Осколки памяти

Эпиграф?

я знаю в молчаливом ожиданьи
о том, что канет в Средиземном море.
о том, кто парус чёрный лишь приметив,
шагнёт вперёд в объятья океана,
ему вверяя все свои надежды
и упованья на другой исход,
разбитые одним лишь взглядом в море,
где чёрной точкой в ясном горизонте
все силы отняты, и их осталось ровно
на этот шаг в безбрежную пучину
и усыпальницу земных потерь.

вы были правы, ждать больней
любого, искусно причиняемого зла,
пожизненно желать Принцессы Грёзы,
пожизненно ждать сына из-за моря,
у пасынка пожизненно любви
просить и жизнью расплатиться с ожиданьем…

вы были правы, Боги, человек
не вправе тратить дни свои напрасно,
и ожидание ему платить не вправе благодарностью…

сгорайте же, безумцы, не желавшие прожить
всю жизнь такой, какой она давалась, такой, какой она была!
искавшие и ищущие счастья за кромкой горизонта,
где глаз не в силах удержать знакомый образ,
пригрезившийся бедному рассудку,
что силится судьбу преодолеть.

сгорайте! вашим светом наполняясь,
быть может, мы, идущие за вами,
одержим хоть единожды победу
над ожиданьем нашим вместо вас…

Е. Богатырева (вероятно).


Записи в дневнике. 09.11.20... г. Сб.

Всему на свете рано или поздно приходит конец. Живи с осознанием этого, и тогда удары судьбы не застигнут тебя врасплох и не смогут разорвать в клочья душу и сердце.

Телефон не молчал. Пикали сообщения из ватсапа, звоном гонга объявлялась спамная реклама, которую я никак не мог заблокировать, приходили уведомления из фейсбука. Народ готовился к лыжному сезону и вовсю постил в ленте предложения, куда бы поехать катнуть на выходные, а то и на подольше.
Ноябрь ещё только начинался, но на улицах уже пахло мандаринами, магазины обвешивались гирляндами лампочек, кофейни предлагали глинтвейн и горячий имбирный чай.

Я сидел сегодня дома. С самого утра заканчивал взятую домой работу и поминутно заглядывал в тот, самый важный для меня чат, который был моей главной связующей нитью. Звонками мы с ним почти не пользовались. У нас обоих часто не было возможности поговорить — вокруг были люди, дела отвлекали, параллельные звонки. Мы не были свободны в разговорах вслух вне своих домов, поэтому писали друг другу так часто, как могли.

Но последние недели я с чуткостью преданного пса улавливал перемены. Так, наверное, животные предчувствуют надвигающееся землетрясение или цунами. Как тогда, в Таиланде, где я был с родителями. К нашему счастью, в тот день мы уехали на экскурсию вглубь страны. А когда вернулись, на месте нашего отеля были одни обломки. Да и всё побережье тогда казалось сплошным апокалипсисом.

Сегодня с самого утра чат был скорее мёртв, чем жив.
«Доброе утро, солнышко».
И мой ответ: «Доброе утро, как ты спал? (kiss)»

Я ещё продолжал что-то писать. Кидал ссылки из ютуба, музыку, фильмы, спрашивал его мнение, называл людей и смеялся. Как обычно, у нас не совпадали выходные. Он почти всегда работал в субботу и воскресенье. Я, чтобы побыть с ним целый день, ухитрялся вырвать дни из рабочей недели, рискуя своей головой, наживая неприятности и усложняя без того непростую ситуацию, в которой находился у себя на работе. Я не говорил ему. Не хотел лишней напряжённости в разговорах. Лёгкость — вот что я считал залогом прочности отношений. Я старался, чтобы в нашей с ним жизни было поменьше драм.

Сегодня он молчал в ответ или отделывался короткими фразами. Я держался на грани — «я всё понял, и я не понимаю ничего». В последнее время ссоры по мелочам накатывали на нас внезапно. Мы говорили друг другу слова, которые тяжело было забыть даже после взаимного прощения и примирения. Я не хотел ссориться ещё и сегодня. Знал, что он идёт куда-то на день рождения, но подробностей не выяснял. У нас почти не было общих друзей, и к лучшему, возможно. Это давало мне ощущение безопасности. Я сам собирался сегодня в клуб со своими друзьями. Тяжёлая неделя на работе и напряжение в отношениях требовали выхода. Хотелось напиться до беспамятства, чтобы хоть на мгновение перестать думать, прокручивать ситуации, мусолить слова, возможные и невысказанные ответы.

Почему самые удачные, тонкие и язвительные слова приходят с опозданием? Когда твой оппонент уже удалился и спор нашёл свой конец или исчерпывающее решение… А ты всё ещё думаешь, переживаешь, продолжаешь внутренний диалог, который по сути своей является монологом.

Только недавно, после очередной бурной ссоры, которая чудом не привела нас к разрыву, мы написали друг другу очередные признания в любви. Мы действительно испытывали эти чувства и, подчиняясь порыву, изливали друг на друга нежность. Сначала написал он. Через день, то есть сегодня утром, — я. Он ответил:
— Я видел. Я тоже тебя люблю, сердце моё. — Но что-то в его словах меня зацепило. Какой-то оттенок. Не то холодности, не то усталости. И вот он молчал. Молчал уже несколько часов.

Мне уже надо было ехать. Такси ждало внизу. Мой друг Пашка Белявский наяривал мне по телефону, требуя поторопиться, а я, одетый и обутый, всё смотрел на экран и ждал, не решаясь написать сам. Потом все-таки набрал: «Хорошо тебе погулять там (kiss, kiss, kiss)».

Из дома я вышел с тяжёлым сердцем, предчувствуя если не катастрофу, то нечто похожее. Словно был какой-то предел или даже барьер, который мы не смогли перешагнуть, чтобы быть вместе и жить дальше.

Он знал, что я жду его слов. Знал, что я не могу без него больше двух часов. И от этого его молчание приобретало оттенок намеренной жестокости.

Когда-то, держа меня за руку, он сказал: «Если бы ты был со мной, я не отпустил бы тебя ни на минуту. Я сделал бы всё, чтобы ты видел только меня и даже не думал смотреть в сторону». Так и случилось.

Я не смотрел по сторонам. Всё в моей душе всегда восставало против этого. Хотя среди геев, насколько я знал, неверность — не такая уж редкость. Да и самому мне не очень-то верилось в крепкие и длительные отношения. Это всё в книгах или в кино красиво — жили они долго и счастливо и умерли в один день. В жизни всё сложнее. Намного.

Предательство, измена отталкивали меня ещё и своими последствиями. Не то что бы я не замечал красивых людей и не хотел их. Но я не смог бы пережить угрызений совести, необходимости скрывать, неизбежного разрушения тех отношений, которые у меня были и которыми я так отчаянно дорожил. Потому что понимал уже, насколько мне сложно вообще иметь хоть какие-то отношения.

Садясь в такси и пропуская мимо ушей возмущённые вопли Пашки и его брата, я вдруг ужаснулся очевидной мысли. Я больше не чувствовал его любви.

Нет, секс по-прежнему был потрясающим. Таким, после которого я пару дней ходил под впечатлением — физическим и душевным. И в то же время что-то неуловимо ускользало от нас, просачивалось сквозь пальцы, как вода.

Может быть, азарт? Ему нравилось завоёвывать, нравилась та, ни с чем не сравнимая острота ощущений, как на охоте. Когда он только подбирался ко мне с осторожными намёками, стараясь не спугнуть добычу, когда вычислил меня из многих. Сейчас я был завоёван прочно и до конца.

Я, в принципе, мог обходиться без его внимания и больше пары часов. Чувствовал при этом даже какую-то свободу и покой. Но как только начинал осознавать эти ощущения, неодолимое притяжение влекло меня к нему, причиняя при сопротивлении почти физическую боль. Я не мог оторваться.

Пытался? Да. Его слова обычно ранили меня так сильно, что у меня действительно начинало болеть сердце. В двадцать четыре года испытывать сердечную боль как при приступе — перспектива ужасала меня. Я не понимал, почему чувствую так сильно, так остро, пытался рвать нити, которые нас связывали, удалял всё, что напоминало мне о нём, и не мог дышать. Скучал я отчаянно. Чувствовал себя больным до тех пор, пока не возвращался, чтобы услышать его слова, увидеть его глаза, коснуться его плеча и губ. Так что, в конце концов, он начал подсмеиваться надо мной. А я понимал, что он прав, презирая меня в глубине души. Я сам презирал себя. Оправданием мне было только одно — я любил его.

Где-то услышал: «В каждом человеке спрятан садист. И быстрее всего он выходит наружу, когда кто-то всецело зависит от него». Я зависел от него. Он говорил, что тоже. Может быть, так было. Но не сейчас… Уже нет.


Я любил его, но не любил свою любовь к нему. Больше не любил. Где-то в глубине души мне, наверное, хотелось разрыва, но всё время что-то удерживало меня от решающего шага. Да и хотел ли я этого на самом деле? Не знаю. Возможно, мне нужен был какой-то толчок извне. Потрясение, которое вырвало бы меня из этой липкой сосущей паутины. Или не нужно было… Иногда я окончательно переставал понимать, чего же я хочу на самом деле.

В тот вечер в клубе я встретил Альберта.

Снова…

11.11.20... г. Пн.

Любовь уходит незаметно. Меньше становится ласковых слов, меньше страсти, меньше внимания. И вот уже он не спрашивает, выспался ли я, не напоминает про обед, не рисует картинки. А ты всё ещё в плену. Ты всё ещё не хочешь поверить в то, что всё ушло.

Смех становится принуждённым, на грани истерики. Вымученные шутки — а ведь когда-то мы смеялись просто так, без всякой причины, просто глянув друг на друга. Каждая фраза вызывала восторг, каждый жест — желание. Такое сильное, что с трудом дотягивали до вечера.

Ещё остались ничего не значащие разговоры о погоде, о работе, о книгах, о людях, с которыми мы оба были знакомы. Мы по-прежнему говорили о них, но они уже ничего не значили для нас. Это был всего лишь повод завязать и поддерживать разговор.

Новизна ощущений — в прошлом. Тогда я был для него новым и неизведанным. Теперь же секс со мной — проторённая тропа, на которой знаком каждый изгиб.

Мы закрылись в своем мирке и заскучали в нём. Пять месяцев страсти — это много или мало?

Сейчас я не смог бы точно сказать, когда почувствовал охлаждение. Что-то вдруг изменилось. Непонятно, что именно. Как будто невидимая ладонь упиралась мне в грудь каждый раз при попытке выяснить, что же происходит. В чём я изменился или виноват перед ним? Хотя, если любовь уходит, то разве кто-то в этом виноват? Можно было сколько угодно обвинять себя и совершенно не понимать — что делать и как теперь себя вести.

Оглядываясь назад, я понимаю, что стал свободным ещё тогда, когда он облил меня холодом в четырёх фразах, написанных за целый день. Всё было кончено. У меня хранились целые папки наших диалогов. Мне было с чем сравнивать. Почему-то мне хотелось сохранить их. На память. Не знаю, может быть, какое-то новое, более сильное чувство сможет вытеснить из моего сердца эти воспоминания, но пока мне хотелось, чтобы они оставались со мной.

Свобода была для меня необходимостью, залогом будущего. Я всегда старался разобраться до конца, чтобы знать, что ничего не должен тому, с кем расстаюсь, и он не питает в отношении меня иллюзий. Идеального не бывает, как я потом убедился. Ты всё равно остаёшься в заложниках. У памяти, прежде всего. И за чувства других ты никак отвечать не можешь.

Тем же субботним вечером в клубе прошлое напомнило о себе так ошеломляюще, что я не смог увернуться от удара. Принял его обречённо, понимая, что, как говорится, от кармы не уйдёшь.

Холодная вода снимала жар в руках, лилась в отсвечивающую синевой от верхнего света раковину в туалете. Музыка глухо долбила в стены и в виски, и отражение моё пыталось смотреть на меня мутным взглядом. Глаза с расширенными зрачками, два ярких пятна на щеках, дебильное выражение лица. Мокрые волосы. Пора было тормознуть, иначе могло закончиться плохо. Однажды я уже попал в больницу с алкогольным отравлением. Впечатления остались незабываемые. Начиная от клизмы и промывания желудка и заканчивая визитом моего старшего брата, который забрал меня из больницы и уже дома втащил мне в челюсть так, что свет померк. Он меня, конечно, потом откачал и извинился, но предупреждения попросил не забывать. У моих родителей и так со мной было достаточно проблем, он сказал не добавлять, иначе сам добавит. Мне.

