Ивашка

Как же пахло яблоками в родительском саду - десятки деревьев, на них зеленые листья, которые холили, укрывали, оттеняли красно-желтые сочные плоды. Живые красавицы - Ивашка всегда так думал – живые, верил, что под корой течет кровь - не красная, как у людей, а молочная, маслянистая, нежная.
Та, высохшая, была одна, будто сама смерть притаилась в девичьем яблочном хороводе.
Ивашка приставал к мамке, к тятьке: почему не срубают, зачем позволяют стоять, пугать и детей, и яблони. Родители отмахивались, а старая Серафима-травница, бабы к ней тайком за помощью бегали, - рассказала. Почти сто лет назад прадед Ивашки - Фрол - посадил первую яблоню, эту самую. Не просто воткнул, а сходил сперва к ручью, появляющемуся раз в полгода, землицы принес со старого погоста, у колдуна Трифона ее заговорил. Ночью сажал, по луне яблоньку корнями в яму опустил, да землей той засыпал, да водой той полил. Сделал, как Трифон велел. И пошел с того дерева их знаменитый яблоневый сад, года не было без плодоноса, все сорта редкие приживались, с барских кухонь к деду, отцу Ивашки, за много верст приезжали: сочные яблоки, ароматные, зиму лежат - ничего им не делается.
Выправилось хозяйство, девок-красавиц Макаровы в жены брали, детей рожали. Никто не знал, как дед Ивашки вольную от старого князя получил, но бесправие крепостное сбросили, сами на себя работали: растили - ухаживали - собирали. Одно под запретом было: яблоню ту не срубать, даже если усохнет, все равно нежить ее чище других, благодарить за урожай, в мороз утеплять, в зной прикрывать. Колдун-де сказал, пропадет дерево - и весь род макаровский загнется, глава семьи помрет, дети с сумой пойдут.

Задумался тогда Ивашка, смирился, что ж поделать, если так - пусть стоит черная да страшная: в дереве-то смерть мертвая, а выпустишь - сразу живая станет, горе принесет.
И все бы ничего, только сниться стал Ивашке сон каждую ночь: будто разрывается кора высушенная и жижа оттуда течет - сизая, вязкая. Дыра на месте разрыва - гиблая, ровно вход в преисподнюю. Шепот-шепот, от которого все стынет в животе, пальцы корявые призраками мелькают: «Выпусти меня, Ивашка. Наврал колдун, не старуха я, а девица прекрасная, заточили в тело мертвецкое, обманули вас... Выпусти и награжу по-царски, молодость вечную дам тятьке, мамке, сестрам. А тебя любовью одарю, да такой, какой ни у кого не было». Метался Ивашка, руку кусал до ссадин, засыпать боялся, сер лицом стал, похудел. Мать волновалась, не заболел ли, не съел чего, как же - единственный сын-помощник, нельзя слабым быть, сад принимать после отца, детей родить. Ивашка отмалчивался, а по ночам снова и снова горел огнем.
Не выдержал. Перед рассветом срубил сухую под корень и слышался ему в треске древесины гогот издевательский, щепки брызгами зловонными сыпались.
Отец поутру заметил - завыл в голос, падая лицом в траву, выдергивая ее с корнем, проклиная навлекшего несчастье. Ивашка не мог смотреть, как грузный тятька бился зверем загнанным - признался в содеянном. Обезумел отец, схватил топор и со всей силы шарахнул сына обухом по темени, а когда упал тот, стал пинать ногами в мягкий живот, в лицо. Мать, защитить пытавшуюся, отшвырнул, сестрам заткнуться велел.
Забил бы, да мимо княгиня ехала, услышала вопли матери, ругань отца, приказала кучеру пойти выяснить в чем дело - никогда раньше с их двора такого не слыхали. Узнав, велела забрать беспамятного Ивашку в поместье - добрая душа у нее была, сострадающая, любили Ольгу Илларионовну крестьяне, почитали.

Так младший Макаров в княжеском доме оказался. Отлеживался конец весны, пол лета, но не гнали его, поили-кормили. Все зажило, вот только немой стал, доктор сказал, от нервов, а, возможно, тятька, голову проломив, задел там что-то. От девок узнал, мать приходила, да Ольга Илларионовна сказала ей, мол, не по-божески, сына за яблоню, не отпустила Ивашку.
А сад как стоял, так стоит. С отцом худого не случилось, кроме как пить стал похлеще любого мужика, сутками не просыхал, смерти ждал. Серафима говорила, через день на исповедь ходил, все боялся - ляжет и не проснется. Но не сбылось проклятие-то, видно, набрехал колдун. Да вот только тятька верил в него и на сад внимания не обращал, разве что божился из всего урожая самогонки нагнать. О сыне не вспоминал.
Ивашке горько было, плакал в сенник, казнился, но сделанного - не вернешь, а молодой организм жить хотел, к солнцу тянулся, к свету, к людям... На Ольгу Илларионовну, когда та приходила, разве что не молился - спасительница, святая.

