Что-то новое

Разум упорно отказывался признавать себя больным, шея не менее упорно настаивала на обратном. Особенно удручающим было осознание того, что Владимир, весь такой молодой и где-то даже сильный, находился в обществе тетенек и дяденек «хорошо за» – радужности настроению это явно не добавляло. Но приходилось снисходить до дурацкой процедуры, у которой даже название было дурацким – ДДТ. Ассоциации лезли самые суровые, почти угрожающими, и Шевчук в них был даже не в первой десятке. 

Наверное, давно надо было предъявить к своему телу чуть более суровые требования, чем простое потягивание в кресле пару раз в неделю и пешие прогулки в ближайший супермаркет, да все не задавалось. Сначала была учеба в школе и компьютерные игры. Потом учеба в вузе и компьютерные игры. После – сидячая работа и никаких игр, потому что на них время не всегда оставалось, и на каждый Новый год обещания, что Владимир обязательно займется собой, заведет абонемент в тренажерный зал и будет ходить туда вполне себе регулярно. Но приходил новый Новый год, намерения оставались теми же, и они все так же оставались намерениями. Только сумку было все менее удобно носить на плече, которое, кажется, опускалось все ниже, причиняя все больше неудобств, все тяжелее было устроиться удобно на кровати, и все энергичнее пульсировала боль за глазами и где-то внутри ушей, пока, наконец, не пришло время признать: оно и ко врачу не помешает заглянуть, потому что сильно неприятно страдать от болей. Врач осмотрел, повертел тело в разные стороны, привычно пробормотал «остеохондроз шейного отдела позвоночника» и обреченным голосом начал вещать о необходимости более разумного отношения к своему организму, а также о последствиях неразумного отношения. Владимир не мог отогнать мысль, что врач на легендарные 146 % уверен в том, что еще один лопух решит, что умнее всяких там докторов, знает лучше, что ему надо, и с изяществом носорога проигнорирует рекомендации, криво усмехнулся и послушно покивал головой. После этого, изучая направление на физиотерапию, заполненное ужасным, просто отвратительным почерком, пытался развести плечи и морщился от неприятных ощущений. 

Первый сеанс был ужасным из-за своей неизведанности, хотя фиговины, которые медсестра прилепила ему на шею, не выглядели сильно угрожающими, не жужжали, не бились током и вели себя почти прилично. Ощущения, конечно, были неприятными, а еще неприятней было идиотское лежание на животе и невозможность занять себя хотя бы чем-нибудь. Кажется, человек слишком легко привыкает к разным костылям и подпоркам вроде компьютеров, смартфонов, журналов-газет, которые развлекают самым необременительным образом, и даже книги оказываются чуть ли не лишними – потому что сильно грузили. Сам зал, в котором проходило странное действо, был большим, но не огромным, в соседнем с конторой Владимира офисе с опенспейсом ощущения куда больше понуждали к агорафобии; и наверное, на счастье кушетки с приставленными к ним аппаратами были отделены друг от друга ширмами. Сильно не хотелось лежать на виду у какой-нибудь носатой тетки или не менее носатого мужика – и носатость тут не физиономию характеризует, а всепроникающее, всеобъемлющее любопытство; ну и от удовольствия наслаждаться расплывшимися по всей кушетке дряблыми варикозными телесами тоже можно было отказаться с огромным удовольствием. А что это было возможно, подтвердил первый взгляд на клиентуру в приемной – все хорошо за; и только один человек, угрюмо стоявший поодаль и вызывавший обилие алчных, любопытных и подозрительных взглядов, выглядел примерно ровесником Владимиру. 

Этого же Угрюма Мрачнова Владимир увидел, когда задержался у своего отсека, застегивая рубашку. Он выходил неторопливо, даже медленно, примечательно наклоняя корпус сначала вправо, затем влево в такт шагам, передвигался неспешно, то ли позируя, то ли щадя себя. Он бросил на Владимира недовольный взгляд светло-светло-серых, почти русалочьих глаз, окантованных невероятными черными ресницами, отвел глаза и, переваливаясь, обогнул его и направился к выходу. Владимир нащупал в кармане галстук, поколебался и оставил его лежать там. 

Угрюм Мрачнов стоял перед входной дверью и смотрел на нее. Владимир замедлил шаг, поколебался, кожей ощущая невнятную угрозу, исходившую от него, бисером рассыпавшуюся по всему телу, скатившуюся к пальцам, отозвавшуюся там дрожью, повибрировавшую немного и испарившуюся. Закололо кожу на лице, онемели губы, на секунду перехватило дыхание. Угрюм Мрачнов покосился на него через плечо – широкое плечо, упакованное в черную кожу – и снова уставился на дверь. Владимир поколебался и проскользнул мимо него. 

