Ефрейтор

Стемнело. Настенная лампа с пыльным плафоном скупо освещала часть кухни: пластиковый стол, застеленный газетой, синюю миску со сморщенными солеными огурцами, литровую банку мутного рассола, грубо вспоротые ножом консервные банки "Килька в томате" и «Шпроты в масле», толстые, уже потекшие куски сала на щербатой тарелке. Из сваренной в мундире картошки Саныч соорудил на столе пирамиду, из коряво откромсанных кусков ржаного хлеба выложил неровный квадрат. Граненый стакан под водку и тонкостенный высокий под пиво, скрученная алюминиевая ложка и туалетная бумага вместо салфеток, старинная медная пепельница, забитая бычками и три пластиковые зажигалки.
Из неплотно завернутого крана в мойку капала вода, Саныч от этого бесился, его вообще выводили из себя, как он говорил "монотонные несанкционированные звуки", но встать завинтить было не то чтобы лень, а не ко времени. Когда душа горит и психует - главное, соблюсти ритм процесса: выпил-закусил, упал-отжался, выпил-закусил... Сколько в нем плескалось водяры, Саныч не считал, но мозги оставались ясными и злыми, под сердцем ворочалось желание засадить с ноги Федьке Якименко в жирную морду, стукачу поганому, из-за которого Саныча и прокатили: мол, как же мы тебе, КВС Потапов, дадим сейчас комэска, хоть и договорено, если ты с икрой похабно засветился. А кто, блядь, ее оттуда не возит? Да все, и Якименко, годами, десятилетиями, каналы из рук в руки передаются - да что там передаются, местные сами выходят. Всем навар. Самолет перенесет, не тоннами же закидывают, так, по-мелочи. Но Федька, сука раскормленная, заложил именно его, от себя ответ, гаденыш, вспомнив, что Саныча вот-вот должны повысить, позавидовал, сложил дважды два, рассчитав, притопит Потапова – поднимет себя, командир эскадрильи – мечта Федькина. И стукнул. Громко. В верхние инстанции.
Вспомнив, как шмонали, предъявляли, стращали, как начальство решало, отмазывать ли Саныча, у которого часов налета больше, чем у десятка столетних ведьм, или сделать из него показательный процесс, потому как статус-статусом, а характер у Потапова ершистый, несговорчивый, по словам Верочки из кадров - "нетолерантный". Все узнали, шушукались, и этот, кажись, тоже... как его там, Митька, стюард новый - хотя, какой новый, год летает. Неплохой пацан, уважительный, но без подобострастия, юморной, но без пошлостей, чистенький, но без крахмала. Не раз, не два ловил Саныч себя на том, что тянет улыбнуться при виде ладной невысокой фигурки, круглого светлоглазого веснушчатого лица. Тянет потрепать Митьку по рыжим волосам, по плечу хлопнуть, по... да, да, по пятой точке. Не шлепнуть, а провести - от поясницы вниз, медленно, с нажимом. И чтоб увидеть, как покраснеет стюард, глаза у него замутятся, губы раскроются. Хотя, может, наоборот, хряснет Саныча по мордасам, обзовет пидором, растрезвонит. Но чутье иное подсказывало, иное... Иногда казалось, Митька ждал, догадывался, терся-то рядом, терся. Без намеков, но воздух вокруг них густел, тяжелел, когда близко находились. Саныч, понятно, не голубой, что холост - не показатель, баб имел много: и спереди, и сзади, и вальтом, и стоя. Два раза в жизни мужикам вламывал: первый раз в училище, преподу по "научному коммунизму", ох, ужом тот свивался от удовольствия. Второй - шоферу-дальнобойщику пятнадцать лет назад. Оба раза запомнились. Было хорошо. Размашисто, мощно, будто в хмельном отрыве, без сантиментов и сюсюканья, как с женщинами. Но больше не повторял, испугавшись, что чересчур понравится. Завязал, не педик же он, так... баловался. А пацан этот, Митька, явно что-то нюхом ловит.
