Со среды и далее везде

========== Начало отсчёта ==========
 
Я умылся, прополоскал рот. Ещё раз прополоскал. Не помогало. Едкая горечь на языке, в горле – хотелось сглатывать снова и снова. Где я траванулся: в самолёте или ещё в Москве, в аэропорту? Мысль, что снова начались проблемы с животом, как в школе, я сразу отогнал. Но и возвращаться в свой сто тридцать восьмой сектор не собирался. Если опять прихватит, то до туалета не добегу. И почему я не взял с собой никаких таблеток? Быстро же я привык к хорошему.
Последний раз я видел его два года назад на моём последнем звонке в школе. Но я не подошёл, боялся, что от страха ляпну что-нибудь не то и тогда все всё поймут. Или желудок снова взбрыкнёт, как нередко случалось в то время. Хоть я и выпил таблетку перед началом концерта, но рисковать не стоило. И пока мы читали со сцены стихи, пели штампованные куплетики из интернета и по очереди выносили букеты учителям, я видел в зале только его. Хотя должен был транслировать печаль от разлуки с детством прицельно на маму, левее: то ли в пятый ряд, то ли в шестой, где она сидела. Мне не надо было смотреть туда, я и так знал, что она фотографирует, хлюпает носом и опять фотографирует. Он не щёлкал меня для истории, лишь ухмылялся, но не так, как в музыкалке, иначе, словно разучился. В тот день я впервые увидел в нём кого-то обыкновенного, без всегда мешающего «он особенный», и потому он пугал ещё больше. И если вначале мелькнула мысль подойти, то позже… Ни за что.
Напоследок Сан Саныч, директор, толкнул красивую речь, и школа официально закончилась. Все в зале загалдели и повскакивали с мест, мы, наоборот, молча, точно стесняясь самих себя, и едва шевеля ногами, поплелись к ступенькам. Я ещё тогда подумал, что сам не особенно тороплюсь спуститься со сцены, потому что боюсь столкнуться с ним лицом к лицу, а другие что: ползли, как сонные мухи. Неужто не хотели быстрее свалить отсюда, неужели не радовались, что всей этой школьной бодяге настал конец?  
Он тоже встал с кресла и отошёл к окну, продолжая усмехаться оттуда. К тому времени я уже развил такую бурную деятельность, которой за всю школьную жизнь от меня не смогли добиться. Я бы и сам поржал над собой, но тогда было не до смеха. Надо было срочно занять себя, чтобы ни секунды свободной, чтобы не искать нейтральных слов, и не гадать, кто двинется навстречу первым. Сначала я вызвался убрать со сцены стулья, снять размалёванные гуашью растяжки, которые во время репетиций наша психологиня важно называла декорациями. Помог физруку донести до спортивного зала взятые для выступления мячи и лыжные палки. Мама тоже не скучала: ручкалась с Киняпой, математичкой, к которой сама же ходила в школу ругаться весь последний год, разговаривала с директором, улыбалась и прикладывала ладони к своему розовому от волнения лицу. Когда я тащил ведро с лишними букетами, мама уже обнималась с классухой, целуя её в дряблую щёку. Та растерянно озиралась по сторонам, то ли ища к себе очередь из других благодарных родителей, то ли убеждаясь, что они вымелись на улицу и оставили её в покое. Лишь он всё так же стоял у окна и не сказать чтобы горел желанием приблизиться. Я и рад был этому, и отчего-то обижен: на хрена пришёл тогда? Как только мы выпустились из музыкалки, он сразу растворился, будто и не было никогда. Но на последний звонок припёрся, и что?..
Всё время, пока наконец очнувшиеся и ошалевшие от официальной свободы одноклассники фотографировались на фоне занавесок, шариков, друг друга, а Баранов – главный агрессивный дебил класса – портил своей мордой чужие кадры, я озабоченно бегал взад-вперёд, выискивая, что бы ещё переставить, сложить или унести. Остановился, когда у окна уже никого не было. И словно фитиль в заднице погас. Из ниоткуда нарисовалась мама и потянула за рукав (терпеть ненавижу, когда меня так тащат!) делать совместное фото с классухой, с успевшим перекоситься номером школы из шариков, с всегда бесившими её Сапенковой и Леркой Полоз – «Смотри какие красивые, подойди, я вас щёлкну», – с Сашкой Паком – «Жень, с Алексом своим не хочешь сфоткаться? Это же память! Когда вырастешь, будешь жалеть, что сегодня…» Я вставал, где велели, делал руками и лицом, как просили. Обнял за плечи Алекса, понимая, что это последний раз, когда мы с ним вроде как друзья. И фотка останется: чтобы не жалеть и как хочет мама. Как положено выпускнику и послушному сыну, я нацеплял на лицо то серьёзность, то щенячий оптимизм, то вселенскую грусть. Но фотки, как выяснилось позже, всё равно вышли хреновые. В камеру я не попал ни разу: ни нормальной улыбкой, ни осмысленным взглядом. Лицо либо кособочилось на сторону, как в детских мультиках с дурацкими погонями в замедленном темпе, либо я сам стоял вполоборота – все выискивал его по залу. Когда наконец до меня дошло, что он и правда ушёл, то еле сдержался. Захотелось завопить – что-нибудь тупое и матерное, содрать к херам занавески со сцены, передавить ногами шарики, проорать, что ненавижу эту грёбаную школу, что никому я здесь не благодарен, и вспоминать ничего не буду, и не войду в их «всегда открытую дверь»{?}[Строчка из песни, которую постоянно включают в школах и на последних звонках, и на вручении аттестатов.] ни через год, ни через сто лет! И запись нашего выступления мне не всралась, как и эти фотки. Он! Он пришёл ко мне. Ко мне пришёл, а я зассал! Не был готов, что он возьмёт и запросто появится здесь, как родственник или обыкновенный друг. У меня и друзей-то нормальных не было. Кроме школы и музыкалки я никуда не ходил: ни спорт, ни художка – тупо времени ни на что не оставалось. Я сам себе казался нормальным только из-за Алекса рядом в виде друга. Но он пришёл, пусть и в последний день, и сразу лишил меня панциря, выдрал хребет. Холодец, сгусток без единой мысли – вот кем я себя ощущал. Любой проткнёт, если подойдёт ближе и поймёт, кто я на самом деле.
Ещё раз ополоснув лицо и сплюнув, я огляделся по сторонам: так светло и чисто, что жить можно, ни надписей на стенах, ни бумажек на полу, ни отдолбанной или треснувшей плитки вокруг, ни запаха канализации. И идеально выровненный пол. В нашей музыкалке туалет был совсем другой.
 
***
Туалет был не слишком большим, но его зачем-то разделили крашеной деревянной перегородкой на две половины: в одной стоял единственный унитаз, в другой, ближе к двери, – раковина. Толчок казался Женьке несуразно большим, будто для великанов. Пол около раковины, выложенный щербатой плиткой, шёл под наклоном, воронкой к маленькой металлической решётке в центре, погнутой и потемневшей от ржавчины. Когда Женька мыл руки, то стоял точнёхонько на ней, словно посередине невидимой лужи. Если знать, как правильно подставить ладони под кран, то в эту решётку можно было ручьём лить воду. Казалось, что ты около водопада: брызги и плеск воды, эхо от кафеля на стенах, от высоченных потолков, совсем не таких, как в классе. Акустика в точности, как в каком-нибудь концертном зале.
Когда надоедало играть в телефон или в PSP, Женька шкрябал ногтем многослойный слой побелки, что провокационно толсто покрывала стену сразу, где заканчивалась плитка. Женька процарапывал очередную полоску, стараясь каждый раз сделать её глубже и шире предыдущей. Таких полосок было множество – не только Женьке нравилось смотреть, как мел белой пудрой осыпается на пол.
На стене напротив толчка, за двумя исцарапанными дверцами, прятался свёрнутый тугой улиткой пожарный шланг. Когда на бачке отсиживалась задница, Женька открывал дверцы, рассматривал в сотый раз пыльный, спрессованный от времени брезент рукава и всерьёз подумывал дотащить его до раковины, прицепить к крану и открыть воду.
Женька проводил в туалете много времени. Учителя отпускали его с занятий кивком головы, достаточно было поднять руку. И ничего не говорили, если он задерживался, без звука разрешая занять своё место.
Диабет – Женькин диагноз с седьмого класса, который долго не могли поставить: участковый педиатр не сразу сообразила, что дело в повышенном сахаре. В один из счастливых дней, когда эпопея с обследованиями настолько накалила обстановку в семье и родители принялись обвинять друг друга, что каждый не уследил за ребёнком, мама во взвинченном состоянии пришла в музыкалку забирать Женьку с занятий по специальности. И, не справившись с напряжением, всё рассказала Тенсэну. Выложила и про анализы, и про бесконечные консультации, свою расшатанную нервную систему, нервную систему несчастного ребёнка, у которого теперь на всю жизнь такой серьёзный диагноз...
С тех пор Женьке в музыкалке был обеспечен зелёный коридор: безнаказанно уходить на десять, а то и пятнадцать минут с любого урока. Считалось, что для инъекции. Как понял Женька, постаралась учитель сольфеджио Инна Михайловна, и теперь все учителя считали, что мальчику требуется укол инсулина, для которого он и отпрашивается. Женьке действительно требовался укол, но один, утром, однако разубеждать он никого не стал. А мама в подробности, когда плакалась Тенсэну, видимо не вдавалась. Впрочем, всегда можно было сказать, что срочно понадобилось измерить сахар крови. Главное было делать серьёзный вид, когда поднимаешь руку, и брать с собой непрозрачный пакетик, символизирующий лекарство. Женька догадывался, что внутрь никто не будет совать нос, но на всякий случай кинул туда пустую Лантус-ручку, у которой даже иглы не было. Вообще, её можно держать и в кармане, но Женька считал, что с пакетом в руках он внушал больше доверия.
Уйдя с урока, Женька мог развалиться на откидном кресле в коридоре и гонять по экрану телефона змейку или двигать ящики. Но во время занятий в коридорах музыкалки, как и в обычной школе, почти никого из учеников не было, поэтому, во избежание проблем, попадаться на глаза преподавателям не стоило. Можно было спокойно посидеть, перейдя в другое крыло школы, но переться так далеко – терять драгоценные минуты. Ещё вариант: пойти на улицу. Только каждый раз придумывать отмазку, проходя мимо охраны сначала туда, потом обратно, возвращать одежду в раздевалку под носом у бабки-дежурной Женька не рисковал – тоже проблем не оберёшься: родители следили за его учёбой и поведением. Но, когда ты в туалете, никаких вопросов тебе не задают. Поэтому Женька опытным путём нашёл тот, в котором не воняло и куда ходили реже всего, что было важнее, и зажил почти свободной жизнью.  
Женька сматывался в туалет регулярно: музыкалка ему не нравилась, и упускать возможность отдохнуть было глупо. Правда отпрашиваться у Тенсэна со специальности, по вторникам и пятницам, не хватало смелости. Тем более когда на занятии присутствовал кто-то из родителей. В четверг, с фортепьяно, уйти физически не было возможности: насколько надо обнаглеть, чтобы свалить с и так короткого индивидуального занятия? С сольфеджио, по понедельникам, Женька уходил, ориентируясь на то, выучил он домашку или нет – сваливать в туалет с урока просто так, обманывая уже изначально обманутую его зависимостью от уколов Инну Михайловну совесть не позволяла. Женька, кстати, не понял, как получилось, что с ним по поводу безлимитного пропуска в туалет разговаривала она, а не Тенсэн как его учитель по специальности. Хотя ему Женька не смог бы соврать, так что всё случилось как нельзя кстати.
Не взять тайм-аут от музлитературы, которая начиналась сразу после сольфеджио, и вовсе был грех. Женька не любил этот предмет больше, чем все остальные вместе взятые, чем всю музыкальную школу и скрипку в частности. Вообще возможность развязаться с музыкалкой у него была, когда выяснилось про диабет и, особенно, что Женьке вредно волноваться. Но мама его переиграла,  возможно, впервые поговорив по-взрослому. Не согласиться с её доводами он не мог: и правда, проучиться столько лет, чтобы в итоге не потерпеть ещё немного и получить корочку об окончании было глупо.
И по средам Женька пользовался своей привилегией без зазрения совести: с ансамбля, который шёл перед оркестром, он легко уходил на свои законные десять минут, несмотря на то, что проводил репетицию сам Тенсэн. Целая куча скрипачей, по мнению Женьки, отлично отвлекала внимание от него самого и отключала муки совести. С оркестра он отпрашивался через двадцать минут после начала: кивал дирижёру – Гусю, вечно отмороженному, будто не от мира сего, – дожидался ответного кивка и сбегал из класса. Шёл к лестнице, поднимался на четвёртый этаж и запирался в туалете.
 
========== 1. Среда номер раз ==========
 
Самым сложным днём на неделе была среда. Женька чуть не бегом бежал со школы домой: пообедать и успеть сделать хоть какие-то уроки. Когда задавали не слишком много, он заваливался в кресло и, включив телик, самозабвенно щёлкал каналами. Смотрел PRO-Новости на МУЗ-ТВ, дёргая ногой, подпевал всё равно кому, нажимал пальцем на маленький прорезиненный треугольник, шёл дальше. Кусок любого фильма, что-то политическое и нудное, медведи или птицы с вулканами, снова музыкальный клип… Пульт Женька не выпускал из рук ни на секунду и нажимал, и нажимал на треугольник. Время летело как сумасшедшее. В итоге на сборы в музыкалку оставались считанные минуты: он выключал телик, выкидывал из рюкзака учебники с тетрадями, засовывал туда ноты, хватал чехол со скрипкой и нёсся на остановку. Про то, что не поел, нередко вспоминал, стоя уже у двери. Приходилось, не разуваясь, скакать на пятках, чтобы не наследить, к холодильнику, наскоро резать бутеры, мыть яблоко. Если первыми на глаза попадались диабетические хлебцы или крекеры, то для экономии времени приходилось скрепя сердце брать их – Женька ненавидел свою диету. Когда счёт шёл на секунды, в рюкзак падала плитка горького шоколада. Голодным идти в музыкалку по средам было никак нельзя: Женька проводил там почти четыре часа. С диабетом приходилось следить за питанием. Но и без того, так долго обходиться без еды было физически сложно: кружилась голова и болел желудок. А последнее грозило проблемами похлеще, чем банальный гастрит. Если сидишь на имодиуме постоянно…
Репетиция ансамбля начиналась ровно в три часа и проходила в родном Женькином классе, в который он приходил к Тенсэну на специальность два раза в неделю. Скрипачи, рассчитавшись, как в армии, на первый-второй и дальше, рассаживались согласно номеру: ближе всего к столу преподавателя первые скрипки и вторые, вторым полукругом третьи и четвёртые. Четвёртые скрипки существовали чисто для порядка, потому что вступали редко: обычно просто сидели и следили глазами по нотам. Ещё реже гундел смычком по струнам контрабасист, но он ходил только на оркестр. С четвёртых скрипок начинали все более-менее нормально играющие малявки. Или оставались в четвёртых до упора, будучи уж совсем безрукими или тупыми. Первыми скрипками становились перед самым выпуском. Таких кроме самого Женьки было трое: Катька, Лена и Денис, они все занимались по специальности у Тенсэна. Поэтому Женька знал их лучше, чем остальных в ансамбле и тем более в оркестре. Женька сидел первой скрипкой второй год, последний. Дальше его ждала свобода.
Репетиции что ансамбля, что оркестра проходили по одному сценарию: все занимали свои места и бесконечно играли одну и ту же пьесу. Играли то все вместе, то делясь по скрипкам или виолончелям – первые, вторые и далее, – прорабатывая понятные одному учителю недочёты: добиваясь лучшего звучания, проигрывали куски от цифры до цифры. Целиком всю пьесу исполняли нечасто. Зато тогда аккомпанировала Ираида Матвеевна, на взгляд Женьки, начинало звучать вполне ничего. Занудный Гусь, в отличие от Тенсэна, заходил дальше: отрабатывал сложные места с оркестрантами индивидуально.
Репертуар особым разнообразием не отличался. За год они выучивали два-три произведения. Ближе к лету к репетициям добавлялись выездные концерты вместе с учениками из других музыкальных школ. Самые солидные площадки, на которых они выступали, – это ЦДРИ{?}[Центральный Дом работников искусства] и ЦДКЖ{?}[Центральный дом культуры железнодорожников]. Были и попроще: дома культуры оставшихся до сих пор на плаву заводов, фабрик, заштатных, едва живых НИИ, другие музыкальные школы.
Сразу за ансамблем после получасового перерыва начинался оркестр. Скрипачи уплотнялись, сдвигая стулья ближе друг к другу, чтобы смогли поместиться ещё порядка двенадцати человек – удачно, что кабинет был самым большим в музыкалке. В пять, когда начинался оркестр, перед Гусем сидели скрипачи, виолончелисты и Трутиков с контрабасом. За роялем переходящим красным знаменем – так шутил только Тенсэн, намекая на ярко-медную шевелюру – восседала незаменимая Ираида. Прошёл слух, что скоро в школе появятся цифровые пианино вместо старых инструментов. Но Ираида, говоря об этом, охала, ахала и клятвенно обещала, что она и пальцем не коснётся этого «бездушного отбойника».
Иногда с оркестром репетировала арфистка, она выглядела настоящей тёткой – ни разу не ученицей, как остальные. Откуда она тащила арфу, с какого этажа и кто помогал спускать её по лестнице, никто не знал, но в класс, благодаря маленьким колёсикам, она вкатывала её лично, обхватив руками и наклонив на себя. Арфа была самым прикольным инструментом из всех, и, если хозяйка оставляла её без присмотра хотя бы на пять минут, обязательно находились желающие прикинуться пьяными гуслярами. Чтобы не получить по шее, на шухер ставили Дениса, успевавшего и следить за подходом к классу, и ржать над очередным счастливцем. Бывало, что за право поводить туда-сюда по струнам растопыренной пятернёй начиналась потасовка с дикими воплями и ржачем. Жаль, что арфистка появлялась редко: получасовой перерыв проходил веселее. Если погода была тёплая, то чуть не все уходили на улицу, разбредались по округе, хрустя сухариками или чипсами, или оседлав забор у входа: всяко лучше, чем слоняться по кабинету в ожидании следующей репетиции. Но чаще всё-таки народ сидел в телефонах, трепался или делал домашку. Катька Шохова с Леной Михаленко лежали на животе на рояле, ногами свисая вниз и ржали над своими тупым историям. Но больше они любили создавать проблемы на свои задницы, чтобы не слишком скучать в перерыве. Обычно, за их очередной идиотской выходкой не без интереса наблюдали все. А могли тихо-мирно пойти в туалет, Женькин, кстати, и сидеть там весь перерыв: туалеты в музыкалке не делились на для мальчиков и для девочек, что с одной стороны было очень удобно, а с другой… девчонки торчали там гораздо дольше.
Лина Поворотная, мучившая вторую скрипку, занимала единственное живое кресло из двух имеющихся и читала книгу. Она редко с кем общалась, смотрела заторможенно и двигалась вяло, короче, была странная. Серый, Женька всякий раз забывал его фамилию, если успевал занять рояль до Катьки с Леной, раскладывал на крышке ноты и шевелил над ними губами с карандашом в руках. Таня Свиридова, собираясь домой после ансамбля – Тенсэн освободил её от оркестра как малозначимую четвёртую скрипку, – любила дразнить Серого. Маленькая, словно кукла, и красивая, тоже как кукла, на вид едва тянула на двенадцать лет, хотя училась в девятом классе, она будто специально раз сто ходила мимо рояля, откидывала волосы и хихикала, как дура. Женька всегда удивлялся, насколько тупыми могут быть девчонки, считающие, что на такое должны клевать. Серый и правда, казалось, пускал слюну и стекленел взглядом, когда смотрел на неё. Но Женьке отчего-то не верилось, что это всерьёз. Сама Таня относилась к Серому как к местному дурачку: называла Серанини за страсть к сочинительству и прятала его ноты. Женька подозревал, что она сама была с приветом, потому что не всегда веселилась и заигрывала. Иногда приходила на репетицию озабоченной или тихой, как в анабиозе: пилила свои три с половиной ноты, ни с кем не разговаривала и незаметно исчезала после ансамбля.
Севка Камзин, вторая скрипка, до трясучки повёрнутый на еде, и потому почти всегда что-то жующий. Если на ансамбле он хоть как-то держал себя в руках, то потом пускался во все тяжкие: обжирался в перерыве, а перед началом оркестра обязательно выкладывал на пюпитр фисташки или засовывал между нотными листами «Сникерс». И пока Гусь бился за идеальное звучание с виолончелистами, сидевшими в спасительном отдалении, он украдкой расправлялся со своими заначками. Женька во время перерыва частенько ходил с ним в ларёк у метро за чипсами, булками, иногда, когда были деньги, то и за хачапури. Но всё равно шоколадка и орехи требовались Камзину на оркестре так же безотлагательно, как и ноты – он никогда не учил пьесы, что для вторых скрипок, впрочем как и для первых, считалось почти преступлением.
Женька после ансамбля обязательно перекусывал, болтал с кем-нибудь и играл. Если Дениса родители лишали PSP, то он садился рядом с Женькой и смотрел, как тот рубился в Doom – тетрис и Марио с блоками его не интересовали.
У виолончелистов к этому времени как раз заканчивалась репетиция своего ансамбля. Первым спускался с четвёртого этажа Марк Палей, кудрявый и длинный, помогая нести инструмент семенившей за ним Ире Жук. В оркестре они сидели рядом – вторыми виолончелями. Жук, круглая, как колобок, и такая же маленькая, была общественной нагрузкой, возложенной на него их учителем по специальности. Что делал во вторых виолончелях Марк никто не понимал – с виду он явно был старше всех. Наверное, ещё и поэтому его прогнули нянчить Жук. За ними тащился Шурка Дюдин. В зависимости от времени года он носил то кроссовки, то кеды, поэтому волочащиеся по полу шнурки были его фишкой. Дюдин внешне хоть и производил впечатление тюфяка, но, если вглядеться, становилось понятно, что за стенами музыкалки кому-то придётся  несладко, если Дюдин вздумает рассердиться. Макса Кравцова, всегда таскавшего виолончель на спине в чёрном пластиковом футляре, приводил под конвоем старший брат. Макс бесил, бесили его длинные волосы, собранные в хвост, и высокомерный взгляд. Он всегда смотрел так, словно покупал в автомобильном салоне крутую тачку. Впрочем, мало ли кто как смотрит и что отращивает, но всё равно бесил. Особенно тем, что его всегда сопровождала свита – Кравцовы на оркестр приходили вдвоём. Пусть это всего лишь брат, старше Макса ненамного, но всё равно. Как будто его высочество, первую виолончель, кстати, тут кто-то посмеет обидеть. Хотя в глубине души Женька догадывался, что Кравцовых строили родители, вынуждая одного пасти другого. Здесь всех, в сущности, родители заставляли ходить на эту несчастную музыку. Женька и сам ходил в музыкалку, потому что положено, потому что дома сказали, потому что все дети должны куда-то ходить и что-то делать, кроме уроков – такие правила игры, их следовало принять для своего спокойствия.
Эта среда была такая же, как и все остальные, ни лучше, ни хуже. Женька вышел из дома, жуя брикет «Роллтона» (тоже нельзя, а что можно?). В троллейбусе, когда он высыпал из пакета в рот остатки макаронного лома, две сердобольные тётки начали предлагать взять у них баранки и не питаться всякой гадостью. Женька подумал, подумал и подставил карман под угощение.
Как он ни ускорял шаг, выйдя из троллейбуса и поднимаясь по лестнице на третий этаж, но всё равно пришёл позже на десять минут – на пять минут опоздания Тенсэн особого внимания не обращал. Стул для Женьки Денис уже поставил. Задвинув чехол от скрипки под стул – не ходить же по классу, когда все играют, – Женька потряс правой рукой, взял с колен смычок, поднял скрипку, подвинул Денисов пульт ближе – играли Вивальди – и, найдя глазами нужный такт, вступил. Чуть погодя Женька поднял голову убедиться, что Тенсэн не смотрит на него, а значит, не сердится.
Вторую часть Концерта Женька мог играть по памяти и поэтому смотрел попеременно то на свою левую руку, то в окно. Сентябрь заканчивался, а в учёбу ни в школе, ни здесь Женька так и не втянулся – будто всё ещё болтался в последних днях августа, из-за чего ходить на музыку было особенно неохота. «Благодаря» музыкалке у Женьки не было ни одного свободного дня на неделе, не считая выходных. И, начиная очередной учебный год, Женька каждый раз мечтал, что наступит время – и он, как простой смертный, сможет, никуда не торопясь, пойти с Алексом к нему и повтыкать в «Звёздные войны» или спокойно поесть дома, позалипать в телик, пока не придёт с работы мама. Как вообще живут люди, которым никуда не надо нестись после школы? Необходимость успевать Женьку убивала: сначала домой быстро поесть, уроки, потом на троллейбус до музыкалки, потом обратно домой, чтобы засесть за домашку. Субботы с воскресеньями тоже были отравлены разработкой многоходовок: как сделать вид, что занимаешься на инструменте. На двух. По субботам папа работал, мама после утренней уборки квартиры уходила за продуктами в магазин. К возвращению её ждали привычно подготовленные декорации: лежащая на стуле скрипка с приставленными к выступу книжного шкафа нотами. Если Женька наглел, то и открытая крышка пианино.
В воскресенье приходилось туго – все были дома, – но и тогда удавалось выкрутиться. Иногда Женька и правда что-то играл, но совсем немного, когда от вида скрипки не так тошнило или на носу был концерт, и партию требовалось знать наизусть. С домашкой по фортепьяно такое не прокатывало – если хоть немного не позаниматься, то Элеонора в четверг могла его попросту убить, проковыряв дыру в спине. Но чаще всего Женька первый раз видел, что ему задали, в конце урока, и слышал – Элеонора играла, ориентируя на результат. Второй раз – в начале следующего, когда сам открывал нужную страницу в сборнике и ставил ноты на подставку.
Отпросившись с ансамбля и, как всегда, усевшись на сливной бачок в родном туалете, Женька наконец дочитал очередную часть «Тёмной башни» Кинга – заранее положил книгу в пакет с ручкой. Во второй десятиминутный перерыв, уйдя с оркестра, побил собственные рекорды в тетрис и Stack Attack. Время пролетело ещё быстрее, чем с Кингом. Пора было возвращаться на репетицию. Женька глотнул воды из-под крана и, зажав пакет под мышкой, вышел из туалета. Со своей фирменной ухмылочкой, скрестив руки на груди, он стоял напротив, у стены.
– Ты там прописался, что ли?
– Тебе какая разница? – буркнул Женька, стряхивая воду с рук. – Пошёл бы в другой.
– Дело есть. – Он быстро затолкал Женьку назад в туалет и закрыл за собой дверь на задвижку.
– Какие у нас с тобой дела? – Женька с ним никогда особо не разговаривал, и на тебе!
– Да, да... – Он продолжал теснить Женьку к перегородке. – Я слышал, ты интересовался кое-чем.
– Чем это? Э-э-э, погодь. – Женька, поначалу ошалев от напора, очнулся и, уронив пакет на пол, упёрся ему в предплечья: он вспомнил недавний спор о том, что натуральнее: пакетик с коксом или зожно выглядевший брикет гашиша. – Я не буду ни колёс, ни травки. Я – пас. И вообще ты прям тут собрался, совсем, что ли?
– Придурок, никакого дерьма, расслабься. Я про девок.
– Что? – Женька рассмеялся. – Совсем, что ли? Какие ещё девки?
– Я про этих ваших двух дур. Катьку с Ленкой. Хочешь, покажу, что они тут каждый раз делают? – Он перешёл на шёпот.
– Что? – Женька сглотнул, разглядывая маленький светло-розовый росчерк шрама поперёк брови, и тоже зашептал: – Откуда знаешь?
– Показать? Не зассышь?
Голос, щекотавший ухо, чужое дыхание… Под коленками у Женьки сладко задрожало, и сразу, вопреки всему, захотелось отодвинуться. Ещё лучше – вообще свалить и никогда больше с ним не пересекаться. Но требовалось кровь из носа доказать, что не трус. Даже больше себе, чем ему.
– С чего это? – спросил Женька уже в полный голос.
– Перепугаешься, орать начнёшь. Вот как сейчас. Народ сбежится.
Он уже не шептал, он словно выдыхал слова, Женьке казалось, что они оседали конденсатом на ушной раковине. Шея покрылась мурашками.
– Не дождёшься. – Женька отодвинулся. – Они здесь что-то прячут?
– А не удерёшь? – Он наконец заговорил нормально и заглянул Женьке в лицо.
– Хватит уже трепаться! – Женька чувствовал развод, только не мог понять на что – адреналин, мешая думать, упрямо толкал вперёд.
– Ладно, проверим, – ухмыльнулся он. Отступил назад, съехал спиной по двери на пол и расстегнул пуговицу на своих джинсах, потом молнию. Поёрзал задницей на полу, словно уминал себе место.
Женька открыл рот и в ту же секунду заалел ушами. Собирался увидеть тайную переписку девчонок с кем-то из музыкалки, может быть, компромат, собранный ими, выдранные из журналов страницы с голыми мужиками, таблетки, сигареты, наконец, – всё равно что, любую хрень, которую Катька с Леной могли спрятать между витками старого пожарного шланга, но это!.. Он сидел на полу туалета – двухцветные квадратные плитки шахматной мозаикой отпечатались у Женьки в глазах – и дрочил. Откинувшись головой на дверь и не отрывая глаз от поражённого Женьки. И ухмылка никуда не делась, и стояло у него как надо. Женька очумело глядел на головку, то исчезающую, то появляющуюся из кулака. Он не хотел смотреть, но отвести взгляд было выше его сил. И только мысль, что он, наверное, выглядит сейчас в точности, как Серанини, когда тот пялится на Таню, заставила Женьку поднять глаза от чужой ширинки.
– Охренел? – Женька сглотнул слюну.
– Хочешь… пхоо… побежать к мамочке? – Он не переставал двигать рукой.
– Пошёл ты! – голос у Женьки звенел. Он чувствовал, что если прямо сейчас не совладает с собой, то позорно заистерит, требуя выпустить.
Взгляд метнулся к задвижке на двери – всё равно не выйти, даже если у него хватило бы смелости рвануться к выходу. Женька и впрямь хотел сбежать, он угадал, когда предостерёг в самом начале, но не к мамочке, а к скрипке. Женьке ещё никогда не хотелось так сильно играть: сесть в классе на свой стул, найти цифру, которую все мурыжат, наверняка, уже по пятому разу, и вступить. Главное, что вместе со всеми, глядя в ноты, дежурно бросая взгляд на Гуся, предугадывая его недовольное «достаточно, с третьей снова!». Лишь бы, сгорая со стыда, не смотреть на него, цинично и красиво дрочившего себе. И лицо у него было сейчас тоже красивым, как на тех самых фотках в Плейбое, который приносил в школу Баранов.
Тут его ухмылка закаменела, он накрыл тёмно-красную головку второй рукой и с силой выдохнул сквозь зубы. Проведя ещё несколько раз по члену, вытянул ноги – кафель взвизгнул под подошвами кроссовок – и расслабленно бухнул затылком о дверь. Выровняв дыхание, подмигнул:
– Как-то так.
Женька сглотнул опять набежавшую слюну и спросил, борясь с дрожью в голосе:
– Они тут... Ну, это самое, Катька и Ленка?.. – Он до последнего надеялся, что только что увиденное каким-то боком всё же относится к хождению девчонок в туалет.
– Как вариант. Скажешь, плохо?
– Скажу – тупо.
– Зато хорошо. А ты не хочешь? – Держа руки на весу, он неловко поднялся на ноги и подошёл к раковине. Глядя в зеркало на стоящего за спиной Женьку, ополоснул руки. – Не хочешь?
– Пошёл ты!
– Зря. – Он обтёр ладони о штаны, вжикнул молнией и оглядел стены вокруг: – Хоть бы туалетную бумагу повесили в этом твоём храме! Понимаешь, – он просунул пуговицу в петлю, – в одиночку дрочить не так сладко. Девки поэтому сюда вдвоём и ходят, отвечаю.
– Ты ненормальный. – Женька понемногу приходил в себя.
– А ты нет?
– Я – нет, я нормальный.
И тут Женька понял, в чём развод, от догадки у него закружилась голова, да так, что он опёрся рукой о стену и закрыл глаза. Теперь он всем расскажет, расскажет, что Женька смотрел, что ничего не делал, чтобы прекратить: ни поржал, ни рыпнулся уйти, что вёл себя слишком подозрительно для нормального, а значит… От ужаса у Женьки заныл живот и пересохло во рту – вот и оно. На ватных ногах он сделал несколько шагов к двери и рванул щеколду:
– Вали. Давай.
– Чего вдруг? Я тут тебе…
– Вали! – Женька себя не контролировал.
– Ты чего? – Он перестал улыбаться и покосился на дверной проём.
В другой ситуации Женька бы насладился его растерянностью – таким никто его ещё не видел. Но сейчас во что бы то ни стало его надо выставить отсюда. Что он расскажет и кому – уже неважно. Сейчас у Женьки проблемы были посерьёзнее.
– Мне укол делать, время прошляпил из-за тебя, придурка!
Несмотря на порядком затоптанный пакет с бутафорским шприцом так и лежащий на полу, слова про укол произвели эффект, и через секунду Женька в туалете остался один. Хорошо, что за столько лет он нашёл способ максимально беззвучно решать свои проблемы с кишечником.
 
