Кровь Ирвинга

Помню это жуткое чувство одиночества, что пронизывает целиком, вымораживая не только кожу, но и кости - не от холода, а потому что никуда не укрыться, никуда не деться от боли. И еще ветер, пропахший сладковато-удущающим ароматом смерти.«Я же обещал тебе...», - шепчет душа, пока босые ноги ступают по вязкой влажной земле, а глаза ищут среди обгоревших разорванных трупов хотя бы какой-то намек на твое присутствие в этом кошмаре, оставленном войной. «Ты не мог так поступить со мной», - пальцы сжимают в ладони маленький крест, который впивается в кожу, не причиняя при этом, кажется, никакого вреда, и потом судорожно ищут кошель на поясе. «Ирвинг... пожалуйста», - губы бормочут неслышно, звуки сглатываются судорожным дыханием.
Позади тяжело останавливается старая, дряблая повозка. И люди, которые прибыли сюда мародерствовать, бегут мимо меня, не обращая внимания на рясу и на растрепанный вид уставшего и осунувшегося священника, разом лишившегося замка и покровительства в нем.
Я иду медленно, переступая через покалеченные тела, внутренне воя, будто старая собака, которую прогнали со двора, но не потому что мечтаю об объедках со стола хозяина, а потому что мне, как всякому живому существу, не хватает его сильной, но ласковой руки.
У Ирвинга всегда был тяжелый нрав. Его сносили разве что рыцари, нанятые для охраны замка и окрестностей от набегов с северных берегов. А домашние — престарелый отец, страдающий подагрой, молодая красавица жена и несколько избалованных братьев — те так точно не слишком хотели огребать от строгого и властного барона.
Когда мы с ним познакомились и когда он согласился взять в дом исповедника и священника для справления религиозных обрядов, я трясся, словно лист на ветру. Я глаза боялся поднять, слушая условия своего обитания здесь. Не только потому, что голос у моего господина был глубоким, низким и очень внушительным, не потому что ростом и статью он удался, как мощное дерево или даже тотемный камень, а потому что, выслушав советы настоятеля, стремился я избежать любого дурного намека в свою сторону.
Что может противопоставить книжный червь не слишком верующему воину? Разве что благоразумие и смирение. Как не злить зверя? Не становиться с подветренной стороны или вообще с пути. Но, видимо, Господу Богу пришлась не по нраву идея трусости, так что в самый первый день, когда я представлялся барону Ирвингу, тот решительно поднялся из-за стола в кабинете и подошел ко мне, чтобы заставить взглянуть в свои глаза.
И не то чтобы я пропал, но я не смог больше жить спокойно — вы назвали бы очи барона колдовскими, зелеными, как изумруды или листва, а я - почитал их за леса, в которых обитают духи, священные духи моего счастья.
Не помню, как он задавал наводящие вопросы, не сводя с моего лица внимательного взгляда, а я односложно отвечал. Не помню, как прозвучало согласие на то, чтобы я остался, но с тех пор я навеки утратил покой.
Если внутри тебя поселяется дьявол, то ты обязательно начинаешь винить других в его присутствии. Если ты любишь, то пропитываешься одержимостью, как земля — водой, и тогда на поверхности вырастают и все твои грехи, и все недостатки.
Ирвинг был совершенным: в мужестве, в силе, в умении управлять хозяйством, в рассудительности и даже в данной ему природой жестокости. По воскресеньям он обязательно приходил в небольшую церковь при замке, где я читал молитвы и отпускал грехи и исповедовал баронессу и непутевых братьев, а сам зачастую оставался на четверть часа после всех и говорил со мной не о грехах, а о книгах, путешествиях и войне. Последняя тема волновала хозяина всего сильнее.
Порой доходило до того, что мне приходилось чуть ли не затыкать уши, так как рассказы господина звучали слишком жестоко, и не всегда находилось оправдание тому, что творили рыцари на враждебных территориях, когда совершали на них набеги. И все же приходилось забывать гордость и внимать речам, преисполненным отважной ярости и явного непонимания моему смирению и отреченности.