Саныч выдернул очередную картоху из основания пирамиды, задумчиво начал жевать прямо с кожурой. Поскрипел зубами, двинул желваками, почесал бритый череп и приказал себе не думать про стюарда.
Начальство решило второе: публично пожурить «матерого аса». Понятное дело, сильно портить карьеру не рискнули, Саныч не пальцем деланный, связи имеются, причем, действующие нецивилизованно и выражающиеся нелитературно. Но от полетов на месяц отстранили, с комэска прокатили, премии кукишем заменили. Федька-жиртрест место Саныча занял. Как и рассчитывал. Ничего, дружок, ничего, сучий потрох… расчет будет.
Не хотел, но придется перекинуться с Грачом, тот Санычу должен, предложить, чтоб друзья его в обмен на долг отметелили Якименко - понятно, не до смерти, но аргументированно. Вот ведь сволотой какой оказался, напрочь забыл, что тринадцать лет назад именно Саныч его привел, обтер, рекомендовал, прикрывал. Верно говорят, не делай добра… Сегодня утром Якименко должны были его - Саныча - должность вручить. Небось, расфуфырился, кителек подчистил. Не делай…
Саныч треснул ребром ладони по столу, бутылка подпрыгнула, опрокинулась, и водка тонкой струйкой потекла на пол. Внизу раздался недовольный бубнеж, возня, Саныч нагнулся, обтер с башки Ефрейтора водку, тот глядел обижено, моргал часто.
- Ну прости, брат, прости, в глаза, что ли, попало? Ничего, это полезно, не моча, чистый продукт, мне бутыли с завода поставляют, высший сорт. Ты давай, оближись-ка лучше, а не трясись. Эй, Ефрейтор, харе, кончай, кухню разнесешь, - Саныч пытался удержать за холку огромного алабая, но тот вырывался, бодался и ругался.
- Угомонись, дурак, кончай материться, дай промою зенки. Ляг, кобелина, лежать, сказал.
Встал, намочил под краном кусок полотенца и, присев на пол рядом с Ефрейтором, начал осторожно протирать глаза. Тот послушно подставлял морду, облизывал Саныча огромным, как лопата, языком, разве что взасос не целовал.
- По-маленькой дернем и гулять пойдем. Ну-ну, не стартуй, попозже, сейчас валяйся.
Ефрейтор вздохнув, растянулся на полу, заняв почти всю кухню.
- Один ты у меня, друже, - Саныч рассматривал на просвет стакан, - ты один, я один, значит, двое нас. Может, тебя женить, а? Бабу-сучку привести, щенят заделаете, внуки пойдут. Что скажешь?
Ефрейтор внимательно выслушал и отрицательно помотал головой.
- Не хочешь? Ну и верно. Зачем нам кто-то, тем более, с месячными. Есть станете в два горла, а щенки... Что с ними? Не топить же. С одним морока, кабы не Михайловна, коротать время тебе в передержке. Чего облизываешься? Жрать еще рано, и вообще, Ефрейтор, совесть имей, не дави, дай хозяину расслабиться. Выпить хочешь? Черт, забыл, ты же трезвенник, молоко лакаешь, как кошак, а водочку игнорируешь. Не ругаю - хвалю, в семье одного употребляющего достаточно. Не косись на меня, не косись, сегодня день такой.
Саныч фальшиво нескладно запел набором слов, почесываю псу спину: «Не суди, собака, взглядом, не кори меня, друган, Саныч ярость заливает и планируется про мстя, я ж нечасто нажираюсь, пару раз от силы в год, ты меня, Ефрейтор, знаешь, я толстокожий бегемот...».
- Дай рядом лягу, двигайся, туша обросшая, развалился, папке места не хватает.
Пока Саныч пьяненько пел Ефрейтору, тот глядел на него. Глядел и глядел. Не отворачиваясь, не мигая. Слушал. Внимательно. Всё понимал. Всё.
