Мы

Я дарю тебе пустоту
У меня другого и нет 
Я дарю тебе то, чем владею
Под уклоном из суммы лет 
Не копил, легко раздавал 
Не предвидел тебя никак
Это то, что осталось мне 
Это то, чем богат дурак 
Пустоту отдавать трудней 
Чем сокровища лучших дней 
Я прирос к её серой мгле
Я сроднился душою с ней 
Без неё меня ждёт ничто 
У ничто даже цвета нет 
Я дарю тебе всё, чем владею
На откосе из суммы лет
Не Сергей

Его поезд приходит на вокзал в 5.25. Я приезжаю к пяти. У меня есть полчаса, чтобы выкурить последнюю на сегодня сигарету и вспомнить, что дважды в месяц в моем доме гостит счастье.
В прореженной родственниками и таксистами толпе прибывших я легко высматриваю его. С утра он не выспавшийся, немного заторможенный и довольный. Я забираю у него потрепанную спортивную сумку, в который раз обещая себе, что куплю ему нормальную, на колесах, которую не надо таскать в руках, но каждый раз не успеваю заехать в магазин.
Он носит смешные варежки. Верхняя часть пушистого монстра, с вывязанной крупной белой снежинкой, неожиданно распахивается, как акулья пасть, приоткрывая его изящные пальцы в темно-синих митенках.
- Опять без шапки, - констатирует он, на секунду задерживая сумку в руках.
И мы стоим привязанные друг к другу видавшей виды сиреневой стропой с надписью adidas.
- Я не мерзну, - улыбаюсь навстречу, он только фыркает.
- Ага, конечно.
Я окидываю взглядом узкий вокзальный перрон, присыпанный окурками. В углах, куда не достают всевидящие буркала прожекторов, еще густеет зимняя ночь: синяя, стылая – стоит сделать пару шагов, чтобы выпасть из круга маслянисто-желтого света и потеряться в этом подобии утра, разбавленного скороговоркой о прибывших поездах. Скрыться ото всех. Остаться вдвоем хотя бы на несколько минут.
Я не могу даже обнять его на людях.
- Пойдем? – спрашиваю я.
Он кивает.
Машина еще не успела окончательно остыть, и он с удовольствием устраивается внутри, подставляя ладони под горячий воздух от печки.
- Как доехали?
Мне надо продержаться до дома, потому что дотрагиваться до него сейчас – запускать механизм самоуничтожения мозга. После его двухнедельного отсутствия кроет меня, как только что дембельнувшегося солдатика.
- Нормально. Тихо в этот раз, - улыбается, морщит нос, - двое командировочных и даже одна полка осталась пустой. Втроем ехали. Они чай выпили и сразу спать легли.
- Что ни котлет, ни вареной курицы в газетах?
- Нет, – смеется он.
Он стаскивает варежки, аккуратно убирает их в бардачок и осторожно устраивает свою ладонь у меня на коленке:
- Привет.
Я молча накрываю его руку своей. Теперь я верю. Он приехал.
В моей однушке тепло. Тепло обжигает щеки, разбегается по замороженной коже щекоткой. Также оттаиваю и я, когда смотрю на него, неуклюже стаскивающего с себя зимние ботинки. Он балансирует на пуфике, пытаясь распутать шнурки, рассерженно шипит, дергая криво завязанные ушки бантов, запутывая все еще больше.
Я наблюдаю.
- Что? – он смотрит снизу вверх, брови превратились в две укоризненные запятые, в глазах какая-то детская обида.
- Ничего.
Опускаюсь рядом на корточки и тяну его к себе за шею.
Целую и не могу остановиться. Тяну ближе, прижимаю крепко, как только могу. Это мой способ рассказать, как я соскучился, как мне не хватало его проказливой улыбки, тонких морщинок в уголках глаз, когда он смеется, запаха, который переливается через высокий ворот свитера, и, если сунуть туда нос, то можно вдохнуть концентрат того, что остается на моей подушке в воскресенье вечером после его отъезда.
Он смеется – ему щекотно, дергает плечом и выкручивается из рук:
- Юрка…
- Не ругайся, - шепчу я ему на ухо, - Тёма, я соскучился.
- Я тоже, - сдается он, - но…
Я знаю все его «но». «Но» обязывает принять душ, вычистить зубы и побриться, и, хотя мне нравится его чистоплюйство, я давно мечтаю разложить его на любой доступной поверхности сразу же, как за нами закроется дверь. Торопливо раздев, может быть, даже не полностью. Но он так не любит. Ему нужен ритуал. Душ. Чистые простыни. То, чего он лишен в своей общаге блочного типа с тремя соседями.
Поэтому я молча приношу халат, «его», бежевый, который так здорово сливается со смуглым тоном его кожи. На секунду зарываюсь носом в волосы на его макушке и сажусь ждать.
К его приезду я застилаю чистое белье, которое своей атласной гладкостью напоминает его кожу, кое-где расцвеченную созвездиями мелких родинок. Он тонкий, но не тощий, гибкий и горячий. И он мой.
Я готов вломиться в душ и вцепиться в него намертво, потому что без него я прожил долгих двенадцать дней и уже почти сошел с ума от тоски.