Наверное, из-за того, что и ансамбль, и оркестр считались струнными (в музыкалке Женьке подобные названия в голову не приходили), в них не играли ни кларнетисты, ни саксофонисты, ни кто-то ещё. Может, у них были свои ансамбли-оркестры? Вот у аккордеонистов точно был. В один из четвергов, одеваясь домой после фортепьяно, Женька услышал непривычные звуки из своего класса. Приоткрыв дверь, он остолбенел: целая куча аккордеонистов синхронно тянула меха, выводя Гленна Миллера. Их было так много и смотрелось это всё настолько странно, что Женька чуть не заржал. Вообще все инструменты крупнее скрипки казались ему смешными, топорными, будто великан соорудил из гигантского конструктора. Один контрабас чего стоил!
Уже потом, когда музыкальная школа почти изгладилась у Женьки из памяти, он неожиданно стал проявлять интерес к этим самым струнным: не переключал канал, если шёл концерт классической музыки, обращал внимание на рекламные ролики, где за кадром исполняли что-то на скрипке или, в крайнем случае, на виолончели. Стал останавливаться около музыкантов в метро. Но и здесь его интересовали лишь струнные. Женька никогда не давал денег, только наблюдал. Следил, как движутся их руки и пальцы по грифу, попадают ли они в такт, водя смычком, когда из стоящих рядом колонок звучит даже не минус, а полный плюс. Ему отчего-то было важно не быть обманутым. Словно прервётся связь с прошлым – с детством, – и тогда обнулится всё, чего он достиг, чему научился, чтобы стать самим собой.
Однажды Женька задержался: на площадке, напротив выхода с эскалатора, парень на виолончели необычной конструкции играл смутно знакомую мелодию. Незаметно Женька перестал оценивать технику, а просто стоял и слушал. Но, не дождавшись конца исполнения, кинул в футляр сотку и пошагал к лестнице, чтобы попасть на станцию. Вскоре Вивальди за спиной потерялся в количестве поворотов и грохоте прибывающего к платформе поезда.
 
========== 2. Вторник ==========
 
Сначала сцена в туалете Женьку не слишком мучила: ерунда, мелкий камушек в ботинке – мешает, если не так наступить, но если ходить осторожно, то и не вспомнишь. Женька впервые был благодарен своему уродскому кишечнику – эйфория оттого, что получилось пусть стыдно, но выкрутиться, затмила всё остальное. Удалось свернуть неловкий разговор и сохранить лицо, не понадобилось юлить, дальше придумывая, что отвечать, да просто не нужно было быть рядом, борясь со смущением.
Но близился очередной оркестр, и Женька готовился, что все узнают теперь какой он, Женька, придурок и что его круто развели. И придурок – это ещё в лучшем случае. В следующую среду он шёл на репетицию как на казнь.
По разговорам в кабинете перед оркестром Женька знал, что вне стен музыкалки друг с другом никто особенно не общается. Но, если бы появилась какая-то невероятная новость, Денис обязательно позвонил бы ему – телефонами они обменялись. Поэтому Женька готовился встретить смерть сейчас, сидя к входу боком – лицом смелости не хватило. И был разочарован, потому что ничего не изменилось. Будто случившееся в туалете не имело никакого значения и уж тем более было лишено и капли подтекста, который Женька успел насочинять.
Он, придя на оркестр, сел на своё обычное место и уткнулся в телефон. Не сделал всепонимающее и вместе с тем загадочное лицо, не начал шептаться и ржать, тыча в Женьку пальцем. (Почему-то именно так Женька себе представлял этот момент.) Ни-че-го.
Однако, чтобы снова не нарваться на сомнительное приключение, Женька решил больше не отпрашиваться в туалет во время оркестра. Хотя чёткого понимания, на что именно можно нарваться, у него не было. Он так и не определился, что тогда было: разводилово или искреннее, но чересчур внезапное желание спустить. Так припёрло? Но раз он никому ничего не сказал, значит, и место, и Женька, случайный зритель, просто неудачно совпали.
Сначала Женька гордился, что нашёл выход – не уходить с оркестра на свои законные десять минут. Но неделя шла за неделей и, успокоившись, он начал жалеть, что удлинил себе репетиции. Гусь разрешающе махал ему рукой, но Женька уже по инерции отрицательно мотал головой и не двигался с места.
Тем временем школа дежурно для второй четверти закручивала гайки: учителя, перестав оправдывать повальную лень и бестолковость летними каникулами, изводили нотациями, стращали выпускными и мучили самостоятельными и домашкой. Киняпа, на фоне классухи, почти махнувшей рукой на свой класс уже в девятом, особенно зверствовала: орала, не затыкаясь, и с явным удовольствием лепила двойки, считая математику главной в мире наукой. Женька отчасти разделял её мнение, но покорно страдал вместе со всеми. Алекс как умел скрашивал ему жизнь: привычно фонил рядом своей непробиваемо спокойной ханской физиономией.
Запас инсулиновых ручек подходил к концу, и мама, чтобы не переходить на подозрительные аналоги, нашла выход – привезти ручки «оттуда»: родные и по нормальной цене. Папа с головой погрузился в процесс создания полочки для маминых сувенирных колокольчиков. Вечерами он отмечал точки на стене, расчерчивал дощечки, прикладывал их друг к другу, представляя конечный результат. Потом, согласовав макет полочки с мамой, пилил, примеривал к меткам на стене, со вздохом переносил точки левее, чуть ниже или выше, снова пилил. Звал маму, Женьку, подносил макет к стене и просил оценить. Придирчиво рассматривал сам. После неудавшейся примерки опять садился за строительные журналы, искал другие эскизы полок и ехал на рынок за новыми дощечками.
Музыкалка, дом, школа – всё шло своим чередом. Всё, да не всё. Баранов не обзывался, пугая, не появлялся внезапно из-за спины, перестал во время урока кидаться кусочками ластика, колпачками от ручек и другой мелочью. Наверное, решил повзрослеть. Родители, забыв о важности домашних занятий по музыке, Женьку почти не трогали – не сверлили мозг своим любимым «Вырастешь, ещё спасибо скажешь!». За диктант по сольфеджио Женька каким-то чудом сумел получить трояк с плюсом, Элеонора две недели проболела, освободив четверги. И от такой спокойной жизни почему-то становилось всё более неспокойно: словно бы отсутствие проблем заставляло Женьку искать их ещё пристальнее.
Баранов хоть и не отирался поблизости, но напрягал по-прежнему, правда издалека, будто бинокль приставили к глазам не той стороной. А вот его, вломившегося в туалет и устроившего представление, Женька видел теперь слишком ясно и выпукло, и для этого не нужен был бинокль.
Женька и раньше обращал на него внимание, правда не больше, чем на остальных, но теперь это стало похоже на болезнь. Взгляд, как приклеенный, следовал за ним: когда пришёл, в чём одет, где сел, что делает, с кем разговаривает, кто к нему подсаживается, к кому он подходит сам. Женьке приходилось себя одёргивать, чтобы интерес не так бросался в глаза.
Столько можно узнать, когда не спускаешь глаз! Он смеялся, когда было смешно, а не вместе со всеми или чтобы не обижать рассказчика, как делал сам Женька. Мог не отвечать на вопрос, когда не хотел. Женька такого себе обычно не позволял, боясь задеть или разочаровать. Ему шло всё: как он разговаривал, как смотрел, как вёл себя и что носил. А уж то, что он много лет играет в хоккей, и вовсе делало его на голову выше всех остальных. Путём наблюдений выяснилось, что во время перерыва около него обязательно толчётся кто-то из парней. Чаще всего, чтобы обсудить очередной матч, из тех, которые регулярно показывали по НТВ-Плюс. И значит, едва ощутимая надменность казалась оправданной, даже заслуженной.
Он не был похож ни на кого. Может, Женька и придумал это всё, но уже ничего не мог поделать: хотелось, чтобы он был именно таким. Нравилось представлять, что он тогда специально вышел за ним из класса, поджидал его… Хотя сейчас не обращал на Женьку внимания, будто и не было ничего. Заметил хоть, что он перестал отпрашиваться в туалет? Это заставляло Женьку выдумывать новые фантастические сценарии разрыва их несостоявшихся отношений.
Конечно, Женька ни на что не рассчитывал. Лишь хотел разговаривать с ним, может быть, немного больше, чем все болтали в перерыв друг с другом, хотел садиться рядом когда вздумается. Как любой другой в оркестре. Или имея чуть больше прав. Женька даже хотел, наверное, дружить, но здесь он обычно останавливал себя: уж лучше Алекс. Так безопаснее.
За несколько недель сцена в туалете из мелкого камушка выросла до размера булыжника: такой не спрячешь под стелькой как ни старайся. Думалось о происшедшем так крепко (хотя в Женькином случае наоборот), что пришлось доставать из тайника новую пачку имодиума. Особенно мысли не давали покоя вечером, когда Женька падал наконец в кровать. Ни тебе, расслабившись, вытянуться на прохладной простыне, ни погонять Марио с ящиками. Снова крутилась надоедливая шарманка в голове: это провокация и он затаился, вынашивая целый план разоблачения Женьки? Или так, способ спустить пар? Ну а вдруг он эксгибиционист! А если он такой же, как Женька, что тогда? Но ни во что такое Женька не верил и упрямо пытался встроить произошедшее в какую-нибудь другую стройную схему. Однако детали не стыковались и цельной картинки не получалось. «Вот живёшь, никого не трогаешь, ничего не хочешь, а тебе раз – под дых, и ломай голову», – раздражался Женька, ворочаясь с боку на бок.
Когда он не мог уснуть, то думал про Генку Славнова: мутные обрывки воспоминаний из детского сада, что-то более внятное из школы. Снова и снова, как какой-нибудь псих-некрофил ковыряет давно остывший труп, Женька вытаскивал на свет свою успевшую давно истлеть зацикленность на Генке. Если бы не он, с самого начала всё пошло бы по-другому. И зачем Женьку отправили именно в этот детский сад?!
В седьмом классе с ним начало твориться что-то не то: тело, голова, точно управляемые взбесившимся магнитом, перепутавшим полюса, тянули Женьку в разные стороны. Нередко он вдруг переставал понимать, что делать, что будет сделать правильным: говорить или молчать, смотреть или отводить взгляд, стребовать своё нахрапом или терпеть и ждать, когда само получится, а может, появится взрослый и всё сделает лучше и безболезненней. И главное, с кем Женьке можно говорить, а на кого даже смотреть небезопасно. Девчонки его бесили, мальчики тоже не оставляли равнодушным: он отчего-то злился на них, иногда на всех сразу, иногда на некоторых. Взрослые все до одного казались врагами или обманщиками. Женька не мог выбраться из замкнутого круга недругов, он увязал в мрачных мыслях, у него постоянно было плохое настроение. Он подумывал вообще перестать ходить в школу – запутался совсем.
Но самое страшное – когда накатывала безнадёга, чёрная, кисельная. И на этой закваске, как на дрожжах, в нём росло что-то жуткое. В такие моменты он не чувствовал себя собой, это был кто-то другой, непредсказуемый и зловещий. С хладнокровием стороннего наблюдателя Женька сознавал: лишний взгляд, чьё-то неверное слово, и чужак выйдет из него, разорвав на куски, займёт его место. Голова от страха и безысходности тяжелела и отказывалась нормально работать: Женька быстро съехал на тройки. Поговорить с кем-нибудь он не мог, не знал, как самому себе описать, что с ним происходит, а уж кому-то другому и подавно. И оказаться в дурке тоже не хотелось.
Однажды «чужой» всё же вырвался на свободу. В тот день с самого утра кишки вертелись в животе, как грязное бельё в машинке-автомате, мутный кисель вовсю бродил в голове и пыхал брызгами от лопнувших пузырей. И, как назло, Киняпа, в тот момент только пришедшая в школу, выставила Женьку из кабинета за смех во время объяснения. Тогда она ещё не знала, что он единственный, кто слёту понимает предмет, и потому её поступок прибавил огня под его и так вовсю кипевшими мозгами. Стартовый пистолет сработал на перемене, сразу после алгебры: Славнов, носясь по рекреации, не успел затормозить и, влетев в Женьку, сбил с ног. Запах пота, ощущение тяжести взмыленного тела… Женьке казалось, что, если сейчас же он что-то не сделает, его и правда разорвёт. И он ударил – это первое, что пришло в голову, а дальше всё слилось в одно: лица, крики, тычки в спину, бока, пол, врезавший по коленям, боль в правой кисти. Как выяснилось в кабинете медсестры, Женька сбил костяшки в кровь, когда в бессильной ярости – Генку оттащила в сторону по скользкому линолеуму химичка – лупил кулаком по полу. Он бил и кричал «а-а-а-а». Историк обхватил Женьку сзади и унёс, брыкающего, в учительский туалет. Там засунул его голову под кран и твердил: «Сейчас, сейчас… пройдёт, вот увидишь... сейчас…» Вода лилась Женьке за шиворот, капала на джинсы, прикушенный язык пульсировал от боли и кровил.
С того дня «чужой» Женька в драки не просто ввязывался – он жил в них постоянно. Нередко после смывания крови в туалете или вызова к директору, если поймали, не мог вспомнить, зачем устроил побоище. Одним из тех, кому не везло чаще других, был Славнов. Женькины родители из школы не вылезали: кочевали из директорского кабинета в кабинет завуча, оттуда в каморку психолога, где сидел и социальный педагог. Говорили с родителями избитых, если до этого доходило. После небольшого перерыва заходили на новый круг. Когда кругов было намотано достаточно, вопрос директор поставил чётко: постановка на учёт в милицию и вылет из школы со справкой.
Если раньше мама вела с Женькой душеспасительные беседы, полагая, что переходный возраст всё объясняет, а время в конце концов нивелирует, то теперь её терпение закончилось. Она завернула гайки по полной, контролируя сына как настоящий тюремщик: время ухода в школу, прихода домой, успеваемость, домашка, еда, музыкалка. Упросила учителей в школе не выпускать его, как какого-то прокажённого, на перемену – как бы чего не вышло. И, словно этого было мало, ультиматумом потребовала завести себе друга.
Нельзя сказать, что Женька ни с кем не общался, но одного друга, постоянного, не было. И мама каждый день, как у малолетки, выясняла: с кем он сидел за партой, с кем и о чём разговаривал на перемене, кого угостил конфетами и орешками, которые она давала с собой каждый день для «налаживания социального контакта». Наверное, считала, что друг снимет с неё часть забот. Женька запомнил то время не столько бесконечными вызовами к директору, сколько вот этим: «завести друга». Как вшей, что ли, или тараканов?
Вдобавок Женька вынес, что «чужого» надо контролировать, чтобы не влипнуть в ещё бо́льшие проблемы. После очередной встречи с социальным педагогом мама огорошила новостью, что теперь родители могут подать в суд, если их сына избили в школе. Суд произвёл впечатление, и Женька залёг на дно, перестав общаться вовсе. На перемене он смирно сидел в классе и играл в свежекупленную PSP, чтобы скоротать время до следующего урока. Тетрадку настроения, как говорил психолог, он заводить не стал, дав себе слово, что попробует так последить за своим состоянием. Чего так и не сделал.
Мама, не полагаясь на Женьку, сама стала искать ему друга и постоянно таскала в гости, где в семье были мальчики его возраста. Подруг и знакомых у неё было немало, только причины, чтобы свалиться им на голову, приходилось выдумывать. А тут как раз Восьмое марта. Сын тёти Иры, Илья, старше Женьки на год, в своей комнате похвалился замызганным, точно вынутым из помойки, Pussycat. И «чужой» сразу перестал быть чужим и неправильным. Женька сам стал неправильным, потому что хотел смотреть не туда, куда тыкал Илья: на торчащие шарами сиськи и выглядывающее из-за специально отодвинутых трусов что-то тёмно-красное, блестящее, как кусок селёдки, которую иногда к ужину чистила мама. От вида влажных бахромчатых краёв, будто у раны, Женьку замутило. Илья, причмокнув, сглотнул и перевернул страницу. Рядом с раскинувшей ноги яркогубой тёткой сидел красивый парень в трусах и расстёгнутой рубашке. Он зачем-то держал палец во рту и смотрел не на размалёванную, а прямо на Женьку. Тянуло взять журнал, погладить, поднести ближе к глазам, рассмотреть всё в деталях: прищуренные ярко-синие глаза, белую кромку зубов, руку со светлыми волосками, коричневые маленькие соски… Женьке хотелось вырвать страницу, а потом сбежать.
Гомик, педрила, голубец… Теперь это всё было про него, про Женьку. Гей – звучало, конечно, лучше, но сути не меняло – он не хотел называться ничем подобным, не хотел быть подобным. Но парень из журнала виделся постоянно, что бы Женька ни делал. Это пугало, выводило из себя, злило, но в то же время странным образом придавало смысл всему. Женька понял, что жизнь может приносить удовольствие, пусть запретное и неправильное. И никто не узнает. Потому что не сможет влезть к нему в голову и запретить думать, о чём хочется. Без этих мыслей, картинок Женька уже не представлял себя.
С тех пор главной задачей стало, чтобы никто не понял, кто Женька на самом деле. Он приглядывался к маме, одноклассникам, учителям, подмечал изменения в их настроении, запоминал слова, обращённые к нему, реагировал на любые ухудшения  отношении. Если требовалось, менял поведение или начинал пристальнее следить, что говорит, над чем смеётся и на кого смотрит.
Теперь Женька сам озаботился поиском друга. Одному нельзя, потому что лишнее внимание к нему, одиночке, было ни к чему. Ходила по школе нехорошая история, произошедшая в Дворце творчества, открытом в соседнем дворе в прошлом году. Как выжили девчонку из секции. Нормальная девчонка, обычная, Женька видел её в школе. Но она всегда ходила одна, и, наверное, поэтому заступиться за неё было некому. Свои же десятиклассницы, наверняка, сбились в безмозглую толпу и затравили. Такой судьбы Женька себе не хотел – спасибо, кушайте сами.
Найти себе компанию, не забывать вести осторожно себя, контролировать… К началу весны эти заботы придавили, словно каменной плитой – ни вдохнуть лишний раз, ни пошевелиться. Не успел Женька приспособиться, как в апреле пришлось привыкать к очередному новшеству – диабету. А потом к ним в класс пришёл новенький, Саша Пак. Загруженный какой-то, не горевший желанием общаться. И Женька, приглядевшись, решил, что с таким дружить безопасно. Опять же, мама отстанет.
Сблизиться с Алексом, как Пак себя назвал, удалось быстро. Позже Женька понял, что того вынужденно прибило к нему, но что конкретно с Алексом было не так, Женька за три года не понял – чужие тараканы особенно не показывались. Впрочем, чужая жизнь Женьку не слишком интересовала: его вполне устраивали такие в меру близкие отношения.
Если вопрос с другом до конца школы был решён, то влюблённостей у Женьки так и не случилось. Может, они где-то и зрели, только он давил всё, что хоть как-то выпирало из привычной ему нормы. Алекс же даже на неровность не тянул. Ни в каком смысле.
И если бы… Женька застонал и ударил кулаком по матрасу, если бы всё, о чём он не позволял себе думать, было правдой: про него, про происшествие в туалете, то ему не нужен был бы Алекс, их фальшивая дружба.
 
Никогда ещё Женька так не уставал от музыкалки, как в последний месяц. Особенно по средам. Приходилось внимательнее, чем обычно, следить за собой, чтобы скрывать свой интерес, втайне надеясь на взаимный, и точно знать, что ничего не будет. Женька каждый день думал: а что, если он такой же, что, если они… Он настолько издёргался, что во вторник перед специальностью, когда клал скрипку в футляр и проверял в папке ноты, его бросало то в жар, то в холод, будто среда уже сегодня.
Игорь Леонидович Тенсэн считался в музыкалке самым лучшим учителем. Когда папа шёл записывать девятилетнего Женьку в школу, речь шла о виолончели – «противного писка не будет в квартире», – но, услыхав, что в этом году набирает учеников сам Тенсэн, он решение изменил. Что Тенсэн – «сам», папа вывел самостоятельно. Он и фамилию услышал впервые от других родителей, пока стоял в очереди в канцелярии. Так Женька оказался скрипачом. Впоследствии, наслушавшись страшилок о других преподах и имея возможность сравнивать, согласился, что ему повезло. И таскать компактную скрипку всяко сподручнее огромной бандурины.
Тенсэн, высокий, почти полностью седой, с крупными чертами лица, выглядел так, как и должен выглядеть мужчина после шестидесяти. Как просветил всех Макс, предки Тенсэна были то ли датчанами, то ли армянскими евреями: однажды Макс притащил из раздевалки кем-то забытую книжку о происхождении имён и во время перерыва определял всем национальность. Кто ржал, кто не обращал внимания, кто-то фукал и обижался. Марк никак не прореагировал на своё еврейство, но оно и так было написано на его лице большими буквами.
Еврей Тенсэн или армянин, неважно, главное, что он был скорее дедом, нежели учителем. Причём настоящим, а не показушным. Его ничего не могло вывести из себя: он прощал опоздания и почти не сердился на неподготовленный урок. С бесконечным терпением мог несколько раз проигрывать сложное место в пьесе, объяснять, не замечая цыканья и тяжких вздохов учеников. Он не играл добрячка, заискивая перед родителями. На занятиях не мучил теорией: если задуматься, её не было вообще. Случайно попав на чужой урок, Женька поразился, как, оказывается, тот должен проходить: сначала нудная теория – всё то, что им и так рассказывают на сольфеджио, потом гаммы, потом упражнения для развития левой руки. И это не считая разбора пьесы, что на уроках с Тенсэном было делом главным и единственным. Повезло, что во время занятий Тенсэн любил отвлекаться, рассказывать истории о том, как стал музыкантом, где выступал, что видел. До кучи он много курил и за занятие иногда дважды выходил подымить вонючей «Явой». И тогда Женька, ясное дело, спокойно себе отдыхал.
Говорили, что Тенсэн водит близкую дружбу с директором музыкалки, тоже скрипачом, с которым в молодости вместе играл в одном оркестре. Когда подходило время менять репертуар, его пьесы, аранжировки, переписанные летящим почерком Тенсэна, они иногда получали в ансамбле. Хоть Женька и не любил музыку, но, бывало, затаивал дыхание, как будто это была не новая пьеса, а нежданный подарок, сюрприз. Конечно, почти сразу настроение уходило, но в первые мгновения, пока ноты вставали на пюпитр и потом, когда они играли с листа, Женька вдыхал полной грудью, и казалось, что впереди ждёт что-то хорошее.
На рукописных партитурах у Тенсэна был пунктик. Он считал, что сделать копию или распечатать – не то же самое, что переписать самолично. «Пока пишешь, – говорил Тенсэн, – проникаешь в замысел композитора». Женька не знал, как у него с проникновением, но с переписыванием было всё плохо: ноты выглядели уродливыми чёрными бельмами, слишком круглыми, нарочитыми. Словно первоклассник прилежно выписывал первые крючки, надеясь поразить маму, и своим старанием всё портил. По-детски несуразные, они настолько отвлекали, что даже читать с листа было непросто.
Женька пытался писать легко, подражая Тенсэну, у которого ноты смотрелись почти случайными штрихами – сразу видно, писал взрослый, – но ничего не получалось. Впрочем, Женька лихо закручивал скрипичный ключ, бемоль достойно стекал каплей, и бекар-стульчик вполне себе бодро цеплялся за нотный стан, красивой волной шли паузы, хвостики восьмушек... Жаль, всё это было редкой мелочёвкой.
Тенсэн единственный, кто требовал переписывать пьесы, поэтому занимались этим ненавистным делом лишь его ученики. У Катьки получалось лучше всех. И пусть ноты у неё были почти такими же колобками, как у Женьки, но в итоге почему-то смотрелись в разы лучше. Она вообще писала красиво, на спор в две секунды подделывала любой почерк и не упускала случая поиздеваться над Женькиными каракулями, когда видела его тетради или папку с партитурой. Он не любил попадаться Катьке на язык – поставить её на место мало у кого выходило, у Женьки, например, никогда. Зато он умело делал вид, что его ничего не трогает. Подумаешь, ноты! Но, когда Женькино вибрато{?}[колебания пальца, стоящего на струне, чтобы изменить отчасти громкость звука, его тембр и чтобы преобразовать звучание из однотонного и ровного, в вибрирующий – более красивый. Используется, чтобы сделать акцент на каком-то месте в произведении.] безо всяких причин вдруг съехало в какое-то лихорадочное дёрганье, стало ещё сложнее делать вид, что ничем не выделяешься.
Обиднее всего было на репетиции оркестра: с подачи Катьки Женькино убогое вибрирование заметили все, и над ним периодически подсмеивались не только первые виолончели, сидевшие к первым скрипкам ближе всего, но и свои, скрипачи. Даже Лена-тихушница подключилась. Да что Лена, Тенсэн, славившийся выдержкой и пониманием, недоумённо хмурился, глядя на Женькин палец, трясшийся как в конвульсиях.
Это проклятое вибрато и детскость почерка, несмотря на Женькины почти семнадцать, заставляли его чувствовать себя малолеткой. Он пробовал вернуть хотя бы вибрато: тренировался дома и вроде бы получалось, но в музыкалке Женька снова трусил пальцем, как припадочный, считая секунды до конца смычка – до конца своего позора.
Сейчас Женька смотрел, как Тенсэн, знакомя с пьесой, играл ему сонату Генделя, красиво вибрируя средним пальцем, широким, с пергаментно-истончённой светлой кожей и крупным, точно морская галька, ногтем – и вдруг почувствовал, что его отпустило. Будто что-то разжалось в голове и стало легко. Хотелось смеяться: зачем было мучить себя столько времени, ведь всё было ясно с самого начала – он ничего про Женьку не расскажет, не будет позорить или высмеивать. Если бы хотел, давно бы сделал это. Но главное в другом. Он ведь сам избегал Женьку, словно стеснялся его, а значит… Женька боялся думать дальше, чтобы не сойти с ума от радости.
Вечером в кровати, положив рядом несколько салфеток и сняв трусы с одной ноги, он попробовал повторить то самое движение, что подсмотрел у него, когда в конце подкручиваешь ладонью у самой головки.
 
========== 3. Среда! ==========
 
На следующий день Женькино спокойствие и убеждённость испарились, как не бывало. Хотя в чём убеждённость, фантазии одни. А мечтать, в принципе, вредно.
Придя домой из школы, он принялся занимать себя всем подряд, оттягивая время выхода в музыкалку. Нервно пощёлкал на телике каналами (ровно тридцать один) сначала в одну сторону, потом в другую, впервые за долгое время съел суп из ковшика (ничего вроде), повалялся на диване. Открыл «Тетрис», но почти сразу продул из-за посыпавшихся тэшек и длинных палок, которые он не успел перевернуть, и они, раскорячившись, встали друг на друга. Начать делать уроки он просто не мог: голова не соображала.
В итоге, выйдя на улицу и вернувшись назад с полдороги, чтобы не пойми зачем взять домашку по алгебре, Женька опоздал на репетицию на целых двадцать минут. Хотя до последнего, ещё слоняясь по квартире из комнаты в комнату с PSP в руках, малодушно подумывал вообще не ходить.
Дениса не было, и пришлось самому готовить себе место. Тенсэн и все в ансамбле ждали, пока Женька выберет в шкафу самую ровную верхушку от пюпитра, вставит её в стойку, закрепит неудобным пластиковым болтом, у которого по всем приметам была свёрнута резьба, достанет скрипку из футляра, ноты. Хоть Женька и задерживал всех, но всё равно не слишком торопился: так дольше не начнётся оркестр.
В конце концов каждый в ансамбле занялся своими делами. Кто-то начал тыкать в кнопки телефона, кто-то перешёптываться с соседями. Камзин зашуршал обёртками от очередной еды. Таня Смирнова и, кажется, Коля, тоже четвёртая скрипка, производили шума больше всех: со свирепыми лицами тыкали друг друга смычками и шипели обзывательства. Коля, маленький, худой, с круглой головой, будто карлик-астронавт, забывший снять шлем, успевал и отбиваться, и нападать. Со смычком он управлялся лучше в качестве шпаги, Женька даже засмотрелся, отвлёкшись.
– Продолжаем, внимание. – Тенсэну, обрывая возню и шёпот, легко хлопнул по столу ладонью.
В ноябре они начали разбирать «Патриотическую песнь» Глинки. Ничего сложного, но Женька всё-таки проиграл её в выходные целых три раза. Тем более мама, приболев, сидела дома, и пустить ей пыль «я занимаюсь» в глаза было не понтами, а насущной необходимостью. Все три раза в последнем такте Женька от злости – как же не хотелось заниматься! – с таким нажимом проводил смычком, что казалось гигантский ржавый комар рвёт жалом барабанные перепонки. Струна, та, которая соль, так скрежетала под напором, и в какой-то момент Женька подумал, что ещё чуть-чуть – и она лопнет. Но лопнул волос на смычке, который, прижав пальцем, Женька оборвал у колодки.
Наверняка услышав непривычно резкие звуки скрипки, мама зашла в комнату и попросила сыграть для неё. Она всегда так делала: отвлекала, специально пудрила мозги, когда он готов был выйти из себя. Женька послушался. Отдельные места у него получилось сыграть наизусть – успел выучить. От присутствия публики Женька словил кураж, в груди шевельнулось что-то похожее на удовлетворение.
– Когда-то эта музыка была у нас вместо гимна. Необычно слушать её так, дома, – сказала мама, вставая с кресла.
– Гимн? Между прочим, это аранжировка. Слышно разницу? Наш дирик написал. – Женька посчитал нужным тоже поделиться.
Мама пожала плечами:
– Может быть, если бы играло много музыкантов… Нет, я всё равно не пойму, мне слон на ухо наступил. – Она улыбнулась.
– Он друг Игоря Леонидовича, ты знала?
– Кажется. Есть захотел? Тебе курицу или будешь мясо с папой?
Когда Женька остался один, он сыграл ещё, и комар больше не рвал ничьи уши.
 
