Поэт

Надо сказать, он и выглядит, как поэт: взъерошенный, в замызганной курточке, небрит и чуть-чуть шепелявит. Как будто в детстве его забыли вовремя сводить к логопеду и он так и не научился правильно выговаривать “С”, а заодно и ещё какие-то звуки. На улице я бы на такого если и посмотрел, то с некоторым сожалением. Впрочем, и сейчас о полноценной встрече “как полагается” речь вроде бы не идёт.
“Мастурбировать любишь?” - пишет он высокопарно.
“Кто ж не любит-то?”
“Ну, не знаю… многим подавай сразу в попу. А я как-то не люблю…”
Когда я его вижу, мне сразу хочется прыснуть в кулак. И, полагаю, так хочется примерно каждому, кто его видит.
Он ведёт меня в библиотеку. Мы проходим через большой читальный зал, уже погружённый в темноту, заворачиваем за какие-то стеллажи, столы и кресла, на которых высятся стопки книг, и спускаемся в подвал.
- Ты меня не убьёшь? - спрашиваю я, пробираясь за ним.
- Это оригинальный вопрос… - ухмыляется он, - Об этом меня ещё никто не спрашивал.
Помню, когда мне было лет десять, я совершенно не умел шутить. Этим пользовались все, кому не лень: одноклассники, двоюродные братья и сёстры, родители, и даже бабушка, которая нет-нет, да и скажет что-то вроде: “Карик, сходишь сегодня в школу в юбке?” - “Зачем??” - “Ты вчера брюки свои так уделал вареньем, что оно не отстиралось…”
В общем, изба-дрочильня у него в тёплом полуподвале, где за накрепко закрывающейся дверью расположился старый угловой диван (судя по всему, вытащенный с чьей-то кухни), пара стульев и коробки с книгами, книгами, книгами…
Так что, расстёгивая ширинку, я чувствую себя настоящим варваром, бесцеремонно вторгшимся сюда, чтобы осквернить целомудренные фолианты. Он тоже достаёт свой, который, вопреки ожиданиям, оказывается не таким уж маленьким, и хватается за мой. Рука у него холодная, как у замёрзшего отличника, который после школы решил немного покататься на горке. И вот мы стоим друг напротив друга, как два шестиклассника, которые только-только начали постигать тайны своих мужающих тел, и занимаемся тем, чем вряд ли положено заниматься в библиотеке.
- Ты, небось, регулярно сюда спускаешься во время работы? - снова пытаюсь я разрядить обстановку.
- Ты чего… - прыскает он, - Я, если из зала выхожу, то только пообедать. А вообще, я здесь всего два дня в неделю…
- А остальные дни где? - продолжаю я, как будто мне интересно.
- Репетиторствую, веду детский семинар.
“Боже, он ещё и педофил!” - проносится в голове.
Он как-то несуразно сопит, но руками работает довольно умело, а затем опускается на корточки и начинает работать ртом… Я провожу по его не слишком чистым волосам, касаюсь щетины и вдруг начинаю ещё раз оглядываться по сторонам. Почему-то меня вдруг осеняет: здесь по проекту бомбоубежище, ведь в те времена, когда строили эту библиотеку, бомбоубежище было чем-то само собой разумеющимся, их рыли чуть ли не под каждым домом, а уж под читальным залом сам бог велел организовать укрытие. И вот я уже слышу, как там, снаружи, что-то грохочет, весь мир вокруг сотрясается и горит, и только тут, под землёй, скромный поэт, надо сказать, довольно неплохо управляется с моим членом.
После финала я вдруг замечаю краем глаза несколько пыльных томов с надписью “Есенин” на корешках.
- “Белая берёза под моим окном…” - бормочу я, припоминая что-то из далёкого-предалёкого детства.
Кажется, в детском саду мы даже рисовали эту самую берёзу. У меня была белая гуашь, и нужно было немножко разбавить с синим, чтобы получился снег.
- Ой, - говорит он, вытирая губы, - Есенин… Терпеть не могу!
- Почему? - усмехаюсь я.
- Очень примитивная деревенская поэзия, без каких-либо интересных форм, без второго плана. Даже для той эпохи весьма скучная. Ведь уже был Маяковский, и Цветаева, и Ахматова, и Игорь Северянин…
Фамилии, знакомые мне со школы. Но, пожалуй, кроме “Белой берёзы”, я не вспомню ни одного из стихотворений, которые, может быть, даже учил.
- А сейчас-то хоть есть какие-нибудь поэты? - спрашиваю я, застёгивая ширинку.
- Поэты есть всегда, - произносит он как-то обречённо.
- Не знаю ни одного, - говорю и тут же поправляюсь: - Ну, разве что тебя.
Он грустно усмехается.
- Нет, ну правда. Назови мне хоть одного современного поэта.
- Седаков, Месяц, Чухонцев, Ермакова, Гандлевский…
Ни одна из этих фамилий мне ровным счётом ни о чём не говорит.
- Вот писателей я ещё могу назвать: Толстая, Акунин, Сенчин, Прилепин…
- Да, прозаиков знают. Проза востребована массово, а поэзия - удел избранных.
Я так и слышу, как он говорит об этом кому-то из своих скучающих учеников, который в это время пялится в телефон.
- Может, потому что поэты ничего толкового в последнее время не пишут?
Он горько усмехается.
- Просто снова должно прийти время для поэзии. Видимо, оно ещё не пришло.
Я стесняюсь попросить его прочитать что-то из своего. Да мне, честно сказать, не очень-то и хочется. Я вдруг вспоминаю какой-то поэтический вечер в школе, где выступали стареющие поэты точь-в-точь как мой библиотечный полюбовник: взъерошенные, в старых замызганных курточках и с седой щетиной. Что они читали - убей не помню, но что-то такое длинное и не очень понятное. А ещё я выуживаю из памяти стихи про войну: про Волоколамское шоссе, про убитую партизанку Зинку… Видимо, скоро опять начнут писать военные стихи или, может, уже пишут? Вот тогда поэзия будет снова востребована?
- А есть стихи про геев?
- Есть, конечно, - он почему-то хмурит брови.
- Где их можно почитать?
- В интернете. Но хороших стихов найти очень трудно. Лучше тогда почитай Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина и Софию Парнок. Это начало двадцатого века.
- А что, тогда уже писали стихи про геев?
- Их ещё в Древней Греции писали и в Древнем Риме.
Он тоже застёгивает штаны и начинает сопеть, как школьник-переросток, которого вызвали к доске с невыученным уроком. Он опять хмурит брови, будто силясь что-то вспомнить. И вдруг я понимаю, как он пронзительно одинок, ведь почти со всеми, кто спускается в это убежище, ему совершенно не о чем говорить. Да и со мной, в общем-то, тоже. Только - стихи и стихи…
- Кстати, у тебя красивый член, - говорю я, подмигивая.
- Спасибо! - усмехается он, - Твой-то всё равно больше…

2022