Наконец, дверь распахивается. Он стоит на пороге и улыбается, глядя на взъерошенного меня.
- Ты пойдешь в душ? – говорит он, склоняя голову к плечу.
Я смотрю на его гибкую шею, где все чаще стучит жилка под кожей, и трясу головой.
К черту душ!
У него округлые ямки на пояснице, в углублении одной из которых прячется белесый шрам, похожий на зодиакальный знак рыб. Выступающие позвонки, как нанизанные на крепкую нить бусины, двигаются под кожей, когда он подается мне навстречу. 
После оргазма у него совершенно обдолбанные глаза со зрачком, растекшимся практически на всю радужку, только по краю видна тонкая полоска золотисто-карего, как яркая солнечная корона в момент затмения. Я сцеловываю капли пота с его переносицы, виска и бороздки над верхней губой, где такая тонкая и нежная кожа. Он закрывает глаза и улыбается. И я запоминаю его, словно заполняю свои батареи на следующие две недели с помощью моего редкого, ласкового солнца.
Он засыпает, и я не бужу его, хотя каждая минута, потраченная на сон, кажется непростительным расточительством. Я знаю, что он плохо спит в поезде – чужое пространство и случайные люди вызывают у него дискомфорт. Он - зверь домашний. Потерявшийся, отвыкший от рук, бывший домашний кот. Его с легкостью забыли, перебираясь на новое место те, кто должен был оберегать и заботиться. Мы никогда не говорим об этом.
Его независимость – вынужденная маскировка. Он все еще нуждается в тепле, в покое и в «своем» человеке, но ни за что не признается в этом даже мне, хотя я когда-то и получил условную амнистию, сложив к его ногам все свои сокровища – кривую судьбу, неуверенность в себе и неумение организовать для него совсем другую жизнь.
Я – брошенный муж и отец единственной дочери – боюсь поменять два наших раздельных будущих на одно совместное настоящее, поскольку не верю в сказки, хотя именно с ним в мою серую, как пепел, действительность возвращается смех, солнце и цветные сны.
Мы встретились в крошечном приморском городке в период моего ежегодного загула подальше от родных мест, где каждая незнакомая лично мне собака приятельствует с моей мамой или знает моего отца – светило педиатрии. 
Он сидел на каменном парапете набережной, свесив ноги вниз, прихлебывал из бутылки местное вино и напряженно высматривал что-то на галечной насыпи, уходящей в море. Я не смог пройти мимо. Картина отдавала старым-добрым сюром, а незнакомый парень виделся охраняющим пустую предрассветную набережную нетрезвым ангелом. Я осторожно подошел и встал поодаль. Он обернулся и отсалютовал мне бутылкой.
Это сейчас я знаю, что его коммуникабельность напрямую связана с количеством выпитого, а тогда казалось, что безбашенная общительность – вирус, которым моментально заражаются все вновь прибывшие под сень чахлых пальм. 
- Что-то интересное? – кивнул я туда, где рассерженно шипело море.
Он пожал плечами. Движение сбило баланс, и он опасно закачался на своем насесте. Мне вдруг стало до спазма страшно, что он сейчас грохнется вниз, и, хотя высота была не больше трех метров, ему этого хватит, чтобы закончить отдых в местной травматологии. 
Это было вопиющим нарушением личного пространства, но я стоял и прижимал его к себе, боясь выпустить из рук угловатое, загорелое тело, которое отчего-то не делало ни единой попытки вырваться.
Он повернул голову в попытке увидеть меня и спросил, слегка заплетающимся языком:
- Это акт человеколюбия или авансы?
- Авансы? – затупил я, не среагировав на мудреную форму слова.
Теперь мне доподлинно известно, что в состоянии подпития он не говорит, он – изъясняется, а тогда мне понадобилось несколько секунд, чтобы допетрить, что это за «авансы».
- А, ну да, откуда же, - забормотал он, пока до меня доходило.
Когда дошло, я прижал его еще крепче:
- Авансы, - пересохшим горлом каркнул я, - совершенно точно – авансы.
Он фыркнул и попытался отстраниться:
- Ну, тогда пошли.
- Куда?
- В даль светлую, - улыбнулся он, и я понял, насколько он был пьян.
Не то чтобы раньше мне приходилось иметь дело только с трезвенниками, но в пьяных приключениях я никогда не был силен. Остатки моей порядочности вступили в неравный бой с острым желанием трахаться, и живучий звериный инстинкт победил.
В его маленькой съемной халупе мы повалились на скрипучий диван, но быстро поняли, что этот ветеран любовных битв в любой момент испустит дух под нами. Поэтому, кинув на пол пару одеял, мы упали вниз, и пока возились в пыльном полумраке, мне казалось – я летаю.
У меня никогда раньше не было такого щедрого любовника. Он отдавал все до капли и не хранил от меня секретов, я писал на нем свою историю одержимости нежными поцелуями и укусами, скрюченными от жадности пальцами и тяжелым дыханием. 
Перед тем, как заснуть рядом с ним, я спросил:
- Как тебя зовут?
