Пока не выгнали-4

"Но если надо объяснять, то ничего не надо объяснять". Но хочется, хочется. Веришь - вот сейчас сможешь, получится, достучишься, доорешься... объяснишь так, что тебя поймут. Примут. Всего. Как же иначе? Ты ведь такой... ну, ладно, не идеальный, даже, хрен с ним, не хороший, но уникальный? Единственный? Когда приходит понимание, что - нет? Не уникальный, не единственный, и твоё, твои, твоя... твоё всё нахер не нужно никому. 
Никому? Ему не нужно. Равно никому. А когда он стал равно все? Так ли важно. Если стал. 

Яркий магазинный свет будто скальпель отсекает лишнее. Раз, раз, кровавые ошмётки в ведро! 

- Ух ты, здравствуй.

Жалкое подобие приличия. А радость рвётся, выпрыгивает глупым щенком, скачет вокруг, растягивая губы в идиотской улыбке. Улыбке приговоренного, готового к залпу. Добей. И улыбка во все двадцать восемь.

Дома закончился хлеб и сахар. Без сахара, конечно же, прожить можно. Да и без хлеба. Но - последняя капля.

Я не выходил из квартиры недели две. Или год, или десять, или сто. Время оказывается субъективно - если смотреть в стенку на узор обоев, кажется, что мимо проносятся года, и только физиология даёт понять - неа, жрать и срать тебе всё равно надо регулярно. Спать? Нет. Я спал двадцать часов в сутки, уволившись с работы, и всё мне было мало. День, ночь смешались, потерялись, растворились.

Но хлеба не было, и хочешь не хочешь, а идти надо. 

Яркая безжалостная действительность. Кислотные цвета, острые запахи. Нет, я не удивился. Обрадовался? Да. За каким-то чертом.

- Ух ты, здравствуй.

Вселенная сжалась, сфокусировалась на пятачке супермаркета. Выпукло до боли. Знакомо до тошноты.  

- Ух ты... 

Я это уже сказал, да.

Безопасные бритвы можно разломать, ты знаешь? Извлечь тонкие острые лезвия. И, если лежа в горячей ванной, полоснуть по руке от локтя и ниже, почти не больно, почти не важно. Так просто. Слишком просто.

Мои губы растягиваются еще шире. Всё так правильно, что страшно. И наша встреча, конечно же, не случайна. 

Как ты? 
"Мой хороший" - сентиментальная банальность, ненужная никому.
Как ты?

А я лежал в ванной, сжимая узкое лезвие пальцами. Вчера или позавчера или год назад. Когда мы расстались, когда перестали видеться?

Нет, ну что ты, не из-за тебя. Навалилось всё, знаешь ли, как-то. Конечно, переборол, конечно, всё хорошо сейчас. Что? А, да. Праздник. У меня сегодня праздник - я остался жить. Или траур? Не знаю, пока не понял.

- Ух ты, здравствуй.

Родители не виноваты, что ребенок не получился. Они рассчитывали на, как минимум, инженера. Умного, счастливого, семейного, подарившего им внуков, оправдавшего их собственную жизнь. Об этом я думал, глядя в потрескавшийся потолок ванной. 

Восьмидесятые, что ли, какие ещё? И я на плечах у отца. Пляж, солнце, "Пираты ХХ века" в открытом кинотетеатре под оглушающий запах то ли магнолий, то ли акаций, не помню. Польские солдатики в картонной коробке. Вода с сиропом из аппарата за три копейки. Смутно, смазанно, будто не со мной. Загорелые плечи с облезающей тонкой кожей. Южная черная ночь под песню Пугачевой: "А я хочу, чтобы это лето не кончалось". Мама в цветном сарафане, отец с сигаретой "Стюардесса". Молодые, счастливые.

Виноваты ли они?
А ты? А я? 

Так хорошо, когда ничего никому не должен. Знаешь? Но я всё ещё должен. Им. Маме в платье с тонкими бретельками, смеющейся и испачкавшейся в сладкой вате. Поющей "Им бы понедельники взять и отменить". Должен отцу, учившему меня плавать на мелкоте Черного моря, игравшему со мной в прятки, показывающему Большую Медведицу. А какие были звезды тогда, а? Помнишь? Яркие и крупные. Сейчас  таких нет. Измельчали, побледнели. Кто виноват? Не они, не ты.
Только я.