- Вы, Томи, совсем не смыслите в жизни. Достанься вам наследство и крепость, давно бы озлобились на соседей. Но вы носите воду несуществующему Богу и ждете его милостей.
Так говорил Ирвинг, когда мои глаза наполнялись явным негодованием за все постыдные грехи, совершенные бароном, затем хлопал меня по плечу, громко смеялся, явно добившись цели, и уходил, чтобы плотно позавтракать и заняться чисто мужскими делами — в основном тренировками и выездами на охоту или разведку.
Я не сомневался в том, что недельные или даже месячные отсутствия имеют какой-то смысл. И каждый раз убеждался, что кровавые расправы происходят на границе и за ее пределами, когда отряды Ирвинга наживаются у соседей, на которых совершают набеги. Каждый раз хозяин привозил меха, ткани, драгоценности, каждый раз притаскивал в замок пленников, над которыми глумились даже слуги.
При всей богобоязненности эти люди становились зверьми, если дело касалось развлечения, которое приносило им каое-то болезненное физическое удовлетворение. Тогда они могли часами измываться над пленниками в колодках в самых изощренных формах: кидать гнильем, поджигать волосы, срывать всю одежду, совать всякие предметы в отверстия тела, наносить удары палками, чем вызывали смех у детишек и явное удовольствие в глазах Ирвинга, который каждый раз ловил мой взгляд и никогда не позволял удалиться.
- Вы должны понять, Томи, что они сделают с нами тоже самое, если победят. Мы для них, как кость в горле. Все наши земли эти твари только и хотят уничтожить.
Так говорил барон, напиваясь хмеля и хватая меня за плечо и склоняясь к уху, дыша туда горячо перегаром и щекоча щеку длинными черными прядями.
-И пусть я чудовище в ваших глазах, я еще и тот, кто кормит вас, кто дает вам кров. Не бог, Томи, это делает не бог.
Да разве я не знал? Разве не понимал, как живется тем, кто никогда не вилел милости, оказался завоеванным или побежденным? Разоренные земли выглядели пустынными, когда монахи проезжали их по весне с обозом. Обгорелые остовы замков торчали, словно великаны, которые возносят руки кверху, чтобы напоминать о сотворенных человеком преступлениях. Ни один хозяин не желает подобной участи близким. Ни один не кормит армию зря.
И такая тля, как священник, обязан смириться с участью шута, обитающего среди глиняных человечков, поклоняющихся смерти как источнику их пищи. Но я не мог. Я слишком любил Ирвинга, чтобы не заботиться о его душе, чтобы, слушая, ничего не отвечать.
Я внушал ему, что милосердие — основа бытия, что без него мы давно превратились бы в свиней и тигров, что господь дал нам право выбора, дал чувство чистейшей бескорыстной любви.
И каждый раз Ирвинг только улыбался и хлопал меня мозолистой ладонью по щеке, вроде как давая пощечину, а потом крепко обнимал в полутьме молильни и говорил в волосы:
-Какой же ты дурачок, Томи. Блаженный дурачок.
И уходил, вытирая глаза вроде как от пыли, но на самом деле почему-то пуская слезу и оставляя меня в полном недоумении. Он подарил мне теплую обувь по приходу зимы, как будто заглядывал под рясу и видел мои дырявые сапоги из войлока. Он присылал мне красных яблок полакомиться и даже один раз приглашал на званый обед, когда приехал сам князь со многочисленной свитой.
Но потом мы с Ирвингом крепко поссорились. Произошло это неожиданно, неловко и даже безобразно. Я посмел при воинах вступить с хозяином в спор о войне, о ее бесполезности, за что получил кулаком по лицу, упал навзничь, прикрывая нос, из которого хлестала кровь и капала на камни, пока рыцари ржали, словно кони, поговаривая, что так и надо наглому святоше.
Но барон оказался куда милостивее. Приказал поставить меня на ноги и даже дал отрез ткани, чтобы я зажал ноздри, велел отвести меня в подвал и посадить на цепь на три дня, пока не одумаюсь. На самом деле тогда он всего лишь не хотел, чтобы кто-то еще поддал строптивому глупцу за его выходку. Сам же присылал мальчишку-поваренка каждое утро вниз — с хлебом, кашей и молоком, которые тот исправно передавал со словами : «Хозяин велел вам есть».