Привалившись к горячему боку алабая, Саныч думал, что жизнь - штука несправедливая, Федька Якименко - у**ище, начальство - ссыкливое, женщины - сложные, устаешь смертельно от их губнушек-шоколадок-диет-гладких ножек-сковородок-требований-условий-намеков... Бывало, сходился Саныч на время, но через месяц-два казалось ему, что в квартире уже не одна подружка, а на пять помноженная. И, как в кино, щебечет-щебечет-щебечет. Он после рейса о тишине мечтает, а она-они – бла-бла-бла, просят высказаться как соскучился, любит ли, хотел ли. Кругом морока - нет, не приспособлен он для семейной жизни, не его клетка.
- …с бабами, Ефрейтор, связываться, себе дороже. Витек ржет, боишься ты, говорит, Саныч, женщин, поэтому нос воротишь. А я не боюсь, не боюсь... Что бормочешь, псина? Как дам в глаз за то, что Витьку поддакиваешь. Ты-то сам что о них знаешь? Не боюсь, натура у меня двоякая. Эх, было бы общество помягче, я бы, может, вместо грудастой жены х*ястую завел. Проще с мужиками, одной крови мы, под одно заточены, не требуются политесы-танцеванья, знаем, как член в штаны упаковывать, и что такое «мячом по яйцам». Что ворчишь? Громче, Ефрейтор, не понимаю.
Алабай отчетливо, степенно, гавкнул пять раз .
- Это что сейчас было? На х*й меня послал или идею с мужиком одобрил? Если первое, тявкни один, если второе - два.
Ефрейтор запрокинул башку, гаркнул так, что посуда зазвенела: "ррррав, ррррав".
- Ого! Считаешь, нужно рискнуть? Типа, если не делаю, то трушу? Да за такие наезды, собак, можно пинка получить. Ты кого трусом назвал? Меня? Меня, Потапова Александра Ильича? Думаешь, слабо, да? Слабо сказать этому, как его, Митьке-стюарду, что вспоминаю и в койку хочу? Поспорить желаешь? А когда выиграю, чем платить будешь, Ефрейтор?
Алабай неожиданно вскочил, чуть не растоптав Саныча, ринулся в коридор.
- Тьфу, черт, ты куда?
Звонок-кукушка залился трелью.
- Ефрейтор, ты кого-то ждешь? Нет? И я никого. А раз так, то нас нет дома.
Заорал в сторону входной двери:
- Никого нет дома, дома нет никого.
Кукушка не испугалась крика, снова заверещала, настойчиво, долго.
- Я предупредил, - Саныч распахнул дверь и осекся, натурально застыв с раскрытым ртом.
На пороге, обвешанный пакетами, стоял стюард Митька. Лохматый, веселый и смущенный.
- Оба-на, - Саныч сглотнул, - а я что, собрание коллектива на дому запланировал?
- Александр Ильич, это… ну это я… - Митька переминался с ноги на ногу, слова искал, - пустите, короче, а? В туалет хочу, сил нет.
- Ты за город пер для того, чтобы в мой сортир сходить? Пацан, вы большой оригинал.
- Нет, мне… по пути было, вот и решил, там такое… такое…
- По пути ему? - Саныч усмехнулся, - в пригород? Поссать? А в кустах никак? Хозяйство боишься простудить?
- Александр Ильич, да будьте человеком, я же сейчас…
- Ладно, давай по-быстрому, сумки брось тут, не сопру.
Митька ломанулся сайгаком, кинув поклажу у стены, а Саныч заорал:
- Кыш, вон, отвали, я сказал.
Стюард от неожиданности подпрыгнул, завалился плечом на стеллаж с книгами, сверху ему на голову посыпались кипы журналов, керамический цветочный горшок и еще какая-то фигня.
Митька вначале пискнул, потом рявкнул, потом заматерился виртуозно, Саныч аж заслушался, диссонанс-то какой: с виду мальчик-зайчик, а ругается так, словно с пеленок в портовой бочке жил. Но, узрев Митьку на полу с вазоном на голове, захохотал неприлично. Спохватившись, присел рядом:
- Вандал, ты мне решил квартиру разгромить?