Именно долг заставил меня отложить кровоточащими пальцами выломанное из станка лезвие. Вылезти из горячей воды, зовущей, ждущей, манящей. Именно долг заставляет меня хоть иногда выходить из дома.
Как думаешь, можно стать счастливым из чувства долга?

- Подожди...

Ты не ответил. Да я и не ждал ответа. Но я попробую. Обязательно. Я попытаюсь. Иначе - что ещё? Иначе - как? Иначе - зачем?!

- Подожди...

Если ты оглянешься, то поймешь. Конечно же, поймешь, никак иначе. Поймешь, примешь, спасешь... 
Конечно же, нет. Ты уходишь, не оглядываясь.
Я добавляю в корзину пачку 
молока. Завтра утром захочется кофе с молоком. Завтра. Утром. Завтра... 
Завтра будет. И я улыбаюсь молоденькой кассирше, выкладывая покупки на ленту.


В магазине не было никого, кроме меня, охранника и кассира. Никакой такой цели не преследовал, просто полз меж стеллажей, прицениваясь к мелочам. Денег совсем не было. Заказов тоже. Я давно не работал, но все еще хотел жить. Потому инстинкты вызывали из дома — урчанием в желудке сыт не будешь, последняя тысяча требует размена. Не будь слабаком. И я вышел из дома. Мало себе представлял, что, кроме доширака, смогу купить. Кроме необходимого хотелось бы еще и на сигареты оставить.
Взял пакет молока, пачку макарон, упаковку дешевых куриных сосисок. На них была акция, но даже в этом случае я засомневался. На помидоры не остается, зато на жухлый пучок укропа вполне хватает. Вот и набрал. Вот и славно. Хватит.
Стыдно-то как, господи. Без трех секунд нищий, блять.
— Ух, ты. Здравствуй.
Беру еще пару секунд форы, чтобы найти взглядом того, чей голос только что услышал. Мозг должен переварить сложнейшую задачу: опознать голос, послать сигналы дальше, в мышцы, чтобы тело развернулось на его звук, а после — идентификация.
Последняя прошла успешно, без сбоя. И я даже сумел нарисовать на своем лице приподнятую бровь.
— Да неужели? — произнес я со всей искренностью, которую смог в себе обнаружить.
Узнал. Он стоял и улыбался во всю свою щетину. Светло так лыбился, по-доброму. Лучился счастьем. Я сразу и не понял, как мне реагировать на его появление, а он — улыбкой во все стороны.
Прямо солнышко.
— Привет, — отвечаю. И не знаю, уходить мне или как.
Не хочется уходить. Не хочу, чтобы что-то помешало мне это сделать. Я ведь и поддаться смогу, а мне бы очень не хотелось этого делать. И я поддался. Но плечом уже лег на правое крыло.

В руках у него два батона. Держал их на локтевом сгибе, как грудного ребенка. Все. Значит, тоже заскочил в свободное время, по пути, так сказать. Без основательной подготовки с вышариванием звонкой мелочи из карманов, вдумчивым составлением списка и прочими атрибутами. А время, кстати, позднее. Магазин — единственный в округе, который работает до полуночи. Вообще странно, что сейчас тут тишина, обычно людей побольше.
А мы стоим дальше. Он улыбается, а вот я — не очень.

— Ты планы-то особо не строй, — попросил я своего удаленного работодателя, который, как-то заехав ко мне с оказией, расписал свой отпуск по часам. Через сутки он отбывал на моря, затем Европа на пару дней, потому что транзитом, а остаток отпуска предполагал греться на даче, куда заблаговременно оправил отца. Отца он берег, не давал слечь, нагружал работой по дому и огороду. Лишь бы что, лишь бы как, но чтобы при деле.
— А что не так? — поинтересовался он.
— Сорваться может все.
— Пессимист.
— Возможно.
— Да точно тебе говорю, хватит ныть уже.
Потом так и вышло, и я тут был ни при чем. Его отец через две недели после нашего разговора скоропостижно скончался и отпуск пришлось перекраивать заново. Никакого веселья, никакого отдыха, а все отложенные на круизы деньги были тут же перемолоты в жерновах нескончаемых и жутких «надо»: место на кладбище, чтобы рядом с матерью; поминки, документы; квартирные и дачные дела.