Но мне в горло не шло ничего. Виделись только глаза зеленые, слышался только голос грозный и удар, который вроде бы должен убить, но почему то смилостивился и не расшиб нос в кашу.
Почему я тогда уверовал, что между нами что-то происходит? Почему прельстился невообразимой мечтой? Не знаю, ведь неисповедимы пути господа, и воля его неясна до самого конца. Куда уж мне, блохе, распознать истину и управиться со стыдом чресел и тела, которое полюбило — неистово, необузданно, дико, которое трепетало лишь от одной мысли об Ирвинге, которое ждало его милости, хоть одного его взгляда.
Помню, он самолично пришел освободить меня от оков, вывел на свет божий и при слугах потрепал по волосам вроде как одобрительно, отпуская с миром. Сделал намеренно — никто не сомневался. При дворовых нравах, всякое могло случиться, а тут сам господин прощает, так что и ссора значит исчерпана.
-Иди, - сказал тогда тихо. - Да не балуй больше, Томи. Подарок тебе привезу, только ты уж за душами нашими следи усердно.
Засобирался в путь, отряд готовя к долгому переходу, и отбыл на рассвете, когда снег первый выпал и уже почти ударили морозы. Долго родичи барона ждали, весточки от него получали редкие... Долго печалились и волновались, вознося к Господу молитвы ежедневные. На сносях как раз была баронесса, тяжелая совсем ходила, все надеялась не разрешиться до возвращения супруга, но все же родила мальчика за седьмицу до того, как победно вошел Ирвинг во двор родового замка ведя за собой обоз богатств и парочку полузамученных врагов, которых, конечно, отдадут на расправу и развлечение.
Пировали долго, шумно. Победу праздновали, наследника праздновали. В усмерть пьяные валились по всему дому, безобразничали. Я предусмотрительно в келье прятался и носа не показывал, но темной ночью, услышав громкий стук в дверь все же отозвался и спросил, кто пожаловал и зачем.
А пришел ко мне Ирвинг, пошатывающийся, как медведь, с глазами красными от возлияний и с кошелем полным золотых монет. Ввалился он внутрь, дверь закрыл резко и на засов задвинул. Глянул на книги, на окне сложенные, на свечу, на меня, затушил пламя и прижал меня к стене сильно, что не вырваться и не закричать.
-Я обещал подарок тебе, Томи, помнишь? - спросил шепотом, к губам моим склоняясь и смотря на меня пристально.
-Помню, - кивнул испуганно, даже вырваться не пытаясь и не переча.
-Почему же ты прячешься от меня, Томи? Разве я такой страшный? - спросил тогда Ирвинг, кулаком по стене ударяя. - Я знаю, ты меня не любишь... Тебе есть за что не любить меня, но ты должен знать, что … - барон икнул и кинул деньги со звоном на кровать узкую. - Должен знать! Ты все знаешь ведь? - он большим пальцем провел по моим губам и улыбнулся, хмыкая. - И пользуешься этим... Слышишь, никогда больше от меня не закрывайся.
Сказал так и отступил, будто испугавшись. Сбежал из комнаты, а потом неделю не появлялся, только к молитве в воскресенье пришел хмурый, молчаливый и глаз пытливых не сводил с лица моего до самого конца, пока люди не покинули церквушки и пока не остались мы наедине.
Тогда вздохнул Ирвинг тяжело, подошел неспешно и за руку меня взял, сжимая сильно, до такой боли, что из глаз слезы полились.
-Коли глянешь на кого, кроме меня, нежно, - сказал тихо и спокойно. - тому голову оторву, понял?
Я кивнул медленно, роняя книгу на пол и судорожно дыша, чтобы не закричать, пока давили клешни на кисть.
-Хорошо ли ты понял, Томи? - переспросил барон настойчиво. - Каждого, кого взглядом обласкаешь...
-Да, господин, я понял...