Не останавливаясь, они проиграли «Патриотическую песнь» с начала до конца. Вышло нестройно и вяло, словно все только что проснулись. Ещё и Ираида не аккомпанировала, а без неё всегда получалось паршиво. Даже отголоска не было от того чувства, когда дома играл маме. Женька переложил смычок в левую руку и вытер ладонь о джинсы. Как узнать, есть ли хоть малейшая возможность, что он такой же, как Женька? До оркестра оставалось всего ничего, ожидание будоражило, чудилось, что именно сегодня всё станет на свои места: он войдёт, и что-то такое будет в его лице…
Тенсэн скомандовал: «Ещё раз!» — и спустя несколько тактов гриф под пальцами на Женькиной скрипке снова потемнел, сделавшись угольно-чёрным, почти глянцевым. За несколько лет на новом инструменте гриф обязательно вытирался, становясь чуть белёсым, а сейчас казалось, что скрипку только-только купили в магазине – Женька смотрел на следы от влажных пальцев, как только передвигал руку в другую позицию. На фоне металла струн это выглядело красиво.
– Достаточно. – Тенсэн остановил всех взмахом руки и посмотрел на Женьку: – Внимательнее. Флажолеты{?}[Приём игры на струнных инструментах, заключающийся в извлечении звука-обертона. По сути звук-обертон – это негромкий полусвистящий стеклянный звук, который получается, если струну слегка прижать пальцем, а не сильно, как для обычного мощного звука.] откуда взялись?
Женька с готовностью опустил скрипку и подсказал:
– Ещё и смычок не туда{?}[В партитуре обязательно есть пометки, в какую сторону вести смычок: влево или вправо. Это важно для исполнения. Если музыкант путает направление смычка, то это обычно называется «смычок не туда». Для опытного музыканта не проблема перестроиться и всё поправить прямо во время исполнения, но для ученика такой просчёт серьёзная ошибка. «Перепутав смычок» и начав это исправлять, ученик нередко прерывает течение мелодии паузой, что, конечно, со стороны слышно.]. – Сидеть прямо перед носом у учителя и не запалиться?
– Посиди пока. И-и-и, – Тенсэн взмахнул рукой, – все вместе с форте…
Когда закончился ансамбль, Женька сообразил, что так и не отпросился, но сейчас это всё было настолько неважным, что смешило: жалкие манипуляции с пакетом, чтобы придать весомости своему походу в туалет, потом сидение в туалете… Класс постепенно заполнялся виолончелистами; переговариваясь, они ставили для себя стулья, спокойно забирая больше места, точно деды у салаг, стучали дверцами стенного шкафа, умудряясь отрыть ещё живые пюпитры, складировали матерчатые чехлы по оставшимся свободным стульям и подоконникам, пластиковые – относили в самый дальний угол кабинета. Женька сидел, как на вулкане: не знал, как себя вести и куда смотреть. Он уже и думать забыл, что хотел искать ответы на чужом лице. Чтобы не было соблазна пялиться, Женька занялся переписыванием «Непрерывного движения»: лист со Шлемюллером затёрся в тряпочку и распался ровно на две половины. Не дома же заниматься этой фигнёй?
– «Спартак» рулит? – крикнул Марк Катьке Шоховой, когда уселся, закончив готовиться. То, что она болела за «Спартак», не знал в оркестре лишь мёртвый. Или живая арфистка.
– Рулит, рулит, – вяло отозвалась Катька от рояля, но тут же встрепенулась: – Палей, солнце, каким долбоящером надо быть, чтобы выбрать «Крылышки», а?
Марк вздохнул – Катька не переставала подкалывать его на эту тему – и завёл свою шарманку:
– За «Спартак» или «Ювентус» любой будет болеть, а вот за «Крылья советов»…
– Не надоело? – Катька сразу потеряла интерес к Марку и что-то зашептала на ухо Лене.
Женьку не интересовали разговоры про футбол и другие спортивные игры, лишь те, что для приставок. Он стоял коленями на стуле, склонившись над подоконником, и заканчивал первую строку пьесы. Кроме как на окне писать было негде. Единственный стол считался учительским, и на него никто не покушался. Даже Катька, которая не особенно считалась со взрослыми, и та за него не садилась.
Женька скомкал лист – вышло хуже, чем обычно. Он вырвал из тетради ещё один и вывел по центру название пьесы и справа имя автора. Бросив ручку, уставился в окно. Внизу блестел кругами от фонарей мокрый асфальт, освещённый корпус гимназии загораживал хрущёвку, которую отлично было видно из кабинета сольфеджио.
Женька представлял, как он сверлит взглядом его спину, мысленно приказывая: «Повернись». Хотелось повернуться и проверить, но он ещё ближе придвинулся к стеклу, радуясь, что никто не видит его красных щёк. А смог бы он так же, технично и свободно подрочить перед кем-то? Потому что припёрло, потому что мог, потому что…
Подперев кулаком голову, Женька кисло улыбнулся своему отражению в тёмном стекле. Незачем торчать в кабинете до самого оркестра. Дениса нет, Камзин куда-то свалил, а ни с кем другим ему сейчас разговаривать не хотелось. Стараясь больше смотреть под ноги, чем по сторонам, Женька вышел в коридор, откинул сиденье и сел, подложив под себя ладони. Была надежда, что Камзин успеет вернуться задолго до начала оркестра и тогда можно будет уговорить его поторчать на улице; оставалось ещё целых пятнадцать минут до начала репетиции.
Женька гипнотизировал плитку под ногами и, раскачиваясь в кресле, то сильнее давил на руки, то слабее. А если всего лишь раз сделать что хочется, не думать, не просчитывать, а просто сделать? Мысли казались настолько неправильными и странными, словно их кто-то засунул ему в голову. Хотя для Женьки не привыкать быть странным и неправильным. Он вынул из-под себя ладони и потряс отсиженными пальцами. А что он теряет? В конце концов не убьют же, если он рискнёт! А так… будто он сам себя лишает, если не чего-то важного, то, наверняка, интересного. И страх, мутный, гнетущий, осел, становясь оградительным, как низенький заборчик: вроде бы есть, но и перешагнуть можно. Если потребуется.
Когда все заняли свои места и начался оркестр, Женька ещё колебался – сто́ит ли? Но, глядя на Гуся-шизика, сначала с упоением дирижировавшего, а после с маниакальным блеском в глазах игравшего с оркестром вместо Макса его партию, решился. Досчитав до пятисот, Женька повернул голову и в упор посмотрел на него. Смотрел, не моргая так долго, как мог. После положил скрипку на стул и вышел.
Женька рассматривал надписи на крашенной в белое перегородке. Чего там только не было: пожелания и сразу же мечты сдохнуть, поебаться, отсосать. Правда всё же в обратной последовательности, наверное – Женька цыкнул и провёл пальцем по «отсосёт». Номера телефонов ручкой и маркерами всех цветов ждали звонка, если припрёт. Названия музыкальных групп, строки из песен, имена учителей из музыкалки, неизвестные Женьке имена и фамилии. Цветочки, сердечки и плейбойские зайчики перемежались членами и сиськами… Женька до сих пор удивлялся, почему перегородку никогда не оттирали или не закрашивали? С завидной регулярностью на ней появлялся какой-нибудь очередной рисунок или надпись. Большинство из них были вполне на уровне: штриховка, оттенки, наклон, словно сюда ходили отливать исключительно чертёжники. Ну или художники. Женька втайне завидовал тем, кто мог так писать. Он тоже хотел попробовать, но каждый раз останавливал себя, представив, как его каракули будут смотреться рядом.
Ткнув в перегородку кулаком, Женька оглянулся на дверь, задержав дыхание, прислушался. Обрывки гамм, распевки слабыми голосами, несмелое фальшивое пиликанье – Женька поморщился, – и ничего больше. Он приблизился к двери и прижался к ней спиной, по-дурацки рассчитывая, что почувствует его присутствие так, телом. Но лишь понял, что в соседнем с туалетом классе инструмент у ученика взял учитель: мелодия вдруг полилась чисто и уверенно. Что-то знакомое и сильно детское, Женька, кажется, такое играл ещё в началке. И больше никаких новых звуков.
Женька закрыл глаза и сжал кулаки – не сработало! Он, как последний идиот, делал намёки, в точности как в мамином дурацком сериале, осталось только бровями поиграть, и толку? Женька подошёл к пожарному шлангу и рванул на себя хлипкую дверцу: что-то здесь прибавилось с последнего раза, как он туда заглядывал. У самой стенки в комке тетрадных листков были заначены две сигареты и дешёвая пластиковая зажигалка. Почти пустая. Схрон малолеток, не иначе. В туалете никто не курил – Женька почувствовал бы запах. Да и кто отважится на откровенное самоубийство – двери соседних классов были настолько близко к туалету, что курильщики до фильтра дойти не успеют – повяжут.
Остервенело высекая искру и успевая зацепить глазом мелкий плевок пламени, Женька выщелкал зажигалку в ноль и кинул в унитаз. Туда же выкрошил сигареты и посолил разодранными в клочья листочками в клеточку. Спустить воду не успел, в дверь постучали: два длинных и два коротких. Чувствуя себя разведчиком из чёрно-белого фильма, Женька машинально открыл дверь. Он не успел ни испугаться, ни обрадоваться, потому что перестал надеяться, – просто протянул руку и дёрнул за щеколду.
Он зашёл, не глядя на Женьку, обошёл туалет по периметру, огибая Женьку, словно столб. Уставился на себя в зеркале, задержался у перегородки, изучая рисунки и надписи. Казалось, он здесь впервые. Наконец сел, но не на бачок, а на унитаз. Причём не стал ютиться на краю ободка, а расположился прямо на очке, точно на кресле, и выжидающе посмотрел на Женьку. Приехали.
Женька стоял истуканом и не знал, что делать дальше. То, что он ничего не говорил, нервировало. Припёрся и молчит. Ждёт, что его будут развлекать? У Женьки и впрямь было ощущение, что он принимает гостей и что это не туалет, а его личная комната. Он тоже посмотрел по сторонам: исписанные стены, закопчённый зажигалками, в чёрную сажевую точку, как божья коровка, плафон, рыжие разводы на потолке в углу, щербатая плитка, запах из канализации... Женька развёл руки в стороны: то ли сожалея о разрухе, царившей вокруг, то ли желая отделиться от неё – я сам по себе.
За дверью по-прежнему звучали обрывки мелодий, хор закончил распевку и принялся за «Жаворонка» Глинки. Где-то подавала голос виолончель, добавляясь к скрипке и аккордеону. Отвлёкшись от разглядывания Женьки, он повернул голову к выходу, прислушиваясь.
– Ни фига тут концерты! Сидишь на толчке и к прекрасному приобщаешься. – Он наконец подал голос. – Значит, здесь торчишь каждый раз?
– А что?
– Да так. – Он подмигнул Женьке. – И чего поделываешь?
Женька пожал плечами:
– Ничего особенного.
– Гамаешь на толчке, Тетрисмен, или чем поинтереснее занимаешь свой до́суг?...
Женька вспыхнул: ещё не хватало, чтобы он решил, что Женька здесь…
– Да ладно тебе, расслабься. Мы в школе тоже зависали в одной каморке. Туда бутылки сгружали для кулера. Ключ от моего шкафчика подошёл, прикинь? Но Смага, придурок, доигрался со своим ножом: «Выкидуха, выкидуха!» – и пробил бутыль. Как назло, полную. Петюнчик придумал заткнуть дыру его носком, но Смага не дал. Мы, конечно, всё равно стащили с него носки. Он отбивался, повалил бутылки… Короче, панику развёл, вода за дверь вытекла, охранник с завхозом прибежали и нас выперли. На следующий день замок сменили.
– А потом?
– Ну, Смага сушил свои вонючие носки в раздевалке. Или ты про что? Директор поорал, и всё. Даже родичам не стал звонить. Заставил пол вытирать. Но если бы про нож узнали, то жопа.
– Нет, потом где зависали?
– Нигде. Смага со всеми разосрался – типа надругались над его тонкой душевной организацией. Вообще, с ним прикольно было, – он подвигал спиной, почесав её о бачок, – и пожрать притаранит, и замутит чё-нить. Петюньчика перевели на надомное, а с Лёхой… Тугой он – вешалка с ним. А тебе тут одному норм?
Женька замялся: скажешь нет – вдруг больше не придёт, а соглашаться стыдно, словно напрашиваешься.
– Так что твой тубзик в музыкалке – это круто, школьный – не вариант, народу там – не протолкнуться.
– Мой, мой… Я ж не живу здесь, – отчего-то обиделся Женька, хотя сам так и называл его «мой туалет».
– Да ладно тебе. – Он, вытянув вперёд ногу, выудил из кармана штанов сигареты. – Я слышал, у вас говорят, что ты… – Достав из пачки зажигалку, он крутанул колёсико и прикурил, шумно втянув воздух. Занявшийся табак потрескивал, как крошечный костёр. – Забей, плевать. – Он пыхнул дымом через нос, зажав сигарету губами. Женька внимательно следил за его руками, ртом, поэтому не сразу сообразил, что происходит.
– Сдурел?
– В смысле? – Он сузил глаза.
– Здесь нельзя курить, идиот!
– Да, точно, чот забылся. – Хмыкнув, он раздвинул ноги и кинул сигарету в унитаз.
– Забылся?! Вообще, что ли? – не унимался Женька. – А если здесь сигнализация на дым?
– Обороты сбавь, какая сигнализация? Кино насмотрелся?
– Мало ли... – Женька снизил громкость, стесняясь своей внезапной истерики.
– А что это здесь у нас? – Он уже собирался спустить воду, когда увидел в унитазе разорванные Женькой листки. – Записочки? Может, я мешаю, а к тебе кто-то должен прийти? Ты здесь с кем-то…
– Нет, ты чего! – Женька уже забыл, что секунду назад обещал себе быть сдержаннее. – Никого я не жду.
– Уверен? Я же слышал, ты этими кошёлками интересовался: Шоховой и этой, второй… Я уйду, нет проблем.
– Да срать я на них хотел! – Женька чуть не кричал, будто позорной истерики в первый раз было мало. Да к тому же, он чувствовал, что вполне способен загородить собой дверь, схватить его за руку, лишь бы он не ушёл.
– Прям здесь? – Он подмигнул. – Третьим?
– Чего? – Женька дышал так, словно только что пробежал стометровку.
– Шутка, забей.
Он спустил воду и указал подбородком на стену, с множеством процарапанных в побелке полосками:
– Твоя наскальная живопись, Пикассо? Дни до дембеля считаешь?
– А сам-то?!. Что-то я не заметил, чтобы ты здесь в прошлый раз программы на Си++ писал.
– Сравнил. – Он засмеялся, никак не отреагировав на очередной наезд и, вдавив ноготь в стену, перечеркнул глубокой горизонтальной бороздой все Женькины линии. – Или что, есть проблемы?
Только Женька убедил себя, что его дрочка в туалете не более чем взбрык, и на тебе.
– Слушай, чего тебе надо? На хрена ты вообще сюда припёрся! – Женька не понимал его: смысл слов, намёков, если это они, конечно, и поэтому начал злиться по-настоящему.
– Ты совсем дурак или наполовину? – Он перевёл взгляд со своего пальца, испачканного в побелке, на Женьку.
– Знаешь что!..
Женька проклял и свои недавние призывные взгляды, и тупые надежды. Он хотел лишь одного – чтобы этот умник убрался из его туалета.
– Лан-лан, остынь. Ты сегодня какой-то нервный. Двойку в школе поставили? Так исправишь, делов-то.
Женька твёрдо решил уйти и думал, как это сделать, сохранив гордость. Тем временем хор замолчал и вступил солист, продолжая дрожащим голосом невнятно рассказывать про жаворонка.   
– Вчера я на почту ходил, ну… надо было там кое-что. – Он прислонился к перегородке. – Короче, ты глухих когда-нибудь видел?
– Глухих? Зачем?
– Так видел? Близко.
– Не зна-аю, – протянул Женька. От резких скачков с одного на другое он совсем растерялся и забыл, что злился.
– А я видел. Прикинь? У стойки стоял и сопел. Глухой пацан. Так вот, он взял и опустил руки на прилавок с квитанциями... У него ещё кнопки на рукавах. С таким грохотом опустил, я аж вздрогнул. Потом снова грохнул. И сопел, прям как шарик сдувают. Сразу сто шариков.
– И что?
– Они ведь не слышат ничего, и себя тоже: как дышат, топают, сморкаются. И думают, что этого никто от них не слышит. Что они тихо. Странно, да? – Он подошёл к раковине, крутанул кран, умылся.
– Тупизна какая-то.
Женька не мог заставить себя не смотреть на его руки. Будто он прямо сейчас снова полезет к себе в штаны, чтобы Женька потом точно сломал голову.
– Он глухой, а шума от него в очереди было больше всех. На него оборачивались. – Он закончил умываться и смотрел, как капли скапливаются на кончиках пальцев.
– А может, он нормальный, просто насморк? Взбесился, что ждал долго и специально стукнул о стойку.
– Нет, он именно такой: ни бе ни ме, только знаками. Ему, чтобы дошло, остальные должны на листочке писать. Прям как тебе.
Он брызнул на Женьку водой с рук и вышел.
 
Вечером мама, убирая до весны в шкаф лёгкую куртку и обшаривая карманы, достала баранку, которую Женька забыл съесть. И, что ещё хуже, забыл выбросить. Обычно запрещённую еду он ел тайком, тщательно следя, чтобы обёртки не попадались маме на глаза.
– Я думала, что ты повзрослел. – Мама вздохнула, и куртка повисла в руках, достав до пола. – Диабет – это слишком серьёзно, чтобы продолжать вести себя безответственно.
– Меня угостили, но я не ел, видишь? – Женька не хотел слушать в сотый раз одно и то же. Он вытащил из её пальцев баранку, дошёл до кухни и выкинул в мусорку.
Засыпал Женька, мечтая, чтобы следующая среда наступила уже завтра: он придёт к нему в туалет снова, и тогда Женька точно не облажается. Но о чём они будут разговаривать, что будут делать? Как вообще эта дружба получается? Смотреть фильмы или играть на плойке, как с Алексом, в туалете не вариант. Женька улыбнулся и перевернулся на другой бок: он впервые радовался, что и впрямь оказался дураком, цельным, не наполовину.
 
Как только закончилась каторга, называемая музыкальной школой, на Женьку обрушилась долгожданная свобода. Она, ожидаемо выбив предохранители, свела с ума, разрешив прежде запретную жизнь. Жизнь, которой жили все, кроме него. Первое время Женька не верил: от него не требуется утрамбовывать свои желания в недельный график музыкалки, попутно выполняя родительское «надо». Не надо никуда спешить и переживать, выучил или нет, волноваться, как сыграл, услышал ли правильно хоть несколько нот в диктанте на сольфеджио. Он мог тащиться из школы домой с какой угодно скоростью, потом, не дёргаясь, сидеть в кресле и пялиться в телик, безнаказанно жуя бутеры или цепляя на вилку разбухший «Роллтон». Конечно, когда в замке скрежетал ключ вернувшейся с работы мамы, Женька подскакивал с насиженного места и в секунду развивал бурную деятельность, но такие мелочи не могли отравить его счастье.
Постепенно волшебная свобода, полная так и не распробованных возможностей, превратилась в пресную обыденность. Выдача аттестата, выбор вуза, поступление, первый курс в универе, второй, третий, поиски работы... Оказалось, что избавление от любого балласта, тягостного, ненавистного, процесс непрекращающийся. И таких освобождений у Женьки потом было немало. И каждый раз эйфория заканчивалась приходом очередных сложностей, с которыми тоже надо было что-то решать. Это чёрно-белая разнополосица придавала устойчивости, подтверждая, что у него всё идёт как у всех.
Про музыкалку Женька думал редко: с годами стирались имена и лица, картинки кабинетов, коридоров с откидывающимися сидениями кресел, доски для объявлений из тёмно-коричневых деревянных реек перед входом на третий этаж. А туалеты?.. Сколько Женька перевидал их в своей жизни, но тот, на четвёртом этаже музыкальной школы, был самым родным. Он остался в памяти исписанной белой перегородкой, звуками инструментов, доносящихся из-за двери, и острым чувством свободы. Которая тем ярче, чем короче.
 
========== 4. Среда, ура! ==========
 
Женька был заполнен им целиком — словно в задаче про бассейн открыли трубу или даже целый шлюз. Потребность видеть его, быть рядом хлынула и мгновенно затопила по самую маковку. Женька никогда не думал, что в его голове ещё столько свободного места, где не сидят всякие правила, предосторожности, а ещё формулы и музыкалка. Он думал о нём утром, днём и вечером, когда лежал в постели. Последнее не напрягало: держа под рукой салфетки, специально вызывал в памяти его лицо, ухмылку и мосластые, как у взрослого, руки. Женьке даже нравилось, что он выглядел на все двадцать, хотя окончил школу в прошлом году.
Отравляя и воскрешая себя придуманными сценами, вспоминая реально случившиеся в музыкалке, Женька как будто понял, почему взрослые женщины, такие, как его мама, без конца смотрят по телику фильмы про любовь. Однажды мама даже хлюпала носом после очередной серии про «жадную Жади в парандже», как в шутку называл её папа. Женька, может быть, сам похлюпал бы — иногда ему очень хотелось хоть как-то уменьшить накал мыслей и желаний, но слёз не было. И поводов, правда, тоже. Они уже месяц встречались в туалете каждую среду. И… всё. Женька точно не знал, чего хотел, но десяти минут в неделю явно было мало. И чем больше накапливалось их совместных походов в туалет, тем тяжелее было жить до очередной среды.
Поговорить бы с кем-нибудь, чтобы разобраться. Алекс отпадал сразу, родители тоже. В их семье душевного стриптиза от него явно не ждали: Женька представлял, что будет, если он попробует открыть рот. Охи, ахи и копания в своей голове Женька не выдержит. Впрочем, откровенничать он не любил и обнимания терпеть не мог, от поцелуев начал увиливать ещё в началке, ловко выкручиваясь из-под маминой руки. И до сегодняшнего дня отлично обходился без всего такого, но сейчас не отказался бы, чтобы его обняли. Чтобы он рассказал, о чём думает, чего боится и как всё теперь изменилось. Но всё рассказывать Женька не стал бы. Например, что девчонки, в том самом смысле, ему не нравятся и никогда не нравились — изначально были противны, на физическом, даже животном уровне. И просто раздражают своим идиотским поведением: только делают вид, что им плевать на парней, а сами хихикают напоказ и сразу проверяют, смотрит ли на них кто-то. Они даже между собой ведут себя как дуры: то говорят о всякой ерунде, со значением растягивая слова, то ржут без повода или выпендриваются, будто самые умные. Не стал бы говорить, что прикоснётся к девчонке, только если от этого будет зависеть его жизнь. И если трогать кого-то, то только взрослого, сильного, умного. И смелого. Может быть, прямо в туалете. Женька представлял, как они проходят вторую «Delta Force», сидя рядом и касаясь плечами, бёдрами, вырывая друг у друга PSP… (Мечтать не вредно.) И тем более промолчит, что ему, наверное, никогда не перестать бояться, потому что страх уже давно часть его. Такая же, как рука или даже голова.
Теперь до Женьки дошло, зачем мама заставляла его искать друга. Настоящего, не Алекса. А считается дружбой их зависание в туалете? Можно ему, как другу, что-то рассказать или спросить?
Репетиция ансамбля тянулась бесконечно, и Женька страдал больше, чем обычно. И всё никак не получалось отпроситься в туалет. Сегодня пришло всего восемь человек: ноябрь — время повальных болезней, и поэтому Тенсэн мог безнаказанно мучить их поодиночке. В пару к Серанини посадили новенькую и какое-то время все только и делали, что разглядывали её. Она тоже посматривала по сторонам, вместо того чтобы следить по нотам и вступать когда надо.
Когда Тенсэн оставил наконец Женьку в покое и занялся вторыми скрипками — Камизиным в частности, — раздался стук в дверь и появилась Свиридова. Не остановившись на пороге, она шмыгнула на своё место — Серанини всегда готовил ей пульт и ставил стул. Сев, Свиридова с серьёзным лицом положила ладони на колени и замерла. Денис указал на неё глазами Женьке:
— Чой-то она?
— Первые, со второй цифры. — Собираясь дирижировать, Тенсэн поднял руки.
Женька едва сдержался, чтобы не застонать от огорчения: он был уже на низком старте и задержался, зазевавшись на Свиридову.
Тенсэн так и не сказал хватит, и им четверым пришлось пилить до самого конца. Катька и Денис всегда играли с видимой лёгкостью, Женька даже завидовал, а вот он и Лена, опустив наконец смычки, как всегда, затрясли уставшими правыми руками. Иногда у Женьки не просто болела рука, а ломило целиком плечо. Особенно после Шлемюллера {?}[Пьеса исполняется приёмом «штрих сотийе» исключительно в одной точке смычка, почти посередине. Каждая нота проигрывается два раза. Темп быстрый. Есть Allegro, а есть и ещё более жёсткие скорости — Vivo. Подробное пояснение после главы.]. Он не жаловался Тенсэну, полагая, что сам что-то делает не так: задирает локоть, напрягает не те мышцы, слишком залезает смычком на гриф. Вдруг пришлось бы переучиваться, а значит, заниматься больше, а Женька ничего менять не хотел.
— Танька всё сидит. Шизанутая, — сказал Денис, стоило им доиграть до конца.
Сосед Свиридовой, космонавт-фехтовальщик, не пришёл, и она выделялась, как прыщ на носу: с прямой спиной и сложенными на коленях руками. Она смотрела в пюпитр, но он без единого нотного листа перекрещивал свои алюминиевые рёбра в пустоте — и взгляд остановить не мог. Без тени улыбки и не двигаясь, Свиридова впрямь казалась сумасшедшей.
— Таня, мы все тебя ждём, расчехляйся, — поторопил её Тенсэн и скомандовал снова: — Итак, все вместе сначала. И-и-и…
Женька играл, сев вполоборота, чтобы видеть и Свиридову, и партитуру на пульте. Натянув сильнее рукава кофты, она, кажется, даже не дышала — натуральная статуя. Должно быть, сегодня был тот день, когда она плавала в своих мыслях. И тут непонятно почему, наверное, из-за рукавов, Женька вспомнил Боронкова, одноклассника, тихого и мягкого — пластилинового. Боронков лип ко всем, но его никто не замечал, будто он и в самом деле ошмёток пластилина на подошве. У него на лице постоянно блуждала улыбка. Одна и та же для всех и в любой ситуации, казалось, он спрашивает разрешения: можно ли ему чуть шире раздвинуть губы или уже хватит? Однажды, раздавая на перемене тетради с самостоятельной и протискиваясь между партами у окна, Женька услышал, как Боронков о чём-то тихо переговаривался со Светкой Ласточкиной. Положив руки на подоконник, они по очереди задирали на запястье школьные свитера. Что было у Светки, Женька не разглядел, но у Боронкова синяки цвели всеми цветами радуги. После, в старшей школе, он переехал, и Женька совсем позабыл про него.
— Где твоя скрипка? — Все доиграли до конца цифры, и Тенсэн подался вперёд, словно желал потрогать закаменевшую Свиридову. Женька и сам хотел её потрогать: она живая вообще?
— Я забыла. — Свиридова отвлеклась от созерцания несуществующей партитуры на пульте и спокойно посмотрела на учителя.
Со всех сторон раздались смешки. За роялем Ираида заквакала в ладонь — Женька до этого дня не слышал, чтобы она смеялась. Даже Серанини улыбнулся.
— Я не могу-у! — давился натужным хохотом Денис. — А на хрена припёрлась-то?
В ансамбле уже все откровенно ржали. Женька радовался, что не успел уйти — пропустил бы такую развлекуху. И на разбор полётов сейчас уйдёт куча времени.
— Ну ты же шла и… — Тенсэн замолчал, но всё же закончил: — И не видела, что в руке нет скрипки? А зачем пришла? — повторил он за Денисом.
Таня молчала и продолжала глядеть на учителя.
— Сидишь-то чего, идиотка? — Камзин тоже захотел отметиться.
— Я прошу тишины! — Тенсэн повысил голос. — Ираида Матвеевна, у вас есть лишний экземпляр для четвёртых скрипок?
После перебирания папок на рояле партитура для Свиридовой нашлась.
— Следи по нотам. — Тенсэна невозможно было сбить. — Приготовились, все вместе со второй. И-и-и. — Он взмахнул рукой.
 
— Блин, оркестр этот ещё. — Лена меняла на пюпитре одни ноты на другие. — Среда — самый придурошный день.
Как только закончился ансамбль и все рассосались по углам, кабинет словно вымер. Тенсэн, как обычно, не задерживаясь, сразу же оделся и ушёл домой: шляпа, тёмное пальто, в руках допотопный портфель. Катька вышла из класса сразу за ним, Свиридова так быстро испарилась, будто её и вовсе не было на ансамбле. Камзин с мрачным видом листал учебник, с треском дёргая страницы, и еды рядом с ним не наблюдалось. А Поворотная с книгой в своём кресле, едва шевеля челюстями, как ни странно, жевала бутерброд: он наполовину высовывался из прозрачного пакетика и по всем приметам раздражал Камзина.
Женька раздумывал, стоит ли открыть крекеры сейчас или лучше взять упаковку целиком в туалет, чтобы съесть с ним вместе. А что, крекеры, они и в Африке крекеры, плевать, что на них написано, на вкус совсем не отличишь. И есть всегда хочется — Женька специально захватил сегодня из дома большую пачку.
— Пошли на улицу, чего тут торчать. Успеешь похавать, мы быстро. — Денис потянул Женьку из класса.
— Камзина возьмём? — Женька оглянулся, ожидая, что тот пойдёт с ними.
— Пусть закусит гранитом знаний, ему полезно.
Проходя мимо доски с объявлениями, Женька по привычке бросил на неё взгляд. Там всегда висели один-два листочка, когда кто-то из учителей заболевал. Увидеть на доске знакомую фамилию Женька после стольких лет напрасных надежд особенно не рассчитывал. Когда болел Тенсэн, то сам обзванивал своих учеников. Инна Михайловна и музычка были всегда в школе или же исхитрялись подстроиться под Женькины простуды. Очень редко на доску кнопили листок с фамилией Элеоноры и припиской: «Ф-но не будет». И всё равно, надеясь неизвестно на что, Женька, проходя мимо, мельком смотрел на доску. Но сегодня мельком не получилось: слово «болен» стояло рядом с фамилией Гуся.
Женька толкнул Дениса локтем в бок:
— Видал? Класс!
Денис подошёл ближе, потом и вовсе воткнулся носом в бумажку. После закрыл рот рукой и картинно сполз по стене. На лестнице никого не было, не перед кем ломать комедию, но Дениса это не смущало. Делая вид, что едва сдерживается, чтобы не заржать, он оглядывался по сторонам, прыскал и тут же снова притворялся серьёзным.
— Ну и чего? — Женька начинал раздражаться.
Наконец Денис встал и щёлкнул по листку ногтем:
— Ничего не замечаешь? А я-то думал, на фига им моя линейка?
— А что? — Женька пригляделся. Бумажка как бумажка, с аккуратно оторванными краями, как и всегда, цвет ручки, кнопка… Ничего особенного. Перечёл ещё раз текст. — Она старая? Даты нет?
— Кому нужна твоя дата. Зырь! — Денис ткнул пальцем в слово «болен». — Видишь точку?
Женька завис, изучая короткий текст: «Мишкин Н.Н. болен. Занятие отменяется». С едва заметной точки внизу начинались «л» и «я».
— И что с того?
— Мне надо молоко выдавать за вредность. — Денис закатил глаза — сегодня он бил рекорд по выпендрёжу: — Катькин почерк не узнаёшь? Дождалась, когда Тенсэн уйдёт, и повесила. Надо быть слепым, чтобы не понять, кто писал! Катька спокойно на жопе не сидит.
Денис был прав: если что-то случалось на перерыве или во время оркестра, то крайней всегда оказывалась Катька. Чего она только ни придумывала: вместе с Леной они тушили свет прямо во время занятий в кабинетах на четвёртом этаже и убегали (после ремонта выключатели так и оставили в коридорах), запирали рояль на ключ, меняли местами ноты на уже выставленных пюпитрах, брали куртки тех, кто раздевался в кабинете, и потихоньку относили в гардероб, маскируя среди висящей одежды, чтобы искать было дольше. Прикольно было наблюдать, как вопил очередной «счастливчик», оставшийся без одежды, как в ускоренном темпе все обменивались партитурами, когда понимали, в чём дело. Ноты разлетались по полу, пюпитры падали и звенели. Возмущения тех, кому «повезло» влипнуть дважды — и куртки лишиться, и остаться без нот — тонули в ржании везунчиков. Однажды к Гусю пришёл жаловаться учитель с четвёртого этажа — он успел заметить, кто вырубил в его классе электричество. С Ираидой было прикольнее всего: она смешно ругалась и бегала вокруг рояля — надо было знать хитрость, с каким именно наклоном и нажимом поворачивать ключ в крышке инструмента. На прошлой неделе Катька с Леной пошли дальше: спрятали всю нотную папку аккомпаниаторши. Гусь готов был лично идти в канцелярию, просить распечатать новые. Но Ираида с обидой заявила, что там было много других партитур, которые так просто не восстановишь. Нельзя не признать, что с учётом разборов полётов оркестр проходил быстрее. И веселее.
Женька недоверчиво потёр пальцем листок: если Катька писала недавно — должно смазаться. Но буквы устояли. Он потёр снова.
— Не лапай, на кой портить. — Денис оттащил его в сторону. — Думаешь, прокатит?
— Погоди. Ты уверен? — Женька вырвал руку и опять вернулся к доске с объявлениями.
— А то! Ясное дело. Ща домо-о-ой… Пошли Камзина покормим на дорожку, так и быть.
Сзади, судя по голосам и грохоту, с четвёртого этажа спускались виолончелисты: они задевали инструментами стены и топали, как стадо бегемотов. Женька с Денисом посторонились, давая дорогу. Но заходить на этаж виолончелисты не стали, а задержались у доски с объявлениями, толпясь и мешая друг другу.
— Алё, народ, видали, чо тут? Счастье привалило! — Дюдин оттянул самую толстую струну на виолончели — он один не убирал её в чехол, когда приходил на оркестр. Струна грохнула по грифу, гудя басом на всю лестницу.
— Й-е-ей! — Макс выбросил вверх руку: — Гуляй, рванина!
— Оркестра не будет? — Он стоял сзади всех на ступеньке и поверх голов смотрел на Женьку.
Женька пожал плечами и только тут понял, что вместе с оркестром не будет и их встречи в туалете. Получается, что если у Катьки выгорит, то у Женьки как раз нет.
— Пошли, щас Камзин обрадуется!.. — Денис взялся за ручку двери, ведущей на этаж.
Марк выбрался из толпы и вручил стоявшей поодаль Ире Жук её виолончель:
— Кина не будет, все по домам, — напутствовал он её и повернулся к Женьке: — А вы что, остаётесь?
— У нас скрипки в кабинете, мы думали за чипсами сгонять, пожрать, а тут… Заберём и по домам, — Денис слишком частил, точно оправдываясь, почему они до сих пор здесь.
Марк с сомнением смотрел на них, и Женька, растерявшись, покраснел.
— Женьк, почапали, чего тут?.. — Денису тоже не терпелось убраться от внимательного взгляда.
— Ты иди, я потом… сейчас. — Женька достал из кармана телефон. — Камзина там обрадуй пока.
Он отошёл к перилам, делая вид, что занят телефоном. Дождался, пока Денис уйдёт, покашлял, как певица у рояля, и, обогнув всех, стал подниматься на четвёртый этаж. Оставалось надеяться, что он пойдёт за ним, а не свалит вместе со всеми. Жалко, что крекеры остались в классе.
От нетерпения Женька ходил туда-сюда по туалету — где-то за дверью всхлипывала скрипка и выла виолончель. От двери, до стены, к зеркалу и обратно — по траектории получался треугольник. Казалось, что, если остановиться, он не появится.
Он каждый раз приходил так запросто, будто они простились только что. А уходя, обязательно говорил что-то такое, словно они расстаются не на неделю — на пять минут. В прошлый раз, когда Женька, вставая с бачка — пора было на репетицию, — оступился и чуть не плюхнулся задницей в унитаз, он, удержав его за руку, сказал: «Никак топиться надумал? Я тебя так достал?» Что бы он ни говорил, как бы ни шутил, Женьке всё нравилось, потому что давало уверенность, что у них будут другие дни, будет завтра.
Наконец раздался грохот кулака о дверь, самый долгожданный и музыкальный звук из всех.
— Чего домой не пошёл? — спросил он с порога.
— Родаки, — соврал Женька.
— А брательника у тебя нет? Чтобы до кучи мозг выносил?
— Не-а. Родителей хватает.
— Зато небось комната своя есть?
— А у тебя что, нет? — Женька округлил в удивлении глаза.
Мама в детстве часто водила его по гостям, и он знал, что у детей всех их знакомых и родственников имелись свои комнаты. Он привык к этому, хоть особенным богатством и огромными квартирами никто не мог похвастаться. Поэтому Женька и впрямь с трудом представлял себе, как дома не может быть места, где можно побыть одному, чтобы никто не лез.
— Вот такая тупость, прикинь? Жить в двухкомнатной целым табором. — Он зло усмехнулся, обидно, будто они совсем чужие и сейчас слово за слово переругаются или даже подерутся, а после больше никогда не взглянут друг на друга.
Женька поздно понял, что сморозил глупость, но назад не воротишь. Это во всём дурацкое объявление виновато! Захотелось убить Катьку сильнее, чем когда бы то ни было.
— Да-а-а, вот так всё у меня через жопу. А у тебя всё норм, я смотрю? — Он вынул из кармана пачку сигарет, покрутил в руках. Женька отрешённо следил за его движениями, не зная, что теперь делать. Вдруг сейчас он уйдёт и больше никогда не стукнется к нему?
— Не норм. — Женька уже проклинал себя, что рано расслабился и стал говорить всё, что приходило в голову. Это ничем хорошим никогда не заканчивалось.
— Тогда давай, блесни. — Он опустился у стены на корточки. — Расскажи мне-е-е… — Он возвёл глаза в потолок. — Как ты был придурком. Или слабо?
Женька прямо сейчас чувствовал себя придурком, и потому можно было уже ничего не рассказывать. Но всё равно требовалось срочно что-то вспомнить, а не вспомнить, так придумать, чтобы он смог почувствовать себя отомщённым. Чтобы всё стало у них как раньше.
— Я не знаю, что рассказывать.
— Что, всегда такой умный?
— Нет, просто… — Женька сжал зубы, решившись. — Только не смейся.
— Ничего не обещаю. — Он мстительно улыбнулся.
— Тупая история… Короче, когда я был совсем мелким, мне сказали вылить в унитаз остатки заварки из чайника. Мы тогда все сидели на кухне ужинали… Я про то, что тубзик был рядом совсем и…
— У тебя фишка какая-то, ну, с туалетом? Здесь, дома.
— Мне рассказывать? — Женька начинал злиться. Раздражение висело в воздухе и заражало и его тоже.
— Молчу-молчу. — Он, ухмыляясь, сжал губы в линию.
— Короче, я взял чайник, вытряс разбухшую заварку, чуть не грохнул, кстати. А потом спустил воду, чтобы прополоскать начисто. Всё.
— Гонишь!
— Почему? — Женька покраснел, вспомнив, как родители, услышав шум воды в туалете, идею с мытьём чайника не оценили, отругали и лишили телевизора на целую неделю. — Не, ну реально, в чём проблема-то? — Он снова начал заводиться, но уже по другой причине. — Это ж то же самое: налить в чайник воды из-под крана или в туалете? Она ж из одной трубы!
— Ща блевану. Не, реально?
— Вон толчок, не стесняйся.
Женька подошёл, вырвал из его рук пачку, вынул сигарету и тоже сел на пол чётко напротив него. Помяв фильтр и постучав пальцем по другому концу сигареты, метнул пачку ему на колени и сказал:
— Твоя очередь.
Он сверлил Женьку взглядом.
— Ла-адно. Могу и я. Мне отец однажды дал покурить косячок.
Он поднялся, засунул сигареты в карман, подпрыгнул и повис, ухватившись за перекладину над головой. Взявшись удобнее, примерился и принялся подтягиваться.
Поверху перегородки, отделявшей унитаз от раковины, поперёк шла доска, тоже окрашенная в белый цвет; при помощи неё перегородка крепилась к противоположным стенам. Доска выглядела почти как самодельный турник. Почти, потому что её, достаточно широкую для ладони, прибили плашмя — долго не провисишь и потому не сломаешь. Наверное, те, кто придумал такое крепление, считали так же, но ошиблись. Он был старше и взрослее всех учеников, а значит, сильнее. А руки… Крупные кисти прекрасно обхватили доску, растянутые рукава съехали к локтям, обнажив выступившие вены и сухожилия, бицепсы приличными буграми проступили под кофтой. Он подтянулся уже пять раз и останавливаться не собирался. Глядя на постепенно розовеющее от натуги лицо, Женька вдруг почувствовал себя сильным, не физически, иначе. Новое чувство вдохновило, мигом погасив раздражение. Женька был уверен, что эти показательные выступления для него. Ему льстило, что ради него так напрягаются.
— А дальше? — не вытерпел Женька.
Он не мог больше смотреть на его оголившийся живот, смуглый, подтянутый, на волоски, начинавшиеся от пупка и уходившие под пояс джинсов. Женька думал, что именно с таким выражением лица он трахается: он же взрослый, наверняка секс для него обычное дело. Но только не глядя на потолок, а на того… Или всё-таки ту?..
— Фу-ух! — Он спрыгнул в момент захода на девятый подъём и чуть не влетел ногами в унитаз. — Блядство!
— Что дальше-то было, с косяком? Вштырило?
— Не понял. Курить при родичах как-то стрёмно.
— Твоя мать видела?! — У Женьки отвисла челюсть — он представил реакцию своей мамы. Если бы она увидела Женьку с обычной сигаретой в руках, то убила бы сразу, но с травкой!..
— Так она с нами была. Приехали на дачу к знакомым. Ночь, костёр, шашлык, все дела…
— И что?
— Да ничего. Я не понял. То ли травка была левой, то ли они меня поимели.
— Как это?
— Небось петрушку сушёную дали. Да ну, хрен с ними.
Женька почувствовал себя обманутым: это вся история?
— К тебе родичи лезут? Со всякими: «Поделись», «Мы семья» и вообще.
— Не знаю. — Женька пожал плечами. — Иногда. Они больше про оценки спрашивают, поведение там и всё такое. Заниматься заставляют на скрипке. На пианино.
— Повезло. — Он снова подпрыгнул, уцепился за доску и подтянулся ещё два раза. — А ко мне цепляются постоянно. Сеструхе хорошо, её не достают.
— У тебя ещё и сестра есть?
— Не завидуй, та ещё зараза.
— А к тебе чего лезут? В КДН вызывали, что ли?
— Ого! Примерный мальчик знает такие слова?
— Меня вообще-то в школе хотели поставить на учёт в детскую комнату милиции.
— Гонишь! — Он засмеялся, не поверив. — И что ты сделал, бабку через дорогу не перевёл?
— Да пошёл ты!
 Женька смял сигарету и отшвырнул её в сторону: ему надоело сдерживаться, и он снова ляпнул, что рвалось с языка. Обидится, и плевать!
Но он не обиделся, а, засияв, как лакированные туфли, попросил:
— Давай, колись. А то херню какую-то про чайники затираешь…
В дверь туалета шарахнули, судя по грохоту, ногой.
— Занято! — крикнул он, сделав знак Женьке молчать.
Они затихли, прислушиваясь к тишине за дверью. Он шагнул к бачку и спустил воду, потом издал утробный рык, как будто его рвало, и снова спустил воду. За дверью раздалось «Да бали-и-ин!» и постепенно затихающие шаги.
— И что там с учётом. Не, реально? А за что?
— За драки. Систематические. Особо жестокие и абсурдные. — Женька вспоминал заезженные фразы, без которых не обходилась ни одна беседа с ним ни дома, ни в школе, и гордился, что может вставить свои пять копеек, если зайдёт разговор.
— Да ты крут, чувак. Не знал. — Он подошёл ближе и хлопнул по плечу. — А тут от чего ширяешься? Что-то совсем отстойное или так, фигня?
— Фигня. — Женька не мог после разговора про драки и милицию произнести бесцветное и жалкое «диабет». Взять и свести на нет весь пафос…
— Ясно-понятно. — Он помолчал и вдруг продолжил: — Короче, отец припёр какие-то зелёные комочки, помял их, затолкал в гильзу от «Беломора», мы подымили по кругу. А потом началась всякая мозгоправская хуйня. Они надеялись, что мне даст по мозгам и я начну исповедоваться, что у меня и как, ну и вообще… Короче, опять полезли с вопросами. А я как-то… Слушай, а с конопли обязательно на хи-хи пробивает? Может, на нытьё тоже бывает, не? Рили петрушку сушёную подсунули, как лоху, а я, как последний придурок…
— У меня диабет, — вырвалось у Женьки.
Он, не сводя глаз с Женьки, почесал затылок, обхватил ладонью шею и склонил голову. Словно подвесил на неё груз. Помолчал немного и сказал:
— Дерьмово, чо.
 
— А ты чего не ушёл? — спросил Женька у Дениса и огляделся. В классе сидели все скрипачи до одного, будто никто и не видел объявления. — Погодь, а почему все здесь?
— Так и знал, что не поймёшь. А где сам шлялся, заблудился?
— Мне просто надо было… — Женька надеялся, что не выглядит сейчас слишком жалко.
— Короче, Склифосовский, — Денис скорчил покровительственную гримасу, — слушай сюда и мозгой шевели активнее. Катька хоть и дура, но не дура, сечёшь? Она накатала объявление, дождалась, чтобы все, кому положено, его прочли и свалили домой, радостные до соплей, а потом сняла.
— Зачем такие сложности?
— Чтобы подозрения не вызвать, придурок! Мы, молодцы, все здесь, виолончелисты — козлы, прогуляли. Фальшивого объявления нет, а значит, и проблем нет!
— Но виолончели придут на следующей неделе и всё расскажут. Им поверят, ведь они все фальшивку видели: все врать не могут.
— Срать, что потом будет. Главное, щас всё идеально.
— А если Поворотная сболтнёт, что объявление было, и что Катька с Леной крайние?
Женьке не верилось, что никто не видит по смешкам и загадочному виду этих двух идиоток, что что-то происходит: до начала оркестра минут пять, а виолончелисты полным составом отсутствуют. Почему никто не удивляется и идёт выяснять, где вторая половина оркестра?
— Ты видел, чтобы дура Поворотная когда-нибудь выходила из класса? Катька и Ленка, ясное дело, будут молчать, мы с тобой и Камзин тоже. А что? Мы сидели здесь всё время, уроки делали. Свиридова раньше свалила. Серый только свои ноты и видит. Новенькая ваще не в теме, что здесь и как. Эта, малявка, Светка, кажется, тем более вякать не будет. Вот и выходит: бумажка ту-ту и доказательств нет. — Денис подмигнул. — План идеальный.
— Сам додумался?
— Почти. Ну и Ленка пару слов шепнула. — Денис не стал врать. — Не бзди, главное, мы тут на месте, никуда не ушли. Да и огребут, если что, Катька с Ленкой.
Но ничего не вышло. Жук и какая-то девчонка из третьих виолончелей спутали все карты. Они не пошли домой вместе со всеми, вползли в класс за несколько минут до начала репетиции. Нерешительно потоптавшись при входе, они всё же сели, но расчехляться не спешили. Поворотная смотрела с недоумением на них двоих, наверное, что-то всё-таки начав соображать. Таким же недоумённым были глаза у Гуся. Через десять минут после расспросов, что случилось, и похода в канцелярию он с растерянным лицом, не веря в то, что делает, отпустил всех домой.
 
Потом, учась в универе и глядя, как чудят сокурсники, Женька иногда вспоминал Катьку. Никакого сравнения, конечно, детский сад, но всё равно… Катька, мозг и вдохновитель, каждый раз бросалась в новую проделку, как с обрыва, когда кураж больше страха — разводила всех без разбора, ей было безразлично, учитель или ученик. Если Катька мутила что-то, то всегда шла до конца. Её заботило, чтобы Лена была с ней рядом, заодно и чтобы было нескучно. Такой размах, неутомимость и безбашенность перед лицом почти всегда догонявших её последствий вызывали зависть пополам с уважением. Что они с Леной делали в туалете музыкалки — без разницы, наверное, то же, что и Женька, когда дожидался заветного стука кулаком в дверь: болтали, ржали, просто уходили ото всех. Женька и сам бы с ней ходил, с такой… Сильной, уверенной, всегда знающей, что и как. Вряд ли Женька мог стать таким же, но быть рядом, словно проходя по краешку чужой свободы, — это уже что-то бы значило. Поэтому Женька и пускал его, хотел, ждал, чтобы хотя бы с ним стать тем, кем хотелось — собой.
    Комментарий к 4. Среда, ура!
    Пьес с одинаковым названием "Непрерывное движение" немало, их пишут разные композиторы: Бом, Шлемюллер, Кюи, Шольц и др. Хотела рассказать о технике игры, чтобы не казалось, что Женькино нытьё "рука болит" – фигня. И потому, что знаю, что по ссылкам в шапке всегда лень ходить. Рука со смычком при исполнении, практически, застывает в одной точке. Да, она движется, но и в то же время амплитуда движения очень маленькая, рука находится как бы в статике. Попробуйте встать в планку: ничего особенного не делаешь, а выдержать минуту, две – пытка! Итак, как оно выглядит: в одну сторону смычок по струне идёт, например, с нотой си, потом сразу ведёшь смычок в другую сторону, протягивая ту же ноту си. Бесконечное «туда-сюда» на каждую(!) ноту в пьесе. Одна нота длится лишь 3-4 сантиметра волоса, если мерить длиной смычка (очень тупо звучит, ну да ладно). И делается это всё быстро. Сори, если это читают скрипачи и виолончелисты, я реально не знаю, как ещё это можно объяснить словами. Зато могу сыграть)
Играть надо быстро и ритмично. Первая сложность – высокая скорость исполнения, другая – то, что играешь серединой смычка, а значит, надо сильнее давить на него, чтобы звук не был тихим (самый громкой звук, когда играешь у колодки – в начале смычка). Советую послушать, хотя бы пару тактов, как это звучит в реальности, ибо описание у меня так себе.
Видео, где две девчонки на виолончелях играют Непрерывное движение Шлемюллера в аранжировке, косят под 2cellos.
https://youtu.be/XaZZYS44bWw
 
========== 5. Четверг ==========
 
Элеонора Алексеевна была по четвергам. Порывистая, громогласная и строгая. Но в то же время простая до оторопи, даже хамоватая, такую язык не повернётся по отчеству. Если, конечно, не накосячил по-крупному. Женька, наверное, единственный называл её как положено, потому что умудрялся регулярно опаздывать на десять минут двадцатиминутного урока. Когда-то он ходил на фортепьяно вместе с Семёном Ивакиным, тоже скрипачом, но учившемся не у Тенсэна, а у другого преподавателя: Нины какой-то или Инны. Женька никогда не заморачивался именами-отчествами, которые его не касались, – всё равно не пригодятся. Через год Семён куда-то испарился, и Женька продолжил заниматься один. И сразу понял, как ему повезло: Элеонора на них двоих тратила полноценный урок и успевала замучить обоих, теперь же один Женька занимался лишь двадцать минут, а то и меньше, если опаздывал. Задержать его Элеонора физически не могла, даже если бы хотела, потому что сразу после их занятия она шла дирижировать хором.
Но ему всё равно было сложно: он ни на миллиметр не совпадал по темпераменту с Элеонорой. Она напрягала своими окриками, правда больше эмоциональными, нежели злобными, давила энергией. Как бы то ни было, Элеонора ни разу не пожаловалась Женькиным родителям, не ругала за опоздания или отсутствие домашней работы, не читала нотаций и вообще говорила с ним только о музыке и технике исполнения. Было подозрение, что такое поведение связано не с каким-то там особенным человеколюбием, а, скорее, с нежеланием Элеоноры суетиться больше, чем это нужно для урока: воспитывать ученика самой или узнавать у Тенсэна Женькин домашний телефон, чтобы связаться с его родителями и наябедничать. Ведь отпроситься средь бела дня с работы и пойти на урок фортепьяно, считающимся к тому же второстепенным предметом, им в голову не приходило.
По привычке опоздав, он плавно-нехотя открыл дверь в кабинет: Элеонора махнула рукой, отсекая оправдания, и указала на свободный стул около себя. Она, как правило, всегда сидела за пианино, и там же, на боковой лакированной колодке, слева от клавиатуры, самолично записывала в дневник что задано, расписывалась и, бывало ставила оценку за урок. Столом она не пользовалась. Женьке вообще казалось, что Элеонора никогда не встаёт из-за инструмента. Когда он изредка встречал её в коридорах музыкалки, ему требовалось несколько секунд, чтобы понять, что это Элеонора – он не привык видеть её в полный рост, очень невысокий, кстати.
Женька кинул рюкзак у пианино и обречённо плюхнулся на стул. Вздохнув, водрузил на подставку сборник этюдов Черни, открыл на нужной странице, провёл ладонью по развороту и замер с руками на клавишах. Играть он не начинал, не мог. На Элеонору старался не смотреть, потому что этюд следовало разобрать заранее и явиться с вменяемым исполнением. Спотыкаясь и путая дрожащие пальцы, с черепашьей скоростью Женька всё же вывел подобие мелодии правой рукой, не забывая делать вид, что параллельно аккомпанирует левой. Если правую руку заставить читать с листа у Женьки ещё получалось, то с левой всё было плохо. Нет, сами по себе аккорды он мог брать, но совместить руки... В итоге ошибок он сделал больше, чем сыграл нот. Однако Элеонора не сдавалась: пока Женька пальцами ползал по клавишам, а носом по странице, она, подгоняя, тыкала его в спину. И не просто так, а чтобы у Женьки выходило заданное Черни allegretto. Но выдать темп «более медленный, чем аллегро, но более быстрый, чем модерато», когда тебя чуть не толкают, Женька не мог. А кто смог бы, Бендер{?}[робот из «Футурамы»]? Но острый ноготь продолжал чётко выстукивать Женьке по спине две четверти, а голос Элеоноры выводил занудное «раз и, два и». Мученье продолжалось.
В конце концов, отчаявшись добиться от Женьки хоть какого-то адекватного звучания, Элеонора начала толкать под правый локоть. Это был привычный путь: сначала в спину, потом если лучше не становилось, то под руку. От тыканья Женька просто тормозил, а от толчков рука соскакивала с клавиш вовсе. Когда, вернув руку на место, чуть не в двадцатый раз Женька заново расставлял дрожащие пальцы по клавишам, чтобы продолжить, то начинал ошибаться там, где проблем у него не возникало никогда: вдруг нажимал после до на фа диез вторым пальцем или забывал подкладывать снизу большой палец и использовал безымянный.
– Мизинец, мизинец, тяни-и-и… Нет! Ну дальше, дальше, не останавливайся! И-и-и раз, и-и два…
Короткий мизинец не дотягивался, и, едва мазнув по си, Женька, как велено, продолжал, радуясь, что ближайшие несколько тактов сможет сыграть более-менее бегло: аккорды для левой руки по кучности нот стали сравнимы с основной мелодией. Ну не мог он играть двумя руками одновременно – всё равно сползал в рассинхрон. Надо было, как говорила Элеонора, постоянно тренироваться на гаммах дома, отрабатывая координацию, и это помимо разбора пьесы к следующему уроку. Но Женьку дома ждала скрипка, взять её в руки хотя бы раз в неделю минут на двадцать было уже подвигом, ещё требовалось выучить наизусть строчку по сольфеджио. И домашку для школы никто не отменял. Но, если по-честному, он не хотел ещё и дома мучить себя музыкой. Нет, начинать всерьёз учиться в музыкалке, когда осталось пять месяцев до выпуска, он не собирался.
Не успел Женька убрать руки с клавиатуры, закончив, как Элеонора заставила начать сначала. Теперь она прерывала его постоянно, показывая, как надо, и для верности пропевая чуть не каждую ноту: если уж не разобрал дома, значит надо разобрать в классе. И здесь Элеонора себя не сдерживала, долбила с силой по клавишам, повторяя одно и то же место подряд несколько раз. Женька пытался учитывать всё: технику исполнения, ритм, выразительность. Но, видимо, переоценил себя – Элеонора вдобавок к тычкам принялась выстукивать ритм по передней стенке пианино. Женька бросил бессмысленные попытки угодить и играл абы как.
– До, со-оль, ре-э, со-о-оль, ми, со-оль… – Элеонора же сдаваться не собиралась.
Тоска. Тоска и апатия. Жизнь осталась где-то там, за дверью, а ты сидишь в этом склепе. Женька незаметно огляделся, пока Элеонора увлечённо показывала ему его ошибки. Крошечный кабинет после трёх дня, особенно зимой, и впрямь казался склепом. Еле светила, зато громко жужжала люминесцентная лампа на потолке, отражаясь в тёмно-коричневой лакированной «Заре». Два стула, стол, на котором ничего никогда не лежало, широкий подоконник со стопками нот, Элеонориной сумкой, шапкой, похожей на меховой стог, банкой со следами накипи, кружкой и пакетом с сухарями… Дышать было тесно. Женьку физически воротило от четверга, хотя музлитературу по понедельникам он ненавидел больше. Но четверг – это значит, что следующая среда наступит ещё очень нескоро. И если бы была возможность каким-то неведомым образом жить в бесконечном цикле ансамбль-оркестр, чтобы быть с ним, Женька готов идти на такие жертвы.
 
***
Много позже Женька узнает, что почти сразу после того, как он выпустился из музыкалки, Элеонора умерла. Смерть с Элеонорой никак не монтировалась. Рак груди… Женька хорошо помнил, как обтягивала её тонкая кофта, топорщась и расходясь между круглыми жемчужными пуговками. Он не мог представить Элеонору мёртвой. Её сумасшедший напор, взрывные эмоции, железный характер, резкий хрипловатый голос… Куда вообще это всё девается после смерти?
Пианино ещё долго стояло у них в квартире, хотя играть на нём было некому. После ремонта – Женька в то время оканчивал универ – он настоял, чтобы инструмент продали, когда понял, что родители собираются вписать его в новый интерьер. На память от музыкальной школы остался лишь смычок и чёрная керамическая коробочка с почти нетронутой канифолью: на янтарном столбике смолы едва-едва начала проступать матовая полоска от натирания волоса.
 
Гардероб волшебным образом опять затопило. Как это возможно, если над ним ещё один этаж? С потолка на пустые железные рога вешалок капали мутные капли. И, пока Женька занимался с Элеонорой, на полу уже разлилась целая лужа. Надев выдернутую из рюкзака куртку – в гардероб никого не пускали, – Женька, прыгая то через одну, то через две ступеньки, с грохотом сбежал по лестнице. На улице от резкого перехода из света в начинающиеся сумерки едва не влетел в поднявшегося с низкой ограды человека.
– Ты свободен? – Он собственной персоной.
Чтобы не сойти с ума от радости – он ждал его после занятий! – Женька зачерпнул снега, протёр лицо и, выдохнув, как после тяжёлой работы, кивнул. Но справиться с собой не получилось, и он засветился, как диод в карманном фонарике.
– Куда двинем?
– У сестры днюха скоро. Кота хочет. Поедем выберем? Ты как?
Он тоже улыбался, казалось, вот-вот протянет Женьке ладонь, и они, как два придурка, пойдут за ручку к метро. Моргнув, Женька посерьёзнел – не хватало ещё от радости как в детстве запрыгать на одной ножке:
– Только быстрей, мне ещё кучу домашки делать.
Женька никогда не бывал на «Садоводе». Они шли до нужного ангара мимо столиков с разложенным шмотьём, стоящих прямо в снежной жиже, вдоль сетчатых заборов с не раскупленными с осени саженцами деревьев, и тут, и там пестрели всеми цветами и шрифтами вывески с названиями палаток, товаров, с номерами мобильных. Фонари уже зажглись, но людской поток словно поглощал свет: тусклые фигуры, серые, гомонящие – идут, идут... Ну и место. Зажопинск! Сначала поездка на метро, потом промерзание до костей в ожидании маршрутки. Сесть в ней не удалось, зато стало теплее. Но через двадцать минут тряски по МКАДу Женька был не прочь снова помёрзнуть: ему оттоптали ноги, дышал он через раз – воняло перегаром, потом, бензином, ядрёно-фруктовым освежителем воздуха, чем-то резко автомобильным…
Неказистой палатке с хот-догами, что прилепилась недалеко от входа в ангар, Женька так обрадовался, как не радовался «Макдональдсу».
– Пожрём? – Он всё-таки взял Женьку за руку и потянул с собой к окошечку: – Два французских.
Продавец покрутил пятисотку в руках и что-то сказал с сильным акцентом. Женька ничего не слышал. Все чувства сосредоточились в ощущении горячих пальцев, обхвативших его ладонь. Если бы он знал, что для этого нужно приехать на этот задрипанный «Садовод», если бы он…
– Говорит, что не возьмёт. – Он развернулся к Женьке и отпустил его руку. – Сказал, что за неделю уже две фальшивки всучили, а проверять ему негде.
Женька посмотрел на купюру и полез в карман за своими деньгами.
Дожёвывая сосиски, они ходили по рядам, опускались на корточки у клеток, стёкол, фотографировали, тыкали пальцами в умильные морды щенков, котят, огромных ящериц. Смеялись, пихая друг друга локтями. Он перегладил чуть не всех, до кого мог дотянуться. Женька тоже, но без особого энтузиазма – к животным острой любви не испытывал. Одна тётка напустилась на них из-за фоток: не спросясь, видите ли!
То, что ботинки промокли, особенно ощущалось большими пальцами ног – совсем заледенели. Ангар – не улица, но внутри всё равно было не сильно теплее, чем снаружи. Женька не сомневался: насморк назавтра обеспечен, но не жалел, что поехал. Пока они болтались по рядам, он рассказывал про свою маленькую сестру. Чувствовалось, что с ней он явно был ближе. Женька никогда не хотел ни брата, ни сестру, чтобы ни с кем не пришлось делиться родителями, комнатой, вещами. Хотя иногда он жалел, что один: поржать бы с кем-нибудь вечером, придя домой после музыкалки, куда-нибудь сходить и вообще...
Женька смотрел на его лицо, двигающиеся губы, шарф под подбородком и млел. Он стал каким-то другим, ещё спокойнее и увереннее. И его ухмылка вдруг перестала казаться обидной. Женька догадывался, не маленький, что трёп в туалете по средам – это ничего не значит, как бы ему ни хотелось думать иначе. Он ведь даже не спросил Женькин номер телефона. С их первой встречи вообще ничего не поменялось. При всех они почти не разговаривали и поднимались на четвёртый этаж по отдельности. Женька заходил первым и закрывался. Дожидался удара в дверь и, задвинув за ним щеколду второй раз, примащивался на бачке. Ставил ноги на унитаз и смотрел, как он садился напротив, прямо на полу, у стены. Смотрел, когда слушал его рассказы, когда ржал над шутками, при этом молясь не свернуть бачок, смотрел, когда сам что-то рассказывал, но рассказывал, конечно, не так интересно. Разве у Женьки могла быть такая жизнь всегда, а не только по средам? Его удел – быть с такими, как Алекс. Алекс, как обёртка от подтаявшего мороженого для тех, кому получить само мороженое невозможно. Он же… Женьке просто было хорошо с ним и пусто без него. Поэтому, увидев его сегодня у входа в музыкалку, Женька так обрадовался, что, не раздумывая, поехал бы за котом и в другой город. Да даже за крокодилом!
Проходив по ангару чуть не целый час, он нашёл, что искал. В коробке, обтянутой чем-то пухло-коричневым, сидел идеальный, как картинка, дымчатый котёнок. Он, мяукая, сразу полез вверх, цепляясь за ткань, когда увидел склонённые над ним головы.
– Не давайте ему вылезти, ребят. И в руки не берите, пожалуйста.
Девушка в ярко-зелёном пуховом жилете подошла ближе. Половина её головы была обрита наголо, оставшиеся волосы стянуты в хвост.
– Ты ж хотел уже готового кота, нормального, а не мелкоту. – Они присели на корточки рядом с коробкой, и Женька сделал попытку почесать котёнка за ухом, но тот ласки не понял и, продолжая мяукать, упрямо лез вверх.
– Хотел. Но этот классный. – Он подхватил котёнка под живот, оторвал острые коготки от стенки коробки и поставил на дно. Начал гладить, для надёжности придавив рукой.
– Квартиру зассыт, – со знанием дела пугал Женька – котёнок отчего-то начал раздражать.
– Бля-я-я, точняк! Мать взбесится, она терпеть не может, когда воняет. – Он огляделся по сторонам, будто прямо сейчас хотел увидеть на соседних рядах другого кота, повзрослее.
Девушка тем временем достала из-под прилавка мешок с наполнителем и сыпанула гранул в клетку к трём мохнатыми котятами с вдавленными мордочками.
– Уродские какие-то. Да ну. – Женька кивнул на клетку. Чем дольше они никого не купят…
– Интересно… – Он внимательно следил за манипуляциями девушки, потом наклонился к самому Женькиному уху и тихо проговорил: – Она башку бреет каждый день?
– Чего? – сначала не понял он. – Зачем каждый?
– Затем. Пену для бритья на башку – и вперёд.
Женька повернулся и посмотрел на обритую голову девушки, маленькое ухо и куцый хвост волос.
– Наверное. Зачем тебе?..
– А может, её парень сначала сам бреется, а потом ей башку?
Теперь он шептал, склонившись ещё ниже. Это было круче, чем когда он держал Женьку за руку. Гул крови, отдававший в голову стуком пульса, мешал Женьке понимать слова. Мгновенно стало горячо и влажно не только в ухе. Женька приоткрыл рот, точно желал понизить температуру внутри себя. Но и просто дышать носом он не мог – воздух вырывался с такой силой и шумом, словно у него приступ астмы. Женька опустил глаза, чтобы случайно не встретиться взглядом. Он снова водил по шёрстке котёнка ладонью.
Перед глазами сразу встала та сцена в туалете: кафельный пол и его рука, ходящая туда-сюда в штанах. Их разделял всего метр. Тогда Женька почти не мог смотреть на него: на то, как он дрочит себе, и глядя на Женьку, и иногда запрокидывая голову, как двигается кадык, когда сглатывает, как в вороте перекошенной толстовки от быстрого дыхания поднимается и опускается грудь. Женька пялился в пол и ждал. Это расстояние между ними, как шахматная доска, а они двое – фигуры. И следующим должен быть его, Женькин, ход. И, наверное, надо было перейти в наступление – сесть напротив, залезть к себе в штаны – или, наоборот, уйти в защиту – сделать вид, что ничего не происходит, заняться своими делами, например, достать телефон... Но Женька не умел играть в шахматы. Да даже если бы умел, не знал, какая он фигура, как может ходить. Пешкой быть обидно, а королём – страшно.
Он всё ещё шептал всякий бред про придуманного парня продавщицы, говорил об играх с опасной бритвой, а Женька, тяжело дыша ртом, словно заворожённый, смотрел, как он гладил котёнка, выводя большим пальцем волнистую линию вдоль мохнатой спинки. Смотрел, смотрел... Сейчас можно, сейчас не стыдно. На пальце краснела свежим росчерком царапина, кожа казалась сухой, обветренной. Женька помнил, что у него на ладонях мозоли, и легко представил себе, как эти жёсткие верхушки цепляют тонкую кожицу...
– Я вчера тут была… Как же её звали?.. Таня, что ли? У неё ещё кошки такие, с ушками… Где-то здесь стояла, не знаете? – Рядом с ними остановилась женщина в расстёгнутой дублёнке. Она поправила сбившуюся на бок вязаную шапку и вытерла взмокший лоб.
– Это в соседнем ряду. Сейчас до конца дойдёте, потом свернёте... – Хозяйка их котёнка шагнула в проход.
Женька очнулся и поднял голову. Он смотрел. Женька и раньше видел, как он иногда смотрит на него: густо, со смыслом. Но в туалете, когда между ними кафельная шахматная доска, а Женька ни капли не гроссмейстер – это всё казалось ненастоящим, словно он принимал желаемое за действительное, придумывал. Сейчас взгляд был настолько тяжёлым, что невозможно представить, чтобы хоть кто-то смог его выдержать. Женька отвернулся, но тут же снова повернул голову: хотелось впитать, запасти впрок или, наоборот, раздразнить себя. Он не знал, зачем растравляет себя. Чтобы рискнуть и получить реальный отлуп, перестав надеяться и придумывать то, чего нет? Зато когда-нибудь в старости, за пять минут до смерти, Женька хотя бы будет знать, что сделал всё, что мог. Внезапно захотелось не убеждать себя, что может вызывать в другом такое желание, а знать это наверняка. Может, когда-нибудь у него это и будет, да только не в этой жизни. Зачем вообще нужны все эти встречи в туалете, тупые коты, если всё равно ничего не получится!
– Поздно уже. – Женька, спрятав руки в карманы, поднялся на ноги. – Меня дома убьют.
– Ребят, – девушка снова подошла к ним, – вы посмотреть или хотите купить?
– Документы на него есть? – Он поднял голову, продолжая удерживать котёнка в коробке. – Ну там... где порода написана, сколько лет. Типа паспорта.
– Ты по деньгам потянешь породистого? У меня другие котята есть. Не британцы, но тоже вполне ничего. И мороки меньше, и дешевле.
Он перевёл взгляд на Женьку и спросил:
– Что скажешь, какой лучше?
Женька пожал плечами и сильнее запахнул куртку.
– Давай, определяйся уже. – Прозвучало слишком грубо: Женька сам не ожидал.
– Же-ек? – Он непонимающе округлил глаза.
Женьку злило, что нельзя взять и уйти, вчера он забыл зарядить проездной, и наличных хватало лишь на маршрутку – почти всё, что было с собой, потратил на хот-доги. В метро платить уже нечем, на халяву с новыми высокими турникетами не проскочишь. И, если бы не пустые карманы, он бы преспокойно ушёл: ни тебе лишних мыслей, ни душевных мук. Хотелось откинуть голову назад и проорать на весь ангар банальное «а-а-а-а», отпустило бы.
– Башка болит. У меня всегда так, если после мороза в тепло, – наврал Женька.
Он не поверил, но всё же встал: какой мороз, когда на улице слякоть и в ангаре далеко не африка?
Получив бумажку с рекламой собачьего приюта, на которой девушка написала номер своего телефона, они вышли на улицу. Стало совсем темно, снег повалил огромными мокрыми хлопьями, которые сразу облепили лица, куртки. Джинсы потемнели от влаги и прилипли к коленям. Снежная каша под ногами становилась гуще на глазах. Не глядя друг на друга, они шли, глубоко засунув руки в карманы и наклонившись вперёд, точно преодолевая несуществующие порывы ветра. Настроение было испорчено.
 
