Острова и океаны

Триптих из красок японской жизни. Единственное, что отличало эту тесную кабинку от дюжины других, притаившихся по разным закоулкам лабиринта. Пахло густым сигаретным дымом и плотной влажностью, что поднималась из сауны. Рыжебородый верзила довольно пыхтел за спиной Рустама, громко ухал, с каждым стоном всё плотнее сжимая тиски объятий, но память – незримая свидетельница торжества плоти над духом – вдруг снизошла с картины и присела рядом на краешек скрипящей кушетки. Рустам попробовал отогнать призрак прочь, однако тщетно: память уже крепко держала человека за руку, тянула, звала за собой куда-то в прошлое, умоляла, чтобы Рустам незамедлительно вспомнил о чём-то важном и нечаянно забытом. В конце концов под пристальным взглядом прожитых дней Рустам потерял интерес к настоящему. На смену возбуждению раньше времени явилась грусть. Японский триптих – всего три цвета. Однажды Рустам уже видел точно такой же. Видел эту искусную имитацию узкого трёхчастного окошка в традиционном японском доме, из которого открывается типичная, в представлении западного человека, японская повседневность: за плетёнными из бамбука ставнями, вполовину притворёнными, расцветает ветка сакуры, одинокий парусник отражается в тихих водах залива, а вдали – заснеженный Фудзияма. Умиротворяющее обаяние островной красоты, пойманной в характерные для восточной графики краски. Несомненно: видел. Но где?.. Но когда?..Погожее апрельское утро. Чёрная железная дверь с грохотом распахивается, и Рустам впервые видит Костю вживую. Первые мгновения – самые волнительные всякий раз, незабываемые минуты соприкосновения с чужими тайнами, о которых перешёптываются детали. Костя в красном домашнем халате, немного распарен после душа, источает горький аромат только что использованного лосьона. Вот она, кульминация их виртуального знакомства – наконец-то двум мужчинам, сгорающим от желания и любопытства, представилась возможность исчезнуть из мира в квартире с выключенными телефонами. Наедине друг с другом. Рустам слегка конфузится, в нерешительности топчется в прихожей, сам себе представляется маленьким котёнком, отчасти испуганным, отчасти удивлённым, которого оторвали от горячего и пушистого материнского живота и принесли в огромный новый дом.
– Ты чего стесняешься?! – вальяжно фыркает хозяин квартиры, а сам такой же красный, что и накинутый впопыхах халат. – Не стой в дверях, давай проходи!
Костя принимает от Рустама принесённые по такому случаю сладости, скрывается на кухне.
– Осмотрись! – летит его голос оттуда.
Котёнок пугливо следует приглашению.
Гостиная весьма просторна. Угловой диван из белой кожи, чёрная плазма на стене, книжный шкаф напротив. В окно, выходящее на восток, льётся яркий солнечный свет, бликами на потолке отражающийся от многочисленных зеркальных поверхностей (Рустам мельком оценивает собственное отражение: «Как я выгляжу?»). Весеннее саратовское утро обещает превратиться в по-летнему жаркий день, но ещё прохладный воздух, ночью родившийся на лесных склонах дальних холмов, порывами загоняет в настежь распахнутую балконную дверь шум города, мерно колышет тонкий, почти невесомый тюль. На смесь жгучих поцелуев солнца и холодных ласк ветра кожа мимолётно отзывается приятным покалыванием, столь знакомым чувством неясно очерченного предвкушения.
В центре комнаты – настоящий рояль. Shigeru Kawai. Ух ты! Не в каждом доме встретишь подобное. Когда-то давным-давно, будучи первоклассником, Рустам мечтал овладеть секретом игры на этом музыкальном инструменте, но детство в сельском захолустье, в плену деревенского дома, что приютился у склона глубокой балки, располагало более к освоению профессиональных навыков пастуха, чем музыканта, – ведь кому нужен Бетховен там, где уху приятней не величественные фуги, а склочное кудахтанье снёсшей яйцо курицы?! И потому мать, когда подрастающий Рустам в свой первый школьный год настойчиво выказывал ей желание пойти учиться в музыкальную школу (которая, к несчастью, располагалась в городе, за сорок километров), весь год лишь грустно посмеивалась, попутно объясняя сыну, что денег в семье не так уж и много, и хватает их лишь на то, чтобы обеспечивать его с сёстрами обучение арифметике, – какое уж там искусство?! А душа мальчишки всегда замирала, стоило только ей заслышать несколько нот бессмертной сонаты. Откуда в нём это чувство?..Где-то внизу (наверное, в ресторане) кто-то коснулся клавиш рояля, взывая сквозь толщу веков и людскую похоть к духу глухого гения. Рустам сразу узнал и эту мелодию, и того, кто играл. Великан сзади напрягся, зарычал и под аккомпанемент собственного животного рыка вперемежку с Бетховеном мощными толчками пригвоздил Рустама к мокрому полотенцу. Колючая щетина обожгла плечо. В воздухе растёкся запах пота и спермы – запах вновь совершённой ошибки. Триптих. В углу каждой части – иероглифы. Словно напоминание: древо искусства произрастает из семени жизни так же, как жизнь – дитя искусства, но и то, и другое в сути – чистая иллюзия, неосторожное прикосновение творящей десницы к зеркальной глади сознания.
Достигнув желаемого, рыжая щетина затихла; Бетховен, наоборот, зазвучал громче…Осень. Трель школьного звонка. Классный руководитель, маленькая пухленькая женщина, строит их в колонну по два человека (Рустаму в напарники достаётся толстяк, постоянно на всех уроках что-то жующий) и ведёт по сумрачным коридорам школьного лабиринта в актовый зал. Поход в землю обетованную пролегает через толщу галдящих старшеклассников, которые толкаются, суетятся, задирают друг друга и громко выясняют отношения, но сквозь эту какофонию из преисподней слух Рустама ясно различает печальные звуки, до этого ранее ни разу им не слышанные: музыка отчётливо проступает сквозь дикие голоса грешников, словно обращённая только к нему, одному-единственному её слушателю, и зовёт, и призывает, манит к себе и становится всё более и более слышимой, чтобы перед самым входом, ведущим в зал, не стать настолько громкой, что Рустаму на миг кажется, что вот – дверь сейчас распахнётся, и эта таинственная, пленившая слух мелодия выплеснется морской волной на весь их класс и вынесет детей вместе с учительницей прочь из душного пространства школы на осенние аллеи. Туда, где под ноги с тихим шелестом ложатся красные листья клёна.
Играет худощавый молодой человек в непривычном для взгляда Рустама белом костюме, ослепительную чистоту которого подчёркивают чёрная рубашка, смуглая кожа и волнистые смоляные волосы. Пианист кивком головы приветствует вошедших, тем же жестом приглашая их войти. Вместе с остальными учениками Рустам тихо (чтобы ненароком не спугнуть вдохновение, с коим музыкант выводит невидимые ноты), почти на цыпочках (так шёпотом велит учительница), следует вдоль стены на отведённые для них стулья, одновременно восторженным взглядом наблюдая за тем, как из-под длинных узловатых пальцев, парящих над клавишами, рождается нечто, подобно журчащему ручейку так легко пробивающее себе путь до самых потаённых глубин детского сердца. Мужчина похож на… Кого? Двоюродного брата, гостившего в их семье этим летом? Или отца, о котором недавно рассказывала сестра? Точно – отца, который однажды превратился в ангела-хранителя. И вот теперь этот ангел спустился прямиком с небес в эти потрёпанные временем деревянные стены, давно не знавшие ремонта, чтобы из старого, слегка расстроенного инструмента извлечь ему одному ведомым способом таившиеся в пыльных внутренностях звуки, так восхитившие Рустама. И на всю последующую жизнь в памяти мальчишки сохранится смутный образ Михаила Евгеньевича, этого выпускника ростовской консерватории, в качестве музыкального руководителя присланного по распределению в богом забытую сельскую школу, именно таким: в белом костюме, в одухотворённом флёре, запрокидывающим время от времени голову слегка назад и не проронившим при первой встрече ни единого слова, дабы не оскорбить муз, стоявших рядом…Успокоившийся верзила тем временем подал признаки жизни, сполз с Рустама, откинулся на спину. Бездонная пустота тут же пролегла между мужчинами. Бетховен смолк, будто поглощённый ею. Что же за вечная тайна сокрыта в этом бессмертном творении композитора, потерявшего… Что? Возможность слышать? Способность любить? Умение верить? Из какого, порушенного каким предательством фонтана проистекает этот источник невероятной грусти и неутолимой тоски? Рустаму вновь захотелось заплакать. Это желание теперь преследовало его повсюду: обращаясь в многочисленных случайных любовников, оно проливалось в Рустама их телесными соками, выпивая которые, он будто выпивал чужое одиночество – и это одиночество заполняло нутро всё больше и больше, разрасталось, подобно раковой опухоли, и грозилось вскорости достигнуть вселенских масштабов, попутно питаясь не убережёнными вовремя воспоминаниями о былом счастье. Рустаму бы остановиться, прекратить этот безумный бег в никуда (к краю пропасти?), но сил противостоять неистовой жажде адреналина не было – и он опять и опять, из вечера в вечер погружался в стылую темноту морозной уральской ночи, ловил дежурный трамвай и в промёрзшем до ломоты в костях железном вагоне ехал мимо гаснувшего в окнах чужого света, чтобы хотя бы на пару часов забыться в объятиях другого человека.
Но этот триптих…
Когда обезвоженная душа уже смирилась с собственной погибелью в пустыне одиночества, когда она покорно приготовилась исчезнуть в дебрях неизбежности, этот триптих тремя характерными для Востока красками, словно редкими дождевыми каплями, пролился на засохшие корни памяти – и проснулись в них живительные соки, и разбудили они воспоминания о том дне, когда Рустам с Костей стояли в городском парке и ранняя вишня осыпалась хрупким цветом на землю. Костя держал Рустама за руку – в открытую, смело, на виду у всех прохожих – и что-то всё рассказывал про свой настоящий дом на каком-то далёком острове, на другом конце страны, про заснеженные даже летом горы Японии, которые видны через пролив невооружённым глазом, про то, что в этом городе он всего лишь в отпуске – приехал повидаться с родителями, и что та квартира, в которой они впервые встретились двумя днями ранее, – не его на самом деле жилище, и что он понимает, что не вправе просить Рустама принять его предложение, но что ему больше всего на свете хотелось бы, чтобы Рустам полетел с ним на тот остров, и что он не будет бронировать билеты, пока не услышит окончательный вердикт, и что он готов взять всю ответственность за их совместное будущее на себя – только бы услышать в ответ на свою мольбу «да», и что он так устал от этого своего долгого одиночества, и что их встреча – она далеко не случайна, и что океан будет шуметь каждый день за окном, и что он обязательно научит Рустама плавать, а Рустам пребывал за всё время их разговора в полнейшей растерянности, потому что всё это обрушилось на него так внезапно, неожиданно, и в тот момент он подумал в первую очередь о Сашке, которому нужно будет как-то объяснить мотивы столь судьбоносного решения, а мотивов как таковых не было, кроме единственного безрассудного желания вырваться из этого города и последовать за Костей на край света, и ещё Рустам вспомнил об Артуре, с которым он за все эти месяцы так и не решился поговорить начистоту, да и мать, наверняка, будет плакать безутешно, надо будет написать заявление на работе, а ещё у него нет подходящего для такой дороги чемодана, и со всем этим надо будет как-то разобраться, навести порядок, а белые лепестки всё падали, падали, падали… Но нет, вряд ли Рустаму стоит соглашаться на такую авантюру – он как-нибудь переживёт очередное расставание, снова переплачет, перестрадает, но потом станет легче – он-то знает, но глаза Кости были уже рядом, и дыхание его – смесь табачного аромата и пряностей – обволакивало теплом губы, и рука его касалась волос Рустама, и тонкие пальцы нежно зарывались в их плавные линии, освобождая запутавшуюся в них весну.Дождь наконец-то закончился. Припозднившиеся капли лениво срываются с волнистой крыши дома и, блеснув в лучах вечернего солнца, падают вниз – в три цинковых корыта, предусмотрительно поставленных матерью у стен дома, как только ливень забарабанил по шиферу. Три корыта пойманного дождя – это же целый безбрежный океан, полный приключений! Босоногий мальчуган с разодранными коленками в собственном воображении преображается в старого хмурого капитана, который спешит на кухню в поисках пустой спичечной коробки.
Пустая спичечная коробка. Сейчас для Рустама она – самый настоящий клад, разысканный на Острове сокровищ. Картон ещё хранит тусклый запах серы и заманчиво похрустывает в ладони – идеальная основа для будущего корабля. Шарик пластилина, что остался только красного цвета, аккуратно разминается двумя пальцами и, как только начинает таять от их тепла, пирамидкой приклеивается к центру будущей палубы. На парус идёт квадратный кусок чистого тетрадного листа в клетку – разлинованный, как свидетельствует опыт, хуже ловит ветер. Бумажная парусина нанизывается на мачту из последней спички, что затерялась в коробке, и вся незамысловатая конструкция водружается на пластилин. Величественная каравелла для дальних морских странствий готова! В очередной раз чудо из чудес инженерной мысли нарекается именем «Дункан» и, бережно несомое мальчишеской рукой, по деревянным валам перетаскивается в бухту, где всё уже готово для торжественного спуска на воду.
Проводить белопарусный «Дункан» на пирсе собралась шумная толпа: матери матросов, которых бесстрашный капитан Рустам нанял в судовую команду, плаксивые жёны и малолетние дети, грубые рыбаки и хромой хозяин местной таверны – старый добрый друг (колоритный образ, когда-то выцепленный Рустамом из очередной книги и увязавшийся за воображением на многие месяцы: выхода не оставалось, как только тщательно дорисовать портрет морщинистого лица, узнать поближе характер и подружиться), безымянные портовые попрошайки, любопытствующие прохожие и кокетливые городские красавицы в пышных накрахмаленных платьях с ухоженными болонками на руках. Холёные домашние питомцы, вытащившие счастливый билет собачей жизни, пискляво тявкают на ободранных бездомных псов, что виновато и трусливо снуют между ног провожающих.
В глазах у детворы и красавиц – восхищение. Охают да обсуждают царственную осанку корабля, смелость отплывающих мужчин, благородство поставленной цели. Она – ни много ни мало – заключается в том, чтобы переплыть весь Южный океан и на 37 параллели найти необитаемый остров, не отмеченный ни на одной путеводной карте. На том острове в одиноком страдании томится друг Рустама – другой отважный капитан, чьё судно в отчаянном шторме потерпело крушение, разбившись вдребезги о прибрежные рифы. «Дункан» торопится к нему на спасение, но впереди – миллион приключений и опасностей, а задача Рустама – сделать так, чтобы все его люди вернулись домой живыми и невредимыми. Ради тех стареющих матерей, что с грустными взглядами провожают сейчас сыновей своих, безмолвно даря им последнее материнское благословение. Все ли из них доживут до счастливого мгновения встречи? Нет, не все: коли сама легендарная Антиклея не дождалась Одиссея, оставив эту земную женскую долю Пенелопе, что уж говорить о прочих смертных; древнегреческая мать, облачившись в саван, добровольно спустилась в Аид, чтобы успокоить уставшее сердце – её мальчик ещё не там, не бродит голодным призраком среди вечного холода, не ищет успокоения в мучительных сожалениях.
Тросы тем временем снимаются с кнехтов, судно, обретя свободу, натужно заскрипело на волнах. Подоспевший отлив обнимает «Дункан» широкими волнами, и корабль медленно, но верно относит от берега. Приметившие это чайки крикливой стаей снимаются с крыш почерневших от солёных ветров бараков и присоединяются к тем, кто, суетясь и толкаясь на шатких досках пирса, пытается хоть ещё разок увидеть на палубе любимое лицо. Преданная шавка кого-то из моряков прыгает в тёмные воды и безнадёжно пытается догнать хозяина. Капитану бы отдать приказ бросить якорь, чтобы животное получило шанс, но с силой отлива даже «Дункану» не справиться – капитан это понимает, так что всем людям по обеим сторонам разверзающейся пропасти только и остаётся, что искренне сопереживать бедной зверушке. Та отважно гребёт всеми четырьмя лапами, голову задирает почти вертикально, но бездна, отделяющая её от корабля, всё же безжалостно открывается. Боцман, чьей псина оказалась, что есть мочи велит ей развернуться, но разве услышит его хриплый голос собака, потерявшая все ориентиры и борющаяся уже не с разлукой, а за собственную жизнь?! В какую-то минуту несчастная исчезает из виду – и драматичная сцена остаётся без ясного финала. А «Дункан» тем временем выходит на внешний рейд, парус шумно срывается вниз, и корабль, поймав попутный ветер, набирает узлы и вскорости выходит в открытое море…
На третий день плавания выдался штиль. «Дункан» практически встал, так как лоцман где-то промахнулся и потерял течение. Вынужденная остановка вытаскивает почти всю команду на палубу, которая теперь, обнажившись по пояс, валяется без дела под палящими лучами морского солнца и что-то бурно обсуждает. Немногословному, суровому на вид капитану, немало повидавшему на своём веку, по статусу и для поддержания дисциплины брататься с матросами не пристало, потому он и остаётся на мостике, вполуха вслушиваясь в гогот мужских голосов и любуясь абрисами кучевых исполинов на горизонте. Вероятно, именно в тот момент, когда промокший картонный кораблик застыл на середине корыта, маленький Рустам, залюбовавшись закатом, впервые и построил корабль из облака – занятие, увлёкшее его впоследствии настолько, что предаваться ему он принялся в любой мало-мальски удобный и подходящий для этого момент. Этим искусством юный мореплаватель позже овладел в совершенстве.
Самые красивые корабли получались из летних облаков. Цимлянское водохранилище, лежавшее в нескольких километрах к северу от дома Рустама и упиравшееся в стену огромной плотины, в жаркий день охотно прогревалось зенитным солнцем, щедро отправляя в небо тонны строительного материала. Клубящиеся громады, выплывая из-за дальних холмов, оттуда, где скрывалось рукотворное море, незамедлительно будили фантазии Рустама, который спешил вскарабкаться на крышу дома и до момента, когда облака проливались на землю океаном из трёх корыт, успевал построить из них целый флот. За несколько часов уединённого наблюдения за игрой в небе, полностью принадлежавших его воображению, из ослепительно белых в обеденный час, чуть поддёрнутых снизу розоватым светом в закатную пору, тёмно-серых, почти чёрных перед проливным дождём донских облаков и туч Рустам высекал мыслью колумбовские каракки, никитинские ладьи, нахимовский фрегат – точь-в-точь по образцам с тех открыток, что дошкольником были им найдены в домашней библиотеке, которая пряталась за мутными стеклянными дверцами посудного шкафа. Те открытки были чуть потрёпанным собранием пары десятков карточек, из плотного картона, вкупе с новеньким географическим атласом поведавшие однажды подрастающему сыну степи тайну о том, что мир за сумрачными перелесьями, этими видимыми границами детской вселенной, не заканчивался, а только начинался: там были штормовые моря и океаны, белый шквал и дикие неоткрытые земли, Полярная звезда над тихой ночной гладью и призывный клик судовой рынды, тонувший в тоскливых голосах бесчисленных чаек, в которых – если верить легенде – обращаются души всех утонувших моряков. И этот неизвестный мир, полный опасностей, Рустама никогда не пугал – он ждал его.
Позже Рустам открыл для себя, что корабли можно строить не только летом: дорога из школы домой через деревенский стадион и глубокий овраг, отрезавший их подворье от остальной части хутора, урок математики, проходивший в кабинете с голыми стенами и широкими окнами без тюли, вечер выходного дня, проведённый на вершине полусгнившей скирды, ожидание автобуса на покривившейся от степных ветров остановке в те редкие случаи, когда взрослые брали его с собой в поездку в районный центр, осень, зима, весна, снова весна – чем тоже не повод для того, чтобы смастерить из какого-нибудь редкого облака хотя бы один корабль? Но верфи, как правило, закрывались на зиму в конце октября – начале ноября, когда количество тёплых солнечных дней резко уходило на убыль, а небесный купол затягивался сплошной серой массой, повисавшей почти над самой землёй. Зачастую эта масса прорывалась холодными и колкими косыми дождями, которые сменялись – ближе к декабрю – обильными снегопадами, прятавшими землю под белой ватой. И уже после Нового года, недели через две, на короткое время воцарялись над этим краем несильные морозы, и тогда небо оставалось абсолютно чистым до самой середины февраля, когда пасмурные дни возвращались как первые предвестники приближающейся весны, а вместе с ними вскоре возвращались и белые облака.
Постепенно призрачные корабли, не видимые другими людьми, стали для Рустама его главной тайной. И всеобъемлющей страстью. Он тщательно скрывал это увлечение от воображения остальных, никому про него не рассказывая (за исключением единственного случая с Сашкой), – никто, вообще никто не должен был прознать про то, что пленяет его ум, какое искусство, наряду с музыкой, манит его пребывать в одиночестве. В тайне, которую мальчишка хранил внутри себя, было что-то волнительно сладкое и греховно пленительное: от одной мысли, что есть нечто, о чём знал только он один, о существовании чего не догадывались ни взрослые, ни сверстники, по телу пробегала приятная истома, и в такие минуты Рустаму хотелось ласкать собственное отражение в зеркале, хотелось втереть незнакомое ощущение в кожу, задержать, остановить его. При этом пока до конца непонятно откуда бравшееся тепло растекалось внизу живота, а в подколенных впадинках подрагивали сухожилия – странное чувство: казалось, ноги вот-вот подкосятся и тело рухнет на землю. Страх потерять это ощущение всякий раз рождался в Рустаме вместе с осознанием, что корабль из облака полностью принадлежал ему, с ним можно было делать всё, что угодно, и нарушать любые табу: можно было придать судну любую конструкцию и форму, парус покрасить в цвет, какой только вздумается, флаг поднять хоть пиратский (да-да, чёрное полотно с белым черепом и костями – символом, который суеверная мать так страшилась, что всегда запрещала его рисовать), населить палубы не только положительными героями, но и коварными, отрицательными персонажами, раскачать в конце концов «Дункан» до такой степени, чтобы он уходил почти в горизонтальный крен, но всякий раз неизменно возвращался в нужное положение, покорно повинуясь капитанским командам, передаваемым через руль; Рустам никогда не пугался никакого шторма – даже самого неистового, не боялся многометровых волн, разбивавшихся о борт и захлёстывавших верхнюю палубу, не пасовал перед девятым валом. Единственное, что представлялось ему действительно страшным, – материнский или сестринский окрик, приказывающий немедленно прекратить пенить воду в корыте. Если таковой следовал, то Рустам терял чувство свободы, ему становилось неловко перед членами корабельной команды, которые населяли его воображение, поскольку те тут же теряли к капитану всякое уважение и вульгарно, нарочито громко смеялись над тем, что ему приходилось быть послушной паинькой и что он вынужден был подчиниться чужой воле. В такие моменты Рустам переставал быть капитаном. Он вновь становился маленьким мальчиком, не умевшим плавать. И именно поэтому он стал строить корабли из облаков. В небе – свои законы, там сам Рустам, вслед за кораблями, становился невидимым. Там Рустам обретал свободу. Он очень боялся потерять эту возможность.На озере утонул рыбак.
Трагическую новость в экстренном порядке сообщило местное радио, нарушив ею полусонную жизнь небольшого таёжного посёлка. Сашкино сердце кольнула тревожная мысль об отце: тот ещё с утра пораньше отправился рыбачить на озеро, похваставшись Сашке, что обязательно вернётся ближе к обеду с гигантским красным карпом за спиной, но «к обеду» – даже по отцовским меркам – уже давно минуло, солнечный день успел смениться пасмурным вечером, а охотника за диковинным трофеем всё не было, и Сашка, случайно услышав сквозь треск эфира печальное известие, испугался не на шутку.
Красный карп. Обещание поймать его было любимой отцовской дразнилкой, что предназначалась Сашке всякий раз, когда, подрастая, мальчишка под разными предлогами стал всё чаще отказываться ходить вдвоём с родителем на рыбалку, что вызывало у Николая поначалу смущённое недоумение (что такое, ведь сыну всегда это нравилось?), а позже – глухую досаду, тщательно скрываемую под слоем добродушной иронии. А Сашка просто потерял прежний, наивно-детский интерес к этому занятию – не к самой рыбалке как таковой, а именно к совместным с отцом походам на озеро: и если ещё пару-тройку лет назад, когда отец объявлял следующий день днём рыбалки, Сашкино сердце восторженно ликовало, а снасти доставались из чулана незамедлительно, то теперь настойчивые отцовские призывы к мужскому братству лишь докучали, словно назойливые мухи в послеобеденный тихий час. Что же произошло? А произошло то, что и должно было случиться: Сашка подрос – и очарование ушло; причина разочарования была банальна: всякий раз, идя на рыбалку, Николай по пути к озеру традиционно отклонялся на несколько минут в продуктовый магазин, где запасался звенящими в ведре бутылками водки, которые позже, в компании с другими бывшими на берегу мужичонками, осушались под громкие разговоры и хриплый гогот. И если малышом Сашка, отданный всем своим существом радости настоящего момента, неподдельно торжествовал, вытягивая очередного сазана из воды и одновременно краем глаза лишь удивлённо наблюдая за настораживающими трансформациями, что происходили с отцом под действием этой пугающей, так резко пахнущей прозрачной жидкости, то после десятка семейных скандалов, после материнских причитаний и слёз, после участившихся одиноких возвращений домой, когда отец напивался буквально вусмерть и засыпал прямо на песчаном берегу, под какой-нибудь корягой, после, наконец, ехидного замечания соседского мальчишки «Что, Рыжий, опять красный карп твоего предка вырубил?!», подросший Сашка решил: всё, хватит! Никаких больше совместных походов на озеро, никаких рыбалок и прочее! Пусть отец сам гоняется за неуловимым карпом, а он, Сашка, в это время погоняет на велосипедах со школьными приятелями, тем более что начались летние каникулы, а рыбалка никуда от него не денется – с пацанами, которые по тем же основаниям отдалялись от собственных папаш, они сходят на озеро в любой другой день. Когда тех там не будет. Впрочем, против самого красного карпа, упомянутого всуе, Сашка особо никогда не возражал: пускай лучше отец грозится преуспеть в поимке этой мифической волшебной рыбы, якобы обитающей в прохладных водах озера, и быстренько скроется со двора, подальше от молчаливо-осуждающего взгляда матери, чем будет часами досаждать просьбами составить ему компанию. Тем более что никакого красного карпа здесь отродясь не водилось – и теперь-то уж Сашка знал это точно.
Но до того как превратиться в дразнилку, красный карп был прежде легендой.