Как-то раз вместо нее юноша зашел: тоненький, бледный, редкие волосы узкими клиньями на лоб падают. Глазищи синие-синие, но грустные, обреченностью помеченные - нездоровые глаза.
Так Ивашка первый раз его увидел. Александра. Наследника. Стоял тот молча, разглядывал парнишку, улыбаясь едва, потом кивнув, развернулся к выходу, но покачнулся, к стене прислонился. Глашка тут же с криками во двор выбежала, а вскоре в комнатку ворвался дядька Дмитрий - здоровый, сильный, подхватил Александра на руки, зыркнул на Ивашку недобро. Глашка, восхищенно открыв рот, вслед пялилась: «Я бы за такого хоть на край света, а он, кроме сынка хозяйского, никого не видит. Десять лет за ним ходит, с восьми годов. Больной наш князек, припадошный, ууу, как упадет на пол: лицо белеет, глаза выкатываются, пена изо рта, ну точно бесы вселяются. А то, иной раз, в обморок свалится, кровь, говорят, дурная у него, течет застойно».
Проснулся в ту ночь Ивашка от видения, первого, с тех пор как из отцовского дома забрали, до этого только в черноте плавал - без просвета, без звуков. А тут - берег реки высокий, валун вот этот, на котором сейчас сидит, Александр стоит на краю обрыва, руки раскинул, оборачивается, смеется звонко, переливчато: «Полетаем, Ивашка. К солнцу. К небу». И руками взмахивает, покачивается. Ивашка срывается, падает на него со спины, прижимает к себе, удержать хочет, не дать вниз-вверх, не пустить. От запаха яблочного почему-то, голова кружится, волосы растрепанные в нос, глаза забиваются, хочется то ли чихнуть, то ли поцеловать в светлую макушку. Проснулся от ужаса: какая напасть, да ежели кто прознает, его не просто выпорют - в Сибирь сошлют или дядька удавит. Но в штанах мокро, руки-ноги тяжелые, и истома, истома, словно после бани горячей…

Потом все как-то само собой устроилось. Дядька Дмитрий спиной стал маяться, перетаскал Александра-то на руках, вот Ольга Илларионовна и решила Ивашку к сыну приставить. Парень в себя пришел, выносливый, кряжистый, вроде добрый, вежливый. Молчит - оно и к лучшему: о чем князю разговаривать со смердом. Ивашка, услышав, запаниковал: сны-то про Александра никуда не делись, через раз приходили, соблазняли, страшили. А тут день и ночь рядом. Но куда деться? Некуда.

Потекло время размеренно, Александр спокойный оказался, мягкий, Ивашку принял, привечал: то по голове проведет, то приобнимет, то, шутя, боднет. Мирно вокруг, вот только сердце за него ноет, болит - начинается припадок и свет не мил, хочется рухнуть рядом, сжать судорожно корчащееся тело, укрыть ото всех, силой своей поделиться - слабость его забрать. Внутри рыдает Ивашка, а из горла ни звука - немой.
Тянет их друг к другу, тянет как приворотом.
Дядька уж выздоровел, но Ольга Илларионовна все равно молодого Макарова с наследником оставила: ровесники, нареканий никаких, а Александр вроде расцвел, улыбаться чаще стал, гулять дольше, румянец на щеках, сознание реже теряет. Подумывала княгиня отправить их в Италию на годик пожить, будут силы - по Европе проехаться, лекарей разных посетить. Уж дату отъезда оговаривали, да дядька Дмитрий в неположенный час в крыло бывшего подопечного зашел и увидел, как Ивашка стоит на коленях между разведенных ног Александра, трогает его рукой под халатом. А князь юный откинулся, губы кусает, дрожит, взгляд похотью затуманен, пряди слуге перебирает, голосом ласкает: «Ивашка, звезда моя первая, вот так, вот так». Дмитрий тихонечко дверь прикрыл, к княгине мигом - поведать, о грехе намекнуть, о разврате, в который мужлан неискушенного юношу вовлекает. Ольга Илларионовна выслушала, поблагодарила - подобралась вся, глаза молнии мечут: «Я-то думала, он верой-правдой... Значит, блуд свой утоляет. Сегодня же чтоб ноги в доме не было».

Вытолкал Дмитрий ничего не понимающего Ивашку взашей, даже штанов с рубахой взять не позволил, Александр спал-то как раз после обеда, не слышал ничего. Куда идти? К отцу - тот прибьет. В город? Паспорта нет. В деревню наниматься? Спросят, чего из имения выгнали. Куда ни глянь, кругом одно - безысходность. Еще глаза княжеские преследуют, горят звездочками, укоряют: «Бросил меня, Ивашка?» И так больно, так больно, аж выламывает. Пошел сюда, к валуну, рядом пещерка есть - ночь перекантоваться, а там видно будет. Но не выдержал, к поместью прокрался, через забор Глашку заметил по нужде вышедшую, та и рассказала, стыдливо хихикая в кулачок, но глядя - осуждающе, чему свидетелем Дмитрий был, как княгине донес. Ольга Илларионовна просила дядьку никому не передавать, но Глашка в коридоре ковер чистила, поэтому слыхала все. Александр-то, узнав о материнском решении, заперся в комнате, кричал, если не вернут Ивашку - голодом себя заморит.

Полоса восхода, из имения розовой кажущаяся, сейчас свинцовым заполыхала: нет тебе больше, Ивашка, рассвета - только навечный закат. Зачем дышать, раз благодетельница мерзостью считает, раз его потерял. Но подумать и сделать… - ох, как далека дорога от одного к другому. Присмотреть березу, представить себя на ней - просто, затянуть петлю, ногами оттолкнуться - страшно. Пока решался, три дня прошло. А потом услыхал голос кучера, бегающего по лесу, зовущего его - мол, Ольга Илларионовна привести велит, князь молодой помирает.

Быстрее ветра, быстрее тени, быстрее крика несся Ивашка в имение, в висках грохотало –«успеть, помирает, Александр, успеть, успеть...» Едва не снес с ног дядьку, Глашку - прямиком в спальню, не видя его еще, рухнул у кровати, схватил свисающую руку и губами - к голубым венкам запястья: целовал, проводил, безмолвно плакал. Князь приподнялся, пальцы на лоб положил: «Ты пришел, ты пришел...» - и снова откинулся. Кто-то поднял Ивашку, усадил на кресло - Ольга Илларионовна. В комнате два доктора, старый князь, спешно вызванный из Москвы, но дядьки Дмитрия нет. Княгиня дает Макарову накрахмаленный батистовый платок, а сама произносит глухо, отрывисто: «Ничего не попишешь, ежели так, значит так. Мне сын больше жизни дорог, а ему нужен ты, Ивашка. Пусть... Главное, живой. Александр есть отказывался, приступ страшный был, пришел в себя - что труп лежал. Врачи сказали - изводит тоской, печалью. Пусть.Только...». Не договорив, перекрестила сына и, немного помедлив, Ивашку, поманила докторов. «Оставайся с ним, потом придешь, договорим».
Вначале Ивашка на полу лег, но Александр к себе позвал - прижаться, согреть, тяжелое дыхание перемешивалось со словами: «Звезда ты. Первая звезда моя. Не смей пропадать...» Грудь распирало от нежности и нового чувства: никто не сможет добраться до него, пока он, Ивашка, охраняет, никто: ни недоброжелатели, ни болезнь, ни старуха с косой.

В темноте пошел к реке - клятву давать. Валун, на котором сидел, был теплым, солнце днем жарило так, что камень даже ночью грел печкой. Встряхнул головой: "Клянусь жизнью своей, никогда не оставлю, пока он сам не захочет. Умру за него".

Годы шли - время шло: убыстряясь, когда Александру становилось лучше, замедляясь в недели его беспамятства. Недуг подтачивал, опутывал, подрубал - но Ивашка денно и нощно стоял на карауле, прикрывая: любя, храня, не подпуская...

Через десять лет не было уже ни отца, ни матери, сёстры подались в город, князь-княгиня умерли, дядька спился, Глашка вышла замуж, имение, оставшееся без твердой руки, пришло в упадок. Но средства позволяли не думать о завтра, а жить от утра - до сумрака, от первой звезды - до светлой полосы; каждый день как последний и за каждый "спасибо".


Не первый год они обитают на вилле в Италии: море, солнце, одуряющие запахи цветов, музыка, тишина. Александр полулежит в шезлонге: тускло-восковой, скулы обтянуты кожей настолько, что страшно - как не рвется-то, выгоревшие волосы ерошит ветерок, руки-плети, шея-стебель. Но глаза - те же, такие же, как всегда - синие-синие.
- Уйду я скоро, Ивашка. Всему свей предел. Мой вот-вот. Пора. Ты только не плачь, я хорошо пожил. С тобой.
Рослый коренастый мужчина прикрывает пледом, наклоняется и выдыхает в губы:
- Не жить мне одному. Не хочу.
Александр притягивает его за шею:
- Не стоит так, не надо. Помнишь, как ты заговорил после, после... того, как я почти...
- Помню. Умолял не покидать, голосом стал вдруг просить. И ты вернулся.
- Все тебе останется, вилла, деньги.
- Не нужно. Пустое.
- Звезда моя. Первая. Одна.
Ивашка гладит плечи, грудь, скулы:
- А ты... мой... мой.
Отстраняется, обводя рукой пространство:
- Моё... Ты - все, что есть. Будет.
- Прошу тебя, живи, а?
- Зачем? И вообще, хватит, не позволю...


Так и вышло... Под синим-синим небом Италии через год появилась могилка. И памятник: вытянутая вверх узкая фигура стоит, балансируя, на краю постамента, руки в стороны раскинуты, лицо вверх... Надпись странная по-русски: "Лети, Александр. К солнцу. К небу. Я с тобой."
Люди привыкли видеть около него сидящего мужчину с опущенными плечами. Он молчал, почти не двигался, только перед уходом говорил вполголоса, сам себе, что ли?
- Я живу - ты хотел. Не знаю, зачем, но живу. Дождись...