-То-то же, - улыбнулся широко мужчина, развернулся, будто бы удовлетворившись, и прочь пошел.
И вновь вроде между нами все наладилось, стали меня ко столу приглашать, блюдами господскими потчевать, комнату рядом выделили даже с постелью теплой и камином натопленным. Беседы по вечерам мы с Ирвингом вели долгие, философские. И ни разу больше ничего такого не происходило непонятного, только сердце мое все также трепетало при виде глаз его зеленых и близости запретной, искушающей. Но я держался, волю фантазии и надежде ложной не давал, пока не пришла беда в земли барона и пока не пришло письмо княжеское о том, что собрались соседи люто нам отомстить.
Всячески Ирвинг к осаде готовиться начал. Людей нанимал и обучал, заслоны выставлял на пути врага, жену и сына отправить решил в монастырь дальний, а к обозу и меня приписал в тот же день. И спрашивать не стал для чего такая милость! Озвучил все во время обеда. Как само собой разумеющееся, чем в краску вогнал и сердце заставил стучать быстро и часто.
Неделю целую собирались мы, провизию собирали, деньги, охрану. А накануне часа известного вновь пришел мужчина ко мне в комнату и теперь уж наглухо дверь запер, в кресло меня усадил и сам перед ним на одно колено встал.
-Должен ты проследить, чтобы добрались жена и сын живыми. Если разбойники нападут, богатство не жалей, жизни их сбереги, уведи подальше. Если свои предадут, то бегите со всех ног... Ты ведь знаешь, как поступать, Томи. У тебя душа светлая, не то что у меня, непутевого, - взял меня за руку, поднес к губам ладонь и поцеловал так горячо, что мурашки побежали по спине вниз. - Не знаю, свидимся ли еще... Я тебе вот, подарок еще один придумал, только ты его до поры не открывай. Вот уедете, тогда уж точно можно. Достал увесистый кошель новый и на стол положил. - Помни, что Ирвинг барон Волтен, хозяин Шаросских земель и пустошей, твой навсегда... И ты — только ему принадлежишь.
Дернул господин меня подняться, голову вверх поднять, тогда как он смотрел на меня сверху вниз и держал меня за плечи.
-Обещай, что никогда не взглянешь ни на кого больше? - попросил голосом ласковым и будто бы печальным.
-Ни на кого,- кивнул я, и слезы потекли из глаз, ибо прощались мы, и прощались надолго.
-Обманешь ведь, - Ирвинг коснулся губами лба моего, потом виска, отпустил неохотно, по комнате расхаживать начал, говоря скороговоркой про битву предстоящую, про осаду долгую, про то, что нельзя пропускать врагов за реку и что до весны мы точно не увидимся... И я слушал. Внимал, кивал и волновался все сильнее, тяжело перенося подробности военные, но при том глаз не сводя с образа желанного, впитывая его и запоминая, страдая от разлуки, что обоих ожидала.
А когда час ее настал, когда засобирался уходить Ирвинг, то в дверях он остановился, вернулся вдруг ко мне опустошенному и поцеловал в губы — страстно, долго, будто душу вынул, а свою вложил...
Так и уезжал. Непонимающий, дрожащий, все с хозяина взгляд не сводящий. Уезжал и знал, что никогда его больше не увижу. Потому что как увидеть,если приходят в монастырь, куда мы приехали с семейством Ирвинга, лишь вести дурные?
И как не поверить глазам своим, когда попадаешь на поле боя, когда приближаешься к воротам замка обгоревшего, которые зияют пустотой, а изнутри слышится лишь ветер гудящий. Красные ручейки стекали к моим босым ногам, ибо истер я обувь, пока шел сюда путями окольными. И виднелся посреди двора столб, на котором болтался убитый и истерзанный господин мой... Кровь его пылала на моих щеках, мял я в руке кошел тяжелый с положенным в него камнем из стены замковой и окровавленным отрезом, что когда-то носу моему послужил. И плакал, не сводя взгляда с трупа хладного, пока не упал на колени от бессилия. Ни на кого больше я так не смотрел... ни на кого...