Воздух на улице обдал освежающим холодом, приводя чувства в некоторое подобие упорядоченности; Владимир поколебался, давя в себе желание обернуться, но, услышав, как открывается дверь, скатился со ступенек, привычно потянул шею, наклонил голову вправо, поморщился от болей и зашагал прочь. 

У Маши, секретарши главного, были такие же потусторонне-светлые глаза. И даже ресницы были черными. Но не гладкими, по-кружевному изящными, а мохнатыми, с комками этой идиотской краски. И лицо при ближайшем рассмотрении вовсе не было гладким, а шероховатым от пудры. Владимир поймал себя на мысли, что слишком долго молчит, изучая ее лицо, моргнул, сделал вид, что задумался и пялился не на Машу, а сквозь нее, быстро придумал какую-то ерунду, закончил разговор и направился к главному. 

Угрюм Мрачнов снова стоял рядом с дверью, сверля взглядом пол. Владимир отошел от двери, негромко и в меру отчетливо поздоровался и направился к медсестре. Она была посланницей богов, не иначе, и разместила их на соседних кушетках. А лежать было скучно, и Владимир, приметивший недалеко от поликлиники мотоцикл, притворно-смирно припаркованный в полном соответствии с правилами, а еще – кожаные штаны и мотоциклетные ботинки на Угрюме Мрачнове, решил, что это не могло быть просто совпадением. На соседней кушетке тяжело вздохнули, начали было ворочаться и снова примолкли; Владимир осторожно отодвинул ширму и заглянул за нее. 

– Скучно, да? – сочувствующе спросил он. 

Угрюм Мрачнов повернул к нему голову и согласно прикрыл глаза. 

– Ужасная ситуация, – тихо признался Владимир. – Ладно бы что-то делать, а то лежать под этими плюшками и нифига не делать приятного мало. 

Угрюм Мрачнов угукнул. Утробным урчанием. Поджал губы. Владимир сжал бедра. Облизал губы.

– Это не ваш мотоцикл там у входа стоит? – Угрюм Мрачнов открыл глаза и веками подтвердил: да, его. – Здорово, – выдохнул Владимир в искреннем восхищении и улыбнулся. – Всегда хотел прокатиться. Наверное, потрясающе? 

Угрюм Мрачнов поднял брови – угольные брови, смелыми штрихами нанесенные на смуглую кожу; в его глазах проскользнуло что-то насмешливое, но и одобряющее. Ну да, Владимир был не красавцем. Выглядел странной помесью богомола, архивариуса монастыря и оружейника пиратского корабля. Волосы невнятно-блондинистые, жесткие что твоя одежная щетка, лицо рябое, нос кривой – и не докажешь ведь, что не разбойник, а переносицу повредил, наткнувшись на перила в детском саду и вовсе не нанося ущерб соседским дачам; тощий, хорошо хоть от природы жилистый, а то быть скелетом – приятного мало. И глаза обычные, просто темно-болотные, а не такие, как у визави, – чистые, льдистые, прозрачные и нечитаемые. Поэтому и оставалось криво улыбнуться, как бы извиняясь, и убрать руку. Шторка неторопливо отделила их. 

А затем снова отодвинулась крепкими, рабочими пальцами. 

– Потрясающе, – прошептал Угрюм Мрачнов, – здорово. Это по-настоящему, понимаешь? Когда ты, ветер, дорога, и он. И если ты с ним, то дорога тебе подвластна. Понимаешь? Это как жизнь. Или ты ее, или она тебя, или вы вместе. 

Он вопросительно поднял брови, ожидая ответа. Владимир кивнул. 

– Понимаю. Классная машина там у тебя, – он указал глазами в сторону стоянки. Угрюм снова усмехнулся, разом молодея на десяток лет, и с нежностью заговорил о мотоцикле. Владимир слушал, иногда забывая узнавать слова, но при этом алчно изучая голос, интонации, то, как двигаются губы, нанизывая на нитку предложений слова. 

В следующий раз он встретил Угрюма на лестнице. Он упрямо поднимался, раскачиваясь из стороны в сторону, поднимая ногу не бедром, а всей стороной тела, только что рукой не подсобляя, недовольно хмурился; он гневно сверкнул в сторону Владимира, а тот пристроился рядом с ним, подстроился под его шаг и невозмутимо начал непринужденно беседовать о погоде, природе, небе, политике, медицине, как акын, только что о штукатурке разговор не завел. Угрюм отмалчивался, но косился в его сторону куда более теплыми глазами. 