========== 6. Среда ==========
 
Такой скукотищи на ансамбле, наверное, не было никогда. От тоски Женька принялся наблюдать за Поворотной, что было очень удобно: она сидела прямо по курсу. Это на оркестре она оказывалась где-то во втором ряду и становилась невидимой, потому что правую часть кабинета занимали виолончелисты и «сгоняли» с мест всех, кто им мешал.
Поворотная смотрела в ноты так пристально, будто хотела всосать их глазами. Впрочем, ей всегда было неважно, кто играет – она сама, сосед или вообще четвёртые скрипки, – потому что следила по нотам постоянно и без напоминания Тенсэна. Поворотная всё делала с перебором: слишком нудно разговаривала, если решалась открыть рот, слишком правильно себя вела и выглядела слишком никак – прозрачно-пресно. И была идеальной ученицей – мечтой любого педагога. Она даже прижимала партитуру к пюпитру плечиками, видимо, чтобы не сдуло. Женька ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ими пользовался: два металлических чёрных щупальца на серебристой рамке пюпитра у всех топорщились без дела. До кучи на шее у Поворотной висела подушечка на завязках, Камзин ржал: для иголок. Мостика у её скрипки не было, как и у Свиридовой, которая тоже ходила с подушечкой. Но Камзин ржал именно над Поворотной: больно материальчик у подушечки был цветаст. Иногда, задумавшись, она начинала гладить подушечку щекой – прямо в астрал улетала. Временами Женьке казалось, что Поворотная всё делает специально, чтобы раздражать Камзина: влюбилась, идиотка, в него. Он, сидевший рядом, от нечего делать постоянно тыкал её смычком, Поворотная не злилась, только ёжилась и поджимала губы. Сегодня же, когда Камзин взялся за старое, она вдруг заправила волосы за ухо и улыбнулась. Женьке впервые захотелось дать ему по башке. Только не смычком, а пюпитром. Ещё целых полчаса до конца репетиции!
За перерыв Женька от нетерпения весь извёлся: что они будут делать в туалете, о чём разговаривать, когда лучше отпроситься у Гуся, чтобы урвать больше времени? Вдруг после их поездки на рынок он решил всё прекратить и не придёт? Женька украдкой наблюдал, как он, заняв свободный стул в углу, что-то искал в своём рюкзаке. Чтобы отвлечься, Женька подвигал ящики вместе с Марио, постоял возле Лены, которая ещё пять минут назад объявила, что будет делать сольфеджио – им задали сочинить простенькую мелодию на пару строк, – но в итоге, как болонка, вывесив язык, выводила на обложке нотной тетради: «Джаред». Закрашенные пузатые буквы переливались вырвиглазным розовым перламутром и словно этого было мало, ещё и сияли блёстками. Увидев, что за ней наблюдают, Лена лицом сравнялась со своей надписью, без блёсток правда, и накрыла ладонью розового Джареда.
– Чего тебе? – Когда она злилась, ничем от дуры Катьки не отличалась.
– Сочинила к понедельнику? – Женька не хотел с ней ссориться и сделал вид, что только что подошёл.
– Не-а, а ты?
– Где я, и где это грёбаное сольфеджио?
Лена пожала плечами и, загородившись спиной, принялась дальше вылизывать блёстками неведомого Джареда. Даже она писала лучше, чем Женька!
– А ты шаришь, никогда не подумал бы! – раздался восторженный голос Марка за спиной.
Женька оглянулся. Отвоевав кресло у Поворотной, Марк разговаривал с новенькой. Кажется, её звали Машей. Или Мариной. Он показывал ей что-то в своей мотороле и сидели они при этом слишком близко для того, чтобы «просто сидеть». Но Маше-Марине было всё мало – она, как дерево, вся вытянулась, чтобы склониться к Марку ещё ближе. Оставалось лишь залезть к нему на колени. Женька ухмыльнулся: она ещё не знала, что вестись на его кудри и задушевные беседы ошибка и что он полюбит любого, кто готов слушать и про футбол, и особенно про его любимые «Крылышки». Но лишь до тех пор, пока на смену не придёт другой слушатель.
С контрабасом в кабинет ввалился Трутиков и чуть не зашиб мелкую Жук, случайно попавшуюся на пути: сегодня она была одна, без подружки из третьих виолончелей и поэтому как неприкаянная бродила по кабинету. Следом за Трутиковым появились Камзин с Денисом, ходившие на улицу за жратвой.
– Женьк, чипсы хошь?
– Ага, щаз, разбежался! Свои сожрал, мои гони взад! – Камзин, зажав во рту булку, вырвал у Дениса свой «Лейс».
– И хрен с ним. – Денис махнул рукой. – Зырь, что у меня есть.
Он ссыпал в рот оставшиеся в пакете чипсы, скомкал упаковку и засунул под ближайший стул. Тщательно вытер руки о джинсы и сунул под нос Женьке свой PSP:
– Мне «Стар ворз» купили!
Женька глянул на экран и покачал головой – играть не хотелось. Хотелось выдрать из-под новенькой кресло и снова поставить, но уже на неё: к ним с Марком подтягивались чуть не все, кто был в кабинете. И где она, спрашивается, прохлаждалась в начале учебного года? Откуда вообще взялась?! И почему её запихнули к третьим скрипкам, видно же, что она старше? Через секунду Маша-Марина пересела с кресла на подоконник – так было удобнее повелевать толпой, не иначе. Марк, точно на верёвочке, двинулся за ней. Судя по разговорам, обсуждали какой-то матч {?}[Финальный матч розыгрыша Лиги чемпионов УЕФА 2004/05, 50-й сезон в истории Кубка европейских чемпионов, который состоялся на стадионе «Олимпийский» в Стамбуле. В матче встретились английский «Ливерпуль» и итальянский «Милан». ].
– …Назначили пенальти, и Малькто-то там забил. Прям сразу после начала! Прикиньте, потом итальянцы чуть снова не забили... – Окрылённая вниманием, Маша-Марина не замолкала. – …Прикольно. Жалко Кевела, лапочку, заменили сразу. Такой красавчик!
Марк стоял рядом, и Маша-Марина будто случайно касалась его плеча.
– Это был штрафной. Или ты только и делала, что на красавчиков пялилась? – Ему надоело стоять, и он сел на спинку кресла, забравшись на него с ногами.
– И что, нельзя? – Маша-Марина откинула назад волосы. – Хочу и пялюсь. Короче, милаху Кевела сбили с ног, он даже…
– Его с ног не сбивали, – перебил он. – И он Кьюэлл, а не Кевел.
– Ну даёт! – присвистнул Трутиков.
– Какая разница, штрафной или пенальти, главное – забить. – Камзин жевал и сыпал крошки на себя, на пол.
– Слушай, чего ты цепляешься! Ну Кьюэлл, и что? Ты не видел, что ли, он же хромал. Кстати, его наш заменил.
– Наш?.. – начал было он, но его перебили.
– Алё, контора, это был чех! – крикнул Серанини с другого конца кабинета, влезая в препирательства.
– Чего вы ко мне пристали, самые умные, да? – Маша-Марина раздула ноздри.
Камзин аж поперхнулся:
– Шевченко, скажешь тоже – чех? Он же за Милан играет. И вообще, тех, кто под роялем, не спрашивали.
Но Женька знал, что Камзин спорит только для того, чтобы спорить, а сам понятия не имеет, кого там кем заменили, потому что игру наверняка и в глаза не видел.
– А вратарь у ливерпульцев крут!
– Да игра вообще была охуенная!
– Классно головой играли!..
Дюдин слушал, открыв рот. Женька и сам и не знал, что здесь столько футбольных фанатов. Он поискал глазами Катьку, которой в галдящей куче не обнаруживалось:
– А ты не смотрела, что ли? – крикнул он ей.
– Ну их, – отозвалась Катька. Она делала уроки, разложившись на рояле и потеснив Серанини. – У меня алгебра, контроша завтра.
– Кака тоже красавчик, ты бы видела. – Маша-Марина выцепила дрейфующую рядом со своим, увы, занятым креслом Полину и принялась грузить её. – Он даже лучше, чем…
Полина не слушала, уйдя взглядом в точку. Видимо, не верила, что с ней кто-то заговорил, да ещё на такую тему.
– Кто? Кака-срака? – заржал Дюдин, отмерев. – Жо-о-опин, – всхлипывал он. – А жопа у него красивая?
– Ты что, все игры смотрела?
– Да, все сорок семь. – Маша-Марина раскраснелась и победоносно огляделась. – Отец дрочит на свои таблички, нам с матерью не даёт телик смотреть, на футбол всё время переключает.
– Их было сорок девять, если что. – Он подался вперёд, кривя губы в издевательской улыбке.
– Слушай, умник. Тебе не надоело? – Маша-Марина разозлилась. – Или ты думаешь, что раз играешь в хоккей, то и в футболе рубишь? Ну сорок девять, и что, что из этого?..
– Как она его уела, а? – вдруг заговорил за спиной Денис.
– Кого? – тихо, чтобы не услышали, уточнил Женька. Он перестал скрывать от всех свой интерес и в упор смотрел на него, на его перепалку с Машей-Мариной.
– Нашего мачо.
– Мачо? – Женька с ледяным спокойствием повернулся к Денису.
– А ты не завидуй, не завидуй. – Поставив на паузу, Денис оторвался от PSP. – Кому-то везёт больше, скажи? – Он понимающе засмеялся. – Женщины всегда альфа-самца чуют, отвечаю. Хоть и нападают, но чисто для того, чтобы потом лапки кверху и сдаться. А эта… Экземплярчик ещё тот, готова тут каждому в трусы залезть.
Женька ни разу не слышал, чтобы его хоть кто-то называл альфа-самцом. Но был согласен – самец. Наверное, поэтому Женьку так тянуло к нему.
– Прям альфа-самец? – Женька откашлялся.
– Скажешь, нет?
– Надо ещё разобраться, кто тут завидует, – Женька понимающе хмыкнул. Судя по настроению Дениса, лишь к нему в штаны Маша-Марина не хотела лезть.
– Заткнись, а? – Денис снова воткнулся в PSP.
Смотреть дальше, как он срётся с Машей-Мариной, не было никаких сил, и Женька стал следить за игрой Дениса: тот материл уродскую руку, пистолет, в конце концов плюнул и переключился на игру от третьего лица. А Женька сидел и думал, что он может делать что угодно – даже говорить с этой Машей-Мариной, – Женька простит ему всё, лишь бы он хоть иногда смотрел на него как тогда, на рынке, лишь бы приходил в перерыв в туалет.
– Ты что, видел матч? Про замену в теме. – Катька локтем толкнула Серанини. – Ты у нас не только композитор, но ещё и спортсмен?
– Классная игра была. – Серанини собирал ноты с рояля – в класс зашёл Гусь.
 
В прошлую среду Катька с Леной ослабили винты на машинках, расстроив не только скрипки, но и виолончели. Повезло трутиковскому контрабасу и ещё нескольким инструментам, на которых были лишь колки, их эти две идиотки не тронули: тогда провисшие струны заметили бы сразу. Гусь просил играть первых скрипок, те брали несколько нот и... начинали настраиваться, доходила очередь до виолончелей, там такая же история. Гусь, как обычно, парил в высших сферах и ничего не понял, да и не старался особенно: настроились, и ладно. До всех дошло, что происходит, даже аккомпаниаторша, судя по её взглядам в сторону Катьки, догадалась. Но Гусю глаза никто открывать не стал. Суета с расстроенными инструментами Женьку не впечатлила, хотя на настройку ушло немало времени. А вот выходку Катьки с поддельным объявлением об отмене оркестра Женька действительно оценил.
Сегодня Гусь был не в духе, неужели узнал, что произошло с инструментами на прошлой репетиции? Его раздражала мигающая лампа в одном из светильников, сквозняк и, конечно же, их исполнение Глиэра. (Они недавно начали учить новую пьесу – «Гимн Великому городу»). Особенно пристально он следил за Трутиковым и виолончелями, а конкретно – за Шуркой Дюдиным. Тот не подвёл: два раза подряд с запозданием вступил с пиццикато в пятой цифре. Гусь, наверное чтобы не взорваться за своим столом, подскочил с места и забрал у Шурки виолончель. Сел, расставив ноги, но не обхватил ими инструмент, как положено, а упёрся коленями в заднюю стенку. Уставился в потолок и, качая головой, пропел, обозначая последний такт перед вступлением первых виолончелей: «Раз, два, и-и-и ти-и-и та-дам-да-а-а-дам». Потом оттянул струну, повибрировал, проиграл дальше, остановился и, дождавшись, пока звук затихнет, шумно, как корова, выдохнул и посмотрел на Шурку.
Гусь мог играть практически на любом инструменте. Однажды он настолько увлёкся объяснениями, что чуть не согнал с места арфистку, чтобы показать ей, как правильно. В другой день Женька не упустил бы момента поприкалываться, переглядываясь с Денисом, – видеть, как скрипач корячится за вилкой, всегда доставляло. Но Женька уже давно должен быть на четвёртом, в туалете. А вместо этого вежливо ждал момента, чтобы отпроситься, потому что сам Гусь про него забыл. Все остальные расслабленно развалились на стульях, не рассчитывая на быстрый исход: если Гусь начинал пыхтеть, дело плохо. И Шурка это тоже знал, поэтому не стал демонстрировать понимание – бесполезно, – а обречённо смотрел на руку Гуся, зажавшую смычок, на указательный палец, так и торчавший вверх после последнего щипка. Гусь сыграл ещё раз, только уже без титадам, потыкал смычком в ноты на пюпитре: «Следишь?» – и сыграл снова, ожидая от Шурки просветления:
– Здесь словно вдох делаешь. Понимаешь? Не надо сразу вступать, ты не на плацу, но и слишком задерживаться тоже нельзя. Это музыка, её чувствуют, а не маршируют.
Женька крутил смычок, от нетерпения скребя ногтем чёрный налёт от канифоли на волосе. Кажется, Камзин пытался ему что-то семафорить – никак у него еда закончилась? – но Женька раздражённо мотнул головой и ещё раз посмотрел на свой сименс. Три минуты, три минуты объяснять это несчастное пиццикато! Женька придвинулся к краю стула, освобождая сзади место для скрипки, которую он туда положит сейчас, вот сейчас...
– Все вместе попрошу. – Гусь вернулся к столу и поднял руки.
В отличие от Тенсэна, который показывал, только когда начать или вступить после паузы, Гусь всегда дирижировал и делал это с видимым удовольствием. Нельзя сказать, что это махание руками Женьке было необходимым, но в какие-то моменты оно действительно требовалось, и ещё он просто привык смотреть на Гуся во время исполнения. Однажды тот взялся дирижировать настоящей палочкой, которую принёс с собой. Все открыли рты – прям как настоящий дирижёр.
– Гена, – Гусь взмахом руки остановил музыкантов. – А теперь внимательнее: одним глазом в партию, двумя на меня – мы только с тобой. И-и-и, с первой цифры…
Трутиков терпеливо гудел раз в час своими двумя с половиной нотами и не понимал, чего от него понадобилось Гусю: ещё никогда на репетиции его не просили играть одного. Слушать отдельно от других инструментов басовитое нытьё, в котором не наблюдалось ничего похожего на мелодию, было непривычно. Обычно контрабаса на фоне оркестра (как и трутиковское место на репетиции – сзади всех, почти у самой двери) и слышно-то особо не было. Но иногда у Женьки вдруг открывалось неведомое третье ухо, и он понимал, что Трутиков был на месте.
– Почему вы его всё время отпускаете? – подал голос Макс, когда Гусь отстал от контрабаса. Он облокотился на свою виолончель и недовольно глядел на Гуся.
– Что... Кого? – Гусь растерянно моргал и выглядел так, словно его только что разбудили.
Если бы Женька не знал Гуся, то подумал бы, что тот издевается над Максом. Но тогда это был бы не Гусь, а, как и положено, Мишкин Николай Николаевич. Именно так он и представился почти два года назад, когда пришёл вести оркестр после усатого Савельева, старого дирижёра. Но, взяв в руки скрипку и начав играть, демонстрируя свой уровень, сразу перестал быть не только Николаем Николаевичем, но и Мишкиным. На это чудо природы без смеха нельзя было смотреть: он постукивал ногой, пыхтел, надувал губы, пришлёпывая ими и наверняка брызгая слюной на гриф. В местах с форте он закрывал глаза и принимался дёргать головой в такт, чуть ли не впадая в наркотический транс. Катька отреагировала моментально, Женька бы удивился, если бы тут обошлось без неё, и с того дня новый дирижёр стал тем, кем стал – Гусём: нелепым и странным. Впрочем, так скрипачи его величали лишь между собой.
Всё ещё плавая в своём нотоизмерении, Гусь, наморщив лоб, молчал. Женька мог поспорить, что тот и вопроса-то не слышал.
Макс, опустив глаза, принялся постукивать смычком по своему кроссовку.
– Кравцов, ты что хотел?
– Ну, Гошев. Он всегда ходит… в смысле, идёт. Каждый раз отпрашивается, а вы отпускаете.
Зачем надо было всё портить? Макс как специально высчитал время для своего дурацкого вопроса. Мог бы и после того, как они вернутся, чтобы разбор полётов забрал ещё время от репетиции, ведь с язвительными комментариями подключилась бы Катька, Денис тоже бы не смолчал: не схохмить, неважно по какому поводу, для него было непосильной задачей. Потом с разговорами подоспели бы остальные, и Гусю пришлось бы всех успокаивать.
– Ты хочешь выйти? У тебя тоже проблемы? – Гусь встрепенулся, озарённый догадкой.
– Тоже? В смысле? Нет, я просто... – Макс покраснел. – Просто так спросил. – Он откинулся на спинку стула и, продолжая держать виолончель за гриф, выставил её перед собой.
 
– Что это чмо от тебя хочет? – Он задвинул щеколду, закрывая за собой дверь.
Сразу после разговора с Максом Гусь отпустил Женьку в туалет. И сейчас он выводил Boom на белой перегородке тонким чёрным маркером. Выходило не очень, потому что, услышав его голос за спиной, Женькина сбился: рука дрогнула, и он не столько писал, сколько боролся с дрожащими пальцами.
– Гусь? – Теперь Женьку интересовало первое граффити в его жизни, чем недавняя сцена в классе.
– Гусь? – Он забрал маркер у Женьки и, оттеснив его в сторону, принялся рисовать внутри у каждой буквы впадины, сразу заштриховывая их.
– А ты про кого? – Женька смотрел на свой или уже не совсем свой Boom, обретавший объём и глубину.
– А ты? – Он отступил на шаг от перегородки, оценивая.
– Очень содержательно.
Он повернулся к Женьке и поднял бровь.
– Я говорю, разговор у нас...
Он засмеялся первым, за ним Женька. В дверь сразу забарабанили, будто ждали повода. Они синхронно прижали руки ко рту и продолжали давиться смехом.
 
Ханский прищур, медлительность в повадках: расслабленное умиротворение, которое Алекс на самом деле никогда не испытывал... Женька это понял позже. Как и то, что в их классе лидерами – у девчонок отдельно, у мальчиков отдельно – становились, по сути, одиозные личности. Дрон – жуткий, на самом деле, на лицо парень, имеющий отчима, с которым явно был в контрах. Одно то, что он принципиально не отзывался в восьмом классе на свою новую фамилию, о многом говорило. Леся – картавая малявка, лупоглазая, с пухом вместо волос на голове и худая, как скелет. Никто из них внешне не соответствовал своему месту в классной иерархии. «А я, – думал Женька, – где моё место? Или мне так и сидеть всю жизнь в туалете?»
 
    Комментарий к 6. Среда
    Матч, который упоминается в главе, один из самых великих матчей в истории футбола. «Ливерпуль» победил в серии пенальти, хотя и проигрывал после первого тайма со счётом 0:3. Однако во втором тайме команда нашла в себе силы победить, забив 3 гола за 6 минут(!). Основное время завершилось со счётом 3:3, дополнительные 30 минут так же прошли без забитых голов. Но ничья в финале невозможна, поэтому судьбу матча должна была решить серия пенальти. И «Ливерпуль» по пенальти победил со счётом 3:2.
Матч продлился 2 часа 9 минут.
Информация взята из Вики. Соглашусь, что матч – великий! Даже те, кто далёк от футбола, такие, как я, наверняка получат удовольствие. А Дудек, вратарь Ливерпуля, просто прекрасен!)
 
========== 7. Плевать, какой день недели, главное вместе! ==========
 
В оркестре Женька играл уже приличное количество времени, не так много, как в ансамбле, но всё же. Однако никаких выступлений у них не было, и слава богу – он терпеть не мог ездить на концерты с ансамблем. Не слишком любил быть в центре внимания, не знал, как себя вести: что говорить, делать, когда все пялятся на тебя. Поэтому и сцену особенно не переваривал, и суету, что была перед ней. Но подобные выезды, к счастью, случались нечасто и ближе к лету – Женька успевал морально подготовиться. А тут Тенсэн на репетиции сообщил, что после Нового года они все примут участие в концерте в ЦДРИ. Тогда же с замиранием сердца Женька узнал, что и ансамбль виолончелистов тоже едет. Это был шанс лишний раз провести время с ним. Пускай потусить в служебном туалете не получится, но вполне можно попробовать найти незапертую комнату.
Однажды он наткнулся на такую, когда искал своих, открывая каждую дверь. А нет, так Женька знает один закуток в таком дремучем месте коридора, куда мало кто доходит. В Дорожниках, как Денис обозвал ЦДКЖ{?}[Центральный дом культуры железнодорожников], уединиться где-нибудь – без вариантов. Дорожники от ЦДРИ вообще отличались как небо и земля, как дворец и уличный сортир, тот который сразу за дворцом, направо. Зато в сортире бардака больше, а значит, маленький «цедришный» зал – это мало зрителей, мало гемора, а ещё возможность безнаказанно шляться по служебным коридорам и везде совать свой нос – всё, о чём можно мечтать.
А сцена в Дорожниках потрясала. Нередко, если зрителей недоставало, Тенсэн просил учеников после того, как они отыгрывали свой номер, создать массовость в зале. И Женька, сидя в шикарном кресле и глядя на игру других, не мог не признать: выглядело круто. Даже слишком, будто Олимпийский. Ну почти. Хорошо, что он раньше не знал, как музыканты смотрятся на сцене, тогда вообще ничего сыграть бы не смог.
Обычно перед концертом выступающим выделяли какое-нибудь помещение, где они расчехлялись, проверяли строй инструментов, болтали. Иногда гримёрку побольше, иногда всего лишь составленные в ряд стулья в тихом месте коридора. Однажды это была огромная полупустая комната раза в два больше привычной гримёрки – Женька видел их немало, пока они с Денисом и Камзиным шатались за сценой. Тенсэн и Ираида контролировали процесс подготовки к выступлению и, как могли, блюли всех: родителей за сцену никогда не пускали. Если времени до выступления было много, измаявшимся ученикам разрешалось дойти до буфета. Но кусок в горло не лез, и они просто ходили и смотрели на людей, расслабленно сидящих на белых стульях с завитушками у маленьких столиков.
Сэндвичи в прозрачных треугольных упаковках, обычные бутеры, салаты, съедались не только под кофе и чай, но и вино, и даже пиво. Женька понятия не имел, кто все эти люди, но Камзин любил выдумывать всякую ерунду про их звёздность. Они с Денисом включались в игру: смеясь и подталкивая друг друга, тыкали пальцем то в одного, то в другого, наперебой предлагая разные версии. Тот, например, переодетый Кэмерон, а этот загримированный Том Круз. А длинный, потому что ноги забыли отломить. «Ха-ха-ха, ржака нимагу». И если постараться, то и какого-нибудь пришельца из «Войны миров» можно найти среди сваленных стульев за автоматами с едой и холодильными камерами.
Но однажды в Дорожниках Денис потащил их в кафе, по пути захлёбываясь: «Щас… щас такое увидите, такое!..» «Такое» они не увидели. Денис обозвал их идиотами, потому что пришлось долго уговаривать идти с ним, и орал, что видел здесь секунду назад живого Кинчева: «Вот тут прям сидел, прям тут!»
Но в конце концов наступало время выхода на сцену, они выстраивались сбоку за кулисами и, волнуясь, ждали команды Тенсэна, чтобы, поднявшись по ступенькам, выйти под софиты. Так же по знаку учителя – он стоял справа, невидимый из зала, – трясущимися руками играли, страшась оторвать взгляд от своих пальцев и пюпитров и посмотреть на зрителей. После выступления, если так было задумано, Тенсэн выходил на сцену на поклон как руководитель ансамбля. Потом всех гуськом приводили в зал для массовки или они сваливали домой. Малышня, особенно выступавшая впервые, вместе с родителями дисциплинированно сидела в зале до окончания концерта.
Радостное нетерпение, поселившееся в Женьке с декабря, наполняло его искристым удовольствием. Но иногда оно вдруг безо всякого повода начинало пузыриться в крови, как ментос в коле, грозя сорвать голову так же легко, как крышку с бутылки. И Женька сиял счастливой улыбкой, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от радости. У него опасно сводило живот от одной только мысли, насколько круто может быть в ЦДРИ, осталось только дождаться дня концерта.
Несколько дней перед Новым годом прошли как в тумане: суета родителей с ёлкой, подарками и магазинами, готовка заставили их начисто забыть о Женькиных домашних занятиях на скрипке и тем более на пианино. Он уже и не помнил, когда в последний раз открывал крышку инструмента – на ней скопилось столько пыли, что можно было написать fuck. Но Женька лишь провёл ладонью сверху, возвращая пианино его нормальный цвет, и для завершения натюрморта бахнул сверху стопку нот. Мама слишком прозрачно намекала Женьке пойти на Новый год к Алексу, а не сидеть с ними. «Наверняка ж позовёт?» – спрашивала она и ждала положительного ответа. Но Алекс не только не позвал, а вообще свалил с родителями из города. Женька по его туманным высказываниям предположил, что они рванули к себе на корейскую родину, в деревню. Было бы, наверное, прикольно посмотреть на зимние рисовые поля, или что они там выращивают, но не срослось – не позвали.
Тем не менее скучать Женьке не пришлось: из Светлогорска приехала тётка, папина сестра, со своим сыном Стёпкой. Женька и думать забыл о концерте, о нём, об их странных отношениях, потому что все десять дней работал то экскурсоводом по городу, то сопровождающим по магазинам. Чуть не каждый день – на это он и не думал жаловаться – составлял компанию Стёпке в походах в ТЦ. Тётка не жадилась, не «жадная Жади», и щедро оплачивала им фастфуд и кино. Правда со Стёпки пришлось стребовать обещание молчать, сколько вредной еды они поглощали каждый день. К концу каникул было даже жалко, что всё закончилось.
Алекс вернулся в город перед самой школой. Как выяснилось, они отдыхали на Кипре, а не на рисовых полях. Он сразу позвонил, позвал в гости. Хвалился DVD со свежими ужастиками, которые прикупил на подаренные на Новый год деньги. Но Женька, переевший не только картошки фри, но и фильмов, отказался. Сейчас его заботили цифры на глюкометре: он все каникулы боялся брать его в руки и уже подбирал слова, какими будет объяснять маме, почему лекарство так быстро подошло к концу. Однако был приятно удивлён вполне приемлемыми показателями сахара. Алекс за отказ не обиделся, что было непривычно. Он вообще последнее время изменился: стал поспокойнее, не замирал сусликом, когда к нему обращались, даже зачитал поздравление учителям с Новым годом от их класса в радиорубке – девчонки упросили. Однажды Женька услышал, как он давал отлуп парню из параллельного, когда тот обозвал его косорылым.
Десятого января Женька отправился в школу, ощущая вперемешку радость, азарт и… страх. Но страх лёгкий, как кончик ледяной иглы, будто он секунду назад узнал о предстоящем концерте и сразу начал представлять, как там всё может быть. Но радости всё-таки было больше: Женьке стоило только напомнить себе, что он есть, что они даже вроде общаются на постоянке, и мир звенел и сиял, становясь больше, расправлялся, словно спрессованная в невнятную блёклую таблетку обалденная футболка под струёй воды.
А одиннадцатого у них было выступление.
В день концерта Женька проснулся раньше будильника на целый час, счастливый уже оттого, что не надо идти вместе со всеми в школу. Он полежал, дивясь своему бодрому состоянию в шесть утра, и достал PSP – тетрис сам себя не сложит. Концерт был запланирован на первую половину дня, и потому никто из родителей с Женькой поехать не мог. Это ещё больше настроило на ожидание чего-то необычного, такого, что с ним наверняка ещё никогда не случалось.
Мороз на улице только намекал на январь на календаре, но не настаивал. Женька в официально-приличном виде, со скрипкой, целенаправленно вёз себя по адресу. Они с Денисом никогда не договаривались встретиться в метро, чтобы прибыть вместе. Женька вообще никак специально не готовился: без цветов, без костюма, тем более нового, хотя Тенсэн любил подробно описывать, в каком виде он хочет видеть своих учеников в такой торжественный день. Женька просто обеспечивал своё наличие.
Женька увидел его и будто камень свалился с души: оказывается, он боялся, что из-за его хоккейной тренировки всё может сорваться, и не будет счастливого дня, который Женька нафантазировал. Хорошо, обошлось без имодиума, хотя пару таблеток на всякий случай он положил в карман.
Женька сразу взял быка за рога, как только все обосновались и выслушали напутствие от Тенсэна. Виолончелистам подходящего помещения не нашлось, и они получали последнее ЦУ от учительницы в отгороженной пластиковыми щитами и рекламными стендами части коридора.
– Пошли, я одно место знаю, – Женька дёрнул его за рукав, – она ещё долго будет распинаться.
– И куда? – Он хмыкнул, но двинулся за Женькой.
– Я приехал раньше, пошарился тут… Ты когда-нибудь бывал за сценой? – Женька тянул его за собой, постоянно оборачиваясь. Незнакомая обстановка, чужие запахи, звуки шагов, обрывки мелодий, разговоры, смех… Он рядом, не спорит, безропотно идёт за ним – всё как будто началось сначала, но теперь Женька руководит процессом. И если прямо сейчас у него забурлит в животе, он просто этого не почувствует. Он едва не задыхался от предвкушения, словно парил над собой, плохо чувствуя тело, зато в мозгу эмоции рвались петардами.
– Да-о-о-о… – Он обвёл глазами тусклую полупустую комнатку, в которую его завёл Женька. – Никогда не был в гримёрках. Это в таких Сплины кушают коньяк перед концертом? Я всегда думал, что тут круче.
– Ты сравнил. – Женька не обиделся. – Это тебе не «16 тонн»{?}[ночной клуб в Москве]. Это, может, даже и не гримёрка, а так… Поэтому и открыто.
Комната и впрямь выглядела заброшенной: зеркало с посеревшей и отслоившейся амальгамой по низу, в него со стены смотрелся пустой рожок лампы на гибком металлическом креплении, около старый письменный стол с облупившимся полукружьями лаком и продавленный стул. Шторы закрывали лишь верхнюю половину окна, грязное стекло которого едва пропускало свет. Больше ничего, кроме шматов пыли на полу – видать, швабра, стоящая в углу, была здесь вместо замка. Кто такой Женька, чтобы менять правила? Он просунул древко в ручку двери, потом дёрнул, проверяя.
– Пусть будет. А то… – Он смешался.
Женька всегда удивлялся и завидовал тем, кто мог, не рефлексируя, не спешить с ответом или недоговорить просто потому, что нечего сказать. Сам он в таких ситуациях терялся, но всё же верил, что когда-нибудь всему этому научится. Может, даже прямо сейчас.
– Ты умеешь молчать?
– Ты, типа, намекаешь мне меньше трепаться? Или надо кровью расписаться за чей-то грязный секретик?
– Что? Да нет! Я не про то, придурок.
– Это который при дуре? – Он расплылся в улыбке.
– Сам ты!.. Я про другое. Ну, когда ты не знаешь, что сказать и молчишь. – Женька торопился, частил, чтобы он не успел пошутить ещё что-нибудь похлеще. – А другой… тот, который… ну если ты не один… Нет, не в том смысле. Ну короче, когда он… вернее, ты… Блин!
– О-о-о, оговорочки по Фрейду подъехали?
– Слушай, вот какого хрена ты!..
– Не напрягайся так, всё тлен. – Он отошёл к окну и, подпрыгнув, сел на подоконник. – Колоться-то будешь? Могу отвернуться.
– Чего-о? – Женька вытаращил глаза и тут же понял: – А-а, это…
– Или ты уже?
– Хочешь посмотреть? Думаешь, я всё наврал?
– А ты не врал?
– Хотел бы, да… Думаешь, я прусь от этого: уколы, анализы, диета? Показать?
– Как ширяешься? Не, зачем? – Он соскочил с подоконника, прошёлся до двери, потрогал швабру. И, пока Женька тупо смотрел ему в спину, в дверь ударили чем-то тяжёлым, судя по воплям после, чьей-то головой. Они замерли, глядя на дверь, и, не сговариваясь, синхронно перестали дышать. Невидимый кто-то, наверняка с черепно-мозговой, орал матом на другого невидимку. Что в туалете нет им спокойной жизни, что здесь.
– Так показать? – спросил шёпотом Женька, выждав время.
Не торопиться – стандартная предосторожность. Вдруг тот, кто за дверью, не ушёл, а подслушивает. Женька сам иногда так делал в музыкалке, чтобы убедиться, что в туалете кто-то из взрослых, а значит, есть шанс, что он вот-вот освободится.
– Ну. – Он повернулся к нему и кивнул. – Раз так не терпится.
– Вот. – Женька задрал на животе джемпер и выдернул рубашку из ремня.
То, что следов от уколов не видно – игла слишком тонкая, чтобы их оставлять, – Женька забыл напрочь. Да если бы и вспомнил, это мелочи: он всё равно хотел показать себя, хотя бы часть.
– Я колюсь только утром, днём никогда. Надеюсь, что так и останется. Колоться чаще… Отстой. Следов особенно нет. – Женька сам посмотрел на свой живот. – Но если приглядеться...
– Ты всё-таки соврал. – Он удовлетворённо хмыкнул и опустился перед Женькой на корточки. Протянул руку, дотронулся до кожи на животе.
Иногда по средам, когда во время перерыва заняться было совсем нечем, Дюдин и Трутиков хватали оставленные без присмотра скрипки и изображали игру. Спокойно смотреть на их попытки даже не сыграть, а просто подержаться за инструмент без смеха было невозможно: неуклюжие руки, ни капли не заточенные под крошечные грифы, корявые пальцы, неумело прижимающие струны... Пальцы казались гигантскими, хотя у Тенсэна они были раза в два толще, но он как-то управлялся. Денис с Катькой тоже не отставали, странно выставив ноги перед собой, будто стеснялись их раздвинуть как положено, садились за чужие виолончели. Растопыривали локти, словно это был огромный контрабас, и водили смычком по струнам, рождая нестройный вой. Он тоже брал скрипку, но, видимо, не желая казаться смешным, просто трогал её: проводил пальцем по завитку головки, касался колков, тонюсенькой подставки, стирая напылённую смычком канифоль. Женька старался держаться ближе, чтобы видеть всё, что он делал с инструментом. Медитация, аутотренинг и прочие успокаивающие штуки были ничто по сравнению с тем, что творилось с Женькой в эти минуты.
Сейчас он мазнул пальцами по его животу, прижал подушечками кожу, снова провёл, но сильнее, задевая ногтями. Женька был даже рад, что он не боялся его сломать, как скрипку, иначе не смог бы выдержать чужие прикосновения, и никакой имодиум тут не помог бы. Хотелось опять начать представлять, как он трогает того, с кем трахается, гладит, прижимает. И вряд ли это всё нежно, как сейчас, и, если он надавит сильнее...
– В хоре небось поешь? – спросил он вдруг шёпотом.
– Что? – Женьку мотнуло и он открыл глаза. – Причём тут?..
– Интересно. Нельзя спросить? – Он смотрел серьёзно и ждал ответа.
– Тебе-то что? Больше поговорить не о чем? – Женька вдруг понял, что стоит как дурак с задранным до горла джемпером, выбившейся рубашкой и с наверняка тупым лицом, а он, как доктор, всё ещё держит руку на его животе.
– Всегда было интересно, что в хоре парни делают. Нравится, что ли? – Он убрал руку и поднялся на ноги.
– У парней, – Женька сделал паузу, – хор по четвергам. Сходи, узнаешь.
Женька одёрнул одежду и на автомате попытался заправить всё в брюки.
– Четверг – у меня выходной. – Он уже сидел на столе и качал ногой. Будто ничего и не было секунду назад. – Взбесился?
– Да плевать!
Женька опомнился и выпустил джемпер из брюк. Значит, сначала он обтрогал его всего, потом внезапно заинтересовался хором и парнями? Говорить с ним про хор Женька не мог. Словно прилюдно признать, что ты Басков. Со всеми вытекающими. И только он упрямо решил, что и рта не раскроет, как дверь гримёрки дёрнули с той стороны. Швабра устояла. Они снова замолчали. Поразглядывав дверь, Женька поднял голову: с потолка свисала лампочка на загнутом вбок проводе. Наверное, эту комнату готовили под ремонт, поэтому здесь было неухоженно и мрачно. Лампочка светила тяжёлым жёлтым светом, так ещё больше казалось, что они в пещере. Женька вглядывался, пытался угадать под стеклом в ярком электрическом пятне нить накаливания. Иногда это удавалось, но сегодня не получалось, как он ни напрягался. Сколько Женька себя помнил, всегда любил залипать на лампочки. Дома подолгу смотрел на бра над кроватью, прежде чем заснуть. Свет его расслаблял, и пятна перед глазами, когда он щёлкал выключателем, чтобы заснуть, не беспокоили.
– Я не хожу на хор. Отмазали.
Продолжая пялиться на лампочку, Женька не торопясь рассказал про своё счастливое избавление от хора – его, как и фортепьяно, тоже вела Элеонора. В позапрошлом году, когда к репетициям ансамбля Тенсэн добавил оркестр, оказалось, что для недельной нагрузки в музыкалке это было уже перебором. Так в четверг у Женьки осталось одно «фано»{?}[Фортепьяно, разговорн. Ф-но – это обычное для музыкальной школы сокращённое название предмета.]
– Небось, в консерваторию пойдёшь после школы? Будешь пиликать на своей скрипочке в каком-нибудь оркестре. Или нет?
Хоть он говорил тихо, но всё равно прозвучало свысока, однако Женька никак не прореагировал. Он закрыл глаза, следя за чёрным пятном от лампочки на веках.
– А ты что будешь делать?
– Я-то что, у меня всё схвачено. Спорт. Точка.
– Но ты тоже таскаешься в музыкалку как на работу. Тебе самому-то это всё нравится? – Женька открыл глаза и со значением посмотрел по сторонам.
– А по мне не видно? – Он ухмыльнулся. – В гробу я это всё видал. Если бы не мать… Она всё под контролем держать хочет.
За дверью раздались быстрые цокающие шаги, и в гримёрке погас свет. Не сбавляя скорости, кто-то процокал дальше.
Пусть зимний день ещё не начал переходить в вечер, но грязное окно, выходившее к тому же в узкий проулок, и выключенная лампочка своё дело сделали – видно стало хуже. Бонусом сбилось ощущение времени, появилось чувство ирреальности – это всё не на самом деле. Женька машинально подошёл ближе к столу, на котором он сидел, чтобы убедиться, что он здесь, что они всё ещё вместе и заперты ото всех.
– Надо линять отсюда. Нас с той стороны не закроют?
– Замок сломан, – ответил Женька. – Поэтому мы сюда и попали.
– Ну хоть так. И чё теперь?
– Подождём.
– Вы когда на сцену выходите?
– Времени вагон, расслабься.
– Расслабишься тут. – Он привалился спиной к стене, постепенно возвращая себе насмешливое спокойствие. – Не так я привык расслабляться, ой не так.
– Ну коне-э-эчно! – Женька закатил глаза. – Двинься, не один.
– Тоже расслабляться будешь?
– Почти. – Женька уселся рядом и тоже оперся спиной. – Тебе нравится какая-нибудь девчонка?
В смазанном сером пространстве было проще разговаривать, особенно на такие темы.
– Есть кандидатура? – Он подтянул ноги к себе и обнял колени.
– Маша-Марина, например.
– Кто? – Он недоумённо сощурился, и уголок губ саркастично пополз вверх.
– С которой вы… – Начать разговор было легче – сейчас Женька не слова подбирал, а ворочал огромные булыжники. – Которая тогда выпендривалась. Ну эта…
Он ждал, что скажет Женька, с таким интересом, что тот понял: если не хочет стать посмешищем, лучше заткнуться.
– Ты спрашиваешь, есть ли у меня кто-то?
– Забей.
– Может, ты сам запал на эту Марину? – Он засмеялся и толкнул Женьку локтем в бок.
– Больно надо. Денис на неё запал, не я. Дура ещё та.
– Денис? Он ничего. Нормальный такой пацан, сексуальный.
– Какой-какой он? – Женька повернулся и открыл рот.
– Такой-такой. Или, скажешь, не замечал?
– Ты… С чего ты взял?..
– Тебя развести, раз плюнуть. У тебя на лбу все написано, вот здесь. – Он засмеялся и коснулся пальцем Женькиного лба.
Точка между бровями тут же воспламенилось, словно после клейма. Женька провёл рукой по лбу: так близко к его тайне не подбирался никто.
Тем временем он чуть нагнулся вперёд и, взмахнув кистями рук, забарабанил пальцами по столешнице, как будто играл на невидимом рояле. Остановился и опять изобразил пассаж. Женька смотрел на мизинец: таким можно достать до любой клавиши с любой позиции – Элеонора бы оценила.
– Круто уметь играть на пианино. Клавишные, все дела... Ну и вообще, когда ты музыкант – это клёво.
Женька не понимал, что в этом такого клёвого: сиди, пялься в ноты, надеясь, что хоть иногда левая рука будет играть что положено. Скрипка – куда ни шло. Женька отлично слышал фальшь, знал, куда двинуть палец, чтобы исправить. Он запросто дома разбирал на скрипке новые пьесы, быстро читал с листа в классе. Здесь никаких проблем. Рука только уставала, и учить наизусть было лень.
– Да ну. Я, например, решил бросить фортепьяно.
– Училка достаёт?
Женьке хотелось быть тем, кто сам выбирает ходить или не ходить на музыку, кого не волнует мнение родителей и преподавателей. Но на самом деле Тенсэн ему, а заодно и Катьке с Леной в конце декабря отменил дополнительный инструмент. Их троих аттестовали за первое полугодие и одновременно за год, и сразу за дополнительный предмет в целом. Получилось, что сначала из-за репетиций оркестра Тенсэн разрешил не ходить на хор, а с января (повезло, а?) и на фортепьяно. Но другим знать об этом необязательно.
– Да так. Надоело.
– Слышь, что хотел сказать… У вас в другом крыле, если спуститься по лестнице до первого этажа, пианино стоит. Видел? Можешь мне сыграть одну вещь? У меня и ноты есть.
– Какие ноты? – опешил Женька.
– Обычные, на листе, а что? Тебе какие надо? Ты же в понедельник приходишь?
– А ты? – Женька не собирался упускать случая узнать, по каким дням он бывает в музыкалке. – У тебя в понедельник нет выходного?
– Подъёб засчитан. Короче, в понедельник я тебя найду.
 
Когда вечером мама пришла с работы и спросила, как они выступили на концерте, Женька на секунду задумался, припоминая, а как оно всё прошло, собственно?
– Нормально. «Патриотическую» Глинки играли.
– Нормально и всё? Наизусть все знали, никто не сбился? Что сказал Игорь Леонидович?
– Наизусть?! – Женька рассмеялся. – Это тебе не репетиция и не экзамен, мы там все с пюпитрами сидим. Ма, а правда, что противоположности притягиваются?
– Иногда притягиваются, а иногда нет. Смотря, какие противоположности. А почему такой вопрос?
– Ну например, когда мужик длинный, а у него баба – табуретка.
– Же-е-еня. – Мама покачала головой. – Неужели нельзя нормально выражаться? Какие вы грубые всё-таки. Давай есть садись, ужин стынет. Папа сегодня поздно – ждать не будем.
Она дорезала чёрный хлеб на тарелку.
– Денис сохнет по одной там. У неё волосы чёрные, и вообще такую дуру ещё поискать… Ну, ты поняла. А Денис, он нормальный. Вот я и думаю, может, это на контрасте: нормальных челов со светлыми волосами тянет на чернявых дур?
– Если кто-то нравится по-настоящему, то на волосы и всё остальное внимание не обращаешь. А ты? Тебе нравится кто-нибудь?
– Конечно! – Женька полил полулегальным кетчупом кусок курицы в своей тарелке и взял вилку. – Я сам себе отлично нравлюсь.
 
Хвалиться тем, что играл на скрипке, Женьке никогда не приходило в голову, да и чем тут гордиться? А вот то, что он выходил на сцену, знает, как это, что проводил пальцами по тяжёлой кулисе, взвешивая её каменную тяжесть в руке, видел рельсы под потолком со специальными светильниками, смотрел со сцены, не из зала; то, что он, как какая-нибудь звезда, пользовался служебным входом, побывал везде, куда ни зрителей, ни случайных людей не пускают, действительно заставляло Женьку чувствовать себя важной персоной. Со страхом публичных выступлений он со временем справился. Но ещё не раз вспоминал зрительный зал, где в тени дышало, ворочалось и следило за ним огромное многоголовое существо. И стоило зазеваться, ошибиться, как оно тут же сожрало бы его. На слабости и неудачи Женька не имел права, у него всё всегда должно было быть как надо.
 
========== 8. Пятница ==========
 
Мама специально отпросилась с работы, чтобы вместе с Женькой пойти в музыкальную школу. Хлопнувшая дверь и мамины шаги в прихожей застали его врасплох: он заметался по кухне, пытаясь создать видимость и съеденного обеда, и относительного порядка. Обычно суп выливался в унитаз, школьный джемпер и рюкзак валялись где попало – куда Женька их кидал, придя домой, – а посуда со следами запрещённой еды засыхала немытая. Как правило, бардак разгребался за десять минут до выхода в музыкальную школу – по пятницам это случалось в полшестого. Но сегодня мама появилась в пять, спутав планы и лишив Женьку тридцати минут личного времени.
Отговаривать маму идти с ним Женька не рискнул – ещё подумает, что у него на музыке всё плохо. Женька вообще никогда особенно не спорил, и, пока они шли до остановки, он молчал, проговаривая в голове всё, что просилось на язык. Он скоро окончит школу, а с ним родители на уроки ходят за ручку! Мама несколько раз порывалась что-то сказать, он это видел, но так и не решилась. В троллейбусе она ушла в конец салона, словно ехала одна. Всё же у Женьки теплилась надежда, что воспитательный манёвр ограничится простым довозом до места. Однако мама зашла вместе с ним в здание школы и поднялась по лестнице. Перед дверью в класс он не выдержал:
– Между прочим, мне скоро семнадцать. Сколько можно вокруг меня бегать? Ты меня достала… вот этим всем! – Слова, что вертелись у него в голове всю дорогу, вырвались на свободу.   – Я!.. Я тебя ненавижу!
Мама, ничего не сказав, нащупала дверную ручку и зашла в класс.
Тенсэн, в отличие от Элеоноры, почти всегда сидел за столом. За время урока он вставал лишь в двух случаях: показать, как надо играть, и выйти покурить. Ходил Тенсэн медленно. И не потому, что старый, он сам по себе был такой – неторопливый и спокойный. И если уход на перекур был желанен, но редок, то объяснение ошибок… Пока Тенсэн вставал со своего стула, приближался к Женьке, протягивал руку за скрипкой, играл, проговаривал, что не так, играл ещё, возвращал инструмент, едва шевеля ногами шёл обратно, садился и давал отмашку повторить, Женька ощущал себя клокочущим вулканом. Иногда он начинал играть сразу, как получал скрипку назад, но делал только хуже: попытка не засчитывалась, и приходилось играть заново, когда Тенсэн усядется и сможет лично отследить весь кусок, который показывал, от начала до конца.
И сейчас Тенсэн, не изменяя своему ритму, поднялся, с черепашьей скоростью обогнул стол и с улыбкой пошёл к Женькиной маме. В лучших традициях антикварного этикета плавно склонил большую седую голову, мягко взял протянутую руку – мама привыкла к его обходительности – и легко пожал ладонь.
– Не жалуетесь на моего оболтуса?
Тенсэн повернулся к Женьке. Тот бешено сорвал с себя куртку, и, громыхая на весь класс, поставил стул, расчехлился, и, оглушительно щёлкая замочками на футляре, придвинул пюпитр – мелкими подскоками тот припрыгал по линолеуму. Никак не комментируя увиденное, будто ничего особенного не произошло, Тенсэн сказал:
– Сейчас Женя нам сыграет, а мы послушаем.
– Он дома мало занимается, ленится. – Мама продолжала гнуть свою линию.
Распространяя вокруг умиротворение и продолжая светиться дружелюбием, Тенсэн подкрутил смычок, проверил строй скрипки и отдал её Женьке. Тот, залипнув в партитуру, рванул по струнам смычком. Но его ярость сама собой быстро потухла – ноктюрн Бабаджаняна пора было знать наизусть, и не к сегодня, а много раньше. Но Тенсэн спокойно кивал головой, словно так и положено – ни на секунду не отрываться от пюпитра, словно ноты выдали только что. Дослушал до конца, ни разу не прервав. Посидев молча какое-то время, встал из-за стола и двинулся к Женьке. Теперь тот мечтал, чтобы учитель шёл вечность. Но вечность слишком быстро закончилась, и Тенсэн, забрав у Женьки скрипку, заиграл сам. Разницу мог услышать даже глухой.
Наконец Тенсэн опустил смычок и непонятно зачем принялся пояснять сразу двоим, над чем надо поработать, чтобы ноктюрн зазвучал как надо. Мама хоть и слушала, но вряд ли что понимала. Женька в напряжении ждал, что сейчас-то Тенсэн точно сдаст его: сообщит, что «оболтус» не готов к уроку – не выучил. Это единственное, чем мама обычно интересовалась: «Наизусть выучил?» Но Тенсэн сказал совсем другое. Потрясённый Женька узнал, что ноктюрн ему предстоит играть в паре с Марком, и что Тенсэн написал партию для виолончели, и именно поэтому надо как следует заниматься дома.
Тут, на пике Женькиных эмоций от сногсшибательной новости открылась дверь, и в класс вошла тётка в берете, очках и в красном, обтягивающим её круглые бока пальто.
– А мы тут как раз говорим о дуэте мальчиков, – обрадовался Тенсэн.
Из обмена любезностями Женька узнал, что заявилась мать Марка. В непонятном волнении он, извернувшись на сто восемьдесят, принялся выглядывать в приоткрытую дверь самого Марка. Безрезультатно.
А дальше всё пошло не по плану. Не по плану урока. Зато как в мечте: когда приходишь на занятие, а оно неожиданно отменяется. Жаль, такие сюрпризы случались нечасто. Очарованный присутствием сразу двух дам, Тенсэн из учителя превратился в мужчину. Датчанин с евреем из его родословной испарились, оставив в осадке натурального армянина, безо всяких примесей.
Женька едва сдерживался, чтобы не заржать, глядя, как эти трое вели беседу. Как будто они на светском приёме, а не в классе на уроке! А Тенсэн так и вовсе вернулся за свой стол и как главнокомандующий вещал оттуда: вспоминал о гастролях с самим Ростроповичем {?}[Всемирно известный виолончелист, и даже раз сыграть в руководимом им оркестре огромная удача для музыканта] случившихся слишком давно, чтобы Женька мог проникнуться. Палеевская маман в поддержание забугорной темы рассказала, как сын в пять лет заблудился в отеле в Турции и в итоге чуть не утонул в бассейне. Тенсэн ахнул и покачал головой: дети, дети… Но Женька готов был слушать о чём угодно, даже в сотый раз о поездках молодого Тенсэна заграницу, только бы не возвращаться к Бабаджаняну.
Хотелось в туалет, но Женька не то что отпрашиваться – лишний раз шевельнуться не решался: вдруг про него вспомнят? Чтобы не спугнуть удачу, и дышать старался через раз. Осторожно подвигав лопатками – спину он всё ещё держал в напряжении, как будто вот-вот начнёт играть снова, – потихоньку, словно в сидушке была мина, по миллиметру отклоняясь назад, Женька опёрся на спинку стула. Скосил глаза на взрослых. Но на него никто не смотрел, будто его здесь и не было – привычное для Женьки состояние. И удобное, особенно в школе. Он постоянно боялся, что в какой-то момент расслабится и выдаст себя. Денис, Камзин, другие, с кем он пересекался в музыкалке на репетициях или уроках, не считались: мимолётный трёп ни к чему не обязывал, а потому Женька ничего испортить не мог. Конечно, быть один всю жизнь он не собирался. Потом, когда станет старше и всё будет проще, он научится регулировать свои чувства, поступки, не будет обращать внимания на всякие мелочи и перестанет трястись по пустякам у него появится кто-то: друг или больше чем друг, но сейчас лучше как есть.
Тенсэн тем временем дошёл до самого главного – это тоже Женька слышал сто раз: как во время прогулки по Австрии они с музыкантами из оркестра перешагнули то ли через низенький заборчик, то ли линию на мостовой и оказались, как потом выяснилось, в другом государстве. Воспитанный на евросоюзном пунктире между странами, Женька не понимал ни удивлений Тенсэна, ни восторгов. Хотя про границы в принципе Женьке было близко. Его собственные сейчас были настолько прозрачны, что, казалось, любой, как нечего делать, сможет легко перешагнуть их, как Тенсэн в той древней Австрии. Но пока к Женьке вломился только один, и то он сам открыл ему дверь. И когда-то надо будет её закрыть – чужое внимание сейчас, пока Женька не обзавёлся бронёй, могло выйти боком. Но в то, что ему хватит сил всё закончить, чтобы обезопасить себя от проблем, которые наверняка будут, Женька не верил – он серьёзно влип. Теперь было мало разговоров в туалете, хотя Женька до сих пор чаще кивал и делал лицо, приличествующее моменту, чем сам что-то рассказывал. Мало одной несчастной поездки за котом и цедришной гримёрки. А что ещё у них могло быть? Не будут же они гулять по улице как парочка? До сих пор, когда Женька думал о январском концерте, хотя прошёл уже месяц, у него сладко ёкало в животе. И пусть там ничего не было, но всё равно было, он это точно знал.
 
Троллейбусы выстроились друг за другом вдоль тротуара, насколько хватало глаз, значит, электричество отключили уже давно.
– Пойдём? Смысл ждать? – Мама протянула руку за скрипкой.
– Я сам.
Женька все ещё злился, что она пошла вместе с ним на занятия, но больше по инерции, чем всерьёз. Настроение у него было отличное: Тенсэн не выдал, и урока, считай, не было.
Мама, уловив его расслабленное состояние, всё-таки забрала скрипку и, просунув руку ему под локоть, не торопясь пошла рядом. Женька периодически поглядывал по сторонам, оценивая риски. Впрочем, без скрипки идти было удобно, и темнота мешала каким-нибудь случайным знакомым подловить его с мамой под ручку, и он смирился. С неба начали падать редкие снежинки, и Женька, периодически поднимая голову, пытался поймать их языком или кончиком носа.
– Знаешь, – мама остановилась, обхватила скрипку двумя руками, прижала к животу, – я рада, что всё это сумасшествие закончилось. Ты поумнел, стал совсем взрослым.
Женька отвёл в сторону взгляд. Справа чёрно-белыми пятнами зиял овраг, деревья на склонах на фоне островков снега казались нарисованными. Зима то наступала, то отступала – слякотно и неприкаянно. Впереди, как рисунок углём, виднелась остановка. Освещённая фонарём, она выглядела маленьким корабликом в ночном море. Под крышей, не теряя надежды дождаться хоть какой-нибудь транспорт, кто-то стоял.  
– Ты помнишь, что творилось с тобой в седьмом классе?  
– При чём тут это-то?
Снежинки, рыхлые, слепленные вместе, касались лица, оставляя после себя влажные следы. Женька вытер мокрое ледяное лицо.
– Я часто вспоминаю тебя маленьким. Ты был таким тихим и ласковым, улыбался постоянно. Когда мы приходили на детскую площадку, ты не знал, что делать. И я сажала тебя в песочницу, показывала, как лепить куличики, как строить гараж для машинок. Я качала тебя на качелях, мы собирали веточки, шишки, шли в овраг кидать камушки в ручей. Ты, словно маленький медвежонок, переваливаясь, топал куда угодно, главное, чтобы держали за руку, чтобы говорили, что делать. Ты не хулиганил, не требовал покупать игрушки, чипсы или киндеры, не устраивал истерик. Все родители мечтают о таких детях, уж поверь мне.
Мама всё стояла, глядя в небо и прижав футляр со скрипкой к себе: она была похожа на беременную кенгуру.
– Почему мы не гуляем все вместе зимой? И вообще не гуляем. – Она перехватила поудобнее скрипку и, медленно переступая, всё так же глядя наверх, на выныривающие из темноты неба снежинки, сделала круг на месте. – Красиво, правда? Или просто вечером, когда фонари? Раньше гуляли. Посадишь тебя на санки… Так удобно, когда у тебя послушный ребёнок. Спокойно спит ночами, не дерётся с другими детьми, ест, что дают. Но потом начинаешь понимать, что это странно, когда ребёнок такой смирный, даже неправильно. Особенно мальчик. Воспитательница мне все уши прожужжала, что у тебя аутизм и нужен врач. Представляешь, как я обрадовалась, когда ты вздумал жениться на Тамаре? Ты наконец что-то сделал сам. Глупость, конечно, но тогда я успокоилась – как гора с плеч, перестала думать, что неправильно воспитываю, что зря не веду в поликлинику, не ищу отклонения.
– Ну, мам…
– А ты помнишь? Тебе лет пять было. Её все называли Труськой, даже воспитатели. Странная девочка, если честно. Шарахалась от всего… С ней ещё Гена дружил. Его родители всё смеялись: сын нашёл себе невесту. Гена и впрямь от неё не отходил: и играть, и гулять, и шкафчики рядом, и на горшок тоже рядом. Гена Сла… Слан…
– Славнов, – машинально поправил Женька. Он понятия не имел, что мама столько помнит про детский сад, сам же он – ничего. – Жениться в пять лет, круто, ага. Пошли уже. – Говорить о Славнове хотелось меньше всего. Тем более с мамой.
– В школе вы не выносили друг друга совершенно. Странно. – Мама двинулась вперёд. – Хорошо, что в один класс не попали. Для меня твой седьмой класс… Мне тогда казалось: наступила расплата за то, что в детстве ты был идеальным ребёнком.
Женьке разговор не нравился. Он прибавил шаг, надеясь быстрее дойти до дома, чтобы всё скорее закончилось. Но мама положила руку ему на плечо, вынуждая идти медленнее.
– Эта самая Труська-Тамара… Надо же так назвать девочку? Она вроде потом училась в «А» вместе с Геной. Я тогда ждала тебя в раздевалке, ты тащишь её ко мне, она вырывается, а ты всё равно… В конце концов она пропахала носом пол, расплакалась, а ты твердишь как заведённый: «Хочу с ней жениться!» Картина маслом: то ли смеяться, то ли ругаться, что девочку толкнул. До конца садика вы так и ходили втроём: Тамара, Гена и ты. Ты всё хотел за руки держаться и плакал, когда воспитательница заставляла становиться парами. Правда не помнишь? Да-а-а… Тоже драма: быть третьим непросто, сколько бы лет ни было.
Женька смутно помнил, как ему влетело дома за то, что девочек в садике обижает. Но Тамара изгладилась из памяти полностью. Зато отлично помнил, как он, «бэшка», пытался в рекреации затесаться к «ашкам», чтобы поиграть с Генкой хотя бы на перемене. Но у того были свои друзья. И белобрысая девчонка всё время тёрлась около них. Ей, с дыркой на месте двух выпавших передних зубов и в дурацких толстых колготках, висящих складками на коленках, Женька бешено завидовал.
– Тебе всё это неинтересно. – Мама сжала Женькино плечо и убрала руку. – Но когда-нибудь у тебя будут свои дети, и ты поймёшь…
– Ма-а-а-а, – взвыл Женька, – ну хва-а-а-тит.
– Я с тобой, как со взрослым… Другой бы спасибо сказал. Разве это сейчас не ценится у подростков?
– Ну коне-е-ечно…
– Ты никогда не умел заводить друзей. – Мама останавливаться не собиралась. – Мы на музыку тебя с папой отдали только для того, чтобы ты смог с кем-нибудь подружиться. В школе я уговорила Сашу Коваленко и Диму Зенцова… У них ещё были одинаковые рюкзаки, которые они постоянно путали, помнишь? Я уговорила их принять тебя в компанию. Но потом родители перевели их в гимназический класс, и ты снова застрял в своём мирке. Ноги не промокли? Ой, электричество дали.
Мимо них один за другим с шелестящим по проводам гулом ползли троллейбусы.
– Хорошо, Гена переехал, а то бы вы с ним друг друга переубивали. И диабет, я уверена, у тебя тогда не просто так вылез. Повезло, что пришёл Алекс, что оказался хорошим мальчиком. Твой тогдашний классный руководитель – Юлия Аркадьевна – нам очень помогла. Она так и сказала, что с новеньким подружиться легче лёгкого, а с таким тем более. – Мама замялась. – Его национальность… Алекс переживал из-за этого, сильно стеснялся: нам всё было на руку. Наверное, это цинично, но родители всегда думают о своём ребёнке: у тебя появится друг и всё наладится. Мы тогда совсем опустили руки, были в шаге от обследования у психиатра. Ты не представляешь, как…
Если детский сад и начальную школу Женька почти не помнил, то Алекса, каким он пришёл, его несчастный испуганный взгляд, видел, как сейчас. Новенький Саша Пак действительно комплексовал из-за фамилии, разреза глаз и на полном серьёзе ждал насмешек, даже травли. Но вместо этого сосед по парте предложил ему дружбу. Алекс закивал так, что чуть голова не отлетела: кто ж захочет быть одиночкой в новом классе? Одиночки вызывают много вопросов и повышенное внимание, кто-кто, а Женька знал это лучше всех.
Они с Алексом сидели за одной партой, ходили вместе в столовку, на перемене стояли рядом у окна или носились по лестницам, после школы шли до перекрёстка, а после расходились в разные стороны – каждый к себе домой. Женька догадывался, что вся эта дружеская эйфория временная, да и Алекс дураком не был. Зато она делала их нормальными в глазах других и своих собственных. Подпирая друг друга, точно костыли, Женька и Алекс отлично ковыляли по жизни, пока он не ворвался к Женьке в туалет. И Алекс стал больше не нужен. Нет, Женька был ему благодарен, но теперь тяготился их ущербными отношениями.
– …Забылись драки, ты стал спокойнее.
– Всё понятно. – Женька стал расцеплять мамины пальцы, чтобы забрать футляр со скрипкой. – Я ничего сам не умею, я – чмо и даун. Только и могу, что шишки собирать.
– Словечки у вас. – Мама поморщилась. – Я не говорила, что ты чмо. А шишки здесь при чём? Обязательно надо всё вывернуть наизнанку? Я всё это тебе рассказываю, чтобы ты понял: слушаться родителей и совершать правильные поступки – не плохо, и стать личностью это всё не мешает. Но и необязательно, чтобы начать разбираться в людях, драться и колоться по подворотням. Или хамить родителям. Вам вечно крайности подавай. Нужна середина. Уважать тех, кто тебя воспитал, и всё равно уметь настаивать на своём, показывать зубы. Вот как сегодня, например. Ты был груб, даже агрессивен, но слушая Игоря Леонидовича, я вдруг увидела в этом всплеске агрессии другое: ты перестал быть ведомым – где посадили там и сидишь. Как мать я поняла, что справилась, что всё делала правильно, но ты же понимаешь…
Женька не рассчитывал, что вся эта нудятина сведётся к такому. Дурея от собственной, теперь уже разрешённой наглости он перебил:
– Значит, ты больше не будешь ходить со мной в музыкалку? И в школу тоже не пойдёшь выяснять отношения?
– Если ты не хочешь…
– А можно я вообще брошу музыку? – Женьку несло. – Это же тоже будет по-взрослому.
– Не наглей. – Мама отвесила подзатыльник, сбив капюшон Женьке на нос. – Осталось доучиться всего-то...
 
Женька потом приходил в музыкалку. Года через три после её окончания навестил и альма-матер, и Тенсэна, наврав охраннице на входе, что забирает младшего брата. Тенсэн всё так же преподавал, правда теперь на четвёртом этаже, в маленьком кабинете – в школе сменился директор, а значит, многое стало по-другому.
Женька попал прямо на урок. Сел на стул у стены… и будто вляпался в параллельную вселенную. Он увидел себя безразличного, стоящего около учителя с презрительной гримасой. Тенсэн, как всегда не торопясь, играл что-то – несложное и незнакомое, – показывая ошибки наглой девчонке лет двенадцати. Женька поражённо разглядывал её капризное, даже злое лицо… Она, точно так же, как Женька когда-то, закатывала глаза и, едва скрывая раздражение, совсем не следила за объяснениями. Закончив, Тенсэн ласково назвал девчонку балбеской, коснулся смычком её волос, делая вид, что сердится и хочет стукнуть (как раньше, всё как раньше). Потом сыграл ещё раз, для закрепления. Девчонка, выслушав, снова трагически закатила глаза, забрала скрипку, рывком села на стул и заиграла, как получается. Тенсэн не пошёл к столу, а постояв, взял у неё скрипку, медленно поднёс к подбородку...
Раньше Женька считал, что учителю не видно ни их недовольства, ни пренебрежения, граничащего с презрительностью, и именно поэтому Тенсэн, объясняя им их ошибки, не сердится в ответ. Но теперь понимал, что очень сильно заблуждался – этот театр одного актёра, плохого и сопливого актёра не заметить было нельзя. Женька ощущал невероятной силы стыд: его, как щенка, ткнули носом в давнее дерьмо, которое кто-то секунду назад выгреб из-под дивана.
Перед уходом на перекур Тенсэн рассказал своей ученице про него, Женьку: и хороший мальчик, и без пяти минут талант, но, к сожалению, так и не избравший скрипку своей профессией. Тенсэн так хвалил Женьку, что тот и сам уже не понимал, почему не пошёл в Гнесинку, раз подавал такие надежды.
Когда они остались одни в кабинете, девчонка резво подскочила с места и рванула к Женьке. Он едва справился с желанием отпрыгнуть назад вместе со стулом.
– Сыграй! – Она протянула ему скрипку.
– Я ничего не помню, – попробовал отбрыкаться Женька.
– Врёшь! – не поверила девчонка, даже не подумав уменьшить напор. – Чего тебе стоит, сыграй.
Решив рискнуть – ему и самому уже стало интересно, вдруг получится, – Женька взял скрипку – в голову пришло только «Непрерывное движение» Шлемюллера. Он медленно расставил пальцы на грифе, коснулся смычком струн, провёл, пробуя звук – странно глухой, словно простуженный, – и заиграл. Несколько тактов Женька выдал исключительно на фантомной памяти мышц и поправляя чуть не каждый палец – фальшиво! – и в растерянности остановился.
– Погоди-погоди. – Девчонка метнулась к папке, вытащила Шлемюллера, поставила на пюпитр сверху своих нот и ткнула пальцем: – Вот, играй! – Публика хотела зрелищ.
Женька посмотрел на смычок, на чужой инструмент с неудобным мостиком и запорошенной канифолью красно-коричневой декой: ничего не осталось ни в голове, ни в руках – пальцы позиций не помнили, и сыгранные несчастные полстрочки погоды не делали. А партитура выглядела для Женьки настоящей китайской грамотой. Он отдал скрипку – бесполезно. Всё закончилось.
 