Перебирая ранние воспоминания в уме, на полках изменчивой памяти расставляя их по времени появления, Сашка никогда не мог сказать точно, был ли тот случай на самом деле, или же поздние рассказы взрослых, вкупе с приобретённым впоследствии знанием, просто наслоились на дорисованные воображением картинки, породив то, что с годами заняло в иерархии прожитого опыта место самого первого детского воспоминания. А помнил, или представлял себе, Сашка вот что: он сидит в детской коляске, посреди полупустой комнаты с низкими окнами и белыми стенами; на фоне стен ярким цветастым пятном, в обрамлении щедрого солнечного света, проступает так называемый «красный угол» избы – собрание всех домашних икон под сводами белого ситца, почти не отличимого от окружающей побелки; неожиданно перед взглядом Сашки возникает лицо отца, а именно: его густые рыжие брови и широкие, слегка потрескавшиеся губы в ореоле такой же огненной, как и волосы, щетины. В следующее мгновение могучие волосатые руки достают мальчонку из его уютного убежища, при этом губы расплываются в улыбке и что-то приговаривают; Сашка смотрит на них – и вдруг лицо отца резко удаляется, стены комнаты раздвигаются, и от этих перемен у Сашки захватывает дух: на секунду ему становится страшно, ему кажется, что он просто повис в воздухе, отчего он моментально решает, что надо заплакать, чтобы страх был не столь пугающим, но не успевает, потому что в ту же секунду родительское лицо так же быстро, как удалиться, вновь приближается, комната сужается, и губы отца всё продолжают улыбаться, что-то говорить ему, Сашке, целовать его в глаза, больно колясь, а глаза самого отца светятся и смеются, и Сашка понимает, уже опять удаляясь куда-то ввысь, что ничего страшного, болезненного лично для него не происходит. И можно посмеяться, вслед за отцом. Потому что тот смеётся. Потому что тот обязательно его поймает. Потому что отец не позволит ему упасть.
– А что ты говорил мне в тот момент? – однажды спросил Сашка отца, напоминая тому про этот случай.
– Не помню, – крякнул Николай в ответ, наматывая леску на крючок. Было непонятно, что в ту минуту занимало его внимание больше: вопрос сына или леска. – Сколько таких моментов было! Наверное, радовался, что ты мой сын…
И после недолгой паузы, посмеиваясь, добавил, уже протягивая Сашке подготовленную удочку:
– И что ты будешь первым в этом посёлке, кому удастся подцепить красного карпа на крючок!
Всё же леска занимала его больше.
Красный карп. То ли отец сам придумал эту байку, то ли где-то вычитал, но сколько себя Сашка помнил, столько в нём присутствовало знание об этой рыбе (уж не родился ли он вместе с ним?). Огромный, почти в человеческий рост карп, если верить отцу, обитал с незапамятных времён в их озере, являясь чем-то вроде духа-хранителя. Многие века люди жаждали поймать этого исполина, так как терзались желанием удостовериться, действительно ли в его утробе был спрятан ключ, открывавший все двери: покрытое мхом веков предание гласило, что давным-давно некий волшебник обронил этот магический ключ в их озеро, но ключ не коснулся дна, ибо, падая сквозь мутные воды, был проглочен красным карпом. С тех пор рыбина обрела бессмертие, превратившись в сказочного духа, практически никогда не поднималась на поверхность в светлое время суток, никогда не представала перед людским взором во всей красе, и лишь в ясную лунную ночь, когда по ровной глади уснувшего озера расстилалась золотая дорожка, где-то посередине всей этой глади можно было приметить, как разбегаются едва видимо по воде пугливые круги, как поблёскивает что-то в отражённом мёртвом свете и как тихо – если ветер не шумел в прибрежных соснах – кто-то плещется, играет в им самим же рождаемой зяби. Редко кому удавалось встретиться с этим невидимкой, а по правде сказать – Сашкин отец был единственным счастливчиком, кто его видел.
Однажды Николай, будучи постарше Сашки, в первое лето, проводимое им в этом посёлке, отчего-то оказался на пляже глубокой ночью. Один. В небе сияла полная луна, ветра не было ни дуновения, и на озере царил полный штиль. Отец Сашки никогда не был робкого десятка, не особо верил в то, что утопленники в полнолуние выбираются на берег, и потому, даже желая, может быть, повстречаться с какой-нибудь очаровательной и сладкоголосой русалочкой, решил освежиться в прогревшихся за день водах озера. Но как только он скинул с себя всю одежду (кого тут стесняться-то?!), сделал несколько смачных гребков и оказался вскорости на приличном расстоянии от берега, так что-то железное на ощупь, мертвецки леденящее кожу и при этом невероятно сильное коснулось его ноги чуть пониже колена и прочесалось так, что обожгло буквально всё тело. Взвизгнув от страха, Николай мигом выскочил из воды, попутно почувствовав, что несколько раз ногами оттолкнулся от кого-то живого, плывшего под ним буквально в каких-то десятках сантиметров. С дикими воплями он подхватил лежавшие на песке вещи, стрелой промчался сквозь сосновую рощу, зашелестевшую от его криков, и уже через мгновение перелетел через ограду собственного огорода, мышью летучей влетев на освещённое керосиновым фонарём крыльцо. И только тут, ещё трясясь от страха и прижимая всю одежду к груди (он так, в чём мать родила, оказывается, бежал до самого дома!), обнаружил на ноге, ровно в том месте, где неведомый исполин впервые его коснулся, огромную – с ладонь – красную чешуйку. Больше Николай никогда не ходил на озеро один лунной ночью, а приёмная мать, которая оформила над Николаем, воспитанником детского дома, опеку и которая забрала его жить к себе, в их ныне дом, до конца дней своих всё причитала, что забыла из-за девичьей памяти своей предупредить мальчонку, что озеро-то их не простое, а с тайной.
Сашка, хоть и слушал эту историю в который раз, опять разинул рот.
– Что, раззява, веришь? – хитрым прищуром взглянул отец на сына.
Сашка побежал к матери:
– Мам! Мам! А правда, что у нас в озере огромный красный карп водится?
– Правда, сынок, правда, – подхватила мать вопрос ребёнка, одновременно ловкими движениями подхватывая на прищепки постиранное бельё. Женщина-то помнит, что историю про карпа она когда-то обратила себе в помощь: когда Сашка в первый раз спросил, откуда он взялся, ей почему-то первое, что пришло в голову, было: «Карп принёс! Вынес люльку с тобой на берег, где мы с папой тебя и нашли». С тех пор Сашка всё мечтал хотя бы разок увидеть эту чудо-юдо рыбу.
Но потом красного карпа сменил зелёный змий, а Сашка подрос и понял: все эти сказки были ни чем иным, как плодом буйного отцовского воображения, и никакая фантастически гигантская рыба на самом деле в их озере не живёт, да и вообще (это Сашка заметил, когда уже пошёл в школу) – никто более из родителей, учителей не рассказывает детям ни про какого красного карпа, а значит, вряд ли он существует в действительности, а если бы и существовал – почему его никому, кроме его отца, не повезло повстречать и почему отец не сохранил то единственное вещественное доказательство, коим он обладал под светом крылечного фонаря?
– Да потерялась она с годами. Мать куда-то задевала…
Однако Сашка уже всё понял. И в один из летних вечеров, вместо того чтобы начать собирать снасти, он выкатил из амбара велосипед, торопливо перекинул через раму правую ногу и закрутил что есть мочи педали, пока отец не заметил его слёз, предательски накативших на глаза. Вслед только слышалось отцово «Сашка! Сашка! Куда, чертёнок, тебя понесло?!» А понесло Сашку подальше от отца, дома, посёлка – ото всех, в глухую таёжную чащобу, где на краю опушки он вместе с велосипедом, споткнувшись о не замеченный вовремя пень, свалился в неглубокую балку и где наконец-то дал полную волю рыданиям, прорвавшимся из самых глубин разбитого Сашкиного сердца. Он осознавал ещё смутно, неясно, что именно он оплакивал: то ли внезапную смерть красного карпа, то ли обожжённые об заросли крапивы руки и ноги, то ли боль в правом колене, а может, всё вместе, да в придачу и факт лжи со стороны отца, и то, что его родитель – кто? пьяница? – но сил разобраться до конца с этими вопросами уже не было, и неизвестно, сколько времени Сашка пролежал вот так, уткнувшись в слабо пахнувшую смолой опавшую прошлогоднюю хвою, только начало уже смеркаться, когда его таким, уже успокоившимся, но перепачканным в дёрне и с красными глазами, обнаружил Олег, а вернее Муравьед, получивший диковинное прозвище из-за привычки вытягивать губы трубочкой и тянуть долгим звуком слог «ну».
– Эй, Рыжий, ты, что ли?
Сашка приподнимается на локтях, заслышав откуда-то сверху знакомый голос.
– Ты чего разлёгся? Свалился, что ли?
Сашка еле разлепляет глаза, вспухшие от слёз и крапивы:
– Я, Муравьед!
– У тебя колесо погнулось, видал?
«У меня всё погнулось!» – но вместо этого:
– Я об пень ударился!
– Ну, сейчас я тебе помогу!
Муравьед слезает со своего велосипеда, бросает его лежать на тропинке (Сашка это понимает по булькнувшему звонку), а сам, негрубо ругаясь, пробивается сквозь крапиву, попутно стараясь уберечь ладони.
– Ну-у, тебя как угораздило! – присвистывает Сашкин приятель, как только его лицо появляется из зарослей и оказывается где-то рядом с Сашкиным ухом. – Да тут-ка настоящая катастрофа! Ты чего, сослепу, что ли?
Интересно, заметит ли он, что Сашка плакал? А если поймёт, что на самом деле тут произошло, спросит ли? Что тогда отвечать? Но нет: Олег, сколько Сашка помнит их отношения, всегда отличался в общении тактичностью, вежливостью, какой-то не по годам развитой чуткостью, за что Сашка внутри себя выделял его среди всех остальных сверстников и за что безмерно любил, считая Муравьеда своим лучшим другом.
Олег помогает Сашке подняться, оттряхивает его от налипшего на тело мусора и, по-дружески, легонько шлёпнув по пятой точке, жестом как бы указывает: мол, поднимайся, а я уж разберусь с твоим железным конём. Через пару минут друзья выползают на тропинку.
– На, обожди маленько, – передаёт Муравьед в Сашкины руки управление его же велосипедом и, пошарив растерянно в карманах собственных шорт, достаёт из них носовой платок, обильно плюётся в него и опускается возле Сашки на корточки, приводя в порядок разбитую в кровь коленку друга. Сашка не сопротивляется. Наоборот, ему очень приятна Олегова нежная забота о нём, в ответ на которую, пока тот возится, Сашка решает доверить ему свою боль:
– У меня… это… папка завтра опять на рыбалку идёт.
– Ну-у?
– Опять вернётся пьяным, – тяжело вздыхает.
– И ты из-за этого так раскис, что решил плюхнуться в крапиву?
– Ты никому из ребят не скажешь?
Муравьед отрывается от коленки, поднимает взгляд на друга, тремя пальцами перекрещивает сложенные трубочкой губы: я – могила.
Сашка облегчённо вздыхает: всё-таки Олег – настоящий друг.
– Ну-у, давай сюда твой велик, – командует Олег, поднимаясь. – А сам на, кати мой.
Сашка не возражает. Погнутое колесо оставляет один-единственный шанс доставить велосипед в посёлок – нести его на плечах, а так как Сашка ранен, то Муравьед взваливает эту нелёгкую ношу на себя. Друг познаётся в беде.
На полдороге Олег говорит:
– Ну-у, ты, это, не особо-то переживай из-за отца, что ли. Мой хлещет похуже твоего – и ничего, живём…
Сашке чего-нибудь бы ответить, только ком стоит в горле. А Олег продолжает, и из его рассказа Сашка узнаёт, что в посёлке существует целое братство таких же, как он, преданных, обманутых собственными отцами сыновей. И отныне Сашка – один из этого рыцарского ордена. Посвящение.
На следующий день Сашка впервые не пошёл с отцом на рыбалку, сославшись на разбитую коленку.
– Ну ладно, – недоумённо согласился отец (раньше это никогда не было проблемой) и вышел со двора один.
Вернулся он, как и ожидалось, хорошо навеселе.
– Сашка! Сашка! А я красного карпа видел! – потом весь вечер преследовал отец сына, едва того завидев.
– Да нет никакого карпа! – не выдержал вскорости Сашка и в сердцах выпалил отцу то ли скрытое обвинение во лжи, то ли горькое разочарование сына.
Николай изумлённо вскинул брови:
– Как это нет?! Ведь я его сам видел!
С тех пор красный карп из разряда будоражащих воображение легенд переместился в раздел надоедливых присказок.
А теперь вот это объявление по радио!
Впервые в жизни Сашке становится страшно так, как не было никогда прежде: нечто бесформенно-огромное, тёмное, подобное гигантской воронке смерча, очень-очень тяжёлое в одночасье наваливается сверху на плечи — ему такую ношу не выдержать. В подкаленных впадинках дрожат жилки. Сами собой из груди выскакивают два тонких хныка, но тут же Сашка спохватывается – он же мальчишка! Но где же мамка?! Где её носит?! Сказала, что пошла в магазин, когда часы показывали начало четвёртого, а нащёлкало уже добрых семь часов, а её всё нет! Обычно Сашке нравится, когда посреди жаркого летнего дня все взрослые уходят куда-нибудь по делам, и он остаётся один дома и может делать что угодно: хоть телевизор часами смотреть, хоть в шахматы играть с самим собой, но только не в эту минуту – сейчас ему больше всего на свете необходимо, чтобы кто-то оказался рядом, обнял его и успокоил. Дорога в одну сторону – даже по самому длинному пути, через кучугур, – занимает от силы минут десять… Может, зашла к кому в гости? К бабушке? К тёте? К кому? Сашка выглядывает в окно, но ни во дворе, ни на тропинке к дому никого не видать. Небо неприветливо серое. «На озере утонул рыбак». Почему отец так задерживается? Понятное дело, опять напился, но уже прошло больше двенадцати часов с момента его ухода – мог бы уже и проспаться, в конце концов! Где же он может быть? На Каменном пляже? В берёзовой роще? Или поплыл на остров, в заводях которого самые крупные сазаны водятся? Да где угодно! Как же его найти?! Сашка мечется из угла в угол, никак не может определить, в какой части дома ему было бы сейчас спокойнее всего, но ни один диван, ни один стул не приносит нужного успокоения.
И вдруг яркая вспышка – иконы! Точно! Сашка вспоминает, что традиционно отвечает бабушка, когда он её спрашивает, для чего эти картинки тут стоят: «Это, Сашенька, святые заступнечки наши! Когда нам тяжко, или страшно, мы к ним обращаемся за помощью, и они всегда откликаются!» А что делает бабушка, когда обращается к ним? Встаёт в полный рост напротив, склонённую голову покрывает платком, руки вдоль тела, замолкает. А потом? Тремя пальцами – кажется, вот так складывает – ото лба к нижней части живота, слева направо (или наоборот?), поклон. Несколько раз. Так он и сделает! Все задвижки из старого комода мигом выдвигаются, постель, бельё, носки, полотенца летят на пол… Вот! Пёстрый мамин платок в переплёте узоров, который она обычно достаёт только по особым дням. Сашка бежит к святым ликам, накидывает платок на голову. Лоб, живот, левое плечо, правое плечо, поклон. Лоб, живот, левое плечо, правое плечо, поклон. Лоб, живот, левое плечо, правое плечо, поклон. Пусть это будет не он, пожалуйста, кто-то другой, но не мой папка! Пусть это будет не он, пожалуйста! Пожалуйста! Пусть не он! Пусть скрипнет калитка, и он войдёт во двор, пожалуйста! Всё же сдерживать слёзы – не такая простая задача для перепуганного грозным известием мальчишки.
Мы взрослеем не постепенно, исподволь, а сразу, неожиданно, одним спонтанным движением души.
И тут Сашка принимает твёрдое решение – он сию же минуту отправится на озеро, чтобы найти отца. Если он поступит именно так, а не останется дома, дожидаться безвольно, когда вернётся кто-нибудь из родителей, то утопленником окажется точно кто-то другой, но не его отец. Если хочешь, чтобы что-то случилось нужным для тебя образом, сделай что-то, чем бы ты мог желаемое заслужить. Сашка выбегает из дома.
Но сначала – на кучугур, вдруг мать уже возвращается по этой дороге! Знакомые заборы, огороды проносятся мимо Сашки с невероятной скоростью, сливаются в одну сплошную стену, и через несколько минут он врывается во двор тёти:
– Ма-а-ам! Ма-а-ам! Ма-а-а-ма-а!
Старый подслеповатый Тузик, слегка ошеломлённый столь стремительным вторжением, собирается вроде подать сердитый голос, но тут же признаёт Сашку по запаху и приветливо качает ободранным хвостом. Дверь заперта. Мальчишка дёргает ручку – точно закрыта. Сашка обегает небольшой домик по периметру, тарабанит по стёклам, порой приподнимается на цыпочках и вглядывается в таинственные силуэты внутри дома, но внутри – ни звука, ни движения. Последняя попытка – тишина.
Сашка летит к бабушке. Вероятность, что мать именно там, после ревизии тётиного дома, повышается. Но дверь на крыльце у бабушки захлопнута – верный признак того, что дома также никого нет. Сашка ещё издалека примечает на щеколде чёрный амбарный замок. Может, в саду?
– Ба-а-ба! Ба-а-а-б! – сходу кричит вглубь зарослей плодовых деревьев, но никто ему не отвечает. – Ма-а-а-ам-а!
Для верности Сашка дёргает замок – вдруг, просто накинут? Но нет, ключ в скважине побывал. Успев запыхаться, шагом обходит все садовые закоулки, заглядывает на всякий случай в теплицу, но повсюду находит лишь следы недавнего бабушкиного присутствия, но не саму бабушку.
Тучи нахмуриваются, срываются редкие капли.
Взгляд неожиданно цепляется за приоткрытую дверцу амбара, что-то хорошо знакомое, родное виднеется в сумраке. Мамина сумка для продуктов! Смотрит, что внутри: две буханки хлеба, сахар, подтаявший пломбир. Мороженое явно предназначалось для него, но Сашка даже и не думает к нему притронуться. Почему продукты оставлены именно здесь, а не в доме? Не потому ли, что оставлены в спешке? Конечно же, все, наверное, побежали на озеро!
Сашка выскакивает с бабушкиного двора, по пути опрокидывая старое ржавое ведро с собранной дождевой водой, кратчайшим способом – срезая углы – бежит на пляж через рощу. Странно, что он до сих пор никого не встретил, ни одной живой души. Куда все подевались? Ведь даже в такие пасмурные вечера, несмотря на накрапывающий дождик, по роще всегда обязательно кто-то прогуливается: или из местных, или из постояльцев санатория, расположенного недалеко. А сосны тем временем недовольно шелестят кронами, стволы нехотя поскрипывают, и Сашке чудится, что деревья как будто переговариваются между собой, шепчутся. Жалеют его? Осуждают? Смеются над ним? Сердце неистово колотится в груди, а ноги словно ватные – вот-вот подкосятся, и тогда Сашка упадёт. Нет! Надо бежать! Надо найти отца! Постыдные хныканья вновь непослушно рвутся изнутри, и, пока никто не видит, Сашка позволяет им немного повластвовать над собой.
Совсем скоро к гулу сосен добавляется шум рассерженных волн, Сашка его хорошо различает, мелкие брызги – то ли дождя, то ли прибоя – конопатят лицо, и когда заплаканный, обессиленный мальчонка выскакивает на широкий песчаный пляж, он сразу же понимает: утонуть в таких водах не мудрено. Словно вспененное чьей-то огромной невидимой ладонью, озеро кипит, гневается, ворчит, будто охапкой, снопом, поднимает с самых глубин своих тяжелые тёмные всклочья и с силой, неистово разбивает их об берег, рассыпает обиженно.
На пляже пустынно. И снова никого. Куда бежать, где искать?
– Па-а-па-а! Па-а-ап-па-а-а!
А бежать, как бы ни устал, надо! А бежать непросто – ноги вязнут в мокром песке, подчинять их своей воле становится всё сложнее, а волны всё сильнее накатывают, всё крепче хватают Сашку за стопы, щиколотки, и с каждым шагом приходится что-то с невероятным усилием проворачивать внутри себя, какой-то вышедший из строя, сломанный наполовину механизм, чтобы ещё немного, ещё чуть-чуть… Вот до того бревна! А теперь до того валуна! А теперь до того утёса! Сашка всё чаще спотыкается, дыхание безнадёжно сбито, в правом подреберье колет нестерпимо жгучая боль, но всё-таки он добегает до гранитных плит Каменного пляжа, а передвигаться по ним становится чуточку легче.
Выбравшись на плиты, Сашка на минуту останавливается, чтобы перевести дух. Опёршись ладонями на колени, потный, жадными глотками хватает воздух ртом. На мгновение в глазах темнеет, в приступе головокружения откуда-то выплывает незнакомое имя: Рустам. Рустам? Кто это? Какой Рустам? При чём это имя здесь и сейчас? Нет! Надо собраться! Сашка кричит что есть мочи:
– Па-а-а-а-а-па-а-а-а-а-а!
Только грозный рокот воды.
Отца нигде не видно, как, впрочем, не видно вообще никого. Шторм грозится разойтись не на шутку, поэтому все лодки вытащены на берег и оставлены подальше от кромки озера, чтобы не дай бог какая-нибудь излишне шальная волна не лизнула жадно лёгкое судёнышко и не унесла его от берега. Лодки предусмотрительно привязаны к соснам.
– Па-а-ап-па-а-а-а! – сквозь слёзы вновь кричит Сашка и, уже не смахивая солёные капли с лица, сиротливым котёнком хромает промеж скользких валунов, степенно сносящих хлёсткие удары озера.
Рустам. Что за Рустам? Герой сказки? Нет. Того звали Руслан. Рустам?..
Неожиданно, перелезая через очередное препятствие, перед Сашкиным взором предстаёт лодка. Их лодка! Сашка легко узнаёт её по грязно-белой краске, которой выкрашены борта (больше в посёлке ни у кого нет лодки такого цвета, лишь тёмно-зеленые или бурые); лодка, в отличие от всех остальных, оставлена в воде, только канатом пришвартована к крупному камню. Это может означать единственно то, что отец ещё где-то поблизости, рядом, ещё не ушёл далеко от озера, иначе бы он поступил так, как все остальные рыбаки. Но где же он?
– Па-а-а-па-а-а! – клокочущее озеро в очередной раз проглотило Сашкин крик отчаяния; в ответ не слышно ничего, кроме волн.
Ну конечно же! Он на острове! Как же Сашка сразу не догадался! Отдал, как обычно, по доброте душевной лодку кому-нибудь из знакомых мужиков, чтобы тот сплавал на берег, а сам остался в ожидании богатого улова. И пока одолживший доплыл до берега, стало известно об утопленнике, да к тому же ещё и волнение на воде началось, – естественно, друг-сосед-знакомый (не важно!) в суете, в которую угодил, забыл, зачем возвращался в посёлок, как и запамятовал то, что лодку вернуть надо. И что на острове остался человек! Точно! Отец сейчас томится там, в недоумённом одиночестве, ждёт-не-дождётся спасения, а его всё нет. Отец там! Держись, отец, сын спешит на помощь!
Сашка, несмотря на надвигающуюся темноту и шквалистый ветер, не замечая отныне грозной силы волн, накатывающих почти до самых плеч, забыв про слёзы, усталость, про все обиды на родителя, что накопились за долгое время, снимает канат с каменной глыбы и отталкивает лодку от берега. Волны противятся его задумке, хотят вытолкнуть судно обратно, лодка кренится на ближний борт, но Сашка яростно упирается ногами в гранитное дно и, впервые в жизни громко выругавшись, как делает обычно отец, выправляет-таки деревянное корыто по ветру и запрыгивает внутрь. Кто кого: природная стихия или воля отчаявшегося человека? Не помня себя, мальчишка хватает ручки тяжёлых вёсел и откидывается назад. Ра-а-аз! Взяли! Откидывается ещё раз. Д-д-д-в-а-а-а! Взяли! Толку от этих невероятных усилий, кажется, никакого, но медленно, едва-едва приметно берег начинает отдаляться от Сашкиного взора, следовательно, нельзя останавливаться – грести!.. грести!.. грести!..
И вдруг происходит необъяснимое: волны словно утихли, хотя по-прежнему заглядывают за борт, ветер рвёт гладь озера так же, как и минуту назад, если не сильнее, но лодка, будто неподвластная им, стремительно (по сравнению с тем, как было пару мгновений назад) скользит по воде, и гребётся Сашке не так тяжело, как поначалу, и пляж уходит вдаль всё быстрее и заметнее. Лодкой кто-то управляет, помимо сидящего в ней ребёнка, – это не трудно определить, если сопоставить частоту вёсельных ударов по воде и скорость, с какой она приближается к острову. Несомненно, некая другая, невидимая взору со стороны сила приложена к судну в какой-то его точке, и почти играючи, забавляясь, толкает его вперёд. Об этом начинает догадываться и Сашка, но внимание его полностью захвачено островом, на который ребёнок почти ежесекундно оглядывается через плечо. Островом местные называют сложенную плоскими гранитными плитами огромную скалу, что кривой причудливой формой торчит посреди одного из заливов озера: если оплыть на лодке кругом по часовой стрелке эту естественную, природную конструкцию, то можно заметить, как многочисленные рубленые выступы складываются поначалу в уродливый профиль Бабы-яги, а через некоторое время, при перемене угла зрения, превращаются в силуэт молоденькой девушки, чьи волосы свободно развевает ветер. Отец Сашки рассказывал ему даже какую-то легенду, связанную со столь причудливой трансформацией камня, но Сашка, по легкомыслию детства, жадного до всякого рода подобной информации, смешал поведанную легенду с сюжетами других многочисленных сказок, услышанных-увиденных-прочитанных в другое время, и потому точно не мог сказать, что же всё-таки произошло на этом месте много-много веков назад, отчего посреди их любимого озера однажды вырос этот камень-загадка.
Наверняка Сашка знает другое: отец очень любит остров не только потому, что тот овеян ореолом таинственных событий, приключившихся тут в незапамятную пору, но и потому, что в его тихих заводях обитают особенно крупные сазаны, глупые до такой степени, что поимка их редко требует от рыбаков уж очень упорного терпения. Всякий раз, когда местом рыбалки выбирался остров, Сашка с отцом возвращались домой с богатой добычей, правда, как ни увещевал отец, что они когда-нибудь обязательно встретят здесь и красного карпа, тот никогда им на глаза не попадался.
И вот лодка ударяется носом о гранитную плиту. Мальчишка уличает удобный момент и выпрыгивает на твердь земную. Хватает канат, чтобы подтянуть судно поближе и заарканить, как замечает нечто, от чего в груди замирает сердце, дыхание перехватывает, а волосы на затылке, как показалось Сашке, встают дыбом. Горбатая красная спина, поблёскивающая под водой даже в спустившихся сумерках, перекатывается прямо под лодкой, огромный хвостовой плавник раздвигает бушующие волны, шлёпает гулко по борту лодки, – наконец сам таинственный гигант, во всей своей дикой красоте, на мгновение предстаёт перед остолбеневшим мальчонкой, после чего скрывается в тёмных глубинах озера, оставляя разуверившегося в нём Сашку стоять вот так: с разинутым ртом, в полном изумлении, с канатом в руках…Сашка не мог поверить в существование красного карпа, а в тысячах километрах от него закат смешивался с яростными всполохами настоящей войны: на той войне брат накалывал на забор дымящиеся внутренности только что освежёванного им брата, чьи-то отцы насиловали чьих-то девственных дочерей, после чего вспарывали их осквернённые лона кривыми клинками, а матери, на глазах которых зарезали их детей, словно агнцев библейских, за несколько минут седели и слепли от слёз, самыми чудовищными словами проклиная убийц и получая в ответ автоматную очередь в лицо. Крики, раздиравшие внезапно ночную мглу, надрывные, дикие, животные, от которых кровь стыла в жилах и в которых угадывался голос соседки, виденной накануне, плач, не умолкавший над догоравшими развалинами, стенания, выстрелы и взрывы эхом прокатывались от двора ко двору, от забора к забору, от одной стены до другой. Это была действительность маленького горного края, ещё не так давно бывшего садом цветущим, а ныне пожиравшийся огнём иступленного зверства; это была реальность земли, по которой Арес, прикрывшись маской Аллаха, ступал неспешно по выжженным полям, лесам и сёлам, с довольной ухмылкой утоляя свою неутолимую жажду человеческой крови и пульсировавшей в смертной агонии сладкой плоти, что на кончиках острых лезвий обильно преподносилась ему ослеплёнными верующими.