Владимир рассказывал о начальстве, о новых проектах, о дурацких пробках, придерживая ширму вроде сильными, но такими аккуратными пальцами. Иногда штору придерживал Угрюм, и совсем редко его пальцы касались пальцев Владимира – случайно, к сожалению, всего лишь случайно. Удивительно, сколько Владимир рассказал о себе. О том, что ненавидел постоянные музыкальные-художественные школы, что походил на фигурное катание до первого растяжения, а затем насмерть перепуганная мама категорически запретила все эти ужасы. Угрюм только улыбнулся криво и сказал: «А я на хоккей ходил». Владимир рассказывал, что мама обижалась, когда он решил съехать от нее на свою собственную квартиру и как сжег не одну сковороду, прежде чем научился хотя бы немного готовить, и Угрюм снова улыбнулся криво и понимающе отвел глаза. «Две кастрюли», – тихо хмыкнул он себе под нос. Владимир попытался ругать начальство, но почему-то ему показалось, что тема не встретила у Угрюма поддержки; и показалось почему-то, что он как раз и есть начальник, и сразу представился огромный ангар на краю мира, одинокий директорский стол в одном его концу и куча машин. Вот только кроме неодобрительно сдвинутых бровей, другой информации о визави Владимир так и не получил. Кулинария действительно куда более благодатная тема. 

И мотоциклы. О них Угрюм мог говорить бесконечно. Его глаза вспыхивали, пальцы, которыми он придерживал штору, подрагивали – очевидно, он пытался не жестикулировать, но получалось не то чтобы совсем успешно. Владимир жадно слушал, кивал, задавал вопросы, порой совсем глупые, и облизывал губы, увлекаясь, и щурил глаза, вслушиваясь. И прикусил язык, когда на вырвавшееся: «Здорово! Прокатиться бы», – Угрюм уставился на него тяжелым взглядом и отвел глаза. Но немного времени, несколько вопросов – и снова у него вспыхивали глаза, и снова оживали в его рассказах мотоциклы. И дорога. И экипировка. Предпоследний раз он почти все время отговорил о ботинках, которые заказал. 

А последний раз он не пришел. Его не было ни у здания больницы, ни в приемной. Владимир не рискнул отодвинуть шторку, потому что судя по контурам тела там возвышался как минимум беременный гиппопотам; а с другой стороны – что-то невразумительно мелкое. Он постоял еще немного, застегивая рубашку, завязывая галстук, но тщетно – Угрюма Мрачнова не наблюдалось. 

Владимир неспешно спускался на лестнице, все надеясь на чудо. Он колебался, прежде чем открыть дверь. Только и оставаться в больнице смысла не было. Он чувствовал себя, как шестилетний пацан, у которого украли веру в Деда Мороза – хотелось чуда, а перед глазами так и стояла дурацкая пластиковая дверь. Он открыл ее, придержал, толкнул и вышел на крыльцо, глядя в землю. Спустившись с него, Владимир остановился, натягивая перчатки, шагнул на тротуар и поднял голову.  

Перед ним стоял мотоцикл; на нем сидел Угрюм Мрачнов и смотрел на него, склонив голову, прищурив глаза, едва заметно улыбаясь, опустив руки на бедра, и ждал. Владимир сделал шаг ему навстречу. Угрюм усмехнулся, стянул перчатку и протянул руку, прилично, дощечкой. Владимир сделал еще шаг вперед, улыбнулся в ответ и начал стягивать перчатку. Угрюм повернул руку, чуть-чуть, и Владимиру открылась ладонь. Поверх нее он и положил свою руку и крепко сжал. 

– Александр, – сказал Угрюм Мрачнов, улыбаясь. 

– Владимир, – представился он. 

Александр осторожно высвободил руку, повернулся за шлемом и протянул его Владимиру. Он терпеливо ждал, обернувшись, наблюдая, как Владимир усаживается, осматривается и счастливо улыбается, улыбнулся в ответ, следя, как он надевает шлем, и наконец надел свой. Еще раз оглянувшись, он убедился, что все в порядке, что можно ехать, он завел наконец мотоцикл. Все время после своей последней процедуры он нервничал, и это волнение отпустило его. Александр специально попросил перенести ее на самое раннее время, чтобы была возможность сделать сюрприз. Последние пять минут, которые он поджидал своего «отшельника», были, наверное, самыми тяжелыми, ни в какое сравнение не идущими с паузами между процедурами, которые тоже были не сахар, но хоть скрашивались надеждой снова увидеть его. Но даже они были ничто в сравнении с теми двумя секундами, когда Александр протягивал руку и  предлагал ему не прокатиться, а нечто большее. Он все-таки не ошибся, идя ва-банк, и теперь можно неторопливо проехаться по улицам города, выехать за него и понестись, так, как он описывал, о чем он мечтал уже столько времени после травмы, понестись, да не одному – навстречу чему-то новому.