Сын

Ночь - река, и ее воды плавно несут нас к рассвету. Любовь. Истинная любовь, только она, в силах соединить человека с Вселенной, освобождая от оков тела, привычных представлений, суетных мыслей – хотя бы ненадолго, на мгновения, но и самые мимолетные проблески Вечности прекрасны. Я чувствую течение времени, завораживающее движение потока бесконечных секунд, сливающихся в минуты и часы, потому что люблю.
Тим спит, положив правую руку мне на грудь. Я заснул на спине, убаюканный его размеренным дыханием и чуть подрагивающими тенями от ветвей дерева на потолке нашей спальни. На улице, за старым вязом, горит фонарь; следовало бы встать и задернуть штору, но сон подхватил меня, прежде чем я собрался с силами, чтобы выбраться из теплой постели.

В какой-то миг волна сна отхлынула, и я проснулся. Было около трех, наверное, или четырех; Тим - противник электронных устройств в спальне, и мы пользуемся старомодным будильником, забавно подскакивающим при оглушительном звоне.

Приближается Рождество, и мне нужно решить, как сказать родителям правду о себе и о моем любимом. Они не знают, что я – гомосексуал, не подозревают, что я уже два года живу с парнем, ждут, должно быть, что их сын встретит милую девушку, женится, подарит им внуков, малышей, на которых можно будет излить нежность, любовь и заботу.

Когда-то мои отцы согрели своим теплом меня, маленького слабенького мальчика с астмой, такого бледного и хрупкого, испуганного и робкого, что никто кроме них не хотел забирать меня из приюта, вполне справедливо опасаясь, что родительство будет недолгим.

Да, все верно, у меня два отца. Я – приемный сын двух мужчин. Моя мать умерла от передозировки героина, когда мне было года два, два с половиной. Но я помню, или придумал позднее, что она была красива нежной, мягкой красотой, не принесшей ей счастья; от нее ничего не осталось, о ней никто не плакал, а я меня отдали в приемную семью, обернувшуюся подлинным кошмаром. Не хочу вспоминать. Почти три десятилетия спустя мое раннее детство все еще до дрожи пугает меня. За приемной семьей, распавшейся, когда ее главу отдали под суд за жестокое обращение с детьми, последовало государственное учреждение.

Там меня и нашли Мэтью и Влад. Тогда им было за тридцать, и они были законными супругами, вступив в брак, как только это стало возможным в нашей стране. Уважаемые члены общества, архитектор и астрофизик, мужская семья, призванная демонстрировать менее прогрессивным государствам торжество толерантности в Европе.

Они были вместе много лет. Влад покинул родные края в двадцать с небольшим, решив, что заниматься своей сложной, напрочь отстраненной от повседневности наукой ему будет лучше в европейском университете. Мэтью был сыном военного, кадрового офицера. Терпимость обществ в целом не означала, что и родители будут готовы если не понять, то принять своих детей, оказавшихся в незавидном меньшинстве. Мэтью не поддерживал отношений с отцом, только с матерью, украдкой.

Все это я узнал позже, когда стал сыном Мэтью и Влада.

Тогда имело значение только то, что мной заинтересовались с целью усыновления. Все дети в приюте мечтали навсегда покинуть его и уйти, не оглядываясь, с новыми родителями.

Помню, что когда мы втроем в первый раз отправились на прогулку, я так сильно боялся потеряться и отстать от мужчин, что поборол свою робость и осторожно взял Влада за руку. А мигом позже, подумав, взял за руку и Мэтью. Взгляд, которым мужчины обменялись над моей задранной к ним вверх головенкой, растерянный и в то же время полный гордости, я понял только годы спустя. Тогда я шагал с ними к мощной спортивной машине, крепко сжимая их сильные пальцы своими, слабенькими, и старался размеренно дышать, чтобы не начался приступ астмы.

- Тебя забирают педики, - шипел мне один вихрастый мальчишка. – Они тебя вырастят, а потом используют на донорские органы. От педиков хорошего не жди, простофиля!

Мне было все равно. В пять лет я был готов умереть, лишь бы выбраться из приюта. «Потом» не имело значения; подобно просветленному мастеру даосизма, я жил только «здесь и сейчас».

Слово же «педик», да и другие похожие слова, покрепче, я то и дело слышал и позже. И все еще слышу до сих пор; как бы ни менялся мир, меньшинство остается меньшинством.

Поэтому, именно поэтому, едва поняв, что меня тянет не к девушкам, а к юношам, я решил, что мои родители об этом не узнают.

Понимаете? Я – оправдание, доказательство того, что они также нормальны, как и большинство их сверстников, я - их единственный сын, я не могу, не могу разрушить мир моих отцов.

В конце первого года нашей семейной жизни к нам в гости приехали родители Мэтью, отец и мать. Мэтью не видел отца пятнадцать лет. Помню, как взволнован он был, и как счастлив; мы все, трое, были в радостном смятении, потому что отставной полковник с супругой ехали через полстраны явно не за тем, чтобы прочесть сыну проповедь и, разразившись гневом, умчаться прочь. Они ехали посмотреть на внука, не родного по крови, но единственного, которого им было суждено иметь в одинокой, полной скрытого горя жизни, не согретой близостью с сыном.

Мы жили в доме, спроектированном Мэтью. В те годы, когда они с Владом вили общее гнездо, задолго до вступления в официальный союз, ни один из них не задумывался о детской. Это был, и есть до сих пор, просторный, светлый, полный воздуха особняк, выстроенный по мужской мерке, без единой детали, которая говорила бы о женском если не присутствии, то влиянии. Для меня немного переделали одну из двух гостевых комнат, ту, к которой примыкала собственная ванная комната. За окном моей комнаты росло дерево, и в его ветвях пели птицы. Я просыпался под их пение. Из приюта я попал прямиком в рай. Влад читал тогда курс лекций в университете и вставал первым. Мы вместе готовили завтрак и оставляли спавшему до одиннадцати Мэтью кофе в кружке-термосе и бутерброды. Влад подвозил меня до школы. Если я и слышал мерзкие словечки за спиной, они мены не трогали. Мои отцы были лучше всех, и никакая грязь не могла их замарать; но я понял, что хочу стать гордостью своих родителей. Наверное, я очень рано повзрослел.

Я никогда не стремился доказать что бы то ни было окружающим, мне нужно было доказать себе самому, что я достоин Мэтью и Влада. Я понимал, что меньшинство всегда уязвимо, и временами меня охватывала недетская горечь; мне нужно было стать сильным, очень сильным, чтобы защитить, если придется, всех нас.
Уже закончив школу и поступив в колледж, я узнал, что у двух моих учителей были братья – гомосексуалы, и что в школе за мной приглядывали, чтобы сразу же вступиться в случае угрозы или издевательств. Но я выжил не для того, чтобы какой-то маменькин сынок мог оскорбить моих родителей. Так во мне складывалась цельность характера. К началу юности я был уже зрелым человеком, зрелым настолько, чтобы решить поступиться своим счастьем ради отцов.

Кошмаром моего детства было то, что меня заберут у них, только это. Я окончательно успокоился, став совершеннолетним. Теперь я был сам себе хозяин и жил с теми, кого любил нежнейшей, тревожной сыновьей любовью редкой чистоты, потому что ее не умаляло ни соперничество, ни обида. Я вырос в раю с моими богами; восстать против них было немыслимо так же, как восстать против порядка самой Вселенной, а уж о нем я немало узнал от Влада.

В день приезда полковника мы старательно делали вид, что не происходило ничего особенного. А когда вслед за шумом подъехавшей машины в дверь позвонили, я спрятался за родителями. Так мне казалось надежнее.

Родители Мэтью были взволнованы не меньше нас.

Увидев меня, выглядывающего из-за спины Влада, моя бабушка расплакалась, присела и, поманив меня, обняла.

Полковник, такой же синеглазый, как Мэтью, и такой же стройный, несмотря на возраст, с минуту покачивался с пятки на носок, решаясь на нечто настолько важное, что это могло изменить ход его устоявшейся жизни.
Когда-то гомосексуальность сына стала для него тяжелейшим ударом.

Теперь сын, когда-то обозванный им же самим «пи***ом», поруганный, отлученный от отчего дома, стоял перед ним с законным мужем и сыном.

- Русский, значит? – спросил полковник у светловолосого Влада, вглядываясь во врага, с которым собирался сразиться, но так и не сразился за все годы военной службы.

- Так точно, сэр, - ответил Влад и улыбнулся своей чудесной, открытой улыбкой, - родом из Сибири.

- Хороший дом, - проговорил полковник. – Необычный, но красивый.

- Его проектировал папа, - я решился вступить в разговор.

И тут же уточнил:

– Ваш сын, - сообразив, что пап у меня было двое.

Полковник не смог сдержать улыбку.

- Папа, - повторил он за мной, покачивая головой. – Твой папа, мой сын.

Воссоединение с сыном стоило полковнику почти всех приятельских связей, как я узнал уже после его смерти. По словам бабушки, он не жалел об этом; настоящие друзья, учил меня дед, это те, кто остается с тобой, когда все остальные уходят. В конце концов, полковник разделил судьбу сына, осознав, что тот пережил в юности без малейшей поддержки родных.

Счастливой семьи не получилось, конечно же, чуда не произошло, но связь с родителями Мэтью восстановилась.

В ту первую, короткую, встречу, я показал дедушке и бабушке свою комнату, с гордостью объяснив:

- Я убираюсь сам, мне только немножко помогает Стелла, - и добавил, - Стелла нам всем помогает по хозяйству, не только мне, она – наша домработница.

Полковник снова улыбнулся, а бабушка погладила меня по голове и сказала:

- Ты - молодец, у Мэтью всегда был ужасный беспорядок, - и осеклась, вспомнив, что я – не родной внук, приемный, что мне не могли передаться по наследству черты характера Мэтью.

Но, очевидно, Кора так соскучилась по внукам, ей так не хватало общения с маленьким человеком, только начинавшим жизнь, так хотелось кого-нибудь побаловать, что сгодился и я.

- Всегда что-нибудь терялось, - мягко продолжила она, - и повсюду были бумажные модели башен и замков.
Некое чувство подсказало мне, что показывать спальню родителей дедушке и бабушке не стоит, но я провел их в мастерскую Мэтью и позволил заглянуть в кабинет Влада. Мои отцы ждали нас внизу, в гостиной, доверив экскурсию по дому сынишке.

- Кем хочешь быть, Шон? – спросил у меня полковник, когда мы спустились вниз.

- Я хочу строить дома на других планетах, - ответил я, как о чем-то само собой разумевшемся, - дома для астронавтов и тех, кто там живет всегда, на тех планетах.

И вот ведь интересно. Недавно у меня брали интервью для весьма авторитетного журнала по архитектуре. Дело в том, что я стал архитектором, физика оказалась чужой для меня, хотя я проучился год в технологическом университете, том, где до сих пор преподает Влад.

- Ваши дома называют инопланетными, - сказала мне журналистка, чуть испуганно осматриваясь в моей мастерской. – Кажется, что где-то в одном из ваших домов пересекаются параллельные линии, понимаете?

- С детства мечтал строить для инопланетян, - рассмеялся я, - прямо на их родных планетах.

- А как же быть нам, здесь, на Земле? – спросила она.

Я понравился ей, высокий, яркий, взъерошенный, по виду немного не от мира сего; ни она, ни кто-то другой никогда не поверили бы, что моя жизнь в первые пять лет была битвой за выживание.

- Создавать дома, в которых возможно счастье, - ответил я. – Такие, чтобы они притягивали счастье, свободу, свет.

- Дом может быть таким? – тихо проговорила журналистка.

- Дом должен быть таким, иначе это не дом, а место проживания. – улыбнулся я.

Журналистка, мне показалось, ждала какого-то шага с моей стороны – приглашения на кофе, например, и, не дождавшись, осталась разочарованной.

Когда-то в меня была влюблена моя лучшая подруга. Я признался ей, что я- гомосексуал, и она расплакалась прямо в итальянском ресторане, к ужасу официантов, а, выплакавшись, поклялась мне в дружбе. Она ездила со мной к бабушке, играя роль моей девушки; когда у нее появился парень, точно такого же типа, как и я, только, хвала Небесам, натурал, я был ему представлен как «друг детства», и представлен непререкаемо, как если бы был братом. Но моя подруга – единственная, ни одна женщина не прольет больше слез, узнав обо мне правду.

А за той первой встречей с родителями Мэтью последовали и другие; настало лето, и меня с немалыми волнениями отправили погостить к деду и бабушке, ненадолго, на неделю, превратившуюся в месяц – так тихо и мирно мы ужились. Никогда до тех пор я не ел так много мороженого; по утрам дед брал меня порыбачить на речку, а на обратном пути мы останавливались в придорожном кафе, где он пил кофе, а я выбирал себе шарик лакомства, не вполне одобренного моими современными отцами.

Сын так и остался затаенной болью деда. Полковник принадлежал к тому поколению, представителей которого мороз пробирал по коже от одной только мысли об интимной близости между мужчинами.

Ко мне же дед относился с уважением. Да, с уважением; он чувствовал во мне силу, которой не видел в сыне.
В последнее лето жизни, как-то раз на рыбалке он вполголоса спросил меня:

- Парень, как ты выжил в детстве?

Тогда мне было девятнадцать, и я уже знал, что я – гей, и что никогда не признаюсь в этом родителям. Да. Были и другие семьи, как наша, были и другие мои ровесники, дочери и сыновья двух отцов, двух матерей, но я не искал с ними встречи. Я полагался только на себя самого.

Я понял вопрос старика. Он спрашивал, что дало мне сил не сломаться и не уйти из этого мира, позволив какой-нибудь детской болезни милосердно увести меня прочь.

- Я не успел, дед, - ответил я , мягко прикоснувшись на миг к его руке со старческими веснушками на тонкой сухой коже. – Я не успел, твой сын нашел меня раньше.

Понимаете, признаться Мэтью и Владу, что я люблю парня, означает запятнать и память деда. Как это объяснить. Мы с дедом были на равных, двое мужчин, весьма неравнодушных к прекрасному полу; хрупкое перемирие с сыном было для него построено на том, что приемный внук-то, по крайней мере, свой, ценитель женской красоты, а не какой-то там ходок по мужикам. Бабушка еще жива, для нее мое признание было бы чудовищным.. Она уже прошла через ад, узнав когда-то, что ее сын – гей; обречь ее пройти через кошмар еще раз?!

Я объяснил все это Тиму, когда стало ясно, что мы любим друг друга.

Тим понимает меня. Он проклят. Проклят в буквальном смысле слова, родной матерью, и это чудовищнее, чем не знать матери вовсе. Но Тим навещает ее каждое Рождество, возвращаясь подавленным и полным горя.
За окном проезжает машина. Река ночи все также размеренно несет нас с любимым к рассвету.

Мы все покалечены, даже те из нас, кто обрел отцов, даже те из нас, кто растит сыновей, мы все покалечены. Но мы живем, и мы идем по дороге жизни, подставляя плечо тем, кого оставили силы.

Я не готов сказать двум мужчинам за шестьдесят, что я, их сын – гей. Не готов.

Но, возможно, только возможно, в одной из реальностей, которая может осуществиться, в дверь их прекрасного дома позвонят, и, открыв ее, они увидят своего сына.

Мэтью и Влад увидят сына, а рядом с ним – его любимого, а еще – маленькую девочку или маленького мальчика, внучку или внука. Не родных по крови, нет. Но им ли не знать, что любовь выходит далеко за пределы кровных уз?!

Я наконец-то встаю с постели, задергиваю штору, вновь ложусь, обнимаю Тима и засыпаю, зная, что я люблю и любим, и что это мир прекрасен, потому что во власти людей согревать друг друга, и что этого у нас никто никогда не сможет отнять.