Я как чувствовал тогда, что нам с Третьим не удастся отдохнуть по-человечески. Я остался без того, у которого случилось несчастье, и я вел его дела, покуда мог. Свой отпуск, соответственно, я подвинул вперед на неопределенное время. Такое бывает.
А потом и чужие дела закончились.

Третий возмутился, чем меня сначала удивил. Потом я понял его, не стал развивать тему. Это был бы наш первый отдых. Один на двоих. Были полугодовой давности его созвоны с чьим-то там знакомым, который был главным по домикам в карельских лесах. И домик нашли, и даже съездили туда на майские, которые выдались особенно продолжительными. Заранее оплатили, вернулись, поклявшись «главному по домикам» в безмерной любви. Получили от него уверения в том, что бронь он никому не сольет. И, чтобы все по-человечески, то вернет уплаченное нам обратно. Ну, если что-то случится.
Мы попросили непременно ждать. Мы обязательно приедем, так мы сказали.
Нас услышали, но не более.

Домик, кстати, был ветхий, да еще в одну комнатку. Сквозь рассохшиеся доски пыльную «гостиную» крест-накрест простреливали широкие солнечные лучи. В холодильнике, пока что не работающем, прятались коробка с сахаром и банка с рисом. Занавесок не было, но хозяин обещал устроить их к нашему приезду. Электричество в виде пары лампочек без плафонов обещало отдыхающим уют и рай при условии соблюдения техники безопасности. «Вот там горело прошлой осенью, но я монтер ведь, замотал изолентой. Заискрит — не включайте. Тут не угадаешь. Мне пожара не нужно. Да не случится ничего, я ж замотал». Старая тахта у одной стены и сложенная в углу раскладушка обещали райский сон, не меньше. На подоконнике дожидалась своего часа электрическая плитка. Посреди комнаты стоял журнальный столик с пустым желтым пластиковым подносом. Удобства были на улице. Прямо возле крыльца, на уровне глаз, подобно колоколу, важно висел приколоченный прямо к стене домика рукомойник, а над ним висело небольшое зеркало, совершенно новенькое, совершенно точно приделанное специально к нашему приезду.
Не знаю, может, с этого все и началось. С того момента, как треснула надежда побыть вдвоем. Вдвоем по-настоящему. Там, в карельском лесу, нам бы все равно не удалось убежать от цивилизации — недалеко билась тоненькой жилкой речка, а по ней изредка бороздили водную гладь моторки с рыбаками. В полутора километрах жила своей громкой жизнью широкая трасса, и шум моторов спокойно долетал и до наших ушей.
И все-таки хотелось придумать, что мы как будто бы вообще тут выживаем. Третий упорно запасался провизией и рваными футболками. Нашел у себя старые кеды, а у меня в квартире — огромный свитер, колючий и ни черта не согревающий. Наловил в туристических магазинах какие-то железные кружки, миски, термосы.
— Будем ловить рыбу? — вопрошал он. — Ты умеешь?
— Умел когда-то.
— На обед наловишь? Сможешь?
— Да какую рыбу, господи.
А он уже присматривался к удочкам и считал дни до отъезда.

Хозяин домиков не стал нас дожидаться — сдал хатку другим людям. О том, чтобы вернуть нам деньги, даже не вспомнил. И трубку не снял даже во время сотого прозвона. Третий озверел, и в выходной, не сказав мне ни слова, рванул к должнику. Трубки не снимали ни он, ни тот, кто нас попросту ограбил. Я почувствовал себя виноватым, потом разозлился. Потом запаниковал.
Третий вернулся через несколько дней, когда я уже хотел ехать за его трупом в лес. Усталый, какой-то погасший. Зашел в квартиру, постоял немного. Я тронул его за плечо.
— Расскажешь?
Третий полез в карман, достал оттуда пятитысячную купюру.
— Это все, что я смог вернуть. Он остальное пропил. Он вообще меня не узнал, настолько был не в себе. Чудом вот получилось. Я ему уебать хотел, а там жена в слезы. Он всех кидает так, прикинь.
— Иди в душ, — попросил я. — А потом спать. И я там макароны сделал. Ты мог не знать обо всем, черт с ним. Где бы я тебя искал потом?
— Я пройдусь.
— Давай вместе, — я решительно стянул с вешалки куртку.
— Один, — твердо сказал он.
Развернулся и закрыл за собой дверь.
Тогда Третий ушел в первый раз. Вернулся через несколько часов и сразу лег спать. не сказав мне ни слова. Тогда же я начал вспоминать, вспоминать с такой силой, что лопались сосуды в глазных яблоках.

