Ещё здесь

Дом, вероятно, горит. Воздух пышет жаром, но нет ни пламени, ни дыма. Всё тело словно объято огнём. Глазам горячо под закрытыми веками, по вискам струится влага, но не охлаждает. Сердце ускоряет бег. В темноте перед лицом плывут красно-зелёные круги.

Слабость и жар, грудь сдавлена, нечем дышать. Стены качаются, потолок надвигается сверху, грозя раздавить. Колышутся свечи в канделябрах, их огоньки — как звёзды в ночном небе, плывут и падают, вращаясь. Кажется, слышны чьи-то шаги… Не угадать, ковры скрадывают звуки.

Сознание проваливается в глухую темноту, но и в ней жар не отпускает.


Перед глазами качаются маки. На тонких стеблях — алые бутоны с чёрными сердцевинами, испускающие дурманящий запах — сладкий, такой сладкий, но приятный. Его хочется вдыхать полной грудью, лёжа посреди макового поля в примятой траве.

Солнце висит прямо над головой, нещадно печёт. Спасают только маки, склоняющиеся над измученным телом, отбрасывающие пусть слабую, но тень. Спасает сладкий запах цветов и горький — полевых трав. Спасает мягкость и прохлада нежных лепестков, гладящих иссушенные губы, словно целуя.

Так хочется спать…

Спать без жара во снах — пусть солнце хоть на миг закроют тучи! Спать в сладости и неге, и пусть дышать будет легче. Пусть маки склоняются над головой, целуя лицо и обдавая своим ароматом. Пусть небесный свод не давит невыносимой тяжестью, вращаясь и роняя огненным дождём расплавленные звёзды. Пусть слабость рук и ног станет приятной истомой, как после ночи любви.
В комнате душно, но шторы спасают от солнца. У изголовья сидит мама. Меняет компрессы и читает книги вслух. Гладит по голове, легко сжимает пальцы сына, улыбается и обещает:

— Ты скоро будешь здоров, милый. Через несколько дней доктор разрешит тебе встать.

От мамы пахнет цветами и молоком, помадой и пудрой. Она встаёт, чтобы раздвинуть шторы, и в спальню врывается солнечный жар. Солнце светит в лицо, и мама остаётся силуэтом в его золотистых лучах. Её окружает горящий ореол.

Губы не слушаются, голоса нет — и нельзя попросить закрыть окно. Что за пытка! Мама не слышит, не понимает слабого хрипа, словно в издёвку:

— Смотри: всё зеленеет, солнце светит сегодня так ярко! И всё теплее с каждым днём. Скоро ты сможешь выйти в сад, к тому времени как раз распустятся первоцветы. Мы пойдём туда вместе, ты и я…

Мама — в её лучшем платье, а лицо кажется мраморным из-за слоя белил. Словно фарфоровая кукла, она красива и неподвижна, стоящая там, у окна. И вдруг она шагает ближе, совсем близко к кровати, дохнув резким запахом лилий — удушающим, тонким и стылым. И страшно, до ледяного пота страшно, что она подойдёт и сможет взять за руку своей мраморной рукой, увести в сад к первоцветам, к испепеляющему солнцу.

Голова кружится от жара и запаха лилий, и всё пропадает — остаётся лишь слабая вспышка в сознании, прежде чем его накрывает темнота: мама мертва уже много лет.


Солнца нет. Снова спальня, на этот раз — ночь, вокруг горят свечи, испуская густой и тяжёлый запах. Дышать всё труднее, горло дерёт сухой воздух, в груди полыхает пожар. Сердце глухо бьётся в клетке рёбер — слишком быстро и тяжело. Перед глазами всё плывёт от слёз, горячие веки опускаются сами собой. Под ними не чернота — ярко-алые пляшущие пятна.

Звуки шагов теперь яснее — неровный глухой перестук по коврам, металлический звон. В комнату входят двое.

— Почему меня не известили сразу? — звучит первый голос, молодой и приятный, словно бархатом гладящий кожу. Знакомый, любимый голос — но чей? Не узнать. Не поднять отяжелевшие веки, не взглянуть.

— Я не думал… — дребезжит второй, такой же знакомый, но неприятный. Старческий, резкий, шершавый.

— Почему же позвали теперь? — нетерпеливо перебивает первый.

— Он умирает. Я решил, что вы хотели бы проститься.

О ком они?..

Запах горячего воска давит сильнее, забивает рот и нос — не вздохнуть.