Движение за спиной отвлекло меня, и я с трудом сфокусировал взгляд на том, кто неожиданно остановился и смотрел на меня откуда-то издалека. Из прошлого.

— Даня?

Я смотрел и молчал. Узнавание пробивалось ко мне сквозь алкогольный морок, да я ещё и дунул с пацанами, когда все курить пошли, хотя стабильно не курил с зимы, так, баловался иногда за компанию.

— Какие люди! — Я улыбался в зеркале сам себе. Взгляд никак не хотел собираться на человеке за спиной…

…С Альбертом я расстался в марте. Это были мои вторые отношения после долгого перерыва. Вторые и самые длительные. О первых, которые сотрясли всё моё мироздание, чуть позже.

Я изо всех сил старался не вспоминать, и если бы можно было стереть память, то стёр бы её начисто. За время учёбы в институте, ненавистной мне с первого курса, я пробовал много чего из веществ, кроме опиатных, конечно. Тяжёлых мы все боялись как огня. Видимо, инстинкт самосохранения у меня был хорошо развит, и суицидником мне стать не светило, это уж точно. Всё остальное было вполне интересно и имело всего один недостаток: память возвращалась.

После расставания с Альбертом я не мог спать. Засыпал на пару часов, потом словно толчком меня подбрасывало на постели, и лёгкие никак не хотели вдыхать воздух. Я ходил по квартире, открывал окна, чтобы замёрзнуть, хотя только недавно вылез из воспаления лёгких и смог начать работать. Я не хотел и не мог спать. Читал, сидел за компом, играл во что-то. Так прошла вся весна. И если бы кто-то спросил меня, что́ не давало мне заснуть, в глубине сердца я ответил бы — совесть.

Днём можно было пить. Я брал вискарь и сок, садился в постели и накидывался, чтобы притупить ощущения, провалиться в спасительное забытьё. Так становилось легче. Только так получалось заснуть, и просыпаться мне не хотелось. Работу я забросил. Отец был в гневе — я работал у него. Старший брат, у которого я тоже работал, был в ярости. Они приехали оба вечером, нашли меня в полном коматозе, глянули, вызвали врача, который на три дня уложил меня под капельницу. Потом пригрозили — ещё один залёт, и они положат меня в психушку. Как ни странно, я поверил. К психам мне пока не хотелось…

Альберт с непонятным выражением на лице смотрел в глаза моему отражению.

— Плохо тебе? — Было в его голосе что-то, нераспознанное мной из-за того, что меня водило и туман в голове не давал соображать.

— Не-а.

Это казалось мне смешным. Я с ненавистью смотрел на свои губы, растягивающиеся в улыбке. Хотелось самому себе выбить зубы. Ударил кулаком по зеркалу. Стекло бронированное. Жаль. Он перехватил руку, развернул к себе, стиснул ладонями виски, глянул в глаза.

— Готовый уже, да? 

      Я помнил его лицо до малейшей чёрточки. Светлые волосы, холодные голубые глаза, резко и чисто очерченные скулы. «Истинный ариец» — когда-то мы могли смеяться вместе.

— Ага-а-а… — Весёлое отчаяние накрывало меня с головой. За весь вечер ни одного звонка, ни одного слова в чате. Я праздновал свою свободу. Я свободе-е-ен… Словно птица-а-а в небесах… Я свободе-е-е-ен…

Обрывки воспоминаний… Память ты моя, память…

13.11.20... Ср.

Нельзя войти дважды в одну реку, это я знаю точно. Но можно войти в неё другим человеком. Если, конечно, ты стал им. А я стал? Не знаю… Но вот уже несколько дней я просыпаюсь и начинаю день без моего «Доброе утро, счастье моё!!!» и заканчиваю без его «Спокойной ночи, жизнь моя». Жизнь моя не закончилась, но течёт словно в замедленной съёмке. Я наблюдаю себя со стороны и представляю, как проживает день он.

Иногда я чувствую себя счастливым от осознания того, что у меня всё было. Это ведь не каждому дано — переживать так сильно и близко. Может быть, в моей жизни больше такого не повторится. Поэтому иногда я сквозь боль чувствую это счастье — как солнце, утонувшее в море. Его лучи ещё пробиваются из-под тёмной воды…

В то воскресное утро я открыл глаза и не сразу понял — где я. Потом узнавание ударило под дых, заставило сердце учащённо заколотиться в ребра, звоном отдалось в мутном с похмелья сознании. Эта комната… Стены отливают оттенком сливок и едва уловимым серебром. Серое утро смотрит в окно сквозь приоткрытый роллет. Я помню, как Альберт купил эту квартиру и показывал мне её.

— Смотри, совсем близко от твоего дома. Я смогу провожать тебя.

Он знал, что мы не сможем жить вместе.

Мой отец был военным. Этим всё сказано. Бывших военных не бывает. Выйдя в отставку, он увёз нас — меня и маму — из С. в столицу… Ну, почти… Помогли армейские друзья, бросившие на хрен упадочный в плане бизнеса и работы Крым. Мне было тогда тринадцать. Новая школа в подмосковном городке (столица оказалась нам не по карману даже при помощи всех родных и близких, и была ещё другая семья, но о ней потом), новые друзья, новая жизнь. Всё равно каждое лето мы возвращались в Крым, жили там подолгу, неделями, пока отец был занят. Он строил сам, строил другим и встал на ноги там, где многие сдались бы. Сделал имя. Не гремящее, но то, которому доверяют. Репутация у него была безупречной. Я гордился им.

Одним-двумя словами я мог разрушить всё, что он создавал годами. Не я, так другие. С моей помощью. Мне подробно объяснили это однажды. Я понял. Я вообще понятливый…

Где-то лилась вода. В душе, наверное. Смертельно хотелось пить. Я приподнялся… Память ты моя, память… Глаза нашли стакан с водой там, где Альберт всегда его ставил для меня. Моё тело помнило здесь всё лучше меня. Я старался забыть. Откинул одеяло. Прохладный воздух заставил покрыться мурашками руки и грудь. Альберт не любил жару.

…Арамболь плавился от жары. Хорошо, что кондиционеры в комнатах дома были новыми и работали на всю катушку…

Нет… Про Арамболь тоже потом…

Одеяло как облако, большое и тёплое, белые скользкие простыни, подушки… Напившись, я сел, завернувшись в одеяло. Меня трясло крупной дрожью. Одежда лежала в кресле, аккуратно сложенная, но у меня не было сил до неё добраться. Я вспомнил, как меня рвало. Здесь, в прихожей, на светло-серый ламинат. Потом струи горячей воды. Везде. Мне казалось, они прожгут меня насквозь. Я ничего не соображал. Провал был глубоким.

— Проснулся?

Он стоял в дверях в белом махровом халате. Я не слышал, как он вышел из ванной, и не знал, сколько уже наблюдает за мной.

Схватился за телефон. Разряжен. Даже не включается.

— Подзаряди. — Альберт кивнул на розетку с зарядкой. Нет уж… Я не мог выдерживать его взгляд. При нём смотреть на пропущенные вызовы и эсэмэски. Чтобы он видел, какое у меня при этом будет лицо.

— Мне надо домой.

Выбраться из-под одеяла и натягивать на себя одежду — ещё одно испытание. Меня не смущало, что он видит меня голым. Даже наоборот. Я ощущал в этом какой-то вызов. Протест, что ли. Другое чувство мучило меня сейчас куда сильнее. Чувство вины.

Моя одежда — джинсы, футболка, светло-серая толстовка — была сухой и чистой. Когда он успел? Память услужливо подсунула мне пол перед глазами, с древесным рисунком, на который меня рвало до полной потери сил и сознания.

— Тебя проводить, или сам дойдёшь? — Альберт сушил волосы полотенцем. Они торчали в разные стороны над его порозовевшим лицом. Мне показалось, что до сих пор пальцы рук помнят лепку этого лица, которого я так часто касался, которое было мне когда-то так дорого. А сейчас?

Я прислушался к себе, но в сердце ничего не дрогнуло, не шевельнулось. Наоборот — накатывала тоска, поднималась мутной волной откуда-то из потаённых закоулков души. Хотелось лечь на пол и сдохнуть.

«Если он узнает…» — Эта мысль на мгновение заставила сердце пропустить удар. — «Хотя… Какая разница, ему давно наплевать на меня».

Но неосознанно я всё равно заторопился. Больше всего мне сейчас хотелось оказаться дома, включить телефон и увидеть пропущенные звонки от него. Или слова в сообщении… Хоть что-то.

— Я сам дойду. Ты же знаешь, мне недалеко. — Я мельком глянул на Альберта и отвёл взгляд. Не мог смотреть на него в эту минуту. Мне казалось, он видит меня насквозь.

— Я думал, ты сменил квартиру. — Он развернулся и прошёл на кухню. Там звякнули чашки и зашипел, нагреваясь, чайник. — Давно не видел тебя. Выпьешь кофе?

— Зачем? — отозвался я и возненавидел свой голос, хриплый и дрогнувший в самый неподходящий момент. — Меня та устраивает.

Я не стал говорить, что тогда у меня не было ни сил, ни желания что-то менять. А потом я научился не вспоминать. А не пересекались мы потому, что мне пришлось много работать, когда вышел из запоя, и ещё… Ещё в моей жизни появился Алекс, и мне поэтому хотелось всё время быть дома. Я не хотел и не собирался никуда ходить, ни с кем встречаться. С Альбертом — особенно.

— Я не буду кофе, спасибо! — крикнул я в сторону кухни, обувшись и застегнув молнии на высоких ботинках.

Он вышел проводить меня и закрыть дверь. Смотрел спокойно и чуть насмешливо. Мне не хотелось встречаться с ним взглядом. И только на лестничной площадке возле дверей лифта я нашёл в себе силы оглянуться:

— Спасибо за всё… Рад был тебя видеть.

13.11.20... Ср. ( продолжение)

Я шёл домой и, по выражению Алекса, козлил себя. Холодный осенний ветер пробирал насквозь, забирался под капюшон, остужал мой пылающий лоб, принося облегчение физическое, но отнюдь не душевное. Зачем я сказал ему, что рад был его видеть, если я совсем был не рад? Если воспоминания были настолько болезненными, что даже сейчас всё внутри меня стягивало тугим узлом, не дающим спокойно вздохнуть. Нет, я не был рад его видеть, но что-то же должен я был сказать человеку, который приволок меня из клуба в полубессознательном состоянии, отмывал от моей блевотины свой пол, мою одежду, меня самого…

От этих вопросов мне становилось совсем паршиво. Я хотел только одного — добраться домой, включить телефон и сообщить отцу и Нику, что жив и относительно здоров, а потом лечь спать в своей постели и проспать целый день, забившись с головой под одеяло.

А ещё… Я отчаянно хотел позвонить Алексу.

Когда-то, ещё на заре наших отношений, когда мы рвались друг к другу каждую свободную минуту, он сказал, что всё это похоже на наркозависимость. Как будто я — его личный сорт наркотика, его героин. И без меня у него ломка.

Я понимал, о чём он говорит. Я сам испытывал то же самое, когда не мог писать ему, когда не слышал его голоса в трубке. А когда мы ссорились — настолько часто, что порой меня накрывало чувство безнадёжности, — и замолкали в чате, не звонили друг другу, вынашивая и заостряя в сердце обиду, проверяя на прочность чувства, я испытывал почти физическую боль от ощущения его отсутствия в моей жизни. Это и была наша ломка.

Долго порознь мы не выдерживали. Не знаю, кто чаще шёл мириться первым. Наверное, я. Гордости во мне было не больше, чем в глупом голодном щенке, лижущем руку, кинувшую кусок хлеба. Без него я не жил, ничего не видел вокруг, погружался в своё отчаяние, а в голове крутилось только одно: «Ответь».

Наверное, и ему было так же плохо без меня. Или это мне хотелось так думать?

Дома я первым делом воткнул шнур от подзарядки в телефон и только потом стал раздеваться. Не торопясь, оттягивая момент истины, когда я увижу количество пропущенных звонков.