- Александр Ильич, - Митька встал на колени, покачался, опустился задницей на пятки, - зачем погнали? Сами пустили, а потом "кыш, вон", я прям тут чуть…
- Не обмочился? Да не тебе я, а Ефрейтору, видел же псину мою. Кстати, молодец, парень, не испугался его, девять из десяти шарахаются, а ты молоток. Он в пакет полез, жрачку тырить, вот и пугнул. А ты, - Саныч понимал, грешно потешиться над мальчиком с горшком на голове, но ничего поделать не мог, смех вырывался, - попал, попал. Эмиль с супницей. Треснуть тебя, что ли?
- Не надо, вверх потяните.
- Ну, давай.
Потянул. Еще потянул. И снова. Придвинулся. Лицо сидящего Митьки оказалось аккурат напротив ширинки Саныча, от частого дыхания пацана в паху горячо стало. Штаны-то тонкие, треники, закрыл глаза, представив... Лучше бы не представлял, потому что до ломоты в костях захотелось сгрести Митьку в охапку, развернуть тылом кверху, сдернуть портки и... то самое туда, да поглубже, да с напором и темпом. Без долгого разгона, взлетной полосы-то нет, сразу в небо взмыть. Высоту вертикально набирать. А пацан крутился бы под ним, стреноженный, жаркий, мокрый, еще бы просил. Саныч бы давал. Давал.
Лучше бы не представлял.
- Александр Ильич, заснули? Она же, гадость, давит, больно.
- Подожди.
Расставил ноги шире, спиной в шкаф уперся, дернул что есть силы.
- Ай-ааааййййй, ухи... уши оторвете, - Митька цепко схватил его за подколенки, - больно, уууууййййй.
- Терпи, - голос отказал, вместо приказного тона хриплый шепот вышел, - еще раз и слезет.
- Дайте покрепче возьмусь.
Взялся. Охватил ноги Саныча плотно, а пальцами за бедра изнутри уцепился, высоко, под самыми яйцами. Какой, к чертям, горшок? Другого, другого хочется. Саныч сосчитал до пяти, снова потянул. Снял.
- Эй, жив?
- Угу. Только мозги сплющились.
- Вставай, сортир прямо.
- Ага, ага, я сейчас. Руки дрожат.
- Подержать? - вырвалось непроизвольно и прозвучало... не по-приколу прозвучало, а будто с намеком, приглашением.
- Не над... а вы хотите?
- Чего?
- Этого.
- Пацан, я пошутил.
Пока Митька отливал, Саныч кое-как собрал разбросанные журналы, снова свалил их кучей на шкаф и задумался. Можно выпроводить. Можно предложить выпить. Можно не предлагать выпить и не выпроваживать. А если серьезно, какого дьявола приперся? Пока раскидывал варианты, Митька появился:
- Александр Ильич, я там принес…
- Что?
- Мясо.
- Зачем?
- Так.
- Пришел зачем? Я тебя звал?
- Нет.
- Ну?
- Рассказать, звонил, но вы трубку не брали.
- Правильно, телефоны отключил и напивался.
- Напились?
- Шло, но ты кайф обломал.
- Что пили?
- Слушай, парень, не мути воду, а то Ефрейтор дорогу на выход укажет.
- А я его задобрил.
- Чем?
- Принес два пакета с мясом, один вашему алабаю.
Из коридора раздавалось смачное чавканье.
- Вот как? Псину мою подкупаешь? Эй, Ефрейтор, лапы повыдергиваю и к носу приставлю, кто тебе, кобелина, разрешал чужое жевать?
Орать-то орал, вот только злобы не было, наоборот, мягко стало. Уютно. Странно. Будто так и нужно, чтобы Ефрейтор жрал принесенное ему Митькой мясо, а Саныч бурчал на обоих, радуясь, что пацан принес, а псина ест.
- Зачем пришел? Только не бреши, что по пути.
- Не буду. Специально приехал.
- Адрес, телефон откуда узнал?
- У Верочки из кадров, она шоколадки любит.
- Ясно. А если бы меня дома не было?
- Подождал бы.
- Зачем?
- Рассказать.
- Что?
- Сегодня Якименко комэска...