— Что за бред! — зло и резко. Звон металла становится ближе, к свечному запаху прибавляется мешанина других: порох, сталь, вино, конский пот и сырость ночи.

Ещё ближе — и проминается постель, движется застоявшийся воздух. Теперь различимы горьковатые нотки полевых трав, точь-в-точь как те, что растут среди маков. И ещё что-то необъяснимое, солоновато-пряное, тёплое, но не удушающее. Свежее, знакомое, родное.

— Откройте окно, здесь нечем дышать даже здоровому человеку. — Чей же это голос?.. Впрочем, неважно. Пусть он звучит как можно дольше.

— Ему нельзя охлаждаться! Это лишь усугубит болезнь.

— Ночь тёплая, но будь по-вашему. Сделайте тогда хоть что-то, в этом жаре невозможно находиться. Откройте двери, уберите свечи от изголовья — зачем они так близко. Принесите свежей воды, наконец! Эта уже нагрелась.

Даже злой и раздражённый, этот голос приятен. Мягкая хрипотца не царапает — гладит, пробуждая в груди лёгкую дрожь. Сердце торопится биться — от жара ли, от необъяснимой радости? Уголки губ растягиваются в слабой улыбке, ломаются сухие корки, язык чувствует соль и металл.

Всё ещё нечем дышать. Воздух густ и неподвижен, наполнен запахами и звуками. Голову кружит сильнее, слабость не даёт пошевелиться — и снова тянет во тьму. Как же хочется спать…


Маки колышутся под горячим ветром. Солнце приближается, словно готово вот-вот сорваться с неба, упасть и расплавить, сжечь, обратить в прах. Хочется дышать, пока ещё есть возможность…

Но грудь сдавило железным кольцом, и вдохи гаснут. Едва удаётся захватить воздух, разрывающий лёгкие — его слишком мало, он слишком горяч, но без него не прожить. И снова ловить его ртом, подобно утопающему, превозмогая боль в груди. И снова тонуть в тёмном жаре.


Свечей не видно — две смутные тени заслоняют их огоньки.

— Он всегда был очень болезненным — как и его мать. Я даже удивлён тем, что он дожил до совершеннолетия… — вздыхает старческий голос.

— А я удивлён тем, что он ещё держит вас при себе, — резко отвечает второй. — Вы отвратительный человек и никчёмный лекарь! Вы готовы сдаться уже сейчас, позволить ему умереть… Готовы похоронить его заживо, даже не попытавшись спасти!

— Я делаю всё, что в моих силах.

— Вы бездействуете.

— Я…


Маки обжигают своей яркостью. Они не целуют — клеймят, и хочется выть от боли. Сладкий запах сгущается, затопляя всё существо.
Поверх горящего поля разносится мелодичный смех. Это смеётся мама, но её не разглядеть за алыми бутонами. Мама весело зовёт:

— Где же ты? Хватит прятаться, милый! Я всё равно тебя найду!

Звонкий голос всё ближе, вместе с ним приближается запах пудры и лилий — пробивается сквозь маковую сладость, горчит на языке. Маки склоняются, закрывая собой — обжигая, но лучше уж это, чем мраморный холод. Неважно, кого ищет мама; пусть она никого не найдёт.


— Нужно отворить кровь, ему становится хуже, — дребезжащий голос раздаётся над головой, и это почти больно. Холодные пальцы касаются локтя, но тут же исчезают, отброшенные другими.

— Вы и так выпустили не меньше половины, такое лечение убьёт его вернее. — Пусть он говорит дольше, пусть так же нежно гладит руку… — С него достаточно, он уже белее простыней — этого не должно быть при лихорадке.

— Следует освободить тело от жара. Я медик, а вы, сударь, — нет.

— Вашими стараниями он истечёт кровью!

— Вы обвиняете меня в бездействии, но не даёте мне его лечить! — От возмущения шершавый голос взвинчивается до предела, становясь слишком высоким и резким. — Что же мне делать?

— Неужели вы не знаете иных способов справиться с жаром?..

Он говорит что-то ещё, но слов уже не разобрать. Только бархатная мягкость звуков пробивается сквозь черноту и пляску пятен под опущенными веками. Всё качается и кружится быстрее, приятный голос затихает, и вновь приходит темнота.


Смех мамы всё громче, запах лилий всё гуще и горше. В маках не спрятаться, не спастись. Голос мамы звучит совсем близко, мраморные руки раздвигают цветы, холодная тень почти заслоняет солнце. Огненный ореол ослепляет, не даёт разглядеть черты лица — знакомые и чужие.