Звонил отец и Ник. От Ника было еще и СМС: «Убью».

От Алекса был один звонок сразу после полуночи. Я его не слышал из-за громкой музыки, разрывающей клуб.

В чате было два слова: «Как ты?» Через пару минут после его звонка. Потом в три ночи сообщение: «Я дома». Вот так…

У нас была с ним договорённость, что если мы гуляем отдельно друг от друга, то что бы ни случилось, отзываемся. Чтобы не причинять лишнего беспокойства.

Я ощутил себя полным дерьмом. Я не ответил. Не мог. В тот момент четыре слова показались мне пустыми и холодными. Они никак не хотели складываться в мостик между нами.

Я перезвонил отцу, сказал, что ночевал у друга. Он в ответ лишь сухо выразил надежду, что память у меня не отшибло и я не забыл, чем заканчиваются такие ночёвки. А если я не помню, то он напомнит.

Нет. Не отшибло. Хотя я и мечтал об этом. А ещё я мечтал оказаться снова в тех горах в Румынии смотрящим в невозможно синее зимнее небо между качающиеся верхушек елей, среди которых я лежал в глубоком сугробе, не чувствуя своего тела. Лучше бы меня тогда не нашли. Хорошо бы я остался там… Навсегда…

Я залез под одеяло, стуча зубами и жалея о том, что последний запасной косяк я скурил ещё три недели назад, спасаясь от бодуна, и, вознамерившись больше не пить, не делал запасов. Но стоило мне закрыть глаза, и я начинал видеть…

Белый отратраченный склон…* Вафля…** Снег хрустит под кантом, и ты перед подъёмником проверяешь себя, как учили. Колени, бёдра, таз, спина в скрутке…

Правый ботинок неудобно сдавливал голень. Не знаю, край носка там завернулся, что ли? В кресле подъёмника я расстегнул одно верхнее крепление, чтобы ослабить боль. Сойду — перестегну посвободнее.

По гладко выкатанному спуску с креселки я лихо съехал на левой ноге, поправляясь правой, которая в тисках ботинка всё равно как-то беспокоила. Остановился пониже опоры конечной станции подъёмника, засмотрелся на открывшийся сверху вид. Нет, наверное, ничего красивее этих гор в снегу и леса, сверкающего в лучах яркого зимнего солнца в ослепительной синеве неба, — так я тогда думал. И сейчас, в общем-то, тоже.

Родители сошли со следующего кресла, махнули мне палками и резко ушли направо на внетрассовый склон, спускающийся вниз в лес и к ручью, который нам обещали показать гиды. Вдоль него можно было отлично вальнуть по пухляку. Мы давно уже катали фрирайд. Я — года три, родители дольше. За ними уходила вся наша группа. Я заторопился, не желая отстать, привычным движением толкнулся палками.

Уже в самом начале спуска я понял, что что-то не так, но скорость была большая, ветер свистел, обжигая открытые участки лица — скулы, переносицу под маской. Рельеф был неровный, я чувствовал это коленями, но почему-то никак не мог поймать правую ногу. Потом я полетел.

Говорят, нет ничего хуже для лыжника, чем проворот в колене…

Есть. Если ты на полной скорости влетаешь в ёлки, то проворот в колене — это мелочи жизни. Как вышивка крестиком. По мениску.
Примечания:
* Отратраченный склон - тот, по которому ходил ратра́к, специальное транспортное средство на гусеничном ходу, используемое для подготовки горнолыжных склонов и лыжных трасс. Ещё ратраки могут использоваться для транспортировки грузов, перевозки людей, а также при спасательных работах в соответствующей местности. 

** Вафля - состояние склона, трассы после прохода ратрака, с характерными следами на снегу. Движение по такой поверхности сопровождается специфическим звуком.


14.11.20... Чт

Пишу зачем-то… Может, потому, что всё правда и главный ужас нашего времени — это не болезни, голод и войны, а одиночество? Раньше мы жили в деревнях, потом в городах, а теперь живем в интернете и строим там свои стены, прорубаем окна и двери… Главное — не забыть, где она, эта дверь.

Я уже не ждал ничего, смотрел на экран ноута бессмысленным взглядом. Молчание в чате. Молчит телефон. Надо как-то заснуть, потому что завтра на работу. И я пишу, давясь презрением к себе и к своей слабости: «Спокойной ночи, сердце мое. Я всё равно жду тебя». И мысленно добавляю: «Только не тяни, задыхаюсь».

В то воскресенье, проспавшись, я позвонил ему вечером. Он не ответил. Написал в чат. Потом ещё раз. Потом ещё… Потом сдалась даже моя способность к унижению. Пашка Белявский, вчера столкнувшийся со мной в магазине, сказал, чтобы я срочно перестал употреблять, или что я там бухаю или курю, а то вид у меня, как у человека, готового стать героем. Я изо всех сил старался взять себя в руки и жить дальше. В очередной раз…

Кто-то мечтает о том, чтобы быть не таким, как все, и совершает для этого поразительные по глубине и содержанию глупости. А кому-то однажды до смерти захочется стать таким, как все, чтобы перестать жить этой разорванной на «до» и «после» жизнью, сбросить маску, перестать играть.

Жизнь дискретна, как любил говорить наш препод по теории вероятности. Я, наверное, только сейчас стал понимать, о чём он говорил. Слишком много в моей короткой жизни было этих «до» и «после».

Тогда, в сугробе, глотая враз пересохшим ртом обжигающий колючий снег и вглядываясь в качающиеся верхушки карпатских елей, я отчётливо видел разрыв. Прошлого для меня больше не существовало. Не бывает танцоров со сломанными спинами и порванными коленями.

Десять лет тренировок. Поиски, расставания и новые поиски достойных партнёрш. Часы индивов, пропущенные дни, и даже недели, уроков в школе. Турниры… Костюмы… Блэкпул, к которому мы с Лизой готовились, намереваясь дойти, как минимум, до пьедестала. Тренеры выражались осторожнее. Куча денег, вложенная в нашу пару… Упрямый взгляд мамы в ответ на насмешливую едкость в этом вопросе отца, который хоть и был против этого моего спорта, но не вмешивался, наблюдал со стороны и платил… Я въебал всё.

Разрыв передних крестовидных и внутренних боковых связок, разрыв менисков правого колена. Левое уцелело. Компрессионный перелом позвоночника в поясничном отделе. Трещина в лучевой кости правой руки. Всё остальное — ушиб рёбер, сотрясение — казалось мелочами. Врачи сказали, что мне ещё повезло. Я мог и не встать больше после такого падения. Хорошей новостью было то, что меня не парализовало, иначе я точно покончил бы с собой, а плохой — что теперь мне надо было всё время поддерживать мышечный каркас. Иными словами, хочешь ходить — качай спину и пресс. Иначе тоже будешь ходить, конечно. Только под себя. И это на всю жизнь.

Та поездка в Румынию вычеркнула из моей жизни и последние два класса школы. Я учился в десятом, когда упал. Одиннадцатый заканчивал экстерном, но на выпускной сходил и умудрился даже навернуться с невысокого моста через ручей в парке, где мы все дружно фотографировались в позах, позорящих звание выпускника гимназии, как потом на прощание выразилась директриса, но нам уже было пофиг на её мнение. Дальше мы собирались позорить звание первокурсников…


15.11.20... Пт.

Не сравнивай прошлое с настоящим, а настоящее с будущим. И вообще не сравнивай ничего с ничем. Тогда не будет повода жалеть о том, что не сбылось, и о том, что не сбудется. Так проще жить — принимая всё, что даётся тебе судьбой.

Может, у кого-то понедельник — день тяжёлый, у меня всегда самый тяжёлый день — пятница. Именно в пятницу всех клиентов почему-то тянет посмотреть, чем наша компания занималась целую неделю и какой объем работ выполнен, и что ещё нужно сделать, изменить, докупить, и затрахать лично мне мозг так, что к концу дня я туго соображал и почти не мог говорить. За сегодня я отсмотрел пять объектов, а шестой оставил на закуску, чтобы хоть как-то улучшить настроение. Это был загородный дом, самый дальний из всех наших строек, и откровенным тупняком было оставлять его напоследок, потому что домой я вернулся бы в лучшем случае к десяти. Но этот дом был особенный. Я любил ездить и смотреть, как он меняется от недели к неделе.

К тому же мне до смерти не хотелось возвращаться домой. Если днём я ещё как-то заглушал в себе навязчивые мысли, отпихивал в сторону воспоминания, которые лезли в уши вместе с «нашими» с Алексом песнями, в глаза — вместе с теми местами, где я его видел, то вечером и ночью наступал конец света. Абстиненция, мать её.

Я равнодушно относился вообще ко всему, чем занимались мой отец и брат. У меня настолько не лежала душа, что бывало, я сваливался в откровенный саботаж, только бы спихнуть с себя обязанности и ответственность. Где-то терпели меня, где-то терпел я. Но в этот дом я влюбился. Не знаю, может, от того, что архитектор, который его проектировал, не брался за стандартные заказы. И если клиент начинал ему что-то объяснять про эркеры, колонны и кованые решётки на балконах, то отказывал сразу же, рекомендуя своего хорошего друга, с которым они когда-то вместе учились. Он любил спроектировать дом вместе с ландшафтом, начиная от рисунка ворот и заканчивая флюгером на крыше. Ему даже участки доверяли выбирать, иначе он отказывался от работы. И при этом клиентов у него было хоть отбавляй. С Сергеем Головиным мы работали всего пару раз. Этот дом был третьим объектом, который мы строили под его авторским надзором, и получили его только благодаря Нику, занимавшемуся системами для «умных» домов. А этот дом таким и задумывался. Совершенством во всех отношениях.

Звонок Ника застал меня на полпути к участку, когда уже стемнело.

— Где ты там? Давай в офис. Ты мне нужен.

Никита всегда был таким. Старше меня на двенадцать лет, он, казалось, всегда был взрослым, а потому имеющим право командовать и распоряжаться. Он был очень похож на отца и внешне, и характером. Такой же жёсткий в делах, язвительный и жестокий в выражениях. Как-то, поздравляя его с днём рождения, я, расчувствовавшись, сказал, что рад, что у меня есть такой брат, пусть и из другой семьи. На что он, окинув меня холодным взглядом серых глаз, таких же, как у нашего отца и у меня — в этом мы похожи, больше ни в чём, ответил:

— Ты не понял. Это ты — другая семья.

Минуты две я стоял на обочине и матерился, отводя душу, понимая, что по всем пробкам доберусь до офиса часа через два, а домой, если повезёт, то к полуночи, потом обречённо развернулся и поехал назад.

По ступенькам я поднимался, уже ощутимо прихрамывая. К концу дня колено начинало вести себя похабно, уставало и норовило подвести. А от долгого пребывания за рулём начинала ныть спина. Вспомнилось вдруг, как Алекс, если я позже него приезжал на нашу конспиративную квартиру, как он в насмешку её называл, первым делом загонял меня валяться на диван перед телевизором. «Чтобы твоя спинка отдохнула», — смеялся он, когда я блаженно вытягивался, закидывая ноги повыше на подушки.

Расколов тишину вестибюля, в кармане грянул телефон. Я всегда ставил звук на полную, чтобы не пропускать важных звонков. Не глянув на экран, поднёс трубку к уху. В коридоре горела одна лампа из трёх. Все сотрудники уже давно свалили отмечать «тяпницу» по клубам, домам и заведениям, и только из приоткрытой двери в кабинет Ника пробивалась полоса света.

— Да? — произнёс я в трубку, замедляя шаги.

— Приезжай сегодня. Я дома.

Не поверив своим ушам, я тупо посмотрел на имя на экране, заходя в кабинет, поднял взгляд на Ника, сидевшего в кресле возле кофейного столика, и мужчину напротив него на гостевом диване.

— Алло… Ты приедешь? — раздалось из трубки.

— Да, — машинально ответил я, встретившись взглядом с гостем.

Ник поднялся со своего места, кивнул мне.

— А вот и ты. Входи и знакомься — Альберт Александрович. Наш новый клиент.

17.11. 20... Вск

Где-то вычитал — «счастье человеческое причисляется к страданию теми, кто умеет различать». Что же, значит, все мы в глубине души отчасти мазохисты. Но я не променял бы это напряжение всех душевных сил, всего сердца на мёртвый покой равнодушия. Пускай бывает тяжело, и мучительно, и горько, но тем ярче оказывается открывшийся тебе рай.

Алекс улетел сегодня утром и ещё не звонил, хотя самолет уже должен был приземлиться в аэропорту Сочи, а он обещал позвонить сразу же, как на борту разрешат включить телефоны. Может быть, рейс задержался?

…После той встречи в клубе я подсознательно готов был к любому повороту, даже самому неожиданному. Какой-то внутренний инстинкт предупреждал меня, что всё равно придётся платить по счетам. Я сумел удержать лицо и даже улыбнуться, глядя прямо в глаза Альберту:

— Данил.

Мы пожали руки. От прикосновения сердце подскочило к горлу и завязло там колючим комом.

— Я вас помню, Данил Дмитриевич. — Он улыбнулся и снова сел на диван. — Мы с вами работали уже. Три года назад. Ресторан «Пеллегрино».

Я помнил. Память, лучше бы ты подводила меня.

Никита тогда ещё не перебрался с семьёй в столицу из своего Нефтеюганска. Мотался туда-сюда, здесь начинал налаживать бизнес, а там у него была стабильная работа. Поэтому с Альбертом он был незнаком. А на тех фотографиях… Там только моё лицо было видно. Ник тогда не стал копать глубже. Позвонил, кому надо, и все фото исчезли, а те, кто их прислал, больше никак себя не проявляли и со мной не пересекались.

Ник проводил Альберта до дверей и вернулся.

— Значит, ты понял — в понедельник к нему.

Он начал быстро собираться, а я сидел в кресле и допивал чай. Если бы не звонок Алекса, я бы, наверное, здесь бы и лёг спать, на диване. Устал страшно.

 — Все чертежи, проекты у него. Сам знаешь, что делать. Не маленький. И давай без фокусов на выходных. А то же я и правда приеду — убью, понял?

Я кивнул и закрыл глаза. Сил спорить и доказывать не было. А с ним я вообще старался поменьше общаться. И без того на душе было паршиво.

К ночи ощутимо похолодало, и я не сразу осознал, что же изменилось, когда запер двери и ввёл код сигналки на пульте. А потом, проморгавшись, понял — с озарённого огнями ночного города светлого неба крупными хлопьями валил снег.

В машине, едва я завёлся, заорало радио — очередным шедевром рекламы в стиле «Внимание! Смешно». Я прикрутил громкость. Впервые больше чем за полгода мне просто до умопомрачения захотелось курить. Хотелось выдохнуть в холодный воздух едкий дым и смотреть, как в нём тихо плывут снежные перья.

Тогда всё начиналось почти так же. Альберт Левашов три года назад только приступал к строительству сети загородных ресторанов, и отец получил его в клиенты. Не знаю, как ему удалось. Я в то время ещё ни во что не вникал.

Я знал, как всё будет сейчас, потому что слишком хорошо помнил. Не мог забыть, как ни старался.

Отец отправил меня к нему за документами на подпись. И я проклинал тогда всё: страшный муравейник метро, доцента Барашкина, который в чате группы написал, что не засчитает практику по двигателям тем, кто опоздает хоть на минуту. «Гироскоп ему в жопу!» — орал в сообщениях Пашка. Я не успевал ответить, хотя был того же мнения. Влетел в приемную офиса. Секретарша улыбнулась мне так, что я почувствовал себя, будто только что вышел из душа. Я, в общем, такой и был. Лето, жара, жвачка плавится на асфальте.

В кабинете было прохладно. Нет, холодно даже было. Кондиционер морозил на всю катушку.

— Я от Дмитрия Сергеевича, за документами.

Он оторвался от монитора и сухо кивнул мне. Потом начал искать бумаги у себя на столе. Не нашёл. Позвонил секретарше. Я слышал, как он говорил — громко и раздражённо, — и рассматривал его.

Впервые после Вольги я смотрел на кого-то своим новым взглядом. Тем, которому он меня научил. Больше года после нашего расставания мне никого разглядывать не хотелось. А сейчас я внезапно стал замечать многое. Кольцо на пальце в том числе. Значит, женат. Да, вот и фото в рамке на столе, как в фильмах всегда показывают — «мы все здесь, и ты от нас не сбежишь». Возраст — около тридцати. Спортивный, подтянутый. Короткие светлые волосы. Я задержал взгляд на его шее, выступающей из расстёгнутого воротника белой рубашки. А потом понял — он увидел, что я его рассматриваю. Не знаю как…


17.11.20... Вск. (продолжение)

Вольга говорил, что узнавание будет инстинктивным. «Ты сам поймёшь, кто есть кто». Феромоны? Или лишняя молекула молочной кислоты в мышце глаза, когда ты пробегаешь взглядом по лицу или фигуре? Но ты чувствуешь что-то. Невозможно объяснить. Я вспоминал его слова — совсем недавно, когда в конце сентября мы неделю были в Ларнаке, осматривая их застройку для одного из клиентов. Я, наш юрист Костя, ещё Димка Кондратьев, как представитель Никиты, и отец. Мы сидели вечером в ресторанчике рядом с винным баром Secret Garden, чьи столики стояли по соседству на том же тротуаре. Отец остался в номере поработать, а мы пошли гулять по набережной и ужинать после целого дня, проведенного на жаре, в горах, где строился элитный поселок для самых «пострадавших» от кризиса киприотов. Пока ждали ужин — безразмерные порции мяса, салата, гарнира, которые можно было есть часа два и всё равно не осилить, — взяли в баре вино. Бармен за стойкой улыбался и строил мне глазки. Попросил занести бокалы, когда будем уходить. Всё-таки заведения — конкуренты, а он не хочет ссориться с соседями. Я видел его, он видел меня. И хотя почти всё время я сидел там весь в телефоне, общаясь в чате с Алексом, по которому отчаянно скучал, не мог не замечать тех, кто входил под арку старинного здания, где тоже стояли столики во внутреннем дворе, затянутом целым каскадом вьющейся бугенвиллеи. Вдвоём они были или приходили по одному, но я узнавал их по одним, только мне заметным признакам. Или чуял, как животные чуют собратьев на расстоянии. Не знаю…

Секретарша растерянно сообщила, что не наблюдает в офисе ничего похожего на наши документы. И Альберт, кроя матом её, столичные пробки, свою забывчивость, мэра и весь мавзолей, разве что до президента не дошёл, предложил съездить за ними к себе домой.

«Тебе п…да, можешь не приезжать», — сообщил мне Пашка в ватсапе. Я обречённо вздохнул и сказал: «Поехали».

Память… Почему ты помнишь только то, что тебе хочется, а? Я же не хочу. Я еду на автопилоте почти, потому что знаю дорогу как свои пять пальцев, а ты изводишь меня до предела…

Альберт провёл меня в кухню, сверкавшую хромированными поверхностями в хайтековском стиле, который мне особенно нравился в интерьерах домов и квартир, насыпал кофе в турку, налил воды и оставил меня присматривать, пока он ищет документы.

На турку я смотрел с опаской. У меня они уходили в мусор регулярно — раз-два в месяц. Как и сковородки. Я не то что совсем не умел готовить, я просто забывал за разговором, за игрой, за работой. А когда унюхивал, что пахнет горелым, как правило, было уже поздно.

Турка была чужая. Я нёс ответственность. И поэтому не заметил, когда он оказался за спиной. Я только затылком почувствовал его дыхание, от которого у меня дыбом встали волоски над ухом.

Альберт снял турку с плиты в тот момент, когда пена готова была рвануть через край, а я смог перевести дыхание.

Он разлил кофе в чашки, кивнул на папку:

— Всё здесь. Извини за то, что забыл. У тебя теперь будут проблемы?

— Ничего. — Я бодро улыбнулся. — Не в первый, не в последний раз!

Доцент Барашкин обошёлся мне в половину моего вознаграждения за работу, которую я, тогда ещё не официально, выполнял у отца.

А потом я повёз подписанные документы обратно. Сначала в офис, где прождал хозяина почти час, потом на точку, где планировалось строить кафе. Но оттуда Альберт уже уехал. В итоге часам к одиннадцати вечера, простояв два часа в пробке, я добрался до его дома — с той же папкой тех же документов, злой, как ястреб, и замученный, как турист после Третьяковки.

Он пригласил зайти, а я не смог отказаться.

— Жена с сыном на морях. Ты никого не побеспокоишь, — ответил он на мои возражения.

Пока он просматривал бумаги, я пил у него на кухне какой-то чай, в котором плавали цветы и ягоды, и чувствовал, что ещё немного, и я засну и захлебнусь в этой большой белой чашке с чёрным рисунком пагоды. А потом он позвал меня в кабинет. Сказал, что у него есть ещё один план и он хочет от нашей компании смету. Он нашёл у себя в столе папку, достал какие-то листы, протянул мне. Я взял, машинально начал просматривать, не заметив, как он оказался совсем близко. Только ощутил его руку у себя на затылке и губы, нежно и властно прижавшиеся к моим губам.

Я смотрел на него из-под ресниц, ощущая вкус его рта, и мимолетно порадовался, что от меня, наверное, пахло тем чаем с цветами и ягодами. Красивое лицо — твёрдо вылепленный профиль, линии губ и бровей такие, что хочется дотронуться и обвести невесомым прикосновением…

А после это напряжение внизу живота и желание такое, что хотелось умереть, но исполнить, и он шептал мне в ухо, обжигая горячим дыханием: «Тише, тише…» — вжимая меня в мягкий светлый ковёр на полу, на который мы сползли и где он выцеловывал на моих плечах и шее невидимый узор.


17.11.20... Вск (вечер)

Не стоит мечтать о прошлом. Можно забыть или помнить вопреки всему, но вернуться нельзя. Как ни старайся, невозможно вернуть того, кто не хочет возвращаться. Я стискиваю зубы и пишу, может, потому что только так, хоть на бумагу, могу выплеснуть то, что живёт внутри многие годы. И меня рвёт этой правдой до изнеможения. Потому что придётся снова учиться дышать, а с каждым разом это становится всё труднее.

Самолет благополучно приземлился, а телефон Алекса по-прежнему был выключен. И безразличной пустотой отвечает мне чат. Теперь уже точно мёртвый. Уже навсегда.

Значит, тот снежный вечер пятницы, ночь и дождливое утро субботы были подарены мне на прощание. Чтобы я запомнил его таким, каким он всегда был нужен мне. А поездка в родной город была хорошим предлогом, чтобы я не успел удержать его и оставался спокоен хоть первое время, до тех пор, пока на меня не обрушится лавина понимания. Он не собирался больше возвращаться. Поэтому я сижу и говорю со своей памятью, и мы спорим, перебивая друг друга. Было — не было?

…Больше двух месяцев после расставания с Альбертом я почти не выбирался из дома, не хотел встречаться с людьми, с друзьями. Исключение составлял Пашка. С ним мы дружили ещё с седьмого класса, отметив знакомство дракой во дворе прямо в день нашего переезда. Он вытягивал меня с собой на тусовки. Куда-то я ходил, но больше старался сидеть дома, чтобы не раздражать отца и Ника.

Пашка позвонил мне и сказал, что на случай, если у меня совсем плохо с головой и меня поразила тотальная амнезия и рассеянный склероз, он напоминает мне, что у него завтра день рождения. Отмечать он будет на даче у своего дядьки, и чтобы я брал такси, а не припёрся к нему на своём грузовике, потому что пить будем много и курить тоже. А если я попробую спрыгнуть, то он лично привезёт Байкала и скормит меня ему по частям, а то что-то у него в последний раз морда больно загадочная была, когда он «нежно» прикусил зубами джинсы полупьяного мудака, вякнувшего в сторону дяди Камиля что-то про засилье «чёрных» в нашей священной православной столице. Пёс явно недоедает.

Байкал был здоровенной кавказской овчаркой с пудовой башкой, страшной лохматостью и умильным взглядом маленьких медвежьих глазок. Мы с Пашкой считали его каким-то божеством среди собак, потому что умом он явно превосходил и меня, и Пашку, и, наверное, легко бы мог взять тройной интеграл по замкнутому контуру, но не хотел подавлять нас своим превосходством, поэтому просто валял дурака, развлекаясь по-своему. Сбивал с ног при встрече, норовил лизнуть в ухо в прыжке и обтереться об штаны, оставляя на одежде слюни и клочья шерсти.

