Сорванный голос

Тогда, помню, я шел по улице. По гребаной темной улице в час гребаной ночи. Один идиот высунулся из окна и заорал, как будто его режут. Я попал в триллер. Сказать, что у меня отнялись ноги, — это ничего не сказать. Мне показалось, что сначала рухнули органы, а потом и я — под асфальт.

И вот я стою посреди чумных от черноты стен и, задрав голову, пялюсь в окно. Вывешивается этот мудак, уложив грудную клетку на запястье, — и скулит, как раненый, прижавши другую руку, сжатую в кулак, костяшками к искривленным губам. Но, в общем-то, какое мне дело? Какое мне дело… о чем кричит, о чем плачет другой человек?

Эй там, наверху? Ты думаешь так же, когда мы орем из окон?

.

Какая абсурдная — жизнь. Я понял это лет в двадцать пять. Мы никому, кроме себя, не нужны. Вселенной положить на наши мечты и стремления. А мне все казалось, когда я выйду из тюрьмы школы, универа и дома, я заживу. Я строил грандиозные планы на легендарное «завтра». Оно не наступило. Никогда не наступает. Только сегодня. Всегда сегодня. В нашем сегодня много «вчера» и много «завтра» — но его самого, этого дня, его нет.

О, «завтра» такой популярный день, что никакая таблетка от рака не переплюнет его градус надежды. На втором месте только утраченное «вчера» — и горечь ошибок. «Сегодня» не популярно. «Сегодня» — это удручающая падла. «Сегодня» как козел отпущения, потому что удручающей падлой себя называют редко.

Твою мать. Я действительно хотел чего-то добиться.

Травлюсь едким дымом еще минуту, уложив грудную клетку на запястье. Минус десять. На мне только футболка. Час ночи. У меня простывшее горло, и я думаю, что его режет лишь от того, что очень просится крик.

.

Сегодня я взял бутылку. Я взял бутылку и пошел на ту улицу. На пустую задрипанную улицу, каких десятки в каждом городе России, с выбитыми или забитыми досками, или обклеенными пленкой окнами... Нищета — это мини-версия Чернобыля. Только масштабы радиации страшней.

Я стоял минут пять и смотрел в пустое окно. У меня уже не мерзли, но горели деревянные пальцы. Я смотрел так долго во включенный свет, в эту обшарпанно-пустую квартиру, что у меня заслезились глаза.

Иней обдал холодами фасады. Окно было так же открыто, и ветер входил, как гость, которому искренно рады, потому что он — единственный гость. И я вдруг понял тогда, что тень на желтоватых облезших обоях — не потекший потолок, не пыль, не грязь, а силуэт человека. Я понял, потому что он дрожал и качался.

Бутылка рухнула на асфальт — и осталась целой. Покатилась с дребезжащим жалобным звоном. Так громко. Так громко звук хотел вспороть тишину и вскрыть нарывы домов.

.

В час ночи я орал из окна. Какой-то прохожий вздрогнул, поднял на меня голову и поспешил уйти прочь. Мне кажется, я в последний раз сорвал голос.

Эй там, наверху? Если мы так похожи, может, и ты распугал своим криком всех, за кого бы хотел уцепиться? Как утопающий. Они бежали — чтобы с тобой не пойти. Но ты умолял. Не их, только мир. О знаке.

Да или нет.

Просто да или нет.

Имею я право. Имею ли я. Да или нет.

Без сгустка боли внутри. Без пульсации где-то в затылке. Без страхов и без сомнений. Кто я такой? Пусть кто-нибудь назовет мое имя. Настоящее имя, не данное мне при рождении.

.

У меня сегодня лирический день. День «вчера». День прожитый. Я выбрасываю вещи, чтобы чем-то заняться, я вычищаю квартиру. Нахожу что-то, что когда-то мне было дорого. Нахожу без отклика. Пытаюсь вызвать тупую и ноющую, но, кажется, она меня кинула.

Вы храните старые письма? У меня целая стопка. Половина из них от второй половины, которая откололась. Там написано: «Навсегда».

.

Я сижу на подоконнике и втыкаю в окно. Еще далеко не час, еще только сумерки. Сегодня я адекватный. Или слишком уставший от наведения порядка. От наведения иллюзий. Мне нужна генеральная уборка в мозгу, а я отмываю плинтусы. Об этом я пятилетний мечтал?

В детстве казалось: у меня есть предназначение. В детстве казалось, что у всех есть предназначение. Вот фонарный столб — за ним стоит человек. Человек его придумал, человек его создал, человек следит, чтобы он светил. Ну и светит, в чем вопрос. Почему для людей не нашлось смотрителей света?

.

Я помню вкус счастья. Помню счастье на ощупь. Помню, какие у счастья глаза. Я только забыл, да, мне никак не припомнить, какое оно внутри — в самом центре.

Стою у зеркала, силюсь восстановить что-то поломанное, изображаю, стараюсь изобразить. Вроде улыбки. Такой… не под критику. Говорю родителям в трубку, как у меня дела.

Ничего дела. Я недавно не вызвал «Скорую», чтобы не идентифицировать смерть, не фиксировать, не проживать. Прячу вину. Топлю.

А. Еще. Я думаю: своими редкими отчетами я мщу вам, родители, я мщу вам за жизнь, который живу. Я думаю, что вы меня не знаете. Я думаю, что я чужой, куда бы ни подался. Я думаю, что запарился думать.

— А у вас? — спрашиваю для проформы.

Мама тараторит в трубку. Зеркало жалит меня моими собственными глазами. Они всегда были такими темными — или плохое освещение? Плохое освещение — это состояние. Куча теней и мало че понять.

Помнишь, мама, я хотел стать писателем? Помнишь, папа? — я долго противился, чтобы называть тебя папой, пока ты не сказал мне: «Пиши». Зачем вы потом заливали яд в мыльный пузырь мечты?

— Здорово. Я рад. Очень.

Мне месяц назад психоаналитик сказала поразительную вещь: «Ты чувствуешь себя покинутым». Я чувствую, что из меня вышла душа. Собрала свои шмотки. Поджала губы, бросила равнодушно: «Бывай, предатель». Прикиньте, я пошел к врачевателю, чтобы он мне сказал: «Ты чувствуешь себя покинутым». Да неужели, блять?

— Так все хорошо?

— Как обычно. Никаких аномалий.

— Ты приедешь на Новый год?

— Может быть. Может, нет. Я не знаю. Может, куда позовут.

Крикнут из окна: «Гоу на кладбище. Вход со скидкой. Плата так мала, что ее хватит на все. Такие гроши. Всего лишь то, что осталось». У меня не осталось.

— Ну, давай. Люблю тебя.

— И я тебя.

Почему я все время вру? Кто там сказал мне в ютубном дурацком ролике, что все проблемы в жизни от того, что не прощаешь родителей? Я не могу. Как будто одна мысль о прощении — это как затычка для слива: вытащишь — и опустеешь. За какую мутную воду я продолжаю держаться?

Вот бы кто-нибудь простил меня. Вот бы я сам.

.

Отмокаю под душем, обхватив колени руками. Душ так отбарабанил по спине, что я чувствую кожу тугой и зудящей. Не хочу вставать. Не хочу разлеплять ресницы, потому что вода уже затекла мне под веки — и странно похожа ощущением на песок.

Последний штрих уходящего сегодня — в запах стирального порошка постели.

Я не помню, когда уже хотел, чтобы «завтра» наступило. Черт побери. У меня столько в памяти, что ей не осталось места для главного.

Поздравьте: в двадцать девять я обнаружил, что у меня аллергия на красители в мармеладе. На какой-то один или на все. Я расчесал себе кисти рук в кровь. Противозаконная цветная жизнь. Мир как будто сигналит. Мир как будто отвечает мне: «Нет». Я почему-то все еще отказываюсь верить.

.

А я был падок на «цветную жизнь» с глупыми ништяками типа мармеладных мишек. Не для себя. Для нас. «Мы» — это очень гордо звучит. Мне для себя неинтересно. Я не зажигаюсь, когда борюсь в одиночку, когда я чувствую: что бы ни делал, мир вокруг не шелохнется. Монолитный. Непробиваемый. Бетонный.

Когда-то было по приколу пробивать бетон головой. «Махнем в Москву? На перспективу». Усмехаюсь. Это приятно — посмеяться. Над собой юным и безбашенным, когда кажется, что мир у твоих ног. Где же я так споткнулся?

Помню, мы вдвоем стояли на балконе. Нам открывался обзор на унылый двор, который летом был чуть менее унылым и чуть более приятным, чем обычно. Фантазировали вслух, как в Москву приедем — и тут-то начнется, завертится, за-жи-вем. Тогда еще солнце светило. Знаете, вот мотаешь ленту воспоминаний — и кажется: светит солнце — и прям с глубиной… Типа: «Вот же было время». Да…

А я, кстати, маленьким удивился, когда под солнцем бабушку хоронили. Хороший человек была бабушка. Мир ее не оплакивал, потому что она светила.

.

Руки адски зудят. Под ногтями накопилось красного. Воняет железом. Я наконец-то собираюсь в аптеку. Организм досигналился. Досигналиться до меня — это как маяку до слепого.

Слепой на маяки не реагирует. Слепой — это вещь в себе. Он не знает, куда идет. Моя вторая половина откололась, когда  поняла окончательно, что «на перспективу» со мной делать нечего, хоть в Москве, хоть где.

Как-то мы сидели в кухне. На ужин — хлеб. Один хлеб и молоко. Ничего больше. Ну и паршиво же я себя чувствовал. Отлично: я даже не могу заработать столько, чтобы купить нам нормально поесть. Мне кажется, жизнь меня отвергает. Изрыгает. Говорит, что я не там, не на своем месте. И рядом с другими я занимаю чье-то еще, чужое.

Когда она уходила, я даже не возразил. Мне было стыдно пытаться.

Разочаровывать — это мой скрытый талант. Разочаровывать себя и близких. «Вот скотина, — как-то сказал мне мой бывший друг, — а я в тебя верил». Он сказал и ушел. А мама, помню, сидела рядом и плакала.

Да. Я когда-то в себя тоже верил. Но с верой у меня не срослось.

.

Покупаю в аптеке «Супрастин». Таблетки я всегда глотаю с удовольствием. Это от мечты об освобождении. Вот бы кто-нибудь ворвался в мой город, чтобы свергнуть нынешнюю власть и вытащить меня из рабства.

Выхожу на улицу. Там ругаются двое. Женщина постарше кричит:

— Что ты все на меня надеешься? Мне скоро умирать, а ты все надеешься! Мама поможет, мама то, мама се. А я устала, ясно тебе? Я устала…— тут ее голос хрипнет, и она прижимает тыльную сторону ладони к щеке — ловить эту соленую горечь.

Дурные сцены из жизни, как вырезки из кино. Я все еще помню тебя, идиот из окна. Я все еще помню, как стоял там с бутылкой, и не знал, как войти, и не знал, что сказать. Либо я не успел, либо ты не дождался. Бесконечное «не» в круговороте событий. Бесконечное «не» — и никакого ответа.