Жар сменяется холодом, возвращается и снова отступает. Мама совсем рядом — в окружении алых цветов, слишком белая и холодная для обжигающего поля. Смотрит с любовью и нежностью, тянется коснуться…

Нет сил, чтобы отпрянуть, а хочется подняться и убежать. Слабый рывок — и вновь всё кружится перед глазами, звенит в ушах. Запах лилий — острее, но вот сгущается тьма. В ней нет ни звуков, ни запахов.


Сквозь жар и темноту пробиваются те же голоса. Приятный и мягкий зовёт кого-то — ласково и нежно. Другой мерзко дребезжит:

— Он вас не слышит и не узнаёт. Его душа уже не здесь.

И хочется поморщиться, но не слушается даже лицо. Удаётся лишь разлепить пересохшие губы и втянуть воздух, обжигая лёгкие.

— Чушь! — зло восклицает первый. — Пока он жив…

Сквозь мокрые слипшиеся ресницы видны трепещущие рыжие огоньки свечей — дальше и бледнее, чем раньше. К изголовью склоняется кто-то, касается щеки. Ладонь прохладная, шершавая от сухих мозолей, но не грубая. Она сразу исчезает, ко лбу прижимается что-то влажное и ледяное. Резкий холод — почти до боли, но странно приятной, быстро утихающей, уносящей часть жара с собой. Вместо стона блаженства из горла вырывается хрип.

Хочется обратно — к алым макам, к их сладкому запаху, к волшебным сказкам, что шепчут цветы на полях, качаясь под ветром. Пусть прекратится сухой и мучительный жар, испепеляющий тело. Губы шевелятся сами собой, горло раздирает болью. Как же трудно дышать…

— Он никогда не видел маковых полей — это бред угасающего разума. Агония… — гнусавит голос того, другого.

— Он не умрёт! — уже тише, но по-прежнему зло. Дыхание касается лица, как сладкий ветер, и маки вновь склоняются над головой, целуя губы.

— На всё воля Господа нашего. Медицина не всесильна, сударь. Воскрешать мёртвых не умеет никто, равно как и запрещать живым уходить в иной мир… — Неясное бормотание удаляется, чтобы через миг вернуться снова: — Прикажите послать за священником. Его ничто уже не сможет спасти.

— Я послал за своим личным врачом. После его прибытия вас рассчитают.


По коже проходят волны холода — это роса окропляет тело. У неё странный и резкий запах. Ледяная вода неприятна до боли, хочется укрыться от неё, согреться, но она быстро высыхает, и постепенно становится легче. Один бутон, прижимаясь к губам, даёт напиться росой.

Жар отступает, размыкаются обручи, сковывающие грудь. Запах маков дурманит сильнее, кружит голову, если вдохнуть его глубже. Как же сладко дышать… Воздух влажен от листьев в росе.

В маках тепло и спокойно. Жар солнца слабеет, тени цветов сгущаются, охлаждая. Всего лишь тепло — не опаляющее пламя, не огненная преисподняя.

Рядом, в примятой траве, кто-то есть. Лежит совсем близко, держит за руку, переплетая пальцы, и шепчет что-то едва слышно. От него веет терпким запахом тела, порохом и потом. Рядом с ним спокойно и легко, и не страшно снова падать в темноту.


Стены больше не кружатся, огни свечей горят ровно и ярко, тянутся к потолку. Над головой склоняется любимое лицо; в ясных глазах — тревога:

— Ты очнулся? Узнаёшь меня?

Слабость ещё не отпустила, но удаётся кивнуть. Так вот чей голос звучал в душных кошмарах…

Нежные пальцы гладят щёки, лоб и спинку носа. Меняют высохший компресс. Холодная вода стекает по вискам за уши — неприятно, но приходится терпеть. Хочется закрыть глаза, проваливаясь в уже привычную темноту, но страшно. Страшно не вернуться к огню свечей и ласке тёплых рук. Страшно уснуть среди маков и не проснуться.

— Всё хорошо, милый, спи. Тебе нужен покой, — тихо убеждает голос, которому хочется верить. — Ты проснёшься здоровым. Ничего не бойся, я буду рядом. Спи.

Тяжёлые веки опускаются, губы обжигает мимолётный поцелуй. В темноте нет маков и лилий, нет жара и холода. Нет дребезжащего голоса, пророчащего смерть.

Есть лишь сладкий покой.