в разведке он был с партизанским отрядом. А что свои же ударили, так того в суматохе и не приметил никто.
Но не это худо было! Зря Петя гордился, что по-французски умеет. Барин-то с ним медленно говорил, чтоб понятно было. А здесь у солдат шел неразборчивый торопливый говор, да и не на французском, а на смеси его с итальянским, польским, немецким и бог весть какими еще языками: со всей Европы солдаты в армии Наполеона были. Петя слово через три понимал, да и то через силу.
А когда заговорят с ним, как быть? Делать вид, что память отшибло? Глупость. Сейчас не старые времена, когда дворян по-французски не учили, теперь все это умели из благородных. Тут уж скорее русский язык забудешь, если по голове врежут.
Петя морщился и лоб тер дрожащей рукой, когда к нему обращались. С ним доходчиво и неторопливо говорили, но это пока. Несколько раз повторяли, если он хмурился непонятливо — думали, что из-за раны это.
Но слушать — ладно еще. А самому отвечать как? Мигом поймут, что он наловчился едва, что никакому говору его не учили, чтоб звучало правильно. Петя рта старался не раскрывать лишний раз.
И заставлял себя все слова, все фразы запоминать, если разговаривали рядом. Голова раскалывалась при этом. Тут свернуться бы в уголке и задремать, чтоб рану не тревожить. Но вслушивался, упорно понять пытался. Знал, что у него считанные дни, пока на ноги не встанет. Не притворяться же больным невесть сколько времени, что ж это за сын офицера такой хилый получится?
И медленно, но верно стал все больше разбирать в чужой речи. Тут ведь страх такой подгонял, что хочешь, не хочешь, а извернешься, лишь бы живым остаться.
Но все же не вскакивал раньше времени, чтоб не пристали с расспросами. Дремал, отлеживался, слушал все, что вокруг делалось, но сам не говорил.
Ему как-то помогли сесть у костра, увидев, что глазами стал на ужин косить. Петю мутило от вкусных запахов, но есть-то надо, иначе не встанешь.
Ему кусок хлеба дали и налили воды. Похлебку предложили, но Петя головой покачал: ложка в руке ходуном ходила бы, не хотел позориться. А хлеб мягкий был, крестьянский — ворованный. Но уж это ему теперь без разницы стало.
К тому же, пока жуешь, рта не раскроешь. Петя глотнул воды и глаза закрыл сразу: плохо ему, мол. Его тут же уложили, и он отвернулся, облегченно вздохнув.
Тяжко ему было рядом с французами, видеть их тошно. Он хорошо помнил, как именье сожгли, до сих пор по ночам видел. Французы были захватчики, сытые и наглые в чужой стране, крестьян они за людей не считали вовсе, а Петю только вранье до поры до времени спасало.
Он жуткие сцены видел, что с пленными творили. Как-то в карты резались весь вечер, Петя думал, что на деньги или на трофеи. А потом выигравший поднялся, поклон всем отвесил… и к крестьянам направился, взял девицу и ушел с ней за кусты. Она в слезах вся вернулась, а он — с довольной похотливой улыбкой.
И все захохотали, поздравлять его начали, по плечу хлопать. Впрочем, один солдат отворачивался. Петя давно его заприметил: он молодой был, тихий, добычу не разбирал и в споры не лез. Он был из пехоты, рядовой, но видно по осанке, по тому, как держал себя, что дворянин. Приметно это все-таки. И как только его, Петю, не раскрыли еще?..
Француза Антуан Бонне звали, он был из другого взвода, но к костру сюда ходил. Петя понял, почему, когда взгляды его на себе ловить стал — сочувственные, добрые. Именно он рядом оказывался, воды давал, одеяло оправлял.
Петя заботу ценил, благодарил. Не думал как-то, к чему это: сейчас тяжко было размышлять. Кивал просто, проваливаясь в дрему, а уж как кто смотрит на него, вообще дела не было.
Он оправляться начал, вставал уже сам. Голова только кружилась сильно, поэтому проще лежать было.
Он спал, когда его Антуан за плечо тронул — тот давно сказал его запросто по имени называть. Он вообще пытался Петю разговорить, но при всех тот больше отмалчивался.
— Пойдем…
Петя вопросительно взглянул на него: куда пойдем? Но Антуан улыбался ласково и протягивал руку. Понятно, что плохого ничего не сделает.
Он на солдата, который сражаться должен, вовсе не походил — невысокий, худой, с каким-то беззащитным взглядом светлых глаз. Не верилось, что он может человека убить.
Петя встал, опираясь на его руку, и Антуан повел его прочь от костра. Зачем, как-то неважно было: его снова мутило, он старался только не упасть.
Они отошли от лагеря, оказались в березовой роще. Антуан усадил его под дерево и укрыл своей шинелью. Петя благодарно кивнул и закрыл глаза.
— Тебе не нравится там, со всеми, я вижу, — негромко сказал Антуан. — Ты посиди, отдохни.
Сил не было думать, зачем он заботился. Петя и глаза не открыл, когда француз сел рядом, осторожно снял с него грязный бинт, вытер лоб платком и перевязал заново, свежей тканью.
Антуан его почти на каждом привале вечером стал так водить. Это хорошо было, дышалось в лесу легче, да и походить нелишне после раны. Петя молча садился, и француз к нему с разговором не лез. Ложился просто рядом и смотрел, как тот дремал.
Он сразу понял, что Петя по-французски плохо понимал, и рассмеялся только:
— Что же ты не учился…
Оставалось только улыбнуться виновато:  верно, прилежания не хватило учить. Петя не боялся теперь этих прогулок, знал, что Антуан о его обмане не подозревал.
— Как ты в партизанах оказался? — спросил тот как-то. — Почему ты не в поместье своем?
— Сожгли, — коротко ответил Петя, стиснув зубы.
Антуан вздохнул и отвернулся: досадовал за свой неосторожный вопрос. Петя понимал, что тот не виноват, что не он именье грабил — но все равно видеть его тяжко было.
— Прости, — тихо сказал Антуан, — А ты не думай, что я на войну пошел против вас, потому что хотел…
— А почему? — вяло спросил Петя.
— Я младший сын бедного дворянина. У меня из наследства осталась одна моя шпага, и с ней можно было пойти только в армию Наполеона. Знаешь… это отвратительно, что они делают — грабят, убивают…  Я с ними никогда не хожу, но все равно больно это видеть. И бог меня не простит, что не могу им помешать, но как я против приказа пойду?.. Молю только, чтобы закончилось скорее. У меня денег немного скопилось — ты не думай, я не грабежом, это за службу, — вернусь во Францию и никогда больше воевать не буду…
Он правдиво говорил, Петя видел, как он мучился. Жалко его стало — добрый человек, мягкий, а должен сражаться. Не хотелось, чтобы его убили, хоть он был и враг. Пусть вернется к себе, живет тихо, а уж его бог точно простит.
Петя доверять ему стал, а прогулки эти единственной радостью в плену были. С другими-то он как волчонок со вздыбленной шкурой был — смотрел исподлобья, отмалчивался. А с Антуаном спокойно было.
Они у реки как-то остановились. Петя искупаться хотел, сказал об этом.
— Холодная, — удивился Антуан.
Значит, разрешал. Он ведь следил все-таки за Петей, за пленным.
Тот ухмыльнулся. Кому холодная, а кому как молоко парное. Поди, во Франции-то своей не приходилось в прорубь окунаться и в сугроб после бани падать, вот и мерз. Петя противился каждый раз, когда он шинель свою на него накидывал. А то сам весь трясся, хотя в одной рубахе сидеть можно.
Он отошел за кусты, разделся. Сначала выстирал все, бросил на землю — не высохнет, но так все одно лучше. А потом сам нырнул и долго с наслаждением обтирался прохладной водой. А то в лагере и не вымоешься толком, там только лицо ополоснуть хватает.
Антуан его в стороне ждал. Петя подумал, что вот сейчас мог бы сбежать, уж в лесу его француз не догонит. Голова болела, конечно, ну да это терпимо. Стоит-то только схватить с берега одежду и поплыть с ней, хоронясь под прибрежными корягами. А потом выйти на траву сразу, чтоб следов не было — и никто не словит.
Но вот не хотелось. Жаль было Антуана — его ж расстреляют, если за пленным не уследит. Да и мысли у него такой нет, что сын офицера, дворянин Пьер, сбежит — обещал ведь, что искупается только. А дворянское слово, оно крепкое.
Да и идти ему вовсе некуда. Враги кругом, от одних утек, а другие поймают, места незнакомые вокруг. Денег нет, еды, одежды теплой, а про русскую армию ничего не слышно.
Он мокрый весь вышел, и Антуан еще раз подивился.
— Мы с детства к холодной воде привычные, — пожал плечами Петя; по-французски у него выходило уже довольно складно.
Вот это правда была, что про дворян, что про крестьян. И тех, и других воспитывали. А уж искупаться в августе — и вовсе радость для кого угодно. Что ж они зимой-то делать будут, эти французы? Это если до столицы не дойдут к тому времени…
Антуан еще расспрашивал его, как русские дворяне в поместьях живут. Вот тут и выдумывать ничего не надо было, рассказывал, что сам видел. Француз крепостным дивился и такое говорил, что Петя со смеху покатывался. В Европе-то все свободные давно, вот он и не знал, как это. Антуан крепостных то ли татарскими невольниками считал, то ли вовсе рабами османскими.