Кто никогда не шёл в атаку, тот не расскажет о войне…
Разве так звучит эта строчка в оригинале? Кому принадлежат эти стихи? Опуская порезанную ладонь в неглубокую лужу, Артур всё силился вспомнить, из-под чьего благословенного пера выпорхнуло это ритмичное заклинание, которое сейчас, вместе с острой мигреневой болью, стучалось в его сознании, многократно повторялось и безжалостными тисками сдавливало и сдавливало его мозг, грозясь расплющить голову в железных объятиях. Но Артуру многое, на что бы он раньше – при его-то мнительном характере – обратил тревожное внимание, в эту отведённую Всевышним минуту смолкнувшего боя стало безразлично: плевать на то, что голова раскалывается, что левую ногу полосит нестерпимая резь в колене, что в правом боку, под печенью, что-то колется, ворохом иголок отзываясь при каждом неловком движении… Пле-вать! П-л-е-в-а-т-ь! Артур настороженно вслушивался во вдруг наступившую тишину, и больше всей этой – что? боли в теле? ерунды? – его занимала порезанная правая кисть, на которой спёкшая в чёрную смолу кровь почти идеально повторяла контуры длинной линии жизни. Спёкшаяся рана уже не таила для жизни опасности – и в том была её завораживающая притягательность. Держа порезанную ладонь в воде, Артур с отрешённо-потерянным взглядом пытался сконцентрировать сознание на том, как в живительной прохладе обыкновенной дождевой воды растворяется сначала приставшая к пальцам грязь, как медленно отцепляются следом прилипшие к сгустившейся крови песчинки дорожной пыли, как окрашивается это крохотное озеро в розовый, а потом и в алый цвет, как мутнеет этот бальзам, как в конце концов другая рука растирает остатки старой крови – и вскрывшаяся вновь рана пронзает всё тело электрическим разрядом, и раненый человек инстинктивно сжимает ладонь.
Артур стоит у полуразрушенного давным-давно умолкнувшего фонтана в центре пустынной городской площади (невероятная беспечность с его стороны). Площадь обрамляют закопчённые руины разбомбленных зданий, уцелевшие стены разбитыми оконными глазницами удивлённо взирают на остатки мира. Ни один художественный фильм, апеллирующий к постапокалиптическим пейзажам, не в состоянии передать тот ужас, в котором замирает между сериями канонад разрушенный город. Поскольку самое страшное, пугающее во всём этом вдруг смолкнувшем аде – сама тишина. Тишина, в которой за каждым углом, за каждым камнем и деревом притаилась смертельная опасность: слышен треск догорающих веток, различим скрип, с которым плавятся покоробленные остовы автомобилей, где-то падает, не удержавшись на нитях погнутой арматуры, кусок бетона – и при каждом этом звуке, шорохе, шелесте всё существо твоё сжимается до одной-единственной точки, именуемой тобой, с каждым этим звуком, шорохом, шелестом ты готов принять смерть, успевая вознести короткую молитву к Аллаху, а в ушах всё не проходит гул, с которым погибают последние осколки твоего собственного внутреннего космоса, распадающегося на части так же легко, как прежде он мнился монолитным; ты прежде полагал, что твоя галактика незыблема, что она будет крутить свои рукава вечно, а на поверку оказывается, что нет ничего более хрупкого и ненадёжного, ничего более иллюзорного и призрачного, чем тот мир, в котором ты однажды спрятался. Потому как однажды бородатый головорез в окружении своих охранников, скрывающих лица под чёрными повязками, сожмёт твою ладонь в своей волосатой ладони – и бритвой проведёт по твоей линии жизни, и алый источник забьёт обильно из раны, а ты будешь уже сидеть в кашице собственных испражнений, и нахально-громкий хохот разнесётся по всей твоей вселенной, и стены её начнут рушиться, хороня под своими обломками твои прошлые представления о собственной храбрости.
Кто никогда не шёл в атаку, тот ничего не знает о войне…
Артур на этой войне оказался случайно. На любой войне мы все оказываемся случайно. Он помнит этот город таким, каким тот был двенадцать лет назад, в тот солнечный майский день, когда они с братом-близнецом сидели на скамейке в парке возле здания районного суда (от него ныне дымился только фундамент), от безделья чертили ногами полукружья в придорожной пыли и ожидали открытия массивных деревянных дверей, из-за которых должны были появиться родители. И они появились: мать в бордово-чёрном длинном платье, в котором она походила на испанскую танцовщицу, однажды виденную Артуром по телевизору, и отец, в белой рубашке и брюках нежного, светло-кремового цвета. Родители спустились к братьям по ступеням высокой каменной лестницы, возносившей здание над всем остальным миром, и объявили близнецам, что они должны на некоторое время расстаться: Артур с матерью отправляется в далёкое путешествие к её родным, за много вёрст, а Заур остаётся дома с отцом – помогать тому по хозяйству. После этого мать взяла ладошку Артура в свою, и они вдвоём отчего-то спешным шагом засеменили по аллеям парка так быстро, что Артур едва успел обернуться и заметить, как отец сидит перед Зауром на корточках, держит его за плечи обеими руками и, кажется, что-то объясняет. Заур, как подумалось Артуру, плакал – наверное, от несправедливости, с коей родители распорядились его судьбой.
Но путешествие началось не сразу: после такого спешного расставания Артур ещё несколько дней жил в доме хорошей знакомой матери, где его угощали горячими пирожками и поили сладким шоколадно-молочным напитком, где каждое утро он слышал, как мать спозаранку куда-то собирается и уходит, – возвращалась она, как правило, после обеда, с красными воспалёнными глазами, кидала сумку в прихожей, проходила в отведённую для них с Артуром комнату, падала в своём испанском наряде на кровать и так лежала неподвижно некоторое время, пока в комнату не заходила хозяйка дома и не начинала гостью расталкивать. И затем женщины уходили на кухню, откуда долго, почти до самой полуночи, доносился приглушённый разговор, под тиканье настенных часов качавшийся в диапазоне от возмущённых криков до сдавленного, глухого плача, и запах глубокой, всеобъемлющей скорби, перемешиваясь с запахом пирожков, витал в квартире, и вскоре Артур понял, что путешествие, обещавшее быть весёлым, радостным приключением, на самом деле будет походить на похоронную процессию, в которой Артур однажды участвовал, когда отвозили тело бабушки на кладбище. Всё именно так и сбылось.
Но все дни, что предшествовали отъезду, Артура более расстраивало не настроение матери, в котором она пребывала (таковое стало привычным для него задолго до этих дней), а вынужденное расставание с братом, которого он порывался всё проведать, раз уж коли они ещё находились в одном городе. Он знал, он предчувствовал, что свидеться с Зауром ему придётся не скоро, и хотел как положено попрощаться: сказать какие-нибудь ласковые, ободряющие слова, связать себя каким-нибудь обещанием, что-нибудь подарить на память – всё то, что братья делали и раньше, когда расставались на считанные дни, что составляло незыблемое содержание их обоими одобренного порядка прощания и что он не успел сделать там, в парке, захваченный врасплох столь стремительным бегством матери оттуда. Но мать не разрешала ему выходить из дома, гневалась на его настойчивость, а если Артур не оставлял робких попыток уговорить её дать согласие на свидание с братом, вдруг неожиданно меняла свой настрой, начинала истошно плакать, биться в рыданиях, обвиняя сына в том, что и он хочет её оставить, покинуть, уйти от неё. Заканчивалась сцена тем, что мать швыряла кошелёк с деньгами к двери, демонстративно визжащим голосом объявляла Артуру то, что он волен поступать так, как ему заблагорассудится, а ребёнку после такого шквала выплеснутых эмоций благорассудилось-то только одно – остаться с ней рядом, утешать её, гладить по мягким волосам и говорить добрые, нежные слова, потому что больше всего на свете ему хотелось в такие минуты, чтобы мать больше не плакала, чтобы не вела себя как истеричная площадная баба, чтобы не уничтожала остатки собственного былого величия, в ореоле которого она пребывала когда-то в воображении маленького счастливого Артура. В том ореоле рядом с ней был и отец.
А потом они всё-таки уехали: были вокзалы, были поезда, комнаты отдыха и обеды в душных столовых, сквозь витражные окна которых внутрь пытался пробиться чистый дневной свет. И в пути Артур стал осознавать, проталкиваясь меж взрослых в плотных очередях у касс, что они с матерью стали двумя бездомными людьми, что у них, несмотря на всё то количество людей, их окружавших, теперь не было никого, кроме них самих, кроме того другого, который держал твою руку в своей. И Артур проникался великой жалостью к матери, за ночь на полке плацкартного вагона успевавшей состариться на целые годы, и величественным чувством собственной избранности: отныне священный сыновний долг его – быть рядом с матерью, защищать, оберегать её, не давать в обиду.
На одном из вокзалов их встретил дядя Рома, старший брат матери.
Лето Артур провёл в новом городе. Он сам отнёс картонную папку со своим личным делом в новую школу, сам проявлял инициативу в знакомстве с соседскими ребятишками, сам узнавал, где располагался тот или иной магазин, на какой маршрут садиться, чтобы доехать до центра, опытным путём определял, сколько минут должны вариться куриные яйца, чтобы довести их до той или иной степени готовности, мыл посуду, убирался в их новой, пока ещё полупустой квартире, выносил мусор, здоровался с бабушками, сидевшими у подъезда, в надежде им понравиться, – одним словом, проявлял недюжинную для собственного возраста деловитость и сообразительность, равно как и самостоятельность, и всё это лишь по одной-единственной причине – чтобы хоть как-то облегчить долю матери. Та же по въезду в отныне их новое жилище заперлась в спальне, откуда в эти летние месяцы выходила изредка, в ночной рубашке и со свалявшимися волосами, интерес к налаживанию быта проявляла незначительный (а если честно – никакой), равнодушно наблюдала за тем, как сын взрослеет буквально не по дням, а по часам, неохотно отвечала по телефону на звонки дяди Ромы и вообще позволила себе роскошь побыть призраком себя прежней; но ближе к осени, накануне учебного года, всё же вытерла слёзы, привела себя в порядок, переоделась в элегантное чёрное платье и отправилась вместе со Артуром на школьную линейку – для неё, учительницы музыки, как и для её сына, наступало время работы, а поминки своего потерянного женского счастья она отложила на удлинявшиеся промозглые ночи, в течение которых мать с сыном, разделённые кирпичной стеной и удобным молчанием, так полюбившимся ими обоими, лежали на старых матрасах, брошенных прямо на пол в соседних комнатах.
В такие ночи, под тихие материнские всхлипывания за стеной, Артуру иногда не спалось, и в его сердце начала зарождаться тоска. Тоска по жизни, что была у него ещё несколько месяцев назад, что была у него ещё год назад, два года… Тоска по любимому городу, по цветущей в апреле белой вишне, по заснеженным шапкам высившихся в недостижимой дали гор, по отцу, по его пахнущим овечьим мясом рукам, но более всего – тоска по брату, по совместным с ним играм и ссорам (да-да, и по ним тоже), езде на велосипедах вдоль речки, бежавшей в двух кварталах от их дома, по теплу его всегда горячего тела, которое Артур, часто зябнувший по ночам, жадно искал под одеялом, успокаиваясь лишь тогда, когда, полусонный, прижимался к Зауру спиной и закидывал его руку себе на живот. В такие ночи, когда образ Заура становился нестерпимо настойчивым, Артур поднимался с постели, отдёргивал куцый занавес на окне и подолгу смотрел на тусклый лунный диск, представляя, что в эту самую же минуту на этот самый же диск смотрит находившийся где-то далеко любимый брат, который так же скучает, грустит, печалится. Артуру хотелось ощутить его присутствие рядом, заглянуть в его глаза, положить голову на его плечо и почувствовать запах такого знакомого тела – хотелось так сильно, что только луна могла хоть немного облегчить эту глубокую внутреннюю боль – в такие минуты она становилась сообщницей, тайным курьером, который мгновенно доставлял адресату воображаемое письмо с запечатанным внутри взглядом.
Тоска день ото дня усиливалась, и однажды в сентябре, по обыкновению возвращаясь домой со школы через парк, где редкие клёны роняли на землю красные листья, Артур отчего-то пошёл не прямо по аллее, к выходу на свою улицу, а свернул направо, к трамвайной остановке. Тарахтящая железяка повезла его по узким улочкам, мимо понеслись похожие друг на друга трёхэтажные жёлтые стены, кое-где взгляд за что-нибудь выделявшееся из общей унылой картины цеплялся, но не успевал рассмотреть подробнее, поскольку трамвай спешил дальше, а прохожие шли по тротуарам по своим делам, стояли на перекрёстках, в очередях, заходили-выходили из зданий, курили, бранились, здоровались, прощались, держались за руки, обнимались – и в этом безбрежном океане незнакомых людей Артур вдруг почувствовал такое одиночество, такую собственную забытость, заброшенность, неприкаянность, от которой хотелось выть волком, царапать железную стену ногтями, грызть зубами грязную металлическую спинку сиденья спереди, хотелось что-нибудь порвать, разрушить, сломать, лишь бы вырвать из себя это ужасное переживание и вновь обрести то умиротворённое спокойствие, которое в последний раз пережил он много месяцев назад, сидя рядом с братом на скамейке под тёплыми лучами майского солнца.
Почта! Пять огромных запылившихся букв упали в поле зрения Артура именно в тот момент, когда он готов был расплакаться прямо посреди вагона, на глазах у всех пассажиров и кондукторши, сочувственно поглядывавших в сторону странноватого мальчишки. Ну, конечно же, почта! Конец материнским запретам на любое общение с братом и отцом! Он уже взрослый, чтобы самому принимать решение, с кем он может общаться, а с кем – нет. Артур спешно выскакивает на остановке из трамвая, перебегает улицу и уже через секунду тянет массивную резную дверь на себя. Какое удачное совпадение, что он сегодня не успел потратить всю карманную мелочь! Будто предчувствовал, что она непременно потребуется ему для чего-то очень важного и жизненно необходимого.
Из трёх открыток, предложенных кассиром Артуру, две он отвергает – на них были изображены какие-то непонятные конструкции, старые автомобили, танки… Третья же пленяет его удивительно хрупкой на вид красотой, светившейся в образе распустившейся мелкими розовыми цветками ветки дерева, что покоилась у основания заснеженной горы, проступавшей контурами в туманной дымке. Гора – с её правильными симметричными линиями – не была похожа на те, что каждодневно мог видеть Артур в своё окно ещё полгода назад: знакомые ему горы взмывали вверх острыми, рваными краями, громоздились, наползали друг на друга, словно пойманные в банку майские жуки, а эта сияла посреди небосвода в величественном одиночестве; но даже несмотря на это различие, Артур тут же, как только её увидел, почувствовал в ней нечто родное, тёплое, что-то, напомнившее ему его любимые пейзажи. Это было именно то, что испытывал сейчас Артур, думая о далёком брате, – невероятную нежность, переполнявшую сердце, и тоненькое, зыбкое ощущение печали по потерянному времени, в которое он был счастлив. Это подвластно немногим – в короткой оттепели февральского вечера различить предвестие будущего апреля, а в блаженном свете июньского солнца, пробивающегося сквозь листву растущей у дома сирени, уловить шестым чувством приближение осенней грусти. Однако Артур с малых лет владел искусством постижения оттенков: он, действительно, был избранным небесами человеком, на долю которого выпал незавидный жребий – чувствовать, слышать, различать красоту, разлитую невидимыми частицами в мире, и, собирая её по крупицам, выстраивать в собственном сердце грандиозный собор из грусти и меланхолии.
«Дорогой Заур! Как у тебя дела? Я очень по тебе скучаю и думаю о тебе всегда. Ты самый лучший брат на свете! Я рассказываю о тебе своим друзьям во дворе и очень горжусь тобой. Люблю тебя, твой Артур».
Он написал бы побольше, длинное-предлинное послание, в котором бы в мельчайших подробностях поведал бы брату обо всех тех впечатлениях, переживаниях, что накопились в его душе за эти месяцы, обо всех тех смешных и грустных событиях, что случились с ним, о матери, об отце, о том, что он думает обо всём этом «далёком путешествии к её родным», о дяде Романе, новой школе, новой маминой работе и прочем, прочем, прочем, но пространство простой почтовой открытки, отправляемой без конверта, диктовало неумолимо жестокие условия, а купить конверт и написать письмо – это же так долго, пришлось бы возвращаться домой, а завтра снова спешить на почту, а Артуру не терпелось воплотить задуманное немедленно (конверт он купит завтра, когда мать даст ещё денег на мелкие расходы), так что мальчишка доверил открытке самое главное, самое важное, что он хотел сказать брату, и, неровным детским почерком выведя в отведённом месте до боли знакомый адрес, опустил неожиданное для него самого послание в ящик по сбору корреспонденции. Аллах, почему он не додумался до этого раньше?!
Ответ упал в их почтовый ящик вместе с первым снегом на улице – хвала Всевышнему, что Артур вовремя заметил в прорезях ящика что-то белеющее в полусумраке внутри и опередил мать, которая бы ещё неизвестно как отреагировала, узнай, что Артур поступил вопреки её воле. Он узнал почерк брата – сердце в порыве ликования было готово разлететься на миллионы-миллионы ярких звёздочек, взорваться самым громким, самым красочным салютом, одновременно капли неизбежной грусти сорвались в душу Артура, чью тоску по Зауру эта открытка усилила вдвое, втрое, вчетверо…
«Родной мой Артур! Папа сказал, что у нас будет другая мама. Тётя живёт с нами. Я очень-очень-очень скучаю по тебе и маме. Крепко обнимаю тебя. Твой брат Заур».
На лицевой стороне открытки, присланной братом, – вид с какого-то затерянного в океане тропического острова: пляж с белым песком, пальмы, щедро усыпанные кокосами, ласковые волны, устало набегающие на берег. Никогда Артур не рыдал так безутешно, как в те несколько дней, что пришли следом за этой весточкой от Заура. Мать изумилась подобному состоянию сына, считая где-то внутри себя такое поведение лишь собственной прерогативой, но позволила Артуру не посещать школу в эти дни, вернула себе руководство над домашними хлопотами, стала прежней деятельной и энергичной женщиной, какой была прежде, – одним словом, догадайся Артур летом, что его вселенская печаль, продемонстрированная таким образом, возымеет на неё такое действие, возможно бы, он дал свободу всем своим невысказанным и утаённым слезам гораздо раньше. Хотя, как говорил отец, настоящие мужчины не плачут.
В последующие двенадцать лет, что слетели с календаря с того памятного дня, Заур больше ни разу не ответил на послания Артура.
А через двенадцать лет по телевизору сообщили, что их бывший родным город стал зоной боевых действий, и каждый вечер Артур с жадностью вглядывался в кадры военной хроники, всё пытаясь – или надеясь? – увидеть знакомые улицы, знакомые места, знакомые лица. И дом, из которого они с матерью были когда-то изгнаны. Или ушли сами? Где-то в эти дни Артур впервые признался имаму, что не за верой он ходит на пятничные молитвы, совсем не за ней: регулярные визиты в дом муллы, начавшиеся несколько лет назад со дня похорон матери, нужны ему для иного. Для общения с незнакомыми людьми, пришедшими помолиться. Взамен длинных писем, растворявшихся без ответа в расставленных по городу почтовых ящиках. Живое тянется к живому.
В июле, через три недели после очередного дня рождения Артура, тишину спящей квартиры разрезал телефонный звонок. Спросонок Артур не сразу вслушался в низкий, хрипловатый мужской голос, который спрашивал, как дела, интересовался произошедшими в жизни изменениями: женился ли, обзавёлся ли детьми, как окончил школу, пошёл ли куда учиться, – грустно посмеивался и время от времени громко кашлял, после чего на почти забытом родном языке посылал безадресные проклятия куда-то в сторону от телефонной трубки. Заур расспрашивал брата обо всём этом таким спокойным, ровным голосом, почти не взволнованным, как мог догадываться Артур по интонации, будто не было всех этих двенадцати лет разлуки, будто окончание школы, поступление в вуз, женитьба и дети, если бы последние три пункта и случились бы, были рядовыми, ничего не значившими событиями, уместившимися, скажем, в какие-нибудь несколько месяцев, и общались братья в последний раз перед этим телефонным разговором не двенадцать лет назад, а всего лишь двенадцать месяцев. Артур был застигнут врасплох, ошеломлён (откуда Заур узнал номер телефона и как ему вообще удалось дозвониться из этой войны?), растерян – он не знал, как вести себя, повзрослевшего, со своим одинаково – день в день – повзрослевшим братом. Кричать от радости? Прыгать до потолка? Плакать от боли? Хвала Зауру, который, словно чувствуя смущение брата через тысячи километров, полностью взял инициативу в разговоре в свои руки (наверное, на правах старшего, пусть и на несколько минут), едва позволяя Артуру односложно отвечать и всё больше рассказывая про то, что творится сейчас в их городе. Наконец, в очередной раз прокашлявшись в трубку, Заур сквозь усилившийся треск сообщил Артуру то, зачем собственно он и звонил:
– Отец умер.
Вернее, погиб. Возвращался с какого-то собрания по пустынной улице, на которой и встретился со своими девятью граммами смерти. И произошло это пару часов назад. И тело его сейчас покоилось в обесточенном морге городской больницы. Однако Заур не захотел хоронить отца, не сообщив предварительно о его смерти другому сыну. Не предоставив тому возможность сделать выбор: будет ли тот оплакивать мужчину, когда-то безвозмездно давшему ему своё семя, чтобы Артур мог появиться на свет, у себя дома, за тысячи и тысячи километров, либо же попробует прорваться сквозь царившее повсюду огненное безумие, чтобы поблагодарить отца последним поцелуем. За любой выбор Заур будет брату лишь благодарен. За выбор, который Артур в своё время – когда умерла их мать – ему не предоставил.
На любой войне мы все оказываемся случайно.
Четыре тысячи триста восемьдесят километров Артур преодолел без каких-либо непредвиденных приключений и сложностей. Сложности начались на подступах к территориям, непосредственно обожжённых дыханием войны. На одном из блокпостов, пока солдаты потрошили рюкзак Артура, молодой сержант, худенький, щупленький паренёк, паспорт вызвавшего подозрение путешественника изучал как-то особенно недоверчиво, долго и пристально оглядывая хозяина документа с ног до головы. Того раздели догола, и он стыдливо всё порывался прикрыть руками собственную наготу, в ответ на что всякий раз сержант жестом указывал – руки по швам! Наконец медленно протянул:
– Так, значит, говоришь, едешь батю хоронить?
Артур лишь утвердительно кивнул в ответ, боясь сказать что-то не то. Он понимал: с его типичной внешностью горца, унаследованной от отца, можно было запросто сойти за одного из тех смуглокожих наёмников, что волчьими стаями рыскали по лесам и совершали безжалостные набеги на спящие сёла (либо, подчистую вырезав мирных жителей, облачались в их имена, являя свою суть оборотней по ночам). Ведь иногда головорезы проникали на линию фронта именно таким образом – под видом обыкновенных граждан, ехавших проведать родственников или похоронить кого-то из близких. А ехали, на самом деле, не для того, чтобы постоять за веру, помочь оскорбляемым братьям-единоверцам, нет! Зелёные стяги служили только прикрытием. Ехали исключительно с одной целью – убивать. Убивать ради самого процесса убийства. Оно было их единственным естеством, единственным содержанием, ничего более они делать не умели и не хотели, ничего более не приносило им такого удовольствия, как тот чудовищный экстаз, что испытывали они в момент прикладывания ножа к бешено пульсирующему горлу связанной жертвы.
– А чем докажешь, что ты не друг Умара? – смачно сплёвывает сержант на чистый деревянный пол проходной, точно под ноги Артуру. И не дожидаясь от того доказательств, кидает кому-то через плечо:
– Профессор, ко мне!
Подбегает долговязый юноша в нелепых очках. Сержант протягивает ему паспорт Артура:
– На, проверь этого, что-то рожа его мне не нравится.
Артур, не привыкший к подобному грубому обращению с собой, вспыхивает как уголь в печке. Но молчит, вспомнил наказ Заура – с армейскими поменьше слов, делай то, что велят, отвечай только правду. И главное – не поддавайся на провокации. Профессор убегает, сержант продолжает допрос в тягучей манере:
– Вот, допустим, ты мне не врёшь. И ты действительно едешь батю похоронить. Похвально. Уважаю. Но кто поручится за тебя?
Артур неуверенно пожимает плечами. Проверяющий хитро ухмыляется:
– Может, спросим дедушку Макарова, что он думает?
Сержант достаёт из кобуры пистолет, передёргивает затвор и приставляет к груди Артура, прямо напротив сердца. Глаза Артура наполняются ужасом, дыхание учащается, на краткий миг ему кажется, что он сейчас рухнет. Неужели это всё, конец? Такой… Такой… Глупый? Бессмысленный? Неужели смерть ходит здесь настолько рядом с человеком и бывает настолько нелепой? Неужели… Что? Он выстрелит? Артур слышит, как его собственная кровь пульсирует в ушах, ему становится невыносимо трудно дышать, несколько капелек мочи срываются на пол – он чувствует это. А сержант внимательно следит за мимикой проверяемого, у самого – ни мускул не дрогнет.
– Бу! – вдруг выдыхает он в лицо Артура смесь табачного запаха и несвежего дыхания, одновременно слегка надавливая в грудь стволом. Артур выпускает немного нездоровой атмосферы. Аллах, какой позор! Испуг шумно исторгается через ноздри, но экзекуция, оказывается, не окончена. Усмехнувшись, сержант опускает ствол пониже и на этот раз прижимает его к животу.
– Бу! – следует незамедлительно, Артур едва успевает моргнуть.
Дуло пистолета бродит по телу Артура дальше и находит то, что так предательски повело себя в минуту близкой опасности. Словно играясь, инквизитор медленно проводит стволом по члену Артура, легонько стуча по нему то слева, то справа. Аллах! Ещё никогда Артур не испытывал такого чувства унижения. Только бы армейский не выстрелил! Только бы не спустил курок!
– У тебя есть дети? – надменно улыбается сержант, продолжая свои манипуляции, при этом глядя прямо в глаза Артура. Артур отрицательно мотает головой.
– Вот и у меня нет! Хотел, было, осеменить одну местную тёлку, да военком, сука, прислал мне предложение руки и сердца, пришлось срочно согласиться.
Пистолет прекращает свои движения, наступает тишина. Слышно, как стучат шестерёнки в будильнике, стоящем на столе…
– Бу!
Спасибо, Аллах!
