Жизнь в насекомых

Глава 1. Роман с Бабочкой
Взрывом фугаса Васю Колючкина подбросило в воздух. Он понял, что помер. Но тут за спиной у него что-то треснуло, точно раскрыли зонт, Васю с силой потянуло вверх и в сторону.
Вася был простой-препростой солдат, он довольно часто ругался матом, один раз даже напился до ужаса, а зонта с собой отродясь не носил, будучи из рабочих. Поэтому он решил, что его снова, опять убили, и сказал нехорошее слово «лядь» (слово «блядь» он считал совсем уже некультурным в устах советского воина).
Ветерок подхватил его и понес от поля сраженья, куда их штрафбат бросили только что, к березовой светлой рощице, где притихло, боясь петь на разные голоса, лето роскошное. Конечно, весь их штрафбат тотчас и укокошили, но Васеньке повезло: у него при этом прорезались большие блекло-желтые крылья с удивительно до чего прелестными пятнышками в углах. То есть, помирать было, конечно, страшно, но оно того стоило.
Вася был интуитивный, тонкий, хоть и, по мнению грубых людей, мудак, поэтому он тотчас догадался, что бой закончился, а фрицы захватили и этот чудесный колхоз внизу. 
Вася поикал от ужаса, но крылья сами собой несли его в свежую, еще июньскую зелень, пронесли над ромашковым лугом, который сверху казался словно выбеленным снежком, и окунули в шуршащие под ветерком гроздья веток, на толстый березовый сук.
Сук торчал не просто нате вам, как хуй старшины Хваталова, который перед строем дрочил всегда, выбирая кого бы себе на ночь арестовать, а служил фундаментом замечательного гнезда. Гнездо было большое, глубокое, все изнутри выстланное перышками и травинками, и мягкими рыбьими косточками, а также лепестками шиповника для нежного запаха. И, как два таких вспорхнувших со дна лепестка, на краю гнезда трепетали два розовых нежных крылышка.
Конечно, Вася сразу понял, что здесь баба живет. Баб он боялся с детства, с того самого дня, как его окатила горячими щами соседка по коммуналке, а он-то всего ей в туфли нассал. Но нужно же было проверить, протекают ли эти новые лакированные шузы! То есть, Вася пострадал, можно сказать, за правду, за истину, почти за науку, однако с тех пор зарекся иметь дело с этими непонятными женщинами, с этими плаксами и скандалёзницами несносными.
До войны он ходил в известный мужской клуб «У Параши», который устроили возле Кремля, чтобы всегда был на виду у правительства. Сам Параша был гадостный трансвестит и работал в НКВД, но заведение у него оказалось просто отличное. Часто после работы на строительстве метро Вася бежал туда, даже и не умывшись, распугивая стройненьких постовых в белой изящной, сшитой специально для лета форме. Но именно в своем рабочем чумазом виде он имел всегда в «У Параши» шумный успех. (К тому же, заметьте, молодость!)
Но с началом войны и его гибелью это, увы, закончилось, все бабы мира могли теперь над ним смеяться и ликовать на разные голоса.
— Добрый день! — вежливо сказал Вася розовым крылышкам.
Они вздрогнули, качнулись чуть в сторону, и на Васю уставился четкий гриб. В смысле: над грибом помещался, естественно, человек, очень миловидный тонкий юноша, но гриб у него был непропорционально большой и что-то мучительно толстенький, — жопорвач, как выражался бесстыжий Хваталов (впрочем, говорил он это всегда с уважением). Зато лицо юноши было подкрашено очень искусно: грамотно подчеркнуты брови, ресницы и губы. Крылья за спиной отбрасывали на щеки густо-розовый блик, так что казалось, при появлении гостя незнакомец немножечко покраснел.
Вася смутился, понимая, что такая красотища ему, конечно, не по зубам. Кто он для этого? Так, труп штрафника, пускай теперь и крылатый, летающий.
— Вы… ОТТУДА? — спросил красавец и повел плечиком в сторону недавнего боя.
— Оттудова… — согласился Вася.
— Я… я так и ЗНАЛА!.. — вздохнул незнакомец. Говорил он очень заманчиво: перед каждым словом вздыхал с сожалением, словно бы отрывал от себя лепесток, а в конце предложения неожиданно повышал голос с грубой, почти склочною интонацией.
(Эти склочные слова я выделяю теперь с нежным душевным трепетом).
— Давайте… ЗНАКОМИТЬСЯ. Меня зовут… РЕНАТА! А вас?..
— А меня — Васею, — как можно культурней представился экс-штрафник.
— Я… я так и подумала: вы ТАКОЙ простой, ТАКОЙ ВЕСЬ ЧУДЕСНЫЙ… Вы пастухом, наверно, работали?..
— Не, я метро копал. Метро строил, станцию «Парк культуры».
— Культура, Василий, — это всегда… ХОРОШО!.. — вздохнул Рената загадочно, мечтательно и в меру призывно.
— Нету базару… — солидно поддержал беседу Василий.
Он понял, что нужно перейти теперь к главному: к выяснению отношений, и быть при этом как можно тоньше, деликатней, успешнее.
— Я извиняюсь, конечно, Рената, но мы вроде как на том свете, уже жмурики?
Рената вздохнул и повернулся к Васе вполоборота, ликующий, торжествующий и укоряющий как-то одновременно; взгляд его был прям и дерзок:
— Вы… вы хотите сказать — нас соединяет только ЭТО, ДА?..
Рената тряхнул головой и горько и сдержанно:
— ЭТО вы хотите сказать, Василий?!..
Вася опешил вконец от такого фарфорового напора и брякнул, совсем не подумавши:
— Ну и стояк у вас!
— ВОТ! — Рената упрекал теперь совсем триумфально и одновременно с грустью обреченной в капризно-стервозно-насмешливом, переливчатом голосе. — Все вы ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ!.. Только что пролетел какой-то ужасный… ШЕРШЕНЬ! И он сразу, пытался, он впился, было, ХОТЕЛ… А вы говорите — «ЖМУРИКИ»…
— Это Хваталов, верняк, — заметил Вася со знаньем дела. — Че, он совсем шершень стал, без человеческого, без этого?..
Рената молчал обиженно. Потом вздохнул и тихо, как бы в сторону, облаку — прошептал:
— Идите ко мне…
— «Во дела! — подумал Василий. — На том свете, а всё то же самое… Хули рождался ваще, метро это рыл долбаное?..»
Он с решительным треском сложил за спиной свои крылья лимонницы и шагнул в розовый блик от крылышек Ренаты. Их как раз снаружи коснулся солнечный луч — и словно розовый фонарик зажгли в гнездышке.
— Тока от меня пахнет боем, — заметил он виновато. — Потный я…
— Василий… это… НЕВАЖНО!
Конечно, милый читатель захотел сразу постельной сцены, но… Но я об этом еще подумаю…
Облака в голубой вышине стали еще круглее, еще пышней. Зной усилился, снизу наносило горячим дыханьем разогретой травы. Это дыханье родимой земли-травы Вася словно впервые в жизни учуял. Ему показалось: они в стоге сена сейчас лежат.
И, конечно, тут приключилось с ним то, что злые языки называют постельной сценой, но мы-то с вами знаем: в этом суть жизни, ее оправдание — через нашей природы, блин, вожделение-понуканье — и пробное растворение в космосе. В том смысле, что всё сразу же укрупняется и отходит (в то же время) на задний план, и ты сам не ведаешь: ну зачем, зачем — а все-таки делаешь.
Вы довольны постельной сценой? Я тоже.
Короче, Вася обнял Ренату (мешали, царапали руку крылья) и потянулся к жирненькому грибку, который весь прослезился. Но Рената не уступил, мягко отведя Васину руку в сторону.
— НЕ СЕЙЧАС… — загадочно прошептал Рената. И Василий понял, что СЕЙЧАС нужно совсем иное, более, что ли, простое, строгое, жесткое. Однако Ренатины крылья тормозили его. Ведь повалить Ренату навзничь — это, возможно, сломать ему крыло. А взять товарища со спины — ну тогда этими долбаными крыльями всю харю себе исцарапаешь. А брать, скажем, сбоку — опять крылья и в рожу лезут, и норовят поломаться.
— ПОГОДИТЕ!.. Я — СЕЙЧАС… — прошептал Рената, совсем как фея обещая какое-то волшебство.
Рената взмахнул крыльями, задев-таки Васину щеку, и повис в воздухе, мелко подрагивая. Стройная узкая попа Ренаты оказалась над Васиной головой, но совсем даже рядом. Языком Вася тотчас достал ее, углубился в нее, ею проникся весь. Попа пахла горьковатым ромашковым зноем, точно полянка в лесу. Вася и рожею и душой ушел в этот родимый запах, но тут же почувствовал, что кто-то из Ренаты наружу рвется. Он отпрянул, и вовремя: из Ренатиной попы вылетела пчела, пожужжала туго, сердито над Васей и деловито отчалила из гнезда.
— У вас — ПЧЕЛЫ?! — ужаснулся Василий.
— Василий, МЕД — ЭТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!.. – прошептал Рената неистово. – Не отвлекайтесь… НА МЕЛОЧИ…
Вася поверил, но за пять минут их блаженства из Ренаты вылетело еще две пчелы и один праздный трутень, который так и рвался усесться Васе на влажный нос.
Рената ж не заметил опасности. Он вздыхал, охал и содрогался.
Наконец, Рената сказал:
— ДОВОЛЬНО! Я вижу: Вы – умный, воспитанный человек… А теперь — мы переходим… к ГЛАВНОМУ!..
Вася насторожился.
— Лягте на край гнезда, не бойтесь, бортик я широкий сплела… Я буду парить над вами… А вы… вы будете ВРЕМЕННО жить ВО МНЕ!..
Вася исполнил. Бортик и впрямь держал его надежно (свои крылья Вася как-то очень ловко, незаметно для себя, сложил вместе и повернул на сторону, так что они совсем не мешали).
Правда, член боялся лезть туда, где роятся пчелы.
— Не бойтесь, — чутко заметил Рената. — ОНИ все из меня — уже вылетели…
Вася духом воспрянул и начал довольно даже активно, с размахом, в Ренате жить временно.
Ему стало вдруг так хорошо! Он понял теперь, почему говорят: «медом намазано».
— ПОЧЕМУ?.. — спросил Рената, подпрыгивая. — Почему вы все время МОЛЧИТЕ, Василий?.. ЧИТАЙТЕ!
— Что читать? — ужаснулся штрафник.
— Ну, я не знаю — СТИХИ, КОНЕЧНО!..
Вася прифигел еще больше, поскольку из стихов знал только:
 
Вырастет из сына свин,
Если сын свиненок, — 
 
Владимира Маяковского.
 
Но вряд ли Рената сейчас имел в виду именно эти строки…
— Надо кончать, — понял Вася. Поднатужился…
Ну, и зачем описывать то, что вы знаете не хуже меня?
Отдышавшись, Рената сказал:
— Уйдите!.. Сейчас я должна побыть ОДНА… Это слишком… это слишком всё СЛОЖНО, ВОЛНИТЕЛЬНО… Полетайте пока над местностью… Но только возвращайтесь! СЛЫШИТЕ? Я БУДУ ВАС ЖДАТЬ, ВАСИЛИЙ!..
 
*
Вася вылетел из гнезда почти машинально. Он и не заметил, что крылья сами собой раскрылись у него за спиной и подставились ветерку.
Ветерок веял в сторону давешнего сражения. Васе не хотелось туда, но он еще не умел сопротивляться порывам ветра, хитрить с судьбой и природой.
Вот и то роковое поле, изрытое их окопами. Сверху Вася заметил множество трупов, раскиданных в разных позах по местности, а также полчища мух и бабочек. Их рои буквально вскипали на павших, предпочитая у них глазницы, раскрытые рты и уши. А сколько роилось бы их под мышками, в попах и на хуях, если бы местные жители уже раздели павших для нужд своего хозяйства!.. Но местные жители еще не очнулись от грохота бывшей битвы, еще прятались в погребах и копили в душе надежду, что фрицы им родную их русскую землю вернут в частную собственность.
Васе стало горько и скучно смотреть на эти все ужасы. В душе он был комсомолец, хоть телом теперь также и полубабочка. Он хотел уж вернуться к Ренате, который не может же переживать столько времени, и о чем — о постельной сцене!..
Но тут взгляд его упал на один распластавшийся безголовый труп. На трупе был ремень не уставный, брезентовый, а кожаный, брючный, черненький — его ремешок. Неподалеку валялась и Васина голова. Лицо там оказалось, словно вуалью, прикрыто массой коричневых деловитых бабочек. Но уши были его, навек оттопыренные рукой обиженной им соседки.
Бабочки пихались, били друг дружку крылышками, сердито дергали усиками, пищали: азартничали.
— «Распоясались! — подумал Василий. — Обрадовались!..»
Но ему было приятно, что и после смерти он имеет такой успех. Ведь бабочку не проведешь, бабочка — она очень, собака, ведь умная! У нее же все тельце — один лазоревый или бронзово-зелененький, или аспидно-черно-атласный мозг.
Вася вздохнул, мысленно попрощался с собой прежним и полетел проведать старшину Хваталова. Хоть Хваталов и резок бывал, но все-таки по-своему справедлив, Васеньку он выделял особо. Да и ласки его были всегда сложно особые…
Хваталов лежал неподалеку на взгорочке, уйдя лицом в клевер. Вася узнал его по фуражке и по яловым сапогам. В рваной ране на спине старшины копошились мухи, а по сапогам ползали муравьи, ожидая своей, за мухами, пьяной очереди.
— Теперь вы шершень, гражданин старшина, — хитро улыбаясь, обратился к трупу Василий. — Но я бы и с шершнем бы… Может, еще и встретимся… А пока — прощайте!
Но что-то не отпускало Васину душу, и он присел на голенище старшины, поел кисленьких муравьев (наступило ведь время завтрака), повздыхал, вспоминая. И тут заметил темно-зеленую гусеницу, которая пыталась вползти на каблук.
Приглядевшись, Вася заметил, что гусеница нехило вооружена: на башке топорщится не наша, а фрицевская каска с рОжками, в зубах — штык-нож, мундир грязно-зеленый, темный. И вовсе это никакая не гусеница, а фашист, только съедобный, маленький!
— «Ах ты, сволочь! — подумал Вася. — Старшину нашего еще больше съесть норовишь?..»
Вася замер, наблюдая, как фриц тужится вползти на широкий рант сапожища. И вот, когда весь враг стал само напряжение, и рыжая рожа его сделалась лиловой, Василий — КЛЮНУЛ!
Он схватил гусеницу зубами за шкирку и поднялся ввысь.
Фриц извивался в воздухе. Штык-нож вылетел из его пасти, и теперь захватчик свободно шипел, ругался:
— Шайссе… швайн… руссиш… швайн!
— Врешь, я теперь бабочка! Мне не страшна война! — хотел закричать Василий, но вовремя спохватился и лишь крепче сомкнул свои молодые надежные жвалы.
Фриц беспомощно бултыхал в воздухе короткими сапогами; от него наносило какашками.
— ВАСИЛИЙ! ВЫ!.. — закричал из гнезда Рената. — Я знала, вы меня… НЕ ОБМАНЕТЕ!..
Вася тяжело опустился на край гнезда и шлепнул гусеницу-фашиста на дно.
— ОСТОРОЖНЕЙ!.. — вскричал Рената. — Мы… НЕ ОДНИ…
Вася очумело заозирался.
К краю гнезда притулилось буроватое, в крапинках, яйцо.
— Это — НЕ Я! — тотчас выдохнул возмущенно Рената. — Какая-то ПТИЦА… принесла, ПОЛОЖИЛА и улетела… И ВСЁ ЭТО НАГЛО, МОЛЧА, ВАСИЛИЙ!
— Кукушка, точняк, — решил Вася. Он обхватил яйцо руками и поднатужился, чтобы выкинуть его вон.
— Не делайте ЭТОГО! — закричал Рената. — Пусть… БУДЕТ!..
— А как мы его прокормим?
— Василий — ВОЙНА! Теперь СТОЛЬКО всего вокруг!.. Прокормим уж как-нибудь. Но нельзя уничтожать ВСЁ живое, а только, Василий… НЕМЦЕВ! Потому что, Василий, они теперь… НАШИ ВРАГИ!..
— Скушайте врага на здоровье, Рената, — предложил скромно Василий. Он чувствовал себя сейчас сильным, великодушным, и Рената ему казался почти таким же. — Он, правда, обкакался, фрицик-то, но это фигня. За соус сойдет, мы ведь теперь тоже животные…
— Это – СЛОЖНЕЕ! — мудро возразил, покачав головой, Рената.
Но фашиста он все ж таки скушал всего, аккуратно сплюнув лишь каску.
 
*
Конечно, после этого они имели еще несколько откровенных постельных сцен в течение дня, вечера и части полной зарниц, романтической, густо ворчавшей громами и боями ночи. Самое замечательное, что жить друг в друге можно было теперь, с крыльями: на весу, в воздухе. От этого под ложечкой сосало, земля то грозила, летя на тебя, то исчезала, давая простор облакам, солнцу, луне и звездам.
Казалось, весь космос прильнул губами к тебе и тянет душу твою в себя, в свое сумрачно торжественное бездонье. Поэт вроде уже сказал про «бездны мрачной на краю», но это он выдал рассеянно, не подумавши. На самом деле, подобные ощущения, увы, недоступны нам, бескрылым царям природы.
Только бабочки, птицы, жуки и бомбардировщики, которые заправляются на лету, способны прочувствовать это с какой-то почти невыносимо щемящей, сокрушительной  силой!
— Василий, вы СТРАННЫЙ, СТРАННЫЙ!.. — шептал Рената, если это было возможно. — Странный и ой, СЛОЖНЫЙ… причудливый… ПРИХОТЛИВЫЙ… до… до НЕВОЗ-МОЖ-НО-НО-НО-СТИ! О УЖЖААСС!!..
Иногда у Ренаты прерывалось дыханье, и Вася всерьез пугался.
Конечно, были и другие детали. Но зачем вам они, если у вас нету крыльев?
Ночью Вася пожил в Ренате в последний раз перед сном, высоко взлетев с ним на волнах внезапного ветерка. Это было УЖАССНО АХ ОХ АХ АЙ, как испуганно лепетал Рената, или «заебисьзаебисьзаебись!», как шипел мысленно, про себя, штрафник.
Потому что вообразите: ночь, темнота, только слева где-то мелькают зарницы боя или грозы. Но это всё не по делу, а по делу лишь то, что Вася висит под Ренатой, распахнувшись на рвущейся простыночке ветерка, живя в Ренате совсем, до упору, утонув в жарком, щедром, сочном, как груша, Ренате, а Рената, наклонившись, живет весь в Васильи (я имею в виду: в том у него, что хам Хваталов называл с солдафонскою прямотой ебалом и что не раз грозил очистить, «блядь», от клыков).
Сапоги Василья постукивают по лопаткам Ренаты (естественно, как всегда, обнаженным), щекочут его крылья. О, эта СКОВАННАЯ осторожностью, заботой друг о дружке РАСКОВАННОСТЬ в сочетанье с невыразимым единством телесным — и телесная также при этом жадность! О, этот рвущий душу немой, но суть души терзающий полет мощных валькирий…
И эта полнота летней военной, полнокровнейшей аппетитной жизни, ах, там, далеко внизу!..
(Короче, вы опять столкнули меня в детали, мой мерзкий читатель, и хорошо еще, что не в грубую арифметику!)
Обессиленные счастьем, Рената и Вася упали на дно гнезда и забылись сном более глубоким, чем черная яма космоса над нашей башкой.
 
*
Но коротки июньские ночи! Не успел Вася, кажется, и веки сомкнуть, а уже трогает их розоватый рассеянный свет: «Проснись, дурачок! Взгляни, какая вокруг красотища! Зимою наспишься…»
Вася открыл глаза. На востоке заря приподняла уже край небес. Но все вокруг было еще пепельно-серым, сонным и призрачным. Лишь птицы вяло, спросонья, попискивали.
Рената сидел у яйца, обхватив его руками, прильнув щекой к пегой, как рожица деревенского пастушка, скорлупке. Рената словно бы вслушивался. И, показалось Васе, яйцо в этих сумерках тоже светилось — и свет его был теплый какой-то, бежевый… Словно ночник в глубине зашторенной комнаты позабыли с вечера выключить.
Вася залюбовался. Потом кашлянул и спросил, что там Рената слышит.
— Тс-с! — Рената приложил палец к губам, но, впрочем, на Васю не оглянулся. — Там… жизнь, там — ШЕВЕЛЯТСЯ!..
Рената вздохнул и повернулся, наконец, к собеседнику:
— Вы только представьте, Василий! ТАМ — НАШЕ БУДУЩЕЕ! Быть может, мы погибнем, а оно, то, что там, БУДЕТ ЖИТЬ! Мы станем видеть жизнь его глазами, а он даже ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ не будет!..
Рената вздохнул:
— ВАСИЛИЙ! Я иногда думаю, что я БЕССМЕРТНА! Что НЕТ смерти… Просто я не знакома с теми, кто… СМОТРИТ моими… ГЛАЗАМИ на мир, с теми, кто… был до меня и будет ПОСЛЕ. Василий, вы… не боитесь СМЕРТИ?
— Как не бояться… — удивился штрафник. — Да куда ж от нее, от безносой, денешься?
— ВОТ! — обрадовался Рената. — Вы ПРАВЫ! Она, прежде всего, НЕКРАСИВА! Она — просто УРОДИНА! Я никогда, никогда не соглашусь общаться с такой! Нам не о чем будет с ней… РАЗГОВАРИВАТЬ! Василий, вы ЭТО… хоть понимаете?
— Да нешто спросит она?
— МЕНЯ — ДА, СПРОСИТ!.. — убежденно покачал головой Рената. И снова вздохнул глубоко, как спящий ребенок. — Василий, я мало знаю о вас, но я хочу, чтобы вы как можно больше… знали ПРО МЕНЯ!.. Василий, после всего, что было между нами, я вам — ДОВЕРЯЮ!..
Вася насторожился.
— Василий! Моих родителей забрали… в милицию, в это их страшное, роковое… ЭН-КА-ВЭ-ДЭ. И всю нашу мебель — ВЫНЕСЛИ! Оставили только рояль, потому что они считали, что он... СОВСЕМ СТАРЫЙ. Они назвали его — РУХЛЯДЬЮ! Но это был… настоящий Плейель…
Вася слушал, как зачарованный.
— И вот Я весь выпускной класс… ЕЛА на рояле, спала под роялем, и играла, играла, играла на рояле, так что они… снова вызвали, Василий, МИЛИЦИЮ. Но я сказала им: ЭТО — мое право, МЫ… в свободной СТРАНЕ! Если вам не нравится Гретри, Я… сыграю вам Монсиньи. Я сыграю вам также… Сати, Дюка и Форе. Я даже готова… сыграть вам и ШАБРИЕ!.. Они испугались, Василий — и УБЕЖАЛИ!..
Рената опять вздохнул глубоко, горестно:
— Всю зиму и всю весну я… играла. Но тут началась — ВОЙНА!.. И Я пошла сразу добровольно… в десантники. Я могла пойти также и в морскую пехоту, мне было, в общем-то, ВСЁ РАВНО. Главное, Василий, рояль мне… пришлось ОСТАВИТЬ дома, потому что мне сказали…, что все эшелоны… итак полны СОЛДАТ и всякой ТЯЖЕЛОЙ техники… и ЧЕМОДАНОВ, и беженцев… Василий, почему я не могу взять с собою на фронт — САМОЕ ДОРОГОЕ? И что мне тогда… ЗАЩИЩАТЬ? Это их непонятное… ЭН-КА-ВЭ-ДЭ? Василий, это — ужасно!..
Бессонная муха влетела, жужжа, в Васин рот. И только тогда он понял, что слушает Ренату с невиданным для себя напряженьем, смятенный и просветленный одновременно.
— ВОТ, — сказал Рената, не заметив, что Вася растерян. — И МЕНЯ… УБИЛО… ПРЯМЫМ ПОПАДАНЬЕМ! Но Я… ни о чем… НЕ ЖАЛЕЮ! А ВЫ, ВАСИЛИЙ?..
— Я — ТОЖЕ! — Ренатиным голосом послушно ответил Вася Колючкин.
— Идите СЮДА! — поманил Васю Рената.
Вася подполз.
— ПОСЛУШАЙТЕ!..
Боец приник ухом к яйцу. Там постукивало, как часики: тук-тук-тук…
— Это — НОВАЯ ЖИЗНЬ, Василий! — торжественно прошептал Рената.
— Ух ты-ы!.. — поразился Василий.
Прильнув к яйцу, он улыбался детской, просторной, как мир, улыбкой.
Рената был торжествен и строг, даже сдержан, и — РЯДОМ.
Алый край солнца возник над ближним всегда сумрачным ельником. И, словно застыдившись этого яркого света, яйцо потускнело, притихло, уснуло на весь долгий июньский, беспокойно военный день.
 
*
Ах, июнь-июнь!.. Встретили мы тебя одуванчиками, а провожаем вот кашкой, похожей на пену от водоворотиков в зеленой траве, лиловыми вечно сонными колокольчиками, ромашками, которые на ветру качаются и трепещут всеми своими белыми крылышками, но никогда, увы, не взлетят, плененные полнотой июньского света. Что еще? Клевер, конечно, неприметный и сладкий, тяжелые метлы иван-чая, похожие на триумфальный салют разнотравья. Пышные пионы быстро размохрились и отцвели, а в самом начале лета промелькнули пахучие белые и желтые лилии. Малиновый и сиреневый нежный бархат турецкой гвоздики дурманит на солнцепеке ароматом восточным, настойчиво экзотическим. Шиповник и жасмин еще трепещут бабочками пахучими на ветвях, но все больше устилают землю. Самый душистый месяц с каждым днем, улыбаясь, уходит, волоча за собой шлейф бескрайнего света…
Июль наступает.
— ВОТ, — Рената вздохнул. — Василий, почему мы и памятью… не БАБОЧКИ? Я… хочу быть бабочкою во всем! А… ВЫ?
Василий поскреб шерстку под гимнастеркой:
— Рената, как скажете. Вы умная, а я-то что?..
— ЖАЛКО! — выдохнул Рената. — Мы с вами, Василий… мы — все еще НЕДОБАБОЧКИ! И это — НАША… КАРМА!..
Василий ничего не знал про карму, но понял, что рожу нужно скроить невеселую.
Он и скроил.
— ПОЛЕТЕЛИ?.. — вздохнул Рената.
Они взялись за руки, дружно взмахнули крыльями, и прозрачное небо с трех сторон охватило их.
Только внизу проплыл лес, луг, речка, снова лесок, овраг и поле, наискось перерезанное окопами.
Солнце вовсю палило. Трупаки были не только голыми, потому что их уже раздели рачительные живые, но и пестрыми, причем каждый по-своему: кто сизый, кто синий, а кто, как лягушка, зелененький. Конечно, мухи, жуки, бабочки, гусеницы добавляли свою летнюю цветность, так что сверху это все напоминало разбросанные охапки увядших цветов после премьеры.
Хваталов раздался, набух после смерти, сочился и был, как леопард, весь в черных пятнышках. Былое тело Василия скрючилось, сделалось сизоватым, каким-то сосредоточенным, но и по нему приходилось скользить, как по подтаявшему катку.
По полю, конечно, ползали фрицы: их было не очень много, после смерти они все превратились в гусениц, жирных, питательных, вкусных. Но с ними Рената и Вася быстро покончили. Приходилось кушать останки и жестких, невкусных мух. Только скользкие прохладные черви спасали в такую жарищу от сухомятки…
Кроме Ренаты и Васи никаких наших бойцов, смертью преображенных, они не встречали. Те, наверное, в родные места, к семьям своим, подались.
И всё было бы хорошо, если б не оккупанты. Они сочли, что поле битвы сильно воняет и вообще источник инфекции, и приказали местным жителям похоронить останки.
Во время похорон растерянный Вася летал над своим телом, которое свалили в кучу на краю оврага, причем одна рука у него (в смысле, у трупа) оторвалась и ее добросили уже после, сверху. Потом насыпали негашеную известь.
Фашисты — они фашисты и есть!
Для Василия и Ренаты наступили голодные дни.
Но то ли лето у нас изобильное, то ли яйцо, разрастаясь и все больше светясь в ночи, согревало Ренату и Васю и не давало им совсем уже духом пасть. Они научились успешно гоняться за пауками и мошками, и обнаружили на дереве массу тлей, а это какая ведь пища!..
Короче, июль весь пылал. Рената и Вася забыли даже, что есть война, что всё вокруг уже оккупировано и что сами они — тоже не очень люди.
 
*
Жизнь сама напомнила им об этом.
Был самый конец июля, когда чахнут, выгорают мечи иван-чая, леса стоят тихие, усталые, а земля зудит звоном кузнечиков, оборотясь в обожженную солнцем усталую глину.
В ту ночь Васе привиделся снег. Он густо лег на ветки вокруг. Только темнело, беззащитно дрожа, пегое, почти во все гнездо раздавшееся яйцо. Испугавшись и внезапного снега, и разросшегося яйца, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из гнезда. Вася проснулся.
Рената не спал. Он сидел таинственный и настороженный.
— Тс-с-с!.. — приложил Рената палец к губам, заметив, что Вася очнулся. — ОНИ — ЗДЕСЬ!..
— Кто? — встрепенулся Василий.
— ОНИ! – настойчиво, с раздражением пояснил Рената. — БЕЛЫЕ МОТЫЛЬКИ!..
— Да пошли они!.. — удивился боец.
Вместо ответа Рената махнул рукой: ползите ко мне — и указал на смутную от предрассветных сумерек неразбериху веток на соседних березах.
Вася подполз к Ренате, вгляделся. Да, там, среди сонного трепетания листьев, что-то мелькало, сновало — что-то белесое. Вроде б и бестолковое, но проворное.
Вася, скорее, копчиком угадал, чем увидел: их была просто ТЬМА, этих БЕЛЕСЫХ!.. И она, эта белесая тьма, явно к чему-то готовилась.
— Я еще два дня назад заметила их, — прошептал Рената. — Но их… ТАК МНОГО — не было. А теперь… а теперь… Василий, МЫ В НИХ — УТОНЕМ!
Последнее Рената сказал торжественно, убежденно, просветленно и, кажется, даже радостно. Никогда еще он не был таким красивым и вдохновенным, как сейчас, на краю гибели!
— Откудова они приперлись-то, эти идолы?
— Василий, это — ОНИ!
— Да кто «они»-то?! Фашисты?
— Нет…
— Значит, Энкаведэ? — голос Васи пресекся.
— Нет, НЕ ТОЛЬКО… НАШИ… БЫВШИЕ… ПАВШИЕ… ОНИ… целыми стаями носятся после 22 июня… Раньше летели мимо. А ТЕПЕРЬ… И почему-то все БЕЛЫЕ!
Рената протянул Васе ладонь. Половину ее занимал скомканный мотылек, издали похожий на несвежий платочек.
— Смотрите, — стал пояснять Рената. — Крылья беленькие, как у невест… Но… тельце черненькое, совершенно пустое. И взгляните, КАКИЕ ЖВАЛЫ! Это же крокодилы нашего мира!
— Да у нас-то жвалы поболе будут ведь…
— Василий, вы — НЕ ПОНИМАЕТЕ! Их слишком МНОГО скопилось… Они начнут нас с крыльев, а кончат… Кончат ВСЕМ ОСТАЛЬНЫМ… СЛОЙ ЗА СЛОЕМ, Василий! А мы даже… мы даже не сможем умереть СРАЗУ! Мы — БУДЕМ МУЧИТЬСЯ! — последнее Рената сказал с какой-то непонятной, страшною задушевностью.
— Дык это че ж, наши?! — ужаснулся Василий. — А мы почему ж другие?..
— Я… НЕ ЗНАЮ! Может быть, потому, что мы ВЛЮБЛЕНЫ. Или так решил — БОГ. Я говорю только о том, что вижу и… ЧУВСТВУЮ.
— Во дела! А если договориться с ними?.. Свои как-никак…
— Василий, им терять… уже НЕЧЕГО! Они здесь — НЕ ЖИВУТ, Они здесь… ТОЛЬКО ПОРХАЮТ и УГОЩАЮТСЯ. И им… всё равно, чем теперь… УГОЩАТЬСЯ. И они все… они НЕ ВЛЮБЛЕНЫ!
— Че, они и нашу страну не любят?!..
— Василий, они больше не знают… ТАКОГО ПОНЯТИЯ! Они просто… ЖИВУТ и… ЖРУТ.
— Какие суки! — ужаснулся Василий.
— Не… не у-про-щай-те…
Впрочем, Рената сказал это, скорее, растерянно. В ветвях, где гнездился противник, мелькнуло резкое согласованное движенье — словно дерево напрягло обросшие листьями мускулы, потянулось всеми мышцами и их потом не ослабило…
— НАЧИНАЕТСЯ!.. — прошептал Рената.
 
*
Вспоминать дальнейшее очень страшно, мой любезный читатель! Представьте, что вы попали в метель, которая ослепила вас сразу, забила глаза и ноздри, но не холодным и влажным, а сухим, щекочущим, хрустким, душащим. Хоть воя ветра никакого и не было, но ветки, листья, крылья, раздираемые руками и жвалами хордовые тела потрескивали с ожесточением костерка, который борется за свою жизнь в сырой предосенней ночи.
Эта ПОЧТИ тишина для Ренаты и Васи была, может быть, самым страшным. Потому что тишина пуглива — но и бездонна, бескрайня. И к ней, в конечном счете, сведется всё в жизни!..
И всё закончится пустотой тишины.
Ренате и Васе казалось, что их душит само мирозданье. Силы их иссякали. Придушенные, они вяло, бестолково махали руками, прижавшись друг к дружке спинками…
 
* 
Атака мотыльков прекратилась внезапно. Грянуло с неба алым светом рассветное солнце.
Исцарапанные, в кровь искусанные, Вася и Рената перегнулись через край гнезда. Их рвало мотыльками долго, мучительно.
Всё вокруг было грязно-белым от разломанных крылышек.
— А ночью… ОНИ вернутся? — спросил Василий, сипя изодранной глоткой.
— Я… я… НЕ ЗНАЮ… Это — СТИХИЯ!..
Мимо прожужжал толстый, матерый навозник.
— ГОВНЮК! – закричал вдруг Рената. — Это всё ТЫТЫТЫ!..
От слова «говнюк» Вася сразу пришел в себя. Рената впервые при нем скатился со словесных высот.
— Что с вами, Рената?!.. — ужаснулся боец.
— Простите, ВЫРВАЛОСЬ… Может быть, это не он, может, это просто — АССОЦИАЦИЯ.
Рената глубоко, с подавленным страданьем, вздохнул:
— ВАСИЛИЙ! Следующей ночью мы можем ПОГИБНУТЬ.  Возможно, погибнет… только ОДИН ИЗ НАС! Но вы мне, Василий — всё равно ДОРОГИ! И сейчас… я хочу посмотреть, как вы… будете жить… уже БЕЗ МЕНЯ…
— Не надо, Ренаточка! Лучше пускай — меня шлепнут!.. — закричал Василий.
— Я… я тоже ТАК ДУМАЮ! Но… НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ… вам нужно… научиться жить БЕЗ МЕНЯ, ОДНОМУ, самому с собой, Василий!..
— Ну, я не знаю… не понимаю я вас, Рената!.. Как это — без вас? Вы это о чем?.. Жить-то мне тогда незачем…
— Но ведь было время… КОГДА МЕНЯ У ВАС еще НЕ БЫЛО! Василий!.. ВСПОМНИТЕ это время!
— Эх, да зачем, зачем?! Не надо, Ренаточка! Не помню я уже ничего такого… Да и слава богу…
— Нет, Василий! НЕЛЬЗЯ уклоняться от ТРУДНОСТЕЙ… Невзгоды — тоже  СПОСОБ нашего — СУЩЕСТВОВАНИЯ…
— Ну… ну и что делать-то мне тогда? — заметался солдат.
— Возьмите… себя… В  РУКУ…
— Ну, взял… Блин, да не хочу я без вас-то! Без вас-то… и жить мне тогда ЗАЧЕМ?!
— Василий!.. Поймите, мы — НА ВОЙНЕ! Нужно РАССЧИТЫВАТЬ НА СЕБЯ, исключительно. Это здесь — главный ПРИНЦИП.
— Да я ж чуть не помер вот тока что! А теперь НА тебе — детство вспоминай, всякие глупости. Я ж не сопляк, не пацан суходрочничать…
— Василий, МЫСЛЕННО я буду все ЭТО время — с вами! Представьте это… и — ДЕЛАЙТЕ! Я вам… РАЗРЕШАЮ!..
Василий чертыхнулся. Начал он, скорбно сопя.
Рената строго наблюдал за действиями любимого. Иногда давал советы — как всегда, мудрые, настойчиво-точные, направляющие. Однако не раз Ренате пришлось отсаживаться подальше от брызг…
После своего третьего одинокого, сиротливого залпа Вася вдруг разрыдался. Представить себе жизнь без Ренаты он ну никак не мог… Рената был в эту минуту бесстрастен и хорош, словно ангел. Вася понимал, что любимый и сейчас думает о нем, беспокоится. И ему делалось стыдно, что сам он, Вася, вот так заботиться о других еще не умеет.
Какой же он, Василий, все-таки пока еще эгоист!..
— Вот ТЕПЕРЬ… — тихо, с чувством, заключил Рената. — Вот ТЕПЕРЬ Я за вас почти… НЕ БОЮСЬ!..
Целый день Рената был строг, по-военному немногословен. Вася тоже сразу весь подобрался. Оба готовились к возможной ночной атаке, укрепляли гнездо, сплели над ним прочный навес из лозы. В гнезде стало темней, тесней, но зато уютней. Да и мотыльки не смогли бы теперь пикировать сверху. 
Ночь, однако, выдалась на удивленье спокойная. Белые мотыльки больше не появились.
 
*
Через день зарядили дожди. Слепой пеленой повисли они вокруг гнезда.
Слава богу, Васю с Ренатой грело яйцо. Оно разрослось уже в полгнезда и светилось всё время, Под навесом было тепло, сухо и в меру светло, но стоило вытянуть из гнезда руку — и ее обхватывала холодная влага.
— Знаете, Василий — там тоже, наверно, СВОИ МИРЫ, в этих каплях! А мы и не знаем о них… — заметил однажды Рената, прижимаясь к яйцу всем продрогшим телом.
— Главное, чтоб и они о нас не прознали, — усмехнулся Василий. И, болтая тяжелыми сапогами, выпорхнул из гнезда.
Летал за пищей теперь лишь Васек. Корма стало совсем немного: насекомые все попрятались. Лишь раздувшиеся, похожие на цепочку волдырей червяки ползали в жидкой грязи. Но мяса в них почти не было.
Если б не партизаны, которые поставляли гусениц из фашистов, и отряды карателей, — если б не это, тогда б наступил и голод!
Рената загодя приучался есть листья, цветы, хвоинки. Васю, однако, от них рвало.
Говорили Вася с Ренатой теперь не часто. Всё было обговорено, рассказано и вспомянуто. Дни напролет они сидели, прижавшись друг к дружке, охватив руками яйцо, такое сухое, такое ласково теплое, дремали. Кажется, они теперь и снами стали меняться. Ренате снились чумазые метростроевцы, а Васе — весь в блестках и кружевах кордебалет из «Спящей красавицы».
Бойцу эти обмены, в общем-то, нравились, но Рената терпел их, кажется, из одной деликатности…
 
*
Дожди, между тем, лепили и дни и ночи. Холодная сырость проникла даже в гнездо. Чтобы согреться, приходилось вжиматься в яйцо всем телом. Слава богу, оно и само росло навстречу, наливаясь теплым матовым светом.
Колючкин уходил в эти свет и тепло всем своим существом и, успокоенный, засыпал. Ему снились россыпи жемчугов и хрустальных веселых шариков там, в яйце, а за их искристой пышной ширмой смутно вставало лицо Ренаты — строгое, торжественное, немое.
— «Хочу, хочу быть ТАКИМ!» — думал Вася. Он во всем теперь хотел походить на Ренату, быть Ренате под стать. Во всяком случае, с голодухи он уже похудел.
Постельные сцены между ними, естественно, продолжались, но становились всё торопливей, всё судорожней в этой пронизавшей мир мокряди. Они точно боялись потеряться, потонуть в тумане и цеплялись друг за друга беспокойно, а порою и совершенно бессмысленно.
Иной раз от теплого яйца так отлипать не хотелось, что каждый жил только с собою, порознь, угрюмо, ревнниво САМОСТОЯТЕЛЬНО.
Всё их будущее сосредоточилось в огромном прекрасном яйце. Они уже понимали, что или перезимуют в нем — или из яйца что-то такое прекрасное, несравненное, спасительное вылетит и унесет их в теплую лазурную вечность. Там не нужно будет добывать себе пищу, там можно погрузиться друг в друга и замереть навсегда счастливою частью космоса…
Яйцо разрослось во всё гнездо, вжав Ренату и Васю в плетеный бортик.
 
Глава 2. Роман с жуком
Как-то среди ночи оба разом проснулись. То, что незаметно жило все это время с ними и в них, что душило их — вечный шорох дождевых струй — иссяк. Тучи отползли далеко на запад, и на востоке, в ожиданье зари, сверкали льдистые звезды.
— Василий! — строго сказал Рената. — Вы… ЧУВСТВУЕТЕ? МНЕ… МНЕ… холодно…
Вася и сам продрог, но метнулся тотчас согреть своего Ренаточку.
Однако Рената вился и шептал в объятьях бойца Колючкина:
— Яйцо не греет, не греет… Больше не греет… Оно…  ПОДОХЛО!..
— Не, Ренатик, оно вовсе теплое, а это у вас почему-то жар!.. — закричал Василий.
Он схватил Ренату и укутал его, точно в теплое одеяло.
— Войдите, войдите в… МЕНЯ!.. — прошептал Рената. — Но Я… все равно вас… НЕ ЧУВСТВУЮ…
Вася привычно ловко пиханулся и тотчас вошел.
Жар Ренаты тотчас передался Василию. Не хочу про очередную постельную сцену тут перед вами распространяться, но уж очень всё это как-то незабываемо!..
Однако вот все равно не стану. Стало ясно: Рената простудился и заболел. Не помог и мед, который нанесли ему в попу пчелы еще до дождей. 
Теперь Вася словно поселился в Ренате, только для естественных нужд вынимая, а так жил все время, не просыхая. Питался всякими мошками, которых после дождей тьма развелась. Он ловко хватал их губастым ртом, питаясь за себя и за Ренату, который в беспамятстве все шептал:
— АНКОР, мон ами… ах, ЕЩЕ, ах еще… да, ТУДА,… туда —  АНКОР!..
Вася аж взмок. Рассвета он не заметил — а ведь это был первый за многие дни настоящий рассвет, рассыпавший снопы золотых, розовых, пламенных  лепестков в облаках!
А было так. Небо прозрачно, льдисто зазеленело, потом налилось теплым розовато-золотистым соком. О, как оно походило в эти минуты на дремлющее яйцо!.. А затем край небес вспыхнул, подожженный быстро встававшим из-за черных деревьев солнцем. Это походило на то, как если бы божество, прильнув губами к зубчатой каемке ельника, вдруг огненно улыбнулось.
Нет, ничего этого, вечного и святого, Васенька не заметил. Он всем своим существом уже судорожно делал одно: жил в Ренате. Сглотнул рой мошек — и снова с торопливой сладостью разрядился.
Рената глубоко, хрипло стонал и всё мотал головой так, словно хотел, чтобы она оторвалась. И шептал, шептал восторженно-укоряюще-горестно:
— О, этот НАВОЗНИК!.. О, этот ПРОКЛЯТЫЙ… о, этот навозник!..
Тут солнце поднялось уже высоко и необычайно ярко зажглось в листве дерева. И этот тяжелый печальный  и хищный блеск — он затмил ровный матовый свет яйца.
— Гляньте, Ренаточка! Роскошь-то, роскошь… — лепетал Колючкин.
Рената очнулся. Широко, изумленно он распахнул глаза:
— А?.. Что?.. Я… Я ничего НЕ ВИЖУ! Ах, еще, ЕЩЕ!.. Вы, наверно — тот мрачный ШЕРШЕНЬ?..
— Какой же я шершень?! — удивился Вася и даже обиделся. — Я же боец Колючкин! Бывший, конечно…
— Ах… это все… ВСЕ РАВНО! — простонал Рената.
Вася еще пуще обалдел от этаких слов, но списал их за счет болезни.
— Ренаточка, я сейчас покажу вам, какая теперь везде красота настала! Даже жалко, что мы так не вовремя давеча померли…
Он схватил Ренату крепко-крепко, обнял туго-натуго, впечатался в него, чем надо, глубоко-глубоко (прежде он и не догадывался, что так глубоко тоже МОЖНО!) и вылетел из гнезда.
Воздух был теплый, с легкой горчинкой, ветерок едва шуршал листвой.
Сильно взмахнув крылами, Вася с Ренатой поднялся над деревом. Сверху лилась яростная лазурь. Она словно звенела от собственной яркости. А внизу всё необычайно празднично, даже помпезно сияло и золотилось.
— Как я это… как я всё это ЛЮБИЛ!.. — прошептал Рената. — Прощайте, деревья! Прощайте, цветы!.. Прощайте и вы, МИЛЫЙ ШЕРШЕНЬ!..
— Да какой же я, к ляду, шершень?! — опять изумился Василий.
Но Рената закрыл глаза, и отблеск неба синевой лег на его веки, виски.
— Рената!.. — прошептал Колючкин испуганно. — Вы такая… вы такая нынче КРАСИВАЯ!..
Ему сделалось совсем жутко. Не вынимая себя из Ренаты, он сделал широкий круг над теплым золотым сияньем внизу и вернулся в гнездо.
Вася бережно снял Ренату с себя, положил его на самое дно гнезда и только теперь заплакал.
Рената лежал прекрасный. Краски на его крылышках чуть поблекли, словно подернулись сединой. Но в остальном он был еще как живой…
Вася зарыдал. Рыдал он, наверно, с час. Потом вдруг заметил, что в гнезде что-то слишком просторно сделалось.
Он огляделся.
Яйцо исчезло!..
— «Сперли!» — решил Василий. И тотчас заметил на дне какой-то мусор. Он нагнулся. Это были остатки скорлупы. Они походили на прозрачный мешочек.
Колючкин даже о горе забыл. Он то внюхивался в мешочек, то оглядывался на небо.
— Дурила ты, воин! — туго прогудел пролетавший мимо навозник. — Всё, что в нем было, в яйце-то твоем, — вот оно, вокруг тебя. Гляди и радуйся, покудова солнышко!
— А дальше что?! — закричал Василий испуганно.
— А дальше — известно, что! — прогудел навозник, усаживаясь на бортик гнезда. Морда у него была боевая, наглая, авторитетная. Этот-то точно знал, зачем он на свете живет. — Не горюй! День-то покамест начинается только, весь впереди.
— А потом?
— А потом — суп с котом. Полетели?..
 
*
Они летели над полыханьем осеннего леса, над его сухим жалобным шелестеньем. Но жук, казалось, не замечал этих грустных красот. Говорил он просто, но много и с удовольствием:
— Зовут меня Жорж, ты можешь просто — Георгием. Родился я в самой бедной семье. Отец и мать занимались извозом навоза по деревням. Но и весь народишко жил тогда скудно, не как сейчас, и особенно возить было нам некуда да и нечего. И мы голодали. Как все!
Жорж опустился на голую уже ветку. На верхнюю веточку он забросил ножки. Перед Колючкиным возникла крепкая круглая задница, чуть в шерсти и страшно решительная.
— Жги! — приказал Жорж.
Последовала очередная постельная сцена, которую мы, из уваженья к читателю, конечно, вяло опустим. Впрочем, Вася был благодарен Жоржу: тот по-своему, по-мужски отвлек его от горестных размышлений. Поэтому вставил боец ему аккуратно, щедро прослюнив сперва весь немаленький лаз.
Лаз у Жоржа был разработанный, дело быстро закипело, аж до пены коричневой. Но Васе было не до вонины: душа Колючкина саднила еще и жизнь замечала как-то рассеянно.
Что ж, и мы поставим на место все припасенные уж подробности. Они, впрочем, были обычные, и если вы их не знаете, мне вас искренне жаль.
Кончив, Вася по знаку Жоржа сразу не вынул, а полежал на друге.
Жорж продолжал рассказывать:
— Я понял: здесь, в деревне, не жизнь, и полетел в Москву. В столице я увидел много нового, интересного, прошел, как говорится, огни и воды. Но особенно мне понравились медные трубы. Там, внутри них, такой осадок всегда питательный!.. Короче, я образовался там, в трубах, как личность, получил профессию. А главное — я отъелся! Полетели?..
Летели они теперь очень плавно. Вася так больше и не вынимал себя из Жоржа, а по возможности в ходе полета и проворачивал.
— А тут, бля, войнища, бля! — горячился в рассказе Жорж. — Еще та, первая мировая. И я сам полетел на фронт. Там нужного для жизни — ешь не хочу, как и теперь вокруг, слава богу!.. И вообще, там, на фронте, проснулся во мне военный…
Вася слушал с непонятным себе горьким, восторженным ожесточением.
— Отстань покудова! — приказал неожиданно Жоржик. — Вынай, говорю, свое барахло! Быстрей лететь уже надо. Всё до заката тебе показать…
Теперь, без Васи в жопе, Жорж мог махать крыльями в полную свою молодецкую силу.
Воздух был как-то по-летнему, но застенчиво уже теплый, лететь в этой прозрачной сини было одно удовольствие.
И Вася подумал: жизнь, в общем-то, хороша, если относиться к ней без лишней припизди, как вот и делает это молодчага Жорж
 