— Да что ты, — махал руками Петя. — Вместе живем, они в хозяйстве работают, детей воспитывать помогают…
Антуан не верил, головой качал. А он думал, что раз несвободные, то вовсе нельзя на господина глаза поднять — азиатами какими-то считал, ей-богу.   
— А продать ведь могут? — спросил он.
— Могут, — Пете это неприятно показалось, впервые он тогда подумал, что не нравится ему крепостным быть.
Они долго так разговаривали. Петя много про Европу узнал, а Антуан дивился России — огромной, холодной, с господами и крепостными.
А бывало, что он уходил воевать. Хмурый возвращался, крестился по-ихнему и тихонько молился. Совсем не на своем месте он был в войне.
Однажды Антуан надолго пропал, Петя испугался уже, что убили его. Тогда битва большая была, три дня целых шла, и во всем лагере слышалось коверканное русское слово «Бородино». Петя обомлел, как разобрал: это ж под Москвой, близко совсем!
И неясно было, чем же дело кончилось. Французы ходили растерянные, злые, множество было раненых. Антуан пришел, с ног от усталости валясь, и Петя тут же потащил его прочь от костра, стал вопросами донимать.
— Ну что? Что? Кто победил?
— Не знаю, — покачал головой изумленный француз.
— Как это, не знаешь, кто победил? — накинулся на него Петя.
— Отступили мы…
— Да? — он и не поверил сначала, а сердце от восторга зашлось. — Так, значит…
— И ваши отступили, к Москау идут, — непонимающе произнес Антуан.
— Зачем? Отбились же! — возмутился Петя.
— Не знаю, говорю ведь…
Петя приставал еще, потом плюнул, как понял, что толку нет. Стал к разговорам вокруг прислушиваться, но каждый свое доказывал: у одного костра орали, что на самом деле победили, но Наполеон войска сберечь решил, у другого — что разгром полный. И кому верить?..
Французы, уверенные наглые захватчики, были теперь в смятении. Ходили растерянные, напуганные: как же так, непобедимая армия — отступила!..
Петя много узнал из разговоров. А однажды такое услышал, после чего снова сны жуткие сниться стали.
Ближе к ночи над кострами слышались страшные рассказы. Солдаты распаляли друг друга, ухмылялись, в который раз пересказывая военные истории про крестьянскую жестокость — как пленных вешали и сжигали. Это больше для юнцов говорилось —  весело, с задором, — чтоб не боялись потом в бою.
— Друг рассказал из другого полка, не изволите послушать?
— Давайте же, вы занятно говорите.
— У них в пленных дворянин русский был, уж простите великодушно, фамилию не упомню. Служащий, не военный — и зачем ему вздумалось из столицы сюда ехать? Говорил, в поместье ему нужно было. Что-то про жену сына своего, будто увезти ее хотел.
— Почему «хотел»? Что же случилось с ним?
— В этом и история. Убили его, да жутко так…
— Как же? Не томите!
— Дайте же с мыслями собраться, господа… Знаете, какие пейзане здешние страшные — черные, обросшие, ну будто как звери. А вот один такой там же в плену вовсе медведь был.
— Да что же вы про медведей, как же дворянин?
— Я и рассказываю. Дворянина того придушенным нашли. А рядом тот «медведь» сидел — говорят, глаза мутные, хохотал как безумный, жуть берет… К нему подойти боялись, так застрелили…
— Страсти какие-то рассказываете. Разве бывает, чтобы раб на своего господина руку поднял? Уж точно, сумасшедший это был. А друг ваш…
— Друг мой за каждое слово поручиться может, он человек честный. Не верите? А я вот и фамилию того дворянина вспомнил…
Неправильно сказал, запнулся, но понятно было — Зуров. Да Петя и так догадался.
Отомстил-таки Кондрат, хоть и не ножом, как хотел, а голыми руками. А барин старый —  значит, поехал в именье Анну Сергеевну увозить, как война туда добралась. И не доехал, конечно, он чиновник ведь был, а не военный, тут же в плен попал…
Петю замутило, в глазах потемнело, как представил — придушенного. И его война не пощадила. Аукнулся молодецкий грех, когда взял крестьянку в любовницы из-под венца, а жениха ее сослать не догадался, оставил.
А если и Алексея Николаевича нет уже? Под Бородино он точно сражался, там вся армия собралась. Вдруг убили там или раньше еще?..

Однажды Антуан долго молчал, сидя рядом с ним. Он вообще такой был — слова лишнего не скажет, не перебьет, голоса не повысит. И какой же солдат из него?..
Петя знал теперь, что и среди французов добрые есть. Раньше-то понимал, что они тоже люди, но все одно ненавидел. А теперь спокойно смотрел на них, а с Антуаном и вовсе хорошо было.
— Пьер, — несмело обратился к нему француз.
Петя поднял глаза на него. Антуан вдруг подсел ближе и мягко взял его за руку.
— Ты очень храбрый юноша, Пьер, — он сжал его пальцы и, взволнованно вздохнув, продолжил: — Понятно, как ты тяготишься здесь, в плену, и без моей заботы ты с радостью обошелся бы. Я ведь враг, мне приходится сражаться в твоей стране… Но знай: ты всегда можешь рассчитывать на мою искреннюю и верную дружбу.
Пете было неловко слушать. Редко он такое видел в жизни. Плохого насмотрелся, а хорошего — много и не вспомнишь. А уж бескорыстие и вовсе в диковинку было.
А стыдно как стало! Антуан обращался с ним как с равным, с дворянином — а он обманывал. С другими-то это оправданно было, приходилось изворачиваться, слова неосторожного не сболтнуть — а с ним забывалось даже, что он враг.
— Спасибо, — тихо ответил он.
Антуан наклонился к нему. И вдруг коснулся губами уголка его рта — даже поцелуем назвать нельзя. Несмело, осторожно — по-дружески. Петя знал, что это принято у дворян, вроде того, как на брудершафт пить. Да и не было у Антуана в мыслях ничего другого, он заметил бы непременно.  Так что не заволновался, только смутился немного.
— Но об одном не проси, — француз снова пожал его руку. — Ты ведь понимаешь, у меня приказ, а ты пленный… Я очень хотел бы, чтобы ты на свободе оказался, но…
— Я и не прошу, — Петя кивнул; конечно, он знал про приказ. — Да и идти мне все равно некуда.
Он встал, вывернув руку. Антуан тоже поднялся, несмело шагнул к нему.
— Прости, я не хотел тебе напоминать…
— Нет, ничего, — Петя улыбнулся. — Пойдем подальше, здесь услышать могут. Мне нужно очень важное сказать.
Он признаться решил. Страшно было, жутко: вдруг Антуан не поймет? Но теперь стыдно стало скрывать, да и ведь предложил он дружбу, значит, должен простить обман.
Они углубились в лес, пошли прочь от лагеря. Петя косил глазами на француза и удивлялся: у того и тени подозрения не возникло. А вдруг он в чащу его завести хочет и сбежать? Или напасть? Уж с Антуаном он справился бы. А тот только неловко улыбался, спотыкаясь о корни деревьев и глядя по сторонам.
— Пьер? — удивленно спросил француз.
Петя вздохнул и остановился, опершись о ствол березы.
— Не Пьер. Петя.
— Пе-тя, — запнувшись, повторил тот. — Я знаю, это твое имя по-русски…
— Ты не понял, — он покачал головой и вздохнул, решившись. — Я не дворянин.
Антуан непонимающе взглянул на него, и Петя пояснил:
— Я неправду сказал.
— Как это? — спросил Антуан пораженно. — Как — не дворянин? Так, может, ты внебрачный сын, и тебе наследство не отписано? Или, не знаю, есть же у вас свободные люди, не дворяне, но все равно притвориться невозможно…
— Я крепостной.
Антуан, потерявший дар речи, застыл и неверяще покачал головой. Медленно подошел, глядя на него, и остановился рядом.
Петя отвернулся, прикрыв глаза. Вот сейчас скажет, что презирает его за обман. Или вовсе ударит. Но все одно так лучше, стыдно было бы молчать.
— Пьер… Петя, — Антуан осторожно взял его за руку. — Ты… ты удивительный, я восхищен тобой. Такой отважный, честный — да ты лучше многих дворян, которых я знаю! Воистину, как же странно распорядилась судьба, что ты не принадлежишь к их числу, хотя достоин этого. Ты мне много рассказал про крепостных, но я все равно не верю, что они бывают такие, как ты... Я обещаю, что никому не выдам твою тайну, я ведь понимаю, что с тобой сделают за ложь. И… спрашивай, если не знаешь чего-то, я помогу, объясню, чтобы ты себя не раскрыл. Но пойдем же, нас могут хватиться.
Петя пораженно кивнул, последовав за ним. Как же так? Хотя он знал, что за добро платят добром, но вживую раньше не видел такого.  Всегда проще было огрызнуться, соврать, ударить — а у дворян, оказывается, вот оно как. Поистине, заслуженно считались они лучшим сословием! Неужто правда он достоин был бы?..
И, значит, получилось притвориться. Не зря вспоминал, как Алексей Николаевич себя вел, как говорил, что рассказывал ему. Да ходить даже по-другому стал — прямо, спину ровно держа, хоть и голова еще кружилась.
А ведь и не такое бывало. Ему барин военную байку рассказывал: будто бы служит где-то в гусарах девица, ходит в мундире, волосы стрижет, даже в Пруссии воевала, и государь Александр лично ее наградил крестом за храбрость и разрешил полк не оставлять, тайну ее узнав. Петя не верил: да как не отличить ее от мужчины! Хотя ей-то все одно проще, чем ему, она-то дворянка, с детства манеры знает.