– Товарищ командир, он чист! – спасает вернувшийся Профессор остатки гордости Артура.
Паспорт снова в руках сержанта.
– Чист… Чист… – словно какую-то находку, с которой ещё пока непонятно что делать, сержант крутит документ в руках, попутно, как мантру, повторяя последнее произнесённое в этих стенах слово.
И уже более эмоционально выпаливает:
– Чист! Знаем мы, как такие чистыми бывают! Хочешь, расскажу одну историю? Зашли мы тут как-то с пацанами в одно село, по наводке пришла информация – 24 акашки на руках у местных. Надо собрать. Вызываем старейшину – приходит с ним вся толпа. Говорим, час на сборы, через час 24 штуки должны здесь лежать. А старый хрыч, знаешь, что отвечает? Отвечает, что никаких стволов они нам не отдадут, и требует, чтобы мы им ещё и добавили! Представляешь, какая наглость? Они, мол, отряд партизанский тут собрали, борются. Только непонятно, против кого: рожи у всех бородатые, за пазухами ножи торчат, а у одного – чёрная повязка на руке. Соображаем: если кукиш им покажем, спиной повернёмся, то – ни дать ни взять – в цинке домой все полетим. И если домой! Офицер, что за батю с нами был, слегка ошалел от такого нахальства, а нервы уже ни к чёрту, вот и дал очередью этому старейшине по хлеборезке. И пока хрыч ногами ещё дрыгал, спокойненько вдруг так говорит: «Живо все стволы сюда!» Управились чурки не за час, а за двадцать минут. И стволов набралось не 24, а 89! Так что и ты таким же чистым можешь оказаться!
Сержант прячет пистолет за пазуху. Выражение лица поменялось – теперь молча и пристально смотрит на Артура. Одна секунда такого взгляда тянется вечность.
– Ну, ладно, – наконец хлопает сержант себя по коленкам. – Допустим, моему дедушке Макарову ты нравишься. Но давай узнаем, что думает о тебе твой дедушка – Мухаммед?
И достаёт из шкафчика стола книгу. По золотой вязи на обложке Артур догадывается – это Коран.
– Я тут на досуге… – сержант на секунду задумывается, глазами следует за мухой, залетевшей с улицы. – Я тут на досуге увлёкся вашей религией. Досуг у меня, как сам понимаешь, бывает только на толчке…
И снова хитро смотрит на Артура.
– Чис-то-та. Давай посмотрим, что дедушка Мухаммед говорит о чистоте. Так… А вот, нашёл: «Они спрашивают тебя о менструациях. Скажи: «Это – страдание». Отдаляйтесь же от женщин при менструациях и не приближайтесь к ним, пока они не очистятся. А когда они очистятся, то приходите к ним так, как приказал вам Аллах…» Слышишь (это сержант Артуру), Аллах тебе приказывает… «Поистине, Аллах любит обращающихся и любит очищающихся!» Ну, так что скажешь? Чистый ли ты?
У Артура – ком в горле. Ироничное, ухмыляющееся выражение лица сержанта постепенно угасает, его черты обостряются, в глазах появляются искры, не предвещающие Артуру ничего хорошего. Чтец звонким хлопком закрывает книгу и… бросает её на пол. Инстинктивно – хотя он не считал себя глубоко верующим человеком – Артур порывается поднять Коран, но кирзовый сапог успевает быстрее, и книга оказывается придавленной грязной обувью. В глазах и рассудке у Артура темнеет. Ни в одном кошмарном сне не мог он представить себе сцены, подобной этой. Никогда ещё он не присутствовал при столь изощрённом надругательстве над собственной недавно обретённой верой, над самими основами его бытия, которые вера начала отстраивать. Однако в голове красным табло замигало предупреждение Заура: «Они будут провоцировать, главное – не поддавайся, что бы ни происходило. Делай всё, что прикажут». Ах, брат, знаешь ли ты, ведаешь ли, что происходит?!.
– Что, поднять собираешься? – будто издалека, то ли откуда-то сверху, то ли сбоку, слышит Артур ехидный противный голос. Внутри, против всех доводов рассудка, закручивается нечто огромное, чёрное, похожее на воронку; оно ширится, быстро достигает размеров тела самого Артура, заполняет собой артерии, вены, капилляры, желудок, печень, мочевой пузырь, затекает в черепную коробку, откуда проникает в глазницы, свинцовым привкусом Артур чувствует это нечто уже на языке, а оно и в лёгких, в каждой альвеоле, и Артуру чудится, что из носа у него повалил едкий чёрный дым, – а тёмной субстанции становится тесно в человеческой коже, и она начинает изнутри проверять кожу на прочность (нажимать посильнее то там, то здесь – где прорвётся?), и мерещится Артуру, что ей удастся всё-таки исполнить задуманное, и она разорвёт Артура на миллион мелких кусочков. Отчаяние. Ненависть. Злость. Гнев. Кисти готовы сжаться в кулаки, но в самый последний момент Артур вспоминает о сердце… Об этой округлой, с тот же кулак, мышце – и очистительный процесс запускается немедленно. Двести пять сокращений в минуту совершает эта мышца, словно торопясь прогнать как можно больший объём крови Артура через себя. Алая, чистая, святая жидкость выплёскивается самоотверженным сердцем всё быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, быстрее и быстрее, пока голос брата вновь не начинает быть слышен сквозь весь этот гул:
– Они будут провоцировать, главное – не поддавайся, что бы ни происходило.
Артур распрямляется. На губах сержанта – самодовольная улыбка. Два молодых человека в упор глядят друг на друга; испытуемый старается как можно глубже спрятать внутрь себя чёрную сущность. Нельзя, чтобы армейский её заметил.
– Похоже, и Мухаммеду ты тоже нравишься, – сержант снимает ногу с книги, сам поднимает её и кладёт на стол. Профессор выходит на улицу, притворяет за собой дверь.
– Но остаётся самый важный вопрос, – глубоким выдохом свистит сержант. – Что о тебе думаю… лично… я… сам?
Существо Артура сжимается. Через какое ещё унижение необходимо пройти, чтобы этот сопляк поверил: я – не они! Я не тот, за кого ты меня принимаешь! У меня отец погиб на этой чёртовой войне, и всё, что мне нужно, – чтобы ты пропустил меня туда! Чтобы я смог достойно, по-человечески похоронить его. Пожалуйста, пропусти!
Сержант отщёлкивает ремень. Слышно, как дрожит дыхание Артура. В воцарившейся тишине перед взором Артура предстаёт крупнокалиберный мужской экземпляр. Как он догадался? Что задумал сделать?
– На колени! – уже сквозь пелену вязкого тумана слышит Артур приказ, сознание отказывается верить в реальность происходящего. Неужели заставит? Что делать?
– На колени, сука!
Делай всё, что прикажут!
Ноги сами подкашиваются, левое колено больно ударяется обо что-то острое. Резкая боль пронзает тело целиком, но не успевает завладеть сознанием, поскольку уже в следующее мгновение горячая струя дурно пахнущей жидкости ударяет в лицо. Аллах, не дай сойти с ума! Струя стучит по телу, но всё, что способны чувства Артура различить, так это равномерный шум будильника, отсчитывающего секунды бесконечно тянущегося позора. Тик-так… Тик-так.. Тик… Так… Тик… В какой-то момент этой вечности солёная пелена на мгновение спадает со взора, и Артур откуда-то издалека наблюдает за тем, как сержант застёгивает ширинку, после чего выбирает из валяющихся на столе вещей чёрную рубашку и кидает её в сторону Артура.
– Подотри, – командует отрывисто. Рубашка не долетает до Артура считанных сантиметров.
Делай всё, что прикажут!
Оставаясь на том же далёком расстоянии, сознание Артура продолжает беспристрастно фиксировать реальность: его тело медленно обшаривает карманы рубашки – не осталось ли там что? Привычка, приобретённая им после того случая, когда однажды в то первое без брата лето он постирал любимые брюки вместе с отрывком тетрадного листа, на котором рукой Заура была нарисована красная рыба; Артур совершенно забыл про тот рисунок, сунутый как-то в порыве игр в задний карман и, как тогда казалось, бывший абсолютно бестолковым клочком бумаги — как же Артур страдал, когда обнаружил свою невнимательность! И снова рука нащупывает что-то в кармане – на этот раз древнюю пожелтевшую открытку! Нить, связующую его с братом. Их духовную пуповину. Её спасти обязательно!
– Что это? – стальной голос сержанта рассекает воздух. – Дай сюда!
Вырывает открытку из рук Артура, стоящий на коленях лишь беспомощно пытается её удержать. Сержант смотрит на истёршийся белый песок, поржавевшие белые волны… и вдруг что-то наподобие искренней улыбки скользит по его губам. Он переворачивает открытку, бесцеремонно читает давнее детское послание.
– Похоже, ты говоришь правду, – выносит военный свой вердикт по прочтению и чуть более мягкой интонацией добавляет:
– Вставай! Иди хорони батю!Повсюду был океан. Бесконечный прозрачный океан с тёплыми и ласковыми волнами, способными очистить от всякой грязи и мерзости. И не было ничего в мире, кроме океана. Тёплого и безбрежного. Доброго и заботливого.
Человек перевернулся на спину и доверил своё тело солёной воде. Такое же бездонное небо раскинулось перед взором. Невидимая грань между двумя великими пространствами – единственное место на Земле, где течение времени не властно над нами. Растворяются силуэты. Исчезает горизонт. Здесь так приятно находиться, сюда так хочется сбежать. Невидимая грань, где всё становится невидимым.
Как он попал сюда? У качавшегося на волнах сознания не было ответа на этот простой вопрос. Может быть, корабль получил пробоину и ушёл ко дну, как только та же самая солёная вода, что удерживала сейчас тело на поверхности, хлынула в трюм и наполнила песком, водорослями, моллюсками всё корабельное содержание? Век картонного «Дункана» не долог. А может, это смердящий канализационный поток, вобравший в себя всю людскую жестокость, вынес его сюда, кто знает? В голове – только обрывки чьих-то монологов, чужие голоса, вырванные из контекста фразы:
– Рустам! Рустам! Прекрати пенить воду!
– Сашка! Сашка! Куда, чертёнок, тебя понесло?!
– Ты на меня зла не держи, сам пойми: мы здесь не в игрушки играем, здесь война. Пуля не спрашивает, хороший ты человек или плохой, – она просто летит и вышибает тебе мозги. Потому определять мне приходится. И права на ошибку у меня нет.
– Костя! Костёнок! Что же ты делаешь со мной?
– Делай всё, что прикажут!
– Давай заведём котёнка…
– Наверняка, ты в лапы Умара попадёшь, по-иному в город никак не пробраться. Скажешь ему всё как есть, ну, по поводу отца. Соврёшь только в одном месте – говори, что ты единственный сын и что похоронить его больше некому. Умар, конечно, ещё та сволочь, но процентов девяносто даю, что отпустит тебя. Какие-никакие, а принципы у него ещё остались.
– Это самая печальная мелодия на свете, малыш.
– Надеюсь, это хотя бы не из-за меня?
– Не стой в дверях, проходи!
– Но люди не встречаются – они обретают друг друга.
– Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне…Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне…
Точно! Это заклинание звучит именно так! Артур вспомнил! Кто говорит, что на войне не страшно, тот, действительно, ничего о ней не знает. Ведь самое ценное, что узнаёт человек на войне о войне, так это то, что страх – единственное, что имеет здесь смысл. Единственное, что может спасти: не только тело, но и душу. Единственное, что может помочь доплыть до другого берега, туда, к мирной жизни. Спасти ради жизни. Ради того, чтобы ты жил. Живи! Но жизнь… Парадокс в том, что, обретя жизнь во второй раз, человек, прошедший через огненное горнило, воочию видевший, как низко способен пасть человеческий дух, убедившийся, что на войне страшно так, как нигде более, перестаёт знать что-либо о жизни вообще. И с этим нужно будет как-то смириться. Отыскать в самой жизни другие берега. Ведь Аллах никогда не допускает ошибок.
Артур стоит у порушенного фонтана, в нижнем ярусе которого – чудом уцелевшем – накопилась дождевая вода. В ней человек отмыл свою рану. Вода забрала старую спёкшуюся кровь. Расщепила её сначала до коричневого, потом до алого, потом до розового цвета… нежно-розового… Вода справилась с одной раной. Но как хорошо, что фонтан ныне не работает. Что исторгали бы его форсунки сейчас? Струи человеческой крови? Бордовые потоки вязкой жидкости, которые загустевали бы в рыхлое чёрное месиво, наподобие пудинга? Такому количеству воды – ничтожному – не справиться с той массой крови, что льётся теперь по улицам. Здесь требуется океан, целый океан, колоссальный, грандиозный океан чистейшей солёной воды – только такому океану удалось бы растворить в себе всю пролитую кровь, омыть и исцелить все, даже самые глубокие раны. Но где же этот океан?
Как и предсказывал Заур, Артур после допроса у федералов попал на очную ставку с Умаром. Тучный бородатый великан, покуривая толстую сигару, сквозь клубы сладко-пахнувшего тумана оценивающим прищуром оглядывал пленника. Ещё не улеглись (да и улягутся ли когда-нибудь?) волнения, взвихренные допросом на блокпосте, а от Артура уже потребовалось вновь проявить самое невозможное хладнокровие, чтобы не потерять лицо перед этим не знавшим жалости убийцей. Умар не церемонился: одно неосторожное слово, или секундная надменность, промелькнувшая во взгляде жертвы, – и острый нож вонзался в живую плоть, и на губах закипала кровь.
Артур последовал данному братом совету – поведал обо всех обстоятельствах, что привели его на эту войну, утаив намеренно факт существования брата-близнеца; только оказавшись в логове бандитов, окопавшихся в его родном городе и получавших поддержку – оружием, продовольствием, медикаментами – через лежавшие на юге горы и державших показательными казнями остатки мирного населения в парализовавшем волю ужасе и беспрекословном подчинении, Артур осознал, в какую рулетку ему придётся сыграть с судьбой, и в смутных представлениях искал догадки, сквозь какие испытания предстоит пронести здесь свою человеческую сущность. Стоя посреди полуподвального помещения, куда его привели с завязанными глазами, он мысленно горячо благодарил сержанта, отчаянно молясь то ли ему, то ли незримо присутствующему в каждом мгновении и каждом месте Аллаху, – теперь-то Артур понимал всю благость для себя устроенных армейским испытаний: это была лишь генеральная репетиция того спектакля, режиссировал которым Умар. И не будь её – у Артура не было бы ни единого шанса сейчас устоять перед бандитским оком, а так – мизерная, крохотная лазейка всё же имелась. Аллах, храни тех, кто нас унижает!
Когда Артуру развязали глаза, его взору явились леденящие сердце декорации. Первое, что он увидел – светившиеся под потолком полутёмного пространства маленькие квадраты. Сияние, проливавшееся через них вовнутрь, на пару минут ослепило глаза, заставило зажмуриться, чтобы позволить глазам привыкнуть к свету. Постепенно, когда застившая взгляд пелена рассосалась, очертания квадратов обрели более чёткие, хорошо угадываемые контуры зарешёченных окон, и Артур догадался, что он находился в бывшем складе то ли магазина, то ли ресторана. Об этом свидетельствовали длинные деревянные полки вдоль стен, приколоченные в три этажа. Полки были заставлены какими-то круглыми, с футбольный мяч, предметами, поначалу, сослепу, принятыми воображением за пушечные ядра. «Разве сейчас используется такое оружие?» – мелькнула где-то на задворках сознания мысль. Но то, чем были эти ядра на самом деле, заставило кровь в жилах Артура остановиться. Человеческие головы. Настоящие человеческие головы, с полуразложившейся плотью на черепах, с выпученными или, наоборот, ввалившимися глазными яблоками, с отсутствием таковых, мужские, женские, детские, с рассыпавшимися в прах сухими волосами, окровавленные, потемневшие, с языками, застрявшими промеж зубов, ужасными шрамами, некоторые – разрубленные пополам, с отсечёнными ушами, проколотыми щеками, с застывшей навсегда печатью ужаса на ликах, гниющие, десятки, а может, сотни загубленных войной жизней, – вот что увидел Артур, когда прозрел. Ум отказывался напрочь поверить в действительность, мораль исчезла в гигантской чёрной воронке, и только нравственность, та подлинная нравственность, что зиждется на непреложных божественных истинах, цеплялась из последних сил за сломанные ветви срубленного Древа Жизни, – ибо она одна ведала, что пушки смолкнут, вернётся тишина, а позже – заколосится молодая травка, и сад будет заново посажен. Но до того необходимо было спасти ростки будущего рая. До того необходимо было как-то вытерпеть это зрелище.
Глядя на Артура, Умар довольно покачивал головой и причмокивал – было ясно, что произведённое антуражем впечатление, явленное на лице пленника, было именно таким, каким Умар ожидал его увидеть. Главарь банды сидел в конце подвала, по-турецки скрестив ноги на невысоком топчане, накрытом ковром. Сзади на стене, за спиной Умара, чернело полотно, на котором белой вязью было вышито изречение на арабском. Расшнурованные бутсы были небрежно оставлены возле топчана, на запачканном рушнике с ликом православного святого. Лица других головорезов скрывали непрозрачные маски. В помещении стояла невыносимая вонь. Жужжали мухи.
– Отца хоронить – священный долг каждого сына и доброго мусульманина, – обронил Умар наконец слова, сказанные с ясно выраженным горским акцентом.
Внутри Артура забрезжила слабая надежда – отпустит.
– Но ты пришёл ко мне с той стороны, а значит, ты мой враг, – очередные клубы выдыхаемого через нос сизого дыма плавно поплыли к потолку. – Могу ли я позволить своему врагу расхаживать за моей спиной, а?
По интонации говорившего Артур понял – это был риторический вопрос, и отвечать на него не следовало. Более того – ни в коем случае не следовало: Умар должен был почувствовать, что он – хозяин положения, что всё, что произойдёт впоследствии, – полностью и во всём его воля. А потому любые объяснения, любые слова, сказанные Артуром, даже если бы это была мольба о пощаде, могли в восприятии Умара быть расценены перечащими ему, его величию. Молчи! Сейчас твоя судьба, твоя жизнь – полностью в руках этого душегуба. Через которого Аллах явит свою волю. Аллах! Спаси и сохрани! Господи! Спаси и сохрани! Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе… Аллах! Бисмилляхи рахмани рахим!
– Вера моя велит мне отпустить тебя, – продолжил Умар собственные размышления, кидая на нужную Артуру чашу весов веский аргумент. – Но я хочу быть уверен, что смогу распознать тебя, когда придёт время и мы опять встретимся.
Что он задумал?
– Подойди ко мне.
Медленно, как во сне, на подкашивающихся ногах, Артур подходит к бородачу, опасливо поглядывая на его обезличенную охрану. И где-то на полпути между тем местом, где он только что стоял, и тем, где сидел Умар, Артур вдруг различает в углу, за левым плечом бандита, за долговязой фигурой одного из головорезов, в почти кромешной темноте, силуэт женской нагой фигуры. Руки женщины, а это была, судя по линиям, скорее всего девушка, скованы несоразмерными её хрупкости железными кандалами, вздыблены куда-то вверх, тело в безвольной позе повисает на цепях, а русые, как показалось Артуру, волосы длинными струями слегка прикрывают её груди, едва достают до вывороченного лона. Мёртвая. Ещё один поруганный и надломленный цветок, оставленный засыхать на стебле, но со временем – это точно – будет перемещён к другим таким же цветам. Мрамор, достойный руки Микеланджело. Икона кисти неизвестного художника. Красота, оставленная Жизнью.
Артур уже в шаге напротив Умара.
– Покажи мне правую ладонь, – велит тот.
Не имея больше внутренних сил контролировать собственное состояние, Артур протягивает сильно трясущуюся кисть вперёд. Обжигающее прикосновение чужой холодной руки.
– Боишься меня? Это правильно, – Умар заинтересованно изучает ладонь Артура. – У тебя длинная линия жизни: наверняка, переживёшь многих из нас.
И загадочно улыбается, заглядывает Артуру в глаза, одной своей рукой его удерживая, другой – убирая сигару в сторону.
– Я хочу подарить тебе что-нибудь на память о себе.
Не успел Артур осознать тайный смысл сказанной Умаром фразы, как что-то блеснуло в другой руке хироманта, и в то же мгновение острая резкая боль, как обжигающий удар хлыста, прожгла всё тело пленника, в глазах вспыхнули искры. Дальше всё слилось для Артура в один сплошной миг: он видит собственную алую кровь, обильно сочащуюся из раны, пронзительный крик вырывается из горла, он чувствует, как испражняется прямо в одежду, Умар хохочет, и раскатным эхом над миром Артура разносится его смех: «Запомни до конца своей грёбаной жизни щедрость Умара!» Сознание Артура оставляет, но прежде чем раствориться в беспамятстве, в спасительном сладком забытьи, он замечает, как голова прикованной к стене девушки приподнимается, и отрешённый, пустой взгляд, замученный физической и душевной болью, соединяется с его…
В сознание Артур пришёл под обломками фонтана. Его разбудила тишина. Тишина, прорвавшаяся в его сон, наполненный грохотом канонады и треском непрекращающихся взрывов. Сон под колыбельную из артобстрела.
Кто никогда не шёл в атаку, тот не расскажет о войне. Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне.
Ему надо найти Заура. Лёжа в центре разрушенного почти до основания родного города, Артур вспоминает о том, что во всём этом хаосе вокруг ему нужно только одно – найти собственного брата-близнеца. Найти иголку в стоге горящего сена. Найти конкретный камушек в штормовом озере. Доплыть до острова. Он поднимается и моет руку.
Он идёт к их дому. Подчиняясь силе инстинкта, с помощью которого птицы безошибочно находят обратный путь домой, Артур бредёт по пустым горящим улицам, в которых трудно узнать хранимые памятью воспоминания. Разум, ум, рациональный способ восприятия мира – как бы он там ни назывался – силится, да не может найти никаких сходств между тем, что видят глаза, и тем, что видели глаза. Но не сердце. Сердцу не нужны подсказки. Они ему просто не требуются, и через полчаса Артур срезает путь, сворачивая на покорёженные аллеи не в срок облетевшего парка.
Их дом на месте. Красное пятиэтажное кирпичное здание, лишившись левого крыла, правым продолжает упрямо выситься над пейзажем – как солдат, выживший один из всего полка и поднимающийся в полный рост, чтобы пойти в последнюю атаку. Их квартира – в правом крыле.
Ещё с улицы Артур приметил – окна везде выбиты. Вряд ли кто сейчас там рискнёт жить. Дверь в подъезд скрипнула весело, будто радуясь, что живая человеческая рука прикоснулась к её закопчённому телу. Восемь лестничных пролётов по восемь ступенек. Бесконечный путь домой – на пятый этаж, в квартиру под номером 37. Под ногами хрустит битое стекло, щитки с электроприборами вырваны, торчат лишь обрывки обугленных проводов.
Обтянутая чёрным дерматином дверь не заперта. Артур осторожно прокрадывается вовнутрь. Память воссоздаёт окружение, в котором жил Заур последние двенадцать лет. Уже почти ничего не видно. Три шага до ночи. Артур упирается во что-то громоздкое, большое, и понимает, что это диван. Рука нащупывает мягкие внутренности мебели – наверняка, диван распорот. Уставший, измученный дорогой домой человек присаживается на старый, пришедший в негодность диван, помнящий ещё Артуровы сны из детства. Наконец Артур вернулся, он наконец дома. Для рыданий сил не находится. Силы ему ещё понадобятся. В следующее мгновение Артур падает на бок и засыпает…Очнулся Сашка от удивлённого окрика сзади:
– Сашка, чертёнок, ты что здесь делаешь? – хриплый голос отца в эту минуту прозвучал для сына самой плавной, самой желанной, самой трогательной мелодией. С по-прежнему вытаращенными глазами Сашка оборачивается назад и видит прекраснейшую, как ему кажется, в своей жизни картину: наверху, в нескольких метрах от того места, где Сашка за канат удерживает лодку, стоит всклокоченный рыжий мужчина, в старой армейской тельняшке и грубых рыбацких шароварах, в грязных резиновых сапогах, с перекинутой через правое плечо удочкой и погнутым цинковым ведром в левой руке. Отец! Только сейчас Сашка неожиданно осознаёт, насколько красивым и статным великаном является его отец. Рыжие – не совсем, пожалуй, верное определение для всего их рода; ведь рыжие, как подразумевается в большинстве случаев, – это красные веснушки по всему лицу, курчавые, непослушные волосы и маленькие, невыразительные глазки. Николай же, хоть и увязалась за ним эта кличка (как, впрочем, и за Сашкой следом), был скорее не рыжим, а огненным – этаким викингом с могучей, широкоплечей фигурой, с большими, крепкими руками, густо покрытыми от локтей до кистей тёмными жёсткими волосами, с ястребиным профилем и пронзительно голубыми, под стать скандинавскому небу, глазами. Волосы Николая, как правило, зачёсываемые пятернёй назад, послушными плавными изгибами подчёркивали благородные черты лица, которое никогда не покидала плотная, упрямая, как и сам её обладатель, щетина. Последняя – настоящее украшение всего Николаева облика, символ его подлинной внутренней силы, спокойно, ровно, умиротворённо излучавшейся в мир, – придавала мужчине тонкое, едва уловимое сходство с ликами святых заступников, бережно хранимых в красном углу дома. И да – никаких веснушек ни у Николая, ни у Сашки, унаследовавшего от отца его самые лучшие гены, отродясь не было, отчего неудивительным кажется то, что мать Сашки когда-то так опрометчиво потеряла голову от внешней привлекательности этого богатыря и так легко ответила согласием на его предложение руки и сердца. Но, к чести Сашкиного отца, стоит добавить, что Николай, словно не замечавший своей привлекательности, по молодости никогда не пользовался в корыстных целях преимуществами данной ему от природы мужской красоты, ни одну девку не обидел, а законной супруге, с которой тайно венчался в маленькой церквушке, вдали от всевидящего ока безбожного государства, все годы, что длился брак, хранил верность не только на деле, но и в мыслях. И не потому ли жена, хоть и сердилась на него всякий раз, когда Николай возвращался домой с осоловелым взглядом, на самом деле давно смирилась с его, пожалуй, одним-единственным грехом, таившимся на дне стеклянной бутылки?
Забыв про лодку, Сашка кидается к отцу. Изумлённый чудесным появлением сына здесь, на острове, Николай попервости даже слегка теряется: как реагировать на радостные Сашкины крики, оглашающие округу, как отвечать на его крепкие мальчишеские объятия (ух ты, а сын-то вырос!), как объяснить, что сын сейчас здесь, рядом с ним?
– Папка! Папка! Ты жив! Я знал! Я знал, что ты жив!
Удочка и ведро с сазанами бьются об землю. Николай подхватывает Сашку в свои надёжные руки и поднимает его высоко над землёй, как когда-то в детстве.
– Да жив, жив, конечно! Куда ж я денусь?! Вы, поди, с мамкой перепужались – поздно, а меня всё нет?!
Попадая в отцовские объятия, Сашка ошалело покрывает лицо отца поцелуями, даже не замечая, куда те попадают: лоб, глаза, нос, губы, щёки, шея Николая быстро покрываются одновременно трогательными и жаркими сыновьими прикосновениями, и где-то мельком, совсем на миг, мужчина пытается вспомнить, когда же в последний раз его так же искренне, страстно ласкали.
– А я Борову лодку одолжил, – всё ещё покрываемый поцелуями подхватывает Николай диалог, как только пыл Сашки слегка сходит, – дай, просит, на берег мотануться. Ну на!
Николай вовремя осекается, дабы умолчать, что за причина подтолкнула Борова (толстого, вечно потного и пьяного приятеля отца) прервать медитативное занятие рыбалкой и отправиться на берег. Сашке же на всё это сейчас наплевать – он крепко ухватывается за шею отца обеими руками, утыкается в его родное, остро пахнущее застарелым потом плечо и так на нём повисает.
– А он – вот паскуда! Час его жду, понимаешь, два… Тут уже волна поднимается, солнце садится… Козёл он! Ну, ничего, думаю, я-то переночую тут где-нибудь под выступом, но ты уж у меня завтра попляшешь, ох, как попляшешь!
Продолжает:
– И как назло, ни одна собака другая сюда больше нос не кажет! Что, хвосты трусливо все поджали?! Вода на метр взбрыкнула – и в штаны наложили?!
Сашка отрывается от плеча и заглядывает в родную бездонную синеву.
– А ты как, сынок, догадался, что я здесь? – голос Николая смягчился.
У Сашки нет никаких сил, чтобы вразумительно, внятно что-то ответить, он только сильнее вновь прижимается к отцу и беззвучно сотрясается телом – то ли плачет, то ли смеётся.
– Ну-ну, родной, не надо плакать. Со мной же ничего не случилось – так токмо, забыли на камне…
Николай прижимает сына к груди, тихонечко похлопывает его по худенькой спинке, словно через этот жест даёт понять: всё хорошо, всё позади, всё приключившееся – мелочи жизни. Однако на самом деле – внутри у него сейчас буря, посильнее Сашкиной будет: мужчина пытается разобраться с потоком чувств, мыслей, переживаний, эмоций, нахлынувших в его сердце в одночасье, в момент, когда он увидел собственного сына, этого маленького мальчика, колючего в последнее время, но, как оказалось на поверку, храброго, сильного духом мужчину, стоявшим на карнизе этой скалы с канатом в руках и подвязанного на пояснице каким-то нелепым пёстрым платком. Ведь он, Николай, уже собирался плюнуть на ведро с пойманными сазанами, самую любимую удочку, покупка которой принесла ему давным-давно столько неподдельной радости, и, пренебрегая опасностями, попытаться добраться до берега вплавь. Он не был уверен, удастся ли ему это – волна поднялась, действительно, немалая; но представляя терзания, с коими жене и сыну пришлось бы ночевать, колебался: а всё же! а вдруг! Но вдруг – и он видит здесь, на острове, пленником которого из-за Борова (будь он неладен!) стал, своего сына. Сына, опередившего его в пренебрежении всеми угрозами, и самостоятельно, отважно приплывшего в их лодке к нему на спасение. Как же сын возмужал за это время! Гордость распирает Николая изнутри, впервые он чувствует к Сашке не только отеческую любовь, сотканную из желания оградить, уберечь, согреть, накормить, но и явно ощущаемый привкус чего-то большего, чем она, – впервые Николай смотрит на сына не сверху вниз, с высоты родительской опеки, но как на равного себе, как на брата, друга.
– Ты у меня молодчина! – шепчет Николай Сашке на ухо, одновременно всё крепче прижимая его, повисшего, к своей груди. – Ты мой герой!
Сашка опять отрывает лицо (вот теперь он снова лишь маленький заплаканный мальчишка, переживший самый сильный испуг в своей пока недолгой жизни), улыбается смущённо, глядя прямо в глаза Николаю, и неожиданно, повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, прижимает свои нежные детские губы к шершавым, обветренным губам отца. Такая нежность – наивная, неумелая, но искренняя до самых своих глубин – застаёт Николая врасплох, и он, внезапно для самого себя, наперекор отцовскому естеству, вдруг отвечает настоящим глубоким поцелуем, таким, каким целуют только возлюбленных. Не спрашивайте у нравственности, что происходит в это мгновение! У неё нет ответа. Влажный горячий язык отца проникает в Сашкины страхи, слизывает их и уносит куда-то прочь. Снова и снова. Сын не сопротивляется, старательно повторяет за Николаем всё, что удаётся запомнить, жадно открывая рот навстречу новым и более страстным проникновениям отца. От него пахнет алкоголем – но в эти минуты для Сашки во всём мире запахов нет более притягательного аромата, чем это пьянящее немного несвежее дыхание Николая. Сашка полностью в нём растворяется, всё сильнее прижимается могучими руками отца к столь же могучей его груди, и в какой-то миг мальчишке начинает мерещиться, что он полностью растворяется в теле отца, возвращается туда, откуда явился на этот белый свет, припадает к источнику.
Лодку относит от скалы.
– Уй ты чёрт! – спохватывается Николай, скидывает сынишку на землю и в последнее мгновение успевает схватить конец каната. – Чуть не прощёлкали!
Сашка заливисто смеётся – ведь бояться больше ничего не стоит! Когда отец рядом, когда ты находишься в его невидимой, но явственно ощущаемой ауре, когда лодка управляется его сильными, умелыми руками, то какой бы высоты волны ни бушевали на озере, какой бы штормовой ветер ни бил по лицу – всё это нипочём, всё преодолимо, не фатально. Отец и сын почти в темноте собирают в лодку все трофеи и снасти, мальчишка усаживается на корме, а Николай лихо отталкивается вёслами от берега, подчиняя деревянное судно своей твёрдой воле. Он слегка ошарашен тем, что только что произошло между ним и сыном, но точно знает – они оба доберутся до берега целыми и невредимыми, с ними ничего не случится трагического, потому что иного выбора у отца просто быть не может: когда в лодке напротив тебя сидит маленький сын, плоть от плоти, кровь от крови твоя отделившаяся часть, маленький сын, которому ты однажды подарил этот удивительно сложный, но невероятно прекрасный мир, когда сын взглядом, полным безусловного доверия и обожания, смотрит на тебя, у тебя просто нет и нет другого пути. Сашка счастлив. Этого Николаю достаточно.
Мужчины, уставшие от переживаний долгого дня, возвращаются домой.Паром сегодня больше не вернётся. Смутное предположение обернулось в очевидную действительность, как только Гришка, вечно пьяный работник полусгнившего пирса, накинул чёрный замок на откидную цепь и заковылял к себе в сторожку – приговаривать к опустошению очередную бутылку водки. Костя этому обстоятельству – вынужденной необходимости остаться на острове и провести ночь в дачном посёлке – даже обрадовался: отпала нужда лишний раз выдумывать причину своего невозвращения домой и оправдываться перед родителями в мелочах. И потому, подобрав пакет с пляжными принадлежностями с остывшего песка, отдыхающий на каникулах студент с лёгким сердцем перекинул мокрое полотенце через голое плечо и, подобно Гришке, побрёл устраиваться на скорый ночлег.
В посёлке, расположенном на другом берегу Волги недалеко от города, Костя коротал уже второе лето. Три года назад, покупая этот участок с заброшенным садом и небольшим деревянным срубом в два этажа, его родители посчитали, что совершают удачную сделку: мать планировала всерьёз заняться здесь разведением сортовых роз, а отец – укрыться с удочкой где-нибудь в тихом местечке поблизости, среди камышей и кувшинок, и предаться спасительному уединению. Но то ли объём работ, ещё требовавшихся для облагораживания новой собственности, был несоразмерно велик по сравнению с маленькими жизненными радостями, то ли энтузиазм супругов оказался не столь силён, но уже к первой осени они оба обнаружили признаки усталости от трудов, закапываемых в грядки, и вскорости без особого сожаления оставили все взлелеянные мечты и передали управление дачей в руки Кости, сведя весь родительский контроль над ней до крайне редких появлений по случаю какого-нибудь летнего семейного торжества на открытом воздухе. Сын же распорядился вверенным ему загородным хозяйством по-свойски.
Нет, он не стал ухаживать за кустами цветов, что мать успела насадить вдоль тропинки, ведущей от калитки к дому, – розы отныне боролись за существование самостоятельно, постепенно утопая в зарослях сорной травы и засыхая от недостатка влаги. И заядлым рыбаком Костя никогда не был – занятие это едва ли числилось в списке его любимых забав: глупо тратить время на поимку мелкой речной сошки, которую и коты-то особо не жаловали. Сад становился всё более заброшенным, плоды, сыпавшиеся с деревьев, мельчали, и только в недостроенном доме можно было найти следы человеческого присутствия в виде не заправленной постели на железной кровати и грязной посуды, кочевавшей по кругу между столом и мойкой под ручным умывальником. Дом, а вернее, свобода, которую он предоставлял молодому человеку, ещё не выпорхнувшему из отеческого гнезда, – единственное, чем объяснялись частые и затяжные приезды Кости в медвежий угол, где разговор о коммунальных благах сам по себе представлялся неуместным.
Когда стало понятно, что вернуться в город сегодня не удастся, Костя решил не торопиться и отправился к даче окружным путём. В послеобеденные часы он лениво провалялся у воды в блаженной неге, погрузившись в безмолвную созерцательность, отчего ему всё никак не хотелось прощаться с остатками этого целебного состояния души: с опустевшим пляжем, с тёплыми красками июльского заката, с умиротворяющим спокойствием, разлитым над рекой в этот вечер… А может, ему вдруг захотелось попытать удачи в охоте, от которой он с утра из-за поднимавшейся жары было отказался, – холерику порой трудно разобраться с мотивами собственных поступков и желаний. Одна неосторожная мысль, подобная этой: «Кто-то же должен был так же, как я, опоздать на паром!», – и адреналин вновь просачивался в кровь сверх всякой меры, вскармливая в воображении картины плотских утех.
О том, что на другой стороне острова, чуть поодаль от основных троп, отданных семейным парам с детьми и вдовствующим бабушкам, по негласному сговору встречаются мужчины, связанные общей тайной, Костя узнал прошлым летом от Марселя – стареющего коллекционера антикварного барахла, в чью квартиру Костя постучался майским вечером, заинтригованный столь необычным именем, которым незнакомец представился в газетном объявлении. Костя отчётливо запомнил самый первый миг их очного знакомства: дверь открыл толстый лысый мужичонка в потянутой старой майке, и звали его, естественно, не Марсель, а как-то иначе, но сам хозяин однокомнатной квартиры, заваленной старинными безделушками, представился именно так – с жеманным придыханием произнеся имя и по-женски, безвольно протянув мягкую пухлую кисть для рукопожатия:
– Ма-арсель.
Щепотка французской сахарной пудры на холодце из свиной ножки с чесноком. Костя чуть не прыснул от смеха и одновременно разочарования, но сдержался, дабы не обидеть нового визави. Для вежливости прошёл вглубь комнаты, хотя сразу было ясно – с этим ничего не выйдет, даже неуклюжих ласк, и долго в этом музее чужого тщеславия задерживаться не стоит. Времени впустую и так потрачено, как только что выяснилось, непростительно много – целую неделю парил Костя над землёй в волнительном предвкушении, ожидая ответного отклика на своё письмо и в уме рисуя каждый вечер перед сном крепкого плечистого француза, который, особо не церемонясь, возьмёт его силой, не обращая внимания на слабые протесты Кости и его сравнительную неискушенность в науке сладострастных удовольствий. И вот тебе – такое несоответствие! Семидневное напряжение моментально сошло на нет.
Разговор не заладился. Белое рыхлое тело Марселя ёрзало в кресле, обильно потело и жалобно-похотливо посматривало на скрещённые руки молодого человека, невпопад спрашивая их то о родителях, то об учёбе, то о друзьях. Костя отвечал односложно, порой то ли мыча, то ли шумно выдыхая, чтобы не сказать большего, чем хотелось, при этом ощущал себя он не менее скверно, чем собеседник напротив, – знакомство доставляло обоим немалый дискомфорт, но поддерживать светскую беседу гость не собирался. Но ведь не к такому же свиданию готовился Костя в конце концов («Что ты от меня ждёшь?»)! Он летел на свет сообщённого таинственным незнакомцем адреса в надежде увидеть как минимум живую статую Аполлона, прекрасного обнажённого бога, пребывающего в наготе так же естественно, как все остальные – в повседневных одеждах, излучающего восхитительное сияние мужской красоты и силы, и не нуждающегося в долгих диалогах и прелюдиях с простым смертным, не требующего от него всей этой необязательной ерунды, поэтому и домашних заготовок Костя не сделал никаких, не придумал вопросы, которые якобы могли его интересовать. Когда он успел стать таким циником? Наверное, учёба в медицинском сказывается.
На двадцатой минуте встречи список дежурных тем был окончательно и бесповоротно исчерпан.
– Ну, мне пора, – расцепил Костя кисти и хлопнул себя по коленкам, воспользовавшись очередной уж слишком затянувшейся паузой.
– Уже? – всплеснула свиная ножка бровями.
– Да. Я же познакомиться только хотел, – то ли оправдываясь, то ли всё же проговорившись (а, ерунда!), кашлянул молодой человек. В квартире было душновато, неприятно пахло чужим потом, в горле першило.
– Ну ладно. Хорошо, – погрустнел Марсель. – Приходи ещё, если захочешь.
«Нет, увольте, я точно не захочу!»
– Хорошо. Как-нибудь заскочу.
Они поднялись. Прошли к двери.
– Ой, а ты знаешь, что есть одно место! – почти вскрикнул Марсель в прихожей, словно вспомнив что-то очень важное, о чём он беспечно запамятовал, но для разговора о чём они собственно и встретились на самом деле…
Так, с неудачного на первый взгляд знакомства, над потаённой частью Костиной жизни раздались залпы салюта, что ознаменовали собой начало карнавала в замке. Ослепительно белый парусник высадил новообращённого вампира на королевской набережной, где молодого человека встретили старые дворецкие, чтобы сопроводить до парадных ворот. Первый выход в свет превзошёл все самые смелые ожидания:
– О, кто этот юноша?
– Где?
– Вон там, у балкона, стоит один-одинёшенек, бедненький.
– Где-где? Не вижу…
– Да вон же! У него такой растерянный вид, словно как у котёнка нашкодившего. Ах, какой он славный!
– О, этот! Да, весьма и весьма недурён. Но вижу его на этом собрании почтенных персон впервые. Такой чистый взгляд, такие плавные изгибы… Милейший, как Вам удаётся на нашей пёстрой клумбе первым подмечать нераспустившиеся бутоны? Поделитесь со мной своим секретом.
– Ну что Вы, сударь, право прекратите мне льстить. Тайны нет никакой – хоть буйное цветение их ещё впереди, уже сейчас от этих мальчиков проистекает такое благоухание, что, будь Ваш нос немного более чутким, Вы обязательно почувствовали бы этот аромат тоже.
– Негодник, упрекаете мой нос в нечуткости (шлепок веером). Впрочем, Вы недалеки от истины – мне пришлось испить утреннюю росу со стольких цветков, что я уже потерял всякий вкус к ним.
– Но, спорю, нектар из этого цветка Вы всё равно возжелаете выпить.
– Не знаю, не знаю… Не исключено… Я ещё не решил. А Вы, сударь, прикройтесь! Вы выставляетесь.
– А кто здесь не выставляется?!
Хлопок слева, хлопок справа – и официанты подали шампанское. Открылись двери бальной залы. Церемониймейстер объявил первый танец.
Костя танцует с Денисом. Денис – выпускник военного училища. На два года старше. У Дениса удивительные глаза – с лазурным отблеском, словно небо над ними. Брови вразлёт, нос с горбинкой. И руки. Обильно поросшие растительностью, такие сильные, по-настоящему мужские. Руки волевого человека, который точно знает, чего он хочет, куда стремится и как подчинить других своей воле. В крепких объятиях Дениса Косте так хорошо, так спокойно. Спокойно так, как не было никогда прежде, как не было ни с кем до этого – ни с одним из детских или подростковых приятелей, с которыми он баловался по подъездам. А ещё Денису идёт этот бронзовый загар, что выжег его ёжик и щетину в пепельные иголки, что превратил его тело в большой шоколадный батончик. Ням! – так бы и обмазаться всем этим телом, будто кремом. И губы у Дениса, слегка потрескавшиеся, такие чувственные, так влекут к себе. А плечи? Это же настоящие гранитные скалы: ухватишься пальцами за них – и тут же чувствуешь, как мышцы под ними твердеют, напрягаются. Ах, Денис, Денис! С тобой и следующий танец.
Потом Денис уезжает.
Костя танцует с Иваном. Юрким коренастым пареньком, всё время стреляющим глазками и не сдающимся ни под какими напорами Костиных расспросов:
– Ты учишься или работаешь?
– И учусь, и работаю.
– В каком институте?
– Жизнь – мой институт.
– Ты местный?
– Я везде местный.
– С родителями живёшь, наверное?
– Слушай, ты с какой целью знакомишься: покувыркаться или потрепаться?
И Иван исчезает.
Костя танцует с Владиславом. Интеллектуал Владислав старше Кости на десять лет. У Владислава тонкие черты лица, узловатые длинные пальцы на руках и манера скидывать руку вверх при каждом ответе. Остроты Владислава Костю утомляют.
Костя танцует с Юрой. Юра молчалив, но под конец танца громко вскрикивает, запрокинув голову назад. Что-то дикое и звериное прорвалось в этом неконтролируемом рыке, что так понравилось Косте – он не против повторить, но Юра никогда никого не приглашает на второй танец – таков его принцип.
Костя танцует с Димой. Потом с Сашей. С Антоном. Снова с Димой. С другим Юрой. С директором комбината. С прыщавым юнцом. С Кириллом. С учителем музыки, который в городе, оказывается, живёт совсем неподалеку от Кости:
– Как насчёт частных уроков зимой?
– Не получится. Я в этом городе проездом.
С сыном солнечной Армении, едва говорящим по-русски. С другим курсантом («Где же ты сейчас, Денис?»). С рыжим таким. Снова с тем, которого то ли Саша, то ли Кирилл зовут. С, кажется, Вовой. Просто с парнем. С парнем. С парнем. С парнем…
Маховик бала набрал обороты веселья, бешено мелькают лица, дворцовые полы сотрясаются от топота танцующих ног, стены дачи – от ритмичных ударов железной спинки кровати об них, вспышки фейерверка озаряют и озаряют ночное небо, шампанское льётся, стоны не стихают, казна открыта, золотые монеты выгребаются из неё вёдрами…
А потом наступила осень, и пляж опустел. Костя вернулся к учёбе, обязательным дежурствам в больнице, вновь погрузился в общение с институтскими друзьями, которые не догадывались о его тайной жизни, и лишь изредка позволял себе ночевать не дома в те дни, когда на другом конце города у одного почтенного семьянина жена с детьми уезжала на выходные к бабушке в деревню. Костю не особо грел свет в окне по тому адресу, но нужно было как-то донести свою переполненную чашу до следующего лета, и он мирился с грубыми мозолистыми руками, которые придавливали его то к краю кровати, то к холодному кафелю в ванной. По крайней мере, какое-то подобие удовлетворения на время внутри воцарялось.
Очередной наступивший пляжный сезон с самого начала не задался и не обещал быть столь же фееричным. Лицо Кости, примелькавшееся на афишах ещё в прошлом году, в этом уже не вызывало у завсегдашней публики того ажиотажа, на который молодой актёр, было, рассчитывал: за зиму подросли новые звёзды, постарели вчерашние герои, главные партии перехватили нахальные шлюхи с ангельскими личиками, и потому из плеяды покоряемых звёзд Костя как-то исподволь, незаметно для себя переместился в переполненный другими страждущими кордебалет завоевателей, а здесь правила выживания были кардинально иными. Отныне ты приглашаешь другого на танец, ты – аплодируешь и рассыпаешься в комплиментах, ты – жаждешь сорвать проклюнувшийся бутон, а тот… Тот имеет полное право ответить тебе резким отказом, и ничего с этим не поделаешь, не попишешь. Се ля ви – твоя казна пуста, поэтому бал сегодня состоится в другом замке. И ты туда… не приглашён.
Старая скрипучая хандра – верная спутница всякого пресыщения – постучалась в душу Кости:
– Входите, пожалуйста, располагайтесь!
– Чем потчевать меня будете, молодой человек?
– Всего двумя записями в блокноте. В них – истории, которые произошли совсем недавно, всего несколько дней назад. Всё как обычно: познакомились, прошлись до дачи, он согласился зайти… Но… Знаете… Это какие-то грустные истории. В них много смеха, веселья, но мне как-то… невесело.
– О, я Вас прекрасно понимаю. Так бывает с каждым, кто предполагал, что его богатств хватит на многие годы, а вышло – что всего-то на десяток встреч.
– И надежды больше нет?
– Надежда есть всегда. Видите вон того юношу у лодочной станции? Он опоздал на паром. Так же, как и Вы.
– И?
– И он Вас знает. Вернее, знает пока что одно Ваше лицо. Но и его черты, уверена, будут Вам знакомы. Прошлым летом Вы постоянно виделись с ним на пляже. И… Вы ему нравитесь, поверьте мне.
– Зачем Вы мне об этом рассказываете?
– А затем, что ступайте к нему, попробуйте с ним заговорить! Только если ответит – ведите себя не так, как Вы обычно поступаете на этой стадии знакомства. Не нужно этих вульгарных подмигиваний, долгих пристальных взглядов, двусмысленных намёков. Просто поговорите с ним по душам. Как человек с человеком. Не ждите продолжения, не предвкушайте, что он обязательно упадёт в Ваши объятия. Он очень одинок. Так же, как и Вы.
– М-да. И встретились два одиночества…
– Одной капли с неба, упавшей на засохший лист, бывает порой достаточно, чтобы погибающая роза отчаянно уцепилась за собственную жизнь. За саму Жизнь. Потому что та капля дарит цветку надежду – возможно, скоро прольётся дождь…
Скептически настроенный, но послушавшийся внутреннего голоса Костя сделал несколько пробных шагов по направлению к молодому человеку. Да, его лицо было действительно знакомо – один из завсегдатаев карнавала. Из тех, что ревностно охраняют собственное одиночество, ни с кем не заговаривают, но постоянно ошиваются возле танцующих, наблюдают со стороны. Важные павы, разжигающие в других охотничий инстинкт, сами добычей как таковой при этом не являясь. Костя предпочитает более доступные варианты. Но надо признаться, незнакомец очень симпатичный. Пару раз Костя пробовал в прошлом году с ним заговорить – результат нулевой. Но сегодня вечером чем чёрт не шутит?!
Костя остановился. Зашёл по щиколотку в воду, искоса посмотрел. Парень ответил красноречивым взглядом, но отошёл немного поодаль.
«Так, дистанцию держим…»
Пару секунд подождав, Костя на три шага сокращает расстояние. Партнёр делает три шага в сторону.
«В кошки-мышки, значит, играем…»
Костя выходит из воды, шлёпая мокрыми ступнями по песку, отступает на первоначальные позиции. Противник переходит в атаку, но окапывается на том же расстоянии, что и до этого.
Костя начинает раздражаться. Делает два шага вперёд. Тот – два шага от него.
«Да иди ты к чёрту!»
Костя решительно надевает сандалии и прямой тропой, не оборачиваясь, шагает быстрой уверенной поступью к своей даче. Если на то пошло, то эта красна девица прекрасно осведомлена, где искать принца!
На ужин – оставшиеся от обеда скудные крохи, приправленные соусом разочарованного негодования. Опять будет изжога, да наплевать! Завтра утром с первым паромом вернуться в город и сюда больше ни ногой. Всё! Конец походам на пляж, сомнительным удовольствиям и этим изматывающим глупым играм! Надоело! Главное, чтобы этого хмыря на пароме не было! Хоть бы не было!
Вскипел чайник. Кофе закончился. Костя со всей силой метнул пустую кружку в стену, и пока та, юлой вертясь, тарахтела с испуга, схватил пачку сигарет со стола и ушёл на второй этаж. Не везёт – так не везёт!
В распахнутом настежь окне взошла луна. Косте нравится эта комната. Только здесь, наверху, ему бывает по-настоящему хорошо и спокойно. Здесь его взволнованное внешними событиями море внутри всегда успокаивается, здесь оно приходит в равновесие с океаном снаружи. Именно здесь и именно в такие, лунные, ночи. Где же ты сейчас, Денис? Помнишь ли, как прошлым летом мы горячо ласкали друг друга в этой спальне? Кровать тогда стояла ещё в том углу, справа, а одежду мы сбросили прямо на пол. Обнажённые, мы танцевали под светом луны, и окно было так же распахнуто, и твои руки крепко держали меня за талию, а я свои положил на твои каменные плечи. Это был наш второй танец. Первый мы исполнили несколькими днями ранее на пляже в кустах. Первый был немного скоротечный, суетливый – я всё волновался. И из того танца я запомнил только твои удивительные лазурные глаза – словно небо, что было над нами. А здесь мы станцевали наш второй танец. Второй и последний. Он был такой восхитительный, такой запоминающийся, этот танец. Он длился почти всю ночь, но ты вёл меня на протяжении всего танца так нежно, так заботливо, что я полностью отдался ему, твоему танцу, его ритму, потому что знал: я в самых надёжных руках самого чуткого партнёра на свете. Мы танцевали, танцевали, а когда уставали, ты просил меня обождать немного, и я ложился на кровать, туда, с краю, и любовался твоим силуэтом в окне. Ты курил, и сизый дым поднимался кверху. В ту ночь даже луна мне завидовала. В ту ночь я узнал, что это наш последний танец. С той ночи я перешёл на сигареты твоей любимой марки.
Потом Денис уехал по распределению, так как его жизнь ему не принадлежала. Костя же остался на балу, но кровать вскоре спустилась на первый этаж, на втором – здесь, в спальне – остался в гордом одиночестве только деревянный табурет. И больше никому из случайных любовников Костя не позволил сюда подняться. В пустую комнату, наполнившуюся воспоминаниями о Денисе.
А сейчас, сидя у окна, Костя поймал себя ещё и на мысли, что ему нравится курить именно в этой комнате. Да, ему доводится курить и на пляже, и на городских улицах, и за углом учебного корпуса, и на балконе в квартире – везде, где позволительно, но нигде более этот процесс не обладает для него такой притягательной сладостью, как здесь. И чтобы при этом вокруг царила полнейшая тишина, чтобы абсолютно никого не было рядом, чтобы никуда не нужно было торопиться и чтобы сигарет была полная пачка. Тишина. Одиночество. Достаток. Да, вот именно так, как в этот вечер на этой даче. А ещё бы неплохо, чтобы за окном шумел океан, и лунная дорожка простиралась от берега до самого горизонта. Интересно, где-то же такой пейзаж теоретически возможен? А где? На тропических островах. Нет, туда ему не добраться, по крайней мере, не в этой жизни. Не на будущую зарплату врача муниципальной больницы. Надо менять профессию, пока не поздно. Чушь! Ни за что! Медицина – его призвание. И это – факт, который никакому сомнению не подлежит. Где ещё тогда? Так, чтобы не заграницей. На юге? Ммм, пожалуй, нет. Слишком проходное место, да ещё и непонятно, что там сейчас творится, в связи с этой войной-то. Хоть бы Дениса на ней не было! Господи! Пусть он не будет на этой войне. Балтийское побережье? Слишком тоскливое место. Суровые острова на севере? Бррр, морозы в минус семьдесят, помереть с холоду – нет, уж помилуйте. На Дальнем Востоке? Эээ, а вот это, кстати, интересно. И от родителей далеко. Туда они точно не доберутся. А не о дальневосточных ли окраинах Денис говорил, когда рассказывал о распределении? Да-да-да, что-то такое припоминается. Про действующие вулканы, цветущие магнолии среди лиан, туманы как сплошное молоко и такие снегопады, сквозь которые даже бронетехника не пробьётся. Точно! Он обещал, что его отправят, скорее всего, на самые восточные острова. А не там ли прошлой осенью землетрясение сильное было? Кажется, там. Господи! Спаси и сохрани его!
Жить на острове! Да, вот она – та судьба, что имела для Кости настоящий смысл и для которой он был предназначен с детства! Вот где его место! Вот спасение от тоски! Дом на берегу океана, шум вечного прибоя, уважаемая работа в местной больнице (должна же быть больница в той тмутаракани!), тишина, одиночество… Денис? Всё возможно. Может, он там сейчас. Вот достойная цель – во что бы то ни стало добраться до острова! С пляжем у вяло текущей речки покончено – никаких больше знакомств! Как же хорошо, светло на душе стало! Остров…
В разгар размышлений о будущем неожиданно скрипнула калитка. Костя услышал звук чьих-то шагов по тропинке…Морфей перенёс Артура подальше от войны – на пляж с белым песком на берегу необычайно зелёного моря. С этого насыщенного изумрудного цвета и начала разворачиваться вся драматургия сна: Артура поначалу почему-то очень сильно заботил поиск логичного ответа на вопрос, почему море такого странного оттенка, а кто-то, бывший рядом, чьё присутствие явственно ощущалось и чей голос Артур хорошо различал, но кого он так и не увидел, как ни силился, как ни старался повернуться на голос («А-рик! А-рик!»), настойчиво звал его искупаться, обещая, что море изменит цвет, как только Артур войдёт в его волны. Этот кто-то, как казалось спящему, был никем иным, как его… Кто? Нет, на этот вопрос у Артура тоже не было ответа. Отец? Но отец умер. Когда? Ведь он был ещё жив, когда Артур улетал… Куда? На этот остров. Да, он вроде умер. Надо будет уточнить у Заура, почему отец умер. А не брата ли голос слышал он рядом? Заур? Но ты же далеко, я даже не представляю, как ты сейчас выглядишь. Ха-ха! Посмотри в своё отражение – и вот он, я! Артур с замиранием сердца направляется к морю, которое хоть и продолжало быть окрашенным во… что? красный? теперь в красный цвет, тем не менее у берега имело обычный, голубовато-прозрачный оттенок. А зачем я иду к волнам? Я же не умею плавать. Ах да! Заур! Я ищу тебя, Заур! Где же ты? Брат, я потерял открытку! Какую? Открытку, которую ты мне прислал в детстве. Она где-то в море, там, на дне, но я боюсь этих волн, они такие грозные, я непременно утону… А-рик! Просыпайся! Артур падает на песок, тот обжигает правую руку. А-рик! Вста-вай!
Проснулся Артур от того, что его будил какой-то незнакомый, заросший щетиной мужчина. Приоткрыв один глаз, Артур попытался с ходу понять, кто он – тот, кто так бесцеремонно посмел вторгнуться в его сон, но ничего не понял, потому что это был он сам. Сам Артур, только немного постарше себя самого, покрывшийся на висках серебром, в грязном камуфляже и носом, хранившим на переносице след давнего перелома.
– Я знал, что найду тебя именно здесь, – приветствовал Артур сам себя, расплывшись в широченной доброй улыбке. – Прихожу сюда каждый день, а то и несколько раз на дню, а вдруг, думаю, уже добрался.
Глаза! Ну, конечно же, глаза! Это не его, Артура, глаза – это глаза Заура! Сон мгновенно улетучился, и разлученные двенадцать лет назад братья, которым запретили общаться друг с другом – и большей жестокости со стороны взрослых трудно себе представить, братья, почти ничего не знавшие на протяжении всего этого времени о жизни другого, прожившие за эти более четырёх тысяч дней абсолютно разные жизни, братья, отдавшие тоске самые привилегированные места в собственных сердцах, в этот момент, долгожданный, выстраданный обоими момент их общей – одной на двоих – жизни, заключили друг друга в крепкие искренние объятия, настолько крепкие, что даже сама вечность остановилась за дверью, тихонечко подглядывая за мгновением, по праву принадлежавшим только им двоим.
– Вижу, ты побывал у Умара! – рассмеялся через некоторое время Заур, ласково отстраняя Артура от себя. И предупреждая изумление брата, помахал перед лицом Артура куском разбитого зеркала. Артур разобрался не сразу – чёрные буквы на его лбу были написаны задом наперёд, так что читать пришлось по слогам:
кыж-ум ин ыт
кон-ищ
Прочитав напутствие Умара, Артур посмотрел на Заура, словно у него ища ответ – как на это реагировать… Секундная пауза – глаза в глаза – и братья одновременно прыснули крепким мужским смехом. Посреди уничтоженного в прах города, в квартире с выбитыми стёклами, на диване, распоротом ножом, сидели двое мужчин, удивительно походивших друг на друга внешне, и громко, жадно, словно истосковавшись не только по другому, а по самому звуку свободного смеха, держась за животы, безудержно хохотали. Так встречаются братья.
В груде старых вещей, беспорядочно наваленных в ванной, Заур отыскал целое цинковое ведро, в котором с улицы принёс чистую воду из колодца. Удивительно, что в аду нашёлся нетронутый источник живительной влаги!
– Да, пахнет от тебя неважнецки, – хихикнул старший брат, хитро скосившись на младшего. – Газа, электричества, как догадываешься, нет, поэтому мужайся – мыться придётся в ледяной воде.
Артур понимающе улыбнулся, в невесть откуда появившемся умиротворённом спокойствии наблюдая, как Заур деловито снуёт посреди всего этого барахла, разбирая завалы, попутно создавая новые, что-то перекладывая с места на место, откидывая куски свалившейся штукатурки, хрустя осколками стёкол и придирчиво оценивая найденные старые вещи, в которые он собирался облачить брата. На миг Артуру вся эта сцена представилась в совсем другой жизни: нет войны, нет всего того ужаса, что ждал их за стенами квартиры, нет битого стекла под ногами, как не было и разлуки, нет боли в порезанной правой кисти и никогда не было всех этих страданий, и в чистой уютной квартире они с братом ведут тихую, незаметную для всех окружающих счастливую совместную жизнь.
– Ты, выходит, сейчас не здесь живёшь? – ухватился Артур за первый показавшийся ему разумным вопрос в своей голове.
– Не-а. Мы по подвалам кантуемся, от греха подальше.
– И давно так?
– Почти полгода. Как Умар город занял, окопался тут, повырубали нам к чёртовой матери сначала воду, свет, газ… Но мы-то люди непривередливые, посчитали, что без всей этой коммунальной роскоши выкрутимся, благо, колодец цел. Кстати, до сих пор удивляюсь, что воду в нём ещё не траванули. Однако как первая бомбёжка шандарахнула, как стёкла повылетали – вот мы ноги в зубы и под землю к крысам в гости.
– И Умар вас не трогает?
– Пока не засветишься с автоматом в руке. И пока любые принципы свои в одном месте надёжно держишь. Он-то тоже не дурак, знает, что если всех нас скопом вырежет, федеральные с ним долго церемониться не будут – отдадут приказ ковровой бомбёжки, и тогда Аллах акбар! Мы для него прикрытие.
– А… – Артур запнулся, не зная, какие слова подобрать для описания того, что он видел. Но Заур быстро догадался:
– Да, время от времени кому-то из местных сильно не здоровится. Я наслышан, что за выставку он у себя там устроил. Давай я тебе об этом позже расскажу. Я, кажется, подобрал для тебя фрак и бабочку.
Вода оказалась не такой холодной, как Артур предполагал. После всего пережитого и увиденного перспектива оказаться под струями обыкновенной чистой воды представлялась невероятно заманчивой. Заур за секунду до появления Артура в туалетной комнате освободил ванну от сброшенных туда как попало мелочей, так что Артур оказался почти в идеальных условиях для принятия так требовавшейся для него процедуры.
– Раздевайся, я буду поливать сверху, – распорядился Заур на правах хозяина дома.
Артур слегка растерялся – прошло много лет с того момента, когда они с Зауром в последний раз видели друг друга полностью обнажёнными, но безапелляционный тон брата не оставлял ему ни единого шанса на возражение:
– Да не стесняйся, тут все свои!
Артур, отметив даже некоторое удовольствие внутри себя, подчинился. Это напомнило ему детство, когда так было всегда: в детских шалостях, играх в их паре Заур был заводилой, именно он решал, во что им ввязаться, во что поиграть. Он всегда был командиром, Артур – рядовым. А драки? Их всегда затевал тоже Заур. И победителем из них выходил тоже он. Артуру оставалось только одно – подчиняться. Артура это огорчало. И в то же время радовало. Такое бывает? Да. Когда понимаешь, что синяк от брата – это ерунда, а вот подзатыльники от других ребят – это обидно. И когда знаешь, что если кто-то из дворовых хулиганов тебя унизил, брат станет за тебя горой. Однажды Заур не побоялся сцепиться с известным задирой, старше его и сильнее, который, к несчастью своему, оскорбил Артура на глазах остальной малышни. К несчастью своему – потому что Заур накостылял ему как следует. Брат всегда был как-то отчаянно силён. Духом, что ли.
– Да, где-то ты слегка опоздал добежать до туалета, – съязвил по-доброму Заур, ногой заталкивая грязные вещи в угол. – Проходи сюда.
– Подожди, – спохватился Артур.
Он поднял нервным жестом грязную рубашку, стал рыскать по карманам, но не находил того, что, как ему казалось, должно было быть там спрятано.
– Что? – спросил Заур, наблюдая как растерянность проступает на лице Артура.
– Открытка… Я потерял твою открытку…
… Они спустились в морг. Несколько шагов по грохочущей железной лестнице по направлению к последнему свиданию с отцом. Долгожданная встреча и окончательное прощание одновременно. Что должен чувствовать человек, двенадцать лет не видевший родного отца, не получивший за всё это время ни единой весточки от него, лишённый его родительского участия в своей детской жизни (лишённый и его, отцовым, решением тоже, так же, как и материнским), забывший, как выглядит лицо этого усатого мужчины, а теперь приглашённый к давно остывшему телу засвидетельствовать своё почтение сына? Всепоглощающую скорбь? Тихую печаль? Жалость? Ненависть? Прощение? А может, любовь? Любовь с горьким привкусом невосполнимой утраты? На протяжении всего пути до больницы – а братья преодолели его в полном молчании – этот вопрос возвращался и возвращался к Артуру, который пытался отыскать в своей сожжённой вместе с городом душе следы присутствия хоть какого-нибудь из этих чувств, но в какие бы потаённые глубины он ни заглядывал, не находил там ничего, кроме смутного образа мужчины в светлой одежде, присевшего на корточки перед маленьким мальчиком. Артур отстранённо смотрел на него и не знал ответа на казавшийся очевидным вопрос – что он должен был испытывать в эти минуты. Но в одном он был точно уверен – в том, что он чувствовал на самом деле. А чувствовал Артур лишь одно – пустоту. Чёрную безмолвную пустоту, находясь внутри которой ему было ни хорошо, ни плохо. Она просто была вокруг него, он просто был в ней, он не стремился из неё выбраться, но и не желал в ней оставаться. Ему было всё равно. Это что за чувство? Как его описать?
Совсем юный на вид санитар в пожелтевшем и запачканном застарелой кровью халате встретил их внизу включённым карманным фонариком и повёл по длинному холодному коридору, который металлическим эхом отзывался на шаги людей. Пахло смертью. В круге тусклого света Артур заметил, что вдоль стен стоят столы; и на каждом – где под простынёю, а где и под полуистлевшими разворотами старых газет – угадывались очертания человеческих тел. Местами под одним саваном проступали силуэты сразу двух, трёх почивших. Почти в конце коридора они остановились. С одной из стоявших здесь каталок их проводник сорвал покрывало. На ней лежали два тела: абсолютно голого молодого человека, кожа на животе у которого была похожа на лоскутное одеяло, собранное широкими стёжками, и щедро обёрнутое грязной марлей – пожилого мужчины, на котором незакрытым было оставлено лишь лицо. В глубоких складках, лёгших по запавшим щекам, Артур признал сразу – отец! Это чужое, недвижное тело перед ним было его отцом, когда-то принадлежало его отцу, самому родному, самому близкому по крови человеку. Двенадцать лет в тайных мечтах Артур стремился обнять это тело. Пока оно было живым, тёплым, пока оно излучало невидимые горячие токи, пока по нему непрерывно бежала кровь, пока оно умело дышать, двигаться, говорить, чувствовать… любить. Пока оно было его отцом. А сейчас? Сейчас это было просто мёртвое человеческое тело, одно из сотен, в кромешной тьме ожидавших часа своего захоронения. Отца в нём не было. И может быть, его не было даже рядом. Никакая энергетическая субстанция, именуемая душой, весящая, если верить научным исследованиям, двадцать один грамм, не витала в пространстве этого подвала, не стояла за спиной у Артура и не пыталась тщетно дотронуться до его руки. Ведь иначе он бы её почувствовал, ощутил, распознал – непонятно как, но он бы сделал это.
Прости, отец! Сын не принёс тебе траурных цветов – и даже слёз своих не может тебе оставить. Потому что внутри у него – пустыня. Безбрежный океан жёлтого песка, безжизненная почва, растрескавшаяся на чешуйки. Она давно не знала дождя. Целых двенадцать лет. И Артура тоже здесь не было. Они оба – и отец, и сын – остались там, в парке возле скамейки у здания суда. В том солнечном майском дне.
– Давай его переложим, – буркнул санитар, указывая на лежавшее возле отца тело. Заур спохватился быстрее брата:
– Подержи фонарик.
Церемония прощания была недолгой и скромной: словно священник со свечой, санитар встал у изголовья умершего, освещая братьям завёрнутое в саван тело. Заур и Артур расположились по сторонам. Финал человеческой жизни в полной тишине. Любые слова оказались бы излишними, война – не время для торжественных проводов и напыщенных речей. Они воссоединились в молчании.
Через несколько минут братья вышли наружу.
– Что они сделают с… (хотел сказать «телом», но в последнюю минуту исправился) отцом? – только под лучами солнца, когда дверь преисподней захлопнулась за их спиной, Артур нашёл в себе силы произнести этот вопрос вслух.
– Сожгут. Сейчас никого не закапывают.
Заур достал пачку сигарет, протянул Артуру. Артур отрицательно мотнул головой.
– Не куришь? – слегка удивлённо зевнул Заур. – Молодец. А я с четырнадцати лет курю. Пойдём?
– Куда?
– Домой.
Они не пошли искать подвал для ночлега. Сегодня – особенный день. Их день. Пускай повсюду грохочут пушки, взрываются бомбы, разлетаются стёкла – но они не подожмут хвосты и не будут просить убежища у крыс. Сегодня они – короли, царствующие братья-близнецы, а королям положено, даже если пылает Версаль, пребывать на троне. Их трон этой ночью – распоротый диван.
Расправившись со скудным ужином, который невесть какими правдами был состряпан Зауром, и перебинтовав руку Артура свежим медицинским материалом (добытым так же), братья предались разговору. Это был долгий разговор – двенадцать лет не просто уложить в слова. Через воспоминания, общие и принадлежавшие им по отдельности, радостные и не очень, полные счастья и горя, два одиноких пилигрима шли навстречу друг другу с разных концов пустыни, временами брели, порой – бежали, вязли в песках и обманывались миражами. Но они шли. Упрямо, настойчиво, вдохновенно. И встретились в этой погрузившейся в темноту комнате, на распоротом диване, ощущая тепло тела другого и временами щипая друг друга за волосы на руке.
В окна подуло, к ночи поднялся ветер. Артур, утомлённый переживаниями всех прошлых дней, незаметно для самого себя, под монотонный шёпот брата, вдруг провалился в сон. И то ли во сне, то ли наяву – сквозь дрёму – почувствовал, как Заур повернул его спиной к себе, сам крепко прижался к нему сзади и обнял одной рукой за живот, другую подложив брату под голову.
- Заур, это ты?
- Я. Спи.Треть окурка просыпалась на пол горячим тленом, а к Косте, забывшему о зажатой в пальцах сигарете, впервые за долгие месяцы вернулось ощущение призрачного умиротворения и спокойствия – как будто ранним солнечным утром он вдруг оказался под центральным куполом ещё безлюдного храма и в полной тишине взирал одиноко вверх, туда, где в ножны сводчатых витражей были воткнуты мечи блаженного света и откуда они, скрестившись, проливались вниз хрустальным звоном огромной живописной люстры. Будучи совершенно один в сей час в соборе, Костя тем не менее не тяготился одиночеством, более того – всем сердцем, всем естеством он желал оставаться в нём как можно дольше, чтобы никто – действительно никто! – не нарушил священность дарованного ему момента, не потревожил эту кристальную прозрачность света и не осквернил своим голосом воцарившуюся повсюду музыку ветра. Впервые за всю жизнь к нему пришло отчётливое осознание величайшей ценности собственного бытия, ценности, проистекавшей из обретённой цели, достойной того, чтобы в корне изменить себя: ради неё можно и отречься от прежних не благих привычек, без сомнения стоит пробраться сквозь тернистую ревизию нравственных принципов, ей одной хочется подчинить всего себя, всего без остатка. И, озаренная этим пониманием, душа Кости с благодарностью вознесла руки к святым ликам, готовая смириться с выбранной для себя долей и преисполненная радости принимаемых обетов.
Остров… Достижение этой цели лежало за десять тысяч километров и неизвестное пока количество сотен дней…
Ход мыслей прервался. Кто-то скрипнул калиткой, и гулким эхом стены храма откликнулись на человеческие шаги по мраморному полу. По садовой тропинке кто-то направлялся к дому.
Костя замер. С одной стороны, он догадывался, кому принадлежали эти шаги, чьи ноги ступали в столь поздний час к его лачуге. Ранее он сам желал этого прихода. Но сейчас, после революции, свергнувшей взбалмошных правителей с трона и положившей конец увеселениям во дворце, визит кого-либо из старых знакомых, бывших свидетелями оргий и вакханалий, представлялся Косте крайне неуместным – как привет из зоны от отбывающих ещё наказание сокамерников, как искушение из далёкого прошлого, с которым было когда-то покончено и о котором хотелось поскорее забыть. Но банальная мудрость заключается в той прописной истине, что прошлое нас никогда не отпускает, прошлое нельзя забыть. От него не получится просто отмахнуться, оставить на другом берегу и как будто не замечать его – безжалостно, не спрашивая разрешения, оно однажды (скорее всего, очень скоро) вернётся, постучится бесцеремонно кулаком в дверь и, не дожидаясь вашего разрешения, ногой толкнёт её со всей силы от себя, и хорошо, если вы успеете отскочить. Да, вы можете его вытолкать обратно, это прошлое, возможно, у вас даже хватит сил на это; но даже если вы окажетесь сильнее всех своих совершённых прегрешений, равно как и болезненных воспоминаний, а терпения вам не занимать, есть одно обстоятельство, испокон веку играющее на стороне вашего противника, – у него полно времени (на то оно прошлым и именуется), а у вас такового – всё меньше и меньше. И чем меньше у вас, тем больше у него. Тем оно становится могучее.
Однако есть один-единственный способ избавиться от докучающих стуков в дверь – впустить врага в дом и не бороться с ним. Встретиться с ним лицом к лицу и понять, что ваше прошлое – это ваш друг. Потому что оно – это вы и есть. Оно – ваша часть, по неведению тщетно отвергаемая. А его невозможно отвергнуть. Личность есть ни что иное, как совокупность приобретённого прошлого. Приобретённого опыта. Большего, что могло бы зваться вами, нет ничего. Только прошлое. Какая типичная ошибка – отвергать часть себя, неудобную часть, другую, не привносящую смятений в ум, принимать за целое.
Костя попался в собственноручно изготовленную ловушку. Потому и посаженный на цепь зверь, притворившийся якобы прирученным, почуяв запах чужой плоти, навострил уши, приподнял морду и стал внюхиваться в воздух. И по мере того, как его обонятельные рецепторы всё отчетливее улавливали флюиды приближавшегося чужака, тем всё более заинтересованным становился он сам. Зверь встряхнул косматой головой, широко зевнул и поднялся на лапы.
Прошлое постучалось в дверь. Щелчком указательного пальца Костя метнул окурок в темноту, было слышно, как тот звонко ударился об лист дерева.
Костя точно знал, кого увидит за дверью. Таинственный незнакомец наконец-то решил открыть своё инкогнито. Но спускаясь вниз по лестнице, Костя ещё не знал, которая из его равноправных частей в итоге возьмёт верх над другой: та, что возвышенная, что требовала ответить отказом, спровадить гостя восвояси и вернуться к планированию действий по достижению острова, или другая, что низменная, что науськивала начать с гостем непристойные заигрывания и в конце концов испробовать вожделенный плод. До двери оставалось пять шагов, а ни одна из частей так и не одержала победы; дверь Костя распахнул в полной растерянности.
– Здравствуйте! – за порогом стоял высокий белокурый мужчина, протягивавший из темноты изящную ухоженную ладонь. Это был не тот, кого Костя ожидал встретить.
– Здравствуйте! – ответил он, будучи застигнутым врасплох таким поворотом сюжета.
– Я Ваш сосед через два участка. Денис. Простите за беспокойство – я тут неожиданно застрял на ночь, опоздал на паром. А сигареты как назло кончились. Утром, когда сюда ехал, думал, что моих запасов хватит на день, а оно вон как вышло. Вечером планировал вернуться в город, а тут на тебе – такая напасть: проспал из-за жары и проморгал паром…
Гость, не договорив, вскинул брови вверх в надежде, что хозяин сам установит явные причинно-следственные связи. Зверь подошёл к умолкнувшему незнакомцу, с любопытством обнюхивая его ноги в сандалиях, спортивные шорты и обнажённый торс. Но как только взгляд поднялся выше, послышалось властное цыканье укротителя, и Костя спохватился:
– Ах да! Хорошо! Конечно! Секунду, сейчас принесу!
Костя метнулся по ступеням лестницы обратно наверх, намереваясь как можно скорее вернуться к гостю; он предположил, что Денис останется дожидаться его внизу. Но едва Костя добежал до табуретки, на которой он оставил начатую пачку сигарет, как услышал, что Денис последовал за ним.
Нет! Сюда нельзя! – Да! Пусть поднимется!
Они стоят напротив друг друга. В лучах лунного света глаза Дениса загадочно мерцают. Костя медленно скользит пальцами по волосам партнёра, кладёт правую руку ему на плечо. Денис обхватывает Костю за талию. Свободными кистями молодые люди скрепляют своё обоюдное намерение, взволнованное дыхание наполняет тишину пустой комнаты. Первое па – и танец начался. Довольный зверь сидит возле, сторожа одежду, скинутую на пол.В эту ночь Рустаму снится, как «Дункан» уходит на дно, и капитан остаётся один на один с грозной громадой океана.Любого, кто попадает сюда, остров безвозвратно меняет. Как волны океана, неустанно пожирающие берег и неизменно отступающие, перекраивают из века в век силуэты прибрежных дюн, так и дни, проведённые на этом клочке земли, из глины, именуемой душой, лепят абсолютно другого человека. Рустам наконец-то осознал всю глубину простой истины. Три года назад, приняв нелёгкое для себя решение променять городскую жизнь на туманы крошечного острова, что лежал за десять тысяч километров, он едва ли был способен предугадать те грандиозные изменения, что постучались в его судьбу в ответ на согласие, шёпотом данное в ночной тиши.
Это случилось в конце мая. Настольные часы только что пропищали три раза, но из-за нестерпимой духоты им обоим не спалось, и потому, изрядно помаявшись в попытках уснуть в обнимку, они сползли в итоге с кровати на пол, где, изнурённые, успокоились на широкой бамбуковой циновке, вслушиваясь в тихий шелест листьев за открытой балконной дверью и наслаждаясь прохладными дуновениями сквозняка, что заскользили по мокрой коже. Откинувшись на спину, Костя закурил. В непроглядной темноте очередной комнаты, снятой на ночь, поселилась красная точка, которая, словно мотылёк, замелькала перед взглядом Рустама: раз – и насекомое с шипящим потрескиванием расправляет крылья; два – и оно в шельфе табачного запаха перелетает вправо; три – мотылёк почти погибает, но успевает вернуться к цветку и испить нектар человеческого дыхания, чтобы снова возродиться. Снова… И снова… Незамысловатый цикл существования под стук сердца, бьющегося под самым ухом Рустама. Костины пальцы перебирают как всегда спутавшиеся волосы друга, временами теребя и мочку его уха.
– Рустам? – мимолётное настоящее насекомого в какую-то секунду обрывается.
– Мм?
– Осталось несколько дней.
– Угу.
– Ты не передумал?
Рустам в ответ тяжко вздыхает. Губы Кости, зарывшись в промокшую от пота шевелюру, шепчут волосам:
– Малыш, полетели со мной! Не бойся, у нас всё получится! Ты же хочешь увидеть океан? Заодно увидишь и настоящую жизнь. Я хочу, чтобы ты был рядом! Малыш, пожалуйста, полетели…
Произнеся в который раз молитвенную просьбу, Костя выжидающе умолкает, вслед за ветром принимаясь ласкать горячий лоб возлюбленного и вслушиваясь в эхо от стен его храма. Эхо привычное – Рустам через несколько минут начинает сопеть носом. Костя поворачивается набок лицом к Рустаму и со всей силой сжимает его в объятиях. Они следуют этому порядку слов и действий уже не первую ночь.
Но что-то в тот момент надломилось в душе Рустама. Его непоколебимая уверенность в том, что он никогда не ответит согласием на уговоры Кости, какими бы отчаянными они ни были, вдруг пошатнулась. Может быть, виной тому было время, что безжалостно отбирало крупицы счастья, отпущенного им до отъезда Кости, а может, Рустаму больше всего на свете не хотелось расставаться с тем кисловато-сладким запахом подмышки, к которому он так привязался и который так легко заводил его, ввергая в водоворот животной страсти и невероятной нежности. А ещё был стук сердца, под который так приятно засыпалось. И бесконечные поцелуи: жадные, яростные – наедине, робкие, укромные – на людях. Совместные походы по магазинам, кино по вечерам, тайные прогулки по парку, одна ванна на двоих, бельё, раскиданное повсюду. И сизый дым, клубами расходившийся в оконном проёме… Сладкие миражи совместной жизни, которую можно было вкусить вдали ото всех. Что именно из перечисленного, либо что-то другое, невыразимое, поманило Рустама в тот вариант будущего, где им было предначертано разделить друг с другом далёкий дом на острове, во тьме той ночи определить было сложно, но только в то мгновение, когда Костя так крепко, но в то же время трепетно обвил плачущего друга своим телом, Рустам впервые задумался о том, чтобы нарушить клятвенное обещание, данное самому себе под опадающим цветом вишни. Костя, видимо, это почувствовал и инстинктивно, дабы не упустить момент, опустил палец на нужную клавишу:
– Полетишь со мной?
– Да…
И уже успокоившись:
– Костя! Костёнок! Что же ты делаешь со мной?..