«Поеду, хоть с Байкалом поцелуюсь», — подумал я, и впервые за долгое время настроение мое перевалило нулевую отметку, устремляясь в плюс.

Когда я приехал, гульня уже была в разгаре. Дядя Камиль встретил меня вместе с Байкалом, который облизал меня сразу от кроссовок до ушей и полностью перегородил мне дорогу необъятным задом, пока хозяин не оттащил его в сторону.

Их было двое: брат и сестра — Камиль и Амина. Что-то там случилось у них с их родителями. Что-то страшное, о чём Пашка не рассказывал. После чего их из Дербентского детдома забрали дальние родичи, живущие в Троицке. Амина вышла замуж за Пашкиного отца, а Камиль женился здесь и перебрался к жене, занимался своим каким-то бизнесом. Я не особо вникал, каким именно.

Сыновья дяди Камиля, Вадим и Игорь, учились со мной на одном курсе. Тусили вместе с нами и со своими одногруппниками у нас в общаге. Были они двойнятами, абсолютно разными внешне. Вадим — копия дядя Камиль, смуглый и горбоносый, а Игорь — светловолосый и синеглазый, полностью в мать, такой же тихий и спокойный, в отличие от Вадима.

Было уже совсем тепло — конец мая. Стол для гостей накрыли под тентом в саду. Викуся, Пашкина девушка, помахала мне рукой от компании подружек.

— Данька! — завопила она. — Иди сюда, быстрее, пока тебя там Пашка не напоил!

Я махнул в ответ, но подходить не стал. Потом, когда освоюсь немного. Не хотелось мне с ней сейчас сталкиваться, особенно после того инцидента в клубе. Воспоминания были ещё свежи, и неприятный осадок тоже. Мне казалось, что теперь знают все, хотя никто ничего не знал, но после той роковой поездки я не мог отделаться от этой паранойи. А у Викуси была непонятная и неприятная мне привычка — знакомить меня со своими подружками, их сёстрами, сёстрами их сестёр. Я терпел поначалу, потом предупредил, что начну хамить. Если бы она ещё и телефон мой не давала кому попало, было бы вообще замечательно. На рабочий звонили поменьше, и я там всегда только по делу общался — резко и быстро обрывал ненужные мне разговоры, пресекал неприятные знакомства.

Пашку я нашёл возле площадки с мангалом вместе с братьями. И ещё какой-то их друг, показавшийся мне смутно знакомым темноволосый смуглый парень, над переносным столом нанизывал на шампуры истекающие душистым маринадом куски мяса. Какой-то дальний родственник приёмных родителей дяди Камиля и Пашкиной матери, как оказалось потом.

— Поздравляю. — Я вручил Пашке пакет с подарком — дамаском ручной ковки, на который он облизывался ещё год назад, и другой пакет с вискарём и ромом. За ними я заезжал по дороге по его просьбе. — Давай, сам пожелай там всего себе, а я поддерживаю.

— Какие мы красноречивые сегодня, не могу! — закричал уже основательно поддатый Пашка. — Надо тебе налить, а то ты нас не догонишь. Ладно, принимается. Знакомься — это Алекс.

Я споткнулся о его взгляд. Улыбался он как-то так… Непонятно, чего там было больше — приветливости или ехидства.

— Данил. — Я пожал его запястье — руки у него в маринаде были.

— Алексей.

Улыбка затаилась в уголках рта и в насмешливых тёмных глазах.

— Вот только не надо так официально, — не удержался Пашка. — Ты без своего костюма-тройки — пенсне — бабочка — презерватив — просто Лёха!

— Ой, щито ви, попгавьте галстук, и ви будете вилитый Мойша из Скогнячного пегеулка, — смеялся Алекс, ловкими движениями загорелых рук протыкая мясо острым концом шампура и стараясь, чтобы брызги маринада не попали на белую футболку.

Пашка разлил виски, сунул мне в руку стакан. Много пить я не собирался — на завтра были построены планы, и надо было сесть и разобраться со сметами, которые я давно откладывал на потом. Но, как у нас водится, фразой «я не пью» вы кидаете вызов всем присутствующим, и смысл пьянки начинает сводиться к тому, чтобы вас напоить.

Весь вечер я чувствовал странный зуд между лопатками, какое-то невидимое осторожное прикосновение — взгляд в щёку или на руки, мимолётный, скользящий, не встречающийся с твоим. Взгляд, от которого хотелось не то спрятаться, не то развернуться и всё-таки встретиться лицом к лицу с тем, кто так пристально и в то же время незаметно наблюдал за мной из-под ресниц. Взгляд, который я уже видел однажды на себе. Давно или недавно… Не мог вспомнить.


Около полуночи я засобирался домой. Не люблю ночевать в чужих домах. Ощущение чужой постели, пускай даже на одну ночь, словно прилипает к коже вместе с запахом белья, чужих подушек и одеял, вещей, который хочется побыстрее смыть с себя. Только Альберт и Вольга в своё время были исключением.

Я не был сильно пьяным, но Вадим всё равно не хотел отпускать меня одного и уговаривал остаться и лечь в мансарде. До города было далеко.

— Вот грабанут тебя такого весёлого, и будешь голышом до города топать, если в живых оставят, — злился вместе с ним дядя Камиль.

— Я уже такси вызвал, — упирался я, отпихивая от себя ухмыляющуюся морду Байкала, который вытирал слюни о мои джинсы и толкался толстым боком, так что я чуть не завалился, оступившись и споткнувшись о какой-то камень возле дорожки.

— Я тоже поеду. — Алекс поддержал меня за локоть. Я ощутил крепкие пальцы на предплечье. — Высажу его и сам домой. У меня завтра встреча.

В такси меня развезло так, что я заснул на заднем сиденье, но адрес назвать успел.

Возле подъезда моего дома Алекс вышел вместе со мной.

— Подождёшь? — Он обернулся к водителю, намереваясь, как и обещал дяде Камилю, доставить меня до дверей.

— Домой мне надо, — с сомнением пробурчал тот в ответ.

— Ну и катись! — Я кинул таксисту деньги. Меня повело, и Алекс придержал меня за плечо.

— Пойдём, у меня переночуешь.

Сейчас, когда я вспоминаю то своё первое утро с ним, я понимаю, что счастье можно потрогать. Вот так просто. Открыть глаза и увидеть рядом лицо любимого человека.


17-18.11.20... (Ночь)

Сижу и думаю, напиться мне или нет. Что ещё делать? Спать не хочется. Пишу, пока могу писать. Вдруг не смогу когда-нибудь, и всё это умрет вместе со мной. А так пусть останется на память. Хоть осколки…

В прихожей я стаскивал кроссовки, держась за стену, и чувствовал взгляд Алекса. Затылком ощущал, как его глаза скользят по моей шее, лопаткам, пояснице. А потом сквозь пьяный туман вдруг услышал, что он затаил дыхание, словно перед прыжком, и едва успел обернуться. Качнулся от резкого движения, потеряв ладонью опору — стену. Он придержал меня, прижал к вешалке, где висела моя лыжная куртка. Лицо его было совсем близко, так что я мог разглядеть каждую ресничку и тень полуулыбки в уголке рта, до которого мне до смерти хотелось коснуться языком, попробовать на вкус. Всё-таки я уже долго был один.

В его взгляде, тёмном, напряжённом, я вдруг увидел как будто вопрос и не выдержал — потянулся и прижался к уголку губ, лизнул легонько, чувствуя, как он приоткрыл рот, задерживая дыхание, впуская мой язык, осторожно прикусил его нижнюю губу, ощущая ответное движение его языка мне навстречу. Я чуял запах спиртного, не разбирая уже, от него или от меня, но этот резкий запах тоже заставлял в моей крови шипеть и лопаться пузырьки разгорающегося узнавания и предвкушения.

Он отстранился, разорвав начатый мной поцелуй, и снова в глазах его мелькнула едва уловимая насмешка.

— Значит, я не ошибся. — Голос тихий, с хрипотцой. Видно, те же пузырьки бродили и в его крови. — Весь вечер наблюдал за тобой, а потом понял, что чёрт с ним, проверю сам…

Это очень непросто — жить в маске. Научиться контролировать своё лицо, слова, взгляды, улыбку. Ты точно знаешь, что всё равно где-то выдаёшь себя, то ли сказанной фразой с чуть тягучим окончанием, то ли непроизвольным движением, когда словно избегаешь слишком тесного контакта с девушкой, то ли излишне пристальным взглядом, выхватывающим из толпы мужские лица. Спасаешь ситуацию насмешкой, мгновенно возвращаешься к привычному облику. Все знают тебя давно, и никто не обращает внимания. «Хочешь жить спокойно, учись играть, — предупреждал Вольга. - Особенно в твоей ситуации». Но тем острее и пронзительнее ощущение жизни, когда можешь хоть на несколько часов вырваться на свободу и быть самим собой, не прячась, не притворяясь.

Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что не стоит ничего делать. Опять подставлять себя и, возможно, его, когда мне с таким трудом удалось вернуть доверие отца. Насчет Ника я сомневался. Иногда он смотрел так, что мне хотелось срочно сесть на поезд Москва — Владивосток и убраться подальше от него и от того мрака, который я замечал в его взгляде. Но Алекс был уже так близко, так вкусно пахло от него дымом от костра и богатым запахом дорогого виски, и ещё тем его парфюмом, молекулы которого мой нос уловил, когда я подошёл здороваться. Так возбуждающе близко было его жаркое сильное тело, и смуглая шея в вырезе белой футболки, и загорелые руки на моих плечах, что я не хотел и не мог больше ни о чём думать.

— Мне надо в душ, — хрипло выговорил я и, не удержавшись, снова поцеловал его в середину сомкнутых губ.

— Иди. — Он кивнул. — Я чай сделаю. У тебя есть зелёный? Я с жасмином люблю.

Нравился ли он мне? Скорее — да. Это сейчас мне кажется, что он нравился мне всегда, во всех прошлых и будущих жизнях, если они у нас были и будут. А тогда притяжение ощущалось так ясно, словно в какой-то момент ещё там, на дне рождения, мы вдруг оказались слишком близки друг другу и встали на одну орбиту, подчиняясь тому зову, который кроме нас никому не был слышен. Его внимание будоражило меня, но там я не мог показать ни одним жестом, ни одним взглядом или словом, что что-то понял и чувствую. То, что он поехал со мной в город, показалось мне знаком свыше. Как будто нечто мягкой ладонью настойчиво подталкивало меня к поступкам, которых я и боялся, и желал.

Он подстерёг и перехватил меня, когда я выходил из душа, вытирая полотенцем волосы, и не увидел его на своём пути в спальню, угодив прямо в кольцо его рук. Не вырвешься. Полотенце упало на пол. Он прижимал меня к себе, и через тонкую ткань футболки я кожей ощущал плиты мускулов у него на груди, плотные крепкие мышцы живота.

— У тебя волосы колечками, когда мокрые, — удивленно улыбаясь, произнёс он, запуская пальцы мне в пряди надо лбом и властно притягивая к себе. Он смотрел мне прямо в глаза, и я видел разгорающееся желание в темноте его зрачков, чувствовал его в каждом движении рук, скользящих по телу, и сам трогал его, сгорая от нетерпения. Только мысль о том, что впереди ещё целая ночь и всё это только начало, останавливала его и меня от резких, поспешных действий.

А потом в темноте комнаты мне казалось, я видел черноту, затопившую его глаза, неотрывно смотрящие на мое запрокинутое лицо, и чувствовал пальцы в моих волосах, и движения его тела, вжимающие меня в сбившееся скомканное одеяло. Волна подступала, накатывалась неотвратимо, заставляя меня выгибаться, пока не затопила до слёз, выжигая всё на своём пути.

В утро следующего дня, разглядывая сонное лицо просыпающегося рядом Алекса, я понимал, что, наверное, те боги, сколько бы там ни было их наверху, в равнодушных небесах, дают мне ещё один шанс.

Напрасно, как оказалось. Нет там никаких богов.

18.11.20... Пн. (вечер)

Говорят, если после двух холодных и дождливых дней потеплело и светит яркое солнце — скорее всего, наступил понедельник. Так и есть. Хотя лучше лазить по стройкам в хорошую погоду, чем стучать зубами под ледяным дождём со снегом, выслушивая, что там тебе пытается втереть прораб со своим помощником.

Я бы отменил работу по понедельникам хотя бы до обеда — это разумно и гуманно. Успеваешь хоть как-то собрать и привести в порядок разбегающиеся мысли, настроиться и смириться с необходимостью погружения в рабочие будни.

Перспектива предстоящей встречи вгоняла меня в депрессию. Это не так просто — сталкиваться лицом к лицу со своим предательством в обличье человека.

К Альберту я приехал после обеда. И не потому, что полдня валял дурака, а потому, что в пять утра наш подъезд сотряс истошный вопль, бросивший в холодный пот всех жильцов, которые в этот уязвимый час досматривали последний сон. «Армагеддон, теракт или режут кого-то», — подумал я. Вопль повторился прямо у меня за стенкой. «Дуська, чтоб тебя!..» В дверь начали ломиться с шумом и рыданиями.

Как оказалось, соседская лабрадорша Дуська, которую иначе как лабрадурой никто не называл, жрущая всё, что не могло сожрать её саму, ночью умудрилась вскрыть хлебопечку и слопать килограмм сырого дрожжевого теста для булок. А под утро, осознав всю опрометчивость такого поступка, она издала свой первый предсмертный вопль прощания с этим замечательным, но таким коварным миром. И после этого вопли не утихали, сотрясая весь подъезд и наводя ужас на жильцов соседних домов, чьи окна выходили на наш двор.

Потом я вёз несчастную животину вместе с хозяйкой в ветеринарку, и уехали мы, только когда операция закончилась и угроза для жизни дурного пса миновала. Неделю можно было жить спокойно без её тявканья за стеной в шесть утра, которое будило меня лучше любого будильника.

Поэтому в знакомый офис я приехал с опозданием, невыспавшийся и слегка накрученный. Вообще с нервами у меня в последние дни совсем плохо стало.

— Ты опоздал, — услышал я вместо приветствия.

— Извини, собаку к ветеринару возил, — буркнул я, упрямо стараясь не смотреть ему в глаза.

— Свою? — слегка смягчился Альберт, раскладывая на столе листы из толстой папки с проектом.

— Соседскую. — Я поставил сумку с ноутбуком на диван, обошёл его и достал телефон. Надо было сделать серию снимков для Ника.

Он не мешал, позвонил секретарше, попросил себе чай.

— Тебе кофе? — обернулся ко мне.

— Ведро кофе и половник. — Я фотографировал лист за листом и видел светлый плотный песок и медленные океанские волны, набегающие на пляж в Арамболе…

…Там я тоже много фотографировал — дома, океан, пляж, пальмы, ребят. Мы летели отдыхать большой компанией. Многих из них я знал отдалённо, а с некоторыми вообще был не знаком. Альберт с семьёй летел другим рейсом, но дома наши были неподалеку. И был ещё один домик возле самого пляжа — просто комната с кроватью и терраса с видом на океан. Знакомства мы не скрывали. На вопрос «кто это?» — когда он кивал мне, как старому другу, — я отвечал, что бывший клиент. На тот момент мы уже не работали с ним. Его жена здоровалась со мной приветливо, проводила целые дни на пляже с их пятилетним сыном и не спускала с ребёнка глаз, поэтому Альберт часто приходил к нам на веранду, курил, пил местное пиво и ром, купался вместе с нами, катался на кайте.

К нам многие приходили из соседних домов — посидеть в компании вокруг костра, накуриться дешёвой травой. Мы с ним общались свободно, но не вызывающе, как мне казалось.

Однажды решили съездить на экскурсию вглубь страны к развалинам какого-то храмового комплекса. Я сел с ним в машину. За рулем был индус. Он гнал как сумасшедший по дорогам, которые были совсем не европейские. Альберт смеялся и говорил:

— Слушай, ну вот если мы разобьёмся, то они переродятся, я в рай попаду, а ты… Ты ж атеист. Тебе, наверное, вообще страшно?

Было действительно страшновато и одновременно весело.

А ночами я сидел с ним на крошечной терраске домика и слушал море, накатывающееся длинными волнами на тёмный пляж, смотрел на лохматые звезды в незнакомых созвездиях до тех пор, пока не ощущал его горячее дыхание на своей шее и нетерпеливые руки, обводящие арабскую вязь татуировки на моём боку…

Секретарша принесла большой кофейник с кофе, сливки, какое-то печенье с джемом.

Я закончил снимать и сел на диван, налил полную чашку, выпил залпом. Весь день хотелось спать из-за бессонной ночи и сумасшедшего утра.

Он сел рядом, привычным жестом закинул руку на спинку дивана. Не коснулся меня, но я невольно напрягся, спиной ощущая его близость.

— Я тогда так и не спросил тебя, что всё-таки случилось? Что это было за внезапное решение? — Он дотронулся до воротника моей рубашки, поправляя что-то, видимое ему одному. — Я знаю, что после возвращения из Арамболя ты болел, в больнице лежал. Просил меня не приезжать. Потом это твоё — «все кончено, забудь». Тебя там, в больнице, чем-то укололи?

— Почему ты не стал выяснять? Сказал «хорошо», и всё?

Я отхлебнул кофе. На него не смотрел. Не мог его видеть.

— Потому что разозлился на тебя. Ждал, что ты одумаешься. А ты разорвал. Тремя словами уничтожил почти три года жизни.

— Всё в порядке с твоей жизнью, не прибедняйся, — отрезал я. — Живи и радуйся. Семья, ребёнок, работа… Чего тебе ещё надо?

— В моей жизни нет тебя.

— И не будет больше, — кивнул я, поднимаясь. — Спасибо за кофе.

— У тебя кто-то есть?

Я не стал отвечать. Это было совсем не его дело. Возле двери меня догнал его голос:

— Я жду тебя в четверг к двум часам. Не опаздывай.

Я скрипнул зубами и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, подавляя приступ злости, почти ненависти, поднимающийся из глубины души.

Вернувшись из жары Арамболя во вьюжный февраль, заваливший метровыми сугробами столицу, я, наверное, прямо в аэропорту подхватил какой-то вирус. Но дома меня ждали дела, работа. Меня не было почти месяц. Отец был очень против этой поездки, и брат тоже. Только мама поддержала меня в моём ультиматуме. Мне хотелось свободы — пусть призрачной. Пускай хотя бы месяц, но подальше отсюда, от случайных встреч, знакомых, редких свиданий, нервных прощаний и ожиданий новой встречи, невозможности проявить свои чувства, пускай не на людях. Не беспокоиться о том, что кто-то увидит, поймёт, истолкует. Не думать о репутации отца, брата, их клиентов…

Я не мог вырваться. С тех пор, как мне исполнилось двадцать лет, на меня открывались и закрывались счета, кредиты, овердрафты, заключались договоры о сотрудничестве, составлялись уставные документы с моим участием. Это был сложный бизнес, которым отец управлял твёрдой рукой. Никита включился позже. Но всё равно это была одна упряжка, в которой каждый играл свою роль.

С матерью Никиты отец развёлся, когда мне исполнился год, и женился на моей маме. Нику тогда было тринадцать — достаточно взрослый, чтобы понимать, но не принимать. Связи с бывшей семьёй, особенно с сыном, отец не терял никогда. Он гордился Ником, его характером, таким же твёрдым и сильным, умом, его мудрёным образованием, которому тот был обязан своим необычайно быстрым взлётом в карьере. Помогал ему, чем мог, забирал на каникулы к нам. Особенно когда его мать второй раз вышла замуж. А когда мы перебрались поближе к столице и отец развернулся, то вызвал Никиту сразу же, предложил помощь и поддержку.


Три недели я ездил по объектам, мучаясь непрекращающимся, рвущим горло кашлем, сбивая скачущую температуру, пока боль под лопаткой не стала невыносимой и перестало хватать воздуха в груди. В поликлинике терапевт, к которому я приполз сдаваться, сразу вызвала скорую, приговаривая: «Ничего, тяжело в лечении, легко в гробу».

Я валялся в больнице под капельницами, когда мне начали приходить письма. Почту я всё равно просматривал, когда мог и руки были свободны от игл и ингалятора. И вот тут я в очередной раз подумал, что зря меня вытащили тогда из сугроба, а теперь — из двусторонней пневмонии.

Ничего там особо интимного на фотографиях не было, но выглядело так, что понял бы и дурак. Я только диву давался — как я мог быть настолько беспечным, настолько тупым, чтобы невольно держаться ближе к нему. Лица Альберта не было видно, и фигура была затёрта. Я понимал — почему. Альберта они трогать не хотели, он был им не по зубам. А вот меня они подсаживали надолго, если бы я позволил.

Я думал тогда обо всём. В том числе и о так называемом каминг-ауте. И понимал всю безнадёжность этого шага. Альберт с его семьёй и бизнесом, моя семья, семья Никиты, бизнес его и отца. Мне закроют рот и всё равно не дадут дышать. В любом случае. Тогда зачем сознаваться? А так никто не пострадает. И поэтому я достал телефон и набрал Ника, заранее зная, что ему скажу. А потом я позвонил Альберту.

Это только кажется, что у человека есть свобода выбора. Потому что, как только он сделает этот выбор, все другие пути будут для него отрезаны. Это только кажется, что всегда есть выход из любого тупика, из любого положения. Часто двери выхода — единственные, которые предлагаются тебе, и ты делаешь шаг, как будто в пропасть. И стараешься не оглядываться.


21.11.20... Чт. (17.00)

Слышал где-то, что наркоманами обычно становятся не самые счастливые люди. Они приходят к наркотикам по определённой причине — желая либо приноровиться к окружающему миру, либо отрешиться от него. Я не люблю осуждать то, чего не понимаю, о чём не имею понятия. Поэтому я пробовал. Из любопытства больше или в познавательных целях. Все мы так себя оправдываем. Жалею ли я о том, что было желание и возможность? Нет. Пусть будет так. Это тоже жизнь. Ты можешь принимать то, что тебе даётся, или ждать, затаившись, и под конец сожалеть о том, что мог увидеть что-то такое, выходящее за рамки обыденности, и испугался. А может, и наоборот. Кто знает…

Телефон разрывается так, что голова сейчас лопнет. Смотрю пропущенные вызовы — Альберт, отец, Ник, опять Альберт. Почти двадцать звонков…

Ни на какую встречу с Альбертом я не поехал. Хватит с меня всех этих встреч.

Телефон отключил на хрен. Вот он — простой выход из сложной ситуации: отключить телефон, и всё. Как говорил Вольга, если ты почувствовал горечь во рту, откладывай все дела часов на двенадцать минимум, а если алкоголь добавить, так вообще приготовься к тому, что будешь бегать по лесу от старого холодильника с ядовитыми зубами на дверце, который будет пытаться поймать тебя и съесть. Только из такого трипа можно и не вернуться. Тут уж как повезёт.

Всему на свете приходит конец, я уже говорил об этом. Допишу, пускай будет. Надолго ли? Осталось только в конце рассказать о начале.

Я смотрел на дом в окружении заснеженных елей. Когда закладывали фундамент, Сергей Головин лично приезжал смотреть. Хотел проследить, чтобы на участке ни одно дерево не было тронуто строителями. Я сидел тогда на фундаментных плитах и писал Алексу в чате, заслоняя плечом экран телефона от полуденного солнца. Пахло смолой и сухой хвоей. Верхушки сосен раскачивались в ясном летнем небе.

 «Я люблю тебя. Очень».

 «А я тебя сильнее».

Тогда на какой-то миг я всем своим сердцем ощутил прилив счастья, от которого было почти больно. Так, что невыносимо было даже переживать его, потому что знаешь — сейчас волна отхлынет и ты снова окажешься на песке, как выброшенная волной афалина, обречённый вдыхать воздух пересыхающей глоткой.

Дом был почти готов. Солнце отражалось в стекле окон. Эти стеклопакеты делали нам на заказ, и я едва не помер, когда машина, в которой их везли, на обледеневшей трассе вдруг пошла юзом, вытормаживаясь на обочине. Я едва не кувыркнулся в кювет вслед за ней, чудом удержался, цепляясь колёсами за грунт, переживая микроинфаркт. Приложился коленом о торпеду, когда машину подбросило на выходе из ямы. Именно тем самым коленом, чтоб его… Потом мы с водителем курили возле трассы и нервно ржали, обсуждая размер возможного ущерба.

Дом стоял на склоне холма, похожий на пришвартованный к причалу корабль. Спускались к дороге террасы будущего сада, причудливым изгибом вела к ступеням крыльца подъездная аллея, а позади него подпирал высокое зимнее небо передовой отряд сосен большого лесного массива, раскинувшегося далеко за гребнем взгорка. Дом смотрел на меня глазами-окнами, и я знал в нём каждый поворот лестниц, каждую плитку в отделке пола, каждый изгиб деревянной балки в каминном зале.

Дом словно спрашивал меня: «Вот видишь? Я есть. Я здесь. Здесь и останусь. Тут будут жить люди, их родители, дети. А ты? Где останешься ты?»

Если бы меня спросили, хотел бы я сам жить там, я ответил бы — нет. И это был бы честный ответ человека, не желающего иметь ничего. Зачем мне дом, если семьи у меня нет и не будет? Такой дом — цепь, на которой сидит хозяин среди красивых, но, в общем, не очень нужных вещей. Зачем тогда вся эта жизнь, если она привязана к определённому кругу событий, действий, занятий, который ты не можешь разорвать, чтобы делать то, что тебе нравится, чтобы жить так, как тебе хочется? Я снимал квартиру и не хотел иметь свою. Машина моя была записана на компанию, и я спокойно относился к неутомимой Эльке — L200, которая решала для меня проблемы бездорожья на стройках и многие другие вопросы, но, по сути, была не моя. Мне лично принадлежал только ноутбук, на нём я пробовал графику, программы, на которые я не жалел денег, покупая лицензию, лыжи, немного одежды. Ничего такого, чего я не мог бы забрать и увезти с собой. Ничего такого, без чего я не мог бы обойтись. И только мои обязательства держали меня крепче любых цепей.

Я однажды смотрел ролик про Таиланд*, и думал… О многом я думал. И мечтал, что если бы я мог, я приехал бы туда, вручил сумку с документами первой попавшейся макаке и нанялся бы собирать мусор на пляже, если бы не нашёл другой работы. Только бы видеть каждое утро, как солнце всходит над океаном и ветер качает верхушки пальм.


21.11.20... Чт. Вечер (продолжение)

Когда-то я думал, что моих воспоминаний хватит надолго, а сейчас события шестилетней давности проступают сквозь туманную морось той осени зыбко и недостоверно. Может, потому, что я всё-таки добился своего, стирая память, и одержал хоть небольшую, но победу, перестав думать о том, что не сбылось? Отчего тогда я не радуюсь? Оттого, что в глубине души надеялся на иной исход, чем тот, который сейчас толкает меня к выходу, который всегда есть у нас всех?

Жидкость в стакане цвета тёплого янтаря и дорожки из толчёных глицинок готовы и ждут, хотя и без них я всё ещё вижу то, мокрое от дождя осеннее утро, когда вместо пар я заехал к Вольге в салон. Он просил приехать ближе к вечеру, но что-то было в его голосе такое… Ощущение неминуемой потери, которую я предчувствовал инстинктивно едва ли не с первой нашей встречи.

— Как ты теперь будешь? — Вольга выглядел расстроенным. Я смотрел в сторону, не желая говорить и вообще обсуждать с ним своё будущее.

— Как-то буду.

— Ты же сам так решил…

— Да. — Я закрыл глаза. — Иди уже, а? Я решил. Не трави меня. Я не могу так, ты знаешь.

На втором курсе института мне до смерти захотелось татуху. Многие мои друзья и знакомые ещё со школы били втихую от родителей. Я не мог себе такого позволить, так как из-за травмы долго был под жёстким контролем врача и мамы. А в общаге жизнь била ключом.

К мастеру меня привёл Женька — мой сосед по комнате.

— Давай, валяй, — напутствовал он меня. — Вольга — художник. Он сам решит, что тебе нужно.

Вообще-то, он был Олег, но увлекался историей, викингами и прочей реконструкторской фигнёй и называл себя Вольгаст. Ну, а все звали просто — Вольга.

Он посмотрел на меня, прищурившись, потом сказал:

— Я знаю, что тебе набью. Снимай футболку.

«Солнце светит всем» — арабской вязью на боку. От лопатки до низа живота. Жизнь — это боль. Вот это я знаю точно. И надо было мне эту фразу тоже где-то набить, о чём я ему и сообщил, когда осознал, что́ мне предстоит.

За один раз такое не бьют, а болевой порог у меня оказался низким. Я терпел, конечно, но с трудом.

Он жалел меня, отвлекал разговорами. Если бы я сразу знал, что там так больно, я бы отказался ещё в общаге. Хотя… Не знаю уже. Но раз начал такое дело, то на полпути не бросишь. После второго этапа, когда я ещё лежал на топчане, шипя сквозь зубы, его лицо оказалось совсем близко. Я смотрел в глаза — карие со светлой лучистой зеленью вокруг зрачка, — ничего не понимая. Он погладил меня по щеке, и у меня мороз по коже прошёл. Я отстранился. Хотел незаметно, не получилось. Он засмеялся.

— Так я и знал, — сказал непонятно, но у меня что-то дрогнуло внутри.

— Есть девушка у тебя?

— Сейчас — нет. 

И это была правда. С Вероникой я не встречался уже больше двух недель и не сказал бы, что сильно переживал по этому поводу. Я как-то быстро уставал от отношений. Спустя месяц после вспыхивающего интереса меня начинала тяготить неизбежность встреч, однообразность слов, эмоций, впечатлений. Загадки в женском теле для меня не было лет с четырнадцати. Благодаря танцам я никогда не боялся дотрагиваться до девушки, а половину лета мы проводили на сборах, в лагерях, где ночью, по-моему, спала только малышня, которую тренировки укатывали до изнеможения. У нас сил хватало на встречи, перебежки между комнатами, походы за территорию лагеря за чипсами и прочей вредной фигнёй вроде орешков, сухариков и колы. И опытов. Первых, неуверенных и не всегда удачных.

Но то, что я увидел в лице Вольги, застало меня врасплох. Нет, я, конечно, знал, что бывает и так, но не задумывался. В моей жизни таких людей ещё не было, а он… Не отталкивал. Скорее, наоборот. Я понимал, на что он намекал, спрашивая про девушку. Я чувствовал его близость, и он это заметил.

— В следующий раз попробуем закончить, — сказал он, и я ощутил досаду в глубине души. Как будто он знал, что я исчезну после того, как он добьёт последний арабский знак внизу живота.

Сказать, что я нервничал, когда шёл к нему в следующий раз, значит, ничего не сказать. Всё я понял про него. Про себя ничего не понимал. Когда я снимал футболку, у меня тряслись руки. Он заметил. Он всё замечал. Потом я тоже так научился. А тогда он принёс мне стакан с водой и таблетку.

— Это… — Я узнал её веселенький цвет. Отказываться я не собирался. Не знаю почему, но он вызывал у меня доверие. Безграничное.

— Это МДMA. Экстази, короче. Пробовал?

Я пробовал два или три раза. Такое невозможно забыть.

Пока он добивал мне буквы, спустя минут тридцать, я говорил. Что я нёс, уже не помню, но я фонтанировал остроумием, вываливая ему запасы своих знаний и понимания всего на свете. Очень хотелось обниматься, но он говорил: «Лежи спокойно». Смеялся, убирал за ухо длинную каштановую прядь, выбившуюся из хвоста. Боль ощущалась, но сдержанно. А когда он закончил, я, для того, чтобы встать, обхватил его за шею и потянулся к нему. Сам.

Звонок Ника вышиб меня из воспоминаний.

— Приезжай сейчас же.

Я посмотрел на часы. К Альберту я успевал, если разговор с Ником не будет долгим, а он в принципе не любил долгих разговоров.

С Вольгой я был почти полгода. Мне повезло, что первый подобный опыт у меня был со взрослым, намного старше меня, понимающим человеком. Незабываемый опыт, который мне захотелось потом повторить и не раз, настолько он отличался от тех впечатлений, которые я в своё время получал от секса с девушками. Настолько же притягательный, как прыжки с парашютом или глубокое погружение. Из-за адреналина, может быть, не знаю. Ему нравилось делиться со мной знаниями. Рассказывал и показывал он подробно. Я оказался благодарным слушателем, хотя многие эксперименты отмёл напрочь, но он и не настаивал. Моё любопытство, часто толкавшее меня на рискованные в какой-то мере поступки, имело свои границы.

— Без презервативов — никогда. Не вздумай! — вдалбливал он мне, когда я заикнулся, не хочет ли он без. — У нас нет здоровых. Есть недообследованные. У нас в стране любую справку купить можно. И не у нас в стране тоже. И без колёс. А то инстинкт самосохранения притупится.

Я кивал. Ему я верил до конца.

— Твоя семья не примет, ты и сам знаешь.

Я знал.

— Не знакомься в приложениях для знакомств. Там, по большому счёту, или такие, как ты, или извращенцы всех мастей, или провокаторы. Узнаю, увижу — найду тебя и сам прибью.

Я смеялся. Не собирался я ни с кем знакомиться. Я хотел быть с ним, хотя это было и нелегко. Он нравился всем — и мужчинам, и женщинам, приходившим к нему в салон. Я видел это по их лицам и ревновал страшно. Так что даже перестал ходить к нему во время его работы. Не мог я смотреть, как он улыбается другим.

Жалел ли я? Бывало, и жалел. Если чего-то мне не хватало, так это покоя. Иногда хотелось замереть и не двигаться, не говорить, не думать. Каждая мысль тянула за собой другие мысли, сворачивая их в плотный клубок, каждое сказанное слово звало к ответу. В то же время я понимал, что могло сложиться и по-другому. Но хорош ли гниющий номос внутри тебя, сводящий с ума невысказанностью, сожалениями о том, что мог, но не сделал? И для меня не существует тут других ответов, кроме одного — всё правильно. Как будто из всех предлагаемых мне дорог я выбрал ту самую, единственно возможную для меня.


А потом прошлое, которое редко давало мне передышку, снова ударило. Но на этот раз с его стороны. Его парень возвращался со стажировки из Германии. Вольга ждал его со дня на день и только сейчас решил, что не может больше молчать.

— Одно твоё слово… — Он оборвал фразу, увидев мой взгляд. — Ладно, я понял.

В офисе у Ника было неожиданно пусто. «Всех сотрудников разогнал», — удивлённо подумал я, проходя мимо пустых кабинетов.

— Твои бастуют, что ли? — Я вошел без стука. Он посмотрел на меня странным взглядом, и я инстинктивно подобрался. Рядом с ним нельзя было расслабляться ни на минуту.

— Иди сюда. Посмотри.

Я подошёл к его столу, глянул на экран ноутбука и почувствовал, как сердце сильно толкнулось один раз прямо в рёбра. А потом подкатило в виски и бухало там отчётливо, то замедляя, то ускоряя ритм.


21.11.20... Чт. (еще одно продолжение)

Неважно, как мы уходим. Громко хлопаем дверью, клянясь себе в том, что возвращений больше не будет, и нарушая клятву, потому что все клятвы — ничто, если любишь.

Уходим для того, чтобы побыть наедине с собой, оправдывая необходимостью простора для спёртого дыхания, разрывая круг общих дней, дел, разговоров, обещая себе, что всё это — временно, для оживления чувств, для того, чтобы дать себе время и возможность подумать. И нарушая обещание, потому что все обещания — ничто перед пропастью, разделившей вас. И оглянувшись назад в попытке вернуться, будешь ли ты уверен, что допрыгнешь до края, который теряется в тумане, доплывёшь до берега, от которого так беспечно оттолкнулся?

Уходим просто на несколько часов или минут по своим делам, когда перед внутренним взглядом ещё стоит родное лицо, закрывая за собой дверь, собираясь вернуться, не подозревая о том, что «Аннушка уже разлила масло».

Не важно — как. Важно то, что однажды ты можешь не вернуться, даже если тебе всё ещё есть, куда возвращаться.

— Мне надо ненадолго уехать.

Вчерашний снег ночью сменился ледяным дождем. Субботнее утро заглядывало в окно бледным серым светом, и мне было тепло под одеялом от ощущения его горячего со сна тела, которое было так близко, от его закинутых на меня ног и руки, перекинутой через живот. Подушечками пальцев он мягко поглаживал мне бок, спускаясь ниже, и от этого прикосновения мурашки бегали по коже и перехватывало дыхание. Не знаю, почему я так остро и ярко реагировал на его близость, подкидывался от одного слова. Наверное, потому что понимал всю безнадёжность нашего положения. Наверное, потому что страх разоблачения и его последствий был силён во мне, как никогда после той неудачной попытки шантажа. Я знал, что всё равно под ударом, но тем больше мне хотелось быть с Алексом, слышать его, говорить с ним, засыпать и просыпаться рядом. Мы начинали хохотать, когда одновременно произносили какую-то фразу, пришедшую в голову обоим в одно и то же мгновение, и это было удивительно — вот так смеяться вместе с ним. Пускай не каждый день — это была бы совсем несбыточная мечта, — пускай хоть так, хоть иногда, провести вместе целый день и целую ночь. Но жить. Жить своей и его жизнью.

Разморённый и ещё до конца не проснувшийся, я не сразу понял, что он сказал.

— Я улечу завтра, сердце мое.

— Но ты же вернёшься. — Мне тогда было так спокойно и счастливо, что я не ощутил в его словах ничего, ни намёка на то, что может произойти. — Когда ты назад?

— Не знаю, через несколько дней. — Он прижался губами к моему уху, прикусил мочку. Ощущение его напряжённых рук на теле. — Я позвоню и напишу. Не хочу, чтобы ты волновался.

В тот пятничный вечер, приехав к нему, я выговаривался и выплёскивал на него всё, что накопилось в моей душе, обиды на него, на его холодность и отчуждённость в последнее время, когда мне казалось, что он рвёт нити, соединяющие нас так непрочно, и мы никак не могли сделать их прочнее и превратить в канаты. Я сам чувствовал себя виноватым в этом отстранении. Что я мог? Поступить с ним так же, как с Альбертом, когда меня снова схватят за хвост? Имел ли я право на эти обвинения? Я просто хотел быть с ним так, как получалось, настолько, насколько позволяла мне моя реальность. Быть, чувствовать его рядом, как сейчас, когда нетерпение вновь и вновь разгоралось во мне в ответ на его прикосновения.

Может быть, есть где-то там ещё худший ад, чем тот, который мы сами себе создаём, не знаю. Мне уже всё равно. И если душа перерождается, то я хотел бы вселиться в камень и лежать так тысячи лет неподвижно, не просыпаясь, ничего не видя вокруг.

Фотографии были чёткие: вот я, вот Алекс, вот мы, вот я сплю, а он губами касается моего затылка, обнимая со спины.

— Кто?.. — выговорил я пересохшими губами, пытаясь проглотить колючий ком в горле.

— Он же и прислал. — Голос Ника напряжённый, как будто хочет ударить и с трудом сдерживается.

— Сказал, что не может больше врать тебе. Что твои «друзья» заплатили, но он не может. Ещё и просит меня прикрыть тебя… Пожалел… Мудак!

Я ничего не соображал, и его слова доходили до меня с трудом, словно сквозь толстый слой ваты. Я просто стоял и смотрел на экран, пытаясь прочитать слова в письме, вспомнить. Понимание пробивалось ко мне с трудом. Так вот почему в последние недели отдалялся, рвал связь, старался держать на расстоянии… Я был в каком-то ступоре и поэтому пропустил движение. Неуловимо быстрое. Ударился скулой о столешницу так, что голова словно раскололась.

— Нравится тебе так, да? Пидор!

Я видел налитые кровью глаза Ника, ощущал его пальцы на шее, словно со стороны слушал свой стонущий хрип. Потом он опомнился, отпустил меня, и я, кашляя и задыхаясь, отступил к дверям. Во рту привкус крови от разодранной изнутри щеки. Горло с трудом пропускает спёртый воздух, лезвием кромсающий легкие.

— Пошёл вон, придурок, — тихим, сдавленным от ненависти голосом произнес Ник. — Сиди дома и не выходи. Я приеду вечером с отцом. Решим, что делать.

Можно ещё одну таблетку. Лишней не будет. И ещё одну можно… Вискарь хороший — жаль. Но теперь всё можно. Не ждать же их, в самом деле. А пиздец?.. Пускай он будет ярким настолько, насколько вообще может быть…

В дверь стучат и стучат. Похоже, что даже ногами. Ник с отцом, что ли? Так рано? Нет, не должны… А больше я никого…

На этом запись в дневнике обрывается.


Заключительная
06.01.20… 14.55. Письмо в электронной почте.

Привет.

Хочу сообщить тебе хорошие новости. Документы подписаны со стороны твоего отца и брата. Осталось подписать тебе, и ты свободен. Я прилечу в Бангкок через неделю, и ты приезжай. Я буду там с шестнадцатого по двадцатое января. Доверенность есть доверенность, но на некоторых документах нужна твоя подпись, поэтому спланируй там. Встретимся в лобби-баре отеля Baiyoke Sky Hotel.

Хотел сказать тебе, что твои догадки насчет Ника оказались верны. Та попытка шантажа в феврале прошлого года натолкнула его на идею, как отстранить тебя от всех дел. Твой отец втягивал тебя во все вопросы своего бизнеса и его бизнеса тоже, а Ник — хозяин. Ты сам это знаешь. Делить с тобой он ничего не собирался. Поэтому он нашёл Алекса в интернете, на каком-то сайте. И это просто роковой для него случайностью оказалось, что он дальний родственник твоего друга Белявского. Через Павла я его и нашёл. Он должен был сделать фото, а Ник собирался показать их тебе и отцу. Задумывал ли он довести тебя до суицида, или просто испортить репутацию, не знаю. Об этом он не скажет никому. Он же не дурак. Хотя это был бы для него хороший выход. Но, как минимум, он собирался показать твои фото с Алексом отцу, а репутация, личные отношения в бизнесе, да ещё в таком сложном, — это немало. Это — почти всё, я бы сказал. Так что я рад, что успел тогда приехать, когда понял, что ты не просто так не отвечаешь на звонки, и твоя соседка была дома, и у неё оказались ключи. С лабрадурой её все в порядке. Привет тебе передавала.

С Ником я разговаривал один на один. Пригрозил оглаской. У него есть серьезные партнёры, да и твой отец, если бы узнал все подробности, вряд ли одобрил бы его действия. Поэтому он внял моим доводам и просто перевёл на твой счёт отступные.

Алекс твой понимал, конечно, что тебя хотят подставить. Я его выслушал, и не знаю… Я ему не судья в том, что произошло. Он прислал фотографии Нику. Выбора у него не было. Но за тебя он боялся, и я ему верю. И глазам твоим я верю, когда ты про него мне рассказывал.

Да, завтра у тебя будет гость. Сам решай, принимать его или нет, но я рассказал ему, как тебя найти. Так что встречай. Не делай таких глупостей, как в своё время сделал я.

Я хочу, чтобы ты знал: я жалею и всю свою жизнь буду жалеть, что тогда, в феврале, не стал разбираться во всём этом деле, а просто дал тебе уйти и самому принимать решения о безопасности моей репутации, да и твоей тоже. Я мог помочь, но не захотел вникать. Дал своей гордости взять верх и оставил тебя одного. Если ты и простил, то я себя не прощаю.

С наступающим тебя Рождеством. Если тебе нужно что-то привезти из столицы, напиши, я захвачу.

Давай, не скучай. Хотя я и так знаю, что тебе там хорошо.

Альберт.

***


07.01.20… 10.00 AM Остров Ко-Пханган.

Человеку для счастья нужно мало — это правда. Вот только «мало» это может оказаться недосягаемым. А для кого-то «мало» — это «много», и дело тут вовсе не в количестве.

Я сижу, свесив ноги с кормы лодки, и вижу сквозь прозрачный хрусталь воды золотистое песчаное дно, по которому бликами ползут тени от ряби на поверхности океана. Ветер горячий уже, совсем не утренний, но я люблю, когда жарко, учитывая, что где-то далеко сейчас наверняка мороз, а сугробы снега выше крыльца моего дома, того, где я сейчас живу. Отсюда, с лодки, я вижу его красно-коричневую крышу, полускрытую пальмами. Два раза уже искупался, нырял, осматривая днище, и ещё полезу.

Я тут только последние дня три-четыре начал что-то делать. Включил ноут, зашёл в программу. Можно теней и объёма добавить и прикручивать движение. Всё-таки хоть для чего-то ещё пригодилось мне инженерное образование, хотя жаль, что я не программист. А может, и нет. Чтобы быть программистом, мозгов нужно побольше или характер другой. Не знаю. Я пока всё делаю неохотно и лениво и ещё не совсем понимаю, как мне быть дальше. Да и не хочу пока ничего понимать. Врач, к которому тогда привёз меня Альберт, сказал, что вмятины на мозге после такого лечения от реальности остаются надолго, так что я пока просто смотрю вокруг и полной грудью вдыхаю солёный воздух, пытаясь отделаться от ощущения, что всё это мне снится.

Я влюбился в этот остров с первого взгляда, как только мы с Альбертом сошли с катера на берег. Он оставил мне ключи, договор об аренде и уехал в тот же день вместе с моей доверенностью на все действия от моего имени. Сказал, чтобы я ждал и ничего не боялся. Мне уже нечего было особо бояться, потому что я был здесь. И сколько бы там ни было мне отпущено часов, я готов был лечь на этот белый песок под бугристым чешуйчатым стволом пальмы и встретить ту ночь, которая приходит вслед за жизнью.

Я глянул на часы и понял, что подзадержался, а гость, которого прислал Альберт, наверняка уже ждёт меня на террасе дома. И Маню́, девочка из соседнего домика, уже познакомила его со своей коллекцией кукол и оранжевым котом Юстасом, который, когда уставал от неё, приходил ко мне поваляться на кровати.

Но так мне не хотелось сейчас уходить и о чём-то говорить, знакомиться, выслушивать приветы, рассказывать про остров, когда сам я ещё далеко не выбирался, а в последние дни отмечал с соседями Новый год.

Я задержался ещё на несколько мгновений, лёг на доски палубы и закрыл глаза, пропитываясь жаркими лучами солнца, придавленный столбом горячего воздуха, успокоенный ласковым говором волны, что плескалась в облупившийся борт лодки. Я мог бы так лежать бесконечно, но пора было идти. Прыгая на одной ноге и натягивая на себя шорты, я не сразу заметил человека, спустившегося на пляж и повернувшего в мою сторону. Глянул мельком, наклоняясь, чтобы поправить ржавую якорную цепь, и застыл, не поверив своим глазам. Выпрямился, вглядываясь пристальнее, ещё не веря, не желая поверить, или наоборот…

Что бы там мне ни говорили про судьбу, про жизнь, которая так сложна, жестока и несправедлива, про чувства, обман и правду, которая дороже всего… Всё это было сейчас где-то далеко от меня и моего понимания, а в тот момент я просто стоял и смотрел, как по горячему белому песку ко мне идёт Алекс.

***


Эпилог?..

На идею написать этот короткий роман меня натолкнул проект в одной из соцсетей. Там просили рассказать свою историю. Писали, в основном, барышни, а я сидел и думал, что для короткого коммента любая история окажется слишком длинной. Да и рассказывать оказалось намного труднее, чем это кажется вначале, когда ты садишься писать с запалом и страстным желанием выговориться. Не каждый способен к полному душевному стриптизу. Кое-что тут придумано, потому что полноценные мемуары я писать не хотел, да и рано мне ещё, а финал — это мечта. Может, когда-нибудь сбудется.

Послесловие?

Когда я только начинал писать эту историю, я видел её сразу и почти всю — от начала и до конца, который по совету друга всё-таки оставил открытым. Но многие говорили мне о том, что в рассказе осталось слишком много недосказанностей и неопределённостей. Наверное, это так и есть, раз возникли вопросы, но сам я не слишком стремился на них отвечать. Поэтому, когда LunatickWWW предложил написать ещё одну версию событий, я согласился с радостью и любопытством. Это первый мой опыт — писать в соавторстве с кем-то, но я думаю, нам обоим он пойдёт на пользу. И это действительно оказалось интересно и увлекательно — придумывать что-то вместе. Поэтому «Отравленный поцелуй» станет в какой-то мере ответом на возникшие вопросы, ну и просто ещё одной историей ещё одной любви.