Слишком легкие вещи

     

    Больше всего в их встречах ему нравился именно этот момент, неизменный и почти ритуальный — когда Женя проходил в спальню, на ходу стягивая с себя пропахшую пыльным летом и потом футболку, обнажая неровно зарубцевавшийся шрам на животе и выцветшую, синеватую и довольно уродливую татуировку кота на предплечье, о которой говорить не любил и неизменно каменел лицом на чрезмерное к ней внимание. Он садился на край кровати и можно было положить подбородок ему на плечо, с каким-то отстраненным любопытством следя за тем, как он разворачивает узловатыми, длинными пальцами небольшой комочек синей изоленты, содержимое которой почти сразу перекочует в желтоватый пузырь лампочки у него на колене — а потом начнется и мысль об этом покалывала его затылок непонятным беспокойством. Но пока он готовится, можно безмятежно наблюдать за деловитыми движениями пальцев с неровными краями ногтей, думая об отце, которого никогда не было и о том, как тот мог бы точно так же просто и не торопясь вырезать ему из куска дерева свистульку, лошадку или солдатика, рассказывая таким же хриплым и суховатым голосом, как у него ладятся дела на работе, кто и сколько раз его подрезал по пути домой и что во вторник будет неплохая погода для рыбалки, можно выбраться самым ранним утром…
    … Когда сизоватая змейка дымка ворвется в его мозг ворохом горячих, кристально-четких мыслей и ощущений, которые лихорадочным каскадом прошьют его от затылка до кончиков пальцев на ногах, он с каким-то неловким стыдом подумает, что со всем этим стоило бы идти на психфак, а не вот это вот все, но крепкая ладонь с узловатыми, пахнущими сигаретами и машинным маслом, пальцами уже требовательно сожмется на его шее, притягивая к себе, сминая мысли и чувства в один горячий и липкий комок, из которого он уже не захочет выбираться в ближайшие несколько часов.
     
    ***
     
    Он никогда не думал, что именно эта мелочь поломает, зацепит его кривым рыболовным крючком за что-то дрожащее внутри, потянет и размотает по нитям и тросам, сворачивающимся в ноющий узел где-то внизу живота. Голос, монотонный, невыразительный и даже слегка гундосый, слегка в нос — Андрея вообще нельзя было назвать эмоциональным, когда они в первый раз встретились, он подумал «Вот сухарь», но планов на вечер было решительно никаких, а потом постепенно пошло и поехало… Как-то само собой. Словно так и надо. Андрею.
    Андрей звонил с вечера, выезжая с работы, начиная разговор про то, что взять и к чему, но в каждое слово ему каким-то образом удавалось вложить что-то еще, что-то неуловимое, заставляя вспышками-образами представлять, как его руки медленно выворачивают руль, как он, прищурившись, оценивает движение, как коротко поправляет на ухе дужку беспроводной гарнитуры, так близко и ощутимо, что перехватывало дух. Хотя, может он себе это придумал. Может дух по-настоящему перехватывало оттого, что так же буднично, без какого-то перехода, без липкого предвкушения и какой-то жалкой горячности в голосе, с которой люди говорят обычно какие-то невыносимые пошлости, он начинал говорить ему, что, как и в какой последовательности будет делать, когда приедет.
    Привычно сворачивая на перекрестке и не отрывая взгляда от дороги, он отстраненно, словно пересказывая сюжет когда-то просмотренного уже фильма, расскажет ему как коснется языком чувствительного места прямо под ухом и этот мелкий момент заставит человека на том конце провода нервно прикусить губу. Приспуская окно и прикуривая сигарету на светофоре, без тени стыда и неловкости опишет как именно его руки опустятся по линии спины за резинку домашних спортивных штанов и слушатель задержит дыхание, чтобы через секунду медленно и осторожно выпустить слишком горячий выдох. На половине пути и на половине рассказа, он резко прикусит мундштук сигареты, с хрустом ломая ментоловую капсулу внутри, а потом ровно поинтересуются, слушают ли его — слушают, представляя легкий холодок мяты в теплом дыхании перед поцелуем. Поднимаясь по лестнице и не обращая внимания на любопытные глазки входных дверей, он будет говорить такие вещи, которые действительно могли бы вогнать в краску постороннего — но ему, похоже, все равно, и это возбуждает и вызывает беспокойство в почти равной степени.
    Когда Андрей остановится перед его дверью, он приложит разгоряченный лоб к прохладной двери, успокаивая пульсирующую кровь и дрожащее дыхание, думая о том, что стоило бы не открывать, стоило бы спросить, почему у этого волка такие спокойные глаза и прохладные руки, но даже не заглядывая в дверной глазок, даже не встречаясь с ним взглядом он смутно понимает — почему и уже открывая дверь знает, что это плохо кончится, когда-нибудь все это очень и очень плохо кончится, поросеночек…
     