В том, что у него на руках билет только в одну сторону, Рустам решил признаться единственно Сашке; делиться истинными намерениями с матерью до поры до времени беглецу не хотелось – скажи Рустам ей заранее, что он летит через всю страну на затерянный в океане остров не в отпуск, а навсегда – чтобы быть рядом с человеком, жизни без которого уставший от одиночества изгой семьи отныне не мог себе вообразить, безутешные женские слёзы последовали бы неминуемо. А Рустам так устал от них! Нет, они не трогали больше его сердце (сын давно понял, что мать превратила слёзы в способ манипулирования его решениями), но, будучи изначально натурой мягкой и искренне сострадающей чужой боли, Рустам вряд ли смог бы устоять перед трагическими всхлипываниями матери, что всю ночь доносились бы из-за нарочито приоткрытой двери на кухню. Несколько часов наблюдения за её душевными мучениями – и принятый с таким трудом выбор мог в одночасье, в порыве праведного негодования, быть вытряхнут вместе с вещами из собранного дорожного чемодана. Не потому, что повзрослевший ребёнок в конце концов согласился с материнскими доводами, а лишь в угоду её спокойствию, только лишь для того, чтобы она прекратила провозглашать своё молчаливое обвинение, заключённое в мокрых воспалённых глазах. Как мастерски она овладела этим приёмом! И не утешили бы её пространные объяснения, что беспокоиться не о чем, что Костя – это не «неизвестно кто», а прекрасный, широкой души человек, подаривший Рустаму шанс обрести, наконец, в чьём-то сердце тихую гавань. Ничего из арсенала логических доводов в случае с ней не помогло бы – только распакованный чемодан и день, проведённый Рустамом в зашторенной спальне на не разобранной накануне кровати. Как традиционное окончание попытки быть услышанным. Как подтверждение для её полной уверенности, что послушный мальчик благоразумно останется дома, окружённый заботой и опекой, что с ним ничего плохого не случится. Ведь что может произойти непоправимого с человеком, если он не будет покидать крепостных стен?! Абсолютно ничего! Ничего плохого – так считала мать; ничего плохого, равно как и ничего хорошего – как верно догадывался сын. Знаем – проходили: в своё время она так и не отпустила его к Артуру! Именно поэтому Рустам доверился единственно лучшему другу. Да, мать будет страдать – так пусть плачет, рыдает, если хочет, но не на его, Рустама, глазах. Её слезам он отдал дань сполна.
Гораздо более тяжёлый разговор предстоял с Артуром. До последнего момента, сколько позволяли обстоятельства, Рустам скрывал от него существование Кости, по инерции претворяясь в телефонную трубку несчастным, подавленным человеком, хнычущим от пребывания в разлуке и живущим исключительно надеждой на скорейшее воссоединение, сроки которого изначально были неясны и постоянно отодвигались. Да, Рустам лицемерил; горькая же правда заключалась в том, что никакого воссоединения Рустам давным-давно не ждал – почти с того самого момента, когда два года назад они обнялись в последний раз на перроне железнодорожного вокзала, обещая друг другу, что вынужденное расставание – мера временная и скоротечная. Пожалуй, уже тогда – пускай не до конца чётко, смутно – Рустам понимал: эти проводы на самом деле – окончательное прощание, и никакой долгожданной встречи у них не будет. Но он не желал обрубать канаты, державшие мосты, вот так, разом, он не хотел причинять Артуру чересчур резкую боль (ему и так выпало немало) – пускай яд времени в их отношения просачивается медленно, убивает их общие мечты малыми дозами, исподволь: может тогда, того и гляди, они даже и не заметят их смерти. И не будет боли. Время шло. Как казалось Рустаму, они с Артуром действительно стали потихоньку отдаляться друг от друга: если в первые несколько недель влюблённые созванивались десятки раз за день, буквально захлёбываясь во взаимных жарких признаниях, то позже, решив, что из-за разницы в часовых поясах поддерживать такой режим и дальше утомительно для обоих, число сеансов общения, равно как и их продолжительность, стало неуклонно сокращаться, в непрерывном диалоге замелькали дни, отмеченные отсутствием в них звонков, содержание бесед свелось к дежурным вопросам и ответам, а бурный роман превратился в вяло текущие отношения на расстоянии, и, в принципе, такое положение дел обоих мужчин устраивало, не мешая иным событиям прорастать в их жизнях и не препятствуя новым сюжетным линиям распускаться и ветвиться.
Но сроки откровенного объяснения неумолимо приближались. И хотя Рустам не испытывал так остро те мучительные терзания, что разрывали его существо в первые месяцы разлуки (чёткость линий чувств к Артуру подыстёрлась некоторым количеством случайных связей, которым Рустам, проголодавшись от многомесячного воздержания, позволил произойти), предстоящая беседа всё чаще и чаще занимала его ум. По несколько раз на дню возвращался он мысленно к собственному будущему монологу, и так и эдак менял тезисы местами в поисках наиболее убедительного логического построения, всё искал и искал яркие словесные образы, в которые необходимо было облечь ключевые пункты, переписывал и переписывал без конца начало речи. В итоге, когда в результате всей этой тщательной шлифовки внутри созрел окончательный, чистовой вариант, Рустам определил точную дату – завтра.
– Алло?
– Артур, привет!
– Привет, котёнок! Как дела?
– Как дела? Ха! Как обычно, вместе спросили. У меня нормально. У тебя как?
– У меня тоже. Скучаю только. Почему так долго не звонил? Что-нибудь случилось?
– Эээ… Нет, всё в порядке. Загружен сильно на работе – вот и всё. Сам знаешь: поздно возвращаешься, да так устанешь, что еле до кровати доползаешь. К тому же не хотел тебя тревожить – вдруг ты спишь уже…
– Я поздно ложусь. Ты же тоже знаешь, у меня бессонница.
– Я говорил тебе, что в отпуск собираюсь?
– Да. Ты приедешь ко мне?
– Ммм. Не знаю ещё. Как с деньгами будет.
– Приезжай – я оплачу билеты.
– Посмотрим. Я пока даже точно не знаю, когда именно меня отпустят.
– Когда бы ни отпустили! Я так тоскую по тебе.
– Я тоже.
– Я тебя люблю.
– И я тебя.
– Нет, скажи полностью…
– Я тебя люблю.
– Вот так! Спасибо. Говори мне это почаще, ладно?
– Ладно.
– Теперь я спокоен. А то ты так долго молчишь, нет ни звоночка от тебя, я тут начал беспокоиться: как там мой котёнок, переживаю…
– Артур…
– Да?
– Мне надо кое-что… эээ… сказать тебе.
– Да, я слушаю.
– Не знаю даже… Не знаю, как ты отнесёшься к этому. Ммм… Не знаю, с чего начать…
– Начни с самого главного.
– С главного? Эээ…
– У тебя кто-то появился?
– Ммм… В общем-то, да!
– Парень?
– Господи! Артур! Ну, конечно же, парень.
– Как зовут?
– Костя.
– Сколько лет?
– Тридцать семь.
– Симпатичный?
– Наверное. Артур!
– Кем работает?
– Врачом. Артур!
– Он тебя любит?
– Не знаю. Артур!
– Не надо, не говори ничего.
– Артур…
– Перезвони мне завтра, хорошо? Пока!
Короткие гудки.
Вот так резко и безапелляционно. Вот так иногда бывает. Готовишь длинную вдохновенную речь, а она вдруг оказывается не нужна, вместо неё – красноречивые короткие гудки. Такой вариант Рустам явно не предусмотрел, не подготовился к нему. Осечка вышла. Растерянный, он не стал ждать завтра, а тут же, немного выдержав паузу, снова набрал номер Артура. Стандартная минута истекла, а трубку никто не поднял. Рустам позвонил ещё раз. Опять то же самое. На третий раз на том конце провода звонок Рустама сбросили. На четвёртый автоответчик противным женским голосом сообщил, что «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», и предложил перезвонить позднее. Однако позднее этот номер в сети так и не появился – ни ночью, ни под утро, ни завтра, ни через два дня. Никогда. На электронные письма Артур тоже не отвечал, в социальных сетях замечен не был. Идеальное завершение отношений, ставших для Рустама в тягость.
И вот сейчас, то ли в расплату за жестокость и лицемерие, а то ли – в награду за смелость и мужество, проявленные при произнесении коротенького слова из двух букв, Рустам спустя три года изгонялся с острова. Спустя три года, сложенных из двух с половиной почти счастливых лет и преисполненных томительным ожиданием шести месяцев.
Полгода. Он ждал полгода, сидя ночами в неотапливаемой съёмной квартире, в абсолютной темноте, и вслушиваясь в шёпот беспросветных метелей, шуршавших хлопьями по стеклу; молился часами, обнаруживая на утро за окном непроходимый ослепительно белый пейзаж, среди которого затерялась и дорога к их ещё вчера общему дому; ждал полгода, наблюдая, как спешат на смену зимним сугробам погожие солнечные деньки, что подтачивали глыбы грязного снега весёлыми журчащими ручейками; впадал в депрессию, смотря за тем, как наползают на остров вслед за отступавшим снежным покровом апрельские туманы, сплошные, будто молоко, как трещит ледяная корка на океанском побережье, как пробиваются из-под сгнившей прошлогодней травы оранжевые головы адонисов и как нещадные июньские ветра сдувают с мыса, на котором приютился посёлок, любые яркие краски столь скоротечной здесь весны. Он ждал любого сигнала, знака от Кости, будь то звонок или нечаянная встреча на улице, но дни сплетались спицами беспристрастного времени в непрерывный узор одиночества, а Костя молчал. Не звонил, не приходил, не искал объяснений. И когда скудный запас внутренних сил иссяк, молчание стало привычкой, когда пришло понимание, что мир Кости оказался для него так же пуст, как и мир Артура, и в этом мире не было ничего, кроме гулкого эха его же собственных шагов, Рустам принял бесповоротное решение о возвращении… Куда? Домой? В город, из которого когда-то так мечтал сбежать? Конечно, кто-то скажет, что полгода – это ничтожно малый срок для великого ожидания, из которого должна была родиться мелодраматическая картина взаимного прощения и смирения, но дело в том, что природа, одарившая Рустама невероятным по силе воображением и редкой способностью различать в настоящем мгновении дыхание будущего и отголоски прошлого (что так сблизило когда-то его с Артуром), взамен за этот дар отобрала у него полагавшееся от рождения умение противостоять внутреннему одиночеству – тому, что нивелируется каждодневным присутствием другого человека рядом, обыденными беседами на предмет того, насколько удался ужин или как ужасно нынешнее телевидение, безобидными спорами на отвлечённые философские темы и редкими вылазками куда-нибудь в кино или на природу, превращающими серость будней в жизненно необходимую потребность. Рустам родился без этого духовного иммунитета – как аутисту всегда требуется кто-то рядом, тот, кто перетерпит себя, поймёт кажущиеся странности такого человека, примет их и поведёт за собой, так и Рустаму, вполне на первый взгляд самодостаточной личности, на самом деле всегда нужен был этот другой – кто вовремя скажет доброе слово, кто не пожалеет своего плеча, дав ему промокнуть от слёз Рустама, кто обнимет по-братски и не прося ничего взамен отдаст печали Рустама стук собственного сердца.
И вот, стоя на вершине утёса, Рустам в последний раз любовался здешним прибоем. Как и тысячи лет прежде, высокие гребни волн погожим ясным днём в который, не поддающийся уже счёту, раз раскручивались в заливе широкими белыми скатертями, лениво и нехотя облизывая грозди прибрежных коричневых валунов, а человек – микроскопическая, невидимая точка на карте вечности – прощался в этот момент с островом: со знакомым силуэтом недавно переодевшихся в свежую зелень сопок, ставших свидетелями его взлёта и падения, с вулканом, идеально симметричным конусом высившимся вдали и так не явившим Рустаму свой грозный нрав, с еле различимым пятном соседнего острова на горизонте… и красной крышей отныне лишь Костиного дома, сиротливым уголком выглядывавшей в конце поселковой улицы. Ещё полгода назад это был их общий дом, делимая поровну укромная гавань, но запах Рустама оттуда уже, наверное, выветрился, оставленные вещи снесены на свалку, фотографии с рамок вынуты – и ничто больше оставшемуся там жителю не напоминало о долгом присутствии второго рядом, длившемся два с половиной года. Прошло полгода, как этот дом стал вновь принадлежать исключительно Косте. Вдали надрывно прогудел теплоход, который через несколько часов должен был увезти Рустама и отсюда – через несколько часов и острову предстояло стать островом исключительно одного Кости. Став для него чужим, Рустам без сожаления отказывался от всего, что дал ему Костя на протяжении этих лет.
Теплоход встал на внешнем рейде – нервность волн не позволяла судну подойти к пирсу, посадку осуществляли через плашкоут. Чёрная ободранная дворняга виновато шмыгала по деревянному настилу пирса, обнюхивая ноги собравшихся пассажиров и заглядывая с вопрошающей мольбой в их глаза. Рустам тянул до последнего – всё пропускал и пропускал вперёд себя других людей, жаждавших, в отличие от него, как можно скорее попасть на борт плоскодонки, всё поглядывал на ворота контрольно-пропускного пункта, всё смутно надеялся – но на что? Что в самую последнюю минуту, как в дешёвом кино, возлюбленный героя, забыв о гордости, плюнет на всё, примчится на всех парах к любимому и признается, что никакой жизни без него не представляет? Чушь собачья! Сказочные развязки трагических сюжетов – выдумки сценаристов, всё ради дополнительных баллов от критиков и в угоду зрительскому ожиданию. Слёзы радости в конце – это таблетка, которую прописывают для того, чтобы съеденный попкорн и выпитая кока-кола лучше усвоились. В действительности же каждая встреча когда-нибудь обязательно заканчивается расставанием – самых удачливых оно настигает на смертном одре. Ради этой удачи, ради самой попытки мы все и соглашаемся прийти сюда. И тянем до самого последнего мгновения.
– Рустам, ты едешь или как? – окликнул его знакомый пограничник, проверявший у входа на плавучий мостик посадочные документы.
– Да-да, иду.
– Твоя собака?
– Нет. Просто пирожок ей бросил – вот она и привязалась.
– Зря ты так! Теперь не отвяжется. А ну пошла прочь!
– Жалко её. Голодная.
– Да их, таких голодных, вон – весь посёлок! Сворами шныряют и днём и ночью – страшно по улицам ходить. И всех же не прокормишь, не пристроишь! Так же? Отстреливать надо их!
Рустам участливо посмотрел на шавку:
– Слышишь, говорят, тебя застрелить хотят?
Псина в ответ весело помахала хвостом.
– Ты в отпуск или как? – спросил пограничник, для формальности кидая взгляд в развёрнутый паспорт Рустама и пропуская его на плашкоут.
– Я «как».
– Серьёзно?!
– Да.
– Не верю!
– Да точно говорю!
– Сбегаешь?
– Может быть, и сбегаю.
– Надеюсь, это хотя бы не из-за меня?
– Нет, что ты! Совсем нет…
Они посмотрели друг другу прямо в глаза, будто пытаясь удостовериться в правдивости произнесённых слов. Рустам не выдержал, почти сразу же отвёл взгляд.
– Ну ладно, держи паспорт! Будем считать, что тебе остров надоел.
– Что-то вроде того.
– Тогда передавай привет материку, – по-доброму усмехнулся страж, отстёгивая старое покорёженное судёнышко от кнехта и поднимая сжатый кулак в прощальном жесте. Они приятельствовали почти с самого начала, как Рустам появился на острове, – познакомились на дальней заставе, куда Рустама и Костю занесло в поисках лесных грибов. Игорь, так звали пограничника, оказался давним товарищем Кости, помогал тому всякий раз, когда требовалось безнаказанно проникнуть на секретные армейские территории. В первую встречу Игорь вызвал у Рустама двойственное отношение: было в нём что-то и притягивающее, и отталкивающее одновременно, но поскольку – как выяснилось позже – Игорь оказался большим ценителем классической литературы и музыки, то чаша симпатии в конце концов перевесила. Бывая в посёлке, пограничник непременно заскакивал к друзьям в гости, либо же к кому-нибудь из них на работу, и постепенно такие визиты стали приносить Рустаму радость. Позже, примерно через два года, незадолго до Нового года, Игоря перевели на пункт в порту, отчего поводов для встречи стало гораздо больше.
– Хорошо, обязательно передам, – ответствовал Рустам зеркальным жестом.
Вот и всё. Добрый товарищ и бездомная собака – все, кто напутствовал Рустама в новую главу его жизни. Что ж, и это порой бывает неслыханной роскошью. Игорь помахал Рустаму ещё раз, а потом потрепал четвероногого друга за ухом. Точно не отвяжется!
Белый морской исполин стоял на рейде ещё час. Бросив незамысловатый дорожный скарб в каюте, Рустам вышел на верхнюю палубу. Солнце клонилось к западу, рваный густой туман, на время отпустивший остров, вновь наполз плотными белыми клубами на берег, скрыв посёлок в непроглядной пелене. Неумолчно плакали чайки. С грустью в сердце перебирал Рустам в памяти все дни на острове, о которых мог сейчас вспомнить, и размышлял о том, а не совершает ли он в этот момент самую большую ошибку в жизни, которую осознает позже – в скором будущем, когда неизбежно начнёт вслед за птицами оплакивать прошлое. Прошлое, в котором он станет счастливым. У него не было ответа на этот вопрос, но человек испытывал при этом невероятную подлинную благодарность затерянной посреди океана земле за то, что она научила его главному – считать дни. Считать дни, каждый из которых – словно удар пальца по клавише рояля, неосторожное прикосновение зарубцевавшихся шрамов души к тонкой материи музыки. И это, в принципе, всё, что остаётся после каждого человека в этом мире, – печальная музыка, сотканная из дней его жизни. Но даже и она не бывает долгой – с уходом пианиста эхо сотворённого им произведения ещё какие-то годы витает в пространстве концертного зала, но редкие слушатели постепенно расходятся – и вечный шум океана растворяет в себе любые ноты. Редко чьей музыке позволяется вернуться на берег, куда всё сходят и сходят очередные пассажиры и откуда всё возвращаются и возвращаются на Большую землю те, кто навсегда устал.
Но любого, кто попадает сюда, остров безвозвратно меняет.
И рыбаков, в большинстве своём хмурых и суровых богатырей, щеголяющих по посёлку в прорезиненных комбинезонах и в дни очередных выплат хриплыми от морской соли голосами пугающих молоденьких продавщиц на кассе; и водолазов, отчаянных сорвиголов, заключающих между собой опасные пари, которые порой добавляют немало хлопот сотрудникам следственных органов; и обработчиц, молчаливо хранящих на лицах печать глубокого женского горя, общего и одного на всех; и по вызову приглашённых с материка врачей, учителей, соблазнившихся двойными окладами; и офицеров-контрактников и их жён-декабристок; солдат-срочников и пришлых назначенцев на государевой службе; одиноких романтиков и расчётливых авантюристов – ни для кого остров не делает исключений, и даже туристы, прорвавшиеся сквозь завесу тумана, постоянно висящую над взлётно-посадочной полосой местного аэропорта, заглянувшие на этот край света на недельку-другую, неминуемо ощущают на себе мистическую, никакими логическими доводами необъяснимую способность острова исправлять повреждённый механизм, что именуется человеческой породой, ремонтировать её какую-то самую потаённую и тщательно охраняемую часть, после чего возвращается осознание подлинного – ведь куда бы человек потом ни отправился, куда бы ни привели его дороги судьбы, солнце для него будет светить по-иному, ветер – шуметь как-то иначе, а всякая радость, коей суждено будет родиться в сердце, неизбежно отбросит в душу тень грядущей печали. И человек будет всегда помнить о том, что все мы принадлежим вечности, а наше пребывание здесь – лишь разрешение сделать несколько шагов по краю. По краю океана, по краю жизни других людей, по краю истины. И Рустам отныне был одним из этих исправленных механизмов.
Ночью не спалось. Где-то внизу мерно шумели двигатели, толстый сосед по каюте храпел, присвистывая. Рустам оставил тщетные старания забыться сном, достал с рюкзака старую куртку – в открытом море даже летом по-осеннему прохладно – и тихонько, чтобы не разбудить попутчика, вышел в холл. В административном отсеке за стеклом дежурная бортпроводница читала книжку. В кресле напротив, вальяжно развалившись, молодой человек в бейсболке, надетой задом наперёд, играл в сотовом телефоне.
Наверху, на палубе, в лицо пахнул солёный колкий ветер. Холодный серебристый диск висел прямо позади теплохода, отчего казалось, что корабль плывёт по дорожке из лунного света. Свёрнутые в широкие кольца швартовые канаты приглашали опереться на них и предаться молчаливому созерцанию. Луна, бледные звёзды, океан и мерцавшая дорожка, широко разбегавшаяся в рукава латинского символа победы, – во всей этой картине зримо присутствовал Божий промысел, но никто, кроме Рустама, не отважился в столь поздний час присутствовать здесь; лишь наверху различимы были команды капитана, подаваемые по громкоговорителю.
Рустам в первый раз путешествовал по воде. Три года назад весь путь до острова они с Костей, ещё опьянённые друг другом, преодолели по воздуху, меняя реактивные лайнеры, уносившие их за облака, на компактные турбовинтовые самолёты и спеша как можно скорее начать счастливую семейную жизнь вдали от глаз всех родственников – в абсолютной свободе. Тот путь был для них полон радости: в самом его конце сойдя с последнего трапа и шагая по ребристому настилу зоны руления, двое мужчин шли по направлению к зданию одноэтажного деревянного аэровокзала, строя планы на будущее и мечтая однажды – да хоть в следующем же году, в отпуск – непременно испробовать и путешествие по воде, куда-нибудь на тропические острова с белоснежными пляжами и щедрыми пальмами. Костя уже имел подобный опыт, а вот Рустам – никогда. Косте очень нравилось дарить саму возможность любого опыта, Рустаму – жадно впитывать, подобно губке, любые впечатления и открытия. Правда, забыли они оба тогда, что за сброшенными с воздуха балластами рано или поздно кому-то из них придётся вернуться. По воде или же по земле. Участь собирателя выпала на долю Рустама.
Ночь наполнялась всё большей прохладой. Слегка продрогнув, Рустам завернулся в куртку потуже, обхватил себя руками – и тут внезапно нащупал в левом внутреннем кармане что-то твёрдое и продолговатое. Ключ! Ключ от квартиры, потерянный, как решил Рустам, по осени. С Костей они тогда перерыли весь дом: шкаф-купе в прихожей, рабочую тумбочку, кухонный гарнитур, даже полочку в ванной комнате – и только в самом очевидном месте почему-то не догадались проверить. Ну, конечно, где же ещё мог быть ключ от входной двери, если не во внутреннем кармане этой куртки! Словно спрятанный за кулисы артист, ожидавший своего выхода на сцену. Целых полгода пролежал этот ключ в куртке – и вот теперь этот предмет, в мёртвом лунном свете поблёскивавший на ладони, оказался единственной материальной, осязаемой и живой нитью, всё ещё связывавшей Рустама с домом Кости. Ведь в кульминационный момент семейного скандала, собираясь навсегда хлопнуть дверью, Рустам оставил Косте всё, что было им подарено, – в бушевавшую за дверью пургу Рустам ушёл в шортах, летних сандалиях и этой куртке. Жест, попахивающий дурным душком женской истерии, но каким иным способом мог оскорблённый мужчина продемонстрировать любимому человеку, что не ради всех этих тряпок и не ради спокойной сытой жизни принял он в душную ночь тяжёлое решение в корне изменить рисунок собственной линии жизни?! Не ведала только птица, сбежавшая из золотой клетки, что запасной ключ от дверцы лежал в левом внутреннем кармане.
И ключ, по замыслу гениального режиссёра, обнаружил себя ровно тогда, когда его суть – суть потенциального символа – смогла обрести положенную символу многовариантность толкования в полной мере. Поскольку этот предмет в его прямом предназначении для Рустама уже по большому счёту был не нужен, изгнанный отступник мог распорядиться вещью как угодно: оставить на память и повесить в качестве амулета на шею – символ надежды, возращения в оставленный сад; или положить в конверт и отправить по известному адресу – символ окончательного разрыва и возможность кинуть оппоненту горький упрёк: «А ведь я до самого последнего мгновения надеялся, я тебя ждал!»; или спрятать где-нибудь подальше среди книг в шкафу, чтобы через много лет, перебирая жизнь, найти его, вспомнить себя прошлого и, может быть, всплакнуть или улыбнуться – символ обращения к себе будущему, импульс к переоценке. Какой бы вариант ни выбрал Рустам, ключ на самом деле уже исполнил предписанное назначение – явил суть самой Вселенной, которая каждую минуту приглашает нас пройти в ту или иную дверь. Это игра, такая детская забава. Грандиозный мастерски выстроенный лабиринт, где стены зеркальные, ни одна дверь не заводит в тупик, а единственно правильного пути прохождения изначально не существует. Бог не дал людям счастье, Он подарил им нечто большее – способность выбирать. Плакать или смеяться, бояться или быть отважными, страдать или наслаждаться, желать, привязываться, разочаровываться, мечтать, действовать, верить, ненавидеть, мстить, гневаться, искать, просить, обманывать, изменять, лгать, смиряться, понимать, принимать, соглашаться, уходить, оборачиваться, прощать… Каждый волен выбирать любую дорогу – всё, что заблагорассудится. Но в одном за каждым из нас выбора никакого не оставлено – и не бывает исключений: сердце любого человека наделяется потребностью любить. И именно любовь – подлинная, по-настоящему глубинная и просветлённая – подсказывает нам, за какой дверью существует вероятность встречи с мудростью. Любовь – это наш ключ. И Рустам выбрал – прямо там, на палубе, взяв в свидетели немую луну. Он крепко, насколько это было возможно, зажал потенциальный символ в ладони так, чтобы его металлическое тело впилось в мягкую плоть руки, и, размахнувшись со всей силой, отправил прошлое покоиться в тёмных непроглядных водах на дне океана. Возможно, ключ когда-нибудь каким-нибудь самым невероятным образом снова вернётся к нему: кто знает, может быть, какая-нибудь огромная рыбина уже проглотила его, и невероятное путешествие ключа обратно к Рустаму началось в это же самое мгновение?!. Никто не знает, однако когда Рустам будет возвращаться мысленно к тому, что произошло в ту ночь на той палубе, он всякий раз будет позволять надежде овладевать своим сердцем. Потому что, алча чуда, мы всегда стремимся всем нутром к гармонии красоты – любви всего мира к самой забытой его части. Время любви когда-нибудь вновь настанет. Пока же Рустам оставил себе только выдавленный след на ладони.