Антуан к нему тут же с расспросами полез: откуда по-французски умеет, как наловчился обхождению. Петя объяснил, что он не крестьянин, а дворовый, а те к господам близки и много от них умеют. Пришлось, правда, историю выдумать, что он с детства дружен был с сыном помещика одних с ним лет, вот и научился от него. Рассказывать, кем он на самом деле барину приходился, Петя не собирался.
…— Стой, — он замер, прислушавшись.
Шум от лагеря доносился — топот копыт, крики.. по-русски крики! Да первостатейная, отборнейшая ругань, коей только солдаты владеют!
Он тут же понесся к лагерю. Антуан, спотыкаясь, бежал за ним.
Петя схоронился в кустах у опушки, его потянул туда же. Выглянул — и не вскрикнул едва.
Между костров носились казаки с шашками наголо, рубились с французами… и побеждали, теснили их прочь от костров и палаток! Кубанские казаки были: в черных черкесках с газырями, в папахах, с малиновыми погонами.
Зря, зря французы лагерь вдали от других полков разместили, зря не убоялись ближнего леса! Вот и окружили их, напали и смяли.
Антуан громко вздохнул, и Петя обернулся к нему.
— Беги.
— Что? — не понял француз.
— Беги, говорю! — Петя схватил его за плечи и тряхнул. — В плену у нас оказаться хочешь?
Приходилось перекрикивать свист пуль и звон сабель — близко совсем бой шел. Вот-вот обернутся к лесу, глянут, не схоронился ли там никто.
— Давай же! У вас армия там… — он махнул рукой на юг, в сторону деревьев. — Реку найдешь и по течению вдоль иди, на своих тут же наткнешься. Ну, быстрее!
— Петя… — Антуан вдруг крепко обнял его. — Прощай. Я тебя никогда не забуду.
Вот уж нашел время поговорить! Петя отпихнул его и кивнул в сторону леса.
— Прощай, — ответил он, стиснув ладонь француза.
А потом молча смотрел, как тот скрылся среди деревьев. Неловко бежал, не умел хорониться в лесу — но его не догонят уже.
Он тогда в последний раз видел Антуана. И так и не узнал никогда, вернулся тот во Францию или погиб, не дождавшись конца войны. Но вспоминал его часто, благодаря судьбу за встречу с ним.

Петя встал и открыто вышел на поляну, когда уже затих бой и казаки осматривали разоренный лагерь. К нему тот же подскочили с шашками, нацелили ружья.
— Своего не признали? — зло спросил Петя.
Он руки в стороны развел, чтоб увидели — без оружия стоит, без формы. А то что ж накинулись-то?
Ему тот же с силой радостно врезали по плечу. И Петя понял тогда: все, кончился его плен. Среди своих оказался, среди веселых усатых казаков, а уж их можно будет упросить в армию взять с собой, а там попробовать барина найти…
— Что, он это? — раздался вдруг голос в стороне.
Крепко сбитый казацкий сотник держал за локоть мужика из пленных. И показывал в сторону Пети.
— Он, он… — забормотал мужик.
Сотник подошел к нему и приветливо кивнул. Петя напрягся: откуда знает его?
— Здравия желаю, ваше благородие, — широко улыбнулся казак. — Стенька! Коня приведи! Вот, пожалуйте, проводим вас в армию, — ему в руку сунули повод резвого каурого жеребца.
А вот тут жутко сделалось, сердце в пятки ушло. Думают, что дворянин он! Неужто кто-то из пленных передал? И не его ли освобождать приехали? Далековато же обман зашел, ой, заврался он… Знал ведь, что лучше уж с крестьянами потерпеть! Вот же язык его болтливый, голова шальная!.. А что делать теперь?
Петя ловко взлетел на коня, тут же натянул повод, чтобы тот почуял твердую руку. Сотник одобрительно хмыкнул.
Что делать… Дальше притворяться. Раз уж врать, так до последнего. Хоть и закончиться все может плетьми до полусмерти, коли обман раскроется. Да ведь сам же и виноват. Вот судьба его треклятая, все не как у людей! Мужиков-то пленных по деревням отпустят, а его — в армию. Поставят перед командиром, каким-нибудь большим начальником, и надо будет благодарить за спасение. Да в таких словах, чтобы не раскрыли.
Судьба, судьбишка… Все хуже и хуже, из огня да в полымя.

Петя всю дорогу отмалчивался. Знал, что казаки не поймут, если что невпопад ответит, но все равно боязно было.
Они шумные были, веселые: жаркую рубку вспоминали, песни горланить начали, едва отъехали от лагеря — будто не из боя возвращались, а с хмельной пирушки. Даже если их французы и слышали, то в лесу не стали бы догонять. По еле заметной тропке они ехали, где два всадника не разминутся, и пригибались под ветками деревьев, а кусты колени задевали.
Пете черкеску предложили, но он головой помотал. Лето, солнце печет — зачем? Он же не сынок какого-нибудь графа столичного, которого в шубу кутают, когда надо от кареты до дома дойти. А вот от фляги с водой не отказался и с наслаждением промочил пересохшее горло. Но все одно не помогло: страх так стискивал, что руки дрожали.
Если посудить, так с французами еще просто было притворяться: сказаться можно было, что язык плохо знает. А теперь как же? Спросят такое что-нибудь, о чем любой дворянин с детства понятие имеет — и будет он глазами хлопать. Он ведь обрывками, кусками все знал: что Алексей Николаевич рассказывал, что из книжек помнил, которых прочитал-то меньше десятка, да и то два года назад. Хорошо хоть, в седле так сидел, что казаки хмыкали одобрительно. Тут уж поверишь, что отец-офицер каждый божий день учил.
Они из лесу выехали, и сотник рукой махнул — пустились галопом за ним через поле. В своей стране хоронились, чтобы французы не приметили. Конь у Пети умный был, сам в строю держался, направлять не нужно было почти.
На коротком привале Петя в стороне сел, а потом вовсе отошел ягоды собирать, куст брусничный приметив. Над ним посмеялись по-доброму и мешать не стали. Вот и пусть дитем считают, меньше расспрашивать станут.
Дальше долго ехали, темнеть уже стало. Петя зябко поежился, но просить укрыться не стал из упрямства: брать надо было, пока предлагали. Дымом потянуло, огни в вечернем тумане показались — русский лагерь вдали был. Они на широкую дорогу перешли, по пути стали попадаться другие солдаты — шумно здоровались, спрашивали, удачное ли дело было. Казаки смеялись, залихватски свистели в ответ.
Вот вроде и война, и отступали — а никто уныния не выказывал в лагере. Все подбадривали друг друга, шутили, получая нехитрый скудный ужин и делясь табаком. Петя сам улыбки не сдерживал, слыша, как у костров травили армейские байки и хохотали. Его даже смех разбирал — нервный, прерывистый. Непонятно было, куда едут так долго вдоль палаток, к кому везут. А говорить-то что?.. Сам заврался, сам и выкручивайся — жуть брала от этого. А тут еще и следы от плетей на Кондратовой спине стояли перед глазами — один раз так ударят и перешибут…
Он задумался так, что отстал немного. И не поверил даже, услышав впереди знакомый звучный голос.
— Ай, молодцы! Люблю я вас, ребята: хоть к черту пошлешь, а с добычей вернетесь!
Бекетов — высокий, плотный, в потрепанном мундире, — стоял рядом со спешившимся сотником. Хлопнул его по плечу, кивнул одобрительно, и тот горделиво вскинулся. Еще бы: дорога похвала от гусара!
Петя медленно подъехал ближе, спрыгнул с коня. И, не помня себя, метнулся к Бекетову.
— А… Алексей Николаевич… — только и смог выдавить он, вцепившись в рукав офицеру.
— Да жив, жив твой Алексей. А ты, Петька, парень умный… — хмыкнул тот. И добавил глубокомысленно: — Но дурак.
Петя вздохнул облегченно: словно камень с сердца упал. И вскинул бровь, покосившись на Бекетова. Завернут же иногда эти дворяне — вовсе непонятно, что сказать хотели.
Офицер положил ему на плечо тяжелую руку, повел его прочь. Обернувшись, сказал казакам:
— Идите отдыхать, я доложу о вас.
Те радостно вскинули шашки и поворотили коней в сторону — как раз к ужину успевали.
— Мы к Алексею Николаевичу, да? — на одном дыхании выпалил Петя.
Увидит — тут же бросится к нему и обнимет, пусть даже на виду у всего полка…
— Вот сдался он тебе, — фыркнул Бекетов. — Куда ж он денется-то? Нет, Петенька, мы не к нему. Мы к генералу…
— К к-какому генералу? — опешил Петя.
— Да к обыкновенному. Я ж говорю, дурак ты, а ты не дослушал даже…
— Ну чего такое-то?
Бекетов тяжело вздохнул. И начал терпеливо, как ребенку, разъяснять:
— Вот ты что думаешь: придумал фамилию и дворянином стал? Всенеперменнейше! Знаешь ли, есть родословные книги, куда записывают потомственных дворян по каждой губернии. И посмотреть легко, значится там фамилия или нет. Да ладно бы хоть это ты сочинил, в войну-то хлопотно выяснять. Но про «сына офицера» ляпнуть!.. Да здесь же вся армия в одном месте, проверить по офицерскому составу — раз плюнуть! По штабу уже целая история ходит про холопа, который за дворянина себя выдал — мыслимое ли дело? Да я ни одного такого случая не упомню!