- Не напоминай.
- Все по стенкам ползают, он так опозорился, что увольняться придется.
- Не понял.
- Александр Ильич, он в самый торжественный момент, извините за физиологический натурализм, обделался в штаны.
- Что?
- Ну да.
- Переносно?
- Нее, по-настоящему.
- Обосрался?
- Ага, те, кто был, рассказывали, ему про честь и прочее, а он покраснел как рак, за живот схватился, три шага бегом в сторону двери, но не успел, со свистом, брюки промокли. И вонь.
Саныч не просто ржал - подвывал и улюлюкал, представляя упитанного важного Якименко во всей этой красе. Есть боженька на свете, есть. И новая заповедь: "Не стучи на друга своего, да не пронесет жидко при начальстве". Митька смеялся рядом: юно, задорно.
- Стоп, - Саныч поднял вверх указательный палец, – с чего? От счастья? И почему ты, – с нажимом на «ты», - мне хотел донести?
Митька, опустив глаза, рвал край газеты в тонкую бахрому, молчал.
- Ну? Парень, колись.
Тот, заплетая из бахромы косичку, промычал:
- Я это…я…
- Что?
- Сделал.
- Что? Лучи послал?
- Почти. Три года в медицинском, потом бросил, мама фармаколог, брат БАДами торгует, про лекарства разные с детства… подобрал такое… типа слабительное… не сразу действует, а через два часа.
- И? В углу Якименко заловил, в рот насильно засунул?
- Зачем. Он знает про брата, верит в БАДы, я сказал, пилюли стресс снимают, прибавляют уверенности. Он и принял. Сам.
- Повелся?
- Ага.
Саныч покачал головой:
- Ох*еть, пацан, схема. Вот только не пойму, ты-то какого лешего подставлялся? Личные счеты?
Митька, закончив с бахромой-косичками, стал катать шарики из хлебных крошек.
- Не хочешь отвечать?
- Он гад.
- Согласен. Но тебе что?
- На вас настучал, все икру возят, и Федор Иванович тоже, но он вам завидовал.
- А ты в курсе?
- Все в курсе. Знаете, что про вас говорил?
- Догадываюсь. Но это я и он, а не он и ты. Зачем?
- Не люблю стукачей.
- Хвалю. Я тоже. Ну?
- Я за вас ему.
- За меня? То есть, Александр Ильич такое чмо, что ему нужны подпорки в виде пацаненка? Хорошего же ты обо мне мнения. Тебя просили?
- Нет.
Саныч схватил Митьку за шкирку:
- Вот что, друг сердешный, бери свое мясо и шуруй вступаться за другого, а я сам разгребу. Понял? Добродетель-благодетель выискался. Не нужны мне защитники. Я просил, просил?
Прискакал Ефрейтор, разлаялся.
- Быстро на выход. Псину спустить?
Но алабай вместо того, чтобы посодействовать в выпроваживании незваного гостя, прижался к Митьке, задрал башку и стал вылизывать тому лицо, радостно повизгивая.
- Ах ты ж, кобелина продажная, - Саныч размахнулся, но Митька вскочил с табуретки, вцепился ему в запястье.
- Не надо, не бейте его, Александр Ильич, Ефрейтор классный, он лучше вас понял.
- Что? Что, блядь, он понял? Как хозяина бабой выставили? - Саныч толкнул Митьку назад, встал сзади него, снова схватил за ворот свитера, дернул.
- Нет, нет, ну зачем вы так… Я же не мог не сделать, понимаете? Это подло. Не вступился за вас, нет. Вы сами с ним потом... Я на посмешище… Опозорить. Извините, если не то, но… - сидящий на табуретке Митька исхитрился вывернуться и снова врезался мордахой в Саныча, только сейчас в живот, ткнулся губами в голое тело, там, где не хватало пуговицы на рубашке. И…
Он сказал «поехали» - и включил мотор.
Полетели.
Как там сравнивают - током дало? Током. Насквозь. От пупка до позвоночника, от макушки до ступней.