На следующий вечер теплоход причалил в порту прибытия. Рустам уже начал немного побаиваться неизвестности будущего, ждавшего его на бетонном покрытии километрового пирса. Три года на острове, вдали от цивилизации, – за эти годы мир, огромный, бурлящий, суетный, неуютный, наверняка, значительно изменился. Примет ли он Рустама обратно, в ряды вечно куда-то спешащих и торопящихся толп? И сможет ли он, Рустам, в случае положительного ответа вновь приспособиться к его реалиям? Легче опять пережить землетрясение, чем в очередной раз сызнова искать своё место в этом безумстве. Интересно, его любимый с детства капитан Грант терзался подобными сомнениями, возвращаясь в лоно цивилизации? Или мир в те века не был столь быстротечен, и нынешние три года – это намного больше трёх лет тогда? На ставшем родным острове было хорошо – изолированность маленькой горно-лесистой кочки посреди волнующегося водного безбрежья рождала ощущение защищённости от серьёзных невзгод, там было чувство своего дома, тёплого очага. Природные катаклизмы не страшили. Ведь рядом был Костя. И его тамошние друзья, ставшие друзьями и Рустама тоже. Добрые знакомые. Вечерние посиделки у костра и ночные купания в море. Там все знали друг друга как облупленных, если и бранились – то не всерьёз. Только Рустама никто не предупредил об этом. И теперь ему предстояло опять окунуться с головой в ледяные многолюдные толщи и попытаться выбраться живым на берег. Как и три года назад, когда пасмурным сентябрьским вечером Костя учил его плавать в холодном море – сколько же солёной воды пришлось Рустаму нахлебаться! Или как в далёком школьном детстве, когда загадочная музыка пленила слух и помогла проплыть душе сквозь волны задиристых старшеклассников:
– Что это за мелодия, Михаил Евгеньевич?
– Это самая печальная мелодия на свете, малыш!
Через полчаса все пассажиры, унося с собой шумное возбуждение, растворились в округе. Как больше суток назад они норовили скорей взойти на борт теплохода, так с тем же рвением бежали они прочь от него. А Рустаму, наоборот, уходить не хотелось, будь его воля – он бы задержался на пирсе, где три шага до прибоя, как можно дольше. На целую вечность. Доведётся ли ему когда-нибудь снова услышать море? Покормить чаек? Наблюдать, как тонет красное солнце в необъятных водах? Или этот закат – последний? Да, ещё много хорошего будет в предстоящих днях, тайники радости поистине неисчерпаемы. Но море! Ведь оно такое одно – его самое первое море в жизни. Это всё равно, что первый плач ребёнка, вынутого из горячей материнской утробы. А потом – и первый смех. Первый зуб и первые шаги. Первое слово. Первый ушиб на коленке. Первая тетрадь для прописи и первая двойка. Первый выученный урок. Первый снег… Первая любовь…
– Эй, ворота закрываются, давайте выходим, – издалека махнула рукой толстая голосистая баба в ярко-оранжевом жилете поверх тёмно-синей униформы. Голос женщины прозвучал раздражённо.
Рустам, вдохнув напоследок глоток чистого морского воздуха, подчинился приказу. По обезлюдившим бетонным плитам шагать оказалось приятно. Цементная крошка хрустела под ногами, звук шагов отскакивал от стен близлежащих зданий, словно пластмассовый мячик от поверхности теннисного стола. Ещё одно мгновение, которое бы хотелось продлить до бесконечности. Но недовольная привратница уже гремела цепями, призывая ими ускорить шаг. Поравнявшись с женщиной, Рустам решил, было, поинтересоваться у неё наличием гостиниц в этом портовом городишке, но поймал колючий взгляд и передумал. Ржавый ключ в огромном амбарном замке провернулся с ужасным треском, приговаривая Рустама к ночёвке под открытым небом. Несколько раз дёрнув для успокоения своей грубой души замок, охранница проверила тем самым надёжность наложенной печати и, довольно ухмыльнувшись в лицо изгнанного грешника, развернулась и пошла прочь. Для Рустама ничего иного не оставалось, как идти туда, куда смотрели глаза.
Летние улицы вечернего города расступились перед пилигримом узкими коридорами. Небо догорало в закатных разводах, деревья, будто из заколдованного леса, шептались за спиной, о чём-то неразборчиво переговаривались. Запоздалые прохожие торопились поскорее скрыться под сенью сумрачных подъездов, где-то вдалеке горланила пьяная ватага. Вместе с ночной мглой с востока надвигалось забытое одиночество. Рустам неторопливо побрёл ему навстречу.Над городом моросил мелкий апрельский дождь. Диск солнца проглядывал где-то в щель между облаками, и розовый, почти красный свет окрашивал стены высоток в багряные тона, делая здания не похожими на себя. Рустам топтался у входа в городской парк, возле которого они условились встретиться с Костей, уже добрых полчаса, а того всё не было; правда, звонил несколько раз – сетовал на транспортные пробки, просил дождаться. Но терпение Рустама заканчивалось, и если бы Костя не появился в ближайшие минуты, то Рустам уже готов был сесть на ближайшую маршрутку и уехать домой. Конечно, он всё понимал, но как-то странно всё это выглядело, особенно после того, что произошло позавчера.
Пару дней назад, действительно, всё вышло как-то странно и неловко: после нескольких дней общения в виртуальном мире Костя наконец-то пригласил Рустама на свидание – правда, не на ужин где-нибудь в городе, а на ранний завтрак у себя дома; да, Рустам понимал, какие события могут последовать за таким завтраком – он давно перестал быть ханжой и не рассчитывал на цветы и конфеты (да и нужны ли они двум мужчинам, прекрасно осознающим, что им требуется друг от друга); общение поначалу складывалось великолепно – Костя дарил комплименты, расхаживал по квартире в красном халате, не особо пряча свидетельства возбуждения, гладил Рустама по волосам и всячески демонстрировал симпатию; но потом – неожиданный звонок на телефон Кости (он же заверил, что отключил звук!), резкая перемена в настроении, суета и суматоха, закончившиеся тем, что Рустам обнаружил себя выставленным на лестничную площадку со всученным второпях обещанием позвонить и всё объяснить. По сути, за этими объяснениями Рустам и притащился сейчас к парку, не особо надеясь, что за ними последует продолжение знакомства. Хотя, честно признаться, Костя Рустаму понравился: если бы не эта иррациональная симпатия, вряд ли бы он дал себя уговорить на второе свидание после того конфуза, который ему пришлось пережить.
Костя опоздал на сорок минут от назначенного им же самим времени. В чёрном шелестящем плаще, он, запыхавшийся, подскочил к Рустаму сзади, обдав его слабым ароматом одеколона.
– Привет! Давно ждёшь? – протянул Костя руку, Рустам ответил крепким рукопожатием. Костя немного дёрнулся, словно Рустам своим рукопожатием причинил ему некоторую боль.
– А ты как думаешь? – постарался подавить Рустам собственное раздражение, но, как ему самому показалось, спрятать ноты гнева до конца всё-таки не удалось.
– Ну, прости: сам не ожидал, что встряну так надолго. Перекусить чего-нибудь не желаешь?
– Нет, – на самом деле Рустам с утра ни крошки во рту не держал, и желудок уже распластался где-то в районе позвоночника, но ответить согласием значило для Рустама снова поставить себя в неловкое положение – денег в кармане оставалось ровно на одну поездку до дома, расплачиваться в кафе было абсолютно нечем.
– Прогуляемся тогда? – Костя направился ко входу в парк, жестом приглашая Рустама последовать за собой. – Мне самому-то тоже не особо хочется есть – спросил так, больше для приличия.
Рустам незаметно сглотнул слюну.
В парке было тихо и немноголюдно; шум и суета городских улиц, будучи не в силах преодолеть сказочное заклятие, словно наложенное на ажурное сплетение кованых ворот, не проникали в это владение ещё наполовину спящей природы – лишь в глубине аллей громко крякали вернувшиеся утки, купаясь в лужах старого заброшенного фонтана.
– Вишни так рано расцвели, – обронил на ходу Костя, заполняя неловкую паузу ничего не значащим замечанием. – Не каждый год увидишь город цветущим в апреле.
Рустам молчал – шёл рядом, испытывая вкус горькой примеси, замешанной на раздражении и неловкости. Зачем Костя снова позвал его на свидание? Если Рустам ему не нравится, то сказал бы прямо и откровенно, ещё тогда, два дня назад в квартире…
Через некоторое время, которое само себя соткало из звуков вечернего городского парка и робких взглядов исподлобья, Костя вновь предпринял попытку завязать диалог – из-за смущения обоих полноценный разговор всё никак не удавалось восстановить:
– Ты всегда такой молчаливый?
Праведный гнев Рустама к тому моменту почти угас, и он впервые за вечер посмотрел прямо в глаза Кости долгим пристальным взглядом. Что-то во взгляде Кости показалось Рустаму знакомым, и он невольно улыбнулся:
– Только с теми, кто так сильно опаздывает!
– Ой, это у меня хроническое, – с облегчением выдохнул Костя, обрадовавшись тому, что сердце Рустама оттаяло, – всегда и всюду опаздываю. Ничего не могу с собой поделать. Тебе придётся в будущем с этим смириться.
– А ты думаешь, оно будет? – изумился Рустам.
– Я надеюсь на это, – тон Кости стал серьёзным. – По крайней мере, мне бы очень этого хотелось.
– Но ты же совершенно не знаешь меня, видим-то друг друга во второй раз! – выпалил Рустам, будто только и ждал этого момента, чтобы засвидетельствовать своё возмущение поведением Кости.
– Ну и что? – Костя остался спокойным. – Порой достаточно короткого времени, чтобы понять, твой человек перед тобой сейчас находится или нет.
– Не знаю, – недоверчиво протянул Рустам. – Я бы не был столь скоропалителен в выводах.
– Потому что ты чувствуешь, что у тебя ещё полно времени впереди, а у меня его не так уж и много осталось.
– Что такое? Смертельная болезнь? – попробовал сыронизировать Рустам, но у самого где-то на задворках сознания скоротечным метеором блеснуло тревожное сомнение.
Костя снисходительно ухмыльнулся:
– Слишком буквально воспринимаешь слова. Но ничего страшного – в твои годы я был таким же.
– Это запрещённый приём! – запротестовал Рустам, всё более горячась. – Бравируешь тем обстоятельством, что ты старше меня!
– Так вот и я о том же! Видишь эти седины на моих висках? – Костя, не реагируя на эмоциональные выпады Рустама, оттянул у себя на голове прядь волос. – Ещё несколько лет – и я никому не буду нужен. Вот что я имел в виду.
Рустам приготовился выдвинуть очередное возражение, но застыл с полуоткрытым ртом, будто слова Кости, достигшие сознания, остановили поток разгоравшихся чувств. Оба немного помолчали. Рустам тихо произнёс:
– Я думаю, мне ты будешь нужен…Освещённые редкими фонарями аллеи привели Рустама к небольшому скверу возле старинного деревянного особняка; покатой двухъярусной крышей японское архитектурное наследие напоминало окружавшим его безликим бетонным коробкам о времени, когда понятие красоты ещё не было утрачено. Клумба в центре сквера, прикрыв до утра буйство красок покрывалом из смутных абрисов, благоухала щедрым ароматом ночных фиалок и источала робкие ноты хрупких гортензий. На дальней скамейке, под кроной лиственницы, еле слышно ворковала влюблённая парочка – совсем юная блондинка в чёрной кожаной куртке и солидных лет мужчина, одетый в рыбацкий комбинезон. Можно было подойти к ним и спросить дорогу к гостинице или городской номер такси, но Рустам так не желал нарушать воцарившийся в мире покой, а ещё более – с кем-либо заговаривать и вступать в общение, что он предпочёл растянуться на одной из пустующих лавочек, подложив рюкзак с вещами под голову. Ночь обещала быть тёплой, а значит, беспокоиться было не о чем. Чёрная звёздная бесконечность приняла его в свои объятия.
Взошла луна. Деревья, цветы и японский особняк проступили в деталях. Как и накануне, царство грёз безжалостно отказало Рустаму в приюте, хотя виной всему был, конечно же, крепкий дневной сон в море. Первостепенной потребности в исцеляющем душу процессе человек не испытывал, по этой причине он не сильно огорчился, когда рядом с ним на краешек бездомного ложа присела бессонница. Сколько себя помнил, Рустам чаще радовался её приходу, чем сопротивлялся, – ведь ночью людские голоса смолкали, и в наступившей тишине можно было услышать симфонию собственных фантазий. Днём окружающий мир слишком прямолинеен, за исключением кучевых облаков на небе: днём дом – это здание из облупленного бетона, скамейка – стянутые вместе отполированные доски на витиеватой конструкции из железа, ключ – кусок металла, что вставляется в замочную скважину, – днём лишь природные предметы сохраняют многозначность, и то с превеликим усилием. Ночью же всё иначе. Ночь – это приглашение к творчеству. Чёткие днём силуэты в темноте растушёвываются в неясные линии, и их можно сложить в иной узор, более совершенный и изысканный. И если честно, Рустам никогда на сто процентов не был уверен, которая из двух реальностей – та, что навязывается при свете дня, или та, что манит к себе в таинстве ночи, – была более истинной и правдивой.
Чьи-то шаги неожиданно хрустнули прямо над головой. Улыбающееся мужское лицо закрыло собой лунный диск.
– Эй, брат, с тобой всё в порядке? – вкрадчиво спросил мягкий голос.
– Да, всё замечательно, – ответил испугавшийся от внезапного вторжения Рустам, расцепляя сложенные на груди руки и резко поднимаясь. Сорвавшись из-под купола, разум – невнимательный воздушный акробат, выступающий в цирке фантазий, – тяжёлым камнем рухнул на землю, в действительность, и в мгновение ока воздвиг оборонительные редуты, предположив, что незнакомец опасен.
– А чего тогда разлёгся? – спросил прохожий. – Плохо, что ли?
– Нет, со мной всё в порядке, просто прилёг буквально на пару минут.
– А-а-а, ясно, – понимающе протянул неожиданный собеседник.
– Правда. Всё в порядке. Спасибо за беспокойство.
Поняв, что первоначальный испуг был преждевременным и никакой опасности от любопытствующего прохожего не исходит (пока что), Рустам, согнав пелену с глаз, смог бегло рассмотреть хозяина голоса. Им оказался невысокий блондин, лет двадцати пяти – тридцати на вид, с правильными чертами лица и коренастой фигурой. Чем-то похожий на Сашку, и это совпадение определило первое впечатление Рустама о нём. Одет незнакомец был в светлую летнюю куртку и джинсовые шорты, старые потрёпанные сандалии знали времена и получше, в руках – белый пакет с продуктами из супермаркета и открытая бутылка пива. Добродушная улыбка обезоруживала, словно успокаивала – бояться не надо.
– В нашем-то городе бомжей нет, онтого я и удивился, когда тебя увидел, – начал оправдываться молодой человек за причинённое Рустаму беспокойство. – Всяко бывает, поплохело вдруг…
Подкупленный чувством заботы со стороны незнакомого человека, Рустам решил проявить, быть может, избыточную в такой ситуации откровенность:
– Я на «Друниной» пару часов назад приплыл, – и махнул небрежно рукой куда-то в сторону моря.
– А, да-да, видел – стоит в порту, разгружается…
– И до гостиницы пока не дошёл, – продолжил Рустам, – не знал, у кого спросить, как пройти.
– Ну-у, – сложил блондин губы в трубочку на гласном звуке, – боюсь тебя огорчить, но гостиниц в нашей дыре нет. Была одна задрипанная, да закрылась года как два назад.
Рустам задумался:
– Ах, вот как!
Парень, слегка смутившись, будто это он был виноват в отсутствии гостиниц, многозначительно поджал губы – мол, вот так дела на самом деле обстоят. Но тут же стряхнул смущение, отхлебнул из бутылки и, спохватившись собственной невежливости, молча протянул пиво Рустаму. Тот отрицательно покачал головой:
– Нет, спасибо.
– Не возражаешь, если я присяду? – спросил незнакомец.
– Нет, пожалуйста! – Рустам подвинулся, но на всякий случай покрепче прижал рюкзак к себе.
– Меня Олег зовут.
– Рустам.
Они пожали друг другу руки. Ладонь Олега на ощупь оказалась мягкой и тёплой, такой же, как его голос:
– Рустам… – Снова обезоруживающая улыбка. – Красивое имя.
– Спасибо.
И зачем-то добавил:
– Оно персидское.
– А... Понятно. И что означает?
– «Могучий». Что-то вроде того.
Рустам вновь сцепил пальцы рук.
– А… Так ты перс, что ли? Ничего, что я на «ты»?
– Нет-нет, всё нормально.
– Ясно. И откуда куда ты путь держишь, могучий перс Рустам?
– С острова еду… – Пауза. – Домой. У меня самолёт через три дня.
– А-а-а…
Они помолчали. Рустам подумал, что неожиданное присутствие этого молодого человека рядом – что странно! – не пугало и не раздражало. Более того – оно Рустаму нравилось. Олег излучал некую умиротворённость – как будто сам был фантазией из покинутого только что воображаемого мира: вибрации, исходившие от него, Рустаму были знакомы. Внутрь души невольно закрадывалось убеждение, что Олег был для Рустама далеко не чужаком, а хорошо знакомым другом. Такое бывает?
– Где ночевать собираешься? – прервал Олег паузу первым.
– Пока не знаю.
Олег отхлебнул в очередной раз:
– Ну-у, тогда плохи твои дела, брат!
– Это почему же?
– Да потому что ночи у нас обманчивы: кажется, что будет тепло, а вот посмотришь – через пару часов так похолодает, что мама не горюй!
Наметившийся оборот дел не сулил Рустаму ничего хорошего, он-то надеялся провести ночь на лавочке.
– Может, кто знакомый есть у тебя здесь, в городе? – спросил Олег, немного выждав.
– Нет, никого. То есть ни одной гостиницы точно нет? – уточнил на всякий случай Рустам.
– Точно нет!
Рустам сделал глубокий выдох. Беспощадная реальность, о которой стоило догадаться ещё на пирсе, начинала обретать ясно различимые контуры.
– Но что же мне тогда делать?
Олег иронично улыбнулся:
– Раньше надо было думать!
Рустам нахмурился – ему-то было не до шуток.
– Ну-ну, – затараторил Олег, убирая усмешку. – Сейчас что-нибудь придумаем.
Он снова сложил губы трубочкой: видать, этот жест был его отличительной чертой, что-то наподобие милой привычки, не навязчивой, но всё же легко подмечаемой. Испытующе глядя на эти губы, Рустам подумал, что когда-то он всё это уже видел, проживал всю эту ситуацию. Дежа вю. Откуда-то он помнил эти губы, этого человека, даже диалог их был ему знаком – это был не случайный разговор транзитного путника с местным прохожим, а доверительная беседа двух родственных душ.
– А ты на энтом острове, как он там зовётся, отдыхал, что ли? – неожиданно поменял Олег тему разговора.
– Я там жил.
– Почему «жил»?
Рустам заглянул в глаза Олега и поразился, насколько они были ему знакомы. Руки сами собой расцепились, и, не понимая почему, Рустам вкратце пересказал Олегу всю свою историю, искажая её в тех моментах, что касались Кости. Олег участливо покачивал всё это время головой, временами то вытягивая, то поджимая губы.
– Печально, – медленно вздохнул Олег, когда рассказ Рустама был окончен.
– Что именно?
– Ну-у, то, что ты в конце своего пути оказался на скамейке в парке, – по-доброму рассмеялся Олег.
Необыкновенная прямота парня подкупала, обижаться на его слова – как бы резко они ни звучали – не выходило, хотелось присоединиться к его ироничному взгляду на вещи, поскольку отчасти всё это было правдой.
– Но я бы не стал утверждать, что это совсем уж печально, – попробовал возразить Рустам, – во всём этом есть и масса положительных моментов.
– Ну да, любой опыт бесценен.
Их взгляды вновь пересеклись, они друг другу улыбнулись.
– А знаешь, что? – загорелись вдруг глаза Олега, он хлопнул Рустама по плечу, впервые, после рукопожатия, к нему прикоснувшись. – Ты вроде парень нормальный, адекватный, давай-ка у меня переночуешь – сразу оговорюсь, энто я от чистого сердца, без всякого умысла: скоро роса опустится, промокнешь же, если здесь останешься.
– Ну-у, – нечаянно передразнил Рустам манеру своего нового визави, – я даже не знаю…
– А чего тут знать – вот когда простынешь, тогда и будешь знать!
– Мне как-то неудобно…
– Неудобно пальцем сам знаешь что делать! Не бойся меня, я хороший человек.
Олег широко улыбнулся. Рустам задумался: незнакомец не производил впечатления разбойника или серийного убийцы, выглядел вполне интеллигентно, говорил чётко и внятно, смотрел прямо в глаза, взгляда не отводил. В итоге Рустам решил довериться той части своей личности, которая надеялась, что Олег – человек воспитанный, говорящий искренне, без камня за пазухой. В конце концов, знакомиться на улице Рустаму было не привыкать, а уж как действовать в закрытом пространстве наедине с хозяином квартиры (если вдруг что-то могло показаться подозрительным и настораживающим), он знал не только в теории – опыт случайных знакомств сейчас явно играл на его стороне. Секундное замешательство – и внутренний голос, согласившись с доводом про утреннюю росу (которая в приморских районах походит больше на мелкую морось и о которой Рустам как-то мимолётом забыл), уговорил-таки Рустама принять убедительное предложение. Ура! Сон под открытым небом – куда более опасное занятие для здоровья – отменяется!
– А где-нибудь поблизости продуктовый магазин есть? – поинтересовался Рустам у Олега, накидывая рюкзак на плечи. Ему не хотелось идти в гости с пустыми руками.
– А вон там по дороге круглосуточный есть. Давай-ка зайдём, если тебе надо, что ли.
Они, не торопясь, зашагали. Олег немного рассказал о себе: работает в пожарном депо, живёт один, родители давно умерли, а братьев-сестёр у него никогда не было. В поисках достойного заработка перебрался много лет назад в этот портовый городишко – планировал работать на местном рыбокомбинате, но что-то не заладилось в отношениях с руководством, потому Олег через несколько месяцев и уволился. Возвращаться в родной убогий посёлок в тайге не хотелось – иного пути, как спиться, он там для себя не видел, поэтому принял решение остаться здесь, попытать удачи на другом поприще. Вроде, удалось – зацепился. Ну и море рядом, конечно же: какая-никакая, а романтика! Теперь Рустам слушал с интересом, удерживая себя лишь от того, чтобы не рассмеяться, когда Олег в очередной раз складывал губы и затягивал своё умилительное «ну-у».
Дом Олега оказался почти рядом со сквером: один квартал налево, заход в магазин на углу скособоченного двухэтажного дома, ещё полквартала – и они уже на месте. Остановились у двери подъезда. Олег закурил. Курил молча, задумавшись о чём-то своём. Рустам не решался нарушить тишину его мыслей, хотя временами замечал, с каким интересом Олег рассматривал его. О чём он думал в эти мгновения? Какие потаённые размышления озаряли светом его внутренние пространства – жилище самых сокровенных желаний и грёз? Рустам попробовал напустить на себя образ беспечного человека, сделать вид, что оценивающий взгляд Олега (а он был оценивающим?) для него ничего не значил, но смущение прорвалось наружу, когда Рустам застенчиво улыбнулся, в очередной раз споткнувшись взглядом об взгляд Олега. Олег улыбнулся в ответ.
– Ну что, пойдём-ка? – наконец произнёс Олег, щелчком указательного пальца метнув окурок куда-то в темень; было слышно, как окурок звонко обо что-то ударился.
– Пойдём, что ли!
Квартира оказалась на самом верхнем этаже. Пока поднимались по полуосвещённой лестнице, Рустам успел подметить, как у Олега задралась куртка на пояснице и оттуда на какой-то миг выглянула часть татуировки, выбитой на спине.
– Ну-у, заходи, располагайся! – распахнул благодетель перед Рустамом чёрную железную дверь. – Представь, что энто гостиница. Горничная, правда, не убиралась сегодня.
– Спасибо.
Пока Олег суетливо подправлял некоторые штрихи, оставленные перед уходом, Рустам немного осмотрелся. Скромное убранство располагало. Отпечатки холостяцкого быта – как же без этого! – были видны повсюду, но в целом обстановка была уютной. Рустам окончательно успокоился.
– Ты пока иди душ прими, смой пыль фронтовых дорог, так сказать, а я соображу, чем нам перекусить, – предложил администратор гостиницы, покончив со сбором вещей, валявшихся по углам. – Ты рыбу ешь?
– Да. Там продукты ещё в моем пакете. Возьми, пожалуйста.
– Хорошо.
Попав под струи горячей воды, Рустам впервые за вечер подумал, как необъяснимо странно, но в то же время удивительно мудро устроена жизнь. Ещё час назад он искал сон на скамейке в парке, совершенно не думая о чуде, а оно, реальное, произошло само собой. С небес вдруг снизошёл к нему ангел во плоти обычного доброго парня, и вот Рустам уже моется в его тесной ванной комнате, а тем временем ужин для него разогревается на плите. Неужели на белом свете такие невероятные чудеса возможны? Если так пойдёт и дальше, то Рустам согласен утонуть в океане людей! Спасибо тебе, Господи!
Закончив мыться, Рустам обернулся выданным полотенцем, прошёл на кухню. На кухне Олег наколдовал пир горой: к грибам, обжаренным с картошкой, присоединились аппетитный отварной кусок лосося, салат из свежих овощей, охотничий копчёный сыр и горчица. Пакет Рустама продолжал нетронутым стоять в прихожей.
– А ты чего мой пакет не разобрал? – укорил Рустам хозяина дома, одеваясь. – Там печенье и шоколад. Я, правда, хотел мороженое купить, но не нашёл.
Олег слова Рустама, кажется, пропустил мимо ушей, в ответ на замечание Рустама сходу выпалил:
– А мы водку пить будем, что ли?
И вытирая замасленные руки о фартук, пояснил:
– Мне-то градус понижать нельзя, токмо повышать.
Рустам замешкался. Он редко позволял себе подобную слабость, но сегодня вечером искушение представлялось ему по-особому сладким и заманчивым.
– А давай! – махнул рукой. – Гулять так гулять!
– Ну вот и славно! – обрадовался Олег. – А то мне самому-то охота горло промочить, а в одну глотку лить неудобно.
Он вынул из морозильника запотевшую поллитровку, достал из шкафчика крохотные стопки.
– Будем пить культурно и аккуратно, – улыбнулся официант, протирая посуду подолом фартука. – Ан то мне всё-таки завтра на работу идти ещё.
– А ты во сколько уходишь? Когда вставать?
– Да спи, отдыхай! – предвосхитил хозяин беспокойство гостя. – Тебе же торопиться пока некуда?
– Вроде, как некуда…
Олег разлил по половинке:
– Ну вот и прекрасно! За знакомство!
– За знакомство!
Чокнувшись, они махом одновременно опустошили рюмки и с жадностью налетели на закуску. Оба сильно проголодались.
Когда за окном короткая летняя ночь подала первые признаки увядания, охмелевшие мужчины, успевшие за долгой совместной трапезой узнать друг друга получше и почти подружиться, перебрались в комнату. Гостеприимный хозяин дома застелил для Рустама единственную кровать, себе соорудив лежанку на полу из матраса.
– Почему ты мне помогаешь? – растягиваясь на кровати, спросил вдруг Рустам, подтверждая известную истину о том, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
Олег, в трусах и до сих пор не снятой майке, застыл с подушкой в руках, осоловелыми глазами недоумённо уставился на автора бессмысленного для него вопроса, через пару секунд выдохнул:
– Я не знаю… А почему ты дышишь?
Рустам пожал плечами – в охмелевшем от алкоголя сознании отыскать ответ на такой сложный вопрос не представлялось возможным. Олег кинул подушку Рустаму и щёлкнул выключателем:
– Давай-ка спать, брат!..