Эмпатия

Было так, что мимо и никаким боком. А это лето вернуло абсолютно все, что было должно. Расплатилось за прошлое. Даже выругаться не могу, язык не поворачивается. Опомниться не дало, все куда-то тащило, заманивало, два раза чуть с рельсов не сошел, но кто-то добрый, который подошел быстро и сзади, за шиворот рывком и назад. И песок на зубах после, и сорь какая-то в глазах, пока протирал, пока разворачивался, чтобы лицом к спасителю... а его след уже простыл, затерялся, растворился. Только запах остался, легкий такой, прерывающийся, пунктиром едва видимым, то ли нет, то ли есть, распаренным деревом как будто бы пахнет, какой-то травой, налившейся горько-сладким чем-то там, уже не зеленой, а буро-бронзовой, растерев между пальцами полненькие стебли которой можно вдохнуть тяжелый винный пар и опьянеть в один момент.
Летом встретил мальчика с большими глазами. Не ребенок, а совсем большой уже, совсем вырос. Проводил с ним ночь за ночью, смотрел в распахнутые глаза, и удивлялся его способности удивляться всему удивительному. За спиной у него такая тяжесть, что мой личный календарь рассыпался бы на нейроны, а у него впереди ничего нет, кроме высоких лейкоцитов, и уже ни один классификатор не справляется с определением уровня жизни в его крови. И удивление в карих глазах такое мощное, что я сигарету до белого фильтра и дальше, не замечая, что предел-то совершенству все-таки есть, пока резкий запах не уколет носоглотку. Кончиком языка по обожженным губам, осторожно так, больно же, и черное вино, верное, вкусное, густое и уже теплое, потому что жара.


Мы постоянно ссорились. Постоянно. Причины находили нас сами, сопротивляться сил не нашлось ни у тебя, такого спокойного и циничного, ни у меня, а уж я-то со своей нервной системой вообще не понимаю, как живу. Ужасно сильно раз за разом хлопала дверь, один из нас оставался на месте, а другой уходил прочь широкими шагами, чтобы больше никогда не вернуться, потому что надоело все, и нет бога, проверено. А вечером нас опять несло друг к другу, и мы цеплялись за любую дурь, из-за которой утром ты мог ударить меня, а я, не скромничая, дать тебе сдачи.
«Хлеба дома нет»
«Я не успеваю»
«Ну и черт с тобой»
Было и так. Ловили дождь ладонями, стоя на балконе, задыхаясь в холодном воздухе, и только фонари среди непотребного количества листвы торчащих прямо перед домом деревьев. А руку на спину и ко мне вплотную... помнишь? Бликующее серебряное колечко в мочке уха, коричневый кожаный браслет на запястье, и хорошо-то как, уютно, снаружи ветер, а внутри тепло. Я сижу, высунув нос на улицу, в твоих руках, и ты со смехом шепчешь в мой лохматый затылок какие-то важные неважности, о которых мы забудем через пять минут, потому что так и уснем, сидя на диване, моя спина на твоей груди, твоя рука на моем колене, мое дыхание в твою шею.
Это было неудивительно, я знал, что что-то где-то обязательно разорвется. Только вот сроки не были прописаны, а жаль. Успел заболеть и это теперь со мной до конца. Где он, финал этот, откуда ветер дует и в какую сторону, а может, это вообще Роза Ветров, так что же теперь, не жить, да? Я вас умоляю. Самое оно. Ничего нового, а ты со мной.
Было и такое.
Карие глаза не смотрят в мою сторону, в твоей руке ключи от машины, в моей руке ртутный термометр.
- Я же просил, я умолял быть осторожнее, я что, сука, пустое место? Это же не игрушки, сволочь! Это жизнь! Ты что, издеваешься?!
Да мне все равно, пойми ты. Пробую сказать хоть слово, но куда там, я сразу враг.


Лето, задумавшись, гадает на скрученных желтушных листьях, обрывает их с ломких веток и со стуком бросает на асфальт, на головы людям, прямо тебе в руки, дарит красоту такую. Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, а дальше? А дальше снова листья, их к осени много-много нарисовалось, урожайный на них выдался год. Можно трехлитровые банки закручивать на зиму, чтобы потом, когда вдруг сожмется что-то в груди неловким образом, взять да и посеять их по всей квартире. На улице снег, а дома на красном ковре – желтые листья.


- Мне не нравятся твои татуировки.
- У меня всего две.
- Ты на этом не остановишься.
- Может быть, может быть...
- Набей себе на спине номер своей машины. Если что, идентифицируют сразу.
- Набью номер твоего загранпаспорта. Идентифицируют как тебя.
- Мне не нравится этот разговор. И не нравятся твои татуировки. Расписался, как пацан. Еще кольцо в нос засунь.
- Как скажешь, зайка.
В карих глазах плещется черешневый сок. Тебе приятно, что я на тебя среагировал трехэтажным французским, значит, мы еще оба живы. Ты большой, тебя можно три дня целовать и не справиться. Но никто не знает, что на самом деле ты крохотный, даже не три на четыре, а меньше, и, держа тебя в ладонях, я всегда борюсь с желанием сделать громкий хлопок.
Мух-то развелось, господи...


Он не дал мне и слова сказать, толкнул в грудь, и я упал на диван на спину. Спустя пару минут он уже лежал на мне, а вот просто так и без всего, похожий на сошедшего с ума от таинственной лихорадки, заслонившего нас двоих длинными темными волосами от белого июльского зноя, не сняв с меня даже наручные часы, не тронув ни одной пуговицы, не сделав больше ничего. Ну, что ж, если ему так надо, я подчинюсь, и буду молча смотреть в его переносицу, пока он, слегка нахмурившись, словно испытывая легкую головную боль, и обняв мои бедра загорелыми ногами, будет рассматривать кончиками пальцев мои скулы, а потом уголок рта, а потом…


Ты занял слишком много места в моем пространстве. Не так уж оно и бесконечно, там достаточно пыльно, кое-где требуется серьезный ремонт. Я не мог утвердить себя ни в какой ипостаси, но ты постоянно использовал слово «даже», усиливая мое желание настучать тебе по пандусу.
- Ты такой… такой…
- Хватит… пожалуйста.
Я умолял тебя замолчать любыми способами, высылая в другую комнату, обрывая телефонный разговор на полувыдохе, сбегая от нас. А ты ведь действительно так думал, но я, прости, прости, я до сих пор не слышу тебя, не хочу я этого, не надо.


Внешне дом выглядел спокойно. Деревенский такой, старый, двадцать девятого года постройки, чьи широкие плечи по-стариковски гордо выглядывали через обнаглевшие кусты сирени.
- И ты такую красоту продавать собрался?
Ну, как тебе сказать. Да, и чем скорее, тем лучше. И лучше через посредника, ибо быть мне тут больно. Тут все мое настоящее, живое прошлое, теплое, мягкое, которое я только тебе показал. Видишь?.. Да не там, голову поверни в левую сторону. Вот, правильно. Тут был парник, что там росло, я не помню, сверху было все это дело покрыто стеклом, а я взял и наступил на него. И потом бежал к дому и орал, словно укушенный, оставляя на дорожке, выложенной мрамором, кровавый след детской босой ноги. Ой, перепугались все тогда…
- А сейчас тебе как тут? – спрашивал он, присаживаясь на седло «Харлея».
- А сейчас мне тут надо кое-что сделать.
И вскоре мы с ним, набрызгав на пол воды, мели к порогу пушистые пыльные кучки, потом, расстелив на столе бумажные полотенца, наскоро перекусили чипсами и чаем из термоса, а потом, бросив на пол найденные в двустворчатом древнем шкафу холодные гобеленовые настенные коврики с изображенными на них оленями и медведями, молились друг на друга, спускаясь с горных вершин Куинджи, замотанных снегом, к теплому Гольфстриму, и было так хорошо и спокойно, как может быть только дома.
Целых шесть дней мы прожили там вдвоем, и он даже читал под солнцем, валяясь посреди разгромленного старого огорода на какой-то рванине, похожей на тонкое одеяло, постоянно хлопая по телу ладонями, потому что мошкара в этом году очень активничала. Очки от солнца надо лбом, волосы собраны в конский хвост, я только что увидел его, такого теплого.
- Смотри, что соседка дала.
- А что?
- Яблоки же.
- Дай.
- На.
Я подбрасываю, он ловит. Я всего-то помог передвинуть массивный обеденный стол из одного угла комнаты в другой, а старушка навалила мне целый подол желтых мелких яблочек.
- Мою бабушку уважали. Нет, серьезно. Когда началась война, все мужики пошли воевать, а одна женщина мужа не пустила, закрыла в подполе. Все село знало, что он никуда не ушел, и никто ей ни слова. Она приходила сюда, садилась на стул и просто так спрашивала: «Ну что, Кать?». И бабка только качала головой, мол, ты все сама знаешь, все молчат, но ты же сама все знаешь.
- А потом?
- А потом тишина в студии. Мать больше не рассказывала.
- А твой дед тоже?
- Погиб в феврале сорок третьего. Был сапером. Осталось трое детей, два сына и младшая дочь. Борис, Шура и Леночка.
- А ты чей?
- Я-то как раз и есть сын той самой Леночки.
Поразительно, но он замолчал, уставившись в деревенскую черную ночь. Задумалось мое солнышко. Свет из дома напротив, свет с нашей террасы, на крыльце которой мы с ним сидим, а в середине мы, такие чужие тут, даже я.
- Пойдем спать, - тянусь я за сигаретой. - Ты совсем сонный. Иди, ложись, я буквально через пару минут буду.
- Да, - говорит он и не двигается с места, - сейчас пойду.
Пока я курю, он не произносит ни слова, а потом, притихшие, мы вместе заходим в дом.


Лето свой срок отмотало. Мы с тобой этим летом встретились, упав друг на друга, даже не пытаясь увернуться от удара в самую душу. И вот что удивило меня больше всего. Ни ты, ни я ни разу, ни намеком на то, что уже случилось с нами. Мы испачкались друг в друге по самые маковки, извалялись в желтых хрустящих листьях, отшвырнув ранцы в сторону, забыв про мамину просьбу купить батон по пути домой, а чтобы сразу за уроки, и ни в коем случае не гулять ни с Костей, ни с Юркой. А мы ведь были послушными, мы даже листы в дневниках вырвать нормально не могли, и врать гладко не умели, все через одно место, с оттяжкой, слишком театрально и громко.
И никаких слов, ничего, фигня все это, потом как-нибудь скажу тебе, время вроде бы еще есть.


- Ты как?
- Что?..
- Доброе утро.
- Да что ты…


А завтра дожди. Ну, наконец-то. А потом листья в банки, перчатки на руки, больница, две моих работы, твоя температура, моя истерика, «ну, хватит», «возьми себя в руки», твой обжигающий шепот, первый снег, моя температура, твой голос в трубке, пара измызганных кроссовок в коридоре, усталость, пропущенный вызов, проданный «Харлей», купленный лично для тебя ноутбук, ожидание, молчание, одна сигарета на двоих после и пара дней за свой счет до, сон до обеда в субботу и не вовремя разрядившийся фотоаппарат, а я уже на фоне красной телефонной будки на Сассекс-Гарденс, как придурок, с улыбкой прицельно в карие глаза.


- Никакой любви.