    ***
     
    Если бы у него спросили, что он нашел в шибари, он бы задумался на пару мгновений, а потом сказал бы три слова. «Ленты, цепи и нити». И веревки, но веревки подразумеваются сами собой. Все это — не уточняя, что именно — он представлял себе как холодную тяжесть цепей, шелковую, атласную гладкость лент, режущую, стягивающую, вызывающую озерцо слюны под языком, остроту нитей и шершавое трение веревок. В этом была какая-то магия, правда.
    Олег приходил к нему, слегка согнувшись под весом своих цепей, тяжелый и мускулистый, всегда немного удивленный тому, как снова здесь оказался и каждый раз от него пахло дорогим коньяком и сданным четко в срок квартальным отчетом. Каждый раз он не верил, словно наблюдая со стороны, как в звенья его цепей продевают веревки, повторяя их узор, смягчая их тяжесть, поднимая увитые ими руки над головой и связывая у запястий — последний узел затягивался на кончиках пальцев, прямо над скромным золотым кольцом на безымянном пальце правой руки. Когда очередной виток щекотно проходил где-то над горлом, он коротко смеялся, неловко и почти мальчишески, понимая, что на какие-то пятнадцать минут он, кажется, свободен.
    Когда Дима заходил в комнату, пружиня шагом и почти танцуя, владелец веревок сразу вспоминал забавную гравюру эпохи Эдо — невинную и все же эротическую, на которой смеющаяся гейша, кружилась, разматываемая за атласный пояс-оби каким-то лихим самураем. Она умоляет его остановиться, он, со зверским выражением на лице, спрашивает: «Yoi de wa nai ka?». «Все ведь хорошо, тебе же это нравится?». Он мысленно повторял эти слова, раскручивая Диму за плечи, переворачивая на живот и на спину, виток за витком, узел за узлом, крест-накрест и параллельно, словно увлеченный паук, пока в какой-то момент они не останавливались, встретившись взглядами — и в этот момент, глядя в его улыбающиеся, сверкающие глаза, он переставал понимать, кто здесь паук, а кто - невинная гейша.
    У Миши была очень нежная кожа — любое чрезмерное натяжение оставляло на ней след и вызывало сдавленное шипение сквозь зубы. У обоих. Напряженные, словно решая какую-то сложную геометрическую задачу — так оно и было, впрочем, они двигались, подчиняясь какой-то негласной физике нитей, острейших струн, способных лопнуть в самый ненужный момент. Игра, изматывающая и почти не приносящая удовольствия ни одной стороне, повторялась раз в неделю, то усложняясь, то превращаясь почти в примитивную, оставляя неизменным только один момент — натяжение. Он бы давно перестал отвечать на звонки, если бы не знал, что за всем этим тягостным процессом скрывался тот сладкий момент, когда тело под его руками, увитое нитями и веревками, превращалось в инструмент — и можно было играть на нем, проводя пальцами от одной дрожащей струны к другой. Некоторые учились играть на гитаре, ему же нравилось думать, что он может превратить в гитару человека перед ним… Главное только знать как.
    Когда он заканчивает говорить, я осторожно поправляю узел у него на груди так, чтобы веревка под животом равномерно распределяла вес. Тонкая паутинка слюны растягивается меж его пересохших губ и я аккуратно подцепляю её кончиком мизинца, чтобы попробовать на вкус, краем глаза наблюдая, как расширяются его зрачки. Но это легкие вещи, слишком легкие вещи, чтобы заострять на них внимание.

Фото Екатерина Захарова