Сладкие сны (WET DREAMS)

Когда мы бодрствуем, 
у нас общий мир; 
во сне у каждого свой. 
Иммануил Кант
 
 
Недавно мне приснился сон.
Вообще-то, я считаю, что пересказывать сны – неприлично. Чужие сны никому не интересны. Да и рассказать толком не получится. То, что было так ярко во сне, в пересказе сразу начинает расплываться, подробности смазываются, последовательность событий становится зыбкой. Сон порой удивляет своей многозначительностью, но эти знаки внятны только тебе, и только в момент самого сна, а объяснить это другому уже трудно. Поневоле начинаешь приукрашивать, добавлять к сновидению дневную логику, а в результате получается всё равно глупо, да ещё и не правда.
Когда рассказываешь свой сон близкому человеку, он, конечно, потерпит, и даже покивает головой, но ты уже и сам понимаешь, что всё это нелепо и ничего не значит, а его притворное внимание сродни любой беседе, когда ты терпишь чужие разглагольствования, чтобы потом получить моральное право помучить собеседника своими, такими же необязательными.
Мне кажется, в наши дни сны потеряли смысл. Когда я в детстве листал старый сонник, ещё бабушкин, заботливо переплетенный в синий бархат, и на многих страницах видел пометы (значит, снилось это ей или кому-то из близких), оторопь брала: «вшей давить во сне – значит избавиться от мелких долгов вскорости…» Долгов у меня не было, а вшей я, домашний мальчик из приличной семьи, никогда не видел, ни во сне, ни наяву… 
Кто сегодня верит в то, что мертвецы снятся к перемене погоды, рыба предвещает беременность или болезнь, а выпадающие зубы – смерть родственника? Всё это, может быть, было существенно в прежние, наивные и неспешные времена, а теперь снится совсем другое…
Ещё хуже дело со снами в литературе. Это вообще отстой полный. Никогда не любил описания снов. Не верю, что такое могло на самом деле сниться, и справедливо, по-моему, считаю, что авторы придумывают эти сны для сюжета. И это не честно! В собственных снах завораживает именно спонтанность, нелогичность, освобождённое подсознание и дикая фантазия. А придумать можно, что угодно, вот же, весь роман автор придумал от первого слова до последнего, так чего же прятаться за сны? 
И всё же мои сны мне нравятся, потому что мне с некоторых пор стали снится приятные события и вещи, которых я давно лишён, кошмары не преследуют, а если и случаются неприятные ситуации, то скорее нелепые, чем страшные (в течение всей жизни повторяется сон, как я лежу голый в постели, а в комнате вдруг появляется много незнакомых людей, и мне нужно встать, сохраняя непринужденность). 
Помню откуда-то, что древние египтяне считали, будто сон является особым состоянием, в котором душа человека пробуждалась в ином мире и видела происходящие там события. Спящий, пробуждаясь в этом мире, в ином – засыпал. Мой «иной мир» был почти такой же, как и этот, только я сам оказывался в нём другим, потому что во сне я никогда не бываю старше тридцати лет, и чувствую себя всегда молодым…
А наяву я старик. Конечно, Серёжечка меня утешал: «Ну какой же ты старик, ты просто пожилой джентльмен», – но он и сам уже очень давно не мальчик, и привык говорить мне приятное, бескорыстно, хотя мы уже не вместе, у каждого своя жизнь, свои болячки и утраты…
Утрат всё больше. На половине жизненного пути, может быть, и можно очутиться в сумрачном лесу, но в конце вокруг не лес, а пустыня.
Старики – это невидимки. Их сварливость, крикливость и суетливость – все лишь отчаянные попытки обратить на себя внимание.
Те, кто относится к старикам с уважением, делают это вовсе не потому, что знают – сами когда-нибудь состарятся. Напротив, это лишь помогает почувствовать, что между ними нет ничего общего, так же как и у тех, кто стариков не замечает, или тех, кого они раздражают.
Но и старики, которых злят молодые, тоже не думают мстительно, что те когда-нибудь постареют, они тоже не ощущают с молодостью никакой связи. Это разные миры, они порой соприкасаются, но, как вода и масло, не смешиваются никогда…
Я стараюсь не быть стариком. Стараюсь не казаться… Это разные вещи, и я стараюсь и так, и эдак. Одеваюсь прилично, но не ярко, старики иногда носят что-то неуместно цветастое, пёстренькое, и это смешно и совсем не делает их моложе, впрочем, никому до этого и дела нет... Слежу за тем, что в тренде, за языком, замечаю новые выражения, дурацкие, конечно, но запоминаю, имею их в виду, мне это и по роду деятельности необходимо. Стараюсь не думать, как старик, не раздражаться на новизну, которая кажется неоправданно лишней, принимать её снисходительно, но с любопытством…
Мне это проще, чем другим сильно пожилым, потому что я в каком-то смысле одержим молодостью, чужой, конечно, потому что свою я слишком хорошо помню, но ненавижу. 
Вы попробуйте представить, что это такое, быть жирным ребенком. Не пухленьким, не плотненьким, а жирным, когда живот жидко колышется, а сиськи подрагивают при ходьбе. Когда плечики узенькие, а жопа свешивается со стула. Когда единственная доступная тебе одежда — безразмерные сатиновые шаровары, а школьную форму приходится шить на заказ, потому что пиджачок тебе нужен сорок второго размера, а брючки – пятидесятого...
Я с отвращением и тоской глядел на своё отражение, мне казалось, что верхняя мелкая часть туловища по ужасной ошибке приставлена к чужой нижней, принадлежащей другому, гораздо более крупному телу. Эта несоразмерность была куда хуже обычной тучности. В толстяках есть своя гармония и даже своеобразная причудливая привлекательность. Но моё тело не было даже уродливым, а просто гадким.
Я с тринадцати лет уже мечтал постареть, потому что надеялся в старости соответствовать своей внешности, ведь на мальчика, подростка, юношу я никогда не был похож. 
Но именно их я вожделел, ими был одержим. Мальчики казались мне существами иного вида. Не все, конечно, а только тонкие, быстрые, лёгкие. Меня не интересовали те, что были отчасти похожи на меня (но всё равно, лучше, лучше!), хотя именно среди них мне стоило искать товарищей. Но нет! Их я презирал, как себя, не считая при этом себе равными. Меня удивляло, как они могут быть довольны собой, не стыдясь своей невзрачности. И с ними я тоже не ощущал никакого родства.
Есть те, кто, снимая одежду, остаются самими собой, обнажённые, они сразу равны себе, их тело не обременено лишними покровами.
И остальные, кто похожи на себя лишь одетыми. И чем больше надето, тем лучше, для них одежда – то же, что мундир для военных, это их значимость и достоинство. Голые, они нелепы и беззащитны. Но главное, они никогда не могут раздеться полностью, потому что их тело, изначально совершенное, сложно и целесообразно устроенное, сформированное тысячелетней эволюцией, теперь покрыто жиром, как коростой, у них вялые, никчёмные мышцы и рыхлая бледная кожа, которая выглядит ненастоящей, словно неживой, каким-то нелепым саваном, от которого невозможно избавиться, который пеленает их как проклятие, как наказание.
Я завидовал, я восхищался лёгкости, с которой мальчишки сбрасывали свою одежду. Раздеваясь, они освобождались. Для меня раздевание было мучительным, тягостным делом, которое требовало одиночества и темноты. Раздеваясь, я не обнажался, а словно закутывался в свой стыд, стремясь раствориться и сделаться невидимым.
Я угрюмо злился на своих родителей. Я ведь нёс их наследственность, и значит, это они виноваты в том, что я таким уродился. В нашей семье по женской линии все были полные, а по мужской – узкоплечие и широкобедрые. По рассказам, мама в молодые годы пользовалась большим успехом у мужчин, но это не редкость, многим нравятся фигуристые женщины, да и эталоном в то время была «девушка с веслом». Отец до самой старости легко покорял женские сердца, но не красотой, а обходительностью, галантностью и искренним уважением. Это всё большая редкость у мужиков, которые, кроме себя, редко кого уважают. Но в родителях я не видел красоты. О! Надо уточнить: лица у них были хорошие, одухотворённые, они были умными, образованными, культурными людьми. Общаться с ними было интересно. Но я понимал красоту иначе. Красивое – это изящное и стройное. Изысканное. 
В этом смысле в доме красоты не было. И нигде рядом – не было. Было сытно. Безопасно. Удобно. Но всё красивое – было где-то там, вдалеке. Красивые вещи, красивые тела, красивые поступки… Дома было «правильное». И было ощущение, что правильное не может и не должно быть красивым. Что красивое редко и только случайно может оказаться правильным. И что любить и желать нужно правильное, конечно же. А красота бывает и должна быть далеко. Потому что красота хороша, когда она отвлечённая, а если она рядом, вдруг её захочется ощутить, присвоить и тогда станет неловко. Но жить без красоты я не мог. Я искал красивое в книжках с картинками. Разглядывал больших грудастых теток, это было стыдно, понимал, что стыдно, потому волновался, но не возбуждался. И не чувствовал в том никакой красоты. А в другом – чувствовал. Ничего особенного, никакой экзотики, просто соразмерное, не перегруженное мускулами и жиром тело, девушки с небольшими, ждавшими ласки упругими сосками, не рожавшие, чьи бедра не пугали поглощающей жаркой силой, но особенно мальчики и юноши, легкие, парящие, не привязанные к очагу путами семейных обязательств, пастухи, скитальцы и плуты.
Красоты в доме не было. И я искал её там, где было по силам, в книжках, в фильмах, и ещё за окном, в проходящих по улице, взбирался на стул к форточке с биноклем, старым, дедовским, пахнувшем кожей и бронзой, и ждал, как натуралист, своей мимолетной радости, пять – десять секунд видения, исчезающего за поворотом, за углом с неизбежностью смерти.
Сейчас, вспоминая, я удивляюсь, как вообще мало в нашем поколении было красивых мальчиков. В школе я придирчиво рассматривал всех учеников, и старших, и младших, стараясь угадать хоть в ком-то если не состоявшуюся привлекательность, то хотя бы намёк, обещание красоты. И не находил. Правда, это не помешало в период раннего пубертата сомнительным играм с одноклассниками. Например, как-то на уроке химии, где были не парты, а лабораторные столы, закрытые с трех сторон я заметил, случайно глянув вниз, что у соседа Васьки стояк. Мы с Васькой не корешились, он был не из моей компании, и не нравился мне вовсе, и даже рядом в тот раз мы оказались случайно. Но урок перестал быть скучным. У меня тоже встал, и я заметил Васькин заинтересованный глаз. А потом он положил мою руку себе на член. А потом накрыл ладонью мой. До конца последнего урока мы досидели, а потом не сговариваясь и не глядя друга на друга, рванули в сортир на верхнем этаже, рядом с актовым залом, где всегда было пусто, зашли в кабинку и сдрочили, каждый себе сам. Что это? Никакого продолжения не было, и не вспоминали мы об этом никогда, хотя в девятом классе вместе играли в музыкальном ансамбле, странном таком – рояль, гитара и аккордеон – кто что умел... Но к красоте это отношения не имело.
На старых школьных фотографиях даже лиц особо симпатичных нет, а уж фигуры просто у всех корявые, даже у спортивных ребят. Витаминов, что ли, не хватало? 
Был, конечно, Дима, моя тайная и безответная любовь, он перевёлся в наш класс уже подростком, и чем-то отличался от всех остальных, может быть тем, что я не знал его малышом, и он не менялся вместе со мной. Он следил за собой, что в мои юные дни было большой редкостью, и даже школьная форма, более приличная, чем у многих, выглядела на нем не так безобразно. Но с ним у меня не возникло никаких опасных связей.
И был ещё Вадик… Вот с Вадиком-то я как раз вырос вместе, но он был летний, дачный дружок, с соседнего участка. Единственный мальчик моего возраста на весь посёлок. Сперва всё было совершенно невинно, конечно, но всё время мы проводили вместе, обычно он пролезал к нам через дырку в заборе, отодвигая штакетину. Когда дырка стала мала, папа вырезал лаз побольше. Вадик был тощий и смуглый, большеглазый и большеротый, нескладный в детстве, по сравнению со мной, ухоженным и толстеньким. Но с каждым годом он становился всё краше, а я – всё нелепей. И лето начиналось теперь с ритуала, который не назовёшь иначе как «ухаживанием». Прежде, как только мы оказывались вместе на даче, он спешил к дырке и кричал «Тима-а-а, подойди к заборууу», и я срывался, даже если ещё не успел доесть завтрак. Но вот нам исполнилось тринадцать, и так просто было уже не позвать, потому что выросло сомнение – хочет ли он встречи, как я, не поменялось ли что-то в наших отношениях, как менялось многое в нас самих? Вечером, в темноте, я бродил рядом с забором, вроде бы случайно, и вдруг замечал на крыше соседского сарая мигнувший свет карманного фонарика. И всё становилось, как раньше, но уже не «подойди к забору», а тихий посвист сводил нас вместе, и мы начинали делиться новостями и строить летние планы. Изменились игры. Я предлагал, а Вадик соглашался на игру в разбойников, и это была странная игра, в которой разбойник нападал и связывал, и мучил другого, и мучения это в основном сосредотачивались между ног… Разбойниками были по очереди. Мы не раздевали друг друга, конечно, всё было понарошку, но эрекцию было не спрятать. А потом мне подарили мопед, и я давал его Вадику, если он позволял мне ему подрочить… 
Помню тот первый раз. Мы сидим на полу в душном, полутёмном сарае, куда спрятались, убегая от Вадькиной мамы, которая хотела его захомутать на сбор колючего крыжовника. Я крыжовник не любил, а Вадька ел с куста, хрустя и смешно чавкая, и хотя я знал, что ягода кислющая, мне нравилось смотреть, как он облизывается, притворяясь, что ему вкусно. И вот мы сидим рядом, Вадька раскинул ноги, на нём широкие шорты, а под ними простые сатиновые трусы, и я вижу, как свободно встаёт у него писька. Я уже знаю, какая, видел мельком, больше и темнее моей. И я кладу руку ему на бедро, и пальцы движутся по его смуглой коже, туда, в тёмную промежность, я смотрю ему в лицо, а он не отводит глаз, молчит, рот у него приоткрыт, и я вижу кончик языка. И я нащупываю его твёрдую палочку и начинаю осторожно двигать кожицу. Он закрывает глаза. Это продолжается минуту, две, а потом он едва успевает выпростать член, чтобы не испачкать трусы, и кончает. Я убираю руку, мы сидим ещё немного молча, а потом он спрашивает:
– На мотике дашь покататься?
А на следующий год и ему купили мопед, и мы ездили на дальнее лесное озеро купаться, и он раздевался передо мной, с гордостью показывая свой заметно подраставший член, писал в траву, не отворачиваясь. Мне хотелось взять его пенис в рот, честно, очень хотелось, но я не решался, хотя, почему-то думаю теперь, что он бы не протестовал. А потом ему исполнилось шестнадцать, и он превратился в стройного, томного красавца с гривой непослушных каштановых волос, падавших на лоб и прикрывавших огромные карие глазищи… Я ошалел и оробел от его красоты, и невозможно было не только продолжить, но даже вспоминать наши прежние игры, он тоже смущался и рассказывал, как ходит на танцы, обжиматься с девчонками, и еще про странные забавы с парнями, когда они на спор, кто глубже, засовывали в член шариковую ручку… А потом его отец продал дом и они уехали. Больше я никогда его не видел.
Уже много позже я недоумевал, почему мы никогда не обменивались телефонами, адресами, ничто ведь не мешало нам поддерживать отношения и во время учебного года, но нет. Те летние месяцы были другой жизнью, дополнительной и праздничной, и не имели ничего общего с основной и обыкновенной.
В обыкновенной жизни, впрочем, тоже стали случаться маленькие радости. Моя школьная подружка поступила в театральное училище, и через неё я познакомился с будущими актёрами, а на их тусовках – с «братьями по несчастью». Это шутка, неудачная. Несчастьем я свою гомосексуальность не считал, это было сложно, но мальчики мне так нравились, что я бы не променял их ни на какое натуральное блаженство. И братьями мы, конечно не были, так, дальние родственники. Обсуждать общие проблемы с ними было большим облегчением, но даже в богемной тусовке красивых, интересных парней я видел ох как мало… 
В студенческие годы я, наконец, заработал гастрит, потому что не умел питаться в институтской столовке, туда нужно было нестись, сломя голову, из аудитории, чтобы занять очередь, а потом глотать еду, не прожевав, чтобы успеть на следующую пару. Недуг заставил следовать аскетической диете, кроме простокваши и манной каши желудок ничего не принимал, сгибая меня пополам спазмами жгучей боли. Я, наконец, заметно похудел, но фигуру это не сильно улучшило, жопа уменьшилась до приемлемых величин, но бёдра по-прежнему были шире плеч.
И в то же время я не терпел к себе никакого снисхождения, хотел, чтобы меня принимали таким, каков я есть, и видели во мне то, что я и сам, честно говоря, мог разглядеть не всегда: духовно богатую, полную очарования самобытную личность – и не замечали ненавистное мне самому тело. То есть поступали так, как я сам не умел и не хотел поступать, засматриваясь на стройных красавцев и пренебрегая симпатией умненьких задротов.
Как можно жить с такой низкой самооценкой и таким тупым высокомерием? Бездарно! Вот я и жил, бездарно упуская возможности и не используя свои достоинства. И доковылял кое-как до сего дня, Тимур Тимофеевич Галанской, шестидесяти восьми лет отставной козы барабанщик.
 
Так вот, недавно мне приснился сон. 
Я будто бы подошел к окну, ещё было очень рано, и в окне я видел не только начинающее светлеть небо, но и собственное двоящееся в стёклах отражение. И я сделал шаг веред, но одновременно остался на месте, я словно бы вышел из своего тела, выбрался из него, как из нелепого надувного костюма, который носят уличные зазывалы – хрюшки, утки или чебурашки. И в стекле я видел себя, без одежды, это был я, точно я, но такой, каким представлял себя в мечтах, даже нет, не в мечтах, это был настоящий я, такой, каким должен был быть. Лицо было моё, молодое, лет, наверное, на двадцать пять, или меньше, только скулы были повыше, рот резче очерчен, глаза чуть шире расставлены. А вот тело… Тело мое было восхитительным. Я не успел рассмотреть его хорошенько, отражение туманилось и бледнело в рассветных лучах, но я знал, что оно великолепно. Это было такое острое, захватывающее дух переживание, что я проснулся, и сердце колотилось, как бешеное.
Собственно, ничего особенно нового в этом не было. Я уже давно перестал узнавать себя в зеркале, моё самоощущение совсем не соответствует тому, каким меня сделали природа, время и лень. Когда я просыпаюсь утром и лежу, не открывая глаз, или даже, зажмурившись, делаю убогую зарядку, чтобы руки-ноги совсем не перестали гнуться, моё тело кажется мне лёгким и мускулистым. Каким и раньше не было. 
Но то были представления, ощущения. А во сне я не почувствовал, а увидел себя. И я знал, что это не мираж, не фантом, я в самом деле был прекрасен. 
У меня был такой период в ранней юности, я мечтал иметь брата-близнеца, мечтал, как бы мы любили друг друга и занимались бы сексом. Никаких мучений морально-этического свойства я при этом не испытывал. Это казалось мне совершенно нормальным, даже естественным. Кто, как не близнец, лучше всего знает, что тебе нравится? С близнецом можно разделить самые тайные пристрастия, в которых любому другому неловко признаться… Я был готов любить и мять его нелепые складки на животе, зарываться носом между жарких бёдер, красить гуашью соски и стегать тонким ремешком тугую задницу… Делать всё то, что так хотел ощутить, но никогда ни с кем не испытал. И я чувствовал, что с моим толстым близнецом нас объединило бы тайное бесстыдное сладострастие.
А теперь я представил себе, как бы любил своё тело, если бы оно и в самом деле стало таким, как во сне… И как бы его любили и ласкали те, другие, бывшие и не бывшие со мной. Какое наслаждения я – я! – мог им доставить! Как бы они желали быть со мной, как бы мучились надеждой или ожиданием…
Долго я лежал в рассветном сумраке, лелея эти мечты и вяло мастурбируя.
Однако нужно было подниматься и начинать день. Не то, чтобы у меня была насущная в том необходимость. На службу мне не идти, фирма, в которой я служил и неплохо когда-то зарабатывал, очень вовремя развалилась, освободив меня от дружеских и постылых обязательств перед прежними однокашниками. И я давно на пенсии, очень приличной, потому что в своё (моё!) время получил от государства премию как соавтор учебника корейского языка. Сама премия, поделенная на четверых, была не так значительна, но давала право на ежемесячную доплату после выхода на пенсию, увеличивая её почти втрое.
Долго валяться в постели я теперь не склонен (не то, что в детстве). Во-первых, утром я хочу есть, что свидетельствует о правильном образе жизни, а во-вторых, безделье вгоняет меня в депрессию. Мне нравятся бездельники и сам я обожаю бездельничать, но стыжусь этого, так что мне обязательно нужно как-то оправдать прожитое время, и если удаётся что-то сделать толковое, я говорю, что день пропал не зря.
Своё масло на пенсионный хлеб я зарабатываю переводами корейских сериалов, которые совсем не люблю. Как, впрочем, и всю эту культуру. По молодости я ей был очарован, что и определило во многом выбор института восточных языков (тогда это так называлось). Я мечтал изучать Японию (тогда это казалось особенно престижным) или Китай (это было весьма перспективно), но недобрал баллов на вступительных экзаменах, и получил Корею. Это тоже сулило возможности, ведь Корея была не только Южная (загадочная и закрытая) но и Северная, похожая на нас и более доступная. Знал бы я тогда, что стоит за этой доступностью…
Вообще, востоковеды (я, впрочем, таковым не считаюсь, я переводчик по специальности) делятся строго на тех, кто обожает свой предмет, и тех, кто его ненавидит. По мере погружения в профессию, вдруг понимаешь, что тебе глубоко чужды и культура, и история, и обычаи, и отношения между людьми. Но деваться уже некуда: столько сил, столько времени потрачено! Вот и приходится смиряться или притворяться. Или и то, и другое. Но от понимания глубокой пропасти, нас разделяющей, никуда не уйдешь. Я помню, как Толик, вьетнамист и старший товарищ «по теме», ещё на первом курсе разрушил мои сентиментальные представления об очаровательных азиатских малютках. «Ты имей в виду, они улыбаются, ласкаются к тебе, ублажают, но мы для них существа другого вида, они нас за людей не считают, и если выгодно будет, перережут горло с такой же улыбкой, без всякого колебания». С корейцами в этом смысле было попроще, они особенно любовь к нам не демонстрировали, только вежливость, и то не всегда.
Конечно, моё прохладное отношение не распространялось на хорошеньких корейских мальчиков, но я знал, что не они составляют большинство мужского населения, довольно невзрачного. А вот в сериалах всегда есть на что посмотреть, хотя сюжет, как правило, примитивный и высосанный из пальца, да еще приправленный тупым сортирным юмором… Иногда это было прикольно, потому что я, зная тонкости языка, позволял себе издевательские, понятные единицам, искажения, подмены, которые делали диалоги ещё более идиотскими, чем на самом деле. 
Я уже давно понял, что в корейской культуре (как и повсеместно на Востоке) очень много ярких переживаний, но каждое по отдельности абсолютно однозначно. Привычных нам полутонов, сложностей, наложения разных эмоций просто не существует. Как это может быть, не знаю. Вроде бы психика устроена у всех людей одинаково, а вот поди же ты… То, без чего немыслимо западное искусство, запутанность и переплетение и тонких чувств, и бешеных страстей, на Востоке отсутствует. Конечно, в массовом изводе вся эта сложность и противоречивость европейца – придуманная и легко предсказуемая игра, но на Востоке они в это даже не играют. 
Много зарабатывать на дорамах невозможно, хорошо платят только за скорость, когда русская версия выходит почти одновременно с оригиналом, а надо сказать, что корейцы, если пилотные выпуски хорошо зашли, выдают по серии каждый день, актёров просто не отпускают со студии, и они живут там, пока идут съемки. Я спешить не люблю, потому предпочитаю работать с солидными стриминговыми платформами, но там и гонорары скромнее. Работаю, конечно, в серую, через подставных, и с ними тоже приходится чуть-чуть делиться.
В любом случае, на жизнь, комфортную и безбедную, мне хватает, хотя дни моего благоденствия, как и социальной активности, давно позади. Из времён легких заработков (и бездумной расточительности) у меня осталась только просторная двушечка в приличном доме на улице Королёва с зелёным двориком и парковкой, где пристроился старенький «Ауди», крепкий, надёжный немец, ухоженный и ещё не утративший достоинства. Пожалуй, как итог долгой жизни, это смехотворно, и у многих вызовет презрительную усмешку, но меня всё устраивало. Из утерянного и распроданного наследия предков мне досталось несколько изысканных вещиц, столик красного дерева, изящное (и удобное) кресло, отреставрированное и заново обтянутое дорогим шёлком, стеклянная лампа позднего модерна – это мой уголок минувшего, и он довольно мило вписался в более современный интерьер, эклектичный, конечно, но уютный. Большая библиотека осталась в нашей старой квартире, где жила сестра с младшей дочкой и внучками, я давно уже не обмирал над кожаными переплётами раритетов, а книги предпочитаю электронные.
Дача тоже осталась сестре. Там всё изменилось, и уже не воскрешало сладкие детские сны. В молодости дача была местом, где можно было порезвиться вдали от нескромных взглядов, но постепенно потребность в комфорте и тёплом клозете остановила эти набеги. Когда-то я мечтал иметь жилье на природе, но потом понял, что это мне не по силам, навсегда из города я не уеду, а жить на два дома – не могу. Я люблю, когда всё на своих местах, все привычные и милые сердцу вещи рядом, я долго обустраиваюсь и ненавижу переезды. И разнообразия давно не ищу. Когда я, после долгих скитаний по съемным квартирам, обосновался в Останкино, то вздохнул, наконец, с облегчением. Я не захотел тащить сюда ошмётки прежних параферналий, и решил «перезагрузить систему»: купил новую мебель, посуду, постельное белье – всё не самое модное, не самое дорогое (это не из принципа, а исходя из возможностей), и в результате сегодня, спустя почти двадцать лет, жильё всё ещё выглядит пристойно и не несет (я надеюсь) явных признаков наступившего увядания. Может быть, оно слегка безлико, но зато не обросло мусором ветхих воспоминаний. А вот ноут я сменил совсем недавно, для работы, и на телевизор с полутораметровой диагональю разорился, это смешно, конечно, но я тащусь от огромной красивой картинки. Вообще мне нравятся современные гаджеты, они тоже вроде как делают меня моложе – ну, в собственных глазах, хотя бы.
 
А теперь подъём, легкая зарядка, которую я без существенных изменений делаю каждое утро вот уже двадцать лет, и радуюсь, что всё еще могу коснуться ладонями пола, не сгибая колени, холодный душ, бритьё, свободная рубашка и домашние брюки, и туфли, разношенные, удобные, но не тапочки, бога ради, не тапочки, даже если я никуда не собираюсь и никого не жду (уже давно), мне нужно быть пристойно одетым, это помогает не распускаться и дисциплинирует. Когда живёшь один, это особенно важно…
Привычный незамысловатый завтрак, хороший кофе (одна чашка, с кусочком коричневого тростникового сахара). Прежде после этого – первая сигарета, но теперь уже нет, не курю шестой год, впрочем, отчаянным курильщиком я никогда не был, обычно растягивал пачку на два дня…
И за работу. Предстояло сделать перевод нового сериала, коротенького, только что снятого, про любовь двух мальчиков. Один был в детстве толстым и неуклюжим, над ним смеялись, не звали играть, а он обижался и не понимал, что с ним не так. Но мать, которую как раз бросил муж, решила всё изменить. Железной рукой она берётся за сына. Диета, протеиновые коктейли вместо лакомств и упражнения, упражнения, упражнения. И всё получилось! И теперь мальчик уже сам из кожи вон лезет, качает мышцы, делает маски для лица, выщипывает брови, чтобы стать популярным, старается всем угодить, везде быть на первых ролях… Но поступает в их класс другой мальчик, из богатой успешной семьи, красивый от природы, и не прилагая никаких усилий притягивает всеобщее внимание, все хотят с ним дружить. Герой наш страдает, мрачнеет, бесится, но однажды замечает, что новый мальчик тянется именно к нему и хочет завоевать его расположение… В общем, мура полная, и – какая неожиданность! – счастливый конец, ну, то есть два счастливых конца, как я понадеялся в своих мечтах, потому что в целомудренном корейском кино единственным проявлением чувственности (кроме мордобоя) может быть только поцелуй на контражуре. Но герои были мне симпатичны, и за два часа экранного времени (десять серий по двенадцать минут) не успели надоесть глупыми несуразностями поступков, без которых не обходиться ни один подобный фильм. Так что я в общем не без удовольствия переводил и даже постарался, чтобы их диалоги получились более осмысленными, чем в оригинале.   
Отослав работу заказчику, я решил вознаградить себя небольшим гастрономическим развлечением – не стал готовить обед, а прогулялся до «Иль Патио», чтобы съесть пасту с жареными креветками и полюбоваться на Алика. Алик был там официантом, и я с ним как бы слегка заигрывал. Нелепо… В мои-то годы! Он был очень милый, и знал, что нравится мне, и даже не старался притворяться натуралом, когда просёк меня (а я тоже особенно не шифровался). Он мне улыбался, заказ приносил быстро, а у столика задерживался, я шутил, невинно его подкалывая, а он позволял себе понежиться в облаке моей симпатии, совершенно для него безобидной, да ещё и подкреплённой солидными чаевыми. Я взял бокал пино гриджио, простенького, но хотелось, а потом еще один, настроение было игривое, я сидел у окна и глазел на прохожих, загадывая, сколько пройдёт мимо симпатичных парней (двое), и посмеивался над собой.
И всё же, когда я вышел на улицу, не только в желудке, но и на душе была тяжесть. Ещё одно совсем напрасное напоминание о том, что всё в прошлом.
Я себя не обманывал. Давно не ждал от жизни несбыточного, и не плакал от отсутствия невозможного. Пытался обрести уверенность в себе, учиться радоваться тому малому (или большому!), что судьба позволяет иметь. И право, что это за печаль, что не всё, что нравится, можно потрогать руками. Вот, идет симпатичный парень, ну почему же он должен быть именно с тобой? Почему надо печалиться оттого, что чьё-то красивое тело тебе недоступно? Многое из того, что ты имеешь, недоступно и невозможно для других, неужели они так же казнятся, что не имеют твоих мозгов, способностей или даже денег? Разве это для них не желанно? И почему каждый не ценит того, что имеет, и грустит о том, чего лишён?
Но весна уже расцветала, и было приятно не кутаться в куртку, даже и застёгивать не надо, и ветерок пошевеливал остатки волос, ну, или приятно холодил лысоватую черепушку, всё зависит от взгляда на жизнь. Я люблю лето, люблю яркую лёгкую одежду на молодых, люблю свободу движения… И с первых же тёплых дней начинаю грустить оттого, что они скоро кончатся. Мне всегда казалось, что люди, обречённые три четверти жизни мёрзнуть, во всём отличаются от тех, кто не ведает этой муки. Жить нужно в тёплых краях. Жизнь и цивилизация возникли там. Холод по необходимости делает людей изобретательными. А в тепле можно творить без принуждения. 
Вернуться домой было приятно. Я люблю свою квартирку, всё там устроено удобно, по мне. Дом наш пятьдесят восьмого года постройки, но считается «сталинским», потому что кирпичный и потолки три метра, и паркет, и подъезд довольно вальяжный, с неторопливым вместительным лифтом. Когда я покупал её, она была в жутком состоянии, но я увидел в ней возможности, и не прогадал. Большая комната справа была непропорционально длинна, но от входа прямо через прихожую двустворчатая дверь вела в квадратную комнату поменьше, и я снес стенку, соединив её с кухней, так что получилась уютная и довольно просторная жилая. А вторая стала и спальней, и кабинетом. Я открыл окно, выходившее во двор, там уже зеленело, и ребятишки играли и кричали что-то, и мне не мешало это, напоминало детство. Я собрался было почитать, но вино ещё туманило мысли, и я решил прилечь. Кровать была ненужно широкой, из прежней жизни, но менять её было глупо, а спать удобно. Хотелось рухнуть, не раздеваясь, но я не позволил себе эту слабость, снял верхнюю одежду, стараясь только не глядеть в громадное зеркало на стене.
Зеркало мне тоже досталось в наследство от досугов с Серёжечкой. Когда он был помоложе, то любил себя разглядывать, он и вправду был ничего, хотя и не восторг, но трахался он с удовольствием, и его особенно возбуждало смотреть на наше отражение. Поэтому зеркало, в полный рост, висело напротив кровати, существенно расширяя и пространство, и возможности.
Серёжечка долго был моим ангелом-хранителем, уж точно последним в этой жизни. Мы познакомились в лучших традициях жанра во время туристической поездки, для меня редкой, для него – привычной. Я давно хотел побывать в Хорватии, наслушавшись рассказов и насмотревшись картинок её красот. Красоты на самом деле были потрясающие, от разнообразия ландшафтов и насыщенности цветов захватывало дух. Но сервис оставлял желать. Всё там было как-то по-простому, люди дружелюбные, но их пофигизм обезоруживал. Когда на горном перевале у нас заглох автобус, нам простодушно предложили добраться до отеля пешком, чтобы не ждать (неопределенно долго) техпомощь. Идти было «недалеко», километров пять. В рядах соотечественников возник ропот и отчаяние, и тут Серёжечка проявил свои самые прекрасные качества: дружелюбие и оптимизм. Он всех утешил, развеселил, ободрил, сказал, что прекрасно знает эту дорогу, пообещал незабываемые ощущения от прогулки по живописной пешеходной тропе, привал у небольшого ресторанчика, где можно будет выпить холодного пива… Словом, настроение изменилось, и катастрофа превратилась в приключение. Меня это поразило, я ему жутко позавидовал, не понимая, откуда он черпал своё воодушевление и доброту к людям, большинство из которых не заслуживало даже безразличия.
Серёжечка был симпатичным, большим парнем, с прекрасными добрыми глазами. Серёжечка у него тоже была, маленькое колечко в левом ухе. Ему было сорок, а мне – за пятьдесят. Почему он обратил на меня внимание, я не представляю, но мы за несколько дней сблизились, подружились, а потом как-то само собой оказались в одной койке, и финал, судя по всему, устроил нас обоих. Хотя он был совершенно не похож на всех, кого я раньше искал (и так редко находил). О прежних партнёрах Серёжечки я не узнал вообще ничего: он был в этом болезненно щепетилен, и не назвал ни одного имени, даже описания не дал. Я тоже сперва помалкивал, чтобы не обидеть его сравнением, а потом эта тема незаметно исчезла из наших разговоров, и это была целиком его заслуга. Мы будто начали с чистого листа, без груза прошлого и без далёких планов.
Скромный и тактичный, в сексе Серёжечка был на удивление раскрепощён и многообразен. Трахаться с ним было интересно и весело. Пожалуй, с ним впервые я не думал о своих несовершенствах и получал незамутнённое чувственное удовлетворение. Он был горазд придумывать разные позы, с удовольствием пользовался игрушками, и, хотя был заметно крупнее меня (а может быть, именно поэтому), обмирал от моего члена в своей заднице. Нам было хорошо вместе. Мы дружили, никакой страсти между нами не возникло, было ровное, тёплое нежное чувство, мы подшучивали друг над другом, легко прощали слабости, и даже потакали им. Серёжечка прекрасно готовил и баловал меня тортиками и пирожками, гибельными для фигуры, если бы она была. Он и сам был не худышка, но сложение имел хорошее, да ещё и подкачивался, без фанатизма, непринужденно, как всё делал. И главное – он был рядом, готовый и помочь, и утешить, не влезая в душу. Наши отношения длились восемь лет, и это были, наверное, самые светлые, спокойные годы моей жизни. Я был уверен, что так будет до самого конца, но внезапно Серёжечка, смущаясь и хмурясь, сказал, что ему предложили повышение, очень важное и перспективное, но связанное с релокацией… Он был юрист, занимался корпоративным правом и недавно стал партнёром в новой, выросшей из социальной сети, компании, развивающей современные peer-to-peer сервисы. Всё это было недоступно моему пониманию, но компания оказалась очень успешной, разрослась, штаб-квартира уже переместилась в Калифорнию, продолжала открывать представительства в разных странах, и вот Серёжечке предстояло возглавить такой филиал в Мексике. 
– Нам нужен надёжный человек там, страна большая, непростая, коррумпированная, а у меня всё-таки испанский второй… Вот я и думаю...
– Милый, да что тут думать! Это же такой шанс! Сам видишь, что у нас тут зреет, нужно ехать, и закрепиться, потом может быть вообще в Штаты переберёшься, кучу денег заработаешь…
– Всё так, но как же ты тут, без меня?
Это печалило, но мы были взрослые разумные люди, и понимали приоритеты. 
– Может, я и тебя перетащу? – смущённо спрашивал Серёжечка.
– Вот когда освоишься, тогда посмотрим. Хотя я там свою жизнь не очень представляю.
Это было абсолютно искренне. Я уже давно понимал, что опоздал уезжать. Нигде я не буду своим, везде останусь эмигрантом, а чужим лучше уж быть на родине, какая ни есть…
Перед отлётом Серёжечка плакал, а я его утешал, но провожать всё-таки не поехал, тяжело было.
Вот так на седьмом десятке остался я один-одинёшенек.
Ещё слегка пьяненький, я лежал без сна и наплывали воспоминания. Я удивлялся им, позабытым. И более всего – стыдился. Сколько наделал глупостей, сколько ошибок, сколько пакостей… 
Неутешительный итог. Впустую прожитая жизнь? Только употреблял и тратил созданное, накопленное другими. Совестно, что принимал всё это, как должное, даже без особой признательности. Теперь, кроме раскаяния, только и осталось, что запоздало благодарить всё и всех, кто отдавал и отдает то, чем я пользовался и продолжаю пользоваться безвозмездно. 
Привычно легонько жалея себя, я уснул незаметно.
И вот оно, снова. Я как будто захотел по-маленькому, встал с постели, поёживаясь, потому что футболка и трусы казались чужими, и в полусне побрёл в ванную, к раковине, чтобы не целиться, и вдруг понял, что стал как-то выше, и могу писать, не упираясь мошонкой в холодный фаянс. Я посмотрел вниз и обомлел. Мой старый дружок был непохож на себя. Он стал больше, плотнее и красивее. И струя, бившая из него, была тугая и мощная. Я поднял взгляд и убедился: то, что в прошлом сне было смутным и размытым, теперь сияло во всём блеске. Да, это был точно я, и я был прекрасен. Молодое лицо обрамляли густые русые кудри, глаза были ясные и лучились… Не понимал прежде, что это такое, а вот теперь уразумел. 
Дальше – больше. Футболка стала мала, потому что плечи раздались в ширину, и я стянул её с себя, а трусы уже сами упали на пол, потому что были безразмерно велики. Всю жизнь я комплексовал из-за своей мучнистой белизны, старался загореть, корчился под солнцем, а потом и под кварцевой лампой, но ничего, кроме болезненной красноты, не получал. А сейчас кожа была смуглой, гладкой и упругой. Грудные мышцы были чётко очерчены и небольшие соски из середины разошлись, как им и положено, к бокам. На плоском животе ясно проступали кубики пресса, а ненавистные бёдра, почти не расширяясь, плавно переходили к сильным коленям. Это надо было видеть! В три шага я пролетел от ванной до спальни и встал перед зеркалом, а потом забрался на кровать, легко скрестив ноги. Я был таким, каким мечтал… Да куда там! Никогда я не мечтал быть таким, я был фантазёр, но в чудеса не верил. А теперь видел чудо. 
Я не мог насытиться своей красотой. Разглядывал, лаская взглядом опять и опять, шею, грудь, спину, живот, плечо, ноги, ступню, у меня была узкая, длинная ступня, в ней не было ничего лишнего, только безупречная простота, не натруженная необходимостью, созданная лишь для свободного шага и лёгкого, непринуждённого бега. И всё тело было таким, годным ко многому, но не приспособленным к чему-то скудно особенному.
Я любовался собой в зеркале и недоумевал, как можно было прежде любить меня, не столь совершенного, не столь прекрасного, как можно было любить, не обращая внимания на недостатки, прощая изъяны, хотя понимал, конечно, что этак мало найдется на всей земле достойных любви… Но я же и сам любил, прощая, не замечая... И было подозрение, что я всех обманывал, и меня обманывали, потому что вот каких нужно любить, вот кто только достоин. 
У меня возникло странное ощущение, что в этом сне ничего не было предопределено, что у меня был выбор, что я мог управлять им, и я решил исследовать эту возможность.
Тело, которое я видел в зеркале, требовало любви, и я не мог до конца осознать, что это моё тело, я всё ещё видел его немного незнакомым и ужасно желанным, и я вытянулся на кровати и взял член в руку. Он сразу отозвался, и вырос и затвердел… Ну ничего себе! Он был большой, нет, реально большой, не гигантский, но очень большой, темнее, чем был у меня, и в руке лежал плотно, только-только помещаясь в ладони. Я начал ласкать его, а другая рука потянулась к соскам, это возбуждало невероятно, я выгибался дугой, но старался сдерживаться, чтобы продлить наслаждение, и наконец позволил себе кончить, пережив такой оргазм, какого не испытал никогда в жизни. Сперма выстрелила мне в лицо, раз, другой, третий, и залила грудь и живот… 
Я думал, что проснусь тут же, но я лежал, дыхание успокаивалось, и сон не заканчивался. Липкий и потный, я пошёл в ванную и встал под душ. Вода ударила горячими струями, и это ощущение тоже было новым, радостным, кожа не намокала, будто отталкивая капли, дышала, сияла, жила… Я растёрся полотенцем, исследуя все закоулки своего нового тела, и хотел прикоснуться к каждой выпуклости, каждой его впадине. Наконец, я понял, что устал и хочу спать. Я вернулся в постель, закутался в одеяло...
И очнулся.
За окном уже горели фонари, и гомон ребятни во дворе утих, я лежал в полутьме и приходил в себя. Наверное, это так и нужно назвать: приходил в себя. Но кто был настоящий «я»? И каким же был этот «я»?
Не могу сказать, что в моей жизни не было любви. Это неправда и несправедливо по отношению к тем, кто меня какое-то время – иногда не такое уж малое – любил. Любил и я, это уж как водится, со слезами и соплями. Бывала привязанность, симпатия, нежность, даже уважение. А вот чего не было – так это вожделения. Меня никто не хотел. Трахать – да, трахали, и давали, не отталкивали, это бывало приятно, разнообразно, технично, но всегда краешком сознания (а иногда и очень трезво) я понимал, что меня не хотели. И считал это естественным: кого могут привлечь мои постыдные телеса? Мордочка у меня была очень ничего, волосы густые, глазёнки умные, рот красивый с пухлыми губами, и целовался я, говорили, очень хорошо. Но всё, что было ниже лица, торопило отвести взгляд…
Да и сам я ведь тоже не испытывал таких уж сильных страстей. Мальчики, которые разжигали во мне пожар желаний, были по всем меркам так хороши, что могли выбирать из лучших, и я никогда на них не претендовал, не пытался даже, провожая взглядом, как проносившийся мимо поезд в прекрасные, неведомые края. Я знал своё место, и был благодарен за любую случайную ласку.
Я помню очень ясно одно из первых своих совокуплений. Да, это было на даче, ранней осенью, компания человек семь-восемь завалилась с вечера пятницы, долго со смехом готовили шашлык, углей было маловато, мясо получилось наполовину сырым, наполовину горелым, но ведь не жрать мы ехали, а водки было много. Часам к двум гости разбрелись «по интересам», а я, как обычно, был готов к одиночеству и поднялся в крошечную холодную мансарду, залез под бабушкину перину и задремал. Но скрипнула дверь. Матвей был в прошлом подающий надежды фигурист-одиночник, а теперь тренировал «педерастающее поколение», не красавец, но тело у него было хорошее, форму он держал. Это я мог в полной мере оценить, потому что он был голый. Он откинул край перины и забрался ко мне. «Согреешь?» – спросил пьяным голосом, не ожидая ответа. И прижался сзади, пенис у него был средний, но крепенький. И так, без подготовки и смазки, вставил мне, постанывая и покряхтывая, кончил внутрь и заснул.
Матвей меня не привлекал особенно, и на его интерес я никогда не рассчитывал, недостатка в партнёрах он, привыкший побеждать, понятное дело, не испытывал. Полежав немного в его вялых объятиях, я оделся и вышел из дома, затихшего, сытого, в рассветное, холодное, ясное утро. Взял ведро и пошёл через поле к роднику. Трава вдоль тропы серебрилась первой изморозью, попа болела жутко, и я был тихо счастлив. А Матвей того, что было ночью, просто не вспомнил.
Счастье не бывало долгим. Гораздо более знакомым было ощущение одиночества, непонимания и тоски.
И теперь, вспоминая свой сон, своё совершенное воплощение, я негодовал от того, сколько упустил, сколько не испытал.
Потом я сообразил, что лежу голый. И не помню, когда успел раздеться. Смутные подозрения зашевелились в голове, и я пошёл в ванную. Точно! Футболка лежала на табуретке, а трусы валялись на полу, там, где сползли с меня во сне. Что же, я ходил как сомнамбула? Я стал вспоминать, что ещё из моего сна могло оставить свой след, и потянулся к полотенцу. Влажное! Значит, и душ я принял на самом деле. Это меня встревожило. Сон был прекрасен, и я помнил его во всех деталях, что тоже было необычно. Но купаться, не просыпаясь, – это как-то слишком… А если я газ включу? Надо как-то проследить за этим, вдруг повторится… Но разумные соображения не могли отменить того, что я уже знал: я хочу, хочу увидеть этот сон снова.
Я попытался вернуться в привычный порядок, зарядка, завтрак, уборка. Была пятница, по пятницам я обычно пылесосил, а в понедельник, день неприятный, хотя давно уже ничем не отличимый от остальных, мыл ванную и кухню. Можно было бы приглашать уборщицу (или уборщика, я смотрел на YouDo, к удивлению, довольно много мальчиков, узбеков и таджиков, уборкой подрабатывали), но не хотелось впускать постороннего человека в свою нору, и я поддерживал чистоту сам, чертыхаясь и постанывая. Я шарил щёткой под мебелью, думал, что надо бы сменить мешок, а то уже припахивает старой пылью, и вдруг подумал, какой бы была моя жизнь, если бы я и в самом деле был таким, как во сне, неотразимо прекрасным? Каким было бы детство, юность, с кем бы дружил, в кого бы влюблялся, и кто влюблялся бы в меня? В какой институт бы поступил, какую бы специальность выбрал (уж не корейский язык, это точно), и на какую работу бы устроился… но это было вторичным, а главное – как бы сложилась личная жизнь? Порхал бы от одного любовника к другому, умножая лёгкие победы, или сразу нашёл бы единственного, того самого? Но где бы я искал его? И вот основное: какого единственного я на самом деле хотел? В своей реальной жизни мне было интересно общаться с теми, кто физически меня совсем не привлекал, и даже мысль о сексе с ними была невозможной. А с теми, к кому влекло, было трудно или не о чем разговаривать. Как-то в первые студенческие годы, когда я мучился от одиночества и упивался им, язвительно охраняя свою исключительность, мама решила познакомить меня с сыном своей школьной подруги, умным мальчиком и тоже застенчивым. Откуда она взяла это «тоже»? Я застенчивым никогда не был, наоборот, довольно развязным, когда ко мне хоть кто-то обращался. Я пошёл к ним в гости, и Юлик был приветлив, старался заинтересовать, он был очевидно интеллигентен, начитан, круг его интересов был широк и разнообразен, он явно хотел дружить, и я сразу заподозрил его ориентацию, может быть ему самому ещё не внятную. Но он был нескладный, костлявый, от него странно пахло чем-то несвежим, а самое главное, у него был странный, срывающийся с баритона на фальцет хриплый голос, словно он начал ломаться, но именно что сломался совсем. И меня так напрягало всё это, что я просто не мог себя заставить с ним общаться, один ещё раз зашёл к нему, они жили в нелепой квартире в допотопном доме на Маросейке, одна комната была крошечная, а другая огромная, метров сорок, тёмная, и в средине высоченный потолок подпирали две колонны, и мебель там стояла тоже доисторическая, и мы сидели на какой-то хлипкой кушетке Рекамье, обитой потёртым и выцветшим штофом, и он поил меня жидким чаем с крошившимся в руке несладким печеньем, и наклонялся ко мне всякий раз, когда я что-то говорил, будто не расслышал, смеялся слегка нарочито, и я не чаял, как сбежать, не обидев его уж слишком откровенно. И потом вспоминал о нём с притворным ужасом. Мне такое не годилось. Мне нужен был хорошенький. А сам-то был каков? Чем лучше? А Юлик, между прочим, стал довольно известным литературоведом, мне попадались его статьи, высоколобые немножко, но дельные. 
А вот пример противоположный. Уже в годы утерянной невинности, когда я тусил в довольно пёстрой компании, с компактным ядром прожжённых блядей и лёгким, зыбким ореолом летучих однодневок, прибился к нам яркий, статный парень, недавно перебравшийся с южной окраины в столицу и искавший любую возможность тут закрепиться. Член юношеской сборной по академической гребле (ну, сами понимаете, как мы на эту тему шутили), Дато был добрым, контактным, покладистым мальчиком. Роскошное своё тело он считал, не без основания, капиталом, и был готов вложить его в перспективное предприятие. Но и в маленьких приключениях себе не отказывал, а к нему просто очередь стояла. Я тоже на него облизывался, но попыток не предпринимал, уж очень очевидна была разница в наших «весовых категориях», и я так унижаться был не готов. Дато относился ко мне хорошо, уважительно даже, ему было девятнадцать, а мне под тридцатник уже. И вот однажды мы были в сауне, сняли номер на восемь хуёв, это было у нас заведено раз в неделю, и я отмокал один в купели, остальные выпивали в предбаннике, а Дато вышел из парилки и плюхнулся рядом со мной. Плеснул шутливо в лицо, а потом ногой уперся мне в пах, пошевелил пальцами. Я протянул руку, удержаться уже было трудно, да и зачем, он не отстранился, приподнялся из воды и сел на край. Пенис у него был под стать фигуре, крупный, длинный, с красивой большой головкой, просто просился в рот. Он кончил довольно быстро, дал мне проглотить, а потом помог мне рукой, там и оставалось-то секунд двадцать, чтобы мне отстреляться… Он улыбался, по-доброму, понимающе, и я знал, что это был просто небольшой подарок, проявление кавказской щедрости. Но если бы я был так хорош, как теперь во сне, и он был бы готов для меня на всё, а я мог устроить ему прописку, работу, и он бы остался мне верен, я в этом не сомневался, он умел быть благодарным и честным… И что? Кроме секса у нас не было бы ничего общего. Он был недалёкий, совсем простой… Да, после нескольких лет совместной жизни, у нас, конечно, появились бы общие темы, бытовые, домашние, и может быть, всё было бы не плохо, уютно даже, но мне бы пришлось быть очень снисходительным, и приноравливаться в любом слове, и я уверен, что скоро бы возненавидел и себя, и его...
Так кто же мне был нужен? И существовал ли такой в природе? Вот, любой на выбор. Кто? Я мог, пожалуй, назвать несколько персонажей из фильмов и книг, но это были выдуманные люди, и я понимал, что за пределами сюжета общение с ними непредсказуемо. А из знакомых или известных людей не мог выделить никого. Перепихнуться – да, это будет длинный список. Но связать жизнь? И получалось, что я, в сущности, ничего и не потерял… 
О, это был явный самообман. В душе я не готов был это признавать, и всё равно понимал, что у красавца, умного, очаровательного и талантливого, выбор существенно больше, чем я могу себе представить. И мне очень бы хотелось попробовать.
Как говаривали в прежние времена, «случай не замедлил ему представиться». Той же ночью сон повторился, и я уже ждал его и был готов. Я очнулся и огладил себя. Да, всё так. Часы показывали половину второго, времени было достаточно. Я хотел испробовать всё, что могло моё новое прекрасное тело. 
Я уже знал, что буду делать. Я достал из стенного шкафа в коридоре Серёжечкино наследство: тяжеленные гантели, тугой эспандер. А под кроватью пылилась складная беговая дорожка, давно собирался её продать, она была довольно дорогая, с наворотами, и её бы точно купили, если дать хорошую скидку, я же не заработать на ней хотел. Но она не мешала, была не на виду, и руки не доходили. А теперь я хотел её испытать.
Я встал перед зеркалом. Гантели показались легковаты (а когда после отъезда Серёжечки в шкаф убирал, кряхтел и охал), и руки словно вспомнили привычные движения.
Прежде я ленился серьёзно заниматься гимнастикой, и вообще следить за своей внешностью, потому что желаемый результат был безнадежно далёк. Но теперь напряжение всех, неведомых мне прежде мышц и связок было возбуждающим и радостным. Я наслаждался, отжимаясь, качая пресс, растягиваясь и скручиваясь до изнеможения. Потом я встал на дорожку и побежал… Я бежал стремительно и мощно, я бежал, как не бегал – и не мог бегать! – никогда прежде. Я бежал, и восторгом полнилась грудь, в голове было гулко и легко. Мышцы звенели и отзывались молодой болью. Как же мне не хватало этой боли, не той, что приносит с собой старость, не нытьё привычных мест или тревожные уколы ещё неопределённых болезней, а вот эта здоровая, полная надежды боль свободного тела, которое становилось всё сильнее и выносливее… Несмотря на нагрузку, эрекция была у меня постоянно, и в конце наградой было кончить перед зеркалом, когда неудержимый всплеск ударил в стекло, стекая по нему тяжелыми белыми каплями…
 Что ещё? Я уже знал, как чудесно было стоять под душем, и обжигающим, и ледяным. Надо было понять новизну и других ощущений. Могу ли я по-новому чувствовать вкус? Я сварил кофе, крепкий и пил его чёрным, без сахара, и это было великолепно. Горечь была терпкой и яркой, и я снова ощутил прилив энергии – и желания.
И тогда ещё одну коробку я снял с антресолей. В ней прятались наши с Серёжечкой игрушки, много их накопилось со времени первых экспериментов: и клипсы на соски, и кольца на мошонку и член, и кожаная сбруя, и фаллоимитаторы, и анальные пробки разных размеров, поменьше для меня и весьма внушительные для Серёжечки. Теперь я пробовал их все, и те, что раньше пугали одним своим видом, пришлись очень даже к месту, и эти ощущения тоже манили и возбуждали, и эта сладкая боль была желанной. Я кончил ещё трижды. Это было невероятно, и уже ныло в промежности, но даже эта тягучая и неудобная боль была по-своему приятной. 
Чтобы расслабиться, я налил в стакан на два пальца «Гленливета», выдержанного, к вискарю я пристрастился довольно поздно, лет в сорок, и теперь хотел проверить, так же ли он мне понравится в молодом сне. О, да! К счастью, в этом предпочтения мои не изменились, и напиток показался мне даже ещё богаче, словно вкусовые рецепторы тоже помолодели. Уже рассветало. Я открыл дверь и ступил на балкон. Было ещё очень прохладно, и голую кожу пощипывало, и это тоже мне понравилось. На дереве, которое почти протягивало ветки мне в окна, уже распустились почки, и запах этих первых листочков казался таким сильным и свежим, что хотелось впитать его весь без остатка, да и другие запахи были острее. Двор был ещё тихий, но из какого-нибудь окна меня могли увидеть (хотя вероятность в такой ранний час была невелика), а мне было всё равно… Да нет, не всё равно, мне хотелось, чтобы кто-то увидел меня и охнул, и покачал головой, или присвистнул: вот это да, ничего себе парень! Спать всё ещё не хотелось, и я подумал, как замечательно было бы пойти прогуляться, но сообразил, что мне нечего надеть: вся моя нынешняя одежда была бы мне не по фигуре, да и уродовать себя старыми шмотками я не собирался. Делать было нечего, и я решил на пробу поработать. Лежал у меня перевод, не срочный и почти бесплатный, так, услуга приятелю, рекламный проспект новой линии косметики, я всё откладывал его, скучный он был, как по мне. И вот я открыл ноут и стал переводить с листа. И поразился, как здорово получалось. Я забыл про очки, это я потом сообразил, но я не только сразу находил нужные слова, но и печатал вдвое быстрее, чем обычно, вслепую. Вот это меня позабавило и вдохновило. И мне поскорее захотелось проверить, что останется от этого утром, когда я проснусь… Я глотнул еще виски, понадеялся, что сумею отключиться.
 