========== 9. На хрен! ==========
 
Его всё ещё не было. Сначала Женька в этом ничего такого не увидел: ну не появился он в кабинете вместе с виолончелистами, и что? В конце концов, он не обязан приходить строго по часам. Когда и через пять минут он не пришёл, Женька тоже не особенно напрягся. Только воздуха стало слишком много вокруг и мало внутри. Облизав сухие губы, Женька надавил пальцами на карман джинсов – имодиум на месте, не забыл.  
Прислушиваясь к ощущениям в животе, Женька походил по классу, избегая смотреть на дверь. Он загадал, что, если продержится и не будет оборачиваться на входящих, всё будет хорошо: и с животом, и вообще. Только надо себя чем-то отвлечь.
Женька подошёл к первому окну и посмотрел вниз на улицу, потом дошёл до следующего. На подоконнике третьего, встав коленями на стул, Катька делала домашку по алгебре. В тетрадных клеточках выстраивались чёткие, идеальные ярко-синие цифры. Но сейчас Женьку мало интересовал Катькин хвалёный почерк.
– Чо надо? – спросила она не глядя.
– Много задали?
– Чой-то с тобой, заболел? – Катька, хохотнув своим хрипловатым баском, распрямилась.
Женька и сам понимал, как странно выглядит, отираясь рядом и напрашиваясь на разговор: он никогда не подходил сам к девчонкам, ну может, если только к Лене иногда. А тут как подачку выпрашивает.
– Сгоняем за хачапури, а, Женьк? – За спиной возник Камзин.
– Во-во, забери его. Он мне весь фэншуй портит.
– Портят воздух, Шохова, – Камзин закинул руку Женьке на плечо, – а Гошев задаёт правильные вопросы. И не хрен тут выпендриваться со своим фэнхуем. Самая умная? – Он заржал, чуть не оглушив их с Катькой: они синхронно поморщились.
Сейчас Женька был не расположен ни к еде, ни к тупым подколкам Камзина. Захотелось послать того с его вечным жором и быдлятским панибратством. Скинув руку Камзина со своего плеча, Женька сел в кресло, стоявшее как раз напротив входа, перекошенное, продавленное и с торчащими во все стороны из кожзама нитками. Обещание, которое он дал себе только что, было забыто.
Но усидеть не получилось. Женька сдвинулся в одну сторону, потом в другую, помогло мало: сидушка словно камнями была набита – наполнитель за столько лет пошёл буграми. Женька и забыл, почему это кресло никто по назначению не использовал. Обычно на него все сваливали чехлы, сумки и, когда лень было раздеваться в гардеробе, одежду.
Чтобы не палиться, Женька временами отводил взгляд от двери и разглядывал линолеум, узкие рейки на стенах, отделявшие деревянные панели от покрашенных участков под потолком, мигающие лампы над головой. Особенно лампы. Хотя на такие, длинные, он не любил залипать: от них потом надолго оставались тёмные полосы перед глазами, как забор. Не то что от обычных лампочек – круги ему нравилось больше.
В классе становилось всё шумнее: пришли все, даже тётка-арфистка. Обустроив себе место, почти сразу вышла. Она не успела толком закрыть за собой дверь, как кто-то из виолончелистов уже дёргал арфу за струны, будто кота за усы, и дурашливо, как тот самый кот, завывал: «под окном у Любы шляюсь третий день»{?}[Песня группы Звери. Необычно, что исполняется она исключительно под гитару, больше ни одного инструмента не звучит.]. Но Женька не посмотрел, кому так повезло.
Гремели стулья, лязгали пюпитры, жужжали молнии чехлов, щёлкали замочки футляров, кто-то настраивался. Полина, забыв про книгу, блямкала на рояле обрыдлый собачий вальс. Женька каждый раз удивлялся: почему, когда кто-то видит пианино, сразу начинает играть эту дрянь? И ладно, если бы похвалялись своими способностями в обычной школе, где умеющих на пианино ещё поискать надо, но не в музыкальной же! Тут каждый второй вполне сносно может исполнить пару строк какого-нибудь Шопена или на крайний случай Люпунова с Черни{?}[Простые ученические этюды с приятной запоминающейся мелодией.].
Шохова, которая терпеть не могла Полину и ещё больше собачий вальс, шуганула ту от рояля, грохнув крышкой:
– Заняться нечем?
Полина бледной молью поползла к своему любимому креслу, но, не дойдя, свернула и уселась на подлокотник Женькиного кресла, почти загородив собой входную дверь.
– Э-э! В своё иди, слепая, что ли? – очнулся он, занятый гипнотизированием двери.
Но Полина не шелохнулась, только упрямо дёрнула плечом – в её кресле, перекинув ноги через подлокотник, с телефоном в руках сидела Маша-Марина. Сзади, облокотившись на спинку, стоял Денис и смотрел через её плечо на экран. После январского концерта в ЦДРИ они всё чаще во время перерыва толклись вдвоём: сбылась мечта идиота.
Женька вяло ткнул Полину локтем, не драться же, и пересел на один из последних, свободных стульев – все растащили, готовя себе места. Но и там не было покоя: дверцы шкафа то открывались, то закрывались, перекрывая обзор. Канифоль, пюпитры, оставленные папки с партитурой. Каждому что-то да нужно было взять. Сейчас, наклонившись и отклячив задницу, Таня запихивала в шкаф чехол со своей скрипкой. Тенсэн предложил ей оставлять инструмент в своём классе во вторник, чтобы приходить на ансамбль если не готовой играть, то хотя бы с тем, на чём можно играть: от третьих скрипок всё-таки требовалось какое-никакое участие в репетиции, в отличие от четвёртых.
– Пока, неудачники! – Тане, видать, понравилось держать скрипку в музыкалке со вторника на среду, и она решила забить на занятия дома аж до пятницы.
– Вали-вали, – буркнул Камзин, который так и не нашёл себе компанию, чтобы сходить за жратвой.
Его общественная личность в таких случаях предпочитала страдать от голода. Он с завистью проводил глазами Таню, которая, в отличие от него, могла сейчас идти домой есть сколько угодно, и со стоном улёгся на крышку рояля, потеснив извечного Серанини с карандашом во рту. Хорошо, Камзина не видела Ираида, а то аппетита он лишился бы надолго.
 
Женька вздохнул: до начала репетиции оставались последние минуты, и ждать его дальше смысла не было. Он подошёл к своему месту, поднял скрипку и, зажав подбородком, взял ми, подтянул колок, снова взял, прислушиваясь. Приходилось периодически натирать колок мелом, чтобы тот держал строй. Сам Женька никогда этого не делал, да и не хотел особенно. Хотя ничего сложного. А сейчас тем более браться бы не стал, потому что раскрутить струну, вынуть колок из головки, найти в шкафу мелок… К тому же всё это отлично получалось у Тенсэна, который тратил на процедуру целых пять минут от урока.
Макс опять рассказывал анекдоты про педиков – его любимая тема. Вот какого хрена?! Сколько у него сегодня слушателей-то. Интересно, что бы они сказали, если бы узнали, что Женька как раз из тех, над которыми они сейчас ржут. Из тех самых, что тянут слова, красятся, ходят на эпиляцию и в салоны красоты, из тех, которых не любят. И пусть Женька такой чепухи не делал и не собирался, но разве это имело значение? Он не хотел, но помимо воли вычленял в общем хохоте голос каждого: кто именно ржал из своих, из виолончелистов. Жаль, что он не играл на трубе, сейчас бы так дунуть, чтобы они заткнулись наконец!
Женька положил скрипку на стул, со смычком дошёл до шкафа, взял последний обломок канифоли и принялся водить по волосу. Очнулся, когда манжет толстовки уже оброс белым слоем пыли. Приблизил к глазам наканифоленный смычок: смоляная пудра точно пухом покрывала белый конский волос. Давным-давно, когда Женька только начинал учиться в музыкалке, все малолетки-первогодки как заведённые передавали друг другу байку, что чёрный смычок можно легко сделать белым, как у настоящих скрипачей, если чаще натирать его канифолью. Женька и сам видел, как и впрямь волшебно белел чёрный волос, и потому старался, возюкая канифолью вовсю. Вскоре мазать смычок надоело, тем более это не работало: стоило начать водить им по струнам и белое сразу стиралось. Через год в качестве поощрения, наверное, родители купили ему белый смычок, он был легче, тоньше. С ним Женька смотрелся взрослее и себе нравился.
– Мне тут Макс обещал подогнать… – Подошёл Денис, наконец оторвавшись от своей Маши-Марины. – Короче, выход на челика одного. Пообещал – и тишина. Сказал, тот может организовать проход за сцену в Олимпийский, всего-навсего сотка с носа. Любой певец, группа, главное, купить билет на концерт, и дело в шляпе.
– А на фига тебе?
Женька не мог сейчас ни видеть Макса, ни тем более что-то там слушать про него. Тот всё не затыкался. Ну а что, ржёшь над пидорами, и публика тебе обеспечена. Мало этого, Макс периодически оборачивался и бросал насмешливые взгляды на Женьку.
– На фига мне? Давно за кулисами не был, аж с января, страдаю. Уа-ха-ха, – Денис скорчил рожу и сразу посерьёзнел. – Как думаешь, не наебал?
– Ну так спроси у него. Я тут при чём?
– Спроси!.. Так он тебе и скажет, небось забыл уже. Лишь бы выебнуться.
Макс, смотревший на Женьку с дальнего конца кабинета, поднял руку и, изобразив пальцами пистолет, сделал вид, что прицелился. Женька, ещё минуту назад размышлявший, не подойти ли узнать, что случилось, был рад, что не сделал этого.
– У такого бессмысленно что-то выяснять: поржёт и пошлёт. – Женька тоже сжал правую руку в кулак, выставил палец, правда другой. – Урод!
– Ты чего? – Денис хлопнул Женьку по плечу. – Да пошёл он, я сразу знал, что не выгорит. Забей.
Женька поднёс смычок к лицу, провёл пальцем по острым пенькам оборванного у колодки волоса, погладил перламутровый глазок на колодке. Указательный палец – на обмотку, средний – на кольцо, безымянный палец – на колодку, мизинец – на трость – Женька до сих пор помнил, как Тенсэн объяснял им, как правильно держать смычок.
– Пошли, вишь, припёрся. – Денис толкнул его локтем.
Гусь уже стоял у стола и требовательно оглядывал класс: он никогда не подгонял, не одёргивал, а ждал, когда все его увидят и займут свои места. Уже сидя на стуле и слушая нудные приветствия Гуся, Женька потёр друг о друга липкие от канифоли пальцы, поднёс к носу. Он не пришёл. Хотелось окуклиться, впасть в анабиоз, чтобы следующая среда быстрее наступила.
Дома Женька, сославшись на подготовку к наскоро придуманной им контрольной, закрылся в своей комнате и, укрывшись с головой, долго плакал. Зачем ему всё это нужно: тупые встречи в туалете, постоянное ожидание, надежда, когда замирает в животе – придёт или нет? Что ему со всем этим делать? Женька понимал: их общение долго не продлится и потом, когда всё закончится, ему будет ещё хуже, чем сейчас, но и прекращать всё не собирался. Ни за что!
Вместо ужина он взял из холодильника бутылку ряженки и упаковку диабетических хлебцев. Сказал маме, что поест в комнате – ещё не всё повторил, – а потом сразу ляжет. Аппетита не было, но Женька заставил себя съесть один хлебец и сделать несколько глотков ряженки, чтобы только смочить рот. Оставив гореть настольную лампу, снова забрался под одеяло: слёзы пришли так быстро, словно не он плакал час назад.
Женька исслюнявил подушку, прикусывая наволочку, вцеплялся зубами в указательный палец, чтобы ни звука. Устав плакать, со странным чувством опустошённости и покоя, откинул с лица одеяло и глубоко вдохнул. «Когда темно, всегда так: всё кажется страшным. Надо просто дождаться утра, потом следующей среды и всё будет хорошо», – уговорил он себя.
Женька засыпал почти с улыбкой, баюкая невесть откуда взявшуюся трогательную детскую благодарность дому, ковру на стене, самим стенам, судьбе за то, что у него есть своя комната, где на родной стене висит родной ковёр...
 
Съехав из дома, Женька раз в месяц наведывался к родителям в гости. Привозил торт, коньяк отцу и себе, бутылку вина для мамы. Захмелев и расчувствовавшись, она каждый раз спрашивала: «А сейчас смог бы сыграть?» Женька отмалчивался, не мешая чужой ностальгии. Родители жалели, что он не пошёл после музыкальной школы учиться дальше, Женька – нет. И в конце концов, конечно, наступил момент, когда он вдруг понял, что не сможет ни назвать ноты, глядя в партитуру, ни тем более их сыграть. И чтобы всё забыть ему, как выяснилось, понадобилось не так уж много времени. А ведь раньше казалось, что ненавистная музыка въелась намертво и теперь будет вечно мучить его в страшных снах. Но выходило, что всё растворяется без следа – события, отношения, люди, воспоминания, какие бы сильные эмоции они когда-то ни вызывали. Женька и лица-то тех, с кем играл в ансамбле, ходил на сольфеджио, почти не помнил. Учителей если только.
Ещё после музыкалки Женька узнал про себя, что предвкушать событие или встречу ему нравится куда больше, чем жить в этом самом событии, когда оно уже наступило. Наступившее, особенно счастливое наступившее, слишком быстро проходит – ты не успеваешь его распробовать, а вот когда ждёшь… Можно проигрывать различные сценарии, смакуя и пересматривая раз за разом в своей голове самые лучшие, можно придумывать невероятные продолжения. Пусть они никогда не исполнятся, но зато в эти минуты ты по-настоящему управляешь своей жизнью.
 
========== 10. Понедельник ==========
 
Сольфеджио. Вроде нормальный предмет: ни тебе репетиций дома, ни тягомотного разбора партий, ни наводящих тоску автобиографий композиторов. И учительница по сольфеджио Инна Михайловна, добрая и спокойная, нравилась Женьке больше всех в музыкалке. Она никогда не кричала, правда двойки ставила, не колеблясь. Впрочем, Женькина симпатия объяснялась вполне буднично: именно благодаря Инне Михайловне ему всегда были обеспечены десять минут отдыха. И ещё Женька помнил её слова: «Нет ничего стыдного в болезни». Она и дальше что-то говорила тогда, но дальше он уже не слушал.
Одним словом, в сольфеджио было всё идеально, кроме одного – Женькиного тотального неумения писать диктанты. Выше двойки он оценки почти никогда не получал. Однажды непостижимым образом Женька умудрился написать аж половину диктанта, заработав честный трояк, ещё и с плюсом. Но это было исключительным исключением. Поэтому диктанты Женька всегда списывал у своей соседки, Светки, тоже скрипачки, но на оркестр почему-то не ходившей. Её два-три такта, добавлял к своим, в которых хоть несколько нот, да угадывал. Но в этом году Светка вдруг стала загораживать тетрадь ладонью, и надо было ещё постараться что-то у неё разглядеть.
Сегодня, как и каждый понедельник, начали с домашнего задания: спрашивали не просто чтение с листа, что было легкотнёй: пой себе, смотри в ноты и води рукой на две четверти. Дирижирование{?}[Совсем не то же самое, когда дирижёр машет палочкой перед оркестром.] тоже было фигнёй – Женька даже ловил кайф. Особенно прикольно было дирижировать на шесть восьмых, хотя такое попадалось лишь однажды. Сегодня спрашивали наизусть, а Женька не учил.
Инна Михайловна всегда вызывала по домашке двоих и сейчас пела своим надтреснутым голосом Катька Шохова. И пела правильно – Женька следил по учебнику. Она (конечно, с Леной) каждый год попадала в группу сольфеджио на понедельник вместе с ним. Если бы Женька постарался, то, глядя на Катьку, смог бы запомнить и начало тактов для нового взмаха руки, и саму мелодию. С последним у него никогда проблем не было: напеть он всегда мог что угодно, мог отстучать любой ритм, услышать фальшивую ноту с закрытыми глазами, вверх ногами, даже, наверное, с заткнутыми ушами, но назвать... Именно поэтому он и писал диктанты на двойки. И эти самые диктанты завершающим трагическим аккордом бахали за пять минут до конца урока.  По всему выходило, что если Женьку всё же вызовут, то его ждёт пара и за домашку, и за диктант: Светка, соседка по парте, не пришла. А две двойки за один урок уже перебор. И, пусть мама назвала взрослостью его недавний наезд на неё, увлекаться не стоило.
Женька смотрел на плакат с музыкальными интервалами – всегда почему-то на секунду и терцию, – висевший на доске за Катькой, и знал, что следующим будет он. У него получалось угадывать, когда он попадёт под раздачу: вызов к доске, недобрый взгляд Баранова «к кому бы прицепиться?» Угадывал, когда пора побыть пай-мальчиком для родителей.
Выждав, пока Катьке объяснят недочёты и объявят оценку, Женька сразу поднял руку: отпрашиваться в туалет, когда твоё имя уже назвали, не айс. И вообще, лучше перебдеть, чем, обтирая влажные ладони о штаны, пока Инна Михайловна ведёт ручкой по журналу, надеяться на чудо.
– Да, Женя, иди. – Инна Михайловна снова склонилась над журналом: – Тогда мы послушаем...
Туалет в другом крыле школы, где проходили занятия по понедельникам и четвергам, совершенно не походил на Женькин. Огромная квадратная комната без перегородки – хотя здесь она была бы к месту, – без зеркала, высоченный, почти дворцовый потолок – спасибо последнему этажу, – и унитаз чуть не по центру. Сидишь как дурак на троне. Или как умный на очке. Именно в этом туалете создавалось ощущение, что любой, кто дёрнет дверь, зайдёт сразу, невзирая на замок, а ты сидишь тут – типа сбежал, чтобы не отвечать. А ещё здесь мощно воняло канализацией. Женька сперва пробовал ходить и в понедельник в свой родной туалет, но пробиться туда не получилось ни разу – кто-то прочно обосновывался там в это время.
Нет, всё-таки как дурак. Потому что, как ни крути, всё равно не спрятаться.
Женька ещё раз дёрнул дверь, проверяя замок, дошёл до унитаза – целый три шага, он считал – и сел. Больше некуда: бачок крепился чуть не под самым потолком. Сидеть без опоры для спины и согнувшись в три погибели, было неудобно, и из-за этого Марио настучали блоками по башке быстрее обычного. Женька закрыл Stack Attack, оглянулся: нет, откинуться на стену всё-таки не получится, тогда бы пришлось сидеть, свисая задницей в толчок – крышек на унитазах в музыкалке отродясь не было.
Женька встал, походил. Здесь слой побелки на стенах был не такой толстый, и чертить, наблюдая, как стекает вниз белый ручеёк мела, никакого удовольствия. Женька поиграл в Star Wars стоя, потом сидя на корточках. Попросил папу купить, чтобы как у Дениса. Когда из-за долбаной камеры сорвался уже пятый прыжок, Женька плюнул, закинул PSP в пакет и вернулся на урок.
Инна Михайловна объясняла вводные септаккорды. Что-то настолько непонятное, что Женька даже тему смог выговорить, лишь вычленив слово «септима». Аккорды на доске напоминали клонированных снеговиков, только не из трёх кружочков-нот по терциям, а четырёх. Каждый начинался с до. И вроде на первый взгляд ничего сложного, но вот диезы и бемоли, напуская тумана, громоздились рядом безо всякой системы.
Пока Женька усаживался, поднимал упавшую ручку, объяснение закончилось – пришло время ненавистного диктанта. Инна Михайловна заставляла писать его на каждом уроке, ну за что? Перевести звуки в ноты и распихать их по линейкам – хуже не было! Дождавшись, чтобы все открыли нотные тетради, Инна Михайловна, загородив собой пианино, проиграла коротенькую мелодию. Оглядела класс и проиграла снова. Все, кроме Женьки склонились над своими тетрадями. Он пытался понять хотя бы тональность и размер. Смело нарисовав бемоль на средней линейке у скрипичного ключа – мелодия точно была печальной, Женька добавил двойку с четвёркой – не вальс, значит пусть будет две четверти. Или всё же четыре четверти? Решив, что это максимум, на который он способен, Женька подпёр голову рукой и закрыл глаза. Инна Михайловна сыграла мелодию ещё раз, медленнее, делая акценты на отдельных нотах. Поводив в воздухе рукой, Женька уверенно исправил две четверти на четыре. Когда Инна Михайловна проиграла мелодию в последний раз, то в женькиной тетради появились несколько первых тактов и в последнем такте одинокая нота до. Вот в ней он точно был уверен.
Отстояв в очереди к Инне Михайловне за оценкой по диктанту и получив заслуженную пару (зато он угадал и с до, и с фа мажором), Женька убрал тетрадь и сразу двинул на музлитературу – урок начинался через несколько минут. До кабинета приходилось идти по тёмному узкому коридору, ответвлявшемуся от основного, вполне себе освещённого. Сам кабинет, как и коридор, кишка кишкой, длинный, узкий. Лампы в нём всегда горели через одну, а свет из единственного окна упирался в спины сидящим. Подойти к нему и посмотреть на улицу было невозможно – последняя парта стояла впритык к подоконнику.
В музыкалке вообще в плане архитектуры многое было странно. Помимо совсем крошечных классов встречались кабинеты ещё более чудно́й конфигурации – угловые. Причём углом они начинались: от двери пространство расширялось, превращаясь в нормальную комнату. Школа же располагалась в обыкновенной блочной коробке – если не знаешь, ни за что не догадаешься, что музыкалка. А вот ближе к лету ошибиться было сложно: открытые окна позволяли звукам вырываться на улицу.
Из четырёх этажей школа занимала часть третьего и целиком верхний, где Женька учился в понедельник и четверг. Остальными этажами распоряжалась английская гимназия, чьё кирпичное здание стояло вплотную. Но, несмотря на тесное соседство, голосов из гимназии, да никаких, в общем-то, звуков, оттуда не доносилось: ни с перекрытой правой лестницы, ни через стены в классах.
Музлитературу Женька ненавидел всей душой. Словно он возвращался в свою школу, но во вторую смену, и сейчас начнётся история или МХК – биографии композиторов, их сочинения: оперы, балеты, сонаты, фуги, и не просто, а по годам. Но это не всё, нужно было уметь узнавать на слух музыкальные темы этих самых балетов. Зачем, для чего?! Весной училка устроила им контрольную по музыкальным жанрам. И ладно бы письменную – можно было бы списать, – нет, она требовала, чтобы каждый отвечал устно. Женька едва что-то смог расказать на тройку с минусом: в голову этот хлам совершенно не помещался, тем более к скрипке никакого отношения не имел. Впрочем, новые пьесы, выданные хоть Тенсэном, хоть Элеонорой, тоже не торопились в голову, зато школу не напоминали.
Музичка – Женька не давал себе труда запоминать имена учителей, они менялись иногда по два раза в год – продолжала мучить их Моцартом третий урок. Сегодня разбирали оперу «Свадьба Фигаро»: строение, либретто… Делая вид, что слушает, Женька незаметно потянулся – всё-таки классно, что он всегда может свалить в туалет. Только надо немного подождать – музичка уж как-то слишком не в духе сегодня. Бесится, наверное, что самой пришлось всё диктовать, ведь Светка должна была сделать на уроке сообщение по «Свадьбе».
С задней парты, где сидели Катька с Леной, доносились хихиканье и какая-то возня. Женька обернулся: насколько можно быть идиотками и напрашиваться, видя, что училка в бешенстве.
К тому времени, как все арии «Свадьбы Фигаро» были переписаны в тетрадь, перемежаемые невероятно нужной информацией о юморе старины Понте{?}[Лоренцо да Понте написал литературное содержание оперы Свадьба Фигаро – либретто. Кстати, если в опере или оперетте, например, и без либретто понятно, что происходит на сцене, то балет без краткого содержания, написанного в программке, покажется бессмыслицей], правая рука Женьки окончательно отвалилась. Боль в плече была такой же, как от долгой игры на скрипке. И слово-то какое дурацкое: «каватина». Наконец теория закончилась, музичка села к пианино и, аккомпанируя себе, напела арию Фигаро:
Мальчик резвый кудрявый, влюблённый
Адонис, женской лаской прельщённый,
Не довольно ль вертеться, кружиться,
Не пора ли мужчиною быть.
Женька, разминая плечо, уставился в потолок. Будто всё ещё борясь с ящиками в Stack Attack, он двигал горящие и негорящие лампы, чтобы удовлетворённо схлопнуть одинаково сложенные ряды. Задержался взглядом на самой яркой люминесцентной лампе, потом на другой, не такой ослепляющей.
После пения музичке как-то сразу полегчало, от инструмента она отошла с похожей на улыбку гримасой на лице. И Женька поднял руку.
Из туалета, как только он открыл туда дверь, пахнуло смесью запахов: толчка и ядерного зелёного яблока. Тот, кто перед ним был, наверняка взрослый, приходил с личным освежителем воздуха. Довольный, Женька устроился на унитазе и открыл Stack Attack. В этот раз Марио чересчур прытко двигал ящики – тренировка на лампах принесла свои плоды. Женька не успел израсходовать все жизни, а спина уже устала. Засунув телефон в карман, он подошёл к раковине.
«…Не пора ли мужчиною быть».
Включив воду и глядя в квадрат плитки перед собой – туда, где в его туалете висело зеркало, – Женька пообещал себе, что придёт домой и разберёт этюд, исполнение которого они с Элеонорой так и не довели до вменяемого, не успели. Мелодия ему в общем-то даже понравилась, так почему нет? Пусть Элеоноре показывать результат не придётся, так хотя бы для себя разберёт. Женька медленно завернул кран. А если подрочить, чем он хуже? Он тоже может. Женька взялся за болт на джинсах и закрыл глаза – плитка, отвлекая, насмешливо пялилась ему в лицо.
 
Он стоял на площадке перед лестничным пролётом на четвёртый этаж и разговаривал с Максом. Женька никогда не встречал ни его, ни Макса в музыкалке по понедельникам. Понятно, что сольфеджио и фортепьяно были и в другие дни, но всё же. Пришёл специально! Пришёл потому, что его не было вчера?!
А ещё он разговаривал с Максом. Женька видел, как он болтал чуть не с каждым в оркестре, но с Максом… Они вообще всегда вели себя так, словно один другого не видел в упор. Сначала это казалось странным – посрались, что ли? Но потом Женька привык и перестал обращать внимание. А теперь они стояли рядом и мирно решали какой-то вопрос. И Женьке почудилось, что всё это имеет невероятный смысл. Да если бы Женька знал, что он здесь!.. Если бы знал, давно был бы в туалете и ждал его.
Они мешали всем, кто спускался и поднимался, но всё равно не уходили. Женька застыл на площадке между четвёртым и третьим и не мог решить, что делать: поздороваться или сделать вид, что не заметил, и пройти мимо? Хорошо, что у него так и не хватило смелости передёрнуть себе в туалете. Взмыленный и красный, хорош бы он был.
Решив, что торчать на лестнице глупо, Женька пошагал по ступенькам вниз. Дурацкий пакет, оглушительно шурша, сразу же начал путаться в ногах, будто специально делал всё, чтобы Женька не смог пройти незамеченным. Рюкзак сох дома на батарее: козёл Баранов, освобождённый от физры, пока все были в зале, налил туда воды. Пришлось в музыкалку взять прозрачную майку-пакет, дома белого не нашлось.
Он увидел Женьку и, кивнув, бросил:
– Привет, я щас. – Перевёл взгляд на Макса и спросил: – Андестенд?
Женька поражённый его прилюдным приветом, решил, что «щас» – это про их туалет, и начал подниматься.
– Жек, куда! Стой!
Женька озадачено обернулся и тут же вспомнил, что он что-то хотел от него, связанное с пианино. Радость от встречи мгновенно испарилась и ноги ослабели: если он сейчас потащит его в другое крыло, придётся позориться.
Макс, смерив Женьку презрительным взглядом, пошёл в раздевалку, а они и впрямь направились в другое крыло школы. Действительно, на первом этаже, под лестницей, накрытое плотным куском ткани стояло пианино – чёрное, облупленное. Женька откинул крышку – «Ноктюрн». Чёрные клавиши на скруглённых углах выглядели потёртыми, белые – смотрелись как грязно-жёлтые зубы покойника. Женька легко провёл пальцем по «зубам» и вздрогнул – утробный, словно потусторонний звук нехотя заколыхался в воздухе.
– Вот. – Он вытащил из кармана сложенный лист, развернул его и, разглаживая, пристроил на подставке. – Стула нет, тебе стоя норм? Тут немного.
– Что это? – Женька, надеясь на чудо, всё оттягивал и оттягивал момент истины.
– Ничего особенного, но пробирает. Щас сам увидишь. – Он достал телефон и начал копаться в меню.
Вздохнув и положив на крышку пианино свой пакет, Женька зачем-то взял листок в руки. Можно подумать, он и так не видел, что сыграть это не сможет. Чтобы смочь, надо час разбирать, а потом на следующий день ещё час, добиваясь беглости.
– Ну?
Он положил телефон сбоку от клавиатуры и с силой нажал на вытертый до серого си-бемоль. Внутри корпуса молоточек глухо ударил в струну – Женька услышал даже шуршание войлока, и грустная нота взметнулась, ударившись о свод лестницы над их головами, потом рванула вверх, потянув за собой истончающуюся нитку звука.
– Оно настроено? – Женька сделал последнюю попытку откосить, хотя си-бемоль был безукоризнен. – Его ж не зря сюда поставили, небось сломанное.
– Думаешь, я как его нашёл? Играл кто-то. Такой звук, закачаешься! Прям как этот... орган. Хочу записать для Костика… поцик один. Он, конечно, чмошник, но музыку сочиняет нормальную. Дам ему послушать, как с эхом заебись. Ну, чего завис?
Женька закрыл крышку пианино, повернулся к нему спиной и для верности придавил задницей, скрестил ноги.
– Я не смогу.
– Непонятно написано? – Он забрал у Женьки листок и вгляделся. – Вроде нормально. Это его ноты, я свистнул. Он по ним играет.
– Я не смогу, – повторил Женька, не зная, как сказать иначе, чтобы было не так стыдно. – Я плохо играю.
– Как это? – Он медленно опустил руку с зажатым листком и смешно открыл рот. – Ты же…
– Да, я же, я! – Женьку взбесило его удивлённое лицо. – Хожу в музыкалку и не умею играть на этом чёртовом фано, доволен?!
– Не умеешь? – Теперь у него и челюсть отвисла. Он сел на крышку инструмента рядом с Женькой, не переставая пялиться на него.
– Сам не хочешь сыграть, раз такой умный? – сказал Женька уже просто потому, что не мог остановиться. Он жалел, что сорвался, но назад не отмотаешь.
С улицы в щель под дверью задувал холодный воздух. Свет через грязное, зарешёченное стекло падал им на ноги мутным прямоугольником.
– У тебя какие-то траблы с пальцами, я не понял?
Женька молчал. А что он вообще умеет делать? Зачем ходит в музыкалку, убивая время на ненужные, ненавистные занятия? Смысл?
– Ты ж ходил на уроки… – Он не унимался. – Или поэтому бросаешь, из-за рук?
– Ну ходил. – Женька почти успокоился. – Просто… Да нет, я умею играть, но не сразу и что-нибудь лёгкое. А это, – он ткнул пальцем в ноты, – одной рукой только смогу.
– Одной? – Он посмотрел на Женьку.
– Да, той, что мелодию играет, правой. Типа… Дай. – Женька забрал листок и промычал несколько тактов из первой строки. – Вот это – правая рука. Левая, та, что делает тымс-тымс, она аккомпанирует правой. Вот здесь. – Женька ткнул во вторую строчку, присоединённую линией к первой. – Типа сопровождение мелодии. Ты разве не знаешь? – Теперь Женька с удивлением смотрел на него.
– Мне оркестра хватает с сольфеджио выше крыши. Для тупых можешь объяснить, в чём дело-то?
– Да чего объяснять. Руки должны играть одновременно, а у меня с этим не особо.
Они опять помолчали. Женька крутил в руках бесполезный листок, не зная, что с ним делать.
– Ты во всём криворучко или правой всё-таки могёшь?
– Правой – проще, она как раз за мелодию отвечает, и ей я отлично… – Женька осёкся.
– А-а-а, а то я уж подумал… – Он улыбался.
– Совсем идиот? – Женька всунул ему в руки ноты и встал.
– Так можешь? Это ж не пианино, – продолжал уговаривать он. – Опять же твоя очередь, не?
– Совсем идиот? – беспомощно повторил Женька, прикидывая, как свалить, не потеряв лицо второй раз за день.
– У меня и салфетки есть. – Он указал глазами на свой карман. – Сюда всё равно никто не ходит. Что, мы зря сюда пёрлись?
Женька посмотрел на его правую руку, опиравшуюся на крышку пианино, и покраснел горячо, стыдно. Обстановка и правда располагала: перекрытая лестница, тишина. Вечером по понедельникам ближайшие к лестнице классы пустовали и некому было шляться вверх-вниз даже ради забавы. Сюда и уборщица носа не казала – грязи вокруг было как на улице. Если кто-то всё-таки пойдёт, то пока спустится до них с четвёртого этажа, раз десять можно успеть привести себя в порядок.
Наверное, он действительно собирался сделать запись для Костика, но вдруг всё же… Женька не хотел думать, что всё было подстроено и что на самом деле нет никакого чмошника-сочинителя, и одновременно хотел, чтобы было так. Но страх, как всегда, вытеснил желание. Единственное, что он желал сейчас, так это убраться отсюда. «Скорость догона, скорость догона»{?}[Понятие из математики за 4-5 класс из задач на движение. Другое название «скорость сближения»; с какой скоростью один участник движения догоняет другого], – вертелось в голове и заставляло сердце захлёбываться ударами. Он ему, конечно, ничего не сделает, да и не боялся его Женька. Но и оставаться здесь после такого предложения, не соглашаясь на него... Женька часто представлял себе, что в один прекрасный день сделает всё в точности как он: сядет в туалете у стены, расстегнёт джинсы и даже, может быть, не станет отводить глаз: «Видишь, мне пофиг, я тоже могу, мне не слабо! И плевать, что ты будешь думать». Женька растравил, измучил себя разными сценариями, как всё это будет, что изменится потом в их отношениях и насколько быстро, но как дошло до дела…
– Ноу проблем. Не хочешь – не надо. Значит, не дорос.
У него был такой голос – до противного понимающий, – что Женьке стало стыдно за своё малодушие. Он медленно, взявшись за ручки, стянул с пианино оглушительно зашуршавший пакет и, глядя перед собой, шагнул к лестнице. Поднимаясь через ступеньку, Женька изо всех сил старался не сбиться на бег. Он чувствовал между лопатками почти физическую боль, настолько боялся услышать в спину что-нибудь похуже позорного «не дорос».
Домой Женька решил пойти пешком. Пиная мыском ботинка кусок смёрзшегося снега, он представлял, как однажды зимним вечером в параллельной вселенной Моцарт поставит на клавир горящую свечу и напишет сюиту про его, Женькину жизнь. У всех частей была бы общая тема {?}[Сюита отличается, например от сонаты или симфонии, тем, что состоит из нескольких частей, которые объединены общей темой – общей мелодией]: «Не смог, не сделал, всё просрал».
После сегодняшнего садиться за пианино, чтобы чисто для себя разобрать Черни, было уже бессмысленно.
 
Когда Женька сдавал выпускной экзамен по сольфеджио, чудесным образом получил четвёрку. Как ему тогда казалось – чудесным. Он вышел из кабинета с вытаращенными глазами, свято уверовав во внезапно прорезавший талант узнавать ноты и, что ещё удивительнее, целые аккорды на слух. И только через много лет, услыхав в каком-то старом фильме мелодию и узнав в ней ту самую колыбельную, что играл во время экзамена, всё понял. Тогда одним из заданий было заранее дома подобрать и выучить аккорды, чтобы, придя на экзамен, сыграть и спеть эту вот колыбельную. (Её он выбрал по совету учительницы как относительно простую, но всё же не слишком примитивную для выпускного экзамена.) Следующим заданием, дабы продемонстрировать комиссии свой слух, нужно было назвать аккорды, которые брала на пианино Инна Михайловна. И он их назвал. Все. И терцквартаккорд, и доминантсептаккорд{?}[Аккорды, состоящие из четырёх звуков. С их помощью можно аккомпанировать левой рукой основной мелодии, которая играется правой. Для каждой тональности все четыре ноты в аккорде могут изменяться. Получается красиво. Впрочем разных аккордов, с другими названиями, существует множество. ], и другие, ошарашенно растягивая слоги, искренне не понимая, почему он слышит всё, что играла учительница. И вот, глядя в телевизор и бездумно подпевая – слова вспомнились сами собой, – он вдруг сложил два и два. Инна Михайловна просто по очереди брала все те аккорды, которые он несколькими минутами ранее использовал для колыбельной, когда играл для комиссии. Их-то он мог и назвать и сыграть даже среди ночи, если разбудить.
По музлитературе в аттестате красовалась тройка. Единственная незаслуженная тройка среди четвёрок. Потому что там должна была стоять пара.
 
