Пусть это будешь ты

… Под мягкий шелест душа я едва не задремал. Он так долго не выходил из ванной, что я понял – у него дома отключили горячую воду, и он не может заставить себя выбраться из-под струй теплой воды. Квартирка съемная, хозяева и сами не поставили водонагреватель, и жильцам не разрешают – опасно, еще устроят пожар, подумаешь, всего десять дней летом.
Я никуда не торопился. Впереди была долгая, светлая летняя ночь, и я не спешил остаться один – в холодном свете тревожной Луны было легко отправиться в прошлое, а такие путешествия всегда приносят боль.

Мы все ранены, нет не раненых. У нас всего лишь разный болевой порог.

Он вышел, чистый, усталый, грустный, и мне не захотелось его отпускать. Здесь – прохлада кондиционера, тишина; там – зной, горячий воздух метро, запах раскаленного асфальта на улицах.

- Останешься? – спросил я. – Вещи можно забросить в машинку, высохнут к утру.

Он застенчиво улыбнулся.

Моего роста, светловолосый, с теплыми серыми глазами. Челка скрывала правую бровь. На фото он был обнаженным по пояс. Казался обычным красивым парнем под тридцать. Одним из многих. Из очень, очень многих.

Бывают встречи, меняющие течение жизни. Всегда как бы случайные, невзначай. Судьба знает, как обходиться с людьми. Никаких знамений. Только легкое замирание сердца. В это мгновение рождается любовь.

Всегда так – любовь или приходит сразу, или не приходит никогда. Мы всего лишь осознаем, что полюбили, чуть позже. Но любовь уже была с самой первой минуты знакомства. Она никогда не ждет. Невозможно полюбить кого-то через месяцы встреч. У любви другое свойство. Иначе это не любовь.

Я как можно более изящно встал с дивана и показал ему, как выставить программу на моей стиральной машинке.

Дал ему свежую футболку и шорты. Шорты оказались чуть великоваты, и я угрюмо подумал, что нужно есть поменьше пиццы, когда допоздна задерживаюсь на работе.

- Закажем поесть? – спросил я. – Если любишь, у меня есть хорошее вино. Пино Гриджио.

- Можно заказать, - серьезно ответил он. – А могу и приготовить что-нибудь, если есть продукты. Я люблю готовить.

- Пойдем посмотрим.

Мы вдвоем вошли на мою кухоньку, не то, чтобы просторную. Здесь я впервые заметил, что у него рассечена правая бровь. Шрам был совсем свежим. Он поймал мой взгляд и опустил на бровь влажную прядь волос.

Я не стал спрашивать, откуда рана. Мало ли. Мы все ранены.

- Да у тебя здесь запасов на полярную ночь, - с удивлением рассмеялся он. – Дай мне полчаса, и будет ужин как раз к хорошему вину.

Я не стал объяснять ему, что блуждание по соседнему супермаркету, открытому всю ночь, не раз спасало меня от жуткой тоски одиночества. Я одевался, спускался вниз, проходил метров пятьдесят, входил в залитый светом магазин, брал тележку и методично заполнял ее продуктами. Боль отпускала. Бледные от усталости продавщицы и кассирши думали, наверное, что у меня огромная семья.

Мне противопоказана любовь. Привязанность, нежность, ноющее чувство обреченности – вот без этого парня я пропаду, все это для меня опасно. Беда в том, что я не могу выбирать, кого любить. Нет у меня такого дара – прикидывать, прицениваться. Поэтому расставание оставляет зияющую пустоту.

Глеб принялся хозяйничать, я вернулся в комнату и снова прилег. Уснул.

Меня разбудило прикосновение его руки. Я открыл глаза, он тут же отдернул пальцы.

- Готово, - просто сказал он.

Мы оба боялись быть нежными. Секс ничего не значил. Это было всего лишь сплетение тел. Почему мне не хотелось расставаться с ним, именно с ним? Или я дошел до того, что был готов оставить у себя первого встречного, чтобы дотянуть до утра?!

Сон сморил нас за просмотром сериала. Первым засопел Глеб. Я едва успел выключить лэптоп и убрать его с дивана на пол – ухнул в забытье вслед за ним.

Под утро я на мгновение очнулся. В какой-то момент ночи мы обнялись. Двое потерянных, испуганных, никому не нужных детей.

Была неизбежная суета сборов на работу, завтрак на ходу, заполошные ведущие на экране телевизора на кухне. Он украдкой проверил сообщения на коммуникаторе. Того, которое он ждал, не было – Глеб болезненно потер висок. Наверное, это должно было быть что-то важное – коммуникатор лежал на полу с его стороны дивана всю ночь, чтобы можно было дотянуться рукой при первых же звонках.

А в прихожей мы оба оробели. Прощаемся?

- Давай я тебя подвезу, - предложил я. – Там жара за тридцать.

- Не опоздаешь?

- Нет. Творческий коллектив. Основные силы подтягиваются к одиннадцати.

В машине мы разговорились. Немного, осторожно, рассказали о себе. Глеб перебрался в Москву из Питера. Выяснилось, что оба так или иначе связаны с рекламой. Ну, а рекламный мир – неиссякаемая тема.

Я высадил его у новенького делового центра рядом с Садовым Кольцом.

Высадил, и чуть не взвыл. Мы не решились ни о чем договориться. Ни он, ни я.

А, е**ть!

Я выскочил из машины и крикнул ему вслед:

- Глеб!

Он повернулся. Медленно пошел мне навстречу. Робко улыбнулся.

По понятным причинам, страстное объятие исключалось.

- Я…,- начали мы оба.

Остановились. С облегчением рассмеялись.

- Давай к вечеру созвонимся, - предложил я.

- Я тебя ближе к пяти наберу, - ответил Глеб.

… К пяти мы уже обменялись дюжиной сообщений, не меньше, а в начале десятого он снова вошел в мою прохладную квартиру и бросил на пол легкую сумку со сменной одеждой.

Мы припали друг к другу со стоном облегчения. Под рубашкой он был влажным от пота.

Поцелуи отдавали солью. Тела скользили. У близости, казалось, был привкус обреченности. Нам нужно было забвение, и мы не сразу поняли, что в этот раз занимались уже любовью.



Сначала мне казалось, что сдержанность Глеба – родом из Питера. Петербуржцы всегда представлялись мне именно такими: прохладными, сдержанными, воспитанными, истинными детьми причудливого города, похожего в белые ночи на сон усталого сказочника. По сравнению с Глебом я ощущал себя шумным купеческим сынком, хоть и побывавшим в Европах, но понабравшимся только поверхностного лоска.

Потом я понял, что Глеб тщательно оберегает глубокую душевную рану, возможно, едва-едва начавшую затягиваться, как и шрам на его правой брови.

Его настораживала нежность. А мне, напротив, все время хотелось приласкать его. Обнять. Подышать его запахом, уткнувшись в волосы. Поэтому мы вели сложный танец, в котором страсть уравновешивалась отстраненностью. Я не хотел лезть ему в душу. И не хотел отпускать.

Любовь взрослых мужчин – сложная штука. За плечами уже так много расставаний, что поневоле начинаешь взвешивать каждое слово. Инстинкт самосохранения. Он действует до той минуты, пока не поймешь: этот парень настолько дорог, что возможная боль перестает пугать.

Мы встречались через день.

Вечер и ночь вместе, потом день, как в тумане от недостатка сна, ночь в одиночестве, когда надо бы выспаться, но спать одному уже невозможно, бесконечный день до встречи, и - по новой, еще один виток спирали. Выходные, когда мы вставали из постели, только чтобы съездить в спортзалы. У меня появились кое-какие вещи Глеба. Я тоже провел у него ночь, но моя квартирка была удобнее. И, как я понял, достаточно просторной, чтобы там могли жить мы вдвоем. Я ждал, когда Глеб немного расслабится, чтобы предложить ему перебраться ко мне.

Прошли три недели. Жара отступила, похолодало. Вкус его тела изменился. Теперь мы не слизывали друг с друга пот, а ласкали языками горячую кожу, терпко пахнущую молодыми самцами. Мы оба немного похудели – любовный марафон давал о себе знать.

Но стоило нам размокнуть объятия, Глеб вновь уходил в себя. Вспоминал о затаенной боли. Я был готов отдать все, лишь бы исцелить его. Да только как!

В одну из ночей я проснулся от того, что Глеба не было рядом. На миг мне показалось, что он ушел, пока я спал. Обморочный ужас исчез, когда я понял, что с кухни, несмотря на плотно прикрытую дверь, тянет сигаретным дымком.

Глеб стоял у окна и курил, вглядываясь в начинающую едва уловимо светлеть ночь.

Меня накрыла волна любви.

Я больше не мог подыгрывать ему, делая вид, что не происходит ничего необычного.

Подошел и положил руки ему на плечи. В темном стекле отразились двое молодых мужчин, один их которых обнимал другого и терся щекой о его плечо. Они были завораживающе красивы. Это были мы.

- Я не создан для счастья, - спокойно, обреченно сказал Глеб. – Жень, я просто не создан для этого. Судьба другая. Что угодно, но не счастье. Ты не все обо мне знаешь.

На миг меня пробил ужас – мне померещилось, что он говорил о ВИЧ. Мы все еще соблюдали все предписанные современным гомосексуалам осторожности, но я начинал понимать, что хочу его без прочного латекса между нами, плоть в плоть, без барьеров.

Потом я осознал, что мне все равно. Я его любил, ничто другое не имело значения. Так глубоко я полюбил впервые. Переживания прошлого теперь казались мне выдуманными. А вот этот парень был настоящим.

- Чтобы это ни было, я люблю тебя, - сказал я ему на ухо. – Скажи мне, что тебя мучает. Вдвоем мы справимся, слышишь?

Глеб осторожно высвободился из моих рук. Повернулся ко мне. От напряжения у него задергался уголок рта.

Он, должно быть, понял, глядя в мои безумные глаза, о чем я думал.

- Ты что,- покачал он головой, - я бы сразу тебя предупредил! Это не ВИЧ.

Что же? Что же это было?!

Глеб нежно погладил меня по щеке.

Еще удар ужаса. Мне показалось, что он прощается.

Но Глеб сел на табуретку и закурил новую сигарету. Потер переносицу. Затравленно посмотрел на меня. Дотронулся до рассеченной брови.

- Знаешь, Жень, ты лучший из всех парней, которых я встречал. Но я сломан. Понимаешь? Он сломал меня. Я забыл, как любят. Помню только, как изменяют, унижают, лгут, бьют. Мне стыдно. Не думал, что хватит сил тебе в этом признаться. Я тебя недостоин.

Я опустился перед ним на корточки. У него снова дернулась губа.

- Знаешь, ты думаешь, наверное, я ушел от него. Не вынес и ушел. Знай – он меня выгнал. Я все еще жду, что он позвонит. Не уезжаю из Москвы, потому что он здесь. У него новый парень. Я ему не нужен. А я жду.

Глеб заплакал.

Я вынул из его пальцев сигарету. Поцеловал его в ладонь. Он дико посмотрел на меня сквозь слезы.

Он был отравлен. То, что он принимал за любовь к тому, другому, , было ядом, медленно разъедавшим его душу.

У меня не было выбора. Я мог сделать только одно: припасть губами к отверстой ране и вобрать яд в себя, чтобы Глеб смог исцелиться. Это было очень опасно, но не опаснее, чем спасаться от одиночества в круглосуточном супермаркете.

Понимаете?

Мы все ранены.

Нет не раненых.

- Я люблю тебя, - повторил я свое признание. – Останься со мной. Когда ты захочешь уйти, то уйдешь, я не буду тебя задерживать. Тебе нужен кто-то, чтобы скоротать ожидание звонка. Пусть это буду я.



Ну, мы вьем гнездо, делаем в субботу покупки в «Твоем доме», пугаем друг друга, утверждая, что, когда магазин закрывается, порожденные чьей-то недоброй фантазией злобные садовые гномы оживают и выбираются в город в поиске жертв.

Осень. Начинается осень.