Да, я открыл глаза, и тут же понял, что вернулся. Зрение стало привычно нечётким, и холод, который бодрил меня во сне, стал неуютным, так что я поспешил (насколько получилось) накинуть халат и прикрыть балкон. И кольнула мысль: а что, если меня и правда кто-то видел, когда я выперся туда нагишом? Вот стыдобища! Как-то надо это контролировать всё же. Сны снами, но мне тут ещё жить, если повезёт.
Да, перевод… Но сначала помочиться, простата о себе настойчиво напоминала. Печально я глядел на вялую струйку и сморщенный член. Я уже давно привык не обращать на это внимания, притерпелся, а теперь из-за этих дурацких (но таких чудесных!) снов, нынешнее убожество моего организма опять вызывало досаду. Я заправил кофеварку и вернулся к столу. Перевод был на месте. И он был отличным! Не знаю, сколько бы я с ним провозился наяву, но во сне мне удалось сделать его почти блестящим. Это было странно, даже встревожило. Пусть я брожу как лунатик, но эта активизация мыслительных способностей была необъяснимой. Говорят, что такое иногда происходит при опухоли некоторых отделов мозга, и подумал, что, наверное, стит провериться. Я давно не хожу к врачам, и со всеми своими болячками справляюсь сам. Конечно, это возможно только оттого, что ничем особенно серьезным и сложным я не болел, но тут дело другое. Кофеварка забулькала, я заторопился в кухню, и споткнулся о беговую дорожку, которую не убрал во сне. Интересно, сколько на самом деле я «пробежал»? И удалось ли мне хоть пару раз поднять эти гантели. И тут взгляд наткнулся на ящик с игрушками. Бога ради! Я что, действительно их использовал? Маловероятно! Если бы мне и удалось затолкать в задницу такой огромный дилдак, я бы сейчас ходить не смог... Но на зеркале остались потёки спермы до самого пола, и тут уж я совсем оторопел. Да не может такого быть, это за неделю столько не накончаешь! 
Что-то смутно стало ворочаться в голове, какие-то намёки, какие-то предположения, и я постарался отогнать эти мысли, потому что справиться я сейчас с ними не мог.
Я сварил себе овсянку, похлебал кофе (как обычно, со сливками и сахаром), но не получил от завтрака привычного удовольствия, пресным и безвкусным он показался. Я рассердился на себя и пошёл оттирать зеркало от ночного безобразия.
Дел на сегодня особо не намечалось, можно было сходить за продуктами, купить чего-нибудь вкусненького, но даже радовать себя теперь мне не хотелось. Я не мог отделаться от ощущения, что всё это, рутинное и привычное, не есть настоящая жизнь, а настоящая – только в моём сне. И я сдался, начал представлять себе, какой она могла бы стать, ну вот, если бы я сейчас снова оказался там. 
Для начала нужно было одеться. Я зашёл в сетевой магазин одежды и стал выбирать.
Я люблю хорошие вещи. Если вдруг решаю что-то купить, приглядываюсь долго и придирчиво, сравниваю, ищу выгодные предложения… И потом долго радуюсь удачному приобретению, рассматриваю, как замечательно оно вписалась в мою жизнь. Но бывают и спонтанные покупки, и если вещь оказалась некачественной или неподходящей, стараюсь её не замечать, даже прячу, а если всё же вспомню о ней, поморщусь с досадой. Злюсь на себя, как мог быть таким дураком. 
Я тоскую по основательной подлинности вещей. Теперь только большое богатство позволяет окружать себя настоящим. В моей комнате один лишь дедушкин столик и кресло сделаны из дерева, все остальное – прессованные опилки, пластик, синтетика… Ничего в том плохого нет, удобно и практично, но – тоскую по подлинному. 
Никогда прежде я не считал себя неимущим. Чувствовал, что принадлежу к «среднему классу» с оттенком аристократизма (совершенно необоснованно). Теперь, по сравнению с уже невообразимым, а не только недоступным новым богатством, мне приличествует лишь «достойная бедность». Мне всегда хотелось быть богатым – именно быть, а не заработать. Богатство привлекательно как феномен, как явление, как дар. Выиграть, получить наследство, найти клад... Так же, как благородное происхождение. Получить что-то без труда, как должное. Богатство нужно, чтобы тратить. И с наслаждением! Зарабатывать большие деньги скучно. Либо понимаешь, что получаешь больше, чем заслуживаешь, или отнимаешь у других, и это тревожит и мучает. А если не понимаешь, то застываешь в самодовольстве. Если деньги становятся самоцелью, их приобретение отнимает всё время и все силы, так что с удовольствием тратить для счастья уже не получится. И богатство превращается в демонстрацию, иногда экзотическую, но почти всегда пошлую. Прочёл как-то у Довлатова, что нищета и богатство – качества прирождённые. А я всегда мечтал о богатстве старом, вековом. Как в английских романах о загородных сельских имениях, конечно, тоже уходящих в прошлое, о дверях красного дерева, которым двести лет, о паркетах и гобеленах, о портретах и статуях, фарфоре и хрустале… Увы, не в том печаль, что этого нет и не будет, а в том, что и не было! И всё же, словно вспоминая не бывшее, люблю хорошие вещи. Это семейное. Сестра тоже любит и покупает их, но мне, с моим снобизмом, её «хорошие» кажутся только неоправданно дорогими, потому что по-настоящему качественные вещи ни она, ни я себе позволить не можем. 
С одеждой у меня совсем особые отношения. Я с детства мечтал красиво одеваться, причём знал, что дело не в моде, а в том, чтобы выглядеть хорошо, даже отличаясь от большинства. Например, примерял театральные костюмы из бабушкиного сундука, она сумела сохранить их со времён своей актерской молодости. Натягивая фрак, чувствовал себя на балу, и гремел духовой оркестр, и вокруг кружились шёлк и кружева, но я не танцевал, а стоял в стороне, загадочный и задумчивый. Беда была в том, что фрак, пошитый для взрослого мужчины, едва на мне сходился, и не сообщал мне никакой таинственной элегантности. Когда я подрос, в юности, мне хотелось носить расклёшенные джинсы в облипку, у которых низкий пояс почти ложится на выпирающий гульфик. И батник из тонкого трикотажа, который, чтобы не выбивался из брюк, застёгивался особой шлейкой между ног. Но батник бугрился на мне уродскими валиками, из джинсов выпирала только задница, а между ног не просматривалось ровным счётом ничего. Это было так унизительно, так нелепо! И я, один раз натянув на себя эти с трудом и недешево добытые шмотки, покрутившись перед зеркалом, стыдливо прятал в ящик подальше, чтобы никогда больше не достать. И давал себе слово впредь носить только то, что похоже на чехол для мебели. И снова через какое-то время не мог удержаться. 
А ещё трусики и плавки… Это мой фетиш с детства. Мальчики в плавках будоражили меня даже больше, чем голенькие. Мальчики и плавки были словно созданы друг для друга, это была самая естественная, подходящая им одежда. И когда я видел симпатичного парнишку, я не мог не раздевать его взглядом, представляя, как он выглядит в трусиках, маленьких, тесных. В моём детстве никаких плавок у мальчиков вообще не было, купались в сатиновых длинных трусах, а у взрослых были – тоже сатиновые, плотные, два широких треугольника, с завязками или пуговками с одного бока, чтобы можно было переодеваться, не снимая семейки. Были ещё шерстяные купальные трусы, но в них плавать было сложно, они, намокая, становились такими тяжёлыми, что запросто могли уйти на дно. Девушки форсили в шелковых или трикотажных купальниках, но мужчинам не полагалось быть красивыми. В шестидесятые стала появляться синтетика, и плавки вдруг сделались яркими, цветными и облегающими. Отечественные изделия были незамысловаты, но появлялся импорт из Польши и Югославии. Однажды я, обходя этажи «Детского мира», с пылающими от стыда щеками заглянул в секцию нижнего белья и спортивной одежды. И увидел на витрине потрясающие купальные трусики. Это были хипсы, как сейчас бы сказали, но тогда таких слов никто здесь не знал. Они выглядели как крошечные штанишки, и даже маленькая декоративная ширинка у них была, как бы застёгнутая на большую золотую пуговицу. Они должны были узкой ровной полоской обхватывать бёдра, обрисовывать попку и можно было лишь догадываться, как восхитительно в них бугрился подпёртый мошонкой пенис. Всё это вспыхнуло в моём воспалённом воображении, и разум мой помутился. Плавки стоили шесть рублей. Это было немыслимо дорого. Обыкновенные туфли, которые носил и я, и папа, черные, кожаные, на резиновой подошве, стоили одиннадцать пятьдесят. Родители денег мне никогда не давали, считалось, что тратить их мне не на что, но бабушка дарила на день рождения двадцать пять рублей, и на Новый год десять, что всегда вызывало мамино неодобрение. Она считала это опасным искушением, но всё же отбирать не пыталась. Конечно, с собой я их не носил, они лежали в столе, в почтовом конверте с портретом писателя Аркадия Гайдара, меня и назвали Тимуром в его честь. Деньги были, копились на что-то особо вожделенное. И вот оно. На следующий день, замирая сердцем, я после уроков поехал в «Детский мир». Вдруг их уже раскупили? Но нет, они лежали, дожидаясь меня. В наличии было два цвета: темно синий и ослепительно белый. Выбор был невозможен, и я дрожащей рукой отдал кассирше двенадцать рублей. Стояк у меня был на всём пути до дома. Запершись в комнате, пунцовый и потный, я стянул с себя всё и встал перед зеркалом у платяного шкафа. 
Это было ужасно. Сладострастные мечты не разбились вдребезги, это было бы слишком возвышенно. Они сгнили, распадаясь на отвратительные хлопья плесени. Моё уродство только подчёркивало, как восхитительно смотрелись бы плавочки на настоящем мальчике. Я был раздавлен, я икал от ненависти к себе, и жаль было истраченных впустую немыслимых денег, и я знал, что никогда, ни за что на свете их больше не надену.
Забавно, что плавки эти очень долго сохранялись в ящике, ведь выбросить их я тоже не решался, и в конце концов, уже изрядно потускневшие и потерявшие эластичность, они всё же пригодились мне, когда я похудел, и отваживался купаться в дачном деревенском прудике.
И вот сейчас я сидел с ноутом и выбирал, во что можно было бы одеть моё великолепное воображаемое тело.
Конечно, я начал с трусов. Я даже не рассматривал достойные, привычные геям модели Калвина Клейна или Армани. Нет, мой взор искал более экзотичные и эротичные бренды. Мне нужно было что-то очень откровенное, но в то же время изящное. И я отыскал пару слипов, джоки и свои любимы хипсы. Возникли сомнения по поводу размеров, но так как всё это было просто мечтой, я выбрал S, потому что, несмотря на очерченные, выпуклые мышцы торса, внизу я хотел видеть себя тонким и легким. 
И джинсы, с низкой посадкой, одни светлые, другие чёрные, взял на 28 дюймов, а рост свой я определил чуть выше среднего, просто симпатичные метр семьдесят восемь, так я прикинул по своему отражению. 
И ещё майку с большим вырезом, никогда не мог такие носить, а очень нравилось на парнях, и даже кроп-топ, уже совсем хулиганство, и худи, чёрную с ярким принтом, и высокие кроссы, белые с оранжевой вставкой… 
Это всё было чистое безумие. И стоило немало, само собой, и я понимал, что это такие же выброшенные на ветер деньги, как те мои детские плавочки, и что я буду делать с этим своим секси-гардеробом? Даже подарить некому, ни на кого из моих знакомых это не налезет, да и не по годам… И всё же, я оплатил заказ, выбрав доставку в ближний Пик-поинт, чтобы не светиться мордой и избежать вопросов, типа, «это вы себе брали?»
В ожидании обновок, я не мог придумать, чем заняться в своем следующем сне, мне казалось глупо только дрочить и качаться, и я заснул в сомнениях, и никакого сна не случилось.
Разлепив глаза на следующее утро, я попытался понять, как это работает. Почему не было сна? Я уже ждал его, как само собой разумеющееся, и вот такой облом. Может, на этом всё? И больше никогда? И как же теперь смириться с этим? Я был растерян и настроение было ужасное, я корил себя за глупость, за нелепые ожидания чуда, и за эту свою растерянность и разочарование. Работа не клеилась, само собой, и собрать себя в кучку я не мог, всё из рук валилось. А за окном, как нарочно, стало теплеть, почти по-летнему, и молодёжь, опережая сезон, сбросила куртки и, поёживаясь, оживляла улицу яркими одёжками. Словно в насмешку, и мне пришла СМС о доставке моего заказа. Хмурый и старый, я поплёлся, забрал объемистый пакет, притащил домой. Даже сомневался, стоит ли открывать, но любопытство пересилило. Я разложил покупки на кровати, одну к другой, на подушку – худи, внутрь подсунул майку, ниже — джинсы, а под расстегнутую молнию вложил самые откровенные слипы, и даже кроссы поставил. Получилась как бы оболочка, из которой исчезло тело. Но вещи были отличные, всё, как мечтал, и я не мог не любоваться и представлял, каким был мальчик, который это с себя снял…
Воскресный день, уже длинный, тянулся и обижал и своим теплом, и ярким солнцем, и весёлым гомоном из открытых окон, обижал и тыкал меня носом в мою старость и моё одиночество. 
Я давно придерживаюсь правила, что выпивать следует в радости, а не горе заливать. Но сегодня не находил другого способа справиться с тоской, налил себе водки, порядочно налил, а потом и ещё добавил. Сел перед телевизором, включил канал Меццо, а там шёл балет в постановке Алонсо Кинга, модерн, конечно, и музыка нервная, дёрганая, но мальчики почти голые, и симпатичные, и я глядел вполглаза, и задремал в конце концов.
Я очнулся как от удара, и сразу понял, что сон вернулся. Картинка в телевизоре стала четкой и яркой, а одежда – чужой. Опьянение ушло, и я чувствовал себя сильным и свежим. Быстро скинув с себя старьё, я пошёл примерять обновки. С джоками я промахнулся. Нет, они мне были впору и сидели отлично, только вот уместить в них моё внушительное хозяйство было невозможно. Придётся ждать, когда пройдёт эрекция. И я подозревал, что ждать придётся долго. Но всё остальное было великолепно. Джинсы плотно обтянули стройные ноги, но легко застегнулись на узких бёдрах, футболка подчёркивала соблазнительные линии груди и пресса, и затвердевшие соски заметно проступали через ткань. И с кроссами я угадал, размер ноги не изменился, и я с восторгом предвкушал свою новую лёгкую пружинящую походку. Теперь, одетый, я по-другому, полнее мог оценить свою привлекательность. Я чувствовал себя не просто сексуальным и красивым, я был неотразим. У меня было тонкое, умное, интеллигентное лицо, большие, оттенённые длинными ресницами глаза, но взгляд был открытыми и дружелюбным, а чувственные губы украшала добрая улыбка. Да-да, именно такими банальными словами из дамского романа я бы описал идеального парня, с которым хотел связать свою жизнь до конца дней. Парня, каких не бывает в природе, но которого я определённо видел сейчас в зеркале.
Я хотел сейчас же, немедленно опробовать своё немыслимое совершенство. Было уже поздно, но воскресенье ещё не закончилось, улица ещё жила весенней ночной суетой, и я пошёл к двери. И тут, на пороге, я замер от ужасной мысли: это был мой сон, но что увидят другие, бодрствующие? Я уже знал, что сон оставляет свои следы в реальности, то есть я на самом деле хожу, пью кофе, принимаю душ, онанирую и кончаю, и пишу на ноуте осмысленные тексты, но даже если мне кажется, что я одетый с иголочки прекрасный юноша, ведь это всё ещё я, старый хрен в бреду! 
Это отрезвление раздавило меня. Я смотрел на свою руку, сильную изящную кисть, и вспоминал, какой она была на самом деле, с узловатыми пальцами, в старческих пятнышках на пергаменте сухой кожи. Это был мой сон, он был упоителен, но разделить его мне было невозможно ни с кем. 
И тут, вопреки логике и здравому смыслу, во мне стало нарастать возмущение и протест. Нет, не верю! Не хочу верить! Слишком реальным, слишком живым было моё ощущение своего тела, своего инобытия. Я должен был доказать себе то, что было невозможно. Я боялся разочарования, но по большому счёту риск-то был невелик. Я взял свой смартфон и устроил большую фотосессию. В новом полном своём прикиде, потом без футболки, потом без джинсов, в джоках, в слипах, потом полностью обнажённым, потом на беговой дорожке, потом на кровати, лежа, через зеркало с возбуждённым членом в руке, и затем снял видео, как кончаю уже знакомым мне феерическим извержением до самого подбородка.
Потом нужно было ждать. Это было как будто в старые времена, когда проявлялась плёнка. Мне нужно было проснуться и посмотреть, что получилось. Но я уже понял, что для этого мне нужно заснуть во сне. А сон не приходил. И тогда, чтобы время не пропадало, я устроил генеральную уборку в квартире. Формально понедельник уже наступил, так что я помыл полы, отдраил ванную комнату, вычистил плиту и духовку, и всё это получалось быстро, и усталости я не чувствовал. Чем бы ещё заняться, я не мог придумать. Никакой обычной работы не было. И ради эксперимента я решил сделать синхронный перевод корейской дорамы, которая только что вышла, заказа на неё ещё не могло быть, но я знал, что он появится на сайте завтра к вечеру. И я подумал, что могу в кои веки сорвать джек-пот. Я посмотрел серию, делая попутно заметки. Сюжет был забавный, про скромного ботана, который после несчастного случая не может вспомнить, кто он. И единственное, что связывает его с прошлым, это дневник, который он находит в комнате, где очнулся. Беда только в том, что дневник не его, а какого-то серийного убийцы. И бедный парень в ужасе оттого, что считает себя психопатом, и пытается разобраться, где его глюки, а где он настоящий.... Микрофон у меня был приличный, а за окном ещё было тихо, и я понадеялся, что сумею записать достаточно качественный звук. Да, я ещё не знал, как звучит мой голос во сне, ну вот, заодно и проверю… 
Я сделал два дубля, оба годились, и наконец почувствовал, что устал. Я сложил аккуратненько свои замечательные обновки, принял душ, почистил зубы, залез под одеяло и под обычный нарастающий шум утреннего города быстро уснул.
 
И тут же очнулся, и почувствовал, что выспался, бодрость какая-то даже осталась от всех ночных приключений. Было четверть восьмого, обычно я так рано не поднимался, но сейчас мне невозможно было медлить ни минуты. Я потянулся к смартфону и открыл галерею.
Не знаю, чего я боялся больше: что на фотографиях буду я старый, нелепый и противный, или что никаких фотографий просто не будет. Третий, самый невозможный вариант я как-то и не предполагал. Но дрожа от возбуждения и не веря своим глазам я пролистывал одну за одной картинки, и на всех видел потрясающего, невозможного парня, который был одновременно и я (несомненно, я!) и кто-то абсолютно иной, кто-то, кто у меня, нынешнего, вызывал одновременно восхищение, зависть и вожделение. Да, я смотрел на себя, как на мальчика с порносайта, и понимал, что тупо хочу на себя мастурбировать. Я удержался, почему-то это казалось неуместным, хотя волшебство и фантастичность ситуации проще было бы избыть именно таким примитивным способом.
Квартира сияла немыслимой чистотой. 
Я прямо в халате открыл ноут, чтобы поглядеть на результаты эксперимента. Потрясающе! Ушам не мог поверить! Перевод получился безукоризненным, но самым удивительным было то, как я читал текст. Голос был глубоким, выразительным, я умудрился дать каждому персонажу индивидуальную интонацию, а сам язык перевода словно бы помолодел. Я использовал современные сленговые слова, которые знал, конечно, давно этим занимаюсь, но применял их как-то иначе, более естественно и уместно. 
Добиваясь совершенства, я смонтировал запись из двух вариантов, выбрав наиболее удачные куски. Я зашёл на сайт, где выкладывали самые последние поступления, и загрузил запись. Я даже не пытался сейчас продать перевод. Я знал, что после того, как его услышат, я буду нарасхват. Я знал, что с этого дня все захотят только мою озвучку, и остальным придётся довольствоваться тем, за что я сам не захочу взяться.
Я понимал, что не могу назваться своим настоящим именем, или тем подставным, с каким я работал по договорам. Но и чужое имя я брать не хотел. И я решил (и это решение могло иметь далеко идущие последствия) создать свой новый аватар: самым естественным было стать собственным сыном. Так родился (довольно запоздало) второй Тим – Тимофей Тимурович Галанской.
Мне показалось прикольным назваться так, получалось, что наши инициалы совпадали. Странно приходит и уходит мода на имена. Имя отца, родившегося в двадцать втором, звучало совсем обычно, в начале пятидесятых мало кого назвали бы Тимофеем, зато Тимур не вызывал вопросов. А потом снова вернулись позабытые русские имена, и поэтому я-второй, который судя по всему должен был родиться в девяносто восьмом примерно, вполне мог получить такое прикольное и милое имя – Тимка. И наверное, его бы в детстве не называли Тим-Тим, насмешливо и снисходительно, как меня, и никогда не стали бы потом звать Тимыч… Да, а сейчас ему двадцать два, двадцать три... Нет, что, серьёзно? Двадцать три? Я попытался вспомнить себя в этом возрасте. Подробности стёрлись, я мог с усилием припомнить лишь какие-то эпизоды. А вот самоощущение потерялось совсем. Только одно: я был очень, очень наивным, несмотря на категоричность суждений, это я тоже вспомнил. И смешным, скорее всего, но сам этого, конечно, не мог замечать. 
И я подумал, как же интересно было бы прожить этот чудесный возраст, обладая моим нынешним знанием и опытом. Я хотел придумать Тимке биографию. Очевидно, что тут, в Москве, он незаметно жить не мог. Значит, приехал издалека, может быть, из-за рубежа. Но родиться он должен был здесь. И не от залёта, он должен был расти в любви и радости. И всё сложилось само собой. Как ни странно, я был некоторое время женат. Это было вполне сердечное согласие, «entente cordiale»: Лине Эйдельман, довольно эффектной и ироничной аспирантке, была тогда очень нужна прописка, а мне не помешал бы добропорядочный штамп в паспорте. И мы легко договорились. Мы даже некоторое время жили вместе, снимали, и это были довольно уютные, спокойные дни, у меня никого тогда не было, и мы частенько коротали вечера с бутылочкой коньяка «Ахтамар». И ребёнок у неё тоже появился, только не от меня. Мы развелись, когда она влюбилась в высоченного, яркого израильтянина, и рассчитывала уехать с ним. Но он уехал один, а Лина осталась с Сонечкой, и только через два года им удалось репатриироваться. Но эту историю легко было подправить. Предположим, Лина была лесби, и встретила в середине девяностых чудесную женщину, Иннеке из Антверпена, которая работала в торгпредстве, и они полюбили друг друга и собирались уехать вместе, если Иннеке получит новое назначение, но они хотели ребёнка, и Лина попросила о дружеской услуге. Нужен был надёжный человек, потому что увезти малыша можно было только с согласия биологического родителя. Они оформили свои отношения в Антверпене в 2001 году официально, как раз там приняли закон об однополых браках и праве на усыновление, а через несколько лет Иннеке послали работать в Южную Корею, и Лина с Тимкой тоже поехали, и вот так получилось, что Тимка и по-корейски говорит свободно, и знает ещё пару европейских языков. Мой голландский был, скажем прямо, примерно никакой, но кто же будет проверять?
Я увлечённо умножал подробности, понимая всю их бессмысленность, но это занимало меня, и, главное, позволяло не сосредотачиваться на другом, пугающем: я что, сошёл с ума или тупо свихнулся? Объяснить свой сон, свою раздвоившуюся жизнь было невозможно, и я просто лелеял её, зная, что она неминуемо, даже в этот самый момент, может закончиться. Но соблазну не мог противостоять. 
Мне нечем было заняться, да я и не хотел ничего делать, я только томился и маялся, и надеялся на то, что сон придёт снова, хотя бы ещё раз! И ведь я уверял себя, что это игра воображения, что это наваждение, или, ещё хуже, галлюцинация, бредовое состояние. И всё же самым явным желанием моим было проверить, доказать себе, что это не так. 
Для этого, по моим соображениям, нужно было заснуть. Но день был в самом разгаре, и заснуть было невозможно. От злости и раздражения я места себе не находил, поэтому собрал белье, отнёс в прачечную, потом сходил в ателье, заменить молнию на летней куртке, давно собирался, потом в торговый центр, просто так, ну и продукты купить заодно, и, выходя, заглянул в пиццерию, убедиться, что Алик сегодня работает. Был у меня безумный, дикий план…
Я вернулся домой с пакетами, усталый, измученный, но время, наконец, приближалось вечернее, и я рискнул. Я стараюсь не злоупотреблять лекарствами, чтобы не привыкать, и сохранить их уж совсем на крайний случай, но сейчас мне казалось, что случай подходящий, а то ведь доведу себя просто до нервного срыва. И я проглотил две таблетки снотворного. Задёрнул занавески, разделся совсем, лег под одеяло. 
Очнулся от боли. Голова, казалось, трещала по швам, даже перед глазами плыло. Но сработало! Я добрался до ванной, залез под холодный душ, и через минут пять отпустило, мысли прояснились. Надо было бы чашку кофе, но я не хотел терять ни минуты. Я надел свои обновки. Носков только не хватало, про носки я как-то забыл, а про свои стариковские я не хотел даже думать, так что прошлось на босу ногу, это даже правильно, так сейчас носят, нужно привыкать! Я ещё раз оглядел себя перед зеркалом. Ну, глаз не оторвать! Толстый бумажник со всеми документами некуда было положить, из кармана худи мог вывалиться, и в джинсы нельзя, да и некрасиво был получилось. Но мне и не нужно! Так что просто сунул пару купюр в передний карман. Выдохнул резко перед дверью и вышел вон.
Добежал до пиццерии за три минуты, нет, честно, три минуты, а обычно плёлся десять-пятнадцать, если не спеша. И даже не запыхался. Вошёл, и поймал в зеркальном стекле своё отражение, и снова изумился, своё ли? Оглядел зал, народа в понедельник вечером было не так много, можно было выбрать, где сесть, и я знал, какие столы Алик обслуживает. Интересно, заметит он меня?
Ну, сомневаться было бы нелепо. Заметил тут же, глазами сверкнул, я же всё подмечал и улыбнулся в ответ. Он выждал немного, приличия требовали, но взгляд не отводил, проверял. Потом подошёл с меню.
– Добрый вечер, вы впервые у нас?
– Да, неужели заметно?
Алик даже не пытался тормозить.
– Ну, я бы запомнил.
– Спасибо… Так что порекомендуете, – я сделал вид, что прочитал имя на его бейдже. – Александр?
– Пасту, пиццу или что-то из мясного?
– Я бы пасту с морепродуктами взял. Стоит?
– Отлично, хороший выбор. А из напитков что вам можно предложить?
– Я знаю, что полагается белое, но, честно говоря, я красное сухое больше люблю.
Алик кивнул, принял заказ и, отходя, вдруг остановился и обернулся, присматриваясь ко мне, и по выражению лица, я понял, что он пытается понять, кого я ему напоминаю… Надо же! Неужели все-таки сходство осталось?
Дальше всё было просто. Несколько пустых фраз, «приятного аппетита», «вам всё понравилось?», «ещё что-нибудь принести?», «приходите к нам»… И в ответ моё:
– Меня вообще-то Тим зовут. Ты во сколько заканчиваешь?
Глаза метнулись, заморгал часто, а потом лицо озарилось изумлением, правда, и это изумление было мне как бальзам на душу, честное слово, вот уже ничего больше не надо, увидеть, как мальчик обомлел от одной надежды на продолжение.
– В пол-одиннадцатого.
– Я тебя у входа перехвачу, годится?
Кивнул, всё ещё себе не веря.
Я быстро вернулся домой, по пути заскочив в аптеку, чтобы купить пачку презервативов и свежий лубрикант «со вкусом клубники», ну правда, не представляю, к чему это. До нашего свидания было еще больше двух часов, так что я не спеша принял душ, тщательно подготовившись к любому возможному развитию событий, побрился везде, ну, кроме ног, ноги не брил, нужды не было, волоски там были светлые и мягкие. А потом пристально и по-новому осмотрел квартиру, прикидывая, что выдавало возраст постоянного обитателя. Убрал, конечно, всю одежду подальше, зимнюю так и так уже пора было прятать, снял со стены пару фотографий, которые могли вызвать неудобные вопросы, и прикрыл опустевшие места огромным плакатом корейского бойз-бэнда BTS, который мне презентовали, когда я переводил книжку с их историей. В общем, я решил, что обстановка была достаточно безликой и могла сойти за жилище, пусть временное, меня-второго. 
К торговому центру я пришёл пораньше, и уже ждал минут десять, когда Алик выскочил из дверей. Я его даже не сразу распознал без длинного фартука с большими карманами. Он был в светлых выбеленных джинсиках, яркой кофте поверх белой футболки и выглядел очень мило. Но я сообразил, что на самом деле он был, наверное, взрослее меня нынешнего, двадцать семь ему, не меньше. И я оказывался в нашей паре младшим! И стало понятно его изумление, когда я так непринуждённо его закадрил.
– Привет! Прости, опоздал, всегда что-то задерживает, нам же убираться еще приходится, а если отпрашиваешься, ещё и вычитают…
– Привет! Нормально, я недавно пришёл…
Мы стояли, немного скованные оба, по разным причинам, и никак не могли определиться, кто ведущий. Ну, я всё же взял инициативу на себя.
– Ты, наверное, устал сильно… Прости, я как-то не сообразил, но если не возражаешь, пойдём сразу ко мне, тут совсем рядом.
– Давай…
Мы пошли, не спеша, рядом, и хотя мне очень хотелось взять его за руку, просто чтобы успокоить, снять напряжение, я делать этого не стал, понимая, что это его озадачит. 
– Ты давно тут работаешь? – спросил я, хотя знал, что недавно.
– Полгода всего, но в зале только с Нового года, стажировался сперва. Ну, это называется, стажировался, а так уборщиком и посуду мыл…
– И как, теперь нравится?
Алик хмыкнул.
– Да терпимо, мне важно, что график гибкий, я еще на курсах менеджмента учусь…
– О, круто!
– А ты? Учишься?
Я удивился. Неужели я настолько молодо выгляжу?
– Нет, хватит с меня. Отучился. Работаю, – уточнил я на всякий случай. – Но сейчас как бы в отпуске.
Я ещё не решил, как отвечать на такие вопросы, но Алик не слишком интересовался, его заботило что-то другое, и разговор был скорее светским.
Мы зашли в мой двор, и когда я открыл подъезд, Алик удивился:
– Уже пришли? Да, это реально рядом!
Уходя, я оставил свет в прихожей и в гостиной, так что квартира не пугала сумраком, была приветливой и безопасной.
– Ты один тут живёшь?
– Сейчас один. Когда как… Отец иногда приезжает. 
– Понятно…
Не было ему ничего понятно, но значения это не имело, потому что я помог ему снять кофту, и тут же обнял.
– Ты как, целуешься?
– В смысле? – почти прошептал Алик, его губы были совсем близко от моих.
– Ну, некоторые не целуются.
– Я целуюсь, – сказал он, и поцеловал меня. Хорошо так поцеловал… Как же мне этого не хватало, оказывается!
Спонтанный секс – это лотерея. Как конфета незнакомая. Яркий фантик может привлечь, но конфету мы ценим не за это. И вкус может совсем не понравиться. А может понравиться, но не слишком. Или оказаться совсем не таким, как ожидаешь.
Я не знал, чего ждать от Алика, мне просто очень хотелось сладкого. Я расстегнул пуговицу на его джинсах и стал стягивать футболку. Он не сопротивлялся, но и не торопил. Он был чуть выше меня, довольно стройный, но, как оказалось, совсем не мускулистый, гладенький, кожа была нежной и светлой, и вокруг сосков росли редкие волоски. 
– Тима, подожди… – Он отстранился, улыбнулся, извиняясь, покопался в своей сумке и достал довольно объемистую косметичку. – Можно мне в туалет зайти?
Я оценил его тактичность, поцеловал ещё раз, уже легонько, и пропустил в ванную.
– Вот полотенце чистое…
Пока он там журчал (очень тихо), я раздумывал, как его встретить: одетым, частично или полностью раздетым. В одной стороны, мне хотелось его порадовать, с другой — продемонстрировать свои достоинства. Решил продемонстрировать, но оставить хоть какую-то загадку, так что разделся до трусов и лег на кровать.
Когда дверь из ванной отворилась, позвал его:
– Я тут, иди ко мне!
Алик встал на пороге. Он был, как и я, в трусах, и в общем моих ожиданий не обманул. А вот его взгляд выдал легкую панику, он явно предполагал более скромные достоинства. Подошёл, уперся коленом, уже возбудившись, потом скользнул по простыне, укладываясь рядом, и стал ласкать меня, сперва совсем робко, но постепенно распаляясь. По его движениям я понял, что его волновало: он считал, что по логике должен меня трахнуть, но самому-то хотелось, и привычней было, отдаться.
И я нежно, но решительно перевернул его на живот.
Это было роскошно. Мне удалось растянуть удовольствие, и, судя по выражению лица, Алику тоже было очень хорошо. И я сумел его ещё раз удивить, когда умело и бережно взял его член в рот. Он кончил довольно быстро, со всхлипом, пытаясь отстраниться, но я удержал его и проглотил, и облизал головку, поглядывая в лицо, и радуясь его восторгу.
Полежали молча. Потом он хмыкнул смущённо.
– Ну, ничего себе… кто бы мне сказал… А как ты сразу понял, что я гей? Разве так заметно?
– Нет, не заметно, если не знать, на что смотреть.
– У тебя что, такой опыт большой?
– Это ты в том смысле, что я блядь? 
Алик пытался возразить возмущённо, но я перебил:
– А ты как понял про меня? Я же ничего не сказал такого.
– Не знаю… Я тебя сразу заметил, как ты вошёл. Трудно было не заметить. А дальше уже по обстановке решил.
Он глянул на часы и со вздохом огорчения стал подниматься. 
– Надо идти… поздно уже, а мне в Строгино…
– Я бы предложил остаться, – начал я осторожно, зная, что это невозможно и стараясь не обидеть. Но он покачал головой:
– Я не могу, прости. Утром на занятия, нужно тетради взять…
– Давай, я тебе машину вызову.
Он посмеялся. 
– Тут до дома полторы тысячи будет, это мне в лом.
– Я тебе дам. Нет, ты не кипятись, правда, у меня хватает… Просто хочу, чтобы ты побыл ещё чуть-чуть. Ну, чтобы не сразу из койки за дверь…
– Да не возьму я, теперь ты меня блядью выставляешь.
– Алик, ну, пожалуйста… Мы хоть с тобой выпьем за знакомство. Ты что любишь? У меня и водка, и коньяк есть, и вискарь, и ликёр какой-то, «Куантро», кажется, остался, хочешь, я тебе коктейль сделаю…
Алик засомневался, потом тряхнул головой.
– Ладно. Давай коньяку, что ли… Немножко.
Он потянулся за одеждой, но я отвёл его руку.
– Не надо, побудь так, если не замёрз.
Он удивился, но согласился.
– Ну и ты тогда не одевайся.
– А я и не собирался.
Не знаю, почему мне этого хотелось. Но так приятно было видеть в моей забывшей о радости квартире этого симпатичного молодого парня, с которым у меня только что был замечательный секс, видеть его тело, уже бесстыдно знакомое мне в самых особенных подробностях. И самому ловить на себе его восхищенный и влажный взгляд.
Мы пошли в гостиную, я налил коньяк, мы чокнулись легонько, выпили. Алик бродил по комнате, а я любовался его спиной и задницей, у него были продолговатые аккуратные половинки, и я подумал, что не прочь трахнуть его снова. Он отвлёк меня, показав подарочное издание народных сказок: 
– Это на каком языке?
– Корейский.
– Ты корейский учил?
– Учил.
– Круто... Скажи что-нибудь.
Я улыбнулся:
– Ньон цайсинг гьесс!
– Это что?
– Это значит: ты красивый.
Он шагнул ко мне, обнял опять, положил голову на плечо, поцеловал в шею. 
– Эх, Тима…
– Что, Алик?
– Ничего. Спасибо. Хорошо было.
– Но повторения не будет, видимо…
– Понимаешь, у меня как бы парень есть, мы вместе живём.
– И?
– Нет, у нас свободные отношения, не то, чтобы я его обманываю, но…
– Так может быть, тройничок?
Он опешил.
– А ты не против?
– Ни капельки.
Алик воодушевился:
– Слушай, а правда, это будет хай! Давай, мы с ним договоримся. И ты к нам в гости, как тебе?
– Замётано. Напиши мне в ватсап, давай, я тебе наберу.
Я ввел свой номер на его мобиле, а потом вызвал ему такси.
Он наконец стал одеваться. И мне было приятно смотреть, как-то это было по-домашнему, уютно, потому что он не спешил и не стеснялся меня. И деньги взял уже совсем просто, как от друга, без всякого подтекста. Я был рад, что не ошибся, он оказался и вправду хороший мальчик.
И вот, я стою в одних трусах на балконе и смотрю, как отъезжает увозящее Алика такси.
И надо как-то оценить, что произошло. Секс был улётный. Ощущать свое тело в объятиях этого парня, его прикосновения, его ласку, его желание быть со мной, его наслаждение – и своё, когда я вошёл в него, и чувствовал, как ему хорошо, как он хочет, как отзывается… Всё это было новым. Я всё помнил и отмечал каждый оттенок желаний, и при этом секс был самозабвенным и безграничным, то есть заставлял забыть обо всём и не знал никаких границ. И ведь я понимал, что никакой любви, никаких высоких чувств у нас с Аликом не возникло, и это тоже было честно и просто. Никогда я не ощущал такого прежде, да и не мог ощущать, никогда ни с кем у меня не было такого равенства, такого равноправия. А если бы пришла любовь? Даже трудно представить себе, куда вознесла бы она меня, нас обоих...
Вдруг остро захотелось курить, это тоже возникло внезапно, и я порадовался, что в доме не было сигарет. Все эти забытые или вовсе не испытанные ощущения накатывали волнами, захватывали и пугали.
Но главное – надо было признать, что Тимка действительно существовал, жил своей жизнью, имел свои желания и мог их осуществить. Это не было бредом, галлюцинацией. Алик, которому Тимур Тимофеевич оставлял сотню-другую чаевых, целовал недавно Тимку, совсем иначе удовлетворённый. Он был один и тот же, а я – разный. Молодой бодрствовал, пока старый спал. А когда сам засыпал, тот пробуждался. Эта зависимость сердила меня сейчас, но я уже прикидывал, как её можно использовать. Мы могли дополнять друг друга, и поскольку мы бодрствовали и отдыхали по очереди, время раздвигалось для нас, удваиваясь.
Оставалась, конечно, возможность, что всё это, все эти пробуждения и перерождения были внутри всё того же сна. Но если так, я ни за что не хотел просыпаться.
А сейчас мне совсем не хотелось спать. И если так пойдёт, нужно что-то придумать. Мне хотелось быть Тимкой утром, днём и вечером, но я чувствовал, что даже в этом странном инобытии я не мог совсем не спать, не говоря уж о том, что в той, своей прежней жизни, спать всё время тоже было невозможно. Нужно было перераспределить наше время, установить какие-то правила, это звучало странно, но почему-то я был уверен, что всё получится. Эта уверенность росла вместе с радостью и ощущением чуда, как будто я вдыхал и вдыхал душистый и напоённый озоном воздух.
Энергию было некуда девать, и я помахал гантелями, а потом встал на беговую дорожку, на этот раз поставив себе цель пробежать километров пять. И ведь пробежал! То ускоряясь, то замедляя бег, на дорожке были специальные программы, которыми Серёжечка, конечно, никогда не пользовался, его разминки были облегчёнными и довольно неторопливыми. А я теперь решил нагружаться по полной, мне это так нравилось, и тело словно ликовало от того, что теперь ему было подвластно. И я уже представлял себе, как буду бегать по парку, долго, в любую погоду… И сколько ещё всего я смогу!
Я принял душ, с трудом удержавшись от онанизма, возбуждался я постоянно, но учился управлять этим, потому что хотел полноценного секса и уже знал, что с этим проблем не будет.
Я включил ноут, посмотреть как там моя озвучка. Хоть и ожидал этого, а всё равно расплылся в улыбке: полторы тысячи скачиваний. За сутки! 
Можно было поискать ещё что-нибудь на перевод, но я решил не спешить. Хотелось получить настоящий заказ, проверить, смогу ли «завоевать рынок». Нужно было зарабатывать. Почему-то я знал, что деньги мне понадобятся. Для начала на одежду. Я уже понял, чт мне к лицу, и хотелось элегантности, которая всю жизнь была мне недоступна. Я заказал себе летние брюки, туфли (и не забыл про носки), пару рубашек и лёгкий пиджак, что съело мой месячный бюджет, но это меня не тревожило. Я хотел бы покупать вещи в хорошем бутике, с примеркой, но это в будущем, нужно снять наличных, а потом что-то придумать с кредиткой… И с другими документами. Это было сложнее, и я не знал пока, как с этим справиться. Я хотел пользоваться своей машиной, но фотография на правах, хоть и мутная, вряд ли могла сойти за двадцатилетнего парня. Ладно, права я куплю, там, собственно, нужно только поменять фото, ну и стаж поправить, иначе получится, что я получил их до своего рождения. В базе они есть, и если не попадать в неприятности (водителем я был аккуратным, если штрафы прилетали, то только за парковку), подозрения не вызовут. А вот паспорт... Эти размышления у меня самого вызывали усмешку, уж какими-то они были преждевременными, но я опять чувствовал, что вопрос придётся решать. И знал, что решу. Кроме молодого тела и красоты я откуда ни возьмись получил ещё и нарастающую уверенность в своих силах. И веру в удачу.
Я наконец улёгся, с твёрдым намерением уснуть, потому что мне нужно было вернуться в старое тело, готовить наше блестящее, великолепное будущее.
Возвращение было уже привычным, но вызывало всё большую досаду: как же скверно чувствовал себя Тимыч по сравнению с Тимкой.
Утреннюю рутину прервал редкий и потому неожиданный звонок. Я незнакомые номера давно уже сбрасываю, но этот был в списке контактов, релиз-группа, с которой я, ни шатко, ни валко, сотрудничал. 
– Тимур Тимофеевич, простите за ранний звонок, здравствуйте! Это Алёна из «Кубика», вы меня не забыли? Как ваше здоровье? Нормально? Тимур Тимофеевич, у меня в вам неожиданный вопрос такой… Вы случайно не знаете, кто такой Тим Галанской? Фамилия редкая, и я подумала, что вы родственники.
– Добрый день, Алёна. Да, можно сказать, родственники. Сын, вообще-то.
– Ой, правда? – обрадовалась. – А с ним связаться можно?
– Можно попробовать. А зачем он понадобился?
– Ну… – Алёна замешкалась, а потом решила не темнить. – В общем, он выложил свою озвучку серии, и это какой-то хит получился. Во-первых, ещё никто не успел даже сабы сделать, а тут уже закадр. Но самое главное, он так читает! Он что, актёр профессиональный? А перевод неужели вы делали? Вы же обычно не любите торопиться. А тут просто с колёс…
– Про сериал я знаю, сам посоветовал, рад, что понравилось. И нет, переводил он сам, он язык знает не хуже меня. А вот читает лучше. 
Алёна осмыслила, а потом осторожно, чтобы не спугнуть, безобидным таким голоском проворковала:
– Так вы поможете с ним связаться? Очень бы хотелось… Поработать…
– Я постараюсь. Он недавно в Москве, и с планами не определился, и сегодня уже ускакал куда-то, но я попрошу его вам позвонить. Только это может быть поздно…
– Ой, да когда угодно, хоть ночью, вы же знаете, как мы работаем… А откуда он язык знает так хорошо? Ему сколько лет, если не секрет…
– Лет ему двадцать три. Язык знает, потому что жил в Корее долго. Вырос там, по сути.
– Двадцать три! Ауф, улёт…
– Он ещё и симпатичный очень, – зачем-то сказал я, само вырвалось.
Ну, Алёна, держись…
А пока предстояло подготовиться. 
Конечно, Тимке нужен свой телефон. Первым делом куплю простенький кнопочный, без наворотов, ходить со моим рискованно, это может меня выдать, вдруг вызов какой-то, или потеряю, я ведь не представлял, как будут события развиваться и в какие ситуации мне предстоит попасть, так что лучше подстраховаться. Я уже жалел, что дал Алику свой номер, но кто же мог знать...
Потом разобраться с машиной. Я не знал, как Тимка водит, но что-то подсказывало, что отлично. А машина нужна, так что я нашёл сайт, где обещали сделать права за три дня, оставил заявку, и они сразу перезвонили, правда, пришлось объяснить специфические пожелания, но на том конце особо не заморачивались, им было пофиг, риски-то все были мои. В любом случае, это была формальность, почему-то я не сомневался, что никто никогда Тимку не остановит, уж слишком стремительно и жадно он ворвался в эту жизнь. Но эти липовые права на первое время удостоверят его новую личность. 
Чтобы занять себя, я скачал следующие серии нашего (теперь уж точно нашего) сериала, и стал переводить, сохраняя Тимке время, он бы конечно быстрее справился, а я копался, и соображал не так шустро, но мне хотелось быть полезным, и это было странно. Я чувствовал, что мы тождественны, но не идентичны, мы постепенно раздваивались и отличия в сознании становились заметнее… Я представлял Тимку своим воплощением, и это было в самом деле почти отцовское чувство. Я уже понял, что память и навыки у нас общие, но Тимка был талантливее меня, всё то, что во мне дремало или заглохло, всё, что я поленился или позабыл развить и усовершенствовать, оживало теперь в нём, и мне не терпелось уже порадоваться этим новым способностям. Когда я просыпался в нём, я не был снова молодым. Я впервые был молодым! Я наслаждался своей молодостью и знал, как ей воспользоваться.
Я подготовил перевод четырёх серий, и сообразил, что пропустил время обеда. Почему-то чувство голода не подавало привычные сигналы, хотя я любитель поесть, и мне обычно приходится одёргивать себя, посматривая на часы, отодвигать очередной прием пищи. И я вспомнил, как наслаждался едой во сне. Потому что для Тимки все вкусы, запахи, цвета, все ощущения были ярче и сильнее. Интересно, как у нас вообще будут сочетаться физиологические функции? Может быть, можно сэкономить на питании для Тимыча? Пусть Тимка получает удовольствие, а Тимыч будет только поддерживать водно-солевой баланс. Но хорошо бы устроить так, чтобы кишечник опорожнял всё-таки Тимыч, мне это будет полезно со всех точек зрения, многие врачи советуют для оздоровления делать очищающие укрепляющие клизмы, а Тимка пусть на это не тратит время, пусть будет избавлен от обременительного и мало эстетичного процесса, пусть только красиво писает и кончает. 
Я выполз наконец из-за стола, оделся и пошёл в город. Купил телефон, снял наличные с карты, побольше на всякий случай, потому что карту с собой я тоже носить не буду. Подмывало зайти в пиццерию к Алику, но я удержался, не нужно дразнить гусей. Правда, кто в нашем случае гусь, не совсем ясно, но дразнить всё равно не следует.
Вернувшись, я почти заставил себя выпить чаю, слабенького, с каплей ликёра, принял таблетку снотворного, лёг и стал ждать нашего сна.
На этот раз переход получился какой-то медленный, плавный, я уже ощутил себя Тимкой, но не вскочил сразу, а понежился в кровати, радуясь своему телу, потягиваясь и постанывая от удовольствия. Спешить было некуда, я предвкушал тренировку, пробежку и вкусный ужин. Но сначала звонок Алёне в «Кубик».
– Добрый вечер, Алёна. Это Тим Галанской, мне отец передал, что вы со мной хотели поговорить.
Обрадовалась, и даже не скрывала.
– Ой, как хорошо, что ты перезвонил. На «ты» можно?
– Само собой.
– Надо бы нам встретиться, твой перевод тут такой шорох навёл, и я хочу тебе предложить сотрудничать. У тебя ещё нет других вариантов, наверное?
Сработало. Обычно Алёна встретиться не предлагала, все работали удалённо, у них и офиса как такового не было. 
– Давай. Я тоже на «ты»?
– Конечно, мы с тобой почти ровесники.
Ну, на самом деле Алёне уже тридцать, но придираться не будем.
– Ты как, сейчас не занят? Мы в студии пишем сегодня до трёх ночи, это в Текстильщиках, сможешь приехать?
Это, видно, новая студия у них, но я и в старой не был ни разу, меня не звали, да я и не поехал бы, наверное, хотя попробовать озвучивать самому всегда хотелось.
– Смогу, почему нет.
– Супер! Давай, я тебе скину адрес… Найдёшь? Ты вообще город знаешь? Тимур Тимофеевич сказал, ты в Москве недавно…
– Найду. Только если можно, СМС, или на мыло, у меня телефон простой здесь.
– Гонишь! Как так?
– Я же не знаю, сколько здесь пробуду. Не хотел симку менять на айфоне, она европейская.
Услышала, оценила.
– ОК, сейчас пришлю. Просто найти, со двора дверь такая оранжевая, и красный кубик на ней.
– Хорошо, где-то через часа два, нормально?
– Йес. Ждём!
Собраться мне было недолго, но я всё же хотел сперва покачаться, тело изнывало без нагрузки. Так что я попыхтел, побегал, постоял под душем, и заодно понял, что появилась ещё одна неожиданная проблема. Мне жутко хотелось секса, и просто дрочить уже было не в кайф.
Я вспоминал Алика, но понимал, что ещё много других и лучших парней бродят рядом и ждут, ждут меня. И поэтому положил в сумку коробку презервативов и тюбик смазки.
Было уже поздно, но тепло не уходило, и завтра день обещал быть ещё жарче. Машина стояла без дела уже несколько дней и запылилась, надо было бы заехать на мойку, но это могло подождать. Я влез за руль, и понял, что сидение придётся отодвинуть, и спинку откинуть слегка, чтобы руки лежали на руле свободно, это тоже было приятно, посадка стала более раскованной, не такой стариковской. Конечно, ездить без прав было стрёмно, и Тимыч никогда бы на такое не пошёл, но Тимка был слегка безрассудный. 
Вести машину было просто упоительно. Все реакции стали молниеносны, движения точны, а тридцатилетний опыт никуда не делся. Мне казалось, я предугадывал ситуацию на дороге заранее, за несколько секунд, и легко перестраивался, и ускорялся, и тормозил, так что почти весь путь проезжал на зелёный. 
Мне удалось припарковаться во дворе жилого дома на Волжском бульваре, нагло на газоне, но рядом никого не было, так что я не ждал скандала, и дверь с красным кубиком быстро нашлась. Студия была на первом этаже, и коробки в прихожей подсказывали, что перебрались сюда недавно. Над закрытой дверью в комнату горела красная лампочка, там бубнили голоса, но слов было не разобрать, звукоизоляция на уровне, а из кухоньки пахло хорошим кофе.
Впустил меня мальчик Костя, наверное, на подхвате был, потому что молоденький совсем и представился сразу, пока «взрослые» не появились. Я пожал ему руку, и решил, что сегодня один не останусь. Он был тощий, голенастый, зашуганный немного, но посмотрел на меня с таким нескрываемым восхищением, что мне очень захотелось его порадовать. Конечно, на сто процентов я не был уверен, но на девяносто – да. Алёна ждала меня на кухне, устроившись удобно с кофе и сигаретой, показывая своё руководящее положение, но когда увидела меня, кружку чуть не поставила мимо стола. Что ж, я уже привыкал к тому, какое произвожу впечатление, но пока замечать это было приятно. 
Я шагнул к ней, чтобы она не вставала, а она уже собиралась, и это потом раздосадовало бы её, а так я проявил должное уважение, пожал ей руку, сидящей, и поздоровался почтительно. Предложила кофе, я сказал спасибо, с удовольствием, и Костя тут же занялся дорогой кофеваркой, в кухне было тесновато, и он, наклоняясь, задел меня бедром, смутился, извинился, а я сказал, это ты меня прости, и усаживаясь на табуретку, тронул его за руку. Его пальцы дрогнули, и сомнений у меня уже не было. 
– Так ты давно в Москве? – спросила Алёна.
– Всего несколько дней.
– Твой отец сказал, что ты долго в Корее жил…
– Да, в детстве. Ну, я где только не жил потом…
– Но ты же здесь родился?
– Родился здесь. А так – гражданин мира… 
Интерес Алёны рос с каждой минутой, но она старалась это не показывать, зато Костя просто не сводил с меня глаз.
– Ладно, давай о деле. Твоя озвучка просто блеск, наверное, видел, как разлетелась, но мы работаем с серьёзными каналами, и им нужен профессиональный звук. Согласишься перезаписать у нас? Эксклюзивно? Пять за серию.
– А за перевод?
– С переводом. За простую озвучку мы две платим.
– Не густо. А за скорость? У меня уже четыре серии готовы.
– Гонишь? Когда же успел?
– А сегодня сделал, было время. Ну, и проверить себя…
Алёна прищурилась, прикидывая так и этак.
– Слушай, если сегодня запишешь четыре, и пройдёт по качеству, заплатим тридцать штук.
Я кивнул. Я бы и так согласился, но поторговаться хотелось.
Алёна воодушевилась.
– Ну, тогда договорились, – она глянула на часы. – Через минут пятнадцать Славик с Ниной закончат, и тогда ты.
Костя поставил передо мной дымящуюся кружку.
– Сахар дать? Молоко?
Я отхлебнул. Отличный был кофе.
– Спасибо, Котя, не надо…
На Котю он отреагировал правильно, не обиделся, почувствовал симпатию. Алёна ещё поспрашивала меня о том, о сём, рисуясь немного, и я отвечал дружелюбно, но просто, не заигрывая, а с вот Костиком переглядывался то и дело. 
Открылась дверь из комнаты, оттуда вышло трое, и толстенькая девица сразу ринулась в туалет: «Сейчас описаюсь!»
Парень постарше, небритый и в очках закуривал с облегчением, а второй, хмурый, лохматый, с красными от усталости глазами, буркнул Алёне:
– Одну доделаю, а вторую завтра сведу, дубль запороли.
– Ладно, Стас, это терпит. А вот что срочно, нужно с Тимом поработать, четыре получасовки. Корейцы.
Стас застонал.
– Алёна, это зашквар. Дай дышать!
– Да ладно тебе, всё равно же собирались до ночи работать.
– Одно дело сводить, а другое звук писать: и делать нефига, и отойти нельзя…
– Не ной, с Тимом проблем не будет. Ты же слышал, как он читает.
Стас поглядел на меня с сомнением.
– Это ты Тим? 
– Я. Привет.
– Привет. Ну, давай, заходи, осваивайся.
Отлично, тут время даром не теряют. Это меня устраивало совершенно. В комнате было уютно, вдоль окна стоял даже широкий мягкий диван, стены обиты пробкой, на полу ковролин, аппаратура выглядела очень круто, микшер, мониторы были, судя по всему новые и недешёвые. В алькове выгорожена довольно просторная дикторская кабина с большим двойным стеклом, мое рабочее место. 
– Найдётся планшет? У меня на флешке заготовки.
Планшет нашёлся, кресло было удобным, сетчатым, чтобы попа не потела, и после уточнения нескольких технических деталей у нас со Стасом установилось необходимое взаимопонимание.
Я сосредоточился, и снова удивился себе, как мне удавалось отключиться от всего, погрузиться целиком в события и атмосферу выдуманного и чужого мира.
То, что работа была изматывающей, я понял часов через пять, когда мы закончили последнюю сцену. В голове было гулко от напряжения, и шея затекла.
Стас пожал мне руку.
– Уважуха, мужик. Приятно с тобой работать.
Костя дремал на диване, а Алёна уже давно уехала, убедившись, что все на мази.
– Тебя подвезти куда? – спросил Стас.
– А Костя?
– А малец тут ночует, дежурит сегодня.
– Нет, я на колёсах, только отдышусь немного.
– Ну, тогда до встречи. В пятницу будем дальше писать, Алёна сказала.
Стас ушёл, и сонный Костя закрыл за ним дверь. Он был такой милый, юный и трогательный, что несмотря на усталость, я сразу ощутил возбуждение.
– Котя, тебе не трудно будет кофе сварить? А я умоюсь чуть-чуть, ладно?
Мальчик откликнулся сразу, и сна как не бывало.
– Не вопрос! Сейчас сделаю.
Я сполоснул лицо обжигающе холодной водой, но освежить хотел совсем не это. Всё-таки сидеть пять часов и не вспотеть было невозможно, так что я кое-как подмылся и убедился, что пахну прилично.
Костя ждал меня на кухне с двумя горячими кружками.
– Спасибо! То, что нужно!
Мы отхлебнули. Помолчали. Потом мальчик откашлялся:
– Она тебе и больше бы заплатила. Ты ей очень понравился.
– Я знаю. Да это не важно, я же с этого не живу. Отец предложил, а мне интересно стало.
– А у тебя отец…
– Переводчик, они с Алёной работали когда-то.
– А ты где живёшь вообще? Ну, я понял, что не здесь...
– А где придётся. В Антверпене, в Вене…
– Ну ни фига се… И сколько у тебя языков?
– Кроме корейского? Немецкий, французский, испанский немножко… Ну и английский, конечно… С китайским вот не сложилось как-то, хотя надо бы… 
– Охуеть… Тебе сколько?
– Двадцать три. Тебе?
– Девятнадцать, – смутился.
Снова помолчали, и Костя глядел на меня исподлобья и тосковал. Но это было просто исправить. 
– У тебя парень есть? – спросил я очень непринуждённо.
– Нет, – он сперва ответил, сразу, а потом только вспыхнул от смущения.
Я встал и протянул ему руку:
– Пойдем!
Я отвел его к дивану, снял футболку с себя, а потом с него. Он был как бычок на заклании, хотя, какой там бычок, курёнок, все косточки можно посчитать, но когда он выпутался из своих широченных штанов, в свободных длинных трусах стояло дыбом. Тело было не сказать, что красивое, но когда я обнял его, это стало совсем не важно, так нежно и благодарно он прижался ко мне, так мило по-мальчишески пахло от него, и целовался он робко, и весь он был так податлив, что из чувства противоречия и ещё какого-то озорства мне вдруг захотелось, чтобы он меня трахнул. Я надел ему презик, смазал его и себя:
– Давай, Котька, покажи класс!
Вряд ли я был у него первый, но опыта не оказалось от слова совсем, и я старался помочь, подсказывал, не словами, конечно, а телом, и в результате получилось очень славно. Я кайфовал, а Костя, когда кончал, ахал коротко и часто, в такт толчкам. Мне очень хотелось попробовать его сперму на вкус, так что мы подождали немного, а потом я ещё и отсосал ему, совершенно изумлённому и растерянному.
– А ты? – пробормотал он чуть слышно. Он перевернулся на живот, но я даже не стал входить, просто потёрся об него и кончил между половинок. Страсти не было, но такую нежность я ощутил, такую доверчивость! Мы ещё полежали, обнявшись, а потом я поцеловал его и пошел в ванную одеваться. Я чувствовал, что могу запросто уснуть, а это было бы, мягко говоря, некстати…
Костя ждал меня у двери, в своих смешных длинных трусах.
– Ну, пока, заяц! – Я надел толстовку. – Ещё увидимся, да?
Он кивнул, в глазах сверкнула надежда, и я сказал, ласково, но твёрдо:
– Ты только не влюбись в меня, пожалуйста. Не надо. И не обижайся, ладно?
 
Алик написал в пятницу: «сможешь завтра вечером часов в семь я ужин приготовлю мы с Лёшей тебя ждём». «Годится! Хорошо, что предупредил, ни есть, ни трахаться теперь не буду до завтра. Готовьтесь!» Через минуту пришёл весёлый смайлик.
Не знаю, чего я ждал от этого вечера, но какое-то смутное предвкушение было. Я записал ещё две серии «Кубику», уложился в два часа, получил тридцатник за прошлый раз, Костя меня ждал, конечно, но ничего не получилось, мне на смену пришла уже знакомая парочка, и Алёна на кухне занималась документами, не в ванной же нам было запираться, да я и не стремился особенно, подпитывать его надежды было жестоко, так что мы только минуту целовались в прихожей, перед тем как мне уйти, он потёрся об меня своим стояком, и на этом всё.
В субботу с утра я встретился с курьером, получил свои липовые права, забрал посылку с новой одеждой, и вернувшись домой, долго любовался ей, представляя, какой Тимка будет красавчик. Совсем не хотелось есть, это было всё ещё странно, но мне нравилось, каким я становился лёгким, и живот не распирало, и в голове поселилась воздушная безмятежность. Но ожидание волновало меня, гораздо больше, чем Тимку, и я понимал, что не усну без таблеток, и это тоже начинало беспокоить, запас мой быстро подходил к концу, и с этим надо будет разобраться в ближайшие дни.
Но пока всё было удачно, я очнулся в шесть вечера, как раз вовремя, чтобы постоять под душем и одеться. Тепло было совсем по-летнему, и я решил, раз ехал на машине, надеть светлые джинсы и кроп-топ, это было хулиганство чистой воды, но выглядело очень сексуально, открывая часть живота с пупком, а сбоку – узкую полосу стрингов, которая была выше пояса. Повертевшись перед зеркалом, я решил всё же взять с собой худи, чтобы можно было повязать вокруг талии, да и ночи ещё были прохладными.
Я немного опаздывал, но не слишком переживал, во-первых, пусть подождут, а во-вторых, хозяевам всегда десяти минут перед приходом гостей не хватает. 
Открыл мне дверь Алик, он был босой, в спортивных штанах и футболке, а чуть позади стоял Лёша, в шортах до колена и в яркой рубашке с коротким рукавом, не застёгнутой, чтобы можно было любоваться его телом. Он был лет тридцати, среднего роста, очень складный, крепкий, качался, очевидно, и весьма себе нравился, потому что на лице его заранее была приготовлена снисходительная усмешка. У него были курчавые светлые волосы, круглые большие голубые глаза, полные губы, он был красивый, но чуть скошенный подбородок его портил немного. И глаза он щурил недобро. 
– Привет, Тима, – Лёша шагнул ко мне, протягивая руку и отстраняя Алика, не давая тому первому поздороваться. – Ну, что же, надо признать, описанию ты вполне соответствуешь, а то я, честно говоря, подозревал, что Саша твои достоинства несколько преувеличил.
Это было неожиданно, вызывающе, и я слегка опешил, чего, собственно, Лёша и добивался, сразу хотел показать, кто в доме хозяин.
Алик отвел несчастный взгляд, но я понял, что это ему было не в диковинку.
– Привет, Лёша! А я вот ничего про тебя не знал, так что и не ждал ничего особенного, и вот какой сюрприз приятный. Ты тоже очень даже ничего оказался.
Лёша нахмурился мимолётно, но вынужден был проглотить, сам первый начал. Вечер предвещал любопытную игру, и это меня только сильнее заводило.
Я развязал рукава худи и повесил на крючок, потянувшись и давая рассмотреть вызывающую откровенность своего наряда. Как ни старался Лёша удержать лицо, но я знал, что он всё заметил и оценил. 
– На плешке теперь так носят?
– Лёша, ну, перестань, не смешно, – сказал несчастный Алик.
– Не знаю, я на московской давно не был, а в Берлине самый писк.
– Ладно, Тима, без обид, тут все свои.
– Да я не обижаюсь! Какая дружба без подъёбки!
Мы прошли в комнату, просторную, с простыми белыми стеллажами и огромной квадратной тахтой. Комната была почти пустой, но на подоконнике и в застеклённой лоджии, длинной, на всю квартиру, буйствовали растения и цветы, я в них плохо разбираюсь, но красота была невиданная, и вьющиеся, и ползучие, всех возможных оттенков.
– Вот, здесь мы расслабимся, после некоторого напряжения, – сказал Лёша.
– Да это оранжерея просто! – Я не мог удержаться от восклицания. – Потрясающе! Это твои достижения?
– Ну, это хобби, конечно, но приятно, что оценил.
Алик мялся на пороге, но радовался, что шероховатость первых минут миновала.
– Давайте есть, а то остынет всё. Я жульены сделал с грибами и филе миньон…
Пошли на кухню, где был накрыт очень изящно небольшой столик. Я достал из пакета бутылку Шатонёф-Дю-Пап, белого, очень приличного:
– Скромный вклад.
Алик оценил сразу:
– Ничего себе скромный!
– Значит, ты не только молодой-красивый, но ещё и богатый? – сказал Лёша. – Разве так бывает?
– Редко, – согласился я. – Но я ещё и умный. И это, наверное, перебор.
– Ладно, винцо это для вас, девочек, а я по пивку, – усмехнулся Лёша и открыл запотевшую банку.
Еда была отменная, но Лёша налегал на пиво, и я заметил, как Алик морщился, когда тот в очередной раз тянулся к холодильнику. Мы с ним пили вино, я совсем чуть-чуть, растягивая одну рюмку, чтобы ему больше досталось, мне хотелось, чтобы он расслабился.
– Ну, Тима, расскажи, как Саше тебя удалось закадрить, – мимоходом, между двумя глотками сказал Лёша.
– А разве это не я его кадрил?
Лёша посмеялся:
– Это вряд ли… Я иногда его отпускаю в свободное плаванье, закинуть удочку, – он ясно показал, какую удочку имеет в виду. – Но обычно улов у него небогатый. Так, плотва. А тут такая…
– Золотая рыбка, – улыбнулся Алик.
– Я вообще-то хотел сказать «стервлядь».
– Лёш!
– Ну, я скорее не стерлядь, а сазан.
– А это мы проверим, – сказал Лёша. – В самом деле, не пора ли нам, девочки, перейти к сладкому?
Он заметно захмелел, и в глазах сильнее стал тот недобрый блеск, что смутил меня с самого начала. Он встал и поправил в шортах набухший член.
– Но сначала нужно отлить. Саш, давай, в тазик!
– Лёш, может, не надо сейчас?
– Почему? Ты что, стесняешься? – Он повернулся ко мне. – Саше нравится золотой дождь. А ты как относишься к такому?
Я пожал плечами:
– Нормально отношусь, если это всем в кайф.
Лёша хохотнул, поднял Алика со стула и спустил с него штаны. Как я и подозревал, под штанами не было ничего.
– Я люблю, чтобы нам ничего не мешало, да, Саша? Пойдём! Тима, присоединяйся, оценишь!
Он подталкивал Алика в ванную, тот переступил через штаны, стянул футболку, оглядываясь на меня, словно прощения просил, но я ему подмигнул ободряюще и тоже стал раздеваться. Я понял, что у них так было заведено, потому что Алик сразу лег в ванну, а Алексей достал член, показал его мне, а потом направил на Алика. Светлая моча ударила ему в живот, в грудь, и вот уже полилась на лицо, и Алик ловил её ртом, и я понимал, что ему это нравится, стояк у него был уже давно, и он ласкал член рукой.
– Ну, давай, Тима, добавь ему!
Я вопросительно глянул на мальчика, и тот кивнул, и губы дёрнулись в улыбке: «Да!» Это было неожиданно, но прикольно, и я пустил свою струю, не думал, что получится из-за эрекции, но справился. И Алик обрадовался, поймал, и даже глотнул…
Потом мы мыли его под душем, потом вытирали, целовались, потом перешли в комнату на тахту, и Лёша почти приказал:
– Тима, вставь ему!
Я понимал, к чему идёт, но не возражал, совсем не возражал, и когда вошёл в Алика, почувствовал, как в мою дырочку забрался сначала палец, потом два, потом три, а потом и Лёшин член. 
Ну, что сказать. Было круто. Алик меня заводил, и я чувствовал его, а Лёша вызывал неприязнь, но ёбарь он был отменный. Он уверенно поймал ритм, в тройничке нужна сноровка, и входил жёстко, правильно входил, так что когда он замычал, кончая, я тоже не смог удержаться… 
Мы разомкнулись, и Лёша, сдернув резинку, приказал Алику:
– Оближи! – И тот послушно, привычно взял в рот его опадавший член.
Но Лёша смотрел не на него, а на меня, пристально так смотрел, заметил мелькнувшее на лице неодобрение, и оттолкнул Алика.
– А теперь ему.
Алик с готовностью тут же повернулся ко мне, приник, и почти сразу я снова возбудился. Но у Лёши другое было на уме.
– Сашка, теперь ты выеби его. Я разрешаю.
Это было так грубо, просто отвратительно по тону, но по сути я чувствовал, что и сам не против. Алик запаниковал, но я уже нашарил презик и стал надевать ему, шепнув в самое ухо:
– Хочу, очень!
О, какая оказалась разница! Какая нежность, самоотверженность, и какое откровенное, ничем не замутнённое желание! Алик всхлипывал, дрожал, его почти судорогой сводило, и я сумел подгадать так, чтобы кончить с ним одновременно.
Лёша лежал рядом, ленивый, уже совсем сонный, и буркнул через губу:
– Ну, ты и блядь…
Скоро он засопел, вальяжно раскинувшись, а мы с Аликом примостились с краю, лицом друг к другу. Я обнимал его, ласкал, а он снова и снова целовал меня, стараясь втянуть мой язык поглубже. 
Потом мы вместе сходили в ванную, подмыться, а потом Алик сказал:
– Давай кофе попьем, а? Я тортик сделал… Давай?
Тортика мне не хотелось, но я чувствовал, что Алику нужна компания, нужно поговорить. 
– Конечно, давай.
Алик сразу оживился, повеселел, он натянул свои треники, а я джинсы, и мы сели на кухне у стола, который Алик быстро освободил от всего лишнего, поставил кофейник на плиту, достал тортик, апельсиновый, очень аппетитный.
– Тебе понравилось? – спросил он вдруг. – Не плохо было?
– Было просто замечательно. А то ты сам не понял.
– Ну, я на всякий случай… – Он разрезал торт. – Попробуй, вкусный, правда!
Правда, вкусный. 
– Ты готовишь просто невероятно! Лёша тебя должен на руках носить…
– Да ему как-то всё равно, вообще-то… Ты не обижайся на него. Он хороший, правда, у него нет никого, отец бросил давно, а мама с собой покончила год назад, с балкона бросилась. Вот с этого. Мы потом всё здесь переделали, конечно, и я к нему переехал. Он не может один, совсем, депрессует, на лекарствах. Ему и пить-то нельзя. А он пьет… А так он айтишник, крутой, проги всякие пишет.
Я потянулся, поцеловал его, сняв сладкую крошу с губ.
– Это ты хороший, Алик. Очень хороший, по-настоящему. 
Вечер закончился. Делать здесь мне было нечего. Я стал собираться, и Алик сказал:
– Я тебя провожу, ладно? И сигареты Лёше надо купить.
Мы вышли во двор, и Алик повернул к улице, а я его удержал.
– Что? К остановке сюда.
– Я на машине. Вон там встал.
Мы подошли к моему старичку, но выглядел он вполне внушительно. Алик удивился.
– Это что, твоя? Надо же! А как ты поедешь, выпил же…
– Совсем чуть-чуть… Нормально.
Алик нахмурился, всматриваясь мне в лицо.
– Я ведь тебя совсем не знаю. А кажется, что сто лет уже знакомы.
Я вздохнул, и, наверное, печаль моя была заметна. 
По дороге домой я думал об Алике и вспоминал кое-что из моего прошлого. 
Ника был кореец, наполовину. В миру он был Николай, но среди своих мало кто его так называл, да и сам он обычно представлялся так – Ника. Родился он и всю жизнь жил в Москве, на исторической родине никогда не был. Но внешность имел экзотическую в самом лучшем варианте. Увидев его впервые, я обомлел: точёная фигурка, детское, анимешное личико… Правда, когда он разделся, выяснилось, что в кино нам показывают не всё. Телосложение у него было чудесное, кожа нежная, смуглая, но никаких мускулов рельефных, сосочки мягонькие, и животик, да и попка такая же, только волосы на лобке были жёсткие, как проволока. Как ни странно, это меня и умилило, и успокоило: я боялся, что его совершенство будет меня подавлять, и заставит еще больше стыдиться своих телес. А так – нас это немного уравнивало, и я расслабился. Он мне нравился необычайно. Конечно, я рассчитывал прожить с ним всю жизнь до старости, но его мимолетная симпатия ко мне была всего лишь обидой на мальчика, с которым они уже пару лет были неразлучны, но иногда ссорились насмерть. Про разрыв я знал, Ника и пришёл-то ко мне жаловаться, плакал, показывал синяки… Я возмущался, утешал… Мне хотелось трахнуть его ужасно, но это казалось неуместным и неправильным после того, что он пережил, и я отдался ему самозабвенно, а он воспользовался возможностью по полной, не ожидал я от него ни такого напора, ни такой жёсткости. Ну, кому после этого придёт в голову, что он мазохист, и через неделю поползёт к своему дружку мириться? Мальчик его был сволочь, но хорош, ничего не скажешь, и на меня смотрел снисходительно, даже пожалел как-то: нужно было у него спросить, он бы предупредил, как всё будет. Он всегда знал, как будет и как надо. Более самовлюблённого и безапелляционного человека я не встречал. «Кто же так делает? Так никто не делает», – обычно начинал он свои поучения.
Их связь была болезненно прочной, совершенно герметичной, никого не впуская и ничего не выпуская наружу. Как они жили, я даже представить себе не мог, и уже потом, взрослым, несколько раз наблюдая издали похожие отношения, думал, какой жуткой западнёй может стать семья. Встретились двое, потянулись друг к другу (или один потянул другого, что ещё хуже) в силу подобия или противоположности и образовали замкнутый токсичный контур, в котором действуют свои извращённые правила и представления. Мучают друг друга, ранят, порой очень тяжело, губят свою жизнь, сходят с ума, и продолжаться это может долго, очень долго. А если появляются дети, то и они оказываются втянутыми в этот бред, который их калечит неизбежно. Мало кому удаётся вырваться…
Мне было жалко Алика, ужасно жалко. Но я понимал, что Лёша как пиявка присосался к мальчику, и будет унижать его, показывая, что Алику нужен именно он, что без него Алик пропадёт, а тот будет терпеть, убеждая себя, что Лёша на самом деле хороший и так в нём нуждается. И будет жертвовать собой....
Трудно сделать человека счастливым. Но тому, кто решил быть несчастным, помочь невозможно.
 
Жизнь моя неожиданно быстро определилась. «Кубик» давал мне занятие, сериал был длинный, и я писал серию за серией, меня устраивали ночные смены, и к моей работоспособности, удивляясь, привыкли. Я приспособился засыпать около десяти, и очнувшись Тимкой, мог сразу ехать в Текстильщики, а после записи устраивал длинные пробежки по зеленевшим аллеям парка, я уже легко бегал десятку, а ещё отыскал круглосуточный фитнес-клуб «С.С.С.Р.» на Алексевской, и там ходил в качалку, постоянно увеличивая нагрузку, и в сауну, и в бассейн, народ ночью там был особый, неразговорчивый, большинство составляли суровые мужики под сорок, но даже те, кто помоложе, глаз, честно говоря, не особо радовали.
Какая ирония! Всю жизнь хотел красивые тела, высматривал их всюду, а теперь искал хорошие лица, умные глаза, добрую улыбку… И глядя на спортивных, подтянутых, накаченных, на внушительные мышцы и аппетитные задницы, я оставался совершенно равнодушен. Я ждал открытого взгляда, ответного, понимающего, живого...
Найти такое в царстве мачизма было маловероятно, и меня это как раз устраивало, не отвлекался, и на мои достоинства тоже не засматривались, только иногда кто-то дружески и со знанием дела похвалит набор мышечной массы. 
Наши игры с Котькой продолжились, ясный перец, не отвертеться было. Когда я приезжал на запись, он всегда был на месте, ни разу не пропустил, и я привык к этому и даже радовался, и мы обычно находили возможность перепихнуться, я уже освоился в его тощей заднице, как он – в моей, мне было немножко стыдно, потому что для меня это был просто секс, а Котька, хоть я и предупреждал, относился ко мне уж слишком трепетно, для него это была, наверное, первая настоящая влюбленность. Он, как выяснилось, учился в театральной студии и тоже озвучивал, пока только мультики, коротенькие, у него был смешной симпатичный голос и хорошее чувство юмора.
Он же и вовлёк меня в новую работу. Алёна позвонила в неурочный час, записи в тот день не намечалось, и огорошила:
– Тима, выручай! Костя сказал, что ты у нас полиглот. Ведь с американским у тебя нормально?
– Нормально с американским.
– Вадик заболел скоропостижно, а у нас горит. Сможешь сегодня приехать? Монтажные листы есть, нужно читать только, с Ниной. А плачу, как обычно.
Я согласился, конечно. Я вообще готов был на всё соглашаться, мне так хотелось жить, жить в этой новой реальности, использовать себя на всю катушку.
Моя ориентация ни для кого уже не была секретом, наши с Костей потрахушки быстро вычислили, но «Кубик» был дружелюбен, и это тоже было приятно. Алёна слегка поджимала губы, но больше от разочарования, поначалу она, пожалуй, сама имела на меня виды. А Нина, симпатичная толстуха, весёлая и отвязная, стала подружкой вполне естественно. Мы с ней «считались» почти сразу, хорошо получалось, и Алёна уже прикидывала, где ещё можно было меня использовать. Но мне было интересно поработать с Котькой, а уж как ему хотелось! И вот прямо специально подвалило, вышел третий сезон французского «Стыда», где центральной была история любви двух парней. И я предложил Алёне дать Косте почитать за наивного Люк. 
Не знаю, было это удачей или ошибкой. Я от души хотел мальчику помочь, надеялся, что его заметят и оценят. Но с другой стороны, это стало для меня испытанием, потому что в наших двойных сценах, очень откровенных и интимных, – а Котька читал просто от себя, изливая собственные чувства, – трудно было держаться в рабочих рамках, а ещё он шалил, в паузах клал горячую ладонь мне на ногу в опасной близости от паха, и я не мог не реагировать, а он знал, что я ничего не скажу, микрофон-то включён, и я терпел, но от этого реплики наши получались даже слишком выразительными, и заканчивалась озвучка очень бурным сексом, настоящим, не как в кино. И всё же я не смог им всерьёз увлечься, не получалось, что-то важное у нас не совпало, но привязался, конечно, а он, имея очевидные доказательства моего желания, совсем не слабеющего раз от разу, не понимал разницы между любовью и вожделением.
Бытие старого Тимыча было небогато событиями. Я уже разобрался в закономерностях переходов, оказалось, что не всегда они совершаются одномоментно, бывали периоды, когда мы оба отключались, эти провалы длились иногда полчаса, иногда больше, однажды даже пару часов. В целом Тимыч теперь спал долго, давая Тимке всё больше времени. Пока оно приходилось в основном на вечерние и ночные часы, это ограничивало возможности, и я прикидывал, как бы можно было это поменять. Но с другой стороны, чем занять Тимку днём я тоже не знал. Получалось, что Тимыч становился как бы вспомогательной системой, ходил по магазинам, стирал (и свои, и Тимкины вещи, а их становилось всё больше, навёрстывал за годы сдержанности и неприметности), убирал квартиру, готовил, вспоминая рецепты блюд, которые давно не ел по диетическим соображениям. И работал. Переводил, отрабатывая старые долги, и от новых предложений не отказывался. Просматривал эпизоды сериалов, которые нужно будет озвучивать, старался, чтобы у Тимки всё получалось легко и блестяще, вызывая общий восторг. Странно, что самому Тимке это было вовсе не нужно, он просто радовался полноте жизни, радовался всему, вообще, радость стала основным моим чувством. Я каждый раз просыпался Тимкой в предвкушении счастья. Энергия била через край, молодое тело почти не уставало, а вот мозгу, судя по всему, нужен был отдых, так что под утро глаза начинали видеть словно две картинки одновременно, и реальность становилось слегка зыбкой. И в этом пограничном состоянии я сильнее всего чувствовал, чего на самом деле больше всего ждал. Я хотел полюбить. 
Во вторник тридцатого позвонила сестра Тамара (да-да, всё правильно, у родителей было своеобразное представление о прекрасном, Тимур и Тамара, чудесная пара), напомнила, что завтра меня ждут в гости по случаю дня рождения младшей внучки – её внучки, а моей, стало быть, внучатой племянницы. По традиции это мероприятие открывало дачный сезон, и хотя после жаркого апреля как раз похолодало, авангард родственников уже выдвинулся на природу и грел дом. Смысл майских праздников уже совсем стёрся, но мы всегда собирались из-за Маюшки, угораздило её родиться первого числа. Слишком предсказуемый выбор имени был целиком на совести её папаши, которого племяшка тогда во всём слушалась, впрочем, это скоро прошло, но сделанного было уже не изменить. Маюшке исполнялось восемнадцать, она уже резвилась во всю, у неё была своя компания, но у нас было принято обязательно отмечать дни рождения в семье, девочки были домашними, и не стесняясь знакомили со своими мальчиками. А где и как они потом развлекались, не стоило уточнять. 
Я теперь редко приезжал на нашу старую дачу, но на дни рождения внучек иногда выбирался. Внучек было четыре. Я когда-то мечтал, что у сестры будут сыновья, с которыми я бы мог дружить, но родились две дочки, Наташа и Даша, погодки. С ними я мало общался, хотя они меня любили, и радовались моим приходам, не только из-за подарков, но и из-за некоторой таинственности моей жизни, о которой в семье многозначительно помалкивали. Когда племяшки выросли и обзавелись первыми (но не последними) мужьями, тоже с разницей в один год, я уже сильно отдалился, вкалывал и гулял, в домашние их разборки не вникал, и только удивлялся издалека, когда семья очередной раз пополнялась девочками. Вопреки вероятности, они и рождались кучно: Маюшка в мае, Оленька и Шурочка в июле, а Иришка в августе. Видимо, долгими осенними вечерами родителям было нечем заняться… Но зато летом праздники шли чередой. Вот и в этот раз я собирался ненадолго влиться в семью, проблема была лишь в моих снах, из-за них я не мог остаться на ночь, и на машине мне тоже нельзя было ехать, липовые права мне было не жаль, но настоящими я рисковать не мог, а сохранять трезвость в большом застолье было бы уж совсем печально. Когда-то я был тамадой, удачно шутил, развлекал общество анекдотами и блистал остроумием, и все замолкали, когда я поднимался с рюмкой в руке. Теперь всё это ушло. Дети выросли. Старшей, уже замужней Ольге было двадцать семь, Ирише и Шурочке – по двадцать три, вот и младшая Майка вступала в совершеннолетие, и круг их интересов мало совпадал с моим. Их внимание уже было просто ритуальным, и понимая это, я стал немногословен и ограничивался непритязательными банальностями. Поговорить я мог только с сестрой, и любил эти наши разговоры. Она, конечно, была вовлечена в заботы о внучках, а Ира и Майя вообще жили с ней под одной крышей, но они нуждались в ней гораздо реже, чем ей хотелось по старой памяти. Да, наша память стала совсем старой. Зато воспитание и вкусы почти одинаковые. Сестра была читатель со стажем, а в последние годы стала просто одержима книгами, следит за всеми новинками, и покупает, и в библиотеке берёт, читает критику, ходит на ярмарки и участвует в обсуждениях. Я-то больше по части кино, а она как раз фильмы и тем более сериалы не смотрит, так что мы обмениваемся впечатлениями.
Я уже отвык от городского транспорта, пешком обходил только ближайшие магазины, а теперь мне предстояло вспомнить юные свои годы, когда поездка на дачу была целым предприятием. Надо было доехать до Киевского вокзала, потом час на электричке до платформы Алабино, потом пятнадцать минут пешком до поселка. Сестре было удобнее, родительская квартира была совсем недалеко от вокзала, её адрес звучал очень престижно, но на самом деле дом, хоть и старый, стоял в глубине двора и имел мало общего с выходившими на набережную помпезными корпусами. 
Поскольку Тимыч теперь поднимался рано (я отпахал смену, заработал семь штук, теперь это уже казалось маловато, потрахался с Котькой, тот был всё такой же неуёмный, вернулся в пять, помылся, поел, уснул), получилось выбраться из города прежде, чем вагоны заполнит основная масса дачников. Ещё не было суетливых мамаш с маленькими детьми, ехали больше хмурые старики, вроде меня. Зайдя в вагон незадолго до отправления, я поискал, куда бы сесть, и по привычке стал пробираться к лавке, где заметил молоденького парнишку у окна. Приятно было ехать и поглядывать на симпатичное юное лицо, а не на помятые рожи. Но когда я уже устроился напротив, в вагон заглянул другой парень и крикнул: «Митяй, мы там тебе место держим, греби к нам!» – и мальчик подхватил свой пакет и ушёл, а я огорчился, словно меня обманули. И тут же усмехнулся своему огорчению: зачем тебе на мальчика пялиться, дубина? Двух часов не прошло, как ты с Котькой кувыркался… Забавно, что вторая жизнь, сплетаясь с прежней, всё равно не могла до конца вытеснить старые привычки.
В поезде было холодновато, и я кутался в куртку, досадуя, что дни, которые радовали неожиданным теплом, так же внезапно закончились. За оном мелькал знакомый и позабытый пейзаж, мысли бродили вокруг привычных и ненужных воспоминаний. 
Старый дачный дом теперь было не узнать. Деревенский сруб почти исчез внутри многочисленных пристроек и надстроек, только одна стена с тремя фасадными окнами осталась. Когда в семье появились деньги (второй брак племянницы был гораздо удачнее первого, мужик оказался приятный, положительный, вёл свой небольшой бизнес), было решено оживить родовое гнездо. Спору нет, стало просторнее и удобнее, появились свои комнаты у детей, у сестры, даже для гостей находилось место, ванная сияла дорогой плиткой и сантехникой, но все остальные помещения были обиты вагонкой под светлым лаком, и напоминали ящики для посылок. И двор тоже изменился, почти все деревья вырубили, появились клумбы, альпийские горки, шпалеры и ровные газоны, по которым сестра самоотверженно раз в неделю катала дорогую газонокосилку. Лишь по углам остались напоминания о прежней жизни, когда отец в редкие свои наезды вдруг решал украсить участок странными посадками, например, кустом можжевельника, прямо рядом с огромной старой берёзой. В тот год почему-то в Москве стало модно жевать от всех болезней сухие ягодки, и их расхваливали везде. Естественно, можжевельник рос хилым, проигрывая в неравной борьбе за влагу и свет, но и не засыхал, и вот уже спилили берёзу, а можжевельник, кривой, никому не нужный, но и неприметный, всё ещё жил, навеки сплетясь с сеткой забора. 
Когда я добрался до места, не было и десяти утра, так рано меня никто и не ждал, дети вообще собирались приехать прямо к праздничному обеду, и встретила меня только сестра. Мы довольно давно не виделись, только перезванивались – Тамара звонила, не я, – и она меня обняла от души.
– Вот нечаянная радость! А почему ты пешком?
– Мне надо вечером обратно, работа подвернулась срочная…
Тамара огорчилась.
– Жалко… Я надеялась с тобой завтра поболтать, сегодня-то не получится толком, суета…
– Ну, прости. Я даже думал вообще не ехать, но не знаю, как потом сложится, лето может быть довольно напряжённым.
– Хорошо, что приехал. – Она пригляделась ко мне, и я заметил в глазах тревогу. – Ты что-то похудел…
– О, как же долго я ждал этих слов!
– Нет, серьёзно, с тобой всё в порядке? Не болеешь?
– Нет, милая, всё в порядке, наоборот, чувствую себя на удивление хорошо. А ты как?
Сестра принялась привычно описывать подробности их житья-бытья, и отвлеклась. Тамара всегда стремилась всё держать под контролем, хотя сама очень тяготилась этим и уставала от своей озабоченности, но ей казалось, что иначе всё пойдет неправильно, и потом ей же придётся исправлять последствия ошибок и недоделок. На самом деле она уже давно не принимала главных решений, но дочки с её мнением считались и советовались, по привычке. А вот зятья к этой привычке относились скептически, выказывали к её мнению приемлемое уважение, но в расчёт особо не брали. Тамара это понимала, не глупа была, печалилась и всё чаще тихонько жаловалась мне на растущее одиночество. 
И сейчас, несмотря на то, что формально она оставалась хозяйкой дома, и считала необходимым свое участие в подготовке праздничного застолья и размещения гостей, всё делалось помимо неё. Из-за раннего своего появления я стал свидетелем постепенного прибытия родственников, которое с некоторых пор стало напоминать выставку достижений народного хозяйства: все приезжали на своих машинах. «Вольво» Наташиного мужа первым встал в глубине двора, а потом туда заехали Дарья с Николаем на «Тойоте», а потом отдельно Ольга с мужем («Паджеро»), а потом Иришку привёз её парень («Форд Фокус»), а потом на сильно пожилом «Мерсе» Шурочкин ухажёр доставил её и саму именинницу, тоже не одну, а с очень хайповым смазливым мальчишкой, Кириллом звали.
Места на участке уже не хватало, хорошо, что дом был последний, в тупике, и машины можно было поставить на улице у ворот.
Двор оживился, расставляли и накрывали стол, разжигали мангал, чистили, резали, перемешивали, откупоривали, разливали, выпивали, поздравляли, потом раздували самовар, старинный, ведерный, в ожидании чая молодёжь затеяла какую-то игру с мячиком, а среднее поколение на веранде вело более степенные разговоры про экономические перспективы (невнятные)… Мы с Тамарой были слегка вне всего этого, и только переглядывались, покачивая головами. В начале восьмого я тихонько откланялся, не привлекая к своему отъезду большого внимания.
Странные у меня были ощущения… Я представлял, как Тимка мог легко войти в этот круг, и оказался бы в нём звездой, к гадалке не ходи, он был умнее, талантливее, привлекательнее и ярче всех, и девушек, и парней. В минувшем году на подобном сборище я лишь вздыхал, цитировал Пушкина («И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть...»), печалясь о том, что время моё кончается. А теперь моя жизнь стала волшебной, и я возвращался домой, затаив свою радость и предвкушая очередное перевоплощение. И вспоминал прошедший день с доброй, слегка виноватой усмешкой.
Работы на сегодня не было, и я когда я очнулся в двенадцатом часу, не представлял, чем бы заняться. Ну, кроме физических упражнений, которые доставляли неизменное удовольствие. И я отправился в «С.С.С.Р.», намереваясь провести там бльшую часть ночи.
Народа было мало, длинные выходные проредили привычную публику, и я переходил от одного тренажёра к другому, надеясь порадовать тренера своими достижениями. Потом поплавал в бассейне, а когда его закрыли на ночную уборку, решил посидеть в сауне, расслабиться. 
Там было совсем тихо, мирно, я прилёг в одиночестве на верхней полке, где было жарче всего, но теперь мне все сильные ощущения доставляли особенное наслаждение. Пропотев до изнеможения, я сполз вниз и даже не завернувшись в полотенце, толкнул дверь. И чуть не сшиб парня, который заходил внутрь. Я его прежде здесь не видел, не то, чтобы я всех запоминал, но его уж точно бы заметил. Во-первых, он был примерно моего возраста, а таких тут бывало немного, во-вторых, у него было умное открытое лицо и очень красивые серые глаза. И эти глаза глядели на меня с недоумением, потому что я не отводил взгляд, пытаясь понять, отчего мне это лицо знакомо.
– Прости, – сказал я. – Не думал, что кто-то ещё тут есть…
– Да я только пришёл с качалки. 
– Давай, заходи, а то тепло выпустишь.
Парень кивнул, зашёл в парилку, но через стекло в двери я заметил, как он ещё раз оглянулся на меня.
Я окатился холодной водой, и тут до меня дошло: я видел его в кино, недавно вышел сериал про русскую мафию, который снимали за океаном, но участвовали там и наши актёры, и у него была небольшая роль, сына главного мафиози, который не хотел идти по стопам папаши. Играть там особо было нечего, но персонаж получился очень естественный, живой. Фамилия была пока не на слуху, но имя я его вспомнил, Андрей. Когда он вышел отдохнуть от жары, я сидел у стола с бутылкой минералки, ждал его. Взглянув на меня, он понял, что я его узнал и усмехнулся.
– Мне сделать вид, что я не знаю, кто ты, или можно не притворяться? – спросил я.
– Не надо притворяться.
– Меня Тим зовут... И сразу скажу, мне ты очень понравился. Честно. Жалко, роль небольшая.
– Ну, будет побольше, мы второй сезон уже снимаем.
– Класс. А как ты тут оказался?
Андрей глотнул воды, прикинул, стоит ли откровенничать, но я уже знал, что тоже ему симпатичен.
– Я на несколько дней всего прилетел, мама в больнице. Ничего, всё обошлось, – поспешил он добавить, понимая, что семейные неприятности утяжеляют непринуждённую беседу.
– Ну, хорошо! Здоровья ей…
– Спасибо. Я прилетел, сразу к ней поехал, меня успокоили и выгнали. А у меня джетлаг, не уснуть, и вот решил время с пользой провести, чтобы устать немножко.
– Здорово. Ты в отличной форме, кстати.
– Ты тоже. Кстати.
Мы посмотрели друг на друга очень внимательно. И я решился:
– Слушай, я понимаю, это не то место и не то время, но раз уж так сошлось… Я тут недалеко живу, можно пригласить тебя в гости на чашку чая?
Андрей нахмурился, потом улыбнулся, потом рассмеялся.
– Вот так просто? Без заморочек?
– Ну, а что? Жизнь коротка…
Андрей покачал головой.
– Ну, раз уж так сошлось… Поехали.
Мы оделись и вышли. Светало, но фонари ещё горели, и всё было какое-то промежуточное, неопределённо-непрочное.
– Ты на колёсах?
– Ну откуда, зачем мне здесь, я тут не живу… 
– Отлично, значит едем на моей.
Я повёл его к машине, открыл дверь галантно, и он принял игру, чуть поклонившись. Ну, чудесный мальчик. Скромный, дружелюбный… Вот ведь повезло!
В квартиру он вошёл слегка настороженный, быстро осмотрелся, не нашёл ничего тревожного, расслабился, сел на диван. Я налил чайник, включил тихую музыку, лёгкую классику, чтобы разогнать чуткую тишину, но не ощущал никакой неловкости, сел с ним рядом, вполоборота. 
– Расскажи про съемки, если не надоело. Насколько там сложнее работать?
– Работать проще, потому что все профессионалы, всё выверено до секунды, до миллиметра. Но напряг жуткий. Лажать стыдно… Тебе правда интересно?
– Конечно! Ты мне интересен. И симпатичен очень. А голыми мы друг друга уже видели, тут неожиданностей не будет.
Андрей расхохотался от души.
– Тимка, ты прелесть!
Но рассказы всё же пришлось отложить, потому что он поцеловал меня, и мы даже до кровати не добрались, прямо на полу, на ковре он мне отдался, а потом я ему. Чай уже был не актуален, так что я заварил кофе, и мы много смеялись, болтали часа два, а потом Андрей глянул на часы и опечалился. 
– Мне к отцу надо заехать. А завтра обратно.
– Опять в Голливуд?
– Да нет, в Квебек, сейчас всё в Канаде снимают, дешевле и с налогами проще...
Мне тоже стало грустно. 
Я лёг, но не мог уснуть, это было странно, обычно я проваливался в свою старую жизнь сразу, как только закрывал глаза. Оттуда не всегда было просто вырваться, я вертелся порой подолгу, даже приняв таблетку, и это понятно было, я ведь сбивал привычный распорядок, когда укладывался сначала в десять, потом в девять, а то и в семь вечера. Я надеялся вообще перенести сон на дневные часы, потому что время Тимки я мог, как оказалось, легко контролировать, растягивая хоть до восемнадцати часов. Я стал так много успевать! Буквально за несколько дней оживил и усовершенствовал свой подзабытый испанский, слушая без перерыва занятия на онлайн курсах, и начал даже учить голландский, совсем не нужный, ведь мою историю вряд ли кому-то понадобится проверять, но мне стало интересно, смогу ли я освоить его, и за какой срок. Мне не хватало общения, и даже захотелось устроиться на работу, но я пока не представлял, куда, и как это можно сделать без документов. Используя внешность, я бы, наверное, мог сниматься в порно, и хотя это было бы любопытно, меня останавливало понимание, что публика, которая этим занимается, криминальная и малоприятная. Да и вообще телом торговать было скучно. Я чувствовал свой потенциал. Я чувствовал, что неспроста мне была дарована эта возможность совершить то, чего я не смог, не успел сделать прежде. И пожалуй, не к деловым и творческим успехам я стремился сильнее всего, а к обретению настоящей, всепоглощающей любви. Я верил, что теперь, в своём истинном, освобожденном от коросты обличии, я смогу найти и разделить то, о чём давно забыл и запретил себе мечтать. Но где мне было искать своего суженого? И вот я лежал, думая об Андрее, о том, что его я вполне мог полюбить, по-настоящему, мы были похожи, но при этом совсем разные. Он рассказал мне о своей интеллигентной и обеспеченной московской семье, о детстве, благополучном, безмятежном, с теннисом, горными лыжами, летними поездками на Крит и на Мальорку. Он мог вырасти капризным и избалованным, но получился вот такой, приветливый и открытый, привыкший к своей привлекательности, не особо ценивший её, но пользовавшийся её преимуществами. Я о себе настоящем, естественно, мало чего мог поведать, так что оставался в рамках легенды, и рассказывал больше о Корее, которую все же знал не понаслышке, а Андрею всё это было незнакомо и интересно. Но я думал, что мое корявое, полное обид и разочарований прошлое, могло бы ещё пригодиться и даже обогатить нашу связь... 
Увы, наша странная, непредсказуемая встреча была мимолётна и призрачна, я только знал, что мы оба будем долго, долго её помнить.
 
Я проснулся в восемь. Голова была ясная, но ощущалась непривычная слабость, и я с большим трудом заставил себя делать свои обычные упражнения, размышляя, не достаточно ли будет тех нагрузок, которые я испытываю во сне. Сварил кофе – ещё кофе? Сколько же мы его выпили под утро? Банка почти опустела, надо пополнить запас. Есть совсем не хотелось, так, пожевал крекер, и то больше по привычке. Захотелось пересмотреть сериал, в котором снимался Андрей, ту серию, где его было больше всего. Он играл мальчика моложе себя, но это было почти незаметно и выглядел он чудесно. А я ведь недавно обнимал и целовал его, и теперь пытался вспомнить, как воспринимал его прежде, недостижимого и недоступного. Что делать в этой своей прежней жизни я совершенно не представлял. Решил было отнести белье в прачечную, но сообразил, что в праздники всё закрыто. В такую рань даже позвонить было некому… Да и позже звонить мало кому хотелось. 
Друзей у меня уже не осталось. Впрочем, странно говорить о дружбе в семьдесят. Это понятие жило в каком-то романтическом прошлом, когда люди реально что-то делали вместе. А теперь мужики называют дружбой желание сбежать из дома от унылого быта и постылой жены. Литературные примеры, когда ради дружбы можно пойти на всё, и предпочесть её семье и женщине, всегда рождали у меня сомнения. Что-то эта «настоящая мужская дружба» мне смутно напоминала. Наверное, у геев друзей не бывает. Только знакомые, приятели и партнёры – бывшие и будущие. Всего этого у меня было в избытке, но постепенно и почти незаметно исчезло. Те, с кем у меня были общие интересы и взгляды, один за другим уезжали из страны. А с теми, кто оставался, уже трудно было поддерживать разговор даже на самые общие темы, так разошлись наши представления о правильном и прекрасном. В юности кажется, что тебя никто не понимает, а в старости ты уже точно знаешь, что никому нет нужды тебя понимать. С прежними партнёрами я тоже не общался, хотя бурных и болезненных разрывов всегда старался избегать, связь истончалась и прекращалась мирно, потому что и возникала тоже без блеска молний. Только с Серёжечкой мы сохраняли какое-то подобие дружества, потому что сошлись, когда оба были уже умудрёнными жизнью и покладистыми людьми. Но после отъезда он звонил мне всё реже, а теперь вообще два-три раза в год, говорить было особо не о чем, он уже перебрался в Штаты, жил не роскошно, но обеспеченно, в приличном пригороде Сан-Франциско, вёл дела своей компании с переменным успехом, но жаловаться не спешил, отвык уже, источая дежурный оптимизм, спрашивал о моём житье-бытье, интересовался самочувствием и неизменно огорчался, что нам никак не повидаться. Ему, впрочем, было не сложно меня навестить, он за эти годы даже был пару раз в Москве по делам, но как-то не получалось выкроить время, а острого желания встретиться у обоих не было. Что было в прошлом, там и осталось. Он обзавёлся партнёром помоложе, не признавался на сколько, как и раньше в этом он был принципиально скрытен, но, судя по всему, отношения у них были приемлемые. Я о себе тоже не говорил ничего печального, только успокаивал, что более или менее здоров и доволен жизнью.
Но и с бывшими коллегами я мало общался, деловых связей не обновлял. Так что в моих контактах очень мало имён.
Впрочем, одна идея у меня появилось, и днём я позвонил своему давнему знакомому, который до сих пор руководил довольно серьезной конторой переводов. Прежде я с ними сотрудничал, но с возрастом стал отказываться от сложных заказов, в особенности синхронов, конференций – выносливости не хватало, уставать стал быстрее и внимание уплывало... 
После дежурных приветствий, я спросил, как сейчас с загрузкой, с кадрами.
– Работы полно! А профессионалов не хватает, как всегда. На письменные переводы люди всегда есть, контракты, договоры, буклеты, с этим нет проблем. А вот переговоры вести… Но вы же это разлюбили, Тимур Тимофеевич.
– Видите ли, Роман Кимович, я не для себя спрашиваю. У меня сын недавно приехал из-за границы, по семейным обстоятельствам, и некоторое время здесь поживёт. И я подумал, что, может быть, вы сможете ему какую-то работу подкинуть. У него язык получше, чем у меня, он в Сеуле долго жил, а кроме корейского, еще отличный английский, испанский и немецкий.
– Так… это интересно. Ваша рекомендация дорого стоит. Он синхронист?
– Да, очень приличный.
– А лет ему?
– Двадцать три.
– Такой молодой? Ну, не знаю… Без опыта, стало быть.
– Опыт у него есть. Не вдаваясь в детали, он работал уже для «Хайнеккен», его мать была торгпредом.
– Ну, это серьёзно. Давайте так, я посмотрю, что у нас есть, и свяжусь с вами, ладно? Познакомиться надо будет.
– Естественно! Когда вам будет удобно.
Я не сомневался, что Тимка произведёт впечатление. Разговорный у меня сейчас, после кучи корейских дорам, был на высоте, а то, что Роману было нужно и что ему нравилось, я знал заранее: абсолютная корректность, опрятный внешний вид, скромность, и главное – «кёнги-до сатури», классическое сеульское произношение, всё это я мог изобразить. 
 
Я вышел на пробежку пораньше, потому что наметил на сегодняшний вечер приключение, которое обдумывал много раз. Людей на улице было больше обычного, и второй день пьянства не добавлял им обаяния. Знакомая дорожка вела вглубь дворов, откуда можно было срезать путь к парку. И тут я заметил в густой тени за гаражами, куда не доставал свет редких фонарей, плотную кучку человеческих тел, которая не внушала оптимизма. Что-то там происходило гнусное, это было понятно сразу, хотя я ещё не разобрал слов и не разглядел жестов.
– Ну, что, педрила, блядь, что таращишься? Мразь ты, изврат херов! Ты страну позоришь, народ позоришь! Мало тебе ещё? Мало? Въеби ему, Колян!
– Не надо по лицу, не надо по лицу! – голос просившего был тонкий и хриплый, и сколько же в нем было безнадежного отчаяния!
– А куда тебе, по шарам? Давай по шарам!
Трое пьяных бритых измывались над кем-то мелким, и по тому, как этот мелкий взвизгнул, задохнувшись, было ясно, что удар достиг цели.
– Понравилось? О, ему понравилось! 
– Давай, штаны ему сымай. Мы ему щас бутылёк в очко вобьем…
Теперь я мальчонку узнал. Видел не раз рядом с домом, глядел с балкона, встречал иногда на вечерней прогулке, судя по всему, он жил где-то неподалёку. Я заметил его года два назад, ему и пятнадцати, наверное, не было, но уже тогда он привлёк моё внимание своей вызывающей непохожестью. Длинные волосы у него были цвета воронова крыла, он подводил глаза, и ногти коротеньких пальцев были покрыты чёрным лаком, в ушах и в носу были колечки, джинсы в заклёпках и с цепями… Мне это всё было не очень симпатично, но я не мог не дивиться его отваге – быть другим и не скрывать это. Всё-таки незаметно вырастало новое поколение, странное, глупое, но смелое… Мальчонка, которого я про себя называл «готиком», был отчужденно-надменным, на всякий случай бросая вызов всему и всем. Дурашка ты, дурашка, думал я, каково же тебе жить в состоянии непрерывной войны, может быть, со старенькой мамой, а то и с братом или сестрой, которые тебя не понимают, стесняются тебя, злятся, насмехаются, а ты выдерживаешь упрёки и скандалы, замыкаешься, и всё равно, собираясь «на выход», напяливаешь нелепый прикид, спеша в свою тусу, где только ты и можешь чувствовать себя свободным...
И вот теперь готика зажали в тёмном углу… Как это он не уберёгся…
Один их бритых с треском рванул с мальчонки штаны, и в темноте открывшаяся полоса белого обнаженного тела казалась особенно стыдной и беззащитной.
В обычной жизни Тимыч, презирая себя, отвернулся бы, ну, может, крикнул что-то грозное издалека, и потом долго мучился бы от своей трусости, представляя, что бы он сотворил с этими подонками, обладай он силой или властью, или оружием… Но во сне всё было иначе.
– Эй, а ну отвали от него!
Бритый удивился:
– О, гляди, ещё один нарисовался! Ты чё, подружка? Ну, мы вас обеих сейчас утешим…
Они не видели во мне никакой угрозы. Я был слишком тонким и лёгким, и они не предполагали во мне ни силы, ни решимости.
Изгалялся в основном один, самый хилый, хотя и у него пузо низко висело над поясом, второй был грузный, соображал туго и нетвёрдо стоял на ногах. Самым опасным был третий, плотный, крупный, и бутылка в его широченной лапе выглядела аптечным пузырьком. Взгляд его, мутный и злобный, сочился презрением и желанием причинять боль. 
Он удобно стоял слева, и я, шагнув вперед и не поворачивал головы, без замаха, сплеча, всем корпусом вложился в удар, прямо в нос. Я уместил в него всю свою ненависть к этому быдлу, всё своё прежнее унижение, весь свой застарелый страх, который заставлял всю жизнь осторожно, не поднимая глаз далеко обходить таких как он, наглых, самодовольных, безнаказанных, считавших себя хозяевами этого двора, этого города, этой страны.
Получилось удачно, я почувствовал хруст, и бритый рухнул, от неожиданности не успев сгруппироваться и смачно приложившись спиной.
– Блядь, нос сломал, держи суку…
Бутылка выпала у него из руки на траву. Я подхватил её за горлышко, тюкнул о бордюр, и стекло ощерилось длинными неровными шипами. Я махнул ей перед собой, второй отшатнулся, но я всё же чиркнул ему по руке, заставив хрюкнуть от боли. Готик давно уже слинял благоразумно, и путь был открыт, так что я свободно побежал по своей привычной тропе, зная, что им никогда меня не догнать, даже если бы они и попытались.
Я бежал, дыхание было ровным, я чувствовал себя прекрасно, только рука болела, и распухнет, наверное, но это было нормально. Это было правильно...
Трудно поверить, но я в жизни никогда не дрался. Не считать же за драку дружеские школьные потасовки, в которых я бы и сам хотел поучаствовать, но меня не втягивали. А серьезно – никогда. Но меня один раз побили. И это воспоминание глубоко засело. 
У нас рядом с домом было три придворных кинотеатра, куда я ходил, выбирая из небогатого репертуара детских и приключенческих фильмов. Особенно любил одесскую киностудию, где обычно всегда было море и соответственно более или менее голенькие мальчики. Такие фильмы я пересматривал по много раз, заранее зная, когда будет «тот» кадр, где нужно было за секунду поймать глазом линию бедра, или выпуклость на плавках, или ложбинку между половинок, или грудь с маленькими сосками. Взрослые голые мужики меня совершенно не волновали, я всегда западал на ровесников. Мы выписывали газетку, где были анонсы и расписания сеансов по всем кинотеатрам города. Иногда рядом ничего интересного не было и приходилось расширять географию. Далеко я ездить не мог, не разрешали, но был ещё заводской клуб, в котором репертуар был разнообразнее и менялся чаще. В клуб нужно было идти через железнодорожный мост над веером путей, где маленькие маневровые тепловозы формировали длинные грузовые составы. Сцепщики висели на вагонах, подавая сигналы днём свистками и флажками, а вечером сверкая фонариками. Мост был высокий и тёмный, а переулок, который вёл к нему, был глухой и безлюдный. И вот, я углядел, что в клубе есть вечерний сеанс приключенческой ленты, где один из главных героев – отважный подросток, которого злодеи захватывают в плен, и ему удаётся удрать от них вплавь, голышом. Вся сцена занимала полторы минуты, в темноте, но мальчик был то, что надо. И я собрался в путь.
Уже подходя к мосту, я почувствовал, что дело не ладно. Рядом с первым пролетом ступеней стояло трое парней, примерно моего возраста, но совсем не моего круга. Бедно одетые, но опасные. Надо было повернуть назад, но ватные ноги сами несли меня навстречу беде. 
– Закурить есть? – спросил самый старший, одутловатый пацан с бледными, какими-то тухлыми глазами.
– Нет, – проблеял я.
– А деньги?
Я покачал головой. И тогда второй, жилистый и поджарый, ударил меня кулаком в скулу. Уже лёжа на мокром асфальте я удивился, как, оказывается, просто сбить человека с ног. Мне было даже не очень больно, но я сразу понял действенность неожиданного точного удара. Я поднялся кое-как, парни стояли вокруг и ждали.
– Ну, деньги есть?
Я ничего не мог ответить, просто стоял, как истукан, опустив взгляд.
– Колян, поищи, – сказал большой.
И тогда третий мальчишка, самый живой, весёлый даже, лохматый, стал обшаривать мои карманы. Нашёл в куртке три гривенника, в левом кармане брюк пятак, а в правом… В правом денег не могло быть, потому что там была дырка. Это была особая дырка, потому что через неё я ласкал и теребил свой писюн. И вот рука пацанёнка скользнула в неё, и прошла насквозь, и вдруг я почувствовал, как его пальцы коснулись моего пениса и обхватили его. Я возбудился моментально, а мальчишка, усмехаясь, глянул мне в лицо. Он вынул руку и сказал:
– Всё, пусто.
– Ну, покеда, иди, куда шёл, – процедил большой, и они исчезли, растворились в темноте.
И я пошёл, пошёл через мост к клубу, совершенно бесполезному, потому что не на что было купить билет, да я уже и не хотел в кино, я брёл по улицам, долгим кружным путём, и пытался понять, что случилось, потому что не унизительная зуботычина, не потеря копеек потрясли всё мое существо, а грязные мальчишеские пальцы на моем члене. Я не хотел, боялся себе признаться, что испытал от этого жуткое, острое наслаждение.
А сейчас, думая о спасённом готике – мне приятно было верить, что в душе он мне благодарен – я тоже возбудился, и это было прекрасное, победное чувство. И я понимал, что каким бы влекущим и желанным ни вспоминался мне тот пацанёнок из детства, он превратился скорее всего именно в такого злобного мерзкого подонка, которому сегодня от меня досталось.
После пробежки я, не откладывая, принял душ, оделся понаряднее, сел в машину, сиявшую свежей полировкой, и отправился на «Центральную станцию», где анонсировали специальную программу «Давай знакомиться». 
 
Никогда я прежде в тематические клубы не ходил. В молодости не было клубов, а в зрелые годы уже не было желания, вернее, было стойкое ощущение, что я не хочу пополнять ряды нелепых престарелых сладострастников, пускающих слюни на молодое мясо. 
Теперь – другое дело. И хотя я подозревал, что шанс встретить подходящего человека на «Станции» невелик, просто сидеть и ждать было невозможно. 
Я приехал в самое подходящее время, когда перестали пускать бесплатный молодняк, и все, кто хотел, были уже внутри. Было тесно, шумно, тяжёлые басы отталкивались от стен, а по полу и потолку летали цветные блики. Я пытался осмотреться, но взгляд выхватывал пока только детали, руку, задницу, плечо, какие-то перья и мишуру. И сам ловил взгляды, изумлённые, обиженные, словно моё появление здесь сводило на нет любые планы, лишало смысла всё это натужное, наигранное веселье.
Я был готов ко всему. Я был отважным и безудержным. Я знал, кого ищу. Я не представлял заранее ни лица, ни тела. Лишь бы он был добрым, лишь бы он был умным, лишь бы он хотел любви, которой мы оба не сумели пока испытать. Я мог сделать его счастливым, утешить, ободрить, подарить надежду и веру в себя. Я понимал, что найти такого трудно, почти невозможно, но я верил в чудо.
И я уже увидел его.
Можно ли считать себя некрасивым, если похож на Бена Уишоу? Один в один! Я был влюблен в Бена Уишоу много лет. Такого, каким он был в двадцать, когда снимался в фильме «Мой брат Том» (а выглядел на четырнадцать). Такого, каким он стал в сорок, а выглядел… не знаю, на сколько, это уже не имело значения. Меня завораживали хрупкость и сила его гибкого тела, пластичность и угловатость движений, и взгляд, печальный и умный, беззащитный и влекущий…
Можно ли считать себя некрасивым, если похож на Бена Уишоу? Да, если ты не Бен Уишоу. Парень явно считал себя некрасивым и несчастным. Одет он был со вкусом, но не броско и как-то безнадёжно, словно забив на всё. Он не изображал оживление, как немногие другие одиночки, не делал вид, что кого-то ждёт. Он стоял в стороне и по тому, кого он провожал взглядом, я понял, что он заранее не берёт в расчёт всех мало-мальски красивых и ярких, а смотрит на тех, кто, как и он, не претендует на звёзд. Это меня возмутило. Он был замечательный, честное слово! Фигурка у него была чудесная, он был худой, но не тощий, бёдра казались шире, чем на самом деле, из-за тонкой талии, но ноги были мускулистые, стройные, и джинсы стрейч ему шли, в отличие от многих кривоногих, и, по моим прикидкам, попка едва тянула на сорок четвёртый размер, не больше. Волосы густые, довольно длинные (и пострижен, между прочим, прилично). Ну, лапочка просто, и глаза эти огромные, грустные, этот взгляд ищущий, молящий и гордый, это привычное и отчаянное одиночество… И тонкая тёмная оправа очков ещё добавляла ему какое-то хрупкое очарование. Те, кто не видел всего этого, были просто тупыми мудаками. Но это и хорошо: не им он предназначен, не им! Я пытался оценивать его трезво, даже холодно, доказывая себе, что мой выбор вполне объективен, но это был самообман, никакие рациональные доводы не имели значения. Он был тот самый.
Я подошёл, незамеченный – потому что меня его взгляд не зацепил ни на мгновение – и тронул легонько за плечо.
– Привет! Что пьёшь? Можно тебе заказать ещё?
Он непонимающе зыркнул на меня, оценил, нахмурился:
– Это что, шутка такая?
– Почему шутка? Это предложение просто.
– Зачем тебе это? – Горечь, звучавшая в его голосе, меня уколола в сердце. Да что же он себя так не любит? Не ценит?
– Ну, зачем люди выпивают вместе? Познакомиться.
– Ты хочешь со мной познакомиться? Серьезно?
– Хочу, серьёзно. Меня Тим зовут. Тебя?
– Даня. – Мимоходом, как отмахнулся. – То есть со мной – из всех тут?
Нет, я не мог называть его «Даня». Это имя ему не шло совсем, оно было округлым и податливым, и не соответствовало его угловатой ранимости. Этот мальчик мог быть нежным, и чутким, и уязвимым, но ничего мягкого в нём не было. Он был Дан. И я понадеялся, что именно мне.
– С тобой, из всех тут. И там.
– Почему? Думаешь, если ты такой, я тебе дам сразу прямо в сортире? 
Я так не думал, но это было забавно и трогательно.
– А ты дал бы?
Он смотрел хмуро, а потом зрачки дрогнули, и он опустил глаза.
– Дал бы.
Это было круто. 
– Ну, проверять не будем. А какой я «такой», Дан?
Я постарался спросить это серьезно, чтобы он почувствовал, что я действительно жду ответа, по существу. И он понял, умница! Нет, я не ошибся в нём, не ошибся!
– Ну... тебе же не отказывают? Берёшь, что хочешь.
А это меня обидело, как ни странно.
– Вот, значит, как ты меня видишь… 
Мальчик испугался.
– Ну, прости. Не сердись… – Он разглядел меня, наконец, в глаза посмотрел, и удивился ещё раз, теперь уже по-настоящему.
– Давай, правда, выпьем, если ты ещё не передумал.
– Космо?
– Да…
Я сходил к бару, и, возвращаясь, заметил, как Дан высматривал меня в толпе: нетерпеливо, жадно и стыдясь этой своей жадности.
Он принял бокал и сразу отпил, не отрывая от меня взгляд. И я смотрел на него и влюблялся, стремительно влюблялся.
– Я тебя раньше здесь не видел…
– И я тебя здесь не видел.
– Да я здесь почти никогда и не бываю.
– А я вообще никогда не был.
– То есть в первый раз? Правда, что ли?
– Правда. Ни к чему было.
– А сегодня к чему?
– Тебя встретить.
– Смеёшься…
Но я не смеялся. 
Мне хотелось увести его отсюда, немедленно, вся эта суета и толкотня уже не имела к нам никакого отношения, я это знал, а он ещё нет, так что я смирился и сказал:
– Пойдем потанцуем? – и взял за руку, впервые дотронувшись, и сердце пропустило удар. Мы вышли в круг и попрыгали, он двигался свободно, легко, но я ждал, когда заиграет что-то медленное, и я смогу обнять его. И когда я обхватил его за талию, он положил мне руки на плечи, и мы почти сразу коснулись бёдрами, и было нелепо предполагать, что я удержу эрекцию, но и у него тоже встал почти мгновенно, он приготовился смущаться, но я прижался покрепче, показывая, что смущаться поздно, и мы качались, заворожённые, и щека приблизилась к щеке, и я прошептал:
– Я сейчас тебя поцелую.
Я видел только один глаз, и ресницы опустились, дрогнув, я и прильнул к его губам, уже зная, что голова закружится. Да разве так бывает? 
Музыка опять сменилась на поскакушки, но нам уже не хотелось терять возникшей близости, и мы отошли в сторону, держась за руки, как дети. Дан смотрел во все глаза, явно не понимая, что происходит. Ему это было внове, как и мне, но он этого, в отличие от меня, не ждал.
– Ну что, валим отсюда?
Он кивнул. Мы пробрались к выходу, провожаемые недоуменными взглядами, вечер был в самом разгаре, я знал, что на меня пялились как минимум десятка два парней и мужиков, и мне было смешно.
Ночь окатила нас прохладой, казалось, вот-вот начнётся дождь, и я поторопил Дана, сворачивая в переулок:
– Нам сюда, я там машину приткнул.
Он удивился, но отложил вопросы на потом, даже когда я отрыл ему дверь и пригласил в кожаный уют салона, он вряд ли мог сообразить, что машина сильно не новая, его сейчас удивляло многое, и я знал, что ещё многое будет удивлять, и меня, и его, но он уже почувствовал неизбежность нашей встречи и принял её.
Мы ехали молча. Это было странно, но почему-то не напрягало. Я предложил включить музыку, но Дан сказал, не надо. Я смотрел на дорогу, а Дан на меня, он то хмурился, то улыбался...
Я встал на свое привычное место во дворе, дождь так и не начался, и к подъезду мы шли, не торопясь. 
Дан с порога скинул кроссовки и попросился в ванную, щелкнул задвижкой, а через минуту спросил через дверь, можно ли взять полотенце. «Бери розовое, оно чистое», сказал я и поймал себя на том, что замер, словно поставленный на паузу, пока его не было рядом. Он плескался там довольно долго, это было лишнее, потому что я с самого начала хотел узнать и полюбить все его запахи, даже самые тайные, но это было ожидаемо. А вот то, что он вышел совсем голенький, меня удивило. Он пристроил одежду аккуратно, стопочкой на стул, положил сверху свои очки и повернулся ко мне всем телом, даже руки развел чуть-чуть, словно для того, чтобы я сразу увидел всё, что он мог мне предложить. Он приготовился ко всему, и возможно к тому, что я велю ему одеться и выметаться из дома. Во всём этом была какая-то тайная обречённость, и моё нетерпеливое возбуждение перекрыла волна нежности. Я хотел его страстно, хотел до дрожи, у меня в самом деле ноги подгибались, когда я дотронулся до него, легонько провёл пальцами от груди до бедра. Лобок был пострижен аккуратно, и я увидел, как почти мгновенно подобралась мошонка, и член, выпрямляясь, набрал всю свою немалую длину. Впрочем, лучше сказать – высоту, потому что он не торчал вперед, а реально встал вверх, почти прижимаясь к животу, и головка ещё загибалась. Я тут же представил, как она упирается мне в простату, и застонал.
Я ещё не снял даже футболку, так что теперь начал раздеваться, медленно, не отводя глаз.
Я знал, что тело моё великолепно, я знал, что Дан оценит его и захочет, я знал, что он будет ласкать меня, задыхаясь и торопясь, пока не растаял этот сон. Я не пошёл в душ. Я знал, что пахну так, как надо: как должен пахнуть молодой парень, немного птом, немного хорошим парфюмом, Moschino, в моем случае, я оставался верен этой, уже не такой модной линии, и я знал, что Дану это тоже понравится. Он глядел на меня, покачивая головой, словно не веря тому, что видел, и я упивался его восхищением. В этом осознании своей привлекательности не было никакого самодовольства, никакого чванства. Это был чистый восторг от возможности наконец подарить другому радость любоваться, прикоснуться, ощущать – возможности, о которой я так часто мечтал и всегда был лишён. 
– Тима… Какой ты... Это же...
Дан не знал, что ему позволено, а что нет, поэтому просто лег на живот, смущенно улыбаясь через плечо. Попка была маленькая, половинка как раз поместилась бы в ладонь, но сейчас мне нужно было другое. Я лёг на кровать с ним рядом, взял за руку, чтобы пальцы переплелись, и прошептал на ухо:
– Дан, мы потом сделаем всё, как ты хочешь, но сейчас, пожалуйста, возьми меня.
Это «возьми» было правильным словом, оно точно выражало моё желание. Я хотел, чтобы он взял меня, взял к себе, присвоил, сделал своим. Но он этого не понимал ещё, поэтому я развернулся к нему и уточнил:
 – Трахни меня, глубоко, со всей силы! Можешь?
Неопытный он был, и не знал, как подступиться, нагнулся, лизнул, потом ткнулся носом, потом развёл половинки, и я понимал, что он рассматривает мою дырочку, аккуратную, небольшую, тёмненькую, знаю, сам любовался. Я приоткрыл её, приглашая, чтобы Дан понял обманчивость её целомудренной скромности.
– Правда, можно?
– Я же прошу, Дан! 
– А… у тебя есть?.. Презик...
– Не надо. Я чистый. А ты?
– Я… да, конечно…
– Ну, и не надо, давай уже!
Непозволительно? Неправильно, опасно… Но этот сегодняшний сон оправдывал и разрешал всё. Впрочем, смазку я всё же достал, не ради себя, я бы что угодно стерпел, а для него, чтобы проще было.
Не знаю, с чем сравнить это ощущение, когда он, наконец, вошёл в меня, даже слишком легко, так естественно, так сладко, я лежал на спине, разведя колени, и любовался его лицом, его желанием, его напряжением, его предвкушением, и наконец его освобождением, когда он выплеснул в меня всё, что накопилось – за сколько же дней, недель, месяцев, лет ожидания этого мига…
Потом мы лежали рядом, дышали, успокаиваясь. Всё, казалось бы, произошло, но я чувствовал совсем другое: ничего ещё даже не началось, а только поднималось медленно из необъятной глубины, росло и ширилось, захватывая всё больше пространства, края которого были ещё спокойны и почти недвижимы, но уже знали, что скоро и их подхватит и понесёт неистовая и несокрушимая сила.
Дан лизнул мой левый сосок, зарылся носом подмышку и прошептал чуть слышно:
– Никто не поверит…
Он не мне это сказал, но я хотел обсудить это, очень!
– Чему не поверит?
– Что я с таким… – осёкся, поправился: – С самым лучшим…
– А почему, Дан? Ты что, привираешь обычно?
– Да наоборот, но так не бывало никогда, чтобы меня кто-то крутой снял. Я вообще-то туда один не хожу…
– А если не один, то с кем?
Дан замялся.
– Ну, есть такой типа папик, он меня иногда выгуливает…
– А сегодня?
– А сегодня я встретиться договорился с одним… Из Хорнета. А он не пришёл. Я думал, просто у метро, а он сказал, давай на «Станции», и хорошо, а то он бы не пришёл, а я бы ждал на улице, как брошенный, противно было бы. А на «Станции» можно никого и не ждать...
– Да ладно! Не поверю, чтобы парень двадцати лет… Тебе хоть двадцать-то есть?
– Двадцать один...
– ...Чтобы парень двадцати лет ушёл со «Станции» без мужика!
– Так зачем мне мужик? Зачем мне? Я другого... – Он запнулся. – И вот ты!
– И кто же тебе теперь не поверит? Бойфренда, как я понял, нет. Кто у тебя вообще есть? Друзья?
– Друзья, ну да… Клуб лузеров...
Да что же это опять!
 – Какой же ты лузер? Ты замечательный. Ты потрясающий, сексуальный, очаровательный.
Дан не верил, не мог или не умел.
– Перестань, зачем ты врёшь… 
Я не врал. Я видел его таким, он и был такой, и я уже знал, что произошло.
Я понял, что всё, что было в моих снах раньше, и Алик, и Котька, и Андрей, было предисловием, вступлением, это была как настройка всего моего существа, чтобы я смог теперь различать и воспроизводить самые тонкие, трепетные оттенки ощущений и чувств. Подумать только! Ещё день назад я размышлял, что мог бы полюбить Андрея. И я мог, мог, как и прежде пробуждал в себе любовь к тем, кто оказывался на некоторое время рядом, я умел влюбляться, привязываться, ценить, испытывать благодарность и нежность. Но это же была не любовь! Теперь-то я понимал это. Потому что вот она, впервые, вспыхнула и озарила всё. 
Дан приподнялся на локте, он смотрел мне в лицо, смотрел долго. Я молчал, сколько мог, а потом не выдержал:
– Что?
– Ты смеяться будешь, – смутился. – Ты такой красивый! Запомнить хочу.
В моей прежней жизни я бы усмехнулся или отшутился бы, но в этом сне всё было иначе, и обычные условности не действовали, как не нужно было предохраняться. Я приподнялся, сел, опершись на спинку, и усадил Дана себе на живот, чтобы видеть целиком.
– Дан, да что же ты не поймёшь никак... Давай я один раз скажу, чтобы ты врубился… Нет, вру, я ещё много раз это скажу, но сейчас особенно так скажу, чтобы ты и в самом деле запомнил. Ты самое лучшее, что случилось в моей жизни. Я тебя люблю. И ты меня полюбишь. Это смешно тебе кажется, потому что мы знаем друг друга всего пару часов, но ты разберёшься скоро. 
Всё ещё не верил.
– Так что, у тебя никого нет, что ли?
– У меня никого нет. Наверное, у меня никого и не было, в сущности, а те, кто был, они все были не ты. Потому что есть все, и есть ты. 
Дан мотнул головой:
– Перестань, ну что ты врёшь, ты меня забудешь завтра… Сегодня! Так не бывает, чтобы ты – и я… Чем я особенный какой-то?
 – Особенный? Мы все особенные, и ты, и я, но дело же не в этом. Просто я знаю, что мне ни с кем так хорошо не было и не будет. И тебе тоже, ведь правда? И дело не в сексе, честно, ты же родной мне стал в один миг. Родной! Хотя… – я не мог не усмехнуться. – Секс тоже обалденный. Как ты меня трахал – это вообще песнь песней… Я же кончил, даже рукой не коснувшись, это ведь кое-что значит...
И вот, наконец, стало до него доходить. Улыбнулся, разрешил себе, и уже возбуждался снова…
– Думаешь, я так не смогу?
Смог.
Я был осторожен поначалу, но Дан пустил меня сразу, и не потому, что это было ему привычно и просто, нет, я видел его отрешённое, сосредоточенное лицо, и внутри у него было тесно и горячо, но я понимал, что он ждёт и хочет любить эту боль, как я сам. И когда он приноровился, то засветился такой радостью, таким восторгом, так требовательно и жадно принимал на всю глубину, останавливаясь лишь на мгновение, чтобы ещё раз приникнуть к моим губам, так вскрикивал, почти беззвучно, что я не сомневался в окончании, ожидаемом и небывалом.
Он не хотел слезать с меня, так и сидел сверху. Я не возражал, конечно. Только снял пальцем с живота капельку спермы, лизнул украдкой. Но он заметил, само собой.
– Вкусно? 
Он хотел пошутить, но я ответил серьёзно:
– Очень.
Вот тогда только он опустился на меня, наконец, всем телом, вытянулся, прижался.
– Всё, Тимка. Я пропал, Тимка. Я люблю тебя, Тимка…
Мы не шевелились так долго, что кожа – его и моя – впитала всё без остатка, и когда мы всё же улеглись рядом, даже вытираться не было нужды.
– Ну, рассказывай, – попросил я.
– Что рассказывать?
– Всё рассказывай. Кто ты, как живёшь, чем занимаешься, с кем дружишь… Можно, конечно, это растянуть, узнавать постепенно, но мне хочется сразу. Пойми, – заторопился я, потому что заметил у него на лице беспокойство, – от этого ничего не зависит, мне не нужно ничего выяснять, я всё равно люблю тебя и всю оставшуюся жизнь буду любить… ну вот, опять не веришь... ладно, это придёт. И если не хочешь говорить, не надо, а можешь соврать, я же не стану проверять, мне нужно, чтобы ты сказал ровно то, что хочешь, чтобы я знал о тебе.
– А ты тоже скажешь?
– Всё скажу.
– Тогда вот скажи сразу, откуда у тебя это всё? Ты не похож на мажора, совсем. Ты такой нежный, светлый… Совсем не крутой. Тогда откуда? Это твоё или чужое?
Я догадался, в чём дело. Он хотел удостовериться, что всё это не превратится утром в тыкву.
– Я не крутой, Дан. Машина от отца, она старенькая, хоть и хорошая. Квартира тоже отцовская, просто он тут не живёт постоянно, только приезжает иногда. Он не богатый, и я не богатый. Я зарабатываю прилично, и работаю много. Я переводчик, как и отец, долго жил за границей, вернулся совсем недавно.
– Сколько тебе?
– Пусть будет двадцать три. Это годится?
– Что значит «годится»? Двадцать три или сколько? Получается, у нас два года всего разница?
– А что, не похоже?
Дан задумался.
– Не знаю. Сперва я подумал, что мы ровесники...
– Ну так мы и есть ровесники.
– А теперь...
– А теперь что?
– А теперь я не знаю. Я чувствую, что ты должен быть старше.
– Хорошо, буду старше. Но не сразу, не прямо сейчас. Может, лет через пять?
Дан засмеялся, он так чудесно засмеялся, с таким облегчением! Он представил, что через пять лет мы всё еще будем вместе. И он стал рассказывать о себе. Живёт с мамой и бабушкой, у отца давно другая семья. Учится в магистратуре в институте геодезии и картографии на кадастрового инженера, от армии освобождён из-за врожденного порока сердца (я испугался), который не очень пока ощущает (успокоил немножко), но поэтому почти не пьёт и не курит. Понял, что гей в четырнадцать, первый секс был с одноклассником, который его трахнул, было больно, неудобно, неопрятно, никакого удовольствия он не получил, и это его отпугнуло сначала. Но однокласснику понравилось, и он его доставал, и они через некоторое время повторили, дома, и тут их застукала бабушка. Это был кошмар, крики, угрозы, слёзы… Одноклассник был изгнан с позором, мама даже хотела его сдать, но потом одумалась, потому что позор тенью бы лёг на сына, и потом целый год за ним следили, рылись в вещах, подслушивали… Так что никаких больше опытов у него не было до восемнадцати. Да и потом… Минет наскоро в темном закутке, ещё взрослый мужик, некрасивый совсем, два раза, днём, пока жена на работе (мрак), потом в Хорнете сделал профиль и там искал, но ничего толком не получалось, отзывались какие-то лохи голимые, если и договаривался с кем-то, до секса дело почти никогда не доходило, прошлись и разошлись.
Вот тут я изумился. 
– Не верю, Дан! Как такое может быть? Ну-ка, покажи.
Он засмущался, но всё же потянулся к телефону и открыл страничку. Фотка была ужасная, в зимней куртке, ничего о нём не говорила, а текст ещё хуже, безликий и безнадёжно скучный.
– Ну, пиздец… – я обычно не матерюсь, но тут другого слова не мог подобрать. – Это ты специально долго придумывал, чтобы никогда и ни с кем? Да я тебе за минуту такой профиль сделаю, что отбоя от парней не будет.
– Не надо! – испугался он. – Зачем мне теперь?
– Да я шучу. Я бы и этот твой удалил от греха. Я тебя никому не отдам.
– Я удалю! Дай, удалю!
И ведь в самом деле, удалил тут же.
– Ну, а друзья? Клуб ваш…
Засмеялся.
– Лузеры? Ну, это такая группа поддержки, что ли. Саньчик и Макс. С Саньчиком мы в школе учились, он в параллельном был, и тогда мы с ним мало контачили, я про него подозревал только, а на выпускном он напился и в туалете полез обниматься. Ну, и мы стали общаться. Он очень комплексует из-за веса, толстенький, Хрюша такой.
– Трахались?
– Ты что, это как с детской игрушкой трахаться, это домашнее, он как-то намекал, но я сделал вид, что не понял, не хотел усложнять.
– А Макс?
– Ну, Макс совсем другой, мы с ним в музыкалку ходили…
– Ничего себе! Ты играешь?
– Да какой там! Играл. На кларнете… Вот только не надо шуток про то, как я в рот беру.
– А как ты берёшь?
– Показать?
Я поцеловал его.
– Потом. Ну, а Макс что брал в рот?
– Он ничего не брал. Нет, точно, ничего. Он страшненький такой… Серьёзный очень, типа, он выше всего этого, презирает примитив, а когда напьется – плачет… У него, по-моему, вообще ещё ни с кем не было. У него родаки крутые, отец директор института, и мама учёный секретарь. И сестра в аспирантуре. А он хотел скрипачом стать, но в Гнесинку конкурс не прошёл, сломался, забил на всё, теперь в менделеевке учится, папаша его туда «поступил», на биотехнологии. Он вообще-то умный, Макс...
– Но?..
– Без но. Умный и одинокий. – Дан вдруг словно очнулся и снова поразился тому, что случилось. – А я уже нет. Да, Тимка?
Он требовательно и пристально смотрел мне в глаза, и то, что он там увидел, его успокоило.
– Можно, я пописать схожу?
– Нельзя! Ты что, больной, разрешение спрашиваешь! А можно, я с тобой?
– Можно!
Мы пошли вместе, и встали рядом, и наши струйки сливались, и я, вспомнив Алика, вдруг захотел, чтобы Дан пописал на меня, но не стал сейчас его пугать. Хотя, кто знает, может, он бы и не испугался?
– А у тебя тут насадка для душа в виде фаллоса.
– Ну да.
– Я сообразил, для чего.
– И воспользовался...
– А не надо было?
Я рассмеялся. И он. И как же мне было с ним хорошо! 
Дан собирался вернуться в постель, но я спросил, не хочет ли он чего-нибудь съесть, и он вдруг тоже понял, что жутко проголодался. Готовить я ничего не стал, порезал ветчину, хлеб, помидор, огурец, открыл банку оливок, а Дан наблюдал, обняв сзади и положив подбородок мне на плечо.
– А что с рукой у тебя?
Рука и правда припухла, и костяшки были сбиты слегка.
– Да это глупость… Врезал одному подонку.
– Ты дерёшься? – ужаснулся Дан.
– Нет, я не дерусь… – Я усмехнулся, вспомнив маленького готика. – Вступился вот за слабого и беззащитного…
Дан качнул головой, словно себе не веря, и я понимал, что ещё вырос в его глазах, но, честно, я не стремился к этому, мне не нужно было.
Мы уселись прямо на кухне на высокие табуреты, всё ещё голые, тихо счастливые. И я вдруг ляпнул:
– Расскажи мне про папика твоего.
– Зачем? – Дан нахмурился. – Не хочу. Ну, он реально старый…
– Старый это сколько?
– Не знаю, шестьдесят, наверное.
М-да… Ну, положим…
– Но он пристаёт к тебе? – Я ответ знал, но хотел признания, потому что это нужно было обсудить и прекратить.
Дан помрачнел, отводя глаза.
– Ну да, иногда. Ну, пошалит… Он шумный, всех знает, и его все знают, юморной даже… Хитрый, деньги есть. Связи. Вроде, сейчас помощник депутата какого-то… Только он липкий всегда. Липкин… Нет, ко мне он нормально, это вообще криндж, меня с ним бабушка свела, они вместе работали раньше, и когда с военкоматом начались проблемы, меня не хотели на обследование направлять, а без обследования сердечную недостаточность подтвердить нельзя. Ну, она его отыскала по старым каналам, знала, что у него много где схвачено, и он согласился помочь. Позвал в гости. И как-то это само получилось, я же послать его не мог, потому что от него всё зависело. Впрямую он, конечно, не говорил, но я же не тупой. Один раз потерпел, потом ещё… И теперь он звонит иногда, зовёт потусить. У него дом в Абрамцево, большой. С бассейном. Ну и вот… Там гости бывают, мужики. И молоденькие пацаны. И меня зовёт. Так, для декорации, меня редко когда выбирали. И тогда мы с ним. Стоит-то у него плохо, повозится немножко, кончит кое-как… Нет, это даже смешно бывает, он такой толстый-пузатый, главное, чтобы не раздавил. Терпимо. И он помогает иногда, реально…
Он потряс головой, словно стряхивая ненужные мысли, посмотрел на меня, как-то удивлённо:
– Знаешь, я тебе рассказал сразу столько о себе, сколько, наверное, никому за всю жизнь не говорил. И понимаю, что так нельзя, но почему-то хочется. Чтобы ты всё знал...
Дан гонял по тарелке последнюю оливку, я задержал его руку и сказал:
– Давай пополам?
Я взял её зубами посередине, он нагнулся ко мне, и я раскусил оливку и отдал ему половинку в рот. Солоноватый вкус его губ и языка напомнил о другом, и я опустился на колени. 
– Тимка, он же грязный! Нельзя!
– У тебя какие-то странные представления о том, чего в сексе нельзя, – заметил я, проведя языком по его члену, от основания до головки. – Ну вот, теперь чистый. Теперь можно?
Он всхлипнул и выгнул спину, чуть с табуретки не упал.
– Подожди, пойдём ляжем, я тоже хочу, чтобы вместе!
Мы пошли на кровать, устроились, и я снова понял, что Дан совсем особенный для меня. Я всегда с удовольствием брал в рот, но не слишком любил, когда минет делали мне. Не хватало телесной близости, что-то отвлекало, и связь с партнёром терялась. Но то, что я ощущал сейчас, было ни на что прежнее не похоже. Даже не заглатывая глубоко, Дан сильно и крепко прижимал языком головку к нёбу, и это было незнакомое и совершенно упоительное ощущение. И несмотря на его остроту, я чувствовал, что могу растягивать наслаждение до бесконечности, и тоже не спешил, давая Дану то и дело передышку, и я даже не могу представить, сколько времени мы пролежали, лаская друг друга, и вдруг Дан застонал и выдавил:
– Теперь!
И тут словно вышибли пробку, так нас рвануло, и я чуть не захлебнулся, да и Дану досталось. Потом я перевернулся, взял в ладони его лицо, и мы целовались, смешивая слюну, сперму и пот.
Мы глядели друг на друга, и в его глазах я ясно читал удивление и вопрос: «Что же это было? Никогда прежде… Вот как, оказывается, должно быть...» И надеялся, что Дан понимает ответ: «Да, только так должно быть! И у меня тоже никогда, никогда так не было».
Мы утихли, наконец. Я видел, что Дан устал, и от секса, и от бури чувств, да и просто поздно было, или, скорее рано, полчетвёртого. 
– Давай, спи, радость моя! Спи!
Он пробормотал что-то невнятное, закрыв глаза, никак не хотел отпускать меня, но пальцы постепенно ослабели. Я прикрыл его одеялом, устроился рядом, смотрел на него уже спящего, милого, родного, единственного, и счастью своему не мог верить.
 
Очнулся от неотложной нужды помочиться. Кряхтя, стал подниматься, и тут меня ужасом окатило: рядом, уютно свернувшись под одеялом, посапывал мальчик.
Благословенна будь, моя простата! А если бы я не проснулся? А если бы он проснулся первый? Разные варианты развития событий пронеслись у меня в голове, и все они были катастрофические. Я очень осторожно, стараясь не издать ни звука, сполз с кровати. Собрал свою (Тимкину!) одежду и на цыпочках пробрался в ванную. Пописал, почистил зубы, протёр тело влажным полотенцем – под душ не рискнул залезть, – и одновременно пытался придумать достойный выход из этой ситуации. На что я надеялся? Дубина! Как мог допустить такое? Думал, что не засну, что дождусь, когда Дан выспится? Да он, может быть, ещё часов шесть будет дрыхнуть. Или семь. А может, как и я, захочет в туалет, чтобы потом снова улечься… В любом случае, меня здесь быть не должно. Но что он подумает, проснувшись один в чужом доме? Хорошо, я напишу ему записку. Это нормально. Но как я смогу вернуться к нему? Вернуться опять Тимкой. А уйти он сам не сможет, у меня дверь не захлопывается, нужно закрывать снаружи (это мой вечный страх, с тех пор, как на съемной квартире я однажды вышел к мусоропроводу в майке и в тапочках, и потом до утра дрожал в подъезде, пока не смог от соседей позвонить хозяйке, и та, чертыхаясь, не приехала со своими ключами). И постепенно у меня созрел более или менее приемлемый план.
Для начала я оделся в свои старческие шмотки, а потом сел писать записку:
«Дан, с добрым утром! Прости, что так получилось, меня срочно вызывают на переговоры переводить. Когда вернусь, пока не знаю, но я попросил отца приехать, чтобы он тебя покормил и развлекал. Отца зовут Тимур Тимофеевич, он в теме, в смысле, про ориентацию знает и не против. Я будить тебя не хотел, ты, кстати, такой милый, когда спишь… (А когда не спишь, тоже милый. Даже лучше… Нет, не знаю, не лучше, ты всегда милый, чудесный, и вообще единственный).
Люблю. Т.»
Ну, нормально же получилось. Мне было бы приятно такое прочитать. Надеюсь, и ему понравится. Тихонько положил записку на подушку, потом сварил себе кофе, сел с книжкой на диван в гостиной и стал ждать.
Ждал долго, и вот в половине одиннадцатого, наконец услышал зевок за стенкой, потом босые ноги прошлёпали по полу.
– Тимка! Ты где?
Он распахнул дверь в гостиную и предстал передо мной во всей красе. Голенький.
Стало быть, записку ещё не прочитал. Ну, правильно, кто будет искать записку на подушке после того, что было ночью…
От неожиданности и смущения Дан даже не сразу прикрыл ладонью член (возбужденный, между прочим). 
– Доброе утро, Даня! Я папа Тимофея. Он тебе записку оставил, на кровати должна лежать.
Дан юркнул за дверь, помедлил, потом высунул рожицу:
– Простите. Здрасьте… – и скрылся.
Теперь уж, наверное, читает. Потом одевается. И вот снова стоит в дверях.
– Простите, пожалуйста! Можно, я умоюсь немножко?
– Нужно! Душ прими, если хочешь, а я пока завтрак приготовлю, мне Тима строго наказал тебя покормить.
– Нет, спасибо! Не надо ничего, я не буду.
– Будешь, будешь! Омлетик, кофе, обязательно надо поесть.
Дан помотал головой и скрылся в ванной. Я взбил яйца, поставил сковородку на плиту, отрезал и намазал маслом два ломтя свежего хлеба, заправил кофеварку. Дан мелькнул в коридоре и определённо собирался улизнуть, но я уже стоял на пути.
– Давай, всё готово, пойди поешь. – Я хмыкнул, не удержался. – Нужно же восстановить силы!
Нехотя и сильно смущаясь, Дан поплёлся в кухню.
– Спасибо, ну зачем, мне домой нужно скорее. Меня уже ищут, наверное… Я им позвонить забыл, – ужаснулся вдруг и бросился в комнату за телефоном. Разговор был напряжённый, короткий, Дан оборвал его быстро, и я заподозрил, что ему ещё ой как достанется. Вернулся он ещё более неуверенный и тревожный, но всё же сел к столу, слопал омлет, в три глотка выпил кофе. 
– Спасибо, я побегу… Вы ему… Вы Тимке передайте мой номер, можно, я запишу где-нибудь, может быть, он мне позвонит?
– Он тебе обязательно позвонит, Даня, – я протянул ему блокнот и ручку. – Ты, судя по всему, очень для него особенный. Ну, мне так показалось.
Его лицо просветлело мгновенно, он кивнул ещё раз, улыбнулся, и уже с площадки помахал мне рукой и поскакал через две ступеньки по лестнице вниз.
Я проводил его взглядом, всё не закрывал дверь, слушал его топот в гулком колодце, потом скрип двери во двор… Ну вот, ушёл… А мне предстояло обдумать, что же случилось, и что делать дальше. Собственно, произошло ровно то, чего я так страстно хотел. Я влюбился. Я это особенно ясно понял именно теперь, когда увидел Дана своим прежним размытым взглядом. До сих пор я воспринимал похождения во сне, как что-то дополнительное к своей жизни, это были острые, будоражившие душу, замечательные подарки, я спешил насладиться ими, нетерпеливо срывал обёртку, понимая, что праздник когда-то закончится. Но вот появился Дан, и я уже не мог думать о нём, как о случайности, как о чём-то дополнительном и временном. Он жил и в моём сне, и сейчас, наяву. И любил я его здесь, не меньше и не иначе, чем там. Он внезапно и немедленно стал частью всей моей жизни, всей прошлой, настоящей и… А вот что было делать с будущей жизнью я не представлял. И была ли она? Могла ли быть? И мне уже было страшно лишиться этого. Я в растерянности бродил по квартире, брал и клал обратно разные ненужные мне вещи, руки дрожали, и хотелось плакать. Я был совершенно не властен над будущем. Я никак не мог повлиять на него, ничего не мог поделать. Не мог ничего предпринять, чтобы сохранить этот сон, удержать его, продлить… Но, говорил я себе, разве так не было всегда? Разве раньше я знал будущее, управлял им? Разве делал что-то, чтобы сохранить или упрочить своё счастье? Нет же, всё принимал, как есть, как должное, и утраты, и обретения. Значит, говорил я себе, не такие уж важные были эти утраты, не такие уж ценные обретения. А вот теперь страх потерять Дана, потерять эту, как оказалось, первую, единственную настоящую любовь был настолько ужасен, что трудно стало дышать.
Я пытался образумиться. Я пытался взглянуть на всё со стороны. Ну какая ещё может возникнуть невероятная, всепоглощающая любовь к мальчику, которого встретил двенадцать часов назад? Которого едва знаешь? Который тебя – вот уж наверняка! – не знает абсолютно? Если прекратить ваши встречи (а этот так просто, так естественно!), он постепенно и довольно скоро остынет, и если и будет вспоминать тебя, то как мимолётное, пусть и чудесное приключение. И ты тоже сможешь думать о нём так же. Или всё же встречаться, если продолжатся сны, но постараться внести в эти свидания непринуждённую лёгкость, необязательность, просто классный секс время от времени…
Это всё было пустое. Как ни убеждай себя, ты-то знаешь. Ты можешь вспоминать сколько угодно все свои увлечения и влюблённости, приукрашивая или придумывая, но всегда можешь понять разницу между тем, что уже испытал, и тем, что не ощущал никогда прежде. Старые чувства можно сравнивать: это сильнее, это слабее. Новое не сравнишь ни с чем. 
Звонок Романа застал меня врасплох, я уж и забыл о нём совсем.
– Тимур Тимофеевич, я посмотрел наши заявки и кажется нашёл для вашего сына подработку, на пробу. Тут небольшая фирма затевает переговоры, предварительные, раньше они к нам не обращались, я мало о них знаю, но они спешат и очень настойчивы. Так что давайте, присылайте вашего наследника, познакомимся, и если получится, договоримся. Пусть он со мной сегодня свяжется.
Я благодарил, с подобающим случаю воодушевлением, но уже не был ни в чём уверен.
Нужно было как-то разбираться со временем. Очевидно, я хотел быть вместе с Даном всегда. Это было невозможно и в обычной, нормальной жизни, а уж тем более в моих снах. Но следовало найти выход, а точнее, вход. Я не имел ничего против долгого сна, тем более, что несмотря на ясность мыслей, чувствовал некоторый упадок сил, по-видимому, источником неуёмной Тимкиной энергии был всё тот же старый Тимыч. Идеально было бы мне спать, скажем, с девяти утра до трех ночи, давая Тимке свободу и работать, и развлекаться. Но некоторые дела нужно было делать мне самому, и отнюдь не ночью. Значит, Тимке иногда нужно будет и днём вздремнуть. И для этого нужны были специальные средства. Пришлось позвонить своему врачу, договориться о встрече. Врач был не столько мой, сколько Серёжечкин, он нас когда-то свёл, заботясь о моём здоровье. У Серёжечки были контакты на все случаи жизни, он ведь был общительный, дружелюбный, знакомых заводил легко, и, главное, умел эти знакомства не терять, поддерживал, подпитывал вниманием и небольшими услугами. Доктор, Гарегин Ашотович, главврач небольшой, но достойной частной клиники, был из их числа. Он посетовал, что я давно не обследовался, и назначил приём на ближайший вторник.
Я прибрался в квартире после наших ночных развлечений, сходил за продуктами, чтобы можно было Дана побаловать, я ведь не сомневался, что он очень скоро опять будет со мной, и около двух часов проглотил две из немногих оставшихся таблеток снотворного.
Засыпал я долго, смутно было на душе, я уговаривал себя расслабиться, но было слишком светло и шумно, нужно будет повесить на окно плотные шторы, и включить кондиционер, чтобы можно было не открывать окна. Как всегда, конкретные, понятные решения меня успокоили.
Когда я очнулся, был уже четвёртый час, и я сразу позвонил Роману, договориться о встрече. Видно, у него и в самом деле горело, потому что он предложил прямо сразу, и я отправился, надев свой новый деловой костюм. Хорош я был в нём, пожалуй, это даже мешало поверить, что я толковый работник, но придётся приноравливаться. 
Что меня порадовало, так это то, что во сне я гораздо меньше тревожился из-за Дана, не сомневался, что всё будет хорошо, и все проблемы решатся, и любовь к нему заполняла душу предвкушением праздника.
Романа я сумел убедить в своей компетентности довольно легко. Он и не придирался особенно, задал несколько стандартных вопросов, попросил сделать синхронный перевод довольно скучного официального выступления на какой-то деловой конференции, удовлетворённо покивал и дал контакты фирмы.
– Я их предупрежу, а вы, Тимофей, свяжитесь с ними ближе к вечеру, у них переговоры намечены завтра в первой половине дня.
Когда я вышел из его офиса и сел в машину, то набрал номер Дана. Почему я не звонил раньше? Из чувства самосохранения. Мне очень, очень нужно было услышать его, увидеть, прикоснуться. Но я боялся, что сорвусь к нему сразу, не успев сделать дела, отложив их, и это будет зудеть в голове, отвлекая. 
Он моего номера не знал, не был уверен, кто звонит, так что голос был настороженный.
– Да?
– Ёжик, любимый! Ты как?
– Привет… Я нормально… Подожди, я дверь закрою… Привет! – Он резко понизил голос, почти до шёпота. – Тима! Я не нормально, совсем не нормально… Я вообще в хлам. Я всё время боялся, что ты не позвонишь. Или что я неправильно номер написал, у меня так бывает, цифры перепрыгивают, и я боялся, что ты позвонишь, а там скажут, ошибка, и ты подумаешь… Не знаю, что подумаешь, что-то ужасное подумаешь, что я нарочно… В общем, ерунда. Тимка, я думаю о тебе всё время, это кранты.
– Ёжик, я тоже думаю о тебе всё время. И это те же самые кранты. Я не только думаю, я чувствую тебя всё время, всюду, внутри…
– И я! Тимка, да! И там, и тут, и везде…
– Давай, я тебя заберу, где скажешь, я в городе. А ты дома? Блин, я же не знаю, где ты живёшь…
Дан застонал:
– Тимочка, я не смогу удрать! Мне влетело за вчерашнее, мама такой дикий разгон устроила, я же всегда возвращаюсь, даже если очень поздно. А тут утром она обнаружила, что я дома не ночевал, стала меня вызванивать, а я телефон выключил ночью. И перезвонил только в одиннадцать, когда проснулся. В общем, всё мне припомнили.
– Бред какой-то… Ты же взрослый. Не могут они тебя дома запереть.
– Это да, но они волновались, у бабушки давление, и как-то получилось, что я обещал…
Я помолчал, огорчённый и разочарованный.
– Ладно, раз обещал, надо слово держать. Ничего, Ёжик, не конец света. Не надо усложнять обстановку, мы всё уладим, вот увидишь.
– А почему «Ёжик»?
У меня это вырвалось само собой, но я сразу понял, что теперь стану его так называть.
– Ну, они милые. Осторожные, никому не вредят. А ещё ты пыхтишь, когда сердишься. А ещё… У тебя волосики на лобке колючие.
– Ой, – испугался Дан. – Я побрею, обязательно.
– Нет! – завопил я. – И думать не смей! Мне как раз это и нравится!
– А мне нравится, как у тебя, гладенько… Лизнуть хочется.
Ну, как тут удержаться!
– А можно, я к тебе в гости сейчас приеду? Заодно и с мамой познакомлюсь.
Дан поперхнулся:
– Ты что! Нет! Не надо. Может быть потом, когда-нибудь…
– Ёжик, да не переживай ты, я же шучу, ну, отчасти. То есть я бы приехал, но я же понимаю, я тебя не хочу напрягать. Ты позвони мне сам, когда будет удобно, номер же определился? Я завтра опять с утра рано работаю, но днём, наверное, освобожусь, и давай тогда встретимся, хоть ненадолго, ладно? А то мне без тебя совсем никак…
– Тимка, а я-то? Думаешь, мне без тебя как?
 Время, которое я должен быть провести без Дана, опустело. Чтобы заполнить его, я стал копать инфу на фирму, с которой предстояло работать. Небольшая, несколько лет на рынке, занималась поставкой и дистрибуцией косметики, в основном корейской, но в этом сегменте была не слишком заметным игроком. Гендиректор, что ожидаемо, баба с экзотическим именем Гаэтана (цыганка, что ли?). Как и было предложено, я позвонил ближе к вечеру её заместителю, Виталию Юльевичу Мильскому. Неужели его и в самом деле так зовут? Столько «ль»? А ведь запоминается…
– Да-а-а?
Голос оказался ну очень мильский, и я усмехнулся. Все свои…
– Добрый вечер, Виталий Юльевич! Это Тим Галанской, переводчик, по рекомендации Романа Кимовича. Жду ваших указаний, когда и куда прибыть.
– Ти-и-им? Как мило. Ну, что же, Тим, давайте в восемь тридцать на Кожуховской, Лоджик-парк, строение два, третий этаж, офис три ноль шесть. Найдёте? Вы как поедете? От метро идти минут десять.
– Нет, я на машине.
– Отлично, там парковка большая, без проблем. На охране скажете, что к нам, но там не строго.
– Виталий Юльевич, а можно узнать предмет переговоров, ну, чтобы быть в теме…
– Вот что значит профессионал! Значит так, с этого момента всё конфиденциально. Переговоры будут о поставках оборудования для переработки отходов.
– Спасибо, это очень важное уточнение. Я подготовлюсь.
Мы распрощались. Странно, с чего бы такой зигзаг, от косметики к мусору? Запах совсем другой, вообще-то… Я погуглил, и быстро сообразил, о какой фирме шла речь. Один из ведущих производителей современных безотходных комплексов искал выходы на российский рынок, который только-только поневоле разворачивался в сторону экологически чистых технологий. Ещё гремят скандалы с токсичными полигонами, и митинги, и кордоны у Шиеса… Ну что же, интересно.
Фирма «Сунган» строила заводы по переработке мусора, но выпускала и небольшие установки для утилизации пищевых отходов прямо на месте, у магазинов, ресторанов, жилых комплексов. Мне особенно понравились автоматы, в которые люди могли бросить свои объедки, вместе с упаковкой, а на выходе получалась горстка сухого порошка без запаха, который годится как удобрение или корм для животных. Процесс не бесплатный, но каждому выдается персональная карточка, на которой фиксируется, сколько мусора он заложил, и муниципалитеты бедных районов частично компенсируют эти затраты. Ну, а богатые платят столько городских налогов, что их мусор перерабатывают бесплатно. Фишка в том, что мусор не надо никуда везти, и процесс утилизации полностью контролируется через интернет. Это было замечательно, но я не представлял, как это можно перевести на язык родных осин.
Я копался в отходах, но всё время ждал звонка от Дана. Мне нужно было, чтобы он позвонил. Без него мой мир стал неполон. Это было странно, это пугало, я уже отвык от такой зависимости, радовался своей самодостаточности, и вот паренёк, встреченный накануне, вдруг оказался непременным условием моего бытия. Хотя рассуждать об этом во сне просто нелепо, но я искал объективные тому причины. И не находил. Дан был симпатичный, но не красавец, тело его мне очень нравилось, но никакими выдающимися особенностями (ну, кроме члена), не отличалось, он был умненький, но не блестящий, милый, довольно культурный, но к интеллектуальной элите явно не принадлежал. И что? А то, что только вспомнив его взгляд, его жест (он так забавно шевелил пальцами, когда его в разговоре что-то занимало), я таял от счастья. 
 
Он позвонил, наконец, и только ощутив, как разжались тиски, давившие сердце, я понял, как мучился в ожидании.
– Тимка, привет, я вовремя? Не спишь?
– Ну, как бы я уснул, пока с тобой не поговорил? Я давно уже ждал.
– И я ждал. Мои улеглись, наконец, а то я знаю, мама обязательно бы подслушивала.
– Неужели она тебя до сих пор так контролирует? Всё никак не забудет школьные шалости?
– Да не то, чтобы… Но да, наверное. И ведь знает, что не может всюду за мной следить, а всё равно…
– Ладно, это всё ерунда. Когда встретимся?
– У меня три пары, и лабораторная, но я могу прогулять.
– Не надо, Ёжик, грызи гранит нормально. Я тоже с утра работаю. Давай, я тебя подберу в городе, твой МИИГАиК ведь где-то около Курской?
– Да, давай, я тогда буду тебя там ждать, ничего, если получится позже, в библиотеке посижу.
Мы помолчали, предвкушая встречу.
– Тимка, я тебя люблю, – сокрушённо сказал Дан.
– Разве это плохо? Я тебя тоже… Нет, «тоже» какое-то неподходящее слово. Я не тоже, я очень тебя люблю. Хотел сказать «безумно», но это не верно, я тебя очень даже умно люблю, но очень сильно. Очень.
– Тимка, я не знаю, что такое сильно. Я никого не любил ещё. Ты первый. Ты единственный. Ты потрясающий. Вот это правильное слово, меня просто трясёт от тебя, и я не знаю, что с этим делать.
– А давай ничего не будем с этим делать. Пусть это просто будет.
– А ты в чём сейчас? Ну, из одежды…
Я загорелся мгновенно:
– В трусах и в футболке. А ты?
– А я только в трусах, я уже в койке. А какие трусы? Какого цвета?
– Чёрные хипсы.
– Класс! Те, в которых я тебя первый раз увидел, да? Мне они нравятся очень.
– А ты?
– В боксерах, длинных…
– А можешь снять?
– ...Уже.
– У тебя зеркало в комнате есть?
– Есть, на двери висит.
– Встань перед ним, пожалуйста. Можешь?
– Могу, а зачем перед зеркалом? Я тебя хочу видеть!
– А затем, чтобы ты смотрел на себя, и видел, как я тебя вижу, какой ты красивый, какой классный, и я хочу, чтобы ты кончил – на себя. Самого чудесного, самого любимого, самого лучшего мальчика в мире!
Дан задышал, шумно, потом стал поскуливать…
– И ты! Ты тоже?
– Да, Ёжик! Да!
– Вот, сейчас, ещё чуть-чуть…
Это было, конечно, не то, что в живую, но неожиданно и лихо.
– Ну, улёт… Тимка, я тебе, оказывается, очень нравлюсь…
– А то! Так что имей это в виду… И не смей никогда больше думать, что ты какой-то не такой.
Он посмеялся.
– Нет, не буду. Теперь уже не буду, Тимка. Теперь я уже знаю. И вот ещё что я теперь знаю. Во-первых, настоящая любовь существует. Во-вторых, абсолютное счастье существует. В-третьих, идеальный парень существует.
Вот как он принял нашу любовь. Вот почему я знал, что Дан особенный. Кто в двадцать лет слышал или произносил сам признание в любви? Ну, попробуйте вспомнить… Выдавливали заплетающимся языком и отводя глаза? А чаще полагались на жесты и взгляды, думая, что как-то само собой поймётся. Почему так трудно произнести самые простые слова? Почему кажется, что откровенность сделает тебя смешным, слабым, уязвимым? Чтобы сказать о любви в двадцать лет нужно быть отважным и свободным. Дан, который был так угнетён, так убеждён в своей неприметности, внезапно полюбив и испытав равное ответное чувство, сбросил с себя все оковы, освободился от цепей, как я, когда во сне избавлялся от унижавшего меня тела. Но он-то остался таким, каким был всегда, только проснулся, и вышел на свет, доказывая себе и миру, как прекрасен. Он был лучше меня. И поэтому, помимо любви и вожделения, которые я к нему испытывал, я им восхищался.
Мне нужно было поспать, чтобы очнуться утром пораньше, и я волновался, что не получится, так что встал на беговую дорожку, размялся сперва, не спеша, а потом выставил программу на пять километров, норматив мастера спорта, и выложился за четырнадцать минут по полной. Потом принял тёплый душ, улёгся и забылся.
Странно было очнуться около полуночи, эти переходы, почти привычные, всё-таки каждый раз удивляли. И каждый раз я старался оценить своё состояние, искал изменения. Не знаю, какие, но предполагал, что они могут быть, и слегка тревожился. Радовала ясность мыслей, и то, что я отлично помнил всё, происходившее в «виртуале», так я стал определять эти периоды, потому что сном их было уже невозможно называть. То, что я терял в весе, было нормально, в реале я почти ничего не ел. И то, что брюки сидели свободнее, и нагибаться стало проще – всё это было не плохо. Пока. А вот двигаться надо бы побольше, так что я заставил себя одеться и вышел прогуляться по ночному городу, подышать. Людей было мало, да и что им было делать, всё закрыто почти. Я ещё помнил времена, когда киоски и палатки по всей улице работали круглосуточно, в основном, по соображениям безопасности, всё равно ведь их нужно было охранять от разбоя. Вернувшись, заварил чай, взял новый роман Стивена Кинга и прочёл почти половину, пока глаза не устали. Уже солнце светило вовсю, и день обещал быть жарким, так что я задёрнул свои новые плотные шторы, погрузив комнату в темноту, разделся (теперь снова, как в прежние годы, спал нагишом, чтобы не испытывать неудобств при переходах), и «перезагрузился».
На встречу приехал вовремя, хотя и пришлось покрутиться в проездах и переулках бывшей промзоны, охрана интереса ко мне не проявила и документов не потребовала, я этого слегка опасался, так что к Виталию Юльевичу я вошёл свежий и легкий.
Мильский оказался моложе, чем я представлял себе, почему-то его сладкий голос, казалось, должен был принадлежать эдакому престарелому ловеласу, а тут я увидел сорокалетнего, довольно подтянутого и даже вполне симпатичного дядьку, с обручальным кольцом, конечно, и в модном несколько легкомысленном светло-голубом костюме. «Корейцы это не одобрят», – подумал я, пожимая вялую ладонь. Рука была вялая, видимо, в основном, от удивления. В том, что Мильский был вполне способен на крепкое рукопожатие, я вскоре убедился. Но его оторопь от моего появления была слишком очевидна. 
– Господи, да сколько же тебе лет?
– Двадцать три. Разве Роман Кимович не сказал?
– Нет… Да я и не спрашивал! Мне и в голову не пришло… А ты точно переводчик? Или это прикол?
– Ну что вы, Виталий Юльевич! Я точно переводчик, и хороший, честное слово.
– Ну, ладно… – Мильский нахмурился озабоченно. – Если что, меня Гаэтана живьем съест…
– Не съест. Вы не волнуйтесь, всё будет отлично. Корейцы ещё не прибыли?
– В девять будут. По оплате мы договаривались три с полтиной за час, это устраивает? Хорошо, тогда пойдем с хозяйкой знакомиться.
Мы прошли в небольшой вполне уютный зал для переговоров, общий для всех контор на этом этаже, и там уже сидела у круглого стола, перевив длинные ноги, жгучая зрелая тётка. Накрашена она была не слишком ярко, но черты лица были такие крупные, глаза так сверкали, а губы так жёстко сжимались, что опасения Виталия мне стали понятны. И в отличие от Мильского, одета она была в строгий темный костюм и светлую блузку, в вырезе которой мерцала нитка крупного жемчуга.
– Гаэтана, это наш переводчик…
Она явно не собиралась со мной здороваться за руку, только повернула голову, чтобы кивнуть, но увидев, задержала взгляд и подняла бровь.
– Доброе утро, – сказал я. – Тимофей.
– Виталий, это что, твой очередной заскок? – спросила она тихим, напряжённым голосом
– О чём ты! Его фирма прислала, я его не знаю совсем.
– Да, на твоих прежних не похоже… Слишком хорош…
Расстановка сил прояснялась, и это было забавно. Я покашлял, напоминая, что ещё здесь. Гаэтана сосредоточилась.
– Да, простите, Тимофей. Света уже ведёт их.
Корейцев было трое, уровень представительства был чуть выше среднего, что выдавало заинтересованность и осторожность. Приветствия, обмен визитками, сувениры, вступительные светские фразы, всё было обычно, Гаэтана следовала принятым ритуалам, явно вела такие переговоры не в первый раз. Я порадовался, как легко попал в нужный ритм, перевод шёл без сучка, без задоринки, и по острому быстрому взгляду младшего из корейцев, я понял, что он оценил мой уровень и немного знает русский.
Предполагаемый объем соглашения меня озадачил, речь шла о многомиллионной сделке, как-то это не вязалось со скромным косметическим прошлым Гаэтаны. Значит, я выяснил о фирме далеко не всё. Через три часа предварительные условия были обговорены, необходимые документы переданы и стороны условились о следующей встрече через три дня, чтобы юристы прошлись по всем пунктам договора. 
Корейцы раскланялись, Света повела их на выход, Виталий собрал документы, а Гаэтана повернулась ко мне и попрощалась, уже подав руку:
– Спасибо, Тимофей. Вы очень помогли. До пятницы. Вы же сможете?
– Конечно, буду рад.
– По оплате вы с Виталием договорились?
– Да, всё в порядке.
– Ну, будем на связи.
Она ушла, твёрдо ступая на высоких каблуках. Мы вернулись в кабинет Мильского, где он отсчитал мне из сейфа шесть двухтысячных.
– Сдачи не надо?
– Перестань, Тима. Ты прости, что я вначале в тебе засомневался. Ну, правда, уж очень ты… яркий для переводчика.
– Это иногда, и правда, мешает. А иногда помогает, – заметил я серьёзно. – Кстати, вы не хотите мне дать копию договора? Я бы просмотрел, чтобы сравнить с корейским оригиналом.
– А ты сможешь? Это было бы отлично! Мы будем делать заверенный перевод окончательного текста, но хорошо бы понять, есть ли какие-то нюансы… Возьмёшься?
– Я же сам предложил, Виталий Юльевич. Мне интересно. Машинки у них замечательные, здорово будет, если вы их тут распространите.
Мильский посмотрел на меня повнимательнее. Что-то у него стало ворочаться в голове.
– Отлично! Мы заплатим, конечно… И зови меня Виталий, ради бога, не такой уж я старый.
– Совсем не старый, – улыбнулся я. – Договорились, Виталий.
За Даном ехать было ещё рано, но я был не очень недалеко от «Кубика», и решил заехать туда, на удачу, вдруг получится поговорить с Костиком. Он обычно всегда торчал там, стараясь быть полезным и подменить кого-нибудь, если представится случай. Получилось удобно встать, днём всегда было посвободнее, и я порадовался, что Алёниной «Мазды» не было на привычном месте, её присутствие помешало бы. 
– Привет! А разве ты не завтра ночью пишешь? – Котька был и рад, и удивлён. – Случилось что-то?
– Ну, как сказать… Ничего плохого. Хотел с тобой увидеться, вообще-то.
Вот тут он заволновался по-настоящему. 
– Со мной? Зачем?
– Давай сядем. Там кто сейчас работает?
– Там Стас только перезаписывает.
– Ну вот и хорошо…
Мы сели на кухне, и Котька нервно мял пальцы, поглядывая на меня.
– Даже не знаю, как начать… Как ни начни, всё равно неловко… В общем, ты знаешь, я к тебе очень хорошо отношусь, и не хочу, чтобы между нами были какие-то непонятки. Я встретил парня.
– Так и знал, – прошептал Котька.
– И получается, что это серьёзно. И я знаю, ты это почувствуешь всё равно. Так что лучше я сам тебе скажу.
– Значит, всё?
– А что «всё», Котька? Я ведь тебе сразу сказал, не влюбляйся…
– А с чего ты взял... – начал он было, но замолк, отворачиваясь и наморщив нос. – Как будто это так работает…
Я присел на корточки рядом.
– Ну, заяц, не переживай! Конечно, это по-дурацки звучит, что ты ещё встретишь свою половинку, что у тебя всё впереди… Но это правда. Хотя и не утешает, – заметил я вполголоса.
Я погладил его коленки, обнял за бедра.
– Ну, Котька! Посмотри на меня, пожалуйста. Мне тоже трудно это тебе говорить, но врать я не хочу!
– Мог бы и соврать, – с вызовом бросил мальчик.
– Не буду я врать! Мне с тобой всегда так хорошо было, зачем врать?
– Ну и пусть бы было! Я что, от тебя что-то требовал? Просил?
– Нет. А разве я от тебя что-то? Если хочешь… Если захочешь, мы и дальше можем всё оставить, как было.
– Как было? Что, типа, дружить?
– Типа трахаться. Ну, может, не так часто… – на всякий случай уточнил я.
– А он? Парень твой, он на это пойдёт, что ли? Ему, что ли, всё равно?
– Я его спрошу, конечно, но надеюсь, он поймёт. Мы, знаешь, не принадлежим друг другу. Просто очень-очень полюбили. И это не смешивается, понимаешь?
Он молчал, хмурился, но слёзы высыхали. 
– Я подумаю. Но ты иди сейчас. Иди, ладно?
Я ушёл. И перед дверью мы не поцеловались, как прежде.
Я опять и опять удивлялся сам себе. Мои поступки казались сейчас совершенно естественными и правильными, но разительно отличались от того, как я вёл себя в прошлом. Эта простота, открытость, была мне совершенно не свойственна, но как, однако, упрощала и украшала жизнь! Я был уверен, что сохраню с Котькой нормальные отношения, и что через какое-то время он привыкнет к новому раскладу, и даже если (а это было вполне вероятным) мы будем иногда заниматься сексом, это не станет мешать ни работе, ни общению. 
Но я ничуть не лукавил, когда говорил, что никакой секс, никакие отношения не смешиваются и не пересекаются с Даном. Мы существовали в другой вселенной, мы неслись среди звёзд, и даже они не дотягивались до нас, только провожали своим, быть может, давно угасшим светом. Зато наше взаимное притяжение было ошеломляющим. Я почувствовал, что у него занятия закончились, не взглянув на часы, как будто дверь открылась и он заглянул. Я набрал его номер, и он только успел сказать «привет»:
– Ёжик, я через пятнадцать минут буду. Где там удобно?
– А как ты… У нас лабораторную перенесли, и я только что… Давай со стороны Гороховского, у старого корпуса, напротив бизнес-центра.
– Жди!
И он ждал, аж подпрыгивал, я издалека увидел его, и подкатил, он чуть не на ходу залез, бросил сумку назад и потянулся целовать. Обшарил весь рот языком, сладким, жадным, а потом отстранился в тревоге:
– Ведь ты не против? Я так соскучился ужасно…
Я знал, что люблю его безмерно, но только когда он оказался рядом, эта безмерность обрела свою истинную величину: я летел в бесконечность, я задыхался оттого, что воздуха было слишком много. Я пил его, как густое терпкое вино, пьянея от каждого глотка и не утоляя жажды. Я не видел в том никакой тёмной глубины, но понимал, что она неиссякаема. Я знал, что прикоснулся к Дану сердцем, и наши сердца срослись мгновенно. И разделить их можно, только остановив.
– Ты голодный, Ёжик?
Дан задумался, как будто это раньше не приходило ему в голову.
– Наверное… Да.
– Хочешь, заедем куда-нибудь, поедим?
– А дома нельзя? Лучше дома, Тимка…
– Значит, дома. Давай только купим что-нибудь, чтобы не готовить… Я вообще-то хорошо готовлю, и обязательно тебя буду всякой вкуснятиной кормить, но сейчас неохота. Пиццу?
– Да! Большую!
Мы взяли две, и упаковку «Туборга», я знал, что Дан много пить не будет, да и сам не собирался, но день был такой жаркий, что глоток холодного пива напрашивался.
Уезжая утром, я не включил кондиционер, в квартире было душновато, и мы разделись сразу, а раздевшись, не могли уже оторваться друг от друга, потные, липкие, счастливые. Мы завалились на кровать, и наши тела переплелись, и даже не глядя в зеркало (но я поглядывал, тем не менее), я знал, как мы красивы, как наша любовь не только по сути, но и по виду своему изумительна. Мы без труда уже угадывали любое желание другого, понимали, как и когда дотронуться, сжать, открыться, войти, отпустить... И несмотря на слаженность наших движений, в этом была великолепная непредсказуемость, способная удивлять и доставлять острое наслаждение.
Потом мы объелись пиццей, прихлёбывали, не торопясь, пиво, лежа на ковре в гостиной, там было прохладнее, даже не говорили особенно, так, перебрасывались репликами, но постоянно касались друг друга, без этого уже было не обойтись. Дан не надевал очки, но и без них его взгляд не расплывался.
– Сколько у тебя близорукость?
– Два с половиной.
– То есть ты и без очков мимо меня не пройдёшь?
– Я тебя по запаху узнаю. Так никто не пахнет больше.
Потом я повёз его домой, в Измайлово, уже вечер наступал, тихий весенний вечер, в нём ничего не было определённого, точного, а всё было летучим и лёгким, и хотя нам было жаль расставаться, мы знали, что это ненадолго, и нам не надо было договариваться о встрече, мы оба знали, что завтра увидимся снова.
Вернувшись, я занялся договором с корейцами. Пара моментов меня там заинтересовала, и я провёл небольшое исследование. Пришлось залезть глубоко в сеть, но я нарыл достаточно информации, чтобы озадачить Мильского. Было уже поздновато, так что я отправил СМС с просьбой о встрече. Однако он откликнулся тут же, несмотря на ночной час и предложил перезвонить.
– Здравствуйте, Виталий! Простите, что беспокою, но у меня есть несколько соображений, которые хорошо бы обсудить до пятницы.
– Ти-и-ма! Я рад твоему звонку. Что-то серьёзное?
– Не знаю. Это, как вы сказали, нюансы, но может быть важные. Завтра во второй половине дня у вас найдётся час-полтора?
– Устроим. Может быть, пообедаем? Часов в пять?
Это был не совсем тот формат, который мне был нужен, но я понимал, что пока не могу рассчитывать на слишком серьёзное отношение.
– Давайте, конечно. Только где-нибудь снаружи, неформально.
– Я понял, понял. Есть такое место, «Пауэрхауз», недалеко от Таганки, и летняя веранда как раз недавно открылась.
Я зарылся в техническую документацию, искал аргументы, досидел до трёх, а потом решил дать поработать Тимычу, лег, перезагрузился в реал. Скептический и менее уверенный в себе, я перечитал то, что нарыл, и решил внести некоторые уточнения, ещё побродил по специальным сайтам других производителей, и под конец решил, что тему освоил. Я перенёс информацию на старый маленький ноут, который Тимка должен будет взять с собой взять с собой, и стал морально готовиться к походу в клинику.
Не люблю ходить по врачам. Давно они не приносят успокоения, и надежды, что всё будет хорошо, не дают. Я и так-то не слишком в себе уверен, а врачи меня делают совершенно беспомощным, я даже глупею в их присутствии, заглядываю в глаза, киваю и улыбаюсь заискивающе. Их власть иррациональна, словно они и вправду знают, что у тебя не так и как это исправить. 
Гарегин Ашотович был доброжелателен, но строг. Сделал мне внушение, что в моём возрасте нельзя пренебрегать профилактическими осмотрами и анализами, тут же передал меня в руки медсестёр, которые искололи меня иголками, забрали все возможные жидкости, опутали проводами, прослушали, простукали, просветили насквозь. Я всё перетерпел, потому что мне нужен был рецепт на снотворное. И когда вернулся в кабинет, стал осторожно жаловаться на перевозбуждение и плохой сон.
– А сны вам снятся? – спросил доктор.
Ого-го! Ещё какие!
– Да, вы знаете, в последнее время стали сниться очень яркие, реалистичные, даже с продолжением.
– Хорошо бы томографию сделать, – сказал доктор. – Я дам направление, вы в регистратуре время согласуйте, ладно? И через неделю ко мне.
Он излучал оптимизм, но осторожный, и назначил-таки седативные препараты. Закупившись таблетками счастья, я вернулся домой, попил чайку, ополоснулся слегка, проглотил лекарство и прикорнул.
Вынырнул из реала около четырёх, как по заказу. На улице было опять плюс 24, и я надел майку без рукавов и джинсы, подчёркивая контраст со вчерашним деловым костюмом. Ехал не спеша, ещё раз продумывая план предстоящего разговора. Нужно было поразить, озадачить и вдохновить. Именно в таком порядке. Добрался до кафе без пяти пять, и Мильский уже сидел за столиком, и снова, когда увидел меня, обомлел. Вот какой я шёл к нему: непринуждённый и целеустремлённый, на носу солнечные очки, голые руки удивляют нездешним золотистым загаром, в глубоком вырезе тёмно-синей майки болтается тяжёлый серебряный мальтийский крест на кожаном шнурке, через плечо висит сумка с ноутом, а то, что обтягивают светло-голубые джинсы, вообще нет слов описать. Каковы бы ни были его вкусы и предпочтения, я знал, что поразил его в самое сердце.
Я протянул ему руку, и уж тут он схватил её со всей силы, словно боялся, что я убегу.
– Тима, привет!
– Добрый день, Виталий! Большое спасибо, что согласились встретиться. А здесь очень славно, – я оглядел небольшую уютную веранду под низким тентом. – Давайте закажем что-то лёгкое, а я пока попытаюсь изложить свои соображения.
Он сделал заказ, я даже не особенно вникал, полагаясь на его опыт, он-то был здесь не впервые. А я тем временем включил ноут и вывел нужный текст.
– Вот, смотрите, раздел о пусконаладке и гарантийном ремонте. Вам предлагают скидки на обслуживание в первые восемнадцать месяцев, это гуманно. Но я покопался в аналогичных контрактах и выяснил, что в Австралию они уже поставили три партии таких комплексов.
Я придвинулся поближе, коснулся его ногой как бы случайно. Его это отвлекало, и он посматривал вниз, а не на экран, но так было задумано, мне нужно было его расположить и подразнить немного.
– И вот что интересно, вместо того, чтобы держать там своих сотрудников, они провели месячную стажировку аборигенов, чтобы те потом поддерживали всю сеть. Это немного дороже. Но, на мой взгляд, выгода очевидная. Если у вас будет свой сертифицированный персонал, то и на пусконаладку, и за ремонтом, за обновлением программы все клиенты пойдут к вам. А запчасти вы сможете получать от фирмы с большим дисконтом.
Я слегка недооценил Виталия. Он очень быстро всё сообразил, прищурил глаза, и стал сразу прикидывать варианты. И я выпустил второй заряд.
– Я так понял, что вы рассматривали это как одноразовую сделку, видимо, по старым связям в Сеуле Гаэтану кто-то вывел на этих людей, порекомендовал, и потому всё может получиться быстро, по-семейному. Но с моей точки зрения, вам имеет смысл переформатировать бизнес. Если бы вы в ближайшее время создали отделение, ну, скажем, «Сунган-рус», выговорив эксклюзив на поставки на несколько лет, а я по некоторым признакам понял, что именно это корейцев интересует, им проще и безопаснее вести здесь дело с одним партнёром, может получиться очень перспективная комбинация.
Виталий отложил вилку и слушал очень внимательно. Как бы его ни интересовали мои достоинства, дело занимало сильнее.
– Я прикинул, на чём «Сунган» может переиграть остальных. Подобные установки делают и итальянцы, и немцы. Ну, ещё китайцы, но это всё-таки другой уровень. У корейцев преимущество в предельной простоте, там почти нечему ломаться, остроумная технология, без реагентов, устойчивая к сбоям программа, и ещё, конечно, низкие удельные энергозатраты. У немцев и итальянцев тонна обходится почти на восемь процентов дороже.
Я чуть колебался, прежде чем перейти к завершающему доводу. Всё-таки, это была чистая догадка, и можно было промахнуться. Но я рискнул.
– Я всё думал, чем вызван этот зигзаг в сторону от вашего основного профиля. А потом понял: значит, у Гаэтаны есть инсайд о планах закупки такого оборудования. Может быть, для сети фаст-фуда, или крупный ритейлер просчитал выгоду. Новые санитарные нормы уже на подходе, и штрафы всем грозят немалые. И тут ваш контракт закроет вопрос. Но по всем раскладам, это дело пойдёт, скоро большой регион может решить выйти в эко-лидеры, информация уже просачивается, в Петербурге об этом поговаривают. Москва, конечно, вам вряд ли светит, другие тут аппетиты, но по областям… Почему нет? А это уже не десяток, а сотня миллионов.
Виталий стал такой хмурый, что я решил, что перегнул. Но дело, как оказалось, было в другом.
– Кто тебе мог слить? Почему? Когда тебя увидел, ведь чуял, что тут что-то кроется.
– Виталий, бога ради, я в Москве всего три недели, никто мне ничего не сливал. Это же чистая логика и конъюнктура бизнеса.
– И почему ты во всём этом разбираешься? Переводчик...
– Ну, честно говоря, переводы для меня подработка, а вообще я в бизнес-школе учился.
Правда, учился, в начале девяностых, когда мы создавали свою фирму. И даже диплом есть… Виталий немного расслабился и опять посмотрел на меня почти прежним взглядом, недоуменным с оттенком восхищения. А я сделал невинное лицо и похлопал глазами. Подействовало…
– Откуда ты такой взялся? А, Тима?
– Из ваших снов, Виталий Юльевич, – пошутил я, это было нагло, но я уже видел, что мне простится.
Дальше всё пошло проще. Мы за кофе проговорили тактику, идею Виталий преподнесёт как свою, это очевидно, и для начала только про обучение персонала. А потом, при подписании договора, нужно будет сделать допсоглашение о намерениях, и форсировать регистрацию «Сунган-рус». Я отдал Мильскому флешку с добытой информацией, и он испытующе спросил:
– А ты чего хочешь, Тима?
– Ничего. Мне просто интересно, Виталий. Правда. Если получится. Это хорошее дело. Я считаю, что мусор нужно за собой убирать.
– А работать ко мне пойдёшь?
Ко мне, не «к нам». Вот уже как…
– Спасибо... Но я совершенно не представляю, сколько вообще здесь пробуду, я ведь приехал из-за отца, у него со здоровьем проблемы, а он один совсем.
Виталий присмотрелся ко мне ещё внимательней. 
– Да… вот ведь, чудо природы… Ладно, разберёмся. В любом случае, в пятницу жду тебя в десять, поговорим перед началом, а потом с одиннадцати – корейцы… Давай, я тебя подвезу… А, ты на своих колёсах! Ну, надо же…
Мы расстались очень тепло, и у меня чуть не сорвалось с языка, как когда-то с Котькой: «Вы только не влюбляйтесь, Виталий Юльевич...»
А потом я поехал за Даном! Он снова ждал меня на том же месте, и снова я рухнул в слепящую радость нашей любви.
– Ёжик, прости, что так долго. Ты, наверное, извёлся совсем тут.
– Ничего, я в библиотеке сидел, курсовую делал, закончил почти. А то бы тянул до последнего. А у тебя всё хорошо?
– Отлично, Ёжик, просто супер!
На этот раз ничего покупать было не нужно, у Тимыча с утра было время приготовить для Дана лёгкий ужин, куриный паштет и оладушки из кабачков. Мы даже удержались от секса с порога, и я кормил его и умилялся, как он поглощает мою стряпню, а уж потом, не спеша и долго, мы отрывались на кровати перед зеркалом и теперь я специально обращал его внимание на то, как это всё было красиво, и он оценил.
Потом настало время уезжать, и Дан хмурился, я видел, что он уже – так быстро! – чувствует себя здесь как дома. Мы ехали привычно в молчании, и его ладонь лежала у меня на бедре, и это была просто нежная потребность физической неразрывности.
А мне предстояла ещё ночная запись в «Кубике». Котька впустил меня и сразу отвернулся, насупившись, не оттаял ещё. Мы с Ниной отчитали очередной фильмец, мы уже так приладились, что просто получали удовольствие от работы, подхватывали нужную интонацию и укладывали текст без стыков. Потом Стас повёз Нину домой, а мы с Котькой остались. Я хотел с ним помириться, уговорил сварить кофе, даже покурил с ним за компанию, а потом предложил:
– Давай, я как-нибудь тебя порадую, что ли... А хочешь, трахни меня.
– Хочу! – сказал он с вызовом.
Это оказалось правильно. Он утверждался, а я извинялся, не пойми за что. Но в результате у нас отношения наладились, с оттенком сожаления и лёгкой печали, но всё же. Он хороший был, Котька. Он поцеловал меня на прощание, и я уехал с лёгким сердцем. 
По отношению к Дану я совсем не чувствовал неловкости, нужно было только с ним объясниться, я не сомневался, что он поймёт.
Переговоры с корейцами прошли в какой-то даже приподнятой атмосфере. Я приехал пораньше, но, собственно, обсуждать с Виталием было нечего, он только сообщил, что убедил Гаэтану, она уже строит далеко идущие планы, и мы просто посидели, болтая о том, о сём. Я рассказал свою семейную легенду, окончательно успокоив и очаровав Виталия, а он тоже слегка разоткровенничался, посетовал на свое зависимое положение в фирме, несмотря на то, что на нём была по сути вся документация, контракты и логистика… Корейцев приехало уже четверо, и уточнения пунктов договора заняло больше времени, чем предполагалось, так что даже пришлось делать перерыв, но в конце улыбки и поклоны были полны воодушевления с обеих сторон.
Прощаясь, Мильский вручил мне конверт:
– Это небольшая благодарность, и надеюсь, что наше сотрудничество продолжится.
Надежда оказалась размером в пятьдесят кусков. Ну, что же, дорогой Виталий Юльевич, с вами можно иметь дело…
 
С Даном мы, естественно, встречались (и занимались сексом) ежедневно, я уже приспособился, как и планировал, переключаться из сна в сон, таблетки оказались очень кстати, Тимыч стал полноценной совой, бодрствуя где-то с трёх ночи до десяти – одиннадцати утра. От этого у него (у меня) в жизни царил некоторый сумбур, все повседневные дела приходилось переносить на ранние часы, но это тоже оказалось довольно удобно, нигде не было очередей, и всё получалось быстрее и бодрее. А уж сколько успевал сделать Тимка! Я набрал ему ещё переводов, у кого только мог, и он справлялся молниеносно, так что заработки выросли на порядок, по-испански Тимка шпарил с каталонским акцентом и уже мечтал взяться за перевод второго сезона «Элиты», довольно крутого, почти культового у детишек и очень эротичного сериала, и даже совершенно не нужный голландский начал понимать. 
Наконец, после моих неоднократных намёков, Дан решился познакомить меня с «лузерами». Встреча была организована у Макса дома, его жилищные условия позволяли. Конечно, можно было и у меня собраться, но Дан был против, он оберегал наше с ним гнездо.
Страшненький Макс был из обеспеченной профессорской семьи, и квартира у них была в высотке на Котельнической набережной, где как я понял, жило уже третье поколение одной фамилии, которую можно было отыскать ещё в Большой Советской энциклопедии. Интерьеры подъезда были роскошные, но комнаты не слишком просторны, и как там раньше помещались мама, папа, дочка и сыночек, я даже не мог представить. Но теперь дочка жила у мужа, а отец сумел выкупить ещё одну квартиру на том же этаже и сделать перепланировку, так что у них была большая гостиная, и кабинет, и спальня родителей, и у Макса была своя комната через коридор и даже вторая ванная. И окно выходило на набережную. 
Когда мы поднимались в лифте, обшитом панелями красного дерева, Дан волновался. Я понимал, почему. Он, конечно, что-то рассказывал обо мне, не мог всё держать в тайне, но вряд ли вдавался в подробности. И он одновременно и предвкушал впечатление, которое я мог произвести, и боялся реакции своих давних приятелей. 
Макс отворил дверь, пропуская в прихожую, Дан привычно скинул кроссовки, я последовал его примеру, но от предложенных тапочек отказался. В тапочках трудно быть неотразимым, а мне нужно было, ради Дана.
– Спасибо, если можно, я так, в носках. Они чистые, честное слово!
Шутка зашла, но недоумение, которое читалась на лице хозяина, было слишком явным. Почему Дан его назвал страшненьким, я не понял. Нос великоват, глаза посажены довольно близко, но ничего отталкивающего в его внешности не было. Не внушала симпатии лишь его угрюмость и настороженность. 
– Мы бутылочку прихватили по дороге, – сказал Дан, отдавая Максу пакет. – Ничего?
– Даже кстати, – сказал Макс. – Саньчик тоже принёс, значит, напьёмся.
В большой комнате что-то звякнуло, из чего я понял, что кто-то из родителей дома, но Макс, видно, держал их в строгости, и к своим гостям не подпускал.
– Ну, пойдёмте ко мне.
Он повёл нас по коридору и открыл дверь в свою берлогу. Диван, письменный стол, стенка с книжным и платяным шкафом загромождали пространство, создавая, в общем, довольно уютную, но несколько старомодную тесноту. С дивана привстал Саньчик, и вот он был довольно симпатичный, глазастый, застенчивый и совершенно плюшевый, а на лоб падала редкая светлая чёлка. И своего восторга он совершенно не скрывал:
– Приве-е-ет! Вот это да! Я у Дани всё выпытывал, на кого ты похож, а он темнил, плечами пожимал. Я спрашиваю, ну, он хоть хорошенький? А он – ну, да, хорошенький. А ты, оказывается, вот какой! А я Санчо…
– А Макс, значит, рыцарь печального образа? – спросил я и угадал, потому что все улыбнулись. Видно, эту роль Макс на себя и примеривал.
Мы уселись, Макс в кресле у стола, а мы втроём на диване. Стаканы уже стояли на сервировочном столике, и закуска, сырные кубики с ананасами и оливками на деревянных шпажках, и это снова напомнило мне мою юность, как будто отпрянул назад по времени. Что-то, наверное, никогда не пропадает, и эта квартира, эта семья пронесла через столько лет и столько перемен традиции и вкусы советской интеллигенции, передававшиеся по наследству… 
Макс откупорил бутылку, ту, которую мы принесли (получше), разлил вино, и Дан опять (мы это уже обсуждали) с сомнением спросил меня:
– А точно, тебе можно? Не боишься?
– Ну я же чуть-чуть, за компанию.
– А что, неужели за рулём? – пошутил Макс.
– Ну да, – сказал Дан бесхитростно, не обратив внимания, как изумлённо Макс вскинул брови.
– Ну, за знакомство, наконец-то, – Саньчик повернулся к нам со своим стаканом, чокнулся и выпил, не до дна, но хорошо глотнул, с удовольствием. – Вот только не знаю, то ли мы новый член в свой клуб принимаем, то ли старый теряем… Но, Тим, ты знай, мы тебе очень рады. И за Даню рады очень.
– Да, свежая струя… – сказал Макс. – Надеюсь, прозрачная…
Вот ведь, язвительная сучка! Но я его не осуждал. В самом деле, будущее их дружбы было под угрозой, она так и так могла в любой момент развалиться, но всем хотелось верить, что не скоро, не сейчас. И я совсем не стремился быть тому причиной. Лузеры, не лузеры, но они были вместе, и поддерживали друг друга, и в целом хорошие были ребята. Я их зауважал и решил подружиться.
С Саньчиком проблем не было. Он восхищался мной так открыто и бесхитростно, что меня это даже смущало немного. Мне он тоже понравился, причём не только по-человечески, но и чувственно, его хотелось потискать, пощекотать, и послушать, как он смеётся, а смеялся он часто, хорошо смеялся. 
С Максом было посложнее. Он, очевидно, был поздний ребёнок, избалованный и капризный. Наверное, он и в Дана всё же был немного влюблён, но гордость и неуверенность мешали ему сознаться. И пока они формально все были в одной лодке, ничего не мешало этой романтической и, как он, вероятно, представлял, возвышенной влюблённости. Но теперь всё изменилось. И моя привлекательность его не радовала, а возмущала. 
Звучавшую фоном музыку я не узнавал, отстал в этом совершенно, оказалось, Билли Айлиш, Рамштайн (ну, этих я хотя бы представлял себе). Дан спросил, что сейчас слушают в Европе, застав меня врасплох, но я пожал плечами и сказал: да то же самое и слушают, а Дан пояснил, что я недавно приехал из Голландии.
– А найди «Слезу» Крида, наверное, Тим не знает, – попросил Саньчик.
– Да ну, зачем, – сказал Макс.
– А что, нормальный ар-н-би, но я к тому, что там текст такой прикольный, нельзя понять, о ком он поёт, о парне, или о девчонке: «С тобой я не могу и без тебя никак. Мой самый лучший друг и самый злейший враг» ...
– Ага, и это: «Чувствую запах твой на моей кофте, каждый раз, когда ты с ним, не вспоминай меня» … Ну, клип-то однозначный…
– Клип быдловый, – сказал Дан. – И Крид отстой.
В общем, Крида забанили. 
– А правда, в Голландии геи женятся? – спросил Санчик.
– Да то и дело, – сказал я, – кто женится, кто замуж…
– И трава открыто? – спросил Макс.
– Не то, чтобы открыто, но выращивать можно. Три куста.
Разговор скакал по пустякам, про музыку, про кино, и Дан выдал, что «Записки психопата» я переводил для «Кубика», они, оказывается, его смотрели. Благоговейное молчание длилось секунд десять.
– А ещё что? – спросил с горящим глазом Саньчик.
– «Стыд» французский, но там только читаю.
– Ой, я видел! – признался Саньчик. – А кто Люка озвучивает, такой голос милый?
– Да, Котька Брагин, он очень талантливый, учится ещё.
– Симпотный?
– Вполне, – я посмеялся. – И на самом деле гей.
Дан напрягся, и я отметил себе, что нужно, наконец, с этим разобраться. Я поднялся, подошёл посмотреть пианино, достойный цифровой «Роланд», полистал ноты, которые лежали стопкой сверху.
– Играешь? – спросил Макс.
– Ну, в далёком прошлом.
Оно было далёким для Тимыча, но в пересчёте на мой виртуальный возраст получалось, что я бросил музыку всего год назад… Больших надежд я не подавал, играл немножко для себя, а когда начал кочевать по съемным квартирам, остался без инструмента и не переживал. Но теперь мне стало интересно, смогу ли я восстановить утраченные навыки детского музицирования. Вдруг мои способности и тут обострились? Среди нот я заметил «Сицилиану» Перголези. Фортепьянная партия там была несложная, и мне в голову пришла идея – как с Максом сблизиться. 
Ребятки расслабились прилично, пить никто особенно не умел, Дан только осторожничал, а Саньчик и Макс подливали себе и подливали. Оживление сменилось элегической грустью, и Саньчик, прислонившись к моему плечу, спросил Дана:
– А можно я Тиму поцелую, а?
– Можно, – сказал Дан дрогнувшим голосом.
Поцелуй этот был совершенно невинным, детским, Дан расслабился, и тут же прильнул к моим губам совсем по-другому. А я, хоть и старался держать себя в руках, не мог не поплыть сразу, и скрыть возбуждение было невозможно, Саньчик отвел взгляд, а вот Макс смотрел очень пристально, кривовато усмехаясь.
Время уже шло к полуночи, и надо было расходиться. Дана ждали дома, и он печалился, что не может остаться со мной. Выйти в ночную прохладу после комнатной духоты было приятно, я совсем не ощущал опьянения, да и Дан был в норме, так что только Саньчик пошатывался, спотыкался и смеялся над своей неустойчивостью. Мы дошли до машины, и Дан открыл Саньчику заднюю дверь. 
– Шика-а-арно! – сказал Саньчик, развалившись на мягких подушках сидения. – А пахнет как хорошо…
– Куда тебя везти, пьяница? – спросил я.
– Мне до метро. Какого-нибудь.
– Нет уж, давай до дома.
– Это далеко, – сказал Дан. – Раньше-то мы рядом жили, а теперь они квартиру поменяли, на Амурской.
– Да ладно, далеко, не пешком же…
Я прикинул по навигатору, получалось ехать нужно было по Первомайской, мимо Дана, а потом почти до МКАД. Это огорчило, потому что я не хотел высаживать его на полпути, а тащить туда и обратно тоже было глупо. Саньчик напевал что-то себе под нос, а потом вдруг нагнулся вперёд и просунул голову между нами.
– Ребята, вы такие счастливые… Даня, ты знаешь, как он тебя любит? Он тебя жутко любит! И правильно! – Он всхлипнул. – Эх…
Дан посмотрел на меня смущённо, шевельнул плечом, словно извиняясь, но я сказал совершенно серьёзно:
– Да, Саньчик, я, и правда, Дана так люблю, что сильнее, наверное, невозможно любить. Ну, я по крайней мере сильнее не знаю, как…
Довольно долго мы ехали после этого в тишине. Около Измайловской площади Саньчик вдруг завопил:
– Тима, стой! Стой, мы двести двадцать третий обогнали, высади меня на остановке, он меня до самого дома довезёт! Вот удачно!
Я протестовал не слишком активно, и Саньчик вылез, и действительно, автобус подъехал, и он забрался в него и успел помахать нам через заднее стекло. Я развернулся и подвёз Дана к его дому, старому, трёхэтажному. Расставаться не хотелось. А мне ещё предстояла ночная запись. И я вспомнил про Котьку.
– Ёжик, я хотел тебе сказать… Про мальчика из «Кубика».
– Да…
– Ты правильно подумал. Я с ним трахался. Я ему сказал про тебя. А он влюбился, дурашка.
– Ну, это я как раз прекрасно понимаю, – печально пробормотал Дан.
– Понимаешь… А другое ты понимаешь? Что с тобой это никак не сравнимо. Что ты единственный, неповторимый и пожизненный. Что я в тебе растворяюсь и исчезаю совершенно… А остальные… Если меня хотят, я чувствую это, и если человек хороший, и ему очень надо, я не могу отказать. И я не могу обещать, что у меня ни с кем не будет секса. И ты не обещай! – остановил я его попытку меня перебить. – Меня тут недавно блядью назвали, и справедливо, наверное, но для меня секс как будто расплата за то, что мне досталось от судьбы, ну, внешность эта моя, тело, морда, мне это даром дали, на время, и у меня такое ощущение, что этим нужно делиться, что ли… Мое тело – оно мне не принадлежит.
– И мне не принадлежит…
– Пусть, но всё остальное – твоё. Только твоё. И ты никогда, слышишь, никогда не был и не будешь с другими в ряду. Ёжик, ты награда моя, судьба моя, жизнь моя! Но если ты хочешь мне сейчас врезать, я не обижусь. Только прости…
– Тебя ударить? – Дан глянул изумлённо. – С ума ты сошёл! Никогда я тебе больно не сделаю. И я постараюсь понять, что ты сказал. Я разберусь с этим, честно. Я от тебя требовать ничего не могу…
– Можешь, и должен!
– Не могу, Тимка. И не буду. Но ты меня любишь. Я знаю. И ты мне больно не станешь делать… Трахайся, если тебе надо… Ты только всё-то мне не рассказывай, ладно? Ну, может, если самое необходимое…
Я обхватил его, мы целовались долго, исступлённо, до слёз.
В «Кубике» Котьки не оказалось, и я понял, что он будет от меня бегать какое-то время…
До дома я добрался уже в начале пятого, и рухнул в койку, даже не умывшись. Тимыч тоже очнулся не сразу, заспался, но около шести поднялся, довольно бодреньким, и принялся за обычные свои дела. Пил чай, редактировал переводы, гулял пол часика. Спохватился, что не проверил свой телефон, и обнаружил пропущенные звонки и голосовые сообщения – от Гарегина Ашотовича с настоятельной просьбой прийти на приём. Это должно было бы меня взволновать, но почему-то я остался довольно спокойным. Когда тебе под семьдесят, трудно не подозревать, что у тебя что-нибудь да обнаружат, но я не был уверен, что хочу это знать. 
Другое сообщение было странным: Роман Кимович интересовался, куда пропал мой сынок, почему не отвечает на звонки. Я удивился. Вестей от Виталия не было, я за этим следил, ждал, что он сообщит, когда намечается финальный забег. Но незнакомые номера на телефоне Тимки блокировались. И я позвонил Роману.
– Как хорошо, что вы проявились, Тимур Тимофеевич. До вашего сына никак не может дозвониться гендиректор фирмы, с которой он работал. Попросите его срочно с ней связаться, там какая-то возникла нештатная ситуация.
Вот это поворот! Стало быть, теперь Гаэтана меня захотела. Зачем бы это? Но я не торопился, доделал всё, что собирался, и перезагрузился около полудня. 
– Добрый день, Гаэтана...
– О, Тимофей… – Интересно, она голос узнала, или по номеру определила? – Нам нужно встретиться, лучше не откладывая. Часам к трём сможете приехать?
– На фирму?
– Нет, нет. Давайте в кафе «Жан-Жак», на Радищевской, это рядом с театром на Таганке. Найдёте?
– Я найду, конечно, но я сейчас ещё работаю, так что если можно, чуть позже, около четырёх… – Я, конечно, мог и в три, но хотелось проверить насколько она заинтересована.
– Хорошо, тогда в четыре. Постарайтесь не опаздывать.
Ну вот. С одной стороны, готова подстроиться, с другой – показала, что она начальник. На эту встречу я надел самый достойный и скромный свой наряд, приехал заранее, и хорошо, потому что долго искал, где приткнуться, так что без пяти четыре был у входа и видел, как Гаэтана довольно лихо припарковала свой «Прадо» на противоположной стороне. Одета она была поярче, чем на переговорах, но со вкусом, и от каблуков не отказывалась. Я пожал ей руку с легким поклоном и открыл перед ней дверь.
Гаэтана выбрала столик в глубине, где в углу стояла забавная табличка: «Однажды рискнув, можно остаться счастливым на всю жизнь».
Она открыла меню, но было ясно, что свой выбор знает заранее.
– Ну, вы что предпочитаете? Стейк?
– Нет, я бы предпочёл тунца на гриле, – сказал я, быстро проглядев список блюд. 
Бровь подняла, оценила и заказала, а себе взяла ризотто с грибами.
– Что будете пить? Вино, пиво?
– Я на машине, Гаэтана, так что, пожалуй, холодный зеленый чай.
Ещё раз поднятая бровь, и острый оценивающий взгляд. Судя по всему, сценарий нашей встречи претерпел некоторые изменения. Но в уме и проницательности ей было не отказать, потому что она тут же повела в разговоре:
– Вы меня удивляете, Тимофей. Это редко кому удавалось, поверьте.
– А это хорошо? – спросил я как можно наивнее.
Она засмеялась.
– Ну, молодец. Где вас учили? Виталий сказал, вы недавно в Москве.
– «Мы все учились понемногу…» В Москве я около месяца, вернулся из Европы. Мама недавно умерла, и я приехал навестить отца, у него тоже со здоровьем проблемы.
– Сочувствую… А я вот сына в Ирландию отправила учиться, там, конечно, не так престижно, но уровень обучения высокий, а дешевле существенно.
Тунец был великолепный.
– Тимофей, вы, конечно, тактично не спрашиваете, что заставило меня с вами встретиться, но когда Виталий изложил мне соображения по сделке с корейцами, я сразу увидела, что это он не сам придумал. Он прекрасный менеджер, толковый, добросовестный, но стратегия – это не его. И я стала выяснять, кто его мог подтолкнуть. И вышло, что кроме вас, не было никого. Но кто за вами стоит? Я не могла понять. Но теперь, кажется, вижу, что никого и нет.
– Никого, Гаэтана, это просто догадка удачная.
– Ох, Тимофей, догадки удачные сами собой не приходят. Голова должна быть устроена иначе. И у вас, судя по всему, именно такая голова. И мне она очень бы пригодилась. Особенно, если всё пойдёт по нашему плану.
– Это очень лестно, но, как я уже сказал Виталию, я не знаю, сколько здесь пробуду ещё. Может быть, мне уехать придётся и даже срочно…
– Так он вам уже работу предлагал? – она покачала головой. – Как это предсказуемо… Вы ведь поняли, что его мальчики интересуют?
– Я понял, Гаэтана. Но я тоже гей, так что это меня не напрягает.
– Откровенно… Ну, тем лучше. Короче, вы подумайте, в принципе. Мне очень понадобится такой человек, как вы. С языками, с головой… И привлекательный. У вас могут открыться большие перспективы.
Я кланялся, благодарил, обещал. Обед продолжился совершенно светски, Гаэтане было со мной комфортно, и её привычная начальственная надменность существенно приугасла, тон остался покровительственным, но это была почти материнская интонация. И расплатиться она мне не позволила. Прощаясь (я проводил её до машины), она едва не поцеловала меня в лобик (такое возникло ощущение), и заметила:
– Только вы уж, пожалуйста, своими планами и мыслями со мной делитесь, а не с Виталием. Если другое что – ради бога… Но дела – со мной.
 
«Лузеры», судя по всему, меня приняли, и Макс, несмотря на свою угрюмость и недоверчивость, тоже не был против общения. Макс с Саньчиком вместе как бы составляли одного меня прошлого. Макс был узкоплечий, но с тяжёлыми ляжками, член у него был внушительный и яйца большие, и при этом он был жутко волосатый повсюду. А Саньчик был гладенький, налитой, пузатенький, но пропорциональный, яички у него были совершенно диетические, а членик, прямо скажем, малоприметный. Всё это я очень скоро выяснил, когда трахнулся сначала с одним, потом с другим.
Странное дело… Когда я был молодой, невостребованный, и потом, когда повзрослел, но всё равно оставался козлом средней паршивости, я был так привередлив и разборчив в поисках партнёра. Мне нужен был красавец, или не красавец, но обязательно молодой парень с хорошим телом, стройный, ну о-о-очень симпатичный. И конечно, мало мне доставалось. И то, что доставалось, я воспринимал как паллиатив, как нечто не настоящее, потому что думал, что настоящее мне всё равно не обломится. А теперь, в этой «дополненной реальности», когда я мог получить любого (ну, почти), внешность перестала быть так уж важна. Выяснилось, что я хотел красивого, потому что сам не отвечал своим стандартам, но когда собственное моё тело стало таким желанным для многих, его совершенства вполне хватало на двоих, и второй мог быть каким угодно. В каждом я находил сексуальную привлекательность, пусть даже слегка своеобразную. 
И Макс, и Саньчик, естественно, ждали большой любви, но секса им хотелось ужасно. И я решил как-то их утешить. Я помог им обоим. Я понимал, что они по-разному, но оба жутко завидовали Дану. Я честно признался ему в своём намерении и спросил разрешения. Он посомневался, прикидывая, сумеет ли не слишком ревновать, но он был уже безоговорочно уверен в наших чувствах, и решил, что переживёт. 
Я заранее объяснил им, что Дан в курсе, и что это как бы одноразовое мероприятие, что-то вроде ритуала посвящения в их сообщество, ну, чтобы они знали, какой я, и не воображали несусветного.
Страшненький Макс был полон презрения к ситуации, настолько, что даже не подготовился никак, он потел сильно, и пахло от него жутко, аж глаза щипало, так что мне пришлось сразу вести его в ванную. Я затолкал его под душ, а потом разделся. Когда он увидел меня голым, то зажался страшно. Руки дрожали, но он долго оглаживал меня, сперва всюду спереди, а потом, заглянув в лицо, повернул задом и наклонил. Трахать я его так и так не собирался, поэтому отдался непринуждённо. Он имел меня долго, отчаянно, грубо (мне понравилось), и когда кончил, разревелся, сполз на пол и несколько раз пытался целовать ноги. 
С Саньчиком всё было совсем иначе. Он тоже пригласил меня домой, в субботу, когда родители с младшей сестрёнкой уехали на садовый участок. Я почему-то ждал убогой обстановки, но их жильё, в новостройке около Щелковской, оказалось просторным и вполне современным, и у Саньчика была своя небольшая светлая комнатка с лоджией. Он заранее был как-то даже униженно признателен, смущался, словно извиняясь. И вот уж его-то я оприходовал по всем местам. Мне с ним было просто и весело, я быстро сообразил, что ему нравится, и от души шлёпал его по попе, сначала ладошкой, а потом и линейкой, у него была припасена, и щипал соски, и сжимал мошонку, а он повизгивал от удовольствия, и просто готов был вывернуться наизнанку, хотел ещё и ещё. Сразу третий раз подряд у меня не получилось даже во сне, так что пришлось делать перерыв на чай. Зато потом он свернулся клубочком, как котёнок, мурлыкал, нежничал и смешно рассказывал про их поездки на природу, на экскурсии по Золотому кольцу, и даже дикарями в Адлер в прошлом году. Как ни странно, именно он, плюшевый, был в их компании самый рукастый, всё умел, разбирался в технике, мог починить, что угодно, развести костёр и поставить палатку. И учился, между прочим, в Бауманском, и не на какой-нибудь там информатике, а на факультете энергомашиностроения.
 
Переговоры с корейцами прошли на редкость успешно. Всё получилось, как я и предполагал, и соглашение о намерениях сулило очень существенные выгоды. Виталий немного дулся на меня из-за Гаэтаны, но понимал, что у меня (как и у него) выбора не было, и ситуацию принял. Я был вежливо дружелюбен, не прикидывался дурачком, с улыбкой принимал его скромные знаки внимания, но не поощрял его совершенно, и хотя вполне мог с ним перепихнуться (я подозревал, что он в сексе не так уж плох), решил, что делать этого не стит, ничего это не добавит к нашим отношениям, а осложнить их может.
К Гарегину я всё же пошёл, но он ничего толком мне не сказал, кроме того, что нужны ещё анализы и исследования, спросил, нет ли у меня неприятных болевых ощущений, и на мой осторожный вопрос «где?» так же неопределённо ответил: «Да где угодно...» На всякий случай я пожаловался на болезненные всполохи в височной доле справа, и получил ещё рецепт на случай, если боли усилятся. На самом деле, они меня почти не беспокоили. Занимало и заботило меня совсем другое.
Май уже был в разгаре, у Дана начиналась сессия, и я старался не отвлекать его, но виделись мы всё равно почти ежедневно, и он очень трогательно просил разрешения приезжать ко мне заниматься, не для секса (хотя этого мы не могли избежать), а чтобы просто побыть рядом. «Мне так запоминается лучше», – оправдывался он, но и меня его присутствие наполняло счастьем. Он убеждал меня не заезжать за ним в институт, и иногда добирался сам, но я всё же предпочитал привезти его на машине, время на этом было не сэкономить, но он хоть уставал меньше, а главное – мы дольше были вместе. Я хотел бы дать ему ключи, чтобы он чувствовал себя совсем как дома, и даже может быть больше дома, чем у мамы с бабушкой, но боялся своих «переходов», всё же не до конца я мог их контролировать, и мало ли что…
Но развлечения находили нас сами. В среду двадцать четвёртого Дан долго мялся, а потом, смущаясь, выдал:
– Тим, тут такое дело… Мне Липкин позвонил, вспомнил ни с того, ни с сего, и зовёт в субботу в гости, на открытие летнего сезона, как бы… Я ему сразу сказал, что встретил парня, ну, в смысле, тебя, а он мне – ну и прекрасно, пригласи его, вместе проведём время… Без тебя я точно не поеду, а с тобой… Не знаю, я же говорил тебе про его закидоны. Вдруг он и к тебе будет приставать?
– Да пусть… Что он мне сделает? Давай, порадуем старичка. Ты же ссориться с ним не хочешь?
– Не хочу. На всякий случай... 
– Ну и поедем.
Это приглашение я ни в коем случае не мог пропустить, давно искал возможности с Липкиным встретиться и как-нибудь отвадить его от Дана.
– Он обычно меня подхватывал у метро, но как-то глупо будет, если мы с тобой…
– Да уж… Но с другой стороны, можно будет повеселиться, выпить как следует…
– Ты же знаешь, я не особенно… Да и ты, вроде… Бухла у него, конечно, залейся, и жратвы всегда…
– Ну и хорошо. Я просто не хочу отца оставлять без колёс, если ему вдруг понадобится…
– А-а-а! Ну тогда, конечно, давай.
Я не хотел ехать на своей машине, потому что на выезде из города могли запросто тормознуть, по закону подлости, один бы я выкрутился, но с Даном попадать в неприятности было ни к чему. Потом возникло ещё одно препятствие, которое тоже удалось повернуть в свою пользу. Липкин хотел забрать Дана пораньше, в семь утра, чтобы ехать без больших пробок, а мне это было совсем некстати, Тимычу пришлось бы ложиться в пять, полшестого, а Тимке – накануне в десять, пропадал наш с Даном пятничный вечер. В обычной жизни всё было бы проще, Дан мог приехать в пятницу, переночевать, к Липкину (вот ведь ирония!) его из дома отпускали без проблем, а с утра мы бы поехали вместе, но с моими перезагрузками это было невозможно. Так что мы устроились иначе: пятницу мы оставляем себе, как обычно, потом я везу Дана домой, даю Тимычу заняться делами, а в субботу днём мы встречаемся на Ярославском вокзале и отправляемся к Липкину на поезде. Дан уточнил адрес, улица Советской Армии, дом девять, оказалось, от станции Радонеж минут пятнадцать всего-то.
Поездка в полной электричке была утомительной, но какой-то совсем семейной, уютной. Мы сидели тесно прижавшись, и помимо возбуждения (да-да, после всего, что столько раз было) оба ощущали, я в этом не сомневался, свою родственность и неделимость.
Старое дачное место в свежей светлой листве тоже выглядело домашним и уютным. В отличие от модных закрытых посёлков, здесь на больших лесных участках вперемежку стояли и кривоватые бревенчатые дачи моего возраста, и крепенькие особнячки начала девяностых, и современные просторные коттеджи со следами архитектуры. Дом Липкина принадлежал именно к этой категории. Забор, конечно, был сплошной и высокий, и ворота автоматические, и калитка с видеоглазком. Так просто сюда было не зайти (и не выйти, судя по всему, отметил я про себя). Дан нажал кнопочку интеркома и сказал:
– Здрасьте, мы приехали!
Через минуту замок щелкнул, открывая путь. Участок был большой, около ворот – гараж на две машины и какая-то солидная хозяйственная постройка. Сам дом, высокий трехэтажный терем, стоял в глубине, и перед ним зеленела ровная аккуратная лужайка. Терем был нежного фисташкового цвета, с изразцами, под красной черепичной крышей, такой типа пряничный домище. В шатре неподалёку от высокого крыльца был накрыт стол, рядом дымился большой мангал, и от него шёл отчётливый шашлычный дух. У стола хлопотал мужичок лет пятидесяти в фартуке, он помахал приветливо, но из дверей уже вышел нам навстречу хозяин в свободных, по колено штанах и широкой цветастой размахайке:
– Ну, наконец-то! Как говорится, дорога ляжка к обеду! Здравствуй, дорогой!
Он обнял Дана, крепко, поцеловал в губы, ухватив за попу. 
– Здравствуйте, Семён Аркадьевич! – сказал Дан, освобождаясь осторожно из объятий. – Вот, познакомьтесь, это Тима.
– Ну, здравствуй, Тима!
Я протянул руку, но Липкин запротестовал:
– Что ты, мы же здесь как семья, – и тоже приобнял меня, ну, хоть целоваться сразу не полез. – Пойдёмте пока в дом! Васечка, – он кивнул мужичку у мангала, – когда готово будет, ты нас кликни.
В прихожей на низкой полке стояли наготове тапки для дома и несколько пар кроков для улицы, мы скинули обувь, но я как обычно остался в носках, и Дан последовал моему примеру.
– Что так? – удивился Липкин. – А впрочем, меньше одежды, большие надежды.
Он провел нас в просторную гостиную с ковром, камином и низкими кожаными диванами. На диване сидели два парня в майках и шортах с картами в руках.
– Давайте, знакомьтесь. Это Лёва, это Витюша. Витюша, покажи мальчикам их комнату, сумки положить. Мы тут, пока вас ждали, в дурачка перекидывались. А вечерком, наверное, сыграем на раздевание. В очко!
Парни заулыбались. Юмор у Липкина был своеобразный, впрочем, наверное, это зависело от аудитории, а тут аудитория предполагалась невзыскательная. Лёва почему-то казался грязным, хотя был складный, с волнистыми русыми волосами, но кожа была плохая, сальная, как и его взгляд, хитрый и подозрительный. Витюшка был совсем ребёнок на вид, едва мне по плечо, тельце ладненькое, обтекаемое, безволосое, пухлые губёшки и стрижка «под горшок» делала его просто мультяшным персонажем. Я даже заволновался немножко, спросил, сколько ему, оказалось девятнадцать, видно, что-то с гормонами не так. Он повёл нас на второй этаж, где по моим прикидкам разместилось не меньше четырёх спален, а была в доме ещё и мансарда, куда вела очень симпатичная винтовая лесенка. Вообще, дом был удобный и хорошо спроектированный, я даже удивился, не слишком он, по моему ощущению, соответствовал уровню и вкусам Липкина, но оказалось, что он был куплен готовый, с отделкой и даже обставленный, за пятьдесят лямов, бльшая часть которых была благодарностью за оказанные услуги. Всё это между делом сообщил Витюшка, обнаружив сообразительность и осведомлённость, и очередной раз подтверждая, что внешность обманчива. Витюшка был тут свой, домашний, звал хозяина «дядя Сёма», знал, где что лежит, и вёл себя довольно бесцеремонно, наивно при этом хлопая длинными ресницами.
– Вы наденьте чего полегче, тепло же, – сказал Витюшка. – Есть у вас?
У нас было. Дан меня проинструктировал, чтобы я захватил купальные трусы и ещё кое-что из одежды на смену. Мы стянули джинсы, а Витюшка, ничуть не скрываясь, на нас пялился, оценивая. Мы потопали вниз, и как раз в гостиную заглянул Васечка:
– Ну, всё, пора! Давайте к столу! 
В руках у него была охапка бутылок, видно, только что из холодильника, и Липкин погнал свое стадо к корму.
Положение Васечки было мне пока невнятным, но разложив по тарелкам внушительные порции мяса, он запросто сел вместе с нами, так что явно был не из обслуги. 
– Ну, наливайте, кто что будет, – скомандовал Липкин. – Винца? Водочки?
Мы с Даном выбрали красное сухое, Витюшка – что-то полусладкое, а Лёва вслед за хозяином и Васечкой уверенно предпочёл «Беленькую».
– За встречу! – провозгласил Липкин и потянулся чокаться с каждым.
Мясо было отменным, сочным, пряным, давно я такого шашлыка не ел, Васечка был мастер. Лаваш был тоже особенный, из хорошей пекарни, зелень свежая, помидоры алели зрелой мякотью, откуда их взяли такие в мае? Тут явно любили покушать, и не для мальчишек старались, вряд ли тем это было важно, они на напитки больше налегали, Лёве Васечка подливал, не спрашивая, и Витюша себя не обижал. Хозяин всех подгонял, но сам не преувеличивал, стопочку растягивал на два-три раза. И всё же через полчаса за столом гудело хмельное веселье.
– Так где же вы с Данечкой познакомились? – спросил Липкин, и услышав, что на «Станции», покачал головой. – Вот, один ходишь, а со мной отказываешься, проказник!
– Я не отказывался, – протестовал Дан. – Когда я отказывался? Я один только раз туда и пошел…
– Специально, чтобы меня встретить, – уточнил я.
– Это как? – удивился Липкин. – Договорились, что ли?
– Нет, это был зов судьбы, – я улыбнулся.
– Даже так?
– Именно так, Семён Аркадьевич!
Мальчики переглянулись недоуменно, но Липкин кивнул с полным пониманием. Вообще, я видел, что он был не так прост, и не лишён своеобразного обаяния, он умел к себе расположить, и для каждой компании у него была своя интонация, только на этот раз компания получилась неоднородная. Я выбивался, это понятно, но и Дан теперь рядом со мной не старался придерживаться их старых отношений, и стал на ступеньку повыше.
За воротами раздался короткий требовательный гудок.
– О, вот и Сергей добрался! – сказал Липкин, и Васечка пошёл открывать.
Во двор уверенно заехал черный «Лексус», и из него вылез высокий, крепкий сорокалетний мужик, под футболкой у него бугрились мускулы, а лицо было спокойное и неулыбчивое. С Липкиным он поздоровался за руку, а остальным кивнул, никого не выделяя.
– Ну, садись, садись.
Сергей присел к столу, от водки отказался, но шашлыка поел, послушал нашу болтовню, а потом кивнул Липкину, и тот встал.
– Да, давай обсудим…
Они ушли в дом. В его отсутствие Васечка стал развязнее, и явно обхаживал Лёву, а тот не возражал, смеялся, когда Васечка всё более откровенно трогал его, забираясь постепенно под шорты. Витюшка наоборот, притих, и взгляд его стал рассеянным. Мы с Даном переглянулись, и стали целоваться.
Липкин вышел на крыльцо и похлопал в ладоши.
– Так, вы что там заскучали! Надо взбодриться! Ну-ка все марш в бассейн!
Бассейн оказался в цокольном этаже, неожиданно большой, метров десять в длину, в голубом кафеле, а по плитке стен фризом летели сюжеты из греческой мифологии. Это было впечатляюще. В углу отгорожена была раздевалка и зона отдыха с сетчатыми креслами и баром, а с другой стороны была дверь в сауну и душевые кабины. Понятно, что это было ухоженное, любимое место хозяина. 
Витюшка, не смущаясь, тут же стянул с себя всё. Я понимал, что это входило в программу праздника, и не собирался строить из себя целку-невредимку, поэтому тоже разделся догола. Я немного нервничал из-за Дана, но он рядом со мной ни о чём не тревожился, и снял трусы. Лёва засомневался и остался в плавках. 
Вода в бассейне была прохладной, как раз правильной температуры, чтобы после купания захотелось зайти в парную. Но пока мы бултыхались, трезвея, плескались, шалили, а «взрослые» посматривали на нас с бортика. Липкин облачился в махровый халат, Сергей был в боксерах, и я оценил его спортивное подкачанное тело. Васечка завернулся в широкое полотенце и возился в сауне, часто выглядывая.
– Скоро будет в самый раз!
– Ну, а пока нужно добавить, – сказал Липкин. – Мальчики вылезайте, давайте по рюмочке…
Мы расположились у столика, я растёр Дана полотенцем, а сам только смахнул с кожи капли и слегка рисуясь сел, откинулся на спинку, позволяя себя рассматривать. 
– Мне чуть-чуть, – сказал Дан, когда Липкин наклонил над его стаканом бутылку вина.
– А мне, если можно, «Гленливет», – сказал я, заметив в баре знакомую этикетку.
Липкин удивился снова, и даже Сергей приподнял бровь.
– Вот как? Ну, давай, если не шутишь.
Он налил мне на палец, и я покрутил стакан, привычно потянув носом дубовый, карамельный дух. Односолодовый, восемнадцатилетний. 
– Да ты знаток! Васечка, а включи нам музычку…
И над гулкой водой потекла мурлыкающая тихая песня. И свет чуть пригас, окрасив всё в тёплые розоватые тона. Ну, надо же, просто Линдерхоф, грот Венеры! Я допил и спросил:
– А ещё нальёте?
– Да на здоровье! Приятно встретить ценителя, Тимочка!
А Васечка уже звал нас.
– Давайте, самое то!
Когда все загрузились в сауну, там, в жаркой тесной полутьме начались предсказуемые шалости. Температуру Васечка держал умеренную, чтобы не сильно потеть и не напрягаться. Липкин привычно тискал Витюшку, Васечка, опустившись на колени, посасывал у Лёвы, который оказался очень хуястый, к нам с Даном никто деликатно не приставал, мы не могли удержаться от нежностей, и понимали, что на нас посматривают, но мне даже нравилось. Хмурый Сергей вообще в этом не принимал участия и довольно скоро вышел. Я слышал, как он поплескался в бассейне, а потом затих. Меня это насторожило. Что он вообще тут делает? Мальчики, кажется, его не особо интересовали. Враждебности он не показывал, но я чувствовал его отстраненность и безразличие. Больше всего он был похож на охрану, но кого он мог тут пасти?
– Посидишь ещё? – спросил я Дана. – Я пописать.
Я вышел тихонько и осмотрелся. Сергея у бассейна не было, но я заметил его тень в раздевалке. Стараясь не шлёпать ногами, я заглянул издалека. Он стоял ко мне спиной (задница у него классная, я ещё раз отметил), но я понял, что он просматривает что-то с экрана. Ну, нормально. Но тут он отложил смартфон, и я узнал полосатый, как зебра, чехол «Галакси». Такой был у Дана. Вот теперь стало уже тревожно. Я ещё раз похвалил себя за предусмотрительность: из моей кнопочной раскладушки ничего вытянуть невозможно. Я с криком прыгнул в бассейн, стараясь создать как можно больше шума, и, как ожидал, из парилки тут же выскочил Дан, чтобы ко мне присоединиться.
Я ему ничего не сказал, конечно. Это была моя проблема, и я с ней должен сам разобраться. Мы еще пару раз сходили в сауну, ласкались, но доводить до конца на глазах у всех не хотелось, а вот Лёва таки кончил с Васечкой, но, по тому, как он с завистью на нас поглядывал, было понятно, что особого кайфа не испытал. 
Потом, слегка одевшись, пили чай в огромной кухне-столовой, которая могла вполне вместить небольшую свадьбу, хотели пойти прогуляться, но на улице заметно похолодало, и откуда ни возьмись налетели первые комары. Валялись на ковре в гостиной перед большим телевизором, и Липкин со смехом предложил фотографироваться на память, и Сергей сфотал нас на свой телефон, а потом почти сразу собрался и уехал, не особо прощаясь. Вечер переходил в семейную фазу. Липкин усадил нас с Даном на диван, сам втиснулся посерёдке, обнял за плечи. 
– Ну, мальчики, у вас всё серьёзно? Какие вы голубки… Значит, побоку старого Сёму? Ладно, ладно. Я не в обиде. Но имейте в виду, в нашей койке есть место для дойки… Захотите пошалить, заходите к нам… Ну, милый, пойдём, – он потормошил сонного Витюшку. – Пора ебаиньки.
Они стали подниматься по лестнице, а Васечка с трудом повлёк совсем пьяного Лёву в свою комнату на первом этаже.
– Ты не меня не сердишься? – спросил Дан. – Ну, за всё это?
– Ни капельки. Забавно. Смешно. Грустно немного. Бассейн замечательный, а какой шашлык был, закачаешься.
– Тебя Липкин лапал…
– Ну и пусть. Жалеешь, что тебе меньше досталось?
– Это ты меня так защищал? Тима, вот же …
– Перестань, все норм, ты ведь можешь меня утешить, да?
– Чур, ты первый!
Мы пошли к себе, завалились на постель, продолжили ласки, всё более страстно. Потом довольный Дан дышал мне в ухо, шептал нежные слова, а я старался не поддаваться соблазну заснуть с ним рядом. 
Помощь пришла, откуда не ждали. Витюшка заглянул в дверь:
– Не спите ещё? Можно к вам? – Не дожидаясь разрешения он заполз под одеяло. – Сёма храпит.
Он поёрзал, устраиваясь рядом, и его маленькая лапка сразу нашарила мой член.
– Можно подержать?
Дан сразу очнулся от дрёмы и приподнялся на локте, заинтересованный.
– Вы уже натрахались? – спросил Витюшка. – Больше не хотите? А то я недоёбаный совсем…
– Ты как? – спросил я Дана. – Не против?
Тот пожал плечом, но я заметил интерес во взгляде и откинул простыню.
Витюшка был маленький и юркий. Членик у него был крепенький, задорный, а попка круглая и тугая. Через минуту мы определились, Витюша на четвереньках завис надо мной, страстно вылизывая мой пенис, а Дан встал на колени и вошёл в него сзади, и я мог любоваться на всё это снизу. Именно это было самым возбуждающим: я следил за Даном, ласкал его одной рукой, а второй поглаживал Витюшку между ног. Дану пришлось потрудиться, но наконец Витюшка заурчал и плеснул мне на живот, а потом сам и слизал. 
Раскинувшись между нами, Витюша жмурился, как кот, от удовольствия.
– Ну, улёт… Вот это я понимаю секс. А то я прям заскучал уже с Сёмой. Хуя же хочется… Тим, не закрывайся, можно я ещё подержу…
Он снова взял мой пенис в руку, погладил.
– Вы давно вместе? Дань, ты же Сёму сколько знаешь, года два? Он мне рассказывал. Он тебя тоже от армии отмазывает?
– У меня, вообще-то, порок сердца…
– Ну да, – Витюшка не особо слушал, ему поговорить хотелось. – А я вот полгода уже тут. Нормально… Я же местный, Хотьковский. А Лёвка из Посада, это я его привёл. Ну, Васечке сегодня обломилось… Лёвка пьяный в хлам, так что Васечка его поимеет, наконец. Васечка живёт тут, на хозяйстве, Сёма-то только по выходным, и то не всякий раз. А я помогаю по мелочи, ну и жру от пуза…
– А Сергей? – спросил я осторожно.
– А, классный мужик, скажи? Нет, я его второй раз только вижу. Приезжал как-то, месяца два назад, тут другая компания была, стрёмная, пацанва, жесткач, мне такое не нравится. А он только смотрит, не знаю, он вообще по теме или нет...
Мы пошли сполоснуться, Витюшка тоже сходил в ванную, но вернулся в нашу кровать.
– Можно я с вами, – и я знал, что ответа он не ждёт.
Мальчики заснули, а я лежал рядом, наслаждаясь покоем и умиротворением этих минут, словно охраняя сон своих птенцов. Потом поднялся осторожно, оделся, собрал сумку. Был шестой час, уже светло. Я потряс Витюшку за плечо и шепнул в ухо:
– Вить, Вить, проснись!
Как не странно, он отозвался почти мгновенно:
– Чего?
– Помощь твоя нужна. Мне срочно свалить нужно. Можешь меня выпустить тихо?
– Нет проблем. – Он сполз с кровати, и пошёл к двери.
Внизу у входа он сунул ноги в кроки, накинул курточку, отодвинул тяжёлый засов и, поёживаясь, довёл до калитки.
– Спасибо, Вить! Ты Дану, когда проснётесь, объясни всё. И пригляди за ним, ладно?
– Ясно дело! Я эту ночку не забуду. 
Он потянулся к губам, и я поцеловал его, от всей души поцеловал.
До станции я бежал. Не потому что спешил, а чтобы встряхнуться. На счастье, скоро подошла ранняя электричка, и я удивился, что в воскресное утро там было довольно людно. Я боялся уснуть, то и дело вставал с места, выходил в прохладу тамбура, жалел, что нет сигарет, стрелять не хотелось, но какой-то парень сам предложил, проследив мой взгляд, и я взял благодарно, мы покурили, поглядывая друг на друга, но так и не сказали ни слова. До дома я добрался к восьми и просто отрубился, только коснувшись головой подушки.
Очнувшись Тимычем, я сразу послал Дану эсэмэску: срочно нужно было в город по семейным обстоятельствам, буду на связи после трёх часов. Я неспешно занялся домашними делами, размышляя о прошлом дне. Понятно, что Сергей отсматривал молодняк не для себя, а для бугра. Витюшку он видел раньше, значит, выбирал из троих: Лёва, Дан или я. Нужно было, чтобы он выбрал меня. Трудность была в том, что я был слишком хорош и играл в другой лиге. Это могло насторожить. Но я понадеялся, что бугор клюнет. Вряд ли часто ему таких подносили…
Кнопочная раскладушка загудела в десять, потом в одиннадцать, потом полпервого. Голосовое сообщение Дан оставил одно: «Ты чего? Тимка! Так нельзя. Ну, где ты?..» – и мне стало стыдно и неловко, но что я мог сделать? Я ему обещал после трёх. И я буду после трёх… надеюсь. 
Я хоть и привык к размеренности моих перевоплощений, но умом (ну каким таким умом?) понимал, что ничего закономерного в них не было, и теперь, когда очертания новой прекрасной жизни становились всё более отчётливыми и разнообразными, страх её лишиться зудел всё время, пока я оставался в своей старой потасканной шкуре. Вот, не получится перейти. И что? Как тогда? Я-то переживу. Или не переживу, ещё лучше. А Дан? Что с ним-то будет? Каково ему будет, брошенному, преданному, оскорблённому? Что же я наделал, старый мудак… Этот страх меня накрыл теперь с новой силой, и мешал заснуть, несмотря на лекарство, ещё прибавляя отчаяния. Я постарался расслабиться, делал дыхательные упражнения, бормотал какие-то мантры самовнушения. И всё же сумел, наконец, уплыть в сон. Мне снилось, что мы с Даном стоим на скалистом морском берегу, вода внизу спокойная, тёмная, в небе белесая дымка, и Дан показывает вытянутой рукой куда-то вдаль… Я узнал этот жест, последние кадры «Смерти в Венеции» Висконти, и я необыкновенно, восторженно люблю Дана и хочу обнять, но не вижу своих рук, совсем себя не вижу, хотя знаю, что стою рядом. А он смотрит на меня и улыбается, счастливый. Значит, видит, думаю я, и хочу спросить, но голоса у меня тоже нет…
 В висок будто гвоздь воткнулся, я вскрикнул, хрипло и громко. Но я очнулся, и я снова был Тимкой, и всё стало хорошо.
Я позвонил Дану сразу, и он откликнулся на первый же гудок:
– Тим? Ты как? Всё хорошо?
– Всё хорошо, Ёжик, ты прости, что я вот так сорвался, но мне правда очень нужно было.
– Да ладно, я уже всё, сначала психовал, конечно, проснулся – а тебя нет… Хотел сразу за тобой ехать, а Витька говорит, куда ты поедешь, он же сказал, дела у него, и я остался.
– Витюшка умница.
– Ты-то где сейчас?
– Я дома уже. А ты как там?
– Да нормально… Семён Аркадьевич сердится, что ты уехал, – Я понял, что Липкин рядом. – Хочет, чтобы я обещал, что мы ещё приедем… Вот, поговори с ним, я ему трубу дам…
– Тимочка, ну что же ты нас всех так огорчил? Я надеялся на неторопливый поздний завтрак… Мы с тобой даже не поговорили как следует… Но это же поправимо? Сезон только открывается. Так что обещай, что вы ещё приедете, обязательно!
– Спасибо, Семён Аркадьевич! Извините, что не простился, не поблагодарил за чудесный приём. И конечно, я с удовольствием приеду, если пригласите.
– Приглашаю! Приглашаю, конечно. Да вот прямо на следующие выходные и приезжайте…
Мы распрощались, и Дан снова взял телефон:
– Мы уже скоро в Москву, почти мимо тебя поедем, я к тебе зайду, ладно?
– Ладно… Зайди… Ёжик, ты что придуриваешься? Зайдёт он… Я жду тебя, люблю и жду. И люблю.
Я встретил его через два часа, и прямо у порога понял, как скучал. Странно, что во мне всё сильнее вырастало давно забытое, чисто детское, подростковое желание видеть его постоянно, прикасаться, быть рядом. Только присутствие Дана делало жизнь целой, а без него я чувствовал зияющую неполноту.
Я собирался его кормить, но он отказался, Васечка не отпустил их голодными, и ещё с собой дал пакет всякой снеди. Дан хотел оставить всю еду мне, но я уговорил его отвезти маме, это было логично и оправдывало поездку к Липкину. Дан старался маме не врать, но аккуратно избегал упоминаний обо мне, просто чтобы оградить нашу любовь от предсказуемого неодобрения. 
– Ну, чем вы занимались там?
– Да ничем, встали поздно, Липкин с утра был хмурый, ушёл к себе в кабинет и по телефону разговаривал долго. А вот Васечка был довольный и весёлый, оказывается, он инженер, городские коммуникации проектировал. «Я, – говорит, – канализацией много занимался. Знаю, какие у говна повадки».
– А Витюшка?
– Ой, Витька был прям как родной. Заботился, утешал, ну, из-за того, что ты слинял.
– Хорошо утешал?
– Нормально утешал. Хотел утром ещё потрахаться, но я не стал без тебя.
– Почему? 
– Не знаю… Потому что без тебя. Вот странно… Я ведь у Липкина много раз был, и парни там всегда толклись, но с ними я никогда … Даже в голову не приходило, и на меня никто не западал. Все были сами по себе, подозрительные. А с тобой всё так легко получается, просто и не обидно…
Что там ни говори, а нет ничего волшебнее, чем смотреть в глаза любимому человеку.
Потом я отвёз его домой. В понедельник у него был зачёт, и ему ещё предстояло полночи листать конспекты.
Я тоже принялся за работу. После очередных переговоров с корейцами, Виталий передал мне техническую документацию на всю линейку оборудования, которое они закупали. Это были три толстенные книжки, текст был однотипным, для перевода особых трудностей не представлял. Однако объём есть объём, и денег я за это должен был получить очень прилично. С лихвой покроет покупку цифрового пианино. 
Инструмент я купил на следующий день после наших посиделок у Макса. Выбрал попроще, но не самый примитивный, приличный «Кассио». И тут же начал заниматься. Как я и надеялся, мои музыкальные способности обострились существенно. То, что я мог вспомнить, вспомнилось быстро, а потом пошло новое, и ноты я читал уверенно, и пальцы обретали непривычную живость. За неделю я разучил Перголези, и позвонил Максу, напросился в гости.
Макс знал, что я приеду один, и это, видно, сильно его волновало, потому что он был необычно оживлён и даже приветлив. Он достал свою скрипку, и мы начали репетировать. Идея была в том, чтобы поразить ребят и порадовать родителей. Я спотыкался, конечно, в темп не попадал, но и Максу нужно было навертывать, так что мы не сильно друг на друга наезжали. Два часа мучились, договорились встретиться послезавтра с утра, у Дана как раз была консультация, и я собирался заехать за ним после обеда. Вторая репетиция прошла существенно успешнее, и мы поняли, что всё получится. Макс нашёл ещё одну совсем простенькую сонату Гайдна, дал мне ноты, мы решили начать с неё, а уже завершить выступление «Сицилианой», более известной и эффектной. Концерт мы наметили приурочить к окончанию сессии, хороший был повод. Макс, смущаясь, целовал меня при встрече и на прощание, дальше этого не заходил, соблюдая уговор. Но я понимал, что он в смятении. Ну, и как этого было избежать?
 
Липкин позвонил в четверг с утра, и по его напору я понял, что он готовился убеждать меня приехать, но я согласился с охотой, чем его даже несколько озадачил.
– Значит, вечерком завтра? Куда мне за вами заехать?
– Не надо заезжать, Семён Аркадьевич, ждите дома, часов в девять нормально?
– Отлично просто! Уверен, вы не пожалеете, мы тут такой праздник затеяли! Васечка пироги печёт. Ты ещё его пирогов не пробовал, это нечто!
Ну, кто бы сомневался… Праздник. Интересно будет на бугра поглядеть, ради кого там стараются. У Дана в субботу экзамен серьёзный, я знал, что он не сможет поехать, на это и рассчитывал. А то пришлось бы отговаривать, придумывать что-то, вряд ли он меня отпустил, если бы знал, что там намечается, а обманывать его мне очень не хотелось. Липкин ему отдельно не звонил, видимо, оставлял это на тот случай, если меня придётся уговаривать. У нас с Даном четверг получился уже привычный, тихий, он приехал пораньше, он так полюбил заниматься на кухне на высоком табурете, я предлагал много раз, чтобы он сел за мой стол, но он отказывался, смеясь:
– Там меня кровать отвлекает. И зеркало. А тут всё под рукой, и чай, и пожевать…
И правда, жевал, я ему подсовывал то пирожок, то бутерброд, то яблоко, то очищенный и разделённый на дольки апельсин… Занимался Дан прилежно, я уже давно выяснил, что он учится хорошо, серьёзно учится. Предметы были очень специальные, в них я не разбирался, но Дан мог долго рассуждать об опорных точках, о системах координат, о проблемах спутникового позиционирования. А сейчас он готовился сдавать теорию математической обработки геодезических данных, выводил формулы и делал расчёты, вызывая у меня недоуменное уважение. Чтобы быть с ним рядом, я со своим ноутом устроился у журнального столика и тоже не терял времени, деньги зарабатывал. Когда Дан уставал, он заваливался ко мне на диван, и мы расслаблялись, лаская друг друга. Но настоящий секс откладывали до самого вечера, знали, что после этого уже не сможем сосредоточиться. Потом я довёз его до дома, мы долго прощались, и я уговаривал его не огорчаться, что следующий день мы не сможем быть вместе, у него консультация, и перед экзаменом нужно выспаться… А вот я спать не собирался, надеялся заметно продвинуться с переводом и как следует утомиться, чтобы утром легко было перейти. 
Тимыч очнулся в десять, отдохнувший, энергичный и сосредоточенный. 
Своё путешествие я продумал детально. Выяснил, что рядом с музеем в Абрамцево есть небольшая гостиница, и забронировал там номер. Собрал в сумку одежду для Тимки на ночь, блядский такой вариант, хотя подозревал, что не долго придётся одетым расхаживать. Прибрался в квартире, сходил за продуктами и около четырёх сел за руль. Ярославка была уже забита, так что ехать пришлось почти два часа. «Галерея» оказалась весьма приличным отелем, но гостей было не много и охраняемая стоянка была почти пуста. Я заселился в номер и даже прогулялся по музейному парку, спустился к речке, постоял на мостике над прудом, полюбовался розовыми облаками в зеркале спокойной воды. В половине девятого запил свою таблетку слабеньким чаем и лёг.
Очнувшись Тимкой, я подготовился. В кармане толстовки лежал только кнопочный телефон. В маленькой сумке были трусы на смену, дезодорант и зубная щётка. И немного денег в тайном кармашке. Ключ от номера я открепил от массивной гостиничной бирки и засунул в коробочку с аспирином. Наверное, эта предосторожность была излишней, но рисковать не хотелось. 
Вышел, повесил на дверь табличку «Не беспокоить». Я слегка волновался, получится ли незаметно выбраться, но на удачу в отель как раз заселялась довольно шумная компания, так что на меня никто не обратил внимания и я, не спеша, пешком пошёл к Липкину. По дороге позвонил Дану, пожелал удачи, посоветовал лечь пораньше, послушал его голос, милый, чуть хриплый, попрощался.
Хотя было ещё светло, дом сиял огнями. Калитка щелкнула, как только я подошел, значит, ждали и следили. Во дворе стоял знакомый «Лексус», стало быть, бугор уже прибыл, и Витюшка помахал мне с крыльца.
– Давай, Тима, все уже за столом! А Даня?
– А у него экзамен завтра утром.
– Ну, так даже лучше...
Он прижался ко мне на секунду и повёл в дом. Застолье было на кухне, и когда я вошёл, взгляды обратились на меня. Организаторские таланты Липкина я недооценил. Кроме знакомых лиц – хозяина, Васечки, Лёвы, Сергея – за столом оказались ещё два мальчика, один тёмный, восточный, а второй светлый с длинными до плеч локонами и холодным, каким-то рыбьим взглядом прозрачных глаз. Но хорош, не отнять. Липкин привстал, вскинув руки.
– Ну, Тимочка, наконец-то… А что же Даня? Не захотел?
– Простите, Семён Аркадьевич, он утром сдаёт что-то теоретическое, и волнуется, что не готов…
– Ну, что делать, ладно… Хотя мы бы его утешили тут. Главное, ты приехал. Садись там, с Олегом!
Незнакомый бугор сидел ко входу спиной и не поворачивал пока головы, но стул справа от него пустовал и предназначался, судя по всему именно мне, потому что Витюшка, оглянувшись, нехотя пошёл к Липкину, где рядом тоже было свободное место. 
Я ещё раз оглядел собрание и усмехнулся его разнородности. Несмотря на то, что они уже выпивали, некоторая скованность ощущалась. Собственно, только мы с Витюшкой были более или менее естественны. Витюшка в своих детских шортиках вообще выглядел как шаловливый школьник за столом у взрослых. Восточный мальчик в якобы фирменной адидаске был серьёзен и то и дело зыркал жгучим взглядом из-под длиннющих темных ресниц. На светлом была дизайнерская рубашка замысловатого кроя и, насколько можно было понять, лёгкие модные брюки с высокой талией. Он, видно, считал себя райской птицей среди сизарей, но нервничал. Лёва в розовой тенниске почти снисходительно принимал ухаживания Васечки, но то и дело осматривался, словно спрашивая себя, не прогадал ли. Хозяин в очередной своей цветастой размахайке излучал радушие, но слегка суетился, подтверждая, что праздник устроен не для него. Сергей был безупречно профессионален в светло-серой рубашке, только кобуры под мышкой не хватало. Я снял свою толстовку, повесил на спинку стула. Остался в тесных чёрных джинсах с прорехами на попе и обтягивающей белой майке с короткими рукавами. 
– Познакомитесь в процессе, – сказал Липкин. – Штрафную ему налейте!
– Что предпочитаешь? – спросил Олег, и я пригляделся, наконец, к нему.
За сорок, крупные черты человека, привыкшего подчинять. Короткая стрижка. Высокий лоб, глаза внимательные, спокойные. Почему-то отметил небольшие аккуратные уши. 
– А что у нас сегодня в программе? – сказал я, оглядывая стол. – О, русские пироги! Васечка, это ваши шедевры, да? Ну, к таким пирогам грех от водочки отказаться.
– Вот это по-нашему! – обрадовался Липкин. – Это по-взрослому!
Олег наклонил бутылку и налил мне водки до краёв. Рука у него была ухоженная, с хорошим маникюром, большая, но красивая.
– Ну, за встречу!
– И за знакомство, – сказал Олег, и мы легонько коснулись краями наших рюмок.
– Тима, налетай! – Васечка положил мне на тарелку разных кусков. – Это капустный, это курник, а это с грибами, лесные, сам собирал, сам сушил!
Пироги были объедение просто. Олег подливал мне, уже не спрашивая, а я пил, не тормозил, мне хотелось лихости и куража, потому что я уже знал, что эта ночь будет знаменательной, победной. В Олеге не было никакой развязности, он был вежлив, улыбался редко, но разговор поддерживал легко, задавал простые вопросы и ответы слушал внимательно, побуждая к откровенности. Светлый мальчик, Стас, как я и предполагал, был из мира моды, рассказал о своих показах в Астане и Урумчи. Тёмный назвал себя Миша (его имени на языке оригинала мы не узнали), говорил по-русски неважно, и это мешало понять, что на самом деле он был совсем не глуп, и вёл себя с достоинством, к которому ситуация не особенно располагала. Он работал на стройке в соседнем посёлке в бригаде из шести человек и был пока на подхвате, мало ещё чего умел, только восемнадцать исполнилось. Лёва совершенно неожиданно оказался студентом Посадского филиала ВГИК, готовился стать режиссёром в сфере мультимедиа. Даже про Витюшку мы узнали, что он заочно учится в колледже на помощника юриста (у Липкина, видно, были на него дальние планы). А вот меня Олег ни о чём не спросил.
Васечка пытался мне подложить ещё пирогов, но я отказался:
– Вкусно ужасно, но боюсь объемся. Очень хочется в бассейне поплавать. А сауна будет?
– Будет, конечно, будет! – подхватил Липкин. – Вообще, никакой принудиловки, если кто уже сыт, давайте, спускайтесь!
Витюшка вскочил первый: 
– Тима, пойдём, десять раз туда-обратно, на скорость!
Я встал и взглянул на Олега:
– А вы? Не хотите поплавать?
– Да, пожалуй, чуть позже… Покурю. Ты не куришь?
– Иногда. Наверное, это не считается.
– Иногда не считается, это верно, – он улыбнулся, в первый раз от души.
– А я курю, – сказал Стас.
– Ну, давай покурим, – согласился Олег, и они через стеклянные двери вышли на террасу.
Витюшка тянул меня за руку к лестнице, и я заметил, что Миша поднялся следом. Липкин переглядывался с Сергеем, Васечка млел рядом с Лёвой, который топтался у стола, дожёвывая пирог.
В бассейне Витюшка включил яркий свет, блики его плясали на голубой воде, было гулко и весело. Он привычно сбросил с себя всё прямо на пол и нырнул с той стороны, где было поглубже:
– Давай, Тим!
Я снял джинсы и майку, но остался в белых слипах. Это было красиво, я знал, а кроме того, намокнув, они станут почти прозрачными, и это я тоже брал в расчёт. Миша, освободившись от мешковатого спортивного костюма оказался совсем тощим, ни капли жира на теле, даже пупок торчал на плоском животе, но широкие плечи и заметные мускулы под смуглой кожей подсказывали, что тяжелая работа ему знакома с детства. Он, конечно, тоже не снял плавки, забавные, яркие, довольно узкие, единственный смутный намёк на его нетрадиционность. 
Мы с Витюшкой в самом деле сплавали десять раз (Миша считал), я был быстрее, но позволил ему победить, и не пожалел, так он радовался, так хохотал, отфыркиваясь. Потом и Миша поплавал, почти бесшумно, потом мы вылезли, и Витюшка повёл нас к бару, достал из холодильника «Спрайт», от которого я отказался, предпочёл минералку.
И вот тогда только к нам присоединились остальные. Олег зашёл в раздевалку, переоделся там в купальные трусы, он был крупный, но не жирный, талию уже было трудно отыскать, но узкие бёдра ещё напоминали о том, что в молодости фигура у него была отменная. Руки и грудь накаченные, и соски торчали, это было сексуально. И я подумал, что осуществление моего плана сможет даже доставить удовольствие.
Стас раздеваться не спешил, сел довольно картинно у бара и согласился на игристое (напрасно, по-моему, просекко было неплохим, но не после же пирогов). Но когда и Лёва, и Сергей уже разделись, и в бассейне стало совсем многолюдно, было глупо оставаться на берегу в одиночестве, и Стас сдался. И стало понятно, почему так неохотно.
Стас был манекенщиком. Именно что не моделью, а манекенщиком, потому что жизни в нём было не больше, чем в пластиковой кукле. Вещи на нём смотрелись действительно элегантно. На подиуме он наверняка царил, и его пустое высокомерное лицо было там как нельзя кстати. Но раздеваться ему было противопоказано. И дело даже не в слабенькой мускулатуре, модели бывают и тощие, в этом тоже есть свой стиль, но Стас, лишённый одежды, был как большая голенастая птица без оперения, проще говоря – ощипанная курица. В качестве эскорта он был несомненно востребованным. Но в сексе, на мой взгляд, он был мало интересен.
Подоспела, наконец, и парная. Всем сразу там места не хватало, так что Липкин распоряжался очередью, составляя комплекты. Странно, но меня он позвал с собой, захватив заодно Витюшку и Мишу. Мы расположились свободно, Липкин полапал Витюшку, потом, когда тот возбудился немного, пересадил его на полку повыше и пососал. Но это было для разбега, потому что следом он принялся за Мишу. Видно было, что тот едва терпел всё это, но молодой был, так что стояк обеспечил, зажмурился, задышал и порадовал Липкина обильным семяизвержением. Ну, тому опыта было не занимать, я это тоже смог оценить, правда, не в этот раз. Витюшка наблюдал лениво, положив мне голову на живот, а руку мою пристроив себе между ног. Потом в парную зашёл Олег в полотенце вокруг бедер, и Липкин Мишу с Витюшкой выгнал.
– Тимочка, а ты ещё посидишь? – спросил он.
– Посижу немножко, – сказал я томно.
Он кивнул, сполз с лавки, шагнул к двери и тут я заметил его быстрый взгляд. Не на нас с Олегом, а в противоположный угол под потолком.
Когда мы остались одни, Олег откинул полотенце. Член у него привстал, убедительного размера был член, красивый, обрезанный. 
– Можно? – спросил я, протягивая руку.
– А ты хочешь? – спросил он серьёзно.
– Конечно. Я вообще редко делаю то, чего не хочу. Почти никогда.
Он кивнул, заинтересованный. Я немножко подрочил ему, а когда эрекция стала полной, наклонился и взял в рот. Олег не смог сдержать стон. 
– Погоди-ка, – сказал он, приподнял мою голову и сделал самую неожиданную для меня вещь: поцеловал. В губы.
Дверь отворилась, и на пороге возник Стас, закутанный в большую банную простыню. Я улыбнулся Олегу, погладил его по плечу и вышел.
Витюшка с Мишей поджидали меня в бассейне. Но я заинтересовался группой у бара. Лёва убеждал в чём-то Васечку, а тот покачивал головой в сомнениях. Сергей тоже следил за их разговором, явно зная, в чём дело. Догадался и я, когда Васечка нехотя кивнул и достал из ящичка с замочком пакетик, а из пакетика таблеточку. Лёва тут же отправил таблеточку в рот, но меня удивил Сергей, последовавший его примеру. Ночь обещала сюрпризы. Мы поплескались с мальчишками, потом вылезли на бортик отдохнуть. Лёва становился всё развязнее и похотливее, смеялся и норовил сесть Сергею на колени, тот его отпихивал, и я впервые увидел, как он смеётся, показывая мелкие зубы. Отворилась дверь сауны, Стас поспешил в душевую кабинку, а Олег, отбросив полотенце, прыгнул в воду. Сделав несколько мощных гребков, он подплыл к нам:
– Ну что, малыши, давайте в «куриный бой»? Тима, ты покрепче, будешь нижний. А ко мне кто на плечи?
– Я с Тимой! – крикнул Витюшка.
– Ну, значит, Миша, ты со мной.
Игра получилась оживлённой, особенно, когда мы сместились в глубокую часть, и труднее стало держать равновесие. Миша скидывал Витюшку довольно быстро, тот слишком много смеялся, не принимая игру всерьёз. А Миша, наоборот, сосредоточенно старался победить. При счёте семь – ноль мы сдались. А у бара шла другая игра. Лёва, наконец, снял плавки и стал танцевать перед Сергеем. Странно, кругом были голые мужики и парни, некоторые даже с эрекцией, но только он в этот момент выглядел бесстыдно. Васечка печалился, но не мог глаз отвести, а Сергей сидел неподвижно, а потом вдруг резко встал, схватил Лёву за шею и увлёк в раздевалку, откуда почти сразу стали раздаваться полузадушенные вскрики. Олег усмехался, и судя по всему его очень порадовало такое развитие событий. Стас, снова завернувшись в простыню, уселся в кресло у бара и поднял бокал:
– Олег, выпьете со мной?
Липкин, стараясь отвлечь внимание, снова позвал нас в парную. На этот раз всё было невинно, мы расслаблялись, а Липкин рассказывал похабные анекдоты:
– А вот этот знаете? Первая брачная ночь, молодые лежат рядом, и девка спрашивает: «Ну, Вань, ты чего ждёшь?» – «Да вот лежу и думаю, кто же нас ебать-то будет?»
Когда мы вышли, никого уже не было. Липкин закрылся в душе, мы окунулись и пошли наверх. На кухне тоже было пусто, и в гостиной. 
– Все разошлись по интересам, – сказал Липкин, появившись в дверях. – Мальчики, давайте ко мне поднимайтесь, Витюша, проведи. А я к вам через минутку присоединюсь.
– Сёма в разнос пошёл, – сказал тихонько Витюша, – но вы не стремайтесь, это не долго.
Мы пошли в «господскую спальню», комната была красивая, с балконом, с эркером, немного кокетливая для старого мужика, и кровать там была исполинская. Витюша завалился в середину, и мы с Мишей легли, и ещё место оставалось. Липкин вошёл с бутылкой и корзиночкой снеков. 
– По глоточку?
Мне вина не хотелось, так что я только пригубил, а мальчики отпили прилично. Липкин скинул халат и предстал в своём естественном виде. Зрелище не было возбуждающим, но ничего отвратительного в этом не было. 
– Ну, кто порадует папочку?
– А слабо меня трахнуть, Семён Аркадьевич? – спросил я.
Липкин разволновался, но член его пришёл в возбуждение, весьма удивившее, судя по взгляду, Витюшку. Липкин суетливо нашарил пакетик презерватива, добыл тюбик смазки и приступил. Я помогал ему, как мог, сложнее всего было не скатиться с мягкого матраса, который проседал под немалым весом, но в целом всё получилось. Липкин держал меня за бёдра, и мои ягодицы звонко шлёпались о его круглое пузо. Мальчики таращились на это представление, разинув рты. Когда Липкин кончал, его так сотрясло, что я испугался, не хлопнется ли он в обморок, но ничего, удержался, завалился только на бок, и сморщенный кондом соскользнул с увядшего пениса. Я аккуратно подобрал, завязал узелок.
– Тимочка… лапа… Это было нечто! Камасутра!
– Вам спасибо, Семён Аркадьевич. За заботу, за доверие…
– Вот ты смеёшься, сучонок, а зря. Не всегда ты будешь молодым…
– Ой, как вы правы, как вы правы…
Мы ещё выпили по глоточку, и у Липкина стали слипаться глаза.
– Ложитесь, дядя Сёма, – сказал Витюша. – Отдыхайте.
– Ты мальчиков устрой.
– Устрою, устрою.
Витюша повёл нас в уже знакомую комнату, где мы были в прошлый раз с Даном, закрыл плотно дверь и прильнул ко мне.
– Тим, ну пожалуйста! Давай теперь без старья!
Я был не против, разрядиться и в самом деле хотелось. Миша не знал, как ему быть, но я предложил:
– Давай, я в серёдке, я Витюшку, а ты меня. Давай? Или, хочешь, он тебе отсосёт…
Смущаясь, он предпочёл первый вариант. Это было неплохо, после Липкиного червяка тонкий, но твёрдый, как черенок, Мишин пенис почти доставал, куда надо, и я вспомнил Дана, опечалился, но не хотел разочаровывать Витюшку, вот уж кто отдавался без оглядки. Потом мы лежали рядышком, Витюшка уже сопел под боком, а Миша положил голову мне на грудь, и вдруг стал рассказывать про себя, его отец был учителем математики, и сам он закончил школу с отличием, но чтобы поступить в вуз, нужно было заплатить много, а семья у них небогатая, и отец пристроил его в сезонную бригаду своего родственника, и сам тоже поехал, оба вкалывают, чтобы ему дальше учиться… С мальчиками он уже пробовал, но у них в маленьком городе это нельзя, все друг друга знают… Я гладил его по голове, шептал, бедный ты, бедный… А он говорил: ничего, нормально, у нас почти все так, а как ты думаешь, этот Сёма мне денег даст? Не знаю, сказал я честно, а сколько тебе нужно? Ну, хоть тысяч десять рублей. Слушай, лучше я тебе дам. Нет, я у тебя не возьму. Почему не возьмёшь, у меня есть, я богатый, вообще-то. Он не поверил, но улыбнулся и потёрся носом о щеку. Ты хороший.
Я укрыл их одеялом, оделся. Спать я не мог, да мне и не хотелось, хмель прошёл, в доме было тихо и я решил осмотреться. Интересно стало, что там в мансарде, и я поднялся по винтовой лесенке. 
На стене у последней ступеньки я нашарил выключатель, и приглушённый тёплый свет разлился по комнате, которая раскинулась на весь этаж. Окно было только одно, панорамное, до самой крыши, в дальней стене, там стояли мягкие кресла и низкие тумбы. Небо уже светлело, и я раздёрнул лёгкие шторы. В противоположном тёмном углу белел экран домашнего кинотеатра. Но центральное место в комнате занимал бильярдный стол, дорогой, десятифутовый. Удивило, что это был снукерный стол, наверное, тоже шёл вместе с домом, Липкин уж наверняка купил бы русский… Когда-то я мечтал хорошо играть, смотрел трансляции турниров, знал игроков. Но практики большой не было, как и хороших столов. Я нашёл стойку с киями, примерил по руке, выбрал потяжелее. Шары были на столе, но сукно серебрилось лёгкой пылью, давно сюда не наведывались. Я разбил пирамиду, неловко, шары далеко раскатились по углам, и я вспомнил свою первую игру.
На третьем курсе в зимние каникулы ребята из группы уговорили меня поехать с ними в подмосковный дом отдыха покататься на лыжах. Я как раз более или менее оправился от своего гастроэнтерита, который согнал с меня жир, но, как любила повторять мамина подруга, врач и сама не худышка, «тощая корова ещё не газель». От газели у меня была разве что трепетность, не многим заметная. Лыжи я не любил, ноги всегда мёрзли, и с однокурсниками я не особо был близок, но поехал, вариантов всё равно не намечалось. Дом отдыха не отличался комфортом, но был недорог, и кормили сносно. Лыжная трасса была проложена по лесу и по высокому берегу реки, очень живописно, но если поднимался ветер, вымораживало там до костей. Я честно пытался соответствовать, но быстро отставал и стыдливо сворачивал назад. Кроме лыж, заняться было нечем. На третий день к нам пристроилась другая компания, из педагогического, три девушки и два парня, и один из них заставил меня задержать дыхание. Никита был очень симпатичный, и хотя его лицо было в рубцах от юношеских угрей, это его не смущало (или он умел скрывать своё смущение), он был весёлым, дружелюбным, а ещё он носил хорошие джинсы, обтягивавшие попку, и тёмно-синий свитер с оленями и выглядел таким юным и милым, что я ошалел. Я пытался отираться рядом, встревал в разговор, смеялся невпопад, в общем, вёл себя как придурок, но его это не напрягало. И вот вечером он подошёл к нам и заговорщически сказал:
– Ребята, я выяснил, что тут есть бильярдная. И достал ключ!
Ребята воодушевились несколько преувеличенно. Насколько я знал, никто из нас на бильярде не играл, но вечерняя скука и отсутствие альтернатив подстегнуло интерес. Однако всё оказалось не так гладко. Бильярдная там точно была, но не в основном корпусе, а в летней веранде, которая не отапливалась. Можно себе представить, какого качества там был стол! Когда мы завалились на веранду, энтузиазм увял, ребята потоптались и решили, что игра не стоит свеч. Никита очень огорчился, но я сказал, что останусь. Мы включили два электрокамина, и, не снимая куртки, начали катать шары. Играть я совсем не умел, и Никита показывал мне, как держать кий, он стоял у меня за спиной и поправлял руку, а у меня звенело в голове и шары мне казались просто ёлочными… От него пахло лосьоном, которым он, наверное, лечил кожу, но даже этот лосьон, с его медицинским запахом, казался мне изумительным. Никита показывал мне сложные резки, с подкруткой, ахал возмущенно, когда шары изменяли траекторию на искорёженном сукне, а я восхищался, совсем не чувствуя холода, мы смеялись, шутили, и я был счастлив. Потом мы выключили свет, заперли веранду, вернулись в корпус, разошлись по комнатам. Больше я никогда его не видел. Как и многое в моей прошлой жизни, хорошее возникало внезапно, длилось мгновение и исчезало навсегда.
 
На лестнице послышались шаги, легкие шаги большого человека, и Олег сказал:
– Так и понял, что это ты здесь. Не спится?
– Не спится… А здесь так здрово.
– Да, неплохой домик. Хотел бы такой?
– Не знаю… Нет, наверное, большой очень, с кем тут жить, тут с семьей хорошо…
– Да, с семьёй хорошо, – протянул Олег, и мы усмехнулись, поняв, что подумали об одном и том же. – Ну что, партию?
Он играл значительно лучше, так что я больше ходил вокруг и наблюдал. Когда судьба фрейма была решена, он отложил кий, опёрся руками на стол и долго глядел на меня. Взгляд у него уплывал немного, и я догадался, что он сильно пьян, хотя это почти не было заметно.
– Вот ведь странно, – сказал Олег. – Ты такой сексуальный в этих своих рваных штанах, попкой светишь, классной попкой, между прочим, а смотреть хочется в глаза...
– Да, с этим проблема, – сказал я.
– Почему проблема?
– Попка что хочешь переживёт, это пустяки. А вот глаза… У меня ведь парень есть.
Он кивнул:
– Ну да, Вагин Даниил Александрович, тыща девятьсот девяносто восьмого гэ рэ, проживает… не помню, где проживает…
– Сергей домашнее задание выполнял?
– Почему задание? Это его работа… – Олег хмыкнул. – Он сорвался-таки сегодня! Я ему всё говорил – попробуй, вдруг понравится? А он отнекивался, не по этому делу, мол. Ну вот, оскоромился… Смешно.
– Что они приняли-то?
– Не знаю, молли, наверное, ешку.
– Всё равно стрёмно. Я бы не взял.
– И правильно. Да тебе зачем? Ты и так… – он нахмурился. – Ладно, пойду-ка я спать.
Он шагнул к лестнице, но вдруг вернулся, взял мое лицо в ладони и поцеловал, тяжело, жадно. Потом ушёл.
Всё шло, как я задумал. Смущало то, что Олег мне, в общем, нравился. Была в нём сила, и цельность, и тоска. Играть с ним было интересно, но обижать не хотелось. Минут через пять я зашёл в спальню к ребятам, поглядел, как они спят. Простыня сбилась, Миша лежал на спине, закинув руку за голову, и даже во сне был серьёзен, а Витюша и тут не упустил, обвился рукой, и ноги подсунул под коленку. Ласковый был мальчонка. Я достал из сумки две запасные пятитысячные и положил Мише в задний карман его спортивных штанов, который застёгивался на молнию. Потом спустился на кухню, надел свою толстовку, открыл дверь на террасу. Воздух был густой от предвкушения лета, и утренний птичий гомон нарастал с каждой минутой. 
Вот ведь как повернулось… Когда я был молодым, некрасивое тело замечали прежде, чем лицо. Это было предательством, потому что тело унижало и обесценивало то, что было во мне действительно симпатичным. А теперь удивительным образом прекрасное, соблазнительное тело совсем не отвлекало от лица, оно стало настолько ему соответствовать, что мне чаще смотрели именно в лицо, даже восхищались им, хотя лицо-то особенно и не изменилось, я таким примерно и был в свои двадцать три…
Я услышал на кухне движение и оглянулся. Васечка бродил там, прибирался, и я зашёл обратно, поздороваться.
– Ты чего так рано поднялся? Или не ложился совсем, – догадался он. – Скучаешь?
– Нет, с чего бы?
– Ну, я подумал… – Я понял, что он подумал, про Дана. Все они тут были приметливые. – Кофейку не хочешь?
– Вот это было бы здорово! 
Васечка заправил два рожка мощной кофеварки, которую я заметил, но не решился включить, чтобы не шуметь.
– А вам-то что не спится? Отдохнули бы. Столько готовили вчера…
– Я всегда рано встаю, привык.
Настроение у него было тухлое, я чуть было не спросил про Лёву, чтобы разделить, так сказать, печаль, но удержался, понял, что это его заденет. Кофе был хорош, я прихлёбывал, наслаждался, а Васечка отпил немного и снова принялся за посуду.
– Давайте, я помогу, – сказал я, вставая.
– Не надо, зачем? – Довольно резко это получилось. – У меня тут свой порядок, – добавил он, чтобы смягчить отказ.
Я сообразил, что компания ему сейчас не нужна.
– Спасибо за кофе. Я, пожалуй, пойду уже, прогуляюсь.
– А как же завтрак? – испугался Васечка. – Давай, я тебе что-нибудь быстренько… Или хоть пирожка поешь…
– Спасибо, не хочется, а пироги замечательные у вас…
Он выпустил меня с крыльца.
– Ну, ещё увидимся. Приезжай! Я всегда тут, если что.
В гостиницу возвращаться было ещё рано, слишком приметно, так что я действительно решил погулять. Очень хотелось пробежаться, но с сумкой бегать было не удобно, пришлось выбрать быстрый шаг. Часа полтора я исследовал окрестности, хорошее было место, не броское, простое, и дышалось, и думалось здесь легко. В восемь отправил Дану сообщение: «Ни пуха! Люблю ужасно!», и получил тут же в ответ: «К чёрту! Целую там».
В отель удалось пробраться без приключений, мой номер был рядом со служебной лестницей, которая вела к банкомату в коридоре на первом этаже, и я сделал вид, что направляюсь именно туда. Попав в свою комнату, я принял душ, с удовольствием растянулся на кровати и закрыл глаза, всего лишь на мгновение. Перезагрузился почти сразу, оделся, даже позволил себе легкий завтрак, сел в машину и пустился в обратный путь. Дело было сделано.
 
Приехав домой, я сразу включил ноут. Нужно было разобраться с Олегом. Я запомнил, как Дан сказал, что Липкин в помощниках у депутата. Я сомневался, что Семён Аркадьевич занимал какую-то официальную должность, но что Олег был думцем, и не из простых, было вполне возможно. Я открыл их сайт и пошёл по составу. Через пятнадцать минут я уже обнаружил его фотографию: заместитель председателя не очень заметного, но серьёзного профильного комитета. Только вот звали моего нового поклонника вовсе не Олегом, а Вадимом Сергеевичем. В каком-то смысле это было предсказуемо. Удивило, что он представлял не ЛДПР, а самое что ни на есть «Едро». Сведения о доходах впечатляли, но не возмущали, впрочем, официальная декларация не дорого (во всех смыслах) стоила. Я поискал, теперь уже прицельно, и выяснил, что до Охотного Ряда, в относительно либеральные времена, он работал в аппарате правительства. Это кое-что объясняло, Дума была отставкой.
Завершив свои изыскания, я принялся за труды: нужно было заканчивать с переводом документации, меня не торопили, всё равно я работал быстрее других, но хотелось разделаться, ну и деньги получить. Первые поставки ожидались уже через месяц, и Гаэтана настойчиво предупреждала, что ждёт меня на пусконаладке. Последние страницы я доделывал в спешке, потому что экзамен у Дана должен был вот-вот закончиться, а мне нужно было ещё вернуться в мой сон. 
Для верности, я проглотил две таблетки, и засыпая подумал, что будет, если я привыкну и снотворное перестанет действовать…
Но пока всё шло отлично. Я как раз успел ответить на требовательный звонок:
– Тимка! Я всё!
– Отл?
– Как догадался?
– Да можно было и не спрашивать. Конечно, отл. Ты же самый умный Ёжик, которого я знаю.
– А много ты ёжиков знаешь?
– Одного только.
– Вот это похвалил! В общем, я еду!
– Давай, я за тобой…
– Не дури, я через полчаса буду, я уже у метро.
Но я не мог удержаться, пошёл к остановке, чтобы встретить его там, хоть на десять минут дольше с ним побыть, пройтись по улице вместе. Когда он увидел меня, лицо вспыхнуло радостью, мы обнимались, подпрыгивали, обменивались шутливыми тычками, вели себя как дети просто, но мы и чувствовали себя так, беззаботно и счастливо.
Мы пришли домой, и сладко было понимать, что Дан тоже был здесь дома, и я кормил его праздничным обедом, котлетой по-киевски с картошкой фри и зелёным горошком, открыл бутылку «Совиньон Блан», южноафриканского, он пил всё так же мало, но к хорошему вину я его приучал понемножку.
– Ну, а ты что делал без меня?
Нужно было рассказать, и я заранее принял виноватый вид.
– Я к Сёме ездил.
– Почему к Сёме? Ну, как же так, Тимка? Зачем?
– Он позвонил и очень просил приехать, я сказал, что ты не сможешь, а он «приезжай один, это очень важно».
Дан был не дурак, и сразу всё понял.
– Ну что, опять? Опять ты за меня отдуваешься? Тимка, это же противно просто! Ну, зачем? Или тебе нравится это? 
– Ёжик, не пыхти. Не сердись. Ну, может, немножко и нравится. Мне интересно, на что я смогу его развести в итоге. Вдруг пригодится.
– Да на что пригодится? Чего нам не хватает? Так всё хорошо, Тимка, я не хочу, чтобы ты унижался…
– А кто унижается, Ёжик? Если кто и унижается, так это Сёма, да и то… А я никакого унижения не чувствую. Наоборот, если честно, я вроде как сам управляю этой историей. И всё идёт, как я задумал.
Дан насупился:
– И что ты задумал? Может, посвятишь?
– Пока нет, а потом обязательно, когда получится. Витюшка тебе привет передавал, кстати. Остальные тоже, но это ерунда, а вот Витюшке ты и правда нравишься.
– Ну, да… Он ничего, он забавный…
– И отдаётся ого-го как!
– А ты проверил…
– Проверил, Ёжик. Врать не буду. Вот такая я блядь.
– Ты не блядь. Это другой, просто какой-то параллельный мир.
Я потянулся к нему и поцеловал так нежно, как только мог. Я любил его, невозможно любил, и опять поразился, как мы оба понимаем, что эта невозможная любовь отделена от всего, что происходило и происходит с нами и сейчас, и прежде. Все мои сны, всё, что случается тут, переплетаясь, и «Кубик», и «Сунган-рус», и фисташковый терем, и даже «Клуб лузеров» – всё это было интересно, и увлекательно, и я выстраивал сюжет этих событий, но даже если Дан принимал в них участие, они всё равно развивались независимо и отвлечённо, и не могли отбросить даже лёгкую тень на нас двоих, стоявших рядом в другой, сияющей и недоступной вышине.
– Слушай, если я ёжик, то ты кто? – спросил Дан.
Мы уже перешли на диван, пили кофе, смотрели рок-двадцатку, голова Дана лежала у меня на плече. Я задумался. И в самом деле, кто я? Кто ему скажет? Зато я вспомнил:
– Наверное, я утёнок. «Знаменитый утёнок Тим». У меня… у отца в детстве была такая книжка, чудесная, с рисунками, про утёнка, храброго, весёлого, очень любознательного, там была мама-утка, и корова Роза и козёл Буль, и котёнок Черныш, его лучший друг, которого он спас от смерти... Всякие истории с ним постоянно случались… Да, утёнок Тим… Меня так дома и звали…
Но скоро перестали, а я стал больше похож на свинью.
– А про ёжика там было?
– Про ёжика там не было. Про ёжика – это наша с тобой история.
Дан приподнял голову, прищурился хитро:
– А давай, придумаем историю про то, как утёнок ёжика трахал.
– А не наоборот?
– Я люблю, когда ты меня трахаешь, – смущенно сказал Дан.
– Это потому что ты лентяй! Лежишь себе, посвистываешь… Я, между прочим, тоже балдею, как ты меня ебёшь!
Это было чистой правдой. Дан потрясающе меня ебал. Подходило только это слово, откровенное и однозначное. Его длинный член, чуть изогнутый, как сабля, находил то самое место, прикосновение к которому вызывало во мне всполохи сладкого озноба, и трудно было не кончать, а то, что приходилось себя мучительно сдерживать, ещё добавляло наслаждения.
Мы эту историю рассказали, дважды, с вариациями. Но потом Дан загрустил:
– Мне ехать нужно, наверное. Вот бы остаться тут... А ты хотел бы со мной жить? Ну, всегда?
– Это предложение руки и сердца?
– Рука, сердце? Да это всё и так давно твоё. Нет, правда.
– Конечно, хочу, Ёжик. Вот только как это устроить, не знаю. Надо тебе, всё же, нас с мамой и бабушкой познакомить.
– Надо… Но это жесть… Я ведь никого никогда не приводил. Ну, Саньчика они знают, и Макса, но это им понятно и не подозрительно. А тут такое…
– Погоди, но они же понимают, что ты гей.
– Не знаю. Честно, не знаю. Мы это не обсуждали, сам понимаешь. Тот школьный случай. Может, они думают, что всё прошло. Типа, переболел. А у меня до сих пор никого настоящего не было. Ты же первый. А ты? – вдруг заинтересовался он. – Ты любил кого-нибудь раньше? По-настоящему?
– Нет, Ёжик. Ты первый и последний.
– Точно?
– Точно, я бы заметил.
Я отвёз его в Измайлово, а на обратном пути задумался не на шутку. Правду я ему сказал? Конечно, ничего похожего я в жизни не испытывал, но всё же, всё же...
Была ведь давняя, глубоко спрятанная в памяти история, может быть, самая близкая к тому, что я сам считал любовью. 
 
Павлик. Впрочем, кроме меня, его так никто не называл. Все звали Пашкой, и ему это подходило. Я познакомился с ним через первую гей-газетку «Тема». Это было необычно и ново: обсуждать свои проблемы, видеть первые эротические картинки и читать объявления, которые сами по себе уже возбуждали: «Симпатичный парень 22 года, 172/58/16 познакомится с дружелюбным парнем для секса и/или длительных отношений». Занимались гей-движением тогда (как и сейчас, впрочем) в основном неудачники, малопригодные и для секса, и для отношений, страшненькие, но отчаянные. Я понимал, что полностью вписываюсь в эту категорию, хотя и считал себя интеллектуалом. Вышел на контакт с издателем, как ни странно, довольно привлекательным парнишкой с ужасным характером и политическими амбициями, начал понемножку сотрудничать, переводил статейки из иностранных журналов, что-то писал сам, опираясь на убогий личный опыт и неуёмную фантазию. Отделом писем там заправлял Игорёк, большой и круглый, почему-то совсем не подавленный своей неказистой внешностью. Был он оптимистом, что не мешало ему использовать «служебное положение» – самые перспективные объявления он придерживал для себя, называя это правом первой ночи. Но иногда и делился. Вот и Пашкин адрес он дал мне до публикации: «Симпатичный парень 22 года, 172/58/16...» Я засомневался. Дружелюбия у меня было в избытке, но парнем я себя всё же не решился бы назвать, за тридцать давно перевалило. «Это ничего не значит, ты напиши, я чувствую, что здесь может получиться», – сказал Игорёк, и я рискнул, обрисовав себя, не привирая, в конце концов, что мне было терять. И получил ответ, грамотный и приветливый. И с фотографией, крошечной, на пропуск. О, да, он был симпатичный, даже слишком. Он, правда, написал, что прислал маленькую фотку, чтобы не было заметно вставную челюсть и стеклянный глаз. Но я, вздрогнув, решил принять это за шутку. Письма были хорошие, но личный контакт как-то откладывался. И тут Игорёк вдруг пригласил меня на встречу «актива газеты». «То есть так-таки сплошного актива?» – спросил я. «Ну, не только, мы же за разнообразие!» Я поехал, из любопытства, куда-то в Чертаново, к чёрту на рога (Москва оставалась для меня Москвой лишь в пределах третьего кольца, которого, впрочем, тогда ещё не существовало). Веселье было уже в разгаре, потому что на полу у двери зазвенели задетые мной пустые бутылки. «Когда же они начали квасить?» – подумал я, проходя в комнату. Атмосфера была самой непринужденной: половина гостей была без рубашек, а другая и без штанов. Нет, это была не оргия, это были вполне милые, хотя и приправленные эротикой танцы и детские игры на раздевание. Среди веселившихся я тут же увидел своего симпатичного корреспондента. Судя по всему, проиграв в очередной раз, он, смеясь, стаскивал трусы. 
Ну, что сказать… Не верилось, что такие парни живут где-то среди нас. Широкоплечий, узкобёдрый, мускулистый, без единого волоска на теле (в те годы мальчики эпиляцию редко практиковали), он был как фотомодель из журнала. Ростом только не дотягивал, но в моих глазах и это было неоспоримым достоинством. Полюбовавшись на свой идеал, который только что затолкал в ванную двