Карта, выпавшая из колоды: 7 Аркан - Колесница

В самом деле, что, Рогозину больше нечем в столице заняться, кроме как прыгать в постель к своему «куратору»? (с) Т.О., книга 2Четырнадцатый этаж. Некоторым лишь бы забраться повыше, обозначить свой статус. Взирать с неприступной вершины на жалких человечишек внизу. 
Хотя вид красивый, кто бы спорил. Вечерняя Москва переливается огнями, как новогодними гирляндами. Город-игрушка. Игорь помнит столицу другой, ещё без этого неонового псевдоевропейского лоска. Все меняется, и времена теперь спокойнее, а когда-то Москва была квинтэссенцией охватившего страну безумия. Впрочем, ему ли рассуждать о безумии. У него тогда случилось персональное, уникальное в своём роде умопомешательство. В каком-то смысле, наверное, повезло. Было о чем подумать, отвлекаясь от любых происходящих вокруг пугающих перемен.
Хотя почему же — было? Было и есть, вот оно, его персональное безумие, наливает в бокалы что-то там коллекционное какого-то года. 
—  Сто грамм для храбрости?
И кривая усмешка для верности. Чтоб не выдать ни единым жестом, что за привычным ритуалом есть что-то ещё. Тонкая нотка горечи, будто что-то-там черт-знает-какого года настаивали на полыни. Совсем немного, на кончике ножа. Не вкус, но послевкусие. 
Можно было ведь не соглашаться на предложение «зайти после совещания». Можно было, да только опять не вышло, и вновь они здесь, и вновь разыгрывают, как по нотам, все ту же сцену.
Древние люди использовали ритуалы, чтобы упорядочить мир, казавшийся им пугающим и хаотичным. Так пишут бородатые дядьки в умных книжках. Книжках, которые таскает Сашка в своём необъятном рюкзаке. Черкает на полях карандашом, спорит с авторами. Он, наверное, последний студент на земле, который ещё читает книги с карандашом в руке. А может, и нет, может, Игорь слишком плохо думает о нынешней молодёжи. Лучше о ней, об этой молодёжи, вообще не думать. О тонких запястьях и растрёпанных волосах, о доверчивом взгляде и о губах, несмело ласкающих кожу у виска… потому что если думать обо всем этом, то придётся спросить себя — что я вообще здесь делаю?
То же, что и всегда — пытаюсь собрать эту головоломку. 
Бывают же такие люди, в которых слишком много тайны. И люди, которые не выносят недосказанностей. 
— Достали меня эти совещания, — Игорь смотрит в окно. На собеседника не смотрит — пытается сохранить иллюзию, что не знает, чем закончится эта сцена. Как и всегда.
— А они ведь ещё заседают, — усмехается Руслан. — Ты, как всегда, дурачком поприкидывался час и уехал, а им решать теперь, что с тобой делать, таким принципиальным.
— Было бы из-за чего шум поднимать. Ну, поднял по тревоге областную милицию, что теперь? Им полезно, пускай жирок растрясут.
— Ты не понимаешь. Назревают перемены. Ваше ведомство будут реформировать, и к чему это приведёт, пока не понятно, но вряд ли к расширению полномочий. Сейчас МВД под разведку прогибается, и деревенский участковый бледнеет при виде твоей «ксивы». А что будет через пару лет?
— Что будет, то и будет, выгонят — пойду песни в переходе петь, — говорит майор первое, что пришло в голову. — Петь я не умею, зато умею давить на жалость. Авось на хлеб заработаю.
— Опять ты юродствуешь. Ну откуда в тебе эта дурь, вроде умный парень был когда-то, — Руслан за спиной зло щурится, не нужно и оборачиваться, чтобы почувствовать его настроение.
— Не нужны мне ваши политические игры. Мне в своей песочнице, как говорится, сухо и комфортно. А кто в неё без спросу через астрал полезет, тот совочком по лбу и получит. У меня все просто, вот враг, вот граната, кидай туда, туши свет, пиши письма мелким почерком.
Шизофазия, говорят умные дядьки из Сашкиных книжек. Неконтролируемый поток слов. Как это назвать, когда и мог бы, да не хочется ничего контролировать? Плыть по течению. Смеяться, увидев, что впереди пропасть.
Собеседник не ведётся на этот приём. Давно уже не ведётся, привык. Не так-то просто сбить его с толку.
— Есть вероятность, что возникнет… некое новое ведомство. Определённым силам… это выгодно.
Как всегда. Определённым силам неопределённой принадлежности. Есть мнение, что. Кое-кто, не буду называть имён, намекнул мне. В этом весь Руслан. И ещё, самый любимый номер программы, этакая вишенка на торте: «Тебе ещё рано это знать». Нашёлся, мать его, взрослый при неразумном младенце.
— Я был бы рад однажды видеть тебя во главе подобной структуры. Но всей моей власти и всех моих связей не хватит на это, если ты будешь вести себя как идиот!
— Знаешь, это странно, — Игорь одним глотком опустошает стакан, не чувствуя вкуса. — Странно, что тебя ещё волнует земная власть.
— Власть не самоцель, — Руслан подходит ближе, ставит свой стакан на подоконник. Руки свободны, а значит, близится второй акт пьесы. Следите внимательно, дорогие зрители, скоро будет наш коронный номер.
— Это лишь средство… устроить все так, как должно быть.
Руки скользят по талии, забираясь под рубашку. И так хочется сохранять невозмутимость, но дыхание сбивается.
— Откуда ты знаешь… как будет… правильно? 
Дыхание обжигает шею, зубы прихватывают кожу — пока ещё мягко и осторожно. Так хищник играет с жертвой, не спеша сомкнуть челюсти на горле.
— Напомни, мы уже говорили с тобой о безупречности? 
— Тысячу раз. О безупречности решений и абсолютной истине. Нет ничего абсолютного, все иллюзия, все — майя, тебе ли не знать?
— До какой-то степени. Но есть тот уровень, на котором мы живём, здесь и сейчас. Решаем задачи. Пока не решишь — не поднимешься выше. Даже если ты вдруг осознал, что это игра. Слишком много вокруг тех, кто играет всерьёз.
Ладони его по-хозяйски оглаживают бедра, пальцы играют с застёжкой брюк. Будто бы все это отдельно — пальцы, губы, глаза. Слова. Мысли. Решения. 
А в единую картину не собрать, хоть ты тресни, не собрать головоломку, не хватает какой-то важной детали.
… как он бесился тогда, как сходил с ума, когда вертолёт доставил их к командованию и унёсся дальше, подчиняясь секретным приказам из секретных бумажек таинственного гостя. Как орал на пославшего их в ущелье командира операции. Как испуганно жались по углам девчонка-секретарь и парень-порученец: у них на глазах сбывалась популярная по тем временам «страшилка». Озверевший спецназовец, только что из боевой вылазки. Слетел с катушек и сейчас всех порешит голыми руками. 
Командир прервал его истерику мощной оплеухой. Игорь потом, задним числом, оценил его смелость и силу духа. Мог ведь и правда через секунду оказаться на полу со сломанной шеей.
Ничего он не знал о тайной подоплёке операции. И о замаскированных шахтах не знал, это почти сразу стало ясно. Их вызвали в столицу, расспрашивали и допрашивали, а потом отправили на базу, вроде как лечиться и отдыхать. А на деле же — заперли в своеобразном «карантине». Изучали исподтишка. Да и черт с ними, пусть бы изучали. Такая уж доля у самого странного из подразделений спецназа — не пушечным мясом быть, так лабораторными кроликами. Только невмоготу было Игорю сидеть на месте. Он посылал запросы, писал бессмысленные докладные, выяснял детали, не имея возможности прямо спросить — что с Русланом, где он, откуда он, кто или что он теперь? Что в их истории было правдой, и было ли хоть что-нибудь?..
… выходил на полигон по ночам, вместо сна наворачивал круги по полосе препятствий, и где-то на середине однажды замер, уткнувшись лицом в каменную стену, и стал колотить по ней кулаками, разбивая в пыль и крошево, разбивая в кровь, обдирая почти до костей.
Там его и нашёл Аркаша. Следил, конечно, черт догадливый. Из всех сказанных им слов не матерным было только «Игорь», но все же обнял и увёл в казармы, руки забинтовал и напоил до беспамятства своим фирменным самогоном. А утром под боком обнаружился почему-то Мишка, огромный и неловкий, точно его звериный тёзка. Обнять командира во сне он так и не решился, держал руки по швам, но все равно накрывал его своим полем, укутывал невидимыми, но плотными «щитами», заслонив от всего мира…
Так дальше продолжаться не могло, кто-нибудь из своих сдал бы его медикам рано или поздно, и был бы совершенно прав, отряд не может существовать со свихнувшимся командиром. Рогозин выбрал меньшее из зол и пошёл «сдаваться» сам, жалуясь на проблемы со зрением. Молоденькая медсестра с огромными глазами, чистыми, как озёрная вода, усадила его к громоздкому аппарату и попросила смотреть в точку на экране. Потом пришёл врач и обнаружил, что на точку пациент не смотрит, а смотрит почему-то на медсестру.
Это было спасением на какое-то время. Это было подлостью — на все времена. У Людмилы был редкий дар, не экстрасенсорный, чисто человеческий — то, что называют «милосердием», в истинном смысле этого слова. Такая, как она, могла бы полюбить инвалида, например. Несчастного солдата, без руки или без ноги. Но Людмила просчиталась, выбрала солдата без головы и без тормозов. 
Эту шутку Игорь придумал не сам, это выдала однажды Алиса, а потом затянулась своей крепчайшей сигаретой и резюмировала: «Отличная реприза вышла, забирай, клоун, дарю».
…сколько раз думал, представлял себе эту встречу, как бьёт с размаху и как отчаянно целует следом, а может, и в другой последовательности, неважно. А все случилось иначе — с виду случайная встреча в коридоре, новоиспечённый слушатель Академии Генштаба и неприметный мужчина в штатском.
— Надо же, а тебе идут очки.
— А тебе… идёт быть живым.
И привычная насмешка в чуть раскосых глазах. Словно не было всех этих лет. Первые две секунды — пока тепло воспоминаний заслоняет реальность. А потом, будто рисунок пальцем на запотевшем стекле, проступают отличия. То, что не заметишь глазами и не выразишь словами.
Недосказанность. Вот чем он стал — не человек, а намёк на нечто большее, набросок, за которым видятся такие бездны, что земля уходит из-под ног, и некому подхватить, потому что жалости его не учили там, где учили всему остальному.
…и другая квартира, менее просторная, чем нынешняя, но тоже почти под крышей высотки. И кровать, не такая широкая, как эта, но они и не собирались лежать на ней рядом, глядя в потолок. И страсть, не такая привычная как сейчас, но уже тогда — с лёгким привкусом горечи. Не складывается мозаика, рассыпается на тысячу осколков-воспоминаний. Вроде и здесь, а вроде и в тысяче километров отсюда. Вроде и тот же, а вроде и нет. Личность — морок, иллюзия, маска, если сбросишь, что останется?
Он сидел тогда на краешке кровати, растерянный и опустошённый, и Руслан спросил, в чём дело.
— Знаешь, — сказал Игорь, глядя на него серьёзно, в упор. — Анекдот один есть, в тему. Про фальшивые новогодние игрушки. Ну, которые выглядят как настоящие, только радости от них никакой.
…и спорили, бесконечно спорили обо всем. Потому что Руслан твёрдо решил быть первым, а Игорь разучился быть вторым. Неизбежная плата за личную силу — чем дальше, тем недоступнее становится роскошь быть ведомым. А хочется иногда, пусть не на словах, пусть как сейчас, в молчаливом танце без музыки и ритма, только пульс, как шаманский бубен, отсчитывает повороты колеса мироздания.
Потому что никто и никогда не прикоснётся так — уверенно, не сомневаясь ни на секунду в своём праве обладания. Потому что ни один соблазнённый им юный студент так не сможет, не придавит к земле звериной, первобытной силой, одним взглядом, одним прикосновением выбивая из привычной реальности, да так, что в комнате в центре столицы вдруг запахнет прелой травой и влажной землёй, и стены разойдутся, уступая место вековым соснам…
 — Ты что-то подмешиваешь туда, — выдыхает Игорь, обнимая его за шею. — Галлюциноген какой-то, ага? Знаю я вас, шаманов, ни шагу без мухоморов…
Тихий, грудной смех волнами расходится по комнате, превращается в звериное ворчание, в басовую вибрацию на пределе диапазона. Руслан швыряет его на кровать, нетерпеливо тянет ремень брюк, едва не разрывая ткань. Игорь помогает ему — просто чтобы не лишиться костюма, недешёвого, между прочим. Это всяким шаманам немытым можно ставить себя выше мирских забот, им все племя моржовые шкуры таскает. Или что там у них таскать полагается.
Вот теперь он уже не играет, теперь весьма чувствительно прихватывает кожу зубами, и Рогозину хватает самоконтроля, чтобы отстраниться.
— Нет. Никаких следов. Серьёзно, обойдёшься в этот раз. 
Где-то глубоко в темных глазах Руслана вспыхивает огонёк. Далёкое пламя огромного костра.
— Раньше тебя это не волновало. 
— Все меняется.
— Ладно, — зрачки сужаются и кажутся звериными. Какие такие «духи нижнего мира» сейчас беснуются в его голове, хотелось бы знать. — Ладно. Обойдёмся без церемоний. И без прелюдий.
К черту прелюдии, к черту ритуалы. Я тебе не девочка-целочка в ночь на первое сентября, мне не нужны лепестки роз и расслабляющий массаж. Просто сделай, что хочется. 
Игорь молчит, все понятно и так, он ложится лицом вниз и жёсткие ладони придавливают его к постели, тяжесть тела сверху и, наконец, боль — неожиданно сильная. Ладно, здесь никто не хочет нежностей, но не так же, черт возьми? Он впивается зубами в подушку, царапает пальцами матрас. Их учили терпеть боль, он мог бы заблокировать ощущения, но не сейчас, когда он так открыт, так хочет дотянуться, пробить все щиты, вновь почувствовать связь, как давным-давно, в совсем иной, кажется, жизни… Так хочет собрать, наконец, недостроенную головоломку. Найти ту крохотную деталь, что потеряна в пространстве и времени, без которой все игрушки — фальшивые…
Руки Руслана стискивают его плечи, слишком сильно, тоже до боли, ещё немного — и затрещат кости. Синяки будут наверняка. Сашка заметит. Сашка…
И одна эта мысль заставляет его кончить сейчас же, с хриплым вскриком, в котором могло бы послышаться имя, да только все заглушил треск разрываемой простыни, в которую он вцепился, сам не заметив того.
Ещё несколько движений, и Руслан исчезает, отходит куда-то в полумрак, выскальзывает из комнаты. За стеной слышится плеск воды.
— Ишь, брезгливый нашёлся, — Игорь тихо смеётся и тянется к валяющимся на полу штанам.
— Я просил тебя, — говорит он неожиданно жёстко, когда Руслан вновь появляется в комнате, уже одетый и как будто застёгнутый на все пуговицы — не физически, энергетически. Хотя… разве он не всегда такой?
 — Я просил тебя не оставлять следов. Синяков, засосов, надписей маркером на спине «собственность сержанта Коростелева». Что тебя клинит так, а?
 — Я уже не сержант.
 — Хрена с два. Типичный сержант. Из американского фильма. «Я буду дрючить вас, обсоски, как никто раньше не дрючил!» Похоже?
— Клоун.
— Не совсем так. Шут. Знаешь, есть такой аркан Таро.
— Не уверен, что ты на самом деле понимаешь значение арканов…
— Так объясни. На пальцах, для дебилов. Что за тайное знание? Ну?
Руслан молча подходит и кладёт руки ему на плечи. От пальцев волнами расходится тепло. Игорь чувствует, как ускоряется ток крови в мельчайших капиллярах под кожей.
— Синяки пройдут к завтрашнему утру, — равнодушно произносит некто, стоящий перед ним. Не сержант Коростелев, не «куратор» тринадцатого отдела ГРУ, не носящий погон и официального звания.
Недосказанность. Намёк. Обещание. Тонкая паутинка, летящая по ветру, ничего не значит сама по себе, но только она и сможет намекнуть своим безмолвным танцем, что такое ветер.
Игорь смотрит в его глаза и понимает вдруг, что больше этот «ритуал» не повторится. Больше не нужно. Разгадка головоломки в том, что узор неправильный. Бессмысленный набор пятен, как обычно и бывает, когда пытаешься изобразить многомерный объект на плоскости.
Завтра синяки сойдут, и завтра он будет дома. И Сашка будет смотреть подозрительно и принюхиваться, пытаясь уловить в запахе духов чужие нотки. 
— Только когда задача данного уровня решена, ты можешь перейти на следующий, — говорит Руслан. Игорь с трудом справляется с желанием нащупать где-то рядом в пространстве кнопку «Escape».
— Не обязательно говорить со мной в терминах компьютерных стрелялок. Я не подросток.
— Правда? А твои шутки застряли где-то на уровне средней школы, — бесстрастное лицо вдруг озаряет тёплая, человеческая улыбка. И кажется, что ещё миг — и все сложится… как надо. Как всегда должно было быть. 
Игорь встаёт и идёт к двери, на ходу подхватывая пиджак с кресла.
— Если на меня придут ещё жалобы, из МВД там, или ФСБ, перешли факсом, ладно? Я коллекцию собираю.
Тонкая паутинка рвётся, запутавшись в ветвях Мирового древа. Чтобы узнать, что такое ветер — стань им.