— А Ломоносов? Чтоб в академию взяли… — дерзко перебил Петя; у него уши от стыда горели — а он-то мыслил, что хорошая выдумка была, не выдать себя надеялся! Как есть дурак…
— Вот откуда только набрался, умник, — вздохнул Бекетов. — Ломоносов поморец был, те свободные. А ты, Петенька, крепостной. И знаешь, что тебе будет за такое? За тобой казаков-то прежде послали, чем проверили. Так что, выходит, зря… Казаков — за холопом! Интересно вышло, да?
У Пети ком холодный в горле встал. И слезы в глазах выступили: угораздило же крепостным родиться! Отсюда и беды все… Он робко попросил:
— А может, не надо к генералу? Ну, скажете, что не выручили…
— Да ты не боись, — расхохотался Бекетов, довольный тем, что спесь с него сбил и застращал. — Не заступлюсь я будто. Нет, ну надо ж было выдумать такое… Пьер Алексеевич Зуров, мать твою беспутную и отца-цыгана! Алешке-то ничего, к нему как пристали, я осадил: рановато ему, мол, такого сынка иметь, не успел бы. Вот и решили, что фамилию ты наугад взял. Чертенок ты… маленький, глупенький…
Рука Бекетова с плеча на бок ему опустилась, офицер притянул его к себе. Петя вывернулся, сверкнул глазами на него.
— Ишь чего выдумали! — прошипел он, — И про мать не надо!
Бекетов расхохотался, глядя на него.
— Ну точно, чертенок… Гордый же ты: хоть трясет всего со страху, но не даешься. А не боишься, что я обижусь и брошу тебя, а? Сам разговаривать станешь…
— И поговорю, — буркнул Петя.
Он увидел, что пришли к большой избе — у деревни лагерь стоял — и жутко сделалось.
— А так и идти? — он глаза на себя опустил; спросил, чтобы хоть немного задержаться.
Он был в простой рубахе и в штанах, босиком, весь пыльный с дороги. Неужто перед генералом так показаться можно?
— Да мы, чай, не на бал собрались, — Бекетов взял его за ворот и впихнул в дверь избы.
А там, в сенях, на скамью в углу кивнул. Петя вздохнул облегченно: значит, подождать, пока тот сам поговорит.
Он долго ждал. Согреться не мог, трясло его, хоть изба была жарко протопленная. Злился за страх свой, да поделать не мог ничего. Как же это — перед генералом встать?..
Дверь в избу открылась наконец. Бекетов вышел, оперся о стену и утер пот со лба. Выдохнул шумно и Пете вдруг подмигнул.
— Ну чего сжался весь? Пошли. Пьер Зуров, чтоб тебя…
Тот встал, чувствуя, как коленки трясутся. Бекетов наклонился к нему, жарко шепнул в ухо:
— Дурачка играешь, понял?
Тот услышал даже не сразу со страху. И кивнул, едва не всхлипнув.
Они прошли в избу. Бекетов держал его за локоть, и это успокаивало немного. Но все одно изба плыла перед глазами, Петя и не запомнил, что в ней было.
Генерал был полный старичок с реденькой козлиной бородкой — Петя не фыркнул едва. Он-то его вроде Бекетова представлял — высоким, грозным… Страх-то не отпустил, но стало полегче. А у стены молоденький адъютант стоял — тот улыбнулся ободряюще.
Встав из-за стола, генерал подошел к нему, остановился вплотную. Прищурился, окинул злым презрительным взглядом — и такой бранью разразился, которой Петя в жизни не слыхал. Он аж фразы хитрые запоминал.
Адъютант закатил глаза и вздохнул: не впервой, видно, слушал. Сбив дыхание и начав повторяться, генерал остановился и строго глянул на Петю.
— Ты как посмел, стервец? Плетей захотелось?
Петя покосился на Бекетова. Дурачка, значит, играть?..
— Ой, страшно, Ваше высокопревосходительство, не бейте… — жалобно выдавил он.
Генерал опешил и замер.
— Ты откуда знаешь, как обращаться, холоп?
— Я ж бачу, шо вы енерал, — Петя сам дивился: и откуда в нем тягучий говор мужицкий, да еще и малоросский? Господи, лишь бы не расхохотаться сдуру, а то и трясет всего, и смешно… — Али по-иному прикажете?
Генерал аж рот раскрыл от такой наглости. А Петя ухмыльнулся про себя: он «Табель о рангах» наизусть знал, как к какому чину обращаться. Мужик он сибирский, что ли, чтоб совсем диким быть?
— Ты откуда по-французски умеешь? — с тихой угрозой спросил генерал.
— В плену выучился, где ж еще с ентими, нехристями, наловчиться, — Петя захлопал глазами. — У нас-то не размовляють так…
— А сказал, что дворянин, когда? Ты ж сам говоришь, что по-французски не умел, мерзавец! — бесновался генерал.
— Дык спервоначалу выучился, а опосля сказал, — протянул Петя, словно удивляясь, как это тот не понимает, что без языка-то не поговоришь.
Молоденький адъютант сжал губы, стараясь сохранить приличествующее выражение лица и не расхохотаться. Бекетов, сам едва не хихикавший, незаметно пригрозил ему кулаком, и тот вжал голову в плечи, понятливо кивнув.
— Да ты… ты… за кого меня держишь? Вон пошел! — раскричался генерал, весь уже красный от бешенства.
Повторять Пете не требовалось: он тут же выскочил прочь из избы. Его Бекетов за дверью нагнал — и пополам согнулся от хохота, сползая по стене.
— Петька… ну даешь, погань ты цыганская… — бормотал он; смех у него мешался с неразборчивой бранью.
А в избе генерал, медленно остывая, ходил из угла в угол. Адъютант наблюдал за ним, все еще пытаясь сдержаться от смеха.
— А хорош мальчишка, хоть и холоп, — задумчиво произнес вдруг генерал, остановившись.
— Ваше высокопревосходительство, у вас младший сын одних с ним лет, — скучно напомнил адъютант.
— Да… — вздохнул тот. — Но хорош, хорош. Жаль только, что дурак такой. А ну-ка…
Он подошел к окну, выглянул. Так и есть: Бекетов прижал мальчишку к стене, едва не сдирая с него и так распахнутую рубаху, а тот льнул к нему и жарко целовал в ответ.
— Когда ж он остепенится-то… — покачал головой генерал. — Ладно б хоть по девкам бегал. А тут покоя нет с его мальчиками. Да ведь лучший офицер, его награждать, а не ругать. И фамилия от фаворита государыни Елизаветы, тут не подступишься — ни к нему, ни к мальчишке. Эх, да вот я тоже так раньше… — он обратился к адъютанту: — Рассказывал тебе, нет, как гуляли мы в турецкую войну, когда Крым-то отвоевали?
Адъютант незаметно вздохнул. Ладно еще, когда рассказывал — часами, вдохновенно, так, что не перебьешь… А вот как выпьет и показывать начнет — жуть одна. Тут главное не улыбаться сочувственно, если не получалось ничего, кроме как облапать — а так обычно и бывало. Генерала этого за глаза «старым козлом» звали. Тяжела адъютантская служба!..

— Да вы что делаете… — Петя отпихнул Бекетова, притиснувшего его к стене.
Тот только крепче сжал его в объятьях, да еще и руками под рубаху полез. Хватка у него крепкая была — никак не вырвешься.
— Жизнь тебе спасаю, дурачок, — выдохнул Бекетов ему в ухо. — Я генералу наплел, что ты мой мальчонка, так изволь соответствовать. Зря, что ли, под окнами встали…
Петя покосился в сторону — верно, видно их из избы. Значит, вот так его Бекетов перед генералом выгораживал. А что, не тронут теперь, вестимо.
— И, кстати, ты мне в благодарность хоть поцелуй должен, — хмыкнул офицер, наклоняясь к нему.
Он совсем близко стоял — горячо было, Петю аж в жар бросило. Долго же не обнимали его, он и подзабыть успел, как это — когда крепкие руки оглаживают настойчиво, но бережно, когда дыхание пресекается… В благодарность, значит? Шальное же желание было, безумное — ответить. Да удивительно ли, если трясло до сих пор после разговора с генералом? Тут и не такое в голову придет, если страх отступил едва! А уж если вспомнить, что он выдал там — под плетями же прошел, да не наказали…
Почему солдаты, город взяв, или напиваются сразу, или девок пойманных по углам растаскивают — чтоб в себя прийти после боя, остыть. Вот и Петя, не думая уже, к Бекетову потянулся, прижался к нему и первый целовать стал — жадно, порывисто, словно последний в жизни раз. И про Алексея Николаевича не вспомнил, и не застыдился… Да и не из благодарности целовал, а потому, что аж в глазах потемнело, как Бекетов к нему наклонился. А как тот отвечать начал — вовсе у него на руках откинулся, пусть что хочет делает!
— Петька-а… — пробормотал офицер, оторвавшись от его губ и покрывая поцелуями откинутую шею. — Что ж ты творишь, а…
Петя тихонько застонал, когда тот впился в него зубами. И прильнул к нему всем телом, да еще и заерзал нетерпеливо у него в объятьях — вот уж все равно было, что увидеть могут. Мыслей никаких не было, тело словно взбунтовалось — молодое, здоровое, истосковавшееся… А Бекетов-то лучше многих приласкает — сам распалившись, так его тискал, что Петя не вскрикивал едва.
— Горячий… — хрипло прошептал офицер. — Что, никого в плену не нашел себе? Как же так-то… Соскучился, небось, а? Хочется?..
Петя невнятно пробормотал, что да, хочется. Да еще как хотелось! После страха успокоиться, да и Алексей Николаевич-то весной уехал, потом целое лето ничего не было… Он закивал, вцепившись в Бекетова и потершись об него, словно кот, ласки ждущий. Не замурчал едва, когда тот стиснул его под рубахой.
Вот с барином никогда такого не было — чтоб аж кровь кипела и в висках стучала, чтоб вздохнуть невозможно было. А уж последний год с ним вспомнить, как от жены бегали и через раз хоть что получалось — вовсе тошно.
— Да не прямо же здесь… — Петя дрожавшей рукой стиснул пальцы Бекетова, опустившиеся на завязки его штанов.
— А не здесь согласен? — ехидно спросил офицер.
Издевался еще! Петя нетерпеливо застонал уже в голос, начал расстегивать на нем мундир, едва не срывая пуговицы.
— Да тихо, тихо, — рассмеялся Бекетов, прижимая его к себе. — Негде нам, что ли? Вот видишь, а ты не хотел… И тебе хорошо будет, и мне, а Алешке можно и не знать, да? Ох, Петька, да ты у меня потом два дня не встанешь…
Петя хмыкнул утвердительно, снова заерзав у него в руках: барину-то он и не расскажет, да и не жених с невестой они, чтоб клятвы верности друг другу давать. Мысли уже как у пьяного были — прерывистые, бессвязные.
— У нас с Алешкой палатка одна, так она свободная пока… — пробормотал Бекетов, потянув его за собой.
— А где он? — вяло спросил Петя, почти повисший на нем.
— Да в госпитале, — махнул рукой офицер.
Петя остановился как вкопанный и отпихнул его. Его словно водой ледяной окатили — мигом наваждение прошло.
— Ранили его? И вы молчали? Да что с ним, говорите же! — выпалил он.
Бекетов глухо застонал, запустив пальцы в волосы. И заковыристо, длинно выругался.
— Вот кто меня за язык тянул, а…
— Да скажете или нет? — сорвался на крик Петя; его снова от ужаса трясло.
— Ничего, — ответил Бекетов досадливо. — С его царапиной койку зря занимать, успокойся. Тебе повезло несказанно, потому что его завтра выпишут, и я вместе с ним в полк уеду. Никто бы тебя тут не защитил, если б я его не дожидался.
— Так пойдемте к нему!
— Поздно уже, ночь на дворе, — вздохнул офицер. И продолжил с надеждой: — Ну Петь, палатка же пустая… Только что собирались…
— Да какая, к черту, палатка? — вспыхнул Петя. — Пойдемте сейчас же!
— Запахнись хоть, чучело, — беззлобно усмехнулся Бекетов, оглядев его: рубаха смята, волосы всколочены, губы красные и припухшие.
Петя хмыкнул, зло сверкнув глазами. И молчал всю дорогу. Как же стыдно было! Бросился к кому попало, едва погладили, а про Алексея Николаевича и не спросил. Да как же можно так?..
У госпитальной палатки для офицеров Бекетов схватил его за плечо.
— Да стой ты…
Он откинул полог, и Петя пролез под его рукой. Алексея Николаевича он сразу увидел: тот со скучающим видом листал затрепанную книгу, лежа на высоко сбитой подушке. Слукавил Бекетов, что поздно уже, не спал здесь никто почти — читали, в карты играли, негромко разговаривали.
А барин лучше выглядел, чем когда уезжал: хоть и уставший был, но не бледный, тени под глазами исчезли. Еще бы, на войне-то каждый вечер пить не будешь.
Петя бросился к нему, присел рядом с кроватью.
— Петенька…
От его тихой улыбки тепло разлилось внутри. Вот это хорошо и правильно было, а не как с Бекетовым — жар, дыхание сбитое. А тот нахмурился и отвернулся, молча выходя из палатки.
Алексей Николаевич не глядя сунул книгу артиллерийскому поручику на соседней койке, коротко кивнул ему и повернулся к Пете. Провел по его неровно обрезанным волосам, по щеке — и ничего, что на них смотрели.
Петя просунул руку под серое больничное одеяло, нашел его ладонь, крепко сжал, и их пальцы переплелись.
Он закусил губу и опустил глаза. Тут ведь не знаешь даже, с чего и начать рассказ: одно другого страшнее…
— Все говори, — неожиданно твердо произнес барин, почти приказал.
Петя вздохнул, кивая. И стал рассказывать — тихо, прерывисто, короткими фразами. Про именье. Про жену. Про отца. У самого сердце сжималось — так и стояло перед глазами все то, что забыть пытался.
У Алексея Николаевича с каждым его словом глаза гасли — словно затухал изнутри. А когда Петя замолчал, он резко отвернулся, вырвал руку и уткнулся в подушку, пряча лицо. Плечи у него мелко дрожали.  
Петя его позвал тихонько — без толку. Гладить не стал, хотя ладонь тянулась — и так на барина косились сочувственно и молчали. Кто-то из офицеров ругнулся, за табаком полез или за фляжкой. И все отворачивались старательно. Еще бы, тут своего горя хватает, чтобы еще чужому сочувствовать.
Петя опустил голову на край одеяла, удобнее устроился на полу. Хотел было посидеть рядом с Алексеем Николаевичем до утра, но тут же провалился в глубокий сон. Тяжелый это день был — в плену еще начался, потом дорога до вечера, разговор с генералом и, наконец, горький рассказ.
Он не слышал, как вошел Бекетов, остановился рядом. И не почувствовал, как тот легко взял его на руки и унес в свою палатку. А там уложил и укрыл одеялом, а сам вернулся на улицу и долго курил.

Петя проснулся до свету, сам не поняв, от чего. Лежал с открытыми глазами, всматриваясь в темноту, и припоминал, где он. Сначала-то вовсе показалось, что в плену, но вспомнился вдруг разом тяжелый вчерашний день. Он потянулся: с непривычки тело ныло после долгой дороги в седле.
Повело холодом по открытым плечам. Петя завернулся в одеяло, но сон никак уже не шел. Он стал прислушиваться — знакомые голоса различил, они-то и разбудили.
Он тихо встал, прошел босыми ногами к выходу из палатки, откинул краешек полога. Ночь еще почти была — глухая, темная, совсем осенняя. Пахло горьким стылым дымом. На щеку попали капли мелкого моросящего дождя, и он поежился от холода.  
Офицеров, сидевших на бревне у палатки, Петя еле разглядел. Бекетов ворошил носком сапога потухший костер, под пальцами у него тлел слабый огонек — курить под дождем выходило плохо.
Алексей Николаевич примостился на краю бревна — сидел сгорбившись и обхватив руками колено. И размышлял вслух негромко и глухо:
— Мы с ней и не говорили толком… Ни я не любил, ни она, но и понять даже не пытались. А она не при чем была, отец-то добра хотел. Он вот тоже — жутко так…
— Радуйся, что Петька твой жив, — оборвал его Бекетов, наконец-то зажегший трубку.
— Петя? — переспросил барин, словно не расслышав. — Да ведь мы с ним… перед ней прямо, не таясь. Гадко, да? А ведь каждый раз решали, что не надо, но снова потом…Он как взглянет — глаза черные, будто омуты, и не остановишься уже. Я сбежал-то от него, и как с ним теперь, не знаю… Ведь если б не он, может, и обошлось бы все. Да ведь сразу надо было в столицу ехать с ней, а я из-за него не хотел — из-за дворового, представляешь?..
Петя закусил губу. Не хотел, значит… Вот и ехал бы вместе с женой, не держал никто. Обидно стало: давно его «дворовым» не называли.
— Ты еще скажи, что Петька и виноват, — хмыкнул Бекетов. — Никто не виноват. Иди сюда…
Он пересел к Алексею Николаевичу и крепко обнял его, и тот молча уткнулся ему в плечо. Они долго так сидели, Петя продрогнуть весь успел. Ему хотелось пойти досыпать, но интересно было, что еще скажут.
— Ты собрался? — спросил Бекетов. — А то выезжать скоро.
— Собрался, — Алексей Николаевич слабо усмехнулся и попытался пошутить: — Я ж не барышня, чтоб тюки с вещами увязывать…
— А раз не барышня, так прекращай плакаться, — отчеканил офицер. — Или не при всех хотя бы, когда поедем. Давай я объясню, чтоб тебя не трогали, сам расскажу?
— Как хочешь, — еле слышно ответил Алексей Николаевич.
— Алеш, — Бекетов прижал его к себе, стал гладить по плечам. — Хватит, а? Сколько лет уже мучаюсь с тобой... Вот как сейчас помню знакомство наше — ты в слезах весь был, хоть и без единой царапины, полдня успокаивать пришлось. Ну, может, не полдня, но порядочно. И опять вот… Тоже мне, гусар…
Он на шепот перешел — неожиданно ласковый, Петя и не думал, что у Бекетова получится так. Уже не слышно ничего было.
Петя вздрогнул от холода — совсем озяб, стоя в одной рубахе на утреннем ветру. Светало уже. Не хотелось почему-то, чтобы его увидели: казалось, помешает только. Он тихо шагнул назад и лег, тут же заснув. Услышанного разговора он потом почти не помнил, осталось только ощущение смутной обиды.
Разбудил его лагерный шум — громкий говор солдат, ржание лошадей. А в палатке Федор собирал последние вещи. Он обернулся к Пете и спросил тихо: «Правда?» Тот молча кивнул в ответ.
Утро промозглое было, вставать совсем не хотелось. Петя сел, закутавшись в одеяло, и с досадой подумал, что будет теперь мерзнуть весь день.
Он обернулся громким шагам на улице — вошел Бекетов. И бросил ему на койку длинный старый армяк из грубой шерсти.
— И коня тебе достал, а то Алешке не до того, — он усмехнулся.
Петя неловко поблагодарил, одеваясь. Он никак не мог на Бекетова глаза поднять: представлял, что совсем по-другому у них ночь пройти могла бы на этой самой койке. Стыдно и гадко было, что бросился к нему, едва тот приласкал. Алексей Николаевич об этом ни за что не узнает, и так ему тяжко.
Заговорить с ним не получалось почти всю дорогу — до вечера ехали, отступили к самой Москве. Бекетов его сразу потащил представлять офицерам своего полка, так с ними и пробыли — скакали рядом, те с расспросами на него накинулись. Как же — тот самый мальчишка, который за дворянина себя выдал и перед генералом стоял, да так ответил, что не наказали! Пете сначала неловко было с офицерами, с дворянами. Да привык, смеяться с ними стал — веселая была дорога. Его сразу же пригласили вечер с ними провести, да так уговаривали, что пришлось обещаться. На Алексея Николаевича он оглянулся пару раз и подзабыл: тут и не поговоришь ведь с ним, среди солдат-то. Вечером можно будет отговорку придумать и с ним остаться.
А ехал тот, будто на похороны — смурной, бледный, с поникшими плечами. С фляжкой в руках, наплевав на всякую дисциплину — да тут и не упрекнешь. Откликался со второго раза, отвечал с третьего. Бекетов все-таки шепнул офицерам, что произошло, и те его не расспрашивали.
Они поздно приехали, встали в большой деревне. Алексей Николаевич оживился немного, когда надо было солдат размещать и проверять, устроились ли. Да проку от него столько было, что Бекетов сам все быстрее сделал, а его под локоть привел в избу и оставил там.
Петя сам зашел туда и тут же с наслаждением вытянулся на лавке. Умаялся он целый день в седле быть, кости ломило. Покосился на Алексея Николаевича: тот сидел, невидяще глядя в стену.
Тут и не знаешь, как подступиться, чтобы утешить. Петя встал, устроился рядом с ним — тот и головы не повернул. А как обнять решил — и вовсе оттолкнул.
— Петь, не надо.
— Почему? — Петя прижался сильнее; может, хоть так полегче станет, а уж он и грубость потерпит, и то, что водкой разит: не впервой.
— Почему?.. — неожиданно зло переспросил барин. И вдруг поднял его за подбородок, разглядывая дорожку красных следов на шее. — А вот это что? Это, Петенька, не синяки, это по-другому называется. Я еще утром заметил, думал, ты сам объяснишься…
Петя отвернулся. Ох, Бекетов, нет чтоб просто обнять… Хотя сам же и подставлялся, и целовал — вспомнить тошно! Да ведь и не было ничего, он тут же к госпиталю кинулся, как услышал про барина, и прямо на полу там заснул.
— И сколько же их на твоей смазливой шкурке? — издевательски продолжил Алексей Николаевич, приложившись к фляжке. — Вот интересно мне считать будет, если ты еще и разденешься… Застыдился бы лезть, пока не сошло.
Сказал — будто ударил. Петя неверяще распахнул на него глаза, медленно отодвинулся. У него ком ледяной в горле встал, пусто и горько внутри сделалось.
Алексей Николаевич смотрел на него с усмешкой. Вовсе не верилось, что за него — такого чужого сейчас, — молился, чтобы жив остался. Что Бекетова ради него оттолкнул. А весь с ним всяко получше было бы!
— Что, не расскажешь даже, с кем это ты так? — у барина глаза лихорадочно блестели и язык заплетался. — А французы-то, они умелые, да? Сказал бы, что тебе с ними понравилось, а то вдруг я не знаю…
— Не расскажу, сами додумывайте, — Петя вскочил.
Он упал на лавку в другом конце избы и отвернулся к стене. Трясло всего, были бы слезы — расплакался бы. Но вот рыдать еще при нем — да ни за что! Он костяшки пальцев закусил, чтобы не всхлипывать, и постарался ровно дышать.
Сначала вовсе не верилось. Но нет, так и вертелись в голове слова барина — злые, резкие, несправедливые. И тогда черная, тяжелая обида накатила. У самого на языке ответ завертелся с бранью наполовину. Да задним умом все хороши, не будешь ведь теперь говорить уже.
Вот и оставалось лежать, стиснув кулаки. Петя через плечо на барина оглянулся — тот так же сидел и пил уже не пьянея, некуда больше было. Он снова отвернулся — да век бы не видеть его!..
Дверь вдруг шумно открылась — Бекетов пришел.
— По ком поминки? — спросил он, оглядев избу.
На него зло взглянули из разных углов. Вздохнув, он подошел к Пете, потянул его к себе.
— Алеша, я его у тебя украду на вечер.
По взгляду барина понять можно было, что тот подумал: «Не больно и надо, хоть на всю ночь». Петя усмехнулся про себя: он сам не рад будет возвращаться. Это хорошо, что Бекетов его забирал, а то он тут не высидел бы.
А в голове уже месть придумалась — злой же нрав у него был, обидишь и в ответ получишь. Петя, вскинувшись, прошел мимо барина, взял гребень и стал расчесываться — долго, старательно. К офицерам ведь шел…
Тяжелый взгляд Алексея Николаевича он спиной чувствовал. И, довольный, обернулся с широкой улыбкой.
— А вы пойдете? — спросил он.
— Нет, — ответил барин сквозь сжатые зубы.
— Зря, — повел плечами Петя. А как Бекетов вышел, добавил мстительно: — Шкурка-то дорогая, как бы не увели из-под носа…
Он бросил гребень на лавку, потянулся всем телом и откинул кудри со лба. Ничего, что обрезанные — и так густые и пушистые. А сам — тонкий, гибкий, даже в потрепанной рубахе видно. И шея оголена с теми самыми красными следами — назло барину.
Выходя уж, Петя видел, что Алексей Николаевич сказать что-то хотел, остановить. Раньше думать надо было. А уж сидеть тут с ним, пьяным весь вечер вовсе не хотелось.
— Что у вас там? — спросил Бекетов по дороге.
— Ничего.
— Не хочешь говорить, так не надо, — он пожал плечами.
...Хорошо, весело было с офицерами! Они собрались почти вдесятером в одной избе — хохотали, в карты резались, гитара шла по кругу. Здесь каждый умел наиграть или подпеть. Петю радостно встретили и тут же повели к лавке. А он улыбался всем ласково и озорно, сверкая глазами из-под ресниц.
Бекетов только диву давался. Он-то думал, что мальчишка стесняться будет, что тормошить его придется. А вышло, что он, лучший офицер, душа кампании, в углу сидел и курил. И смотрел, как все собрались вокруг Пети, а тот смеялся и рассказывал, как обошелся с генералом. Ему вина плеснули аж полкружки.
У Пети сразу щеки порозовели, глаза заблестели. Бекетов хмыкал только: хорош чертенок! Да и другие уже заметили, что хорош, а как поняли, что он взгляды понимает и цену себе знает — ухаживать начали наперебой.
Если где в провинции полк стоит, то там любой девице рады, нарасхват она со скуки у офицеров. А что мальчишка — так ничего, кто в кадетском корпусе или юнкерском училище не навидался, что и так можно. Оно странно для человека невоенного: не знает тот, какие смелые и разнузданные забавы бывают в армии среди офицеров. Да и понятно было, что это для веселья только, коли ночь длинная, а девиц нет поблизости. Тут ведь никто почти с Петей и не стал бы гулять, а поухаживать — оно интересно.
А мальчишка непрост оказался: не только красивый, но и сметливый, даром что холоп. Разговор поддерживал, говорил так, что дивились: и откуда знает, о чем речь? По-французски даже умел! А порой сам такое спрашивал, что не сразу и ответишь, науку вспоминать приходилось. И глаза свои черные при этом щурил со смешком.
— Ишь разошелся…. — фыркал Бекетов.
Горячий мальчишка был, сразу видно — как потягивался и шею откидывал. Замечал, что нравится всем, но даже за руку взять не давал. Кружил между всеми, приманивал — и вырывался тут же. Глаза уже блестели у гусар, а Петя словно совсем голову потерял: улыбался завлекательно, взгляд прятал.
— Выпьем? — к Бекетову присел майор Васильев, средних лет офицер, мальчишке только усмехавшийся: вырос уже из забав этих.
Они чокнулись кружками. Майор следил глазами за Петей: тот угомонился, устав на гитаре бренчать, и сидел на лавке в кругу молодых офицеров. Его шоколадом угощали — маленький кусочек был, для барышень берегли — а он отмахивался только, словно каждый день предлагали. Один из офицеров, храбрый поручик, шутливо стоял перед ним на одном колене и порывался поцеловать руку. Так-то Петя уже кисть не вырывал, а как тот наклонялся — недовольно хмурился и освобождал пальцы, и приходилось снова просить разрешения взять. Игра это была, веселая, откровенная, которой офицеры были увлечены не на шутку. А мальчишка, стервец, — почти скучал! Их это еще больше распаляло, а он смеялся только.