Яд во мне. Я исступленно люблю Глеба. Делаю вид, что люблю, как нормальный человек, не как безумец.

Я знаю его историю. Измены и ложь, ссоры и примирения, унижение перед друзьями, слепая вера, что можно сделать что-то, и любимый перестанет тебя мучить. Спьяну – зуботычины. А потом, в один вечер, в пылу перепалки, неожиданный толчок в грудь, такой сильный, злой и непредсказуемый, что Глеб теряет равновесие и расшибает бровь о косяк двери.

Ну, да ладно. Буду сопротивляться отраве в моей крови, пока хватит сил. При каждом звонке его телефона их становится все меньше.

… С ворохом пакетов вваливаемся в квартиру.

У Глеба звонит телефон.

Он опускает покупки на пол, смотрит на дисплей.

Звонит его бывший. Я знаю, это тот парень.

Именно сейчас. Когда мы с Глебом вроде бы счастливы. Звонит, чтобы разрушить нашу жизнь.

Я прислоняюсь к стене. Он позовет, и Глеб уйдет. Ожидание звонка закончится. Я стану не нужен.

Телефон звонит и звонит, и мой любимый, который не любит меня, смотрит на дисплей, что-то решая, а потом вдруг улыбается и сбрасывает звонок, отключает телефон и кладет его на полочку рядом с зеркалом.

- Нужно номер сменить, - говорит Глеб. – Давай потом все разберем. Поедем перекусим. Женя!

Я не решаюсь оторваться от стены, и не могу ничего сказать в ответ, потому что плачу. Со слезами из меня уходит яд.

Глеб обнимает меня, и я обмякаю в его руках. Расклеился.

Ожидание звонка, действительно, закончилось.

- Я вспомнил, как любить, - шепчет Глеб мне на ухо. – Женя, я люблю тебя.

Я повторяю за ним:

- Я люблю тебя.

А потом шмыгаю носом и добавляю, чувствуя, как легко мне дышится:

- Суши или пицца?



… Под мягкий шелест душа я едва не задремал. Он так долго не выходил из ванной, что я понял – у него дома отключили горячую воду, и он не может заставить себя выбраться из-под струй теплой воды.

Пока его не было рядом, я успел придумать грустную и завораживающую историю нашей любви, начавшейся в эту летнюю ночь.

Откуда я знаю, что мы полюбим друг друга?!

Не могу этого знать. Но так будет.

Почему, когда он опускается рядом со мной на диван, я отвожу мокрую прядь волос от его лба, чтобы увидеть свежий шрам на правой брови?

Наша любовь - все еще вероятность будущего, или нити наших судеб уже сплетены в единый узор?!

Что будет, если я начну с главного?!

С самого главного?!

С того, что нужно было сказать Глебу в пригрезившуюся мне нашу первую с ним ночь, ту самую ночь, которая вкрадчиво подбирается к нам в эти минуты?!

Я обнимаю его, провожу пальцами по все еще влажной спине, вдыхаю запах кожи и говорю то, что и должен был сказать с самого начала, не мешкая:

- Оставайся. Будь со мной. Я готов полюбить. Пусть это будешь ты.

Любовь или приходит сразу, или не приходит никогда.

Глеб эхом повторяет, обнимая меня в ответ:

- Пусть это будешь ты.

У него горячие, сухие губы.

Он очень тихо произносит:

- Я увидел тебя и понял, что не забыл, как любить. Боялся, что не помню, но я не забыл. Он меня не сломал. Потом расскажу.

Мир вокруг нас обретает четкость.

Опускаемся на смятые простыни.

В этот раз все по-другому. Не случайно.

Мы нежны. Чутки. Начинаем узнавать друг друга. А если я сделаю вот так? Здесь, да, здесь. Не останавливайся. Поцелуй меня. Хочу знать, что это любовь. Ты ласковый. Это любовь.

Глеб неожиданно отстраняется:

- Погоди-ка!

Он склоняется с дивана на пол, нашаривает на полу свой мобильный телефон, замирает на миг, что-то решая, качает головой, а потом отключает его, закидывает в сгущающиеся тени и возвращается ко мне.