*
— Короче, Склифасанский, на фронтах первой мировой я стал настоящим боевым жуком-навозником, — продолжил свой рассказ Жорж. — А тут — бац! — и 17-й год! Началась свобода и борьба с беляками. Ух, я в каждом взятом городе по восемь, наверно, раз женился! Очень мне нравились дамочки, которые, типа, с образованьем, сечешь?.. Ты с бабой-то спал?
Вася соврал. Жорж это понял, но отнесся великодушно: распластался на воздухе кверху брюшком и энергично, разворотисто весь подставился:
— Сыпь!..
Там, внутри Жоржа, всё было такое горячее, скользкое, СТРАШНО удобное. И это всё страшно удобное страшно в каком количестве перло наружу.
— Пасс-ста-а!.. — шипел сладострастно Жорж.
Вася привык уже к запаху друга и работал неистово, закусив губу. Впрочем, про губу — это уже лишняя, нескромная, никому и не нужная, может быть, эротическая подробность…
Вася сладострастно пыхтел, а Жорж продолжал свой рассказ с хладнокровием матерого воина:
— С каждой бабой я — ПАСССТАА!... — епкался обычно лишь раз, до очередной новой победы. А после победы старую по башке кувалдой херак и — О, ПАССТАА!.. — здрасьте вам, новая жизнь, новая женушка! Очень уважал я тогда исключительно женский пол. Да и что же с меня возьмешь: молод был, горяч и неопытен… О, ПАССТАА!..
Вася еще не кончил, а Жоржик заторопился:
— Ну, хватит, раздухарился! Полетели пока…
И они пустились в путь дальше. Внизу золотой лес вдруг оборвалась, зевнула синяя щель реки. Затем потянулось изрытое окопами поле сраженья.
— Я уже был здесь, — осторожно заметил Вася.
— Мало ли! — оборвал его Жорж.
Но трупов на поле действительно не было, да и все оно, пустое, только жухлым ковылем колосилось.
А посему полетели дальше. Жорж неукротимо рассказывал:
— Но на одну сучечку я запал. Прикинь: сухая, как пацанок, совсем без сисек почти, да еще и брилась налысо и в таких огромадных очках! Короче, не баба, а чистый тебе новобранец! МЕЧТА! И сама умная: чемпион Чухломы была по шахматам. Вот с ней-то я, парень, и снюхался. На себе ее носил, пониже крыльев, где задница. Так Нажопником и прозвал. А она — ничего, иной раз даже и улыбается… Давай!..
Жорж опять раскинулся на теплом воздухе. Теперь он лег набок, так что Вася работал под сложным углом, высекая искру злого и тонкого трения. Такую позу опытный Жорж называл по-военному «доп. пайком».
А потом полетели дальше (Вася все ж таки кончил). Жорж неустанно гудел:
— И вот, в бою то ли под Кинешмой, то ли под Хохломой пулей ее поймало. Полголовы снесло! А не было бы ее у меня на жопе, меня б самого порешило в задницу. Ну, я-то вперед лечу, ведь бой, а она, чую, никак издохла. Я-то все лечу: вдруг опять стрельнут, а так хоть прикрыт по нижнему профилю. Тут глянул на солнышко, а оно-то, бля, черное! И такие взрывы вокруг! Тут-то меня, парень, и осенило насчет солнечных зайчиков. В смысле: мобилизовать на борьбу с белыми бандами солнечных зайчиков. А то что они просто так хуйней маются и не трудятся?..
Внизу показалась деревня. На площади возле сельпо свежеструганною сосной пахла виселица. На ней качалось пять партизан. У каждого на груди по картонке, и на ней что да кто, да за что очень усидчиво пропечатано.
Молодцы фрицики! Не зря Вася с Жоржем летели — как ведь почуяли!..
 
*
Всем известно, кто даже не испытал: человек при повешении или а) ссытся, или б) срется и в) всегда у него стояк. Иные делают все три дела сразу. Плюс, конечно же, разложение. Не жизнь жукам, а сплошное пиршество!..
Напитавшись, Жорж продолжил рассказ:
— Тут-то и въехал я: мы с помощью этих бездельников солнечных зайчиков должны по всей Земле порядок и радость установить! Чтобы на всех площадях нам, жукам, было бы разное угощение!.. Нужна только лупа и знать, в какие места зайчиками лупасить. Валяй!..
Жорж бодро уперся мордочкой и передними лапками в воротник ватника, под которым разлагалась незнакомая девушка. Вася ввел.
Жорж выпростал из ватника губы и продолжил как бы уже для всей площади:
— За эту идею про зайчиков я стал комполка, комбригом, комдивом. У меня уже были: Орден Камасутры 2-й степени, ордена Пизды Родины 1-й степени, Орден Красного Прекрасного, Орден Прекрасного-Далекого-Жестокого, Орден Чебурашка-в-Меду-с Мечами-и-с-Саблями и куча медалей, — с котелок, наверное. О, ПАССТААА!.. Я женился на трупе Нажопника и отлично с ней жил, пока он чисто скелетом не сделался. А тут вдруг хлобысь — 37-й, репрессии. О, ПАСССТАААА!.. Короче, к ногтю и меня хотели сперва. Но вместо того послали в одну точку. В какую, я не скажу, секрет. И там — О. ПАССТААА!.. — в этой точке напали на нас желтые муравьи. И я бросил наперерез им наших всех, а также и солнечных зайчиков. О, ПАССССТААААА!.. И хотя уцелели только солнечные хитрожопые зайчики, но мы все равно одержали верх… О. ПАСССТААА!.. И я получил Орден Камасутры 1-й степени с бриллиантами. О. ПАССТААА!.. Ну ты че там, кончил ли? Не «сейчас кончу», в вынай давай и продуй-ка дупляж. Да не, воздухом продувай! Натер же!.. Во-от… Теперь можно лизнуть.
— «Конечно, натер!» — думал между делом Василий, — «если каждые полчаса… Я тоже себе вон натер…»
Он сказал об этом Жоржу.
— Ты боец! Жалеть тебя нечего. Лижи и не рассуждай! У нас одна голова на двоих, и она на плечах у меня. Усек?
— «А у меня что, брюква?..» — подумал Колючкин. Но команду, естественно, выполнил.
— После муравьев я стал готовиться к новой войне, потому что ТАК НАДО! Полетели?..
Они сделали прощальный круг над таким вкусным селом и вернулись в лес.
Солнце снизилось, длинные тени, как пальцы ночи, легли на землю. Лес уже не горел золотом, а уныло отливал жухлою антикварной бронзою.
— Не боись! — велел Жорж. — Победа все одно будет за нами!..
— «Хули?..» — подумал Колючкин с сомнением.
Жорж точно спиной уловил эту мысль бойца. Вдруг он лег на воздух плашмя:
— Ну, ты как?..
Уверенность и бодрый дух Жоржа передались Васе, и он сработал.
Но жить всё же пока хотелось…
Жорж сел на голую ветку. Вася прижопился рядом, по-осеннему все же нерадостный.
— Не нюнь! Жуки-однолетники не бывают…
— А я разве — жук?..
— Ты — боец. Но они живут тоже довольно долго, некоторые…
— А я… некоторый?..
— Ты, перво-наперво все ж БОЕЦ, — строго одернул Жорж. — Смогешь?..
Солнце ушло из леса. В синих сумерках он словно бы весь подернулся пыльной дымкой усталости.
Вася влез в Жоржа, но с невольным сомнением.
— «Я не жук…» — горестно думал Василий по ходу дела. И, наконец, спросил:
— А я… я умру?..
Паста из Жоржа шла что-то особенно густая, пахучая. 
— Не отвлекайся! О, ПАССТААА!..
И вдруг Жоржик притих под Васей, точно он к чему-то изумительному прислушался.
Вася кончил испуганно. Член его выпал из Жоржика сам собой.
Стало вдруг совестно.
— Сколько в вас этого! Пасты-то!.. — сказал Колючкин, чтобы подлизаться, смягчить вину.
Вася весь развернулся к Жоржу.
Но Жорж вдруг икнул, пукнул и тяжело повалился с ветки.
— «Заебал я его!» — ужасаясь, подумал Вася.
Вокруг стало совсем черно, так что Колючкин не видел теперь даже своих конечностей.
Сделалось очень знобко.
Вася расправил крылья, но не взлетел, а укрылся ими, как плащ-палаткой, и прилег на нагретую попой веточку.
И все равно от холода можно было окоченеть.
— «Зато я выжил… — думал боец, засыпая навек. — Зато я выжил… Выжил он… Выжил я… Выжил ты… ух… они тоже, наверно, ВСЕ ВЫЖИЛИ…»
 
6.07.2009