— Блять, ты в Таллине еще?
— Можно и так сказать.
— Ясно.
— Пару часов назад пересекли границу. Что ты хотел?
— Самолетом или поездом?
— Какая тебе разница? 

Его желание побыть одному я понял, в принципе. И не лез к нему. Ждал. Утром следующего дня он стал распаковывать уже собранные сумки.
— Пойдем куда-нибудь, — предложил я. — Нет сил тут сидеть, надоело. Без тебя был, теперь не хочу. Пива накатим в парке.
Третий молчал, выкладывал уже упакованные в пакеты шмотки. Я больше не настаивал, отступил. Но переждать его такого мне было негде — работа отсутствовала. Погрузиться было не во что. Я чувствовал себя нахлебником, который висит у него на шее.
— Поедем в горы, — как-то ночью предложил я. — Не менее интересный вариант. Как тебе кажется? Только чуть попозже, осенью. Думаю, с работой разберусь.
— Поедем, — бросил он через плечо и так и уснул, лежа спиной ко мне.
Ночью я положил на него руку. Третий был теплым. Его футболка сбилась и скрутилась со спины на грудь. Я даже не понял, спит он или нет.
Потом я пил чай на кухне и выкурил две сигареты. Вернулся в постель незадолго до рассвета, лежал где-то на краю пропасти.
Вроде бы, ничего страшного не случилось. Живые же. А на душе уже развалины.

— Срочные дела какие-то у тебя сейчас есть?
— Я только приехал.
— Я заметил.
— Домой, а после да, дела.
— Я спросил насколько они срочные.
— Что ты хотел?
— Тебе какая разница? — разозлился я. — Свободен или нет?
— Нет.
— Ну и хуй с тобой.

Когда Третий ушел во второй раз, я решил не звать его обратно. И не ждать, покуда смогу вытерпеть. Оказалось, что я все еще могу. Помню себя такого, когда некого звать и ждать. Мы не виделись несколько месяцев. Каждодневно я внушал себе, что мне все равно. Каждое чертово утро я смотрел на свое отражение в зеркале и, выжимая на ладонь пену для бритья, мысленно вбивал сваи себе в мозг: все отлично, все в порядке, все отлично, все порядке. Так и должно было быть, иначе — никак. Забыл? Вот потому и пьешь сам у себя кровь, а потом болеешь до красных кругов перед глазами.
И так — до самого сна в конце очередного черного дня.
После расставания сначала больно, потом — пусто. Что хуже — хер знает. Пустота та еще стерва. Уж лучше бы болело. А не болит. Пусто.

— Привет.
— Привет.
— Как ты?
— Все хорошо, спасибо.
— Ну, уж и хорошо?
— Разумеется.
— Ну, ладно, поверю. И у меня все хорошо. Пересечемся?
— Нет.
— Я бы подкинул денег.
— Пошел ты нахуй.
Это был мой ответ на его последнее появление. Стало понятно, чо рыть нечего, потому хватит. И я сам закрыл все дороги, которые могли бы свести нас снова вместе. Собой закрыл. Раз и навсегда, как мне тогда казалось.

Лето было жутко липким. Голова болела каждый день.

Осенью я все-таки урвал себе два заказа. Оба — переводы, вольные. Без особой привязки к оригиналу, свободная интерпретация. В общем, интересно. В ожидании того времени, когда мой знакомый придет в себя, я понял, что нельзя, ни в коем случае нельзя, никогда и ни при каких обстоятельствах допустить повторения того, во что я вляпался. Каким бы то ни было способом, но я должен пресечь это на корню. Как бы грустно ни прозвучало, но Третий был единственным человеком за много лет, кто проявил ко мне интерес. Когда я начал уступать ему, почему это случилось — загадка для меня самого. Где я сломался, в каком месте, куда он надавил, как угадал… слишком дохуя вопросов, а ради чего — неизвестно.
Не повторится.
Выведя этот принцип, я решил наконец-то оставить за спиной все, что было, напоминало и заставляло переживать все трудные для меня моменты снова и снова. Замкнутый круг я должен был разорвать хотя бы потому, что запретил себе думать в том направлении. Никаких Третьих не было и в помине. Было то, что нельзя никак обозначить, назвать, описать. Потому что даже если бы я захотел, то не смог бы рассказать свою историю ни психологу, ни случайному алкашу.
И я даже думать не хотел о том, что же испытывал Третий.