Саныч тяжело дышал, остывая. Если по-справедливости, отбросив дурость с гордыней, должен он Митьке спасибо сказать. Должен. Но непривычно. Не привык он, чтобы вступались, переживали. Тем более тот, кого толком и не знаешь.
Не знаешь - но хочешь.
Всеми членами сразу.
- Митька, почему я?
- Потому что вы.
- А… У меня на морде написано?
- Неа, не всё, не сразу.
- Конкретнее.
- Я вокруг вас с первой недели - кругами. А вы мазали взглядом и чурались, дистанцию держали, но смотрели.
- Смотрел?
- А то… Такое чувствую всегда.
- Погулять любишь?
-Нет, у меня всего один с половиной был.
- Это как?
- Первый нормально, мы расстались, а второй не мог, возбуждался только, когда я сам себя, а он в этот момент себе кожу лезвием на груди надрезал.
- Больной.
- Несчастный.
- Да хрен с ним. Так что чувствовал?
- Что вы…
- Гомик?
- Нет, нет, не знаю, вам решать, но смотрели, так смотрели, что хотелось тут же раздеться. А потом я, кажется, в вас влю...
- Молчать.
- Есть.
- Ни слова про это.
- Есть.
- Вернемся к "хотелось раздеться".
- Да.
- Раздевайся.
- А?
- Б.
- То есть - вы? Я прав?
- Митька, ты мясо принес, так?
- Так.
- А я после секса голодный, жареное мясо с лучком - шикарно. Спасибо, парень.
- С ананасом.
- Не понял.
- Свинину с ананасом вкуснее запечь, тоже купил.
- Не важно. Ты против?
- Я думаю.
- Не надо.
- Вдруг вы завтра пожалеете, протрезвеете и скажете…
- Не скажу.
- Точно?
- Во-первых, я трезвый. Хочешь, скороговорку?
- Хочу, – Митька засмеялся.
- Так… О, вот, сейчас вспомню, - Саныч медленно заговорил, - «Еду я по выбоинам, выбоина на выбоине, из выбоины не выеду я, вижу холм с кулями - выйду на холм - куль поправлю». Отлично. Теперь на скорость, – набрал воздуха побольше, – «Еду я по вы*бонам, вы*бона на вы*боне…», дьявол, что несу… Митька, прекращай ржать, это не я виноват, а Фрейд.
- Александр Ильич, можно повторить?
- Нельзя. Лучше про куль, - зажмурился и выпалил, – «вижу холм с х*ями…», пардон, «с кулями», «выйду на холм»… ага, правильно, «х*й поправлю», так, Митька, гоним дух Зигмунда в шею, подбивает, психоаналитик хренов, на всякое непотребство.
- Гоним.
- Во-вторых, я не пожалею. Понял?
- Да.
- Вот и выкинь ересь, цветов не обещаю, но гадом точно не буду. Давай.
- Раздеваться?
- Нет.
- Но вы сказали?
- Я сам.
- А?
- Б.
- А?
- Сам раздену, пойдем в комнату.
- Александр Ильич…
- Саныч.
- Саныч, я боялся идти к вам.
- Правильно боялся. Тебе.
- Что?
- Саныч. Тебе.
- Но так рад, что дошел. К тебе.
- Правильно рад.

В комнате возле разобранной софы дрыхнул Ефрейтор. Саныч, обнимая одной рукой висевшего на нем Митьку, другой расстегивал болты на его джинсах. Языком пробовал на вкус мочку пацана, скулу, волосы на виске. Митька тихонечко вздыхал, засовывал ладони Санычу за пояс штанов. Кто-то из них наступил на хвост Ефрейтору, псина вскинулась, сбила тушей обоих, повалила на кровать. Саныч повернул голову:
- Слышь, друг, будь человеком, не смущай. Покемарь на кухне, водочки выпей, а, да, ты ж не пьешь. Не сиди тут, ненароком сексу с красавицей-алабамшей захочешь, а нам баб в доме не нужно. Ладно, ладно, прости, понимаю – потребность, найду тебе подружку. Или дружка такого же лохматого, ты определись сам, лады?