- Артём, - сказал он.
- И что нам теперь делать, Артём?
- Не думать, - ответил он, устраиваясь у меня под боком.
И я не думал. 
У нас оставалось три дня на двоих, потом он уезжал домой. 
Те три дня я помню вспышками. 
Вот он напротив: мы сидим в уличном кафе, доедаем шашлык, запиваем его вином, и он снова пьян, он мурлычет под нос популярный мотивчик, который тем летом звучал из каждой колонки, хватает меня за руку и пытается что-то прочитать по линиям у меня на ладони, дурачится, говорит, что жить я буду до 102 лет, а в 80 в последний раз женюсь, крайне удачно. Я пытаюсь утихомирить его, прошу вести себя прилично, но сдаюсь, как только он улыбается так, будто есть специальная, парадная улыбка для особых случаев, ее используют редко, как бабушкин немецкий сервиз для особых гостей, а меня удостоили чести. И все его ужимки и выкрутасы, манерное «милый» совершенно не важны, пока он улыбается. 
А вот его смуглое лицо с распухшими губами подо мной в полумраке душной послеобеденной южной сиесты. Он со стоном вытягивается на постели и просит: «Дай сигарету». Я прикуриваю две и одну отдаю ему, а он жадно затягивается и закрывает глаза. Мы молчим. В доме натужно, с одышкой стучат старые ходики. Яркое солнце острыми лучами пробивает старые занавески навылет, а я отсчитываю часы, которые остались нам, пока он еще здесь. И мне страшно. 
Я все-таки поперся его провожать. Стоял на оплавившемся от жары перроне, смотрел на него и искал те слова, которые волшебным образом отменили бы его отъезд. Но слов не было, как не было и времени.
Когда проводница начала загонять всех в вагон, он обнял меня, шепнул на ухо «спасибо» и, вскарабкавшись наверх по ступеням, махнул мне рукой из тамбура. И исчез. Мимо меня проплывали окна с загорелыми отпускниками, которые уже начали обустраивать свою маленькую жизнь на пути от беззаботного отдыха к наполненному хлопотами дому, но его я среди них не видел. Он был где-то там, внутри, но не мог или не хотел дать мне знак, что для него все произошедшее значит столько же, сколько для меня.
Я пытался всучить ему номер своего телефона, только он не взял. Сказал: «Зачем? Курортные романы нежизнеспособны вдалеке от моря». И я опять не нашел, что возразить. В последнюю ночь, когда он заснул, я вытащил из уже собранной сумки его паспорт и сфотографировал. Я хотел его найти. Даже если эта идея отдавала дебилизмом и мертвечиной.
Я отыскал его профиль в ВК, и полночи слушал музыку из его плейлиста, с восторгом находя совпадения с моим собственным и открывая для себя новые группы. С немногочисленных фотографий на меня смотрел серьезный человек в очках. На том Артёме, которого так недолго знал я, будто нарос роговой слой, или панцирь, под которым я с трудом различал своего случайного любовника из беззаботного отпускного рая. Но тем он был мне интересней.
Я промаялся пару недель, а потом решился ему написать. Что-то сумбурное про новый штамм курортного романа, который вдалеке от моря полностью подавил мой иммунитет к бессмысленным продолжениям, про свою бессонницу и надежду на его человеколюбие. Он ответил в том смысле, что человечество в целом ему, скорей, неприятно, но он всегда готов сделать исключение для отдельных его представителей. Я скинул ему фотки, которые делал на юге исподтишка, пока он спал или был чем-то занят. Он сказал, клиническая картина его пугает, но вдруг я все-таки сумею справиться с болезнью? А я ответил, что без квалифицированной помощи скоро окончательно зачахну, и вспомнил постулат о том, что подобное лечится подобным. Он надолго замолчал.
Я несколько дней по сто раз проверял свои сообщения. Часто видел его онлайн, но так и не дождался в ответ ни слова. Поэтому написал: «Просто приезжай, посмотри, гожусь ли я на что-то без моря. Пожалуйста». А он вдруг взял и согласился.
С тех пор моя жизнь идет по формуле 12+2. Двенадцать дней есть только «Я» - задроченный, уставший, вечно недовольный, бесконечно полнящий список претензий к мирозданию. Но случаются «МЫ» - свободная от сомнений и сожалений форма жизни, напоминающая Платоновских андрогинов. Мы полны друг другом, и мы - единое целое. Пока эта форма жизнеспособна даже на расстоянии в шестьсот километров, но кто знает, сколько она еще сможет выдержать. 
Сегодня я понял - я не умею делить и делиться. Делить жизнь на неравные, неравнозначные части и делиться им с кем бы то ни было – временем, расстоянием, людьми, которые не имеют на него права, так как не осознают, какая это привилегия – быть рядом. Я – жадный эгоист, которому, наконец-то, стало наплевать на общественное осуждение и принятые стандарты. 
Я готов к войне. На моем выцветшем, траченом молью штандарте – новый девиз. Бедный, идиотский, лишенный изящества и остроумия. «Мы» написано на нем. И я пойду с ним в бой за право быть собой и право быть счастливым. 
Я не боюсь больше.