— Не пойму, чей он? Твой? — спросил майор у Бекетова.
— Нет, — вздохнул тот с сожалением. — Зурова.
Васильев взглянул на него изумленно.
— А что этот степной цветочек, позволь узнать, забыл у Зурова?
— Сердцу не прикажешь, — пожал плечами Бекетов.
Петя зевнул открыто: устал с дороги, а заполночь уже. Тут предлагать стали проводить его, но тут он твердо отказывался: знал, куда его доведут. Офицеры-то, они такие, берут и не спрашивают, тут осторожно надо. И так всех раззадорил.
Он к себе пошел, попрощавшись. Обещал, что, конечно, будет еще к ним ходить.
И только в темноте он перестал улыбаться и тоскливо вздохнул, плетясь к избе. Он же назло все это делал, из мести. Вот и остались теперь только усталость и разочарование.
Алексей Николаевич вроде бы спал, едва ли не с головой накрывшись одеялом. Вздрогнул, когда Петя пришел, но тот не обернулся. Во сне это, наверное. У него в глазах мокро стало — сесть бы сейчас рядом, обнять, щекой к плечу прижаться. И заставить выслушать до конца, объяснить все.
Но слишком обидно еще было, он себя знал, что злобу до последнего держит. Да тут барин-то только и виноват, навыдумывал спьяну всякого. Вот первый пусть и повинится. А пока можно и к офицерам ходить, хороша игра вышла — веселая! Главное, не заиграться…
Алексей Николаевич с ним больше не говорил, не смотрел даже на него. Раз только обратился, когда Москву оставляли.
Тягостно это было: ехали через город, и люди на отступающую армию смотрели с отчаянием в глазах. А сами солдаты хмурые, злые были: что тут ответишь на эти взгляды? Древнюю столицу оставляли на растерзание врагу.
Барин тогда вдруг подъехал к Пете сбоку, усмехнулся:
— Смотри, Петь, смотри… Может, в последний раз видишь.
Громко сказал, так, что солдаты еще больше помрачнели, а женщины на улице и вовсе заохали и креститься начали.
— Зачем людей пугаешь, Алексей? — недовольно спросил Бекетов.
Он сам понимал, что французы Москву беречь не будут, что неизвестно, отвоюют ли еще обратно — но для чего же об этом на всю улицу говорить? Людям и так тяжело, хоть военные должны надежду выказывать. А уж гусары — непременно.
— Не нравится — не слушай, — зло бросил Алексей Николаевич, проезжая вперед.
— Один он, что ли, такой, без всего остался, — буркнул ему в спину молодой офицер.
Петя досадливо отвернулся. И так гадко, а тут еще и грызутся. А барин и правда мог бы сдержанней, действительно, не у одного именье сожгли. А что последнего лишается, так сам виноват.

***
Петя был уже не наивный мальчишка, удивлявшийся, почему его барин пригожим называл. Он знал теперь, что красив, и показать это умел. Женщинам маловат еще был нравиться, а мужчинам — взрослым, зрелым, военным особенно — в самый раз.
Только в армии и в высшем свете такое можно было. Про свет Петя и не думал: зачем, если никогда там не окажется? Знал только, что чем богаче, тем развратнее. И там, и среди военных обычно внимание обращали на тихих нежных юношей — «мазочками» их грубо звали. А Петя завлекал тем, что был необычный.
Цыганята — они черные, будто грязные. А Петя был просто смуглый, и черты материны, русские. Только горбинка небольшая на тонком носу — южная. Тут невольно заглядишься и подумаешь: откуда взялся такой?
Ему один из офицеров говорил, что такими рисуют итальянских юношей. Петя фыркал только: вот выдумал! Терпеть приходилось, когда тот с него наброски делал, тратя последние листы из блокнота. Рисунки Пете не нравились: и глаза слишком большие и глубокие ему офицер делал, и ресницы девичьи, и губы пухлые — непохоже было совсем.
Он слышал еще, будто на столичных балах мода такая есть: юношам, «мазочкам», выходить в женском платье со своими богатыми кавалерами. Стыд-то какой… Говорят, и конфузы случались, когда юношей не признавали и начинали ухаживать за ними. Да они, вестимо, гладенькие, беленькие должны быть, чтоб обнять приятно, будто девицу.
 А Петя был худощавый, кости торчали — и чего лезли к нему? Объясняли, как карты в рукаве прятать — оглаживали под рубахой до самого плеча. Поддержать норовили, когда учили стрелять. С пистолетами одно удовольствие было: вырос он и легко теперь одной рукой держал оружие, а уж умение быстро вспомнилось. Ему всем полком объясняли, он увлеченно палил по тузам, и вечер от вечера получалось лучше. Над ним подшучивали: «Если б у нас такие солдаты были, мы Москву бы не отдали!»
Старшие офицеры с ним как с ребенком были, молодые — кто как с братишкой, а кто и пристать пытался. Петя не давался даже обнять. Тут ведь с одним погуляешь, с другим — и пойдешь по рукам. А так — усмехались его упрямству, уважали и не трогали выше дозволенного.
Он совсем уже не стеснялся: язык подвешен был да наглости немерено. Прозвища ему придумали: нет чтобы «ангел» какой-нибудь, как раз для хорошенького мальчишки. Да ведь ангелы — они ласковые, белокурые и синеглазые. Петя был «бесенком» и «чертом цыганским».
Нравилось ходить к офицерам, всегда с ними было весело. Не сидеть же с Алексеем Николаевичем, как на ночлег вставали.
Переходы долгие были, с раннего утра и до вечера. Армия маневрировала, отступала, пока французы были в Москве. Над ней встало яркое огненное зарево на полнеба: горел город. Солдаты были напуганы, шептали друг другу, что лучше было бы лечь мертвыми, чем отдать Москву. В запале это говорилось, со злости.
И офицеры из молодых ругали Главнокомандующего. Их тогда с усмешкой обрывали старшие, опытные, прошедшие прусскую кампанию: «А будь у тебя армия — дал бы сражение? Отстоял бы город? Не знаешь? То-то…»
Вечера проходили в спорах — о противнике, о ходе действий, о победе. Хоть и уставали все после перехода, но собирались вместе и сидели до ночи.
Не ходил к ним только Алексей Николаевич. Как останавливались — закутывался в шинель и ложился на лавку, невидяще глядя в стену сухими покрасневшими глазами. В нем словно надломилось что-то — тут и утешать без толку, и водка уже не помогала.
А в Пете до сих пор обида кипела. Он каждый вечер бросал на барина короткий взгляд и уходил к офицерам. Пусть война, пусть ни именья, ни жены, ни отца — но жить-то надо дальше. Он ждал, что Алексей Николаевич его хоть раз окликнет, попросит остаться, но тот молчал. Они ни словом так и не перемолвились с той ссоры, а уж третья неделя пошла.
Он уж намеренно возвращался заполночь, веселый и уставший. Провожать разрешил, и они с кем-нибудь из молодых офицеров подолгу смеялись прямо под окнами. Петя даже поцеловать один раз дался, но так горько и стыдно сделалось, что долго потом злой ходил.
А злость на офицерах и сорвал. Он хмурый сидел и скучал весь вечер, исподтишка всех ссоря меж собой. Это легко было: одному улыбнешься, другой обидится. Самому при этом хорошо и радостно делалось. Гадкий же у него все-таки нрав был — да уж какой есть.
Так едва до дуэли не дошло, еле отговорили не стреляться. И понятно было, что из-за Пети это: усмехнулся, когда нужно было, бросил несколько фраз резких, а дворянам с их честью много и не надо.
— Уши бы тебе надрать, — хмыкнул тогда Бекетов.
Петя вскинулся: надерет, как же, так он и дастся.
А про дуэль Алексей Николаевич узнал, рассказали ему на следующем переходе. Он тогда первый раз Петю окликнул — и лучше б не начинал.
— Играешься? — тихо спросил он. — Смотри не заиграйся, а то мало ли что бывает, с гусарами-то…
— По вам знаю, что бывает, — бросил Петя; злой ответ у него завсегда находился.
— Нашел, что вспомнить, — нахмурился барин.
Конечно, неприятно напоминание, как абы кого спьяну в постель затащил, даже имени не спросив.
— Такое не позабудешь.
Хорошо, радостно было видеть, как он глаза опустил. Два года с половиной прошло — стоило ли ворошить старое?..
— Петь… — барин вдруг шагнул к нему, потянулся обнять.
У Пети ком в горле встал. Он отвернулся и спросил с усмешкой:
— А не противно? По смазливой-то шкурке, да после французов?..
А дальше еще хуже пошло. Алексей Николаевич просил его остановиться, закончить, а Петя только смеялся. Все сказал обидное, что хотел, что успел придумать в запале за эти недели. Знал, куда бить, и бил больно и с удовольствием.
— Сами сказали, что вам не надо, — Петя вывернулся, когда барин пытался взять его за руку.
— Так и не надо! — сорвался-таки Алексей Николаевич, не сдержался. — Много чести ждать, пока ты, мальчишка, успокоишься!
— Долго же ждать будете. А если уйду? — усмехнулся он.
— К кому? — ответил злой ухмылкой барин.