========== 11. Среда последняя ==========
 
– Вам не место в музыке! – Гусь истерил как никогда. – Я лучше с детьми в песочнице буду заниматься, чем с вами. Там меня быстрее поймут!
Сегодня ему до всего было дело: и вступают вторые скрипки поздно, аж на целую микросекунду, и виолончель у Жук ни в какую не хочет держать строй, а сама Жук – играть на ней, и пиано у первых скрипок чересчур пиано, что, конечно, в корне неверно. А когда аккомпаниаторша, подменявшая заболевшую Ираиду, посередине Уорлока{?}[Петер Уорлок. «Каприоль». Сюита для струнного оркестра] вдруг остановилась и попросила себе листмейстера – видите ли, сама переворачивать ноты не может, – доведённый к тому времени до белого каления Гусь едва сдерживался: никак весеннее обострение разыгралось. Порыскав глазами по классу и найдя, должно быть, самого бесполезного из всех, Гусь попросил:
– Марина, ты не поможешь?
Маша-Марина в ответ закатила глаза, но ломаться не стала: любой в оркестре мечтал что угодно делать, лишь бы не играть. Маша-Марина больше жаждала внимания и, протискиваясь к роялю между сидящими, нарочно задевала пюпитры, врезалась мысами ботинок в ножки стульев. Странно, что Гусь не заставил её переобуться: за сменкой он следил строго.
Те, кто не успевал подхватывать падающие ноты, шипели ей вслед. Макс и вовсе ткнул Машу-Марину в задницу смычком. Впрочем, третьих виолончелей в оркестре в принципе не жаловали: они считались низшей кастой. Ибо четвёртые сюда и вовсе не допускались. А уж когда третьи слишком наглели, их быстро ставили на место.
Денис, желая хоть как-то соответствовать званию парня Маши-Марины, окрысился на Макса, шепча:
– Вот мудак! Пусть себе в жопу смычок засунет. И повернёт.
Женька покосился на взбешённого Дениса. С самого утра все вокруг были какие-то дёрганые. Наверное, и впрямь весна. В этом году она началась слишком стремительно: за неделю запеклись и истаяли на солнце чёрно-серые огрызки сугробов, и даже лужи от них успели испариться с асфальта. На газонах проявилась прошлогодняя трава с белевшими то тут, то там червяками окурков. В воздухе вот-вот запахнет тополиными почками. Такими темпами лето возьмёт и наступит в апреле. И если не отключат в музыкалке батареи – страдая от жары, Женька оттянул горловину свитера и подул внутрь, – то они здесь сварятся заживо. Огромные окна в кабинете, целых пять, выходили на две солнечные стороны здания, и на них не висело ни одной шторины, даже самой коротенькой и прозрачной.
– Работаем, работаем! До лета ещё далеко, – спорил с очевидным Гусь.
Он гонял всех виолончелей по кругу с третьей по пятую цифры. Издевался, наверное. За роялем, рядом с аккомпаниаторшей, скучала Маша-Марина: переворачивать ноты на таком небольшом отрывке не требовалось. Никто не понимал, чего хочет Гусь, и все тупо раз за разом играли то же самое. Но он не сдавался и в какой-то момент, не выдержав, забрал виолончель у Дюдина, сидевшего справа от Женьки с Денисом, со словами: «Сейчас продемонстрирую, что на самом деле написано в нотах, вы удивитесь». И Женька волей-неволей прислушался к объяснению. Требовалось выдать крещендо со слабой доли. Прикольно. И как такое сыграть, интересно? Это ж надо репетировать. Хотя они сейчас как раз этим и заняты, разве нет?
Женька изнемогал: он чувствовал чужой взгляд, который мешал ему сосредоточиться. Хотелось повернуться, чтобы проверить. Но тогда придётся расписаться в том, что это гипнотизирование на него действует, а это было равносильно поражению. Лучше уж угорать над скрипачом-Гусем с виолончелью.
– Все первые со мной, и-и-и!..
Делать было нечего, только сидеть и ждать, когда все, а не только первые виолончели, возьмут в руки смычки. Несколько раз Женька проводил рукой по шее, касался кожи за ухом, на полном серьёзе ища волдыри от поджарившего его взгляда. И всё-таки не выдержал и обернулся. Он действительно смотрел: подавшись вперёд и положив локти на колени. Интересно, он всегда прожигал в Женьке дыру на репетициях или только сегодня?
Пора было отпрашиваться, потому что капризное крещендо виолончелисты всё-таки выдали. Однако Женька даже не рыпнулся – как прилип к стулу. Его разрывало от противоречий: им давно нужно было быть в туалете, но его взгляд не придавал ускорение, а тормозил. Даже пугал. Сейчас Женька, пожалуй, по-настоящему боялся остаться с ним наедине за закрытой дверью. В груди морозило страхом, словно от целой упаковки жвачки «Орбит эвкалипт».
Ещё через пятнадцать минут захотелось отлить, это уже нельзя было игнорировать. «Я не открою ему, и всё», – убеждал себя Женька.
– Дует прямо в спину. – Гусь, боявшийся сквозняков, как старый дед, выразительно посмотрел на фрамугу, не закрытую после перерыва. – Кто у нас самый ловкий?
Конечно, кто здесь может быть самым ловким, кто сейчас всем окончательно перекроет кислород? Женька смотрел на задравшуюся толстовку, когда её хозяин в выпендрёжных тимберлендах, ловко вскочил на стул и потянулся к фрамужной петле. Что-то там не получалось, и он стащил толстовку, взъерошив волосы на голове. Прикинув, сколько времени придётся возиться с разболтанной защёлкой, после несколько раз дёргать, чтобы убедиться, что фрамуга не бухнется вниз, как однажды уже случилось, потом спуститься... Женька положил скрипку на стул и, аккуратно лавируя между сидящими, не то что Маша-Марина, выбрался в коридор. Убедился, что он всё ещё занят окном, прикрыл за собой дверь, выдохнул и пошёл к лестнице.
Пока Женька поднимался на четвёртый этаж, пружиняще перешагивая через ступеньку, от ледяного эвкалипта в груди ничего не осталось, и настроение из панического скакнуло до пофигистичного: а плевать. Вот что значит вовремя уйти из-под чужого взгляда. А интересно, стал бы он также пялиться на него там, где они одни и никто не помешает?
Туалет оказался занят. Женька прошёлся по коридору, постоял у стенда, рассказывающего о Дельфийских играх, выковырял и снова вставил на место синюю кнопку, но из туалета так никто и не вышел и никаких звуков не доносилось. Прикольно, если он сейчас придёт и начнёт ломиться к неизвестно кому, требуя впустить. Женька не отказался бы посмотреть на это представление. Не заботясь о шуме, он ломанулся к старенькому шкафу для швабр. Не так далеко от туалета – будет всё хорошо слышно, и спрятаться можно: между шкафом и стеной оставалось немного места. Только Женька туда втиснулся, как затопали тяжёлые шаги и в дверь туалета грохнул кулак. Несмотря на тупую ситуацию – прячется как малолетка за шкафом, – Женька едва удержался от смеха: вот вылетит оттуда взбешённая Элеонора, мало не покажется. Именно в это время она проводила занятие по хору в соседнем классе и вполне могла быть в туалете. Но никто не вылетел, и тимберленды, походив туда-сюда, пнули Женькин шкаф и утопали к лестнице.
Только Женька хотел выбраться из своего укрытия, как, едва слышно ступая, кто-то всё-таки вышел из туалета. Сразу рядом хлопнула дверь класса, на секунду прибавив громкости гнусавым звукам флейты. Женька рванул к туалету. В животе зудело от азарта, словно статическое напряжение пустили по воде.
Зайдя, он привалился спиной к двери, посмотрел на лампочку под потолком: прищурился сначала левым глазом, потом правым. Повернулся к щеколде и задвинул в гнездо. Металл холодил руку. Постояв в раздумьях, вернул щеколду обратно и распахнул дверь.
– Почему сразу не впустил?
Он стоял, упершись руками в наличник по обеим сторонам от двери и тяжело дышал. От него пахло горячим телом. Женька представил, как он взбегал по лестнице, потом спускался, может, даже искал его на третьем этаже, потом снова поднимался, до этого сидел в раскалённом от солнца кабинете… Не пот, а просто жаркое тепло из-под футболки. Наверняка ещё утром его перебивал «Олдспайс» – едва-едва чувствовался и его запах. У Женьки самого такой же флакон валялся на письменном столе.
– Чего стоим, кого ждём? – вопросом на вопрос ответил Женька. Прятки за шкафом придали смелости.
– Кто тя знает. Вдруг ты рискнул передёрнуть, а я помешаю.
Женька втянул его внутрь и зашипел:
– Ты ещё на весь этаж поори.
– Какой-то ты напряжённый. Не успел спустить? – засмеялся он. – Или слабо? А может, ты затихарился, чтобы дунуть?
– Дунуть?
Женька безуспешно пытался сообразить, о чём речь: любой разговор с ним в конце концов превращался в лабиринт из фраз, который поднятой с самого начала темы мог никак не касаться. Был ли хоть кто-то, кто понимал его от начала до конца? Поэтому, чувствуя себя не в своей тарелке, Женьке было спокойнее держаться в тени. Но сейчас впервые не хотелось отдавать ему главную роль.
Иногда Женька жалел, что не может снова стать тем психом, как его называли некоторые в седьмом классе, – сейчас бы он не сомневался, не рефлексировал. Принять себя он так и не сумел, но хотя бы смирился. Однако вопреки всем интернетным теориям не стал увереннее и смелее, а, наоборот, вытравил своё кулачное бесстрашие, как таракана, неведомо откуда взявшегося в идеально чистой квартире. Если бы… Ох, как бы Женька сейчас разговаривал с ним, как вёл себя, как был бы крут, если бы смог хотя бы на пять минут вернуться в свой седьмой класс. Но попробовать-то можно!
Проверив, что дверь закрыта, Женька дёрнул свой ремень из шлёвок и расстегнул пуговицу: раздумывать и медлить – хуже. И чтобы потом не соскочить, делая вид, что его неправильно поняли. И вообще Женьке не слабо! Слабаки и неудачники – это которые не смогли и никогда не смогут, и, если и добивались чего-то, значит, оно не стоило и плевка.
– Ого-о-о, какой прогресс! Да ты реальный пацан. – Он добавил к ухмылке вздёрнутую бровь. – Мамка не сделает а-та-та?
– Заткнись!
Злость и предопределённость делали не смелым – отчаянным. Жаль, что не возбуждали. Когда на тебя с усмешкой смотрят в упор, кровь приливает первым делом к лицу. Чтобы забыть про наблюдателя, Женька огляделся: родные стены, знакомая до последней отметины дверца к пожарному шлангу, медитативная лампочка над головой. Лампочка! Чтобы быстрее расслабиться, Женька заставил себя сосредоточиться на глубоком дыхании и не моргать. От напряжения заслезились глаза, и вокруг лампочки расплылся мутный ореол. Если сейчас у Женьки хватит духа... Голова кружилась от вариантов, от того, что после в его жизни уж точно всё изменится.
Кровь бахала в голове, словно ударные в соседнем кабинете, которых никогда не было в музыкалке. Лампочка, раковина, исписанная перегородка и они, стоящие друг напротив друга… Женька моргнул, и реальность исказилась. Почудилось, что всё, что было несколькими минутами раньше и случится через мгновение, кем-то срежиссировано. И больше того, уже снято. И Женька даже видел этот фильм только что в своей голове: и нелепый разговор, и действия после. А когда знаешь продолжение, не так страшно.
Он шагнул ближе и спросил:
– Помочь?
Женька отшатнулся – такой сцены в его фильме не было.
– Ладно-ладно, – он поднял руки, сдаваясь, – не бои́сь. Сам так сам.
Женька знал, что бояться нечего, не тронет, но лишь потому, что не верит, думает, что это такая игра. Но было не до игр: до зудящих ладоней хотелось доказать этому умнику, что он ошибается. Чтобы не думал, что трус, чтобы увидел настоящего Женьку. Чтобы хоть кто-то увидел. И Женька дёрнул язычок молнии вниз.
Он и в самом деле не верил: удивился, попятился, пока не упёрся спиной в противоположную стену – между ними снова вздыбилась кафелем шахматная доска, а значит, пора двигать фигуры. И как это сделать, если он не сводил глаз? Но теперь смотрел расслабленно, с ленцой, будто развалился перед теликом на диване, а не подпирал стену туалета. Демонстрируя покорность, он снова поднял руки, но уже не так быстро и не так высоко, как в первый раз.
– Видишь, я далеко. – И повторил за Женькой: – Так чего стоим, кого ждём?
Женька сглотнул и дёрнул тесные джинсы за пояс. Подумав, приспустил чуть ниже, чтобы не царапать руку о молнию. В мечтах он дрочил, смело глядя в его наглые глаза, но на деле глаза в глаза – это уже было слишком. Опустив веки, словно отгородившись, Женька взялся за едва окрепший член и поразился контрасту температур – ладонь была огненной. Проведя рукой пару раз, сообразил, что надо было сесть. Но сейчас что-то менять – это как сдать позиции, и Женька решил стоять до победного.
Впрочем эрекции кураж не помогал, спасибо, хоть член встал. Не хватало слюны, но плюнуть было нечем. Надеясь, что это не от подскочившего сахара, Женька назло всему быстрее задвигал рукой. Наверное, где-то в организме перерубило главный нерв, и потому казалось, что Женька дрочит не себе, – он ничего не чувствовал, кроме злого азарта.
– Иногда… – он откашлялся у своей стены, – лучше выходит, когда видишь, что делаешь. И вообще… – закончил он неопределённо.
Он говорил таким низким незнакомым голосом, что Женька тут же открыл глаза на всякий случай, чтобы проверить, кто с ним, удостовериться, что не случилось подмены. Но ещё больше хотелось убедиться, что он не стоит как дурак с поднятыми руками: такой голос может быть только у тех, кто уверен в себе и всегда делает по-своему, не мельтешит. Он и правда опустил руки. И смотрел. Смотрел тяжело, давяще, как только что в классе, как зимой на Птичьем рынке. И если бы он ещё и гладил Женьку, как того котёнка… Возбуждение горячей волной взметнулось вверх. Женьку затрясло словно при гипогликемии, колени ослабели. Сердце заколотилось, всерьёз готовясь проломить рёбра и вылететь из грудной клетки, как из катапульты. С Женькой творилось что-то запредельное, никакого сравнения с дрочкой дома в кровати. Каждый следующий вдох получался отчаянней и жаднее предыдущего. Женька даже не чувствовал, что всё равно цепляется ребром ладони за зубцы молнии.
Дрочить, когда на тебя смотрят, как выяснилось, совсем несложно, даже наоборот. Ещё проще – дойти до пика, слушая его голос, чувствуя дыхание ближе, чем когда-либо. Но кончить отчего-то не получалось. Женька взмок, под свитером по ложбинке позвоночника скатывалась уже не первая капля пота.
– Же-ек… – Улыбка сползла, осела, но не ушла с лица совсем. – Я ничего тебе не сделаю, не трону. Я просто… Бля, я даже не думал...
Он тихо говорил Женьке в висок: смешно хвалил, горяча дыханием кожу. Если бы ситуация была другой, Женька бы рассмеялся, даже заржал бы над ним, над собой. Но сейчас его слова вынуждали стараться, заслужить, чтобы он ещё раз назвал Женьку детсадовскими зайчиками и солнышками. И было наплевать, что он бросил свой наблюдательный пост у стены. В конечном счёте, столько всяких мелочей вокруг, на которые глупо обращать внимание, и как Женька не знал такой простой истины раньше?
Он не касался Женьки, как и обещал. Зато Женька ему ничего не обещал – иначе бы просто упал. Он смотрел на тонкий шрам на брови – несколько волосков росли вбок, словно когда-то давно оторванный лоскут кожи приложили криво. Хотелось коснуться этой белой полоски, проверить, насколько чувствуется под пальцем. Впервые было слишком мало своей руки на члене: хотелось щекой почувствовать тепло кожи под футболкой, потрогать руками, вдохнуть. Женька, наверное, даже лизнул бы где-нибудь рядом с подмышками – ни капли не противно, пусть солёно, пусть! Рот наполнился слюной, как будто прямо сейчас Женька собирался это сделать. Он как будто специально для этого снял толстовку, будто готовился, и, если бы они были в другом месте, одни, где можно лечь… Боясь упасть, Женька упёрся в его плечо взмокшим лбом. Член чуть не дымился. Перед глазами на однотонной издали футболке вдруг отчётливо выступили крошечные синие ромбики.
– Представь, как круто, когда тебе кто-то дрочит. Но круче всего, когда отсасывают. Но не здесь, конечно. – Он будто читал его мысли. – Ты только представь…
И мгновенно не осталось препятствий – ни одной пустой клетки между ними на шахматном полу. Рука задвигалась быстрее и резче, как смычок в «Непрерывном движении». Но шлемюллеровское аллегро{?}[Быстрый темп в музыке. ]не годилось, а престо {?}[Один из самых быстрых темпов, гораздо быстрее аллегро.], ни разу не встретившееся Женьке в пьесах, подходило идеально. Только это была уже не скрипка – альт {?}[Музыкальный инструмент, практически точь-в-точь скрипка, но чуть больше и по звучанию занимающий промежуточное положение между скрипкой и виолончелью.] с глубоким сильным звучанием, заманивая и обещая, вёл за собой. Не желая подчиняться, мелодия вырвалась, и, рассыпавшись хрустальной взвесью нот, легко повисла в воздухе.
Дрожа и давясь воздухом в ромбики на футболке, Женька сдержал стон. Он впервые был не один. С тем, кого выбрал сам, кого по-настоящему захотел выбрать.
Снова ожила капель из крана, в соседнем кабинете проснулась флейта, в другом – скрипка, судя по звукам, мучимая первоклашкой. Даже виолончель, которую по средам было редко слышно, сейчас неожиданно сочно вступила чем-то выспренно-известным.
Теперь он касался Женьки. Но обижаться, что обманул, причин не было – теперь можно. Он положил Женьке ладонь на шею и с нажимом водил по коже пальцами, иногда задевая ногтями. Опять вспомнился котёнок и то, как он цеплялся коготками, норовя выбраться из коробки.
Женька отстранился. Сфокусировавшись на его груди, пытался отыскать на ткани недавние ромбики, но видел только небольшое потемневшее пятно: всё-таки футболку он ему исслюнявил.
– Ну вот, – непонятно к чему сказал Женька.
Отошёл к раковине, подтягивая трусы и следом джинсы. Смыл сперму, наклонившись к крану, долго пил, молясь, чтобы жажда была никак не связана с сахаром. Умывшись, дёрнул вверх «собачку» молнии. И сразу цепанул ткань трусов, загнав её между зубцами.
– Чёрт! – Женька злился, что так глупо всё заканчивается. – Чёрт, ублюдство!
Он остервенело рвал молнию, желая покончить со смешным положением. Остановился, когда за его спиной дверь туалета клацнула выдвинутой наполовину щеколдой. Оставшись один, Женька выдохнул, задвинул щеколду обратно в гнездо, ещё раз помыл руки, и не торопясь, вытащил край трусов из молнии.
Спускаясь по лестнице, Женька готовился сказать Гусю, что плохо себя чувствует. Чтобы уйти и никого не видеть, тем более его. Но он так и не вернулся в класс ни сразу после Женьки, ни через пять минут. И Женьку сразу отпустило: спина расслабилась, лицо, будто согревшись, перестало быть деревянным. Он посмотрел в ноты, огляделся, вникая в ситуацию. Играли только виолончели, теперь, правда, продвинулись дальше пятой цифры, аккомпаниаторша, скучая, пилила ногти, чего Ираида себе никогда не позволяла, Маша-Марина опять занимала свой стул, Трутиков, прячась за контрабасом, ухитрялся читать какую-то книгу. При виде непривычно мрачных лиц Дюдина и Кравцова, стало понятно, что виолончелисты страдали давно, скорее всего с той минуты, как Женька вышел в туалет.
Положив скрипку на колени, Женька сел удобнее. Он только что сделал свой ход, и теперь они на равных – два короля. Женька усмехнулся, нарочно копируя чужую усмешку – короли туалета. Но противно не было, напротив, распирало от гордости, детской, иррациональной, от неё кружилась голова и хотелось петь: хоть в хоре с Басковым, хоть с бомжами в подземном переходе.
Наверное, вид у Женьки был всё же чумной – Денис смотрел с недоумением, порываясь начать расспрашивать. Но Гусь разговоров не терпел, и Денису оставалось лишь вопрошающе вскидывать подбородок и многозначительно таращить глаза.
В конце репетиции Гусь заставил играть весь оркестр: сначала в качестве закрепления Уорлока, потом Вивальди от начала до конца без единой остановки. Женька водил смычком с воодушевлением, даже боль в руке почти не чувствовалась. Вибрация, крещендо… Он выкладывался с пылом, словно в первый и последний раз, получая от своей игры удовольствие глубокое, сильное. В горле щекотало от незнакомого доселе воодушевления. Хотелось прямо сейчас на улицу, дышать полной грудью апрелем, весной. Хотелось что-то делать, делать срочно, неотложно, что-то, что обязательно получится.
 
========== 12. После всего ==========
 
Опираясь о раковину и сплёвывая вязкую слюну, я жалел, что не увижу Диму на льду, когда он выйдет после игры. Не увижу его фирменную ухмылку, которая частенько раздражала меня раньше и по которой я, как выяснилось, скучал. Но так лучше: не хватало ещё блевануть ему под ноги, если не хуже. Интересно, а когда ты на поле с клюшкой и на тебя смотрит такая куча народа, так же страшно, как играть на скрипке на сцене?
Надо отдышаться и заказать машину до вокзала. Обратного билета в письме не было, пришлось покупать самому боковушку в плацкарте. До отхода поезда перекантуюсь в зале ожидания, главное, что туалет рядом.
Когда я получил от него на «мыло» билеты на хоккейный матч и самолёт до места, так растерялся, что перечёл письмо дважды. Казалось, оно просочилось через временной разрыв оттуда, где мы общались, где я позволял себе думать, что у меня в жизни всё будет нормально. И даже лучше, чем нормально.
Пялясь в экран, я догадался, откуда он взял мою почту. Наскоро расчерченный пожелтевший нотный лист на подоконнике – он валялся там чуть не весь год, весь в уличной пыли из-за щелей в окнах и регулярно открывавшейся фрамуги, той самой, сломанной. Составить список стребовал Гусь. Он, как только пришёл дирижёром, попросил написать свои имейлы, чтобы рассылать партитуру. В отличие от Тенсэна, Гусь не требовал от нас переписывать ноты от руки.
То, что Дима играл в хоккей и серьёзно играл, я знал всегда, мы все в оркестре знали, но прислать мне билет? Последний наш разговор случился слишком давно, в тот самый день в туалете, когда я впервые смог если не сказать в открытую, то намекнуть о своей ориентации кому-то другому. Доказал себе, что кишка не тонка. Но время прошло, и я снова в начале пути: испуганный и жалкий. Вот и мои детские проблемы опять подъехали. Я вытер рот и машинально, почти забытым движением приложил руку к животу.
Парень в чёрной бейсболке зашёл в туалет, и из на мгновение открывшейся двери взревел стадион. Наверное, открыли счёт. Шум игры здесь, в замкнутом кафельном пространстве, звучал инородно и как-то неправильно. Вернуться туда, в этот гвалт, и всю игру прислушиваться к своему животу – да ни за что! И вообще… Так всем будет проще. Вряд ли Дима в качестве проверки моего присутствия будет выяснять подробности игры. Сомневаюсь, что он вообще что-то будет потом выяснять.
 
Пахло пиццей. Поезд ещё толком не набрал скорость, а четыре парня напротив меня в плацкартном отсеке уже открыли две огромные потемневшие от жира коробки. Начинку по запаху угадать было невозможно. Но я и так знал, что тесто слишком толстое, а то, что на нём раз в десять тоньше – томатный соус, с резкими приправами и слишком сладкий для меня. Наверняка сквозь него проглядывают кусочки колбасы с серыми заветренными кончиками или, наоборот, подгоревшие, с коричневыми завернувшимися от жара краями. Или пицца с курицей в сопливом белом соусе, кубики которой сливаются по цвету с блёкло-серым тестом. И непременно сыр, который натягивается между треугольниками толстыми желтоватыми шнурками, когда берёшь свою порцию. Всё это на коричневом промасленном картоне, от которого у пиццы бывает бумажный вкус. А может, парни выбрали с ананасами или рыбную? Даже не так! Скорее всего, пицца уже остыла, и сыр затвердел – тянется плохо и пружинит на зубах, как застывший резиновый клей. И грибы жёсткие, как варёные орехи, и оливки падают на колени, когда откусываешь, и…
Не помогало. Если бы я сейчас мог добраться до «Мака», то уже заказывал бы запрещённое: картошку, двойной чизбургер и большой шоколадный коктейль. А потом, если не мог с собой справиться, докупал ещё пакетик картошки, средний, с сырным соусом. Но в поезде оставалось лишь, глотая слюну, соорудить себе постель и лечь. Отвернувшись к стенке, я старался вдыхать не глубоко, но запах всё равно волнами расходился по вагону, значит, всё-таки не остыла.
Сон не шёл, хотя было почти одиннадцать. Я пробовал расслабиться и считать, пристально слушал перестук колёс, представлял шелестящее дерево. Когда в одиннадцатом, в ночь перед экзаменами, не получалось заснуть, это помогало. Не, всё мимо. Зато пахнуть пиццей стало меньше. Но облегчение это не дало: во рту начала скапливаться слюна, живот, кишки завибрировали. Опять или от самого себя уже тошнит?
Я возвращался в Москву ни с чем, даже больше чем ни с чем. Идиот, рванувший в Омск, понадеявшийся не пойми на что. Напридумывал себе!.. Наверняка Дима изменился, наверняка он и не планировал встречаться со мной после матча, которого, кстати, я так и не видел. Как и города. Лишь дома, мелькавшие в окне такси: сначала по пути к спорткомплексу, потом обратно. И всё время шёл дождь. Пролететь две тысячи километров, чтобы вымокнуть, блевануть в чистеньком сортире под шум стадиона и отметиться в вокзальной средней паршивости кабинке туалета. Что может быть увлекательнее?
От усиленного лежания в одной позе тело затекло. Я потянулся, медленно выпрямив по очереди обе ноги, и снова прикинулся эмбрионом. Хотелось жалеть себя несчастного. Жалеть сильнее, чем когда-нибудь. Словно я до сих пор учился в школе и всё было плохо. Потому что не было Димы. От тоски и безнадёги повлажнело в носу. Я хлюпнул и укрылся с головой. Снова замутило. Как озабоченный Фрейд, я уговаривал себя поспать, убеждал, что тошнота от голода, тряски вагона, запаха, доносившегося из тамбура, да от чего угодно! Только не от злости на себя самого. Только я мог всё бросить и уехать!
– Эй, пиццу будешь? – Кто-то постучал мне по плечу.
– Не голоден, – соврал я, продолжая лежать не двигаясь.
Свет в поезде погас, где-то позвякивала оставленная в стакане ложка, разговаривать желающих не было, тропа в туалет понемногу зарастала. Я планировал так и пролежать до самого утра, мирясь с бессонницей, с гадливостью от самого себя – от этой беспомощной, мелочной лжи парню с пиццей и от всей своей тухлой жизни.
Я лёг на спину, написал маме, что сел в поезд, что еду. Приподнявшись, дотянулся до сумки и достал PSP: я до сих пор иногда играл в тетрис. И на свой новый телефон я закачал Stack Attack, привык. Блоки, как сегодняшний бесконечный дождь, падали не те, что надо, и не так. Но я, не сдаваясь, всё равно гонял их по стакану, крутя то так, то эдак, заодно пытаясь расставить в своей голове, что плохо лежало. Интересно, какой он на льду? Какой после? Я не успел перевернуть длинную палку, пропустил недоделанный бекар, который, конечно же, встал не туда… Мне хотелось снова оказаться в нашем туалете, вдвоём, чтобы снова думать, что я всё могу, стоит только решиться.
Вдоволь нажалевши себя и вытерев лицо углом пододеяльника, я закрыл глаза, твёрдо решив, что если мучиться без сна, то с закрытыми глазами.
Утром сам попросил у парней кусок уже засохшей пиццы и, не обращая внимания на их насмешливые взгляды, съел её, запивая горячим чаем.
 
***
Теперь вложений не было, но сделать один щелчок мышкой, чтобы открыть его письмо, я всё равно не мог. Не думал, что после Омска Дима напишет – мы же так и не увиделись, – хотя ждал, конечно. Я всегда чего-то ждал, всё равно надеялся, что будет, что срастётся, сложится когда-нибудь хоть с кем-то. С Димой особенно, сильнее, чем с кем-либо. Наверное, потому что у меня так и не было ничего бо́льшего, чем нелепая ответная дрочка в музыкалке.
Как только в сопровождении брата Макс стал приходить на оркестр, чуть не с первого дня принялся цепляться ко мне. Чем я ему не угодил, не мог понять ни тогда, ни сейчас. Во время перерыва, он менял мой стул на сломанный – с оторванной и просто положенной сверху сидушкой (чуть сел ближе к краю, можешь свалиться) – или относил пульт куда-нибудь за рояль, в конец кабинета. Процесса вредительства наблюдать лично не приходилось – меня в кабинете не было в те моменты, Лена рассказала. Но разбираться с Максом я не пошёл, наверное, зря. Потому что наш с ней разговор он слышал. Стул и пюпитр трогать перестал: видать, раз рассекретили, стало неинтересно, зато начал травить байки про пидоров, что было хуже. Приплетал родню, одноклассников, просто знакомых, которых из-за одежды или ещё почему-то все принимали за педиков. Уверен, он всё придумывал на ходу, потому что звучали эти истории тупо и не смешно, но Макса было не остановить. Пока он рассказывал, я видел адресованную мне гаденькую улыбочку. В такие моменты Макс напоминал Баранова.
Дима с братом в музыкалке никогда не разговаривал – они вообще держались как чужие. И, если бы Макс сам не сказал об их родстве с самого начала, никто бы и не догадался. Ну сидит кто-то на репетиции… Может, это племянник Гуся? Дима слышал тупые рассказы Макса и чужие смешки. Мне тогда казалось, что все ржали именно надо мной. Было страшно до мокрых ладоней, до спазмов в животе. Как сердце не останавливалось: ведь, если что, не успею добежать до туалета и опозорюсь перед всеми. Хорошо, что Макс не каждую среду развлекался таким образом. Сейчас-то я понимал, что это был обыкновенный трёп и больше ничего, и смеялись, и слушали его от нечего делать. Но тогда я старался либо уйти из кабинета, чтобы Макс упражнялся в остроумии без меня, либо засесть с Денисом в дальний угол кабинета, играя в PSP – сделать вид, что занят и ничего не слышу. А сам всё гадал, знает Макс про меня или нет? А если знает, то как догадался и успел ли кому-то разболтать? Диме, например.
Дима много рассказывал нам про взрослых ребят из их хоккейного клуба, поклонниц, набивавшихся к ним в жёны, видать, с прицелом на будущее богатство: кто ж откажется стать Овечкиной или Ковальчук? Меня напрягало, что и я тёрся рядом, словно бы тоже набивался. Зато чем больше накапливалось наших встреч в туалете, тем нейтральнее дышал Макс в мою сторону. И разевал рот, только если брата не было на репетиции, знал, что не буду жаловаться. Интересно, Дима уже вернулся из Омска?
К вечеру чего я только ни передумал, но письмо так и не открыл. Внутри всё холодело, а щёки, наоборот, начинали гореть, стоило щёлкнуть мышкой по почтовому ящику. Чтобы отвлечься в попытках нашарить в шкафу шапку на холодную погоду, получил по голове смычком. Он свалился с верхней полки, когда я, подпрыгивая, выдёргивал не глядя из стопки шмотья то перчатки, то шарфы. Смычок отчего-то оказался тоньше тростью и белее волосом, нежели я помнил. И меньше. Проведя пальцами по обмотке и поскоблив ногтем спрессованные пятнышки канифоли, я крутанул колёсико… Едва уловимо, но он всё ещё пах канифолью. Только смычок у меня и остался, скрипку я «забыл» в музыкалке – там она нужнее. Ещё взял на память Диму, сидящего на унитазе с сигаретой во рту, Диму, подтягивающегося на перекладине, Диму ухмыляющегося, Диму…
Я натянул шапку, сел за ноут, положил рядом смычок и снова открыл почту. Если не рискну, так и буду давиться желчью в туалете, выпуская из себя толчками кислый страх.
В письме был только номер телефона, больше ничего. Я позвонил сразу, чтобы не было шанса передумать.
– Ну здоров. Удивлён. Как сам? – Дима ухмылялся в динамик, я слышал.
– Норм.
– Я не понял, ты был на игре или забил? Абик в наш сектор я не мог тебе сделать, сорян.
– При чём тут… Да нет, мне пофиг, где сидеть. С моего места всё было отлично видно. Просто… Там такое дело… Как вы сыграли?
– Нормально сыграли. Ты зубы не заговаривай. Что не так?
Я не мог сказать. Я позвонил, и пока этого было достаточно.
– Ты здесь? – не вытерпел Дима, когда моё молчание стало похоже на проблемы со связью.
– Мы с тобой столько не виделись. Я не знаю, зачем это всё. – Вот я и выговорил. Оказывается, это возможно.
– Опять двадцать пять? Могу вломиться к тебе в туалет, если так проще, и всё популярно объясню. Даже покажу. Наглядно. Адрес диктуй.
– Вот родители охренеют. – Я стащил с головы шапку и откинулся на спинку стула.
– Похуй. Диктуй.