Заказы я выполнил, мне хорошо заплатили, после чего я почти все деньги перевел в платежи за коммуналку и корм для кастрированных домашних животных.

…
Под потолком магазина вяло проплывала едва слышная непонятная музыка.
— Вечеринка? — кивнул я на батоны в его руках. — Понабрал всего, я смотрю.
Третий молчал, продолжая улыбаться.
— Значит, вечеринка, — кивнул я. — Празднуешь что-то?
— Конечно.
— Ну и славно.
— Я рад тебя видеть, — сказал он.
— Я все тот же.
— Абсолютно, — подтвердил он.

— Быть сукой я умею. Вопрос в том, что вдруг привлекало в ней другого человека.
— Меня, что ли? — уточнил он.
— Ну не меня же.
— Привлекло?
— Будешь цепляться к словам?

Я развернулся и пошел прочь. Не к кассе, не к другой полке, не к выходу. Я шел именно прочь. Выгонял себя из мест лишения свободы в эту самую свободу. Дальше, еще дальше. Уходил в противоположную от него сторону, чувствуя, что если обернусь и увижу его все так же улыбающимся, то не выдержу и въебу с разворота. Картина будет красивой: его голова откинется назад, чертов хлеб свой он выронит, я поддам еще и он упадет спиной в пустоту, которая играет позади него всеми красками.
— Подожди, — окликнул он.
Видит бог, я не хотел останавливаться, но система дала сбой. Споткнувшись, я все же продолжил свой путь.
Больше меня никто не позвал.

— Два рубля не найдете?
— Конечно.
Я положил монету перед кассиром, взял пакет и вышел на улицу, оставив позади сияющий ярким светом магазин. До дома добрался быстрее обычного, а закрыв дверь, сразу закурил.
«Живой», — вдруг осенило меня.
— Все так, как и было, — сказал я вслух, негромко, словно пробуя себя на вкус, ощущая, как привычно мне возвращаться в то самое состояние, из которого когда-то вырвался. Словно с войны вернулся, как бы непонятно и по-дурацки это ни прозвучало. Все стало на свои места — вдруг, но очень вовремя. Все правильно, все так и должно быть.

Я вдруг испугался, что могу наскучить ему. Раздражать его. Бывает же вдруг внезапное и необъяснимое непринятие чего-то. Что я ему не интересен больше. И что он пришел… качественно и вежливо проститься. А ведь, если вдуматься, так он мне никто. И ни друг, и не враг, а так. Сосед этажом ниже.
— Слышь?.. — обратился я к нему.
Сделать большой глоток пива, прикурить сигарету оказалось делом одной минуты. Правда, глотанул много, а если учесть, что пиво — это, по сути, газировка с градусами, то глаза предсказуемо наполнились слезами.
— Слышь, — повторил я, глядя ему прямо в лоб. — Я имя твое забыл. Не напомнишь?

Это как жизнь перед глазами. Удивительно, в такие моменты многие готовы поклясться, что все это происходило не с ними. А потом такие: опа, надо признать, что все это было по-настоящему. А теперь пора спать, завтра на работу.
Я не знал, что со всем этим случившимся теперь делать. Балластом назвать бы я это не смог, но место оно занимало довольно большое. Но уже не смердело, как раньше, не впивалось миазмами в извилины, не заставляло зависать на несколько минут посреди одной единственной мысли: где ты так ошибся, что снова у тебя не вышло? Как ты, сука, допустил это снова? Как?

Словно эстонский бог щелкнул пальцами — и зажглись на площади фонари. Вывески улыбались с каждой стены. Рестораны, старинная аптека, в каких-то окнах свечи, в чьих-то глазах — любовь, так и не проклятая временем.
Я не знаю, почему я увидел его в этот момент. Мужик резко контрастировал с окружающим его народом. Они все перлись куда-то мимо него и в разные стороны, а он стоял на месте, словно глиняная фигурка. И солнце еще не настолько глубоко скатилось, а фонари отчетливо жарили светом в его лицо, чтобы я не смог его разглядеть.
Третий, бля буду.
Третий, ёб вашу мать.

Я слегка улыбнулся. Осторожно так, чтобы не лопнула кожа на губах.