— А к кому захочу, к тому и уйду, — повел плечами Петя. — Меня еще позовут, а вы так и будете ждать, да не дождетесь.
Не слушая ответа, он выскочил на улицу и захлопнул дверь. А там — рассмеялся, да только нерадостный смех какой-то вышел.
Ночевать он не собирался возвращаться: пусть барин помучается еще. Решил к майору Васильеву пойти, тот не из тех был, что приставал к нему.
Самого майора в избе не было, денщик его сидел и удила чистил. Петя спросил, пустая ли лавка в углу, и тот кивнул, не отрываясь от работы.
Засыпал он со злыми и радостными мыслями: приятно же вышло. Знал, конечно, что нехорошо это, но обида сильнее была, чем вина.

Очнулся Петя оттого, что его грубо и нагло тискали — оглаживали, задрав рубаху и шаря руками по телу. Водкой еще разило. Он в полусне зло обрадовался: ну наконец-то Алексей Николаевич хоть на это решился! А говорил, не надо ему…
Тут он вспомнил все, что вчера было сказано в ссоре, где он сейчас — и изумленно распахнул глаза. Так и есть, майор Васильев над ним наклонился — пьяный, с мутными глазами, в распахнутом мундире.  
Петя ругнулся сквозь зубы. Вот уж точно, узелочек черный у него в судьбе был завязан — на пьяных гусар нарываться. Если б ему кто гадал, то сказал бы держаться от них подальше. А выходило наоборот, что на рожон лез.
Мысли эти были короткие, злые, и мелькали они во время ожесточенной молчаливой борьбы. Петя вырывался из рук майора, отталкивал его, но скоро оказался крепко прижат к лавке, и ноги ему уже раздвигали коленом.
 — А вы меня с девкой не попутали? — спросил он, отворачивая голову от резкого запаха водки.
А то мало ли — темно, светает только. Может, и одумается он, а то раньше ведь не лез. Хотя взгляды его Петя пару раз ловил.
— Нет, Петенька, не попутал, — рассмеялся Васильев. — Ай, хорошенький…
От его поцелуя — жесткого, грубого, — Петю замутило. Он рванулся в сторону, освободил руку. Вот тут серьезно надо было начинать, а то так-то он трепыхался только. Но Петя помнил, как один раз побоялся поднять руку на дворянина и чем это окончилось. А уж теперь он смелее был.
А делать что? Он же не девка, чтобы ногтями царапаться, если насильничают, и визжать еще при этом. Петя молча ударил — со всей силы, маленьким, но крепким кулачком. Майор упал с лавки, держась за левую щеку, и между пальцев у него кровь текла.
А пока тот не понял ничего, Петя выскочил на улицу и захлопнул дверь. Не дав себе отдышаться, завернул за избу и побежал огородами на другой конец деревни, к Алексею Николаевичу.
Он не проснулся еще толком. Мысли вялые были: ударил он офицера, так тот сам виноват. Крепостной-то не его, принуждать права не имел. Да и вообще, за своего холопа Алексею Николаевичу отвечать перед майором, сами пусть и разбираются.
Тот не спал уже: выступать скоро. Они с Федором собирали вещи по избе. Бекетова не было, наверняка у офицеров и заночевал, как часто делал.
Петя, вскинув голову, шагнул внутрь. Алексей Николаевич встретил его тяжелым взглядом, а как пригляделся — побледнел.
— Быстро же ты… — через силу усмехнулся он.
Петя был встрепанный, в распахнутой рубахе, с зацелованными губами, водкой от него тянуло. Будто бы только с сеновала, где полночи развлекался.
Объясняться, что все не так, он не собирался. Не глядя на барина, он прошел в угол и лег, утомленно потянувшись. И улыбнулся довольно.
Алексей Николаевич ему ни слова не сказал, ни о чем не спросил. У него и укора во взгляде не было, только усталость и тоска. И разговаривать они вовсе прекратили, не смотрели даже друг на друга.
Петя понимал, что глупо это, но никак не получалось обиду побороть. Они один другому с каждым днем все более чужими делалась, и казалось, что сломанного уже не соберешь, не помиришься.
Бекетов все это видел, но не лез. Остальным как-то не до того было: тут так устанешь, что сил никаких нет смотреть, что у других еще не ладится. Война — это ведь не простая служба армейская, где поутру провел строевые занятия с солдатами, отобедал, а потом сиди до ночи в кампании офицеров, пей, в карты играй. Здесь переходы с зари до зари, и не знаешь еще, где заночевать придется — в крестьянской избе, если повезет, или на голой земле под шинелью, наравне с солдатами. А то и вовсе — по двое суток в седле в ожидании неприятеля.
А майора на другой же день отозвали в штаб с поручением, и с Алексеем Николаевичем он не успел переговорить. А тот по-другому бы про Петю подумал, если бы увидел его лицо разбитое: понял бы, что не было у них ничего. Но вот не вышло, а сам рассказывать Петя не хотел из упрямства.
Он каждый вечер ходил к офицерам и слушал споры о французах. Да ему и так понятно было, что всю зиму те не смогут в Москве просидеть, еды не хватит и кони все с голоду подохнут, кавалерии не останется. Тем более что сгорел город. Неясно было, почему: сами ли сожгли, когда грабили, жители запалили или все разом случилось. Говорили, французы поймали и повесили за то много людей из низших сословий. Будто делу этим поможешь: трудно им становилось, припасов не достать — отряды из деревней не возвращались. Да ни один крестьянин им не дал бы хлеба — ловили и убивали захватчиков, заводили в чащобу. Французам даже пушки не помогали, которые они таскали с собой, выходя за фуражом и припасами.
А Главнокомандующий ждал и отказывался от мира. Юнцы не понимали, почему сейчас нельзя напасть, ругали безделье. Петя усмехался: тут по-охотничьи посмотреть можно было, французы-то зверь матерый, его сначала надо измотать и затравить, иначе горло перегрызет, если сунешься. Вот и нужно было терпения заиметь.
Октябрь начался — промозглый, дождливый. Русская армия встала укрепленным лагерем в Тарутине, и начался долгожданный отдых. Лечили раненых, формировали новые отряды, тренировали неопытных солдат и ополченцев.
И готовились дать бой. Близко от Тарутина, на реке Чернишне, стоял французский корпус. У них левый фланг был у леса, и через него уже начали подбираться храбрые казаки — подкрадывались, прощупывали врага. Говорили, что они слабы, у них много раненых, а от нехватки продовольствия приходится есть павших лошадей. Ссорились там между собой французы, немцы и поляки, не было дисциплины.
Бекетов однажды вечером пришел из штаба, едва не хохоча.
— Вот умора, — начал он рассказывать Алексею Николаевичу. — Оказалось, хотели завтра в атаку. Главнокомандующий приехал проверить — так не знал никто, что в бой идти. Ну и нелепость, начштабу Ермолову не передали пакет с предписанием об атаке, потому что он был на званом обеде! Хорошо же мы воюем! Я нашего старика Кутузова ни разу в гневе не видел до этого, а сейчас подойти страшно было. Он на послезавтра наступление перенес.
Алексей Николаевич на всю тираду ответил одним кивком, а после снова отвернулся к стене. Бекетов вздохнул, глянув на него и на Петю.
А тот губу закусил и спрятал глаза. Вот тут проняло его: бой будет, барин уедет сражаться, а если не вернется… Нет, и думать о таком нельзя!
На другой день он с утра вился за Бекетовым.
— Ну пожалуйста, что вам стоит, я же не под пули, я только издали посмотрю, ну Михаил Андреич…
Он боя никогда не видел, а мечтал, как любой мальчишка. Но тут не в этом дело было. Лишь бы хоть одним глазком увидеть барина! А вдруг ранят — кинуться помочь тут же. Пете все равно уже стало, кто там на кого обиделся, еще когда Алексей Николаевич ушел из палатки, проверив саблю и пистолеты. Они ж не попрощались даже!..
— Михаил Андреич…
Петя смотрел на Бекетова снизу вверх умоляюще распахнутыми глазами, вздохнуть боялся, держал его за рукав мундира. Вокруг гусары вскакивали на коней, наигранно весело переговаривались перед боем.
— Вот ты умелец пристать… — вздохнул Бекетов.
— Можно, да? Можно? — Петя уцепился за луку его седла. — Темно уже, я с вами сяду, никто не заметит, а потом спрыгну…
Бекетов вдруг расхохотался.
— Только за то, что со мной сядешь, чертеныш, — он протянул Пете руку, и тот ловко подтянулся. — Обниму хоть.
Он закутал Петю в плащ, прижал к себе. Обнял, погладил. Петя молчал: пусть хоть под рубаху лезет, лишь бы не согнал.
Они ехали всю ночь, шли по лесу, отделявшему русские войска от неприятеля. Курить и разговаривать было не позволено. Петя пригрелся под плащом Бекетова и дремал у него на груди, а тот трепал его по волосам и усмехался его сонному недовольному ворчанию.
Под утро он пихнул Петю кулаком в бок. Они стояли на опушке леса, готовясь к атаке, и уже начинало светлеть.
— Приехали, слезай. Ох, Петька, не сидится же тебе спокойно… Учти, искать не буду, обратно сам добирайся.
— Спасибо, — он вдруг обнял офицера и легко и коротко поцеловал его в губы.
А потом, не дав тому опомниться, спрыгнул с лошади и скрылся в лесу — ни одна ветка ни шелохнулась. Бекетов уважительно хмыкнул ему в спину.