Этот город называется Полоцк

Кольке Карякину с внешностью не повезло. Собственно, внешность была самая обычная, среднерусская, если бы не масть – медно-рыжая, в красноту. Выгорев летом на солнце,  колькина шевелюра приобретала и вовсе апельсиновый оттенок, из-за чего его неохотно брали в пацанские набеги на сады и огороды: рыжие, как огонек, лохмы напрочь демаскировали всю затею – в поселке все знали, с чьей компанией водится этакий маячок и к чьим родителям потом нужно идти на разборки, потрясая обломанной веткой яблони или сливы.

    Посему была удумана тактическая хитрость: Кольку и меня отправляли на другой конец поселка с заданием быть на виду у как можно большего числа народу. Отвлекающий маневр – так это называлось. Мы шествовали с ним по улице, загребая кедами пыль и орали, как глухие, привлекая к себе внимание. Обеспечив, как нам казалось, достойное алиби себе и той части компании, которая в это время споро обтрясала очередную яблоню, (собирая  без разбору в старый армейский вещмешок все яблоки, попавшие в поле зрения, из-за чего ценность добычи при ближайшем рассмотрении оказывалась невысока), мы уже без всякой клоунады шустро пробирались к месту сбора. «Нашим» местом назывался песчаный склон на берегу Волги, почти отвесный, весь простреленный стрижиными гнездами. Спуститься здесь к воде не пожертвовав как минимум, штанами, а как максимум переломом чего-нибудь выступающего, было почти невозможно, поэтому местные любители волжских купаний сюда не совались, а туристов в поселке сроду не водилось. Да и на что смотреть-то? Дохнущий в перестроечном угаре льнокомбинат, десяток пятиэтажек и пятачок площади перед проходной комбината с памятником Ленину, не, ну а как иначе? Бедолага Ленин от  частых косметических процедур, заключавшихся в покраске в тот цвет, какая краска была на тот момент под рукой у завхоза комбината, сильно отличался от фотки в учебнике истории, ибо был одутловат и прыщав – маляр не заморачивался и налипший пух, перья и голубиный помет не счищал, а просто закрашивал. 

  Детей в поселке было немного – семьи, кто попроворней, уезжали в город от нищеты, грядущей безработицы, глухой провинциальной тоски.  Даже мы, 12-13тилетние щеглы, еще не понимая многого, уже ощущали свойственную всем подросткам цыганскую тягу к перемене мест, жгучее желание увидеть, покорить, присвоить разноцветный и таинственный мир, начинающийся как раз за перечеркнутым дорожным знаком на выезде из поселка.

   Но до изломов наших дорог было еще далеко, и мы с Колькой, раздвинув ветки куста над самым обрывом и отклячив тощие задницы, сползали, цепляясь за выступающие корни и обрушивая пласты песка. Добытчики уже распатронили мешок и хрустели недозрелым белым наливом, морщась и неумело матерясь.

   Колька плюхнулся на песок и достал из мешка большое зеленое яблоко, осмотрел его и протянул мне. Он всегда так делал, сначала мне, себе - потом. Никакой неловкости я не чувствовал, привык наверное. Колька выудил второе яблоко, с хрустом откусил почти половину и сморщился – среди белых яблочных семян лениво извивался толстый желтый червяк.

- Вы чо, паданок набрали? – срываясь на фальцет, изумился Колька. Дюша, самый старший и самый упитанный из нашей компании, привстал и собрался было достойно ответить в духе «самый умный, да? завтра сам полезешь, а я посмотрю», но его подвело непрожеванное яблоко. Яблочное месиво и дюшины слюни осели на колькиных цитрусовых вихрах, а Дюша, поперхнувшись, начал издавать странные звуки, что-то среднее между смехом и кашлем.

- Хули плюешься, верблюд, б*я? – Колька попытался смахнуть с волос прилетевшее – Щас врежу!

  Угроза не была праздной. Высокий и тощий, напоминающий рыжий одуванчик, Колька обладал неукротимым бойцовским духом. Мог (и влезал) в заведомо неравную драку, бывал крепко бит, но не отступал. Средство утихомирить его и предотвратить разборку было только одно – и я положил ему на плечо руку, несильно сжал. Молча. Колька дернул костлявым плечом, стряхивая мою ладонь, но буркнул уже почти миролюбиво, припомнив фразочку из Ералаша: «Не прожевал видно, волк-то». Переждав смех, повернулся ко мне: «Сань, пошли ко мне, я новый аккорд выучил, покажу». 

  У Кольки была гитара, доставшаяся ему от соседа, переехавшего с молодой женой в город в поисках лучшей жизни. Старая, с облупившимся коричневым лаком и выжженной на боку надписью «ДМБ-89» гитара была его единственной драгоценностью и любовью.  Новых струн купить было негде, да и не на что, поэтому прикасаться к ней Колька не разрешал никому. Я был единственным исключением. 

   Самой любимой моей и его песней была «Этот город называется Полоцк». На самом деле тогда Колька способен был сыграть пару вещей Высоцкого, на трех «блатных» аккордах, да вот эту. Нравилась она нам чрезвычайно, и мы понятия не имели, что написал ее Визбор, да и мелодия у нее немного другая. Позже, слушая ее в авторском исполнении, я узнавал и не узнавал слова и музыку. Колька играл иначе, рвано, страстно, резко меняя ритм на припеве. А когда доходил до слов: «Спасибо вам за все, товарищ Григорьев - командир десанта, старший лейтенант» - вскидывал голову, глядя на меня серьезными серыми глазами, без улыбки, с какой-то непонятной тревогой и болью. Моя фамилия – Григорьев, такое вот совпадение. Колька редко пел ее для всей компании, это ведь была «наша" песня.

     Мы вообще были с ним похожи, не внешне, нет. Наши коротенькие судьбы были клонами – оба росли без отцов, матери горбатились на комбинате, только его мать была прядильщицей, а моя – бухгалтером. Жили в одном доме, в практически одинаковых хрущевках, учились в одном классе, смотрели одни и те же фильмы и почти ничего не читали. К выпускному, 9 классу в наших головах был одинаковый мусор из несбыточных надежд и дешевых американских боевиков. Ну, с той только разницей, что у меня в дневнике можно было отыскать несколько четверок, а у Кольки и тройки бывали нечасто. Он не был тупым, нет. Просто ему было лень и неинтересно все, что не касалось гитары и карате. Приемы он изучал по фильмам и демонстрировал мне с небрежным превосходством: «зацени». Я заценивал, чудовищным усилием сдерживая смех, когда эта рыжая «глиста в скафандре» выбрасывала тощую длинную ногу с воплем «ки-я», целясь  мне в подбородок. 

  А еще мы мечтали. Я – стать тем самым командиром десанта, хоть и понимал, что это почти недостижимо. Колька был практичнее. Дальнобойщик, и точка. Почти что Магеллан, только сухопутный.  В какой момент к мечтам добавилось предчувствие расставания, мы не успели понять. Просто однажды, слушая Колькин треп, я спросил как бы между делом: «Ты писать-то мне будешь, бродяга»? Я хотел стебануться по поводу его умения делать четыре ошибки в слове из трех букв, но осекся, прочитав в серых глазах то же самое, что чувствовал сам – горечь близкой потери. И окончательно оцепенел, когда он обхватил меня  неумелым, деревянным объятием и ткнулся носом в щеку.

 Дальше же все понятно, правда? Куда уж банальней, историйка про обыкновенных провинциальных недоумков, понятия не имеющих, что делать с свалившимся на них открытием. Двух пацанов, обнаруживших, что связывает их уже не дружба, а звенящее каждой жилочкой полудетского тела желание. Желание с запахом яблок «белый налив». Историйка, подпорченная  дикими понятиями, почерпнутыми из тюремного лексикона, с шараханьем друг от друга почти с неделю, потому что страшно же причислить себя вот так, с разбегу, к категории проклятых, презираемых.

 

  Я не выдержал первым. Хотя всей решимости хватило только на нажатие кнопки звонка. Даже в глаза посмотреть не мог, так бы и пялился в пол, если бы Колька молча не протянул руку в простом мужском приветствии. И все, отпустило разом, пропал пыльный комок в горле, а ненайденные слова стали совсем не нужны. Короткое рукопожатие, шаг навстречу и я утыкаюсь лбом ему в плечо. И его шепот на уровне ультразвука: «Саня, Санька»…

   Все было потом. Твердые, напряженные, обветренные губы – мы оба ни черта не умели. Целовали в щеки, почему-то старательно избегая поцелуев в губы.  Неловкое тисканье, возня – два щенка, да и только.  Не было признаний, клятв, мы и без этого знали: то, что происходит – настоящее, навсегда. Вот только теперь я понимаю, что «навсегда», поделенное вначале на двоих, со всей дури приложило меня одного.

  Колька перебирал струны и не пел – шептал. Для меня все сложилось – армия, десант, Рязань –РВВДКУ имени великого Маргелова. Мечта, мать ее. Его автомеханический как-то бледнел перед блеском моих будущих погон.  

- Ты пиши, я тоже буду…

-  Угу..

 Ну не умею я найти слова. Теряются на подступах, заплетаются, блекнут. Мужику же как положено – не словами, поступками. Да мать вашу так, херня это! Кто мне тогда рот зашил, кто набил стереотипами, как пером подушку? Почему единственному, самому важному человеку я не сказал, что люблю его, какая такая долбаная мораль и в какое место мне уперлась? Вот оно, раскаянье сослагательного наклонения...

  Я не был дома двенадцать лет. Я не хоронил мать, потому что валялся в моздокском госпитале с осколочным. Плюс контузия и сопутствующие.  И не спрашивайте, где и как – отвечу, как в известном фильме: «в штабе, писарем отсиделся».

  Я не хоронил и его. Я убил его. Молчанием, равнодушием, командировками. Женитьбой на той, которую не любил, но уважал и уважаю за.. за многое. За дочку, за терпение ко мне, за профессионализм (опять не скажу, какой).  За непостижимое чутье, позволившее нашей непутевой, исключительно по моей вине, семье, состояться и остаться. За это короткое возвращение домой только для меня одного. Мне даже не пришлось тужиться и искать аргументы, почему я должен поехать один.  Мне офигительно повезло с женой. Ей офигительно не повезло со мной.

 «Спасибо вам за все, товарищ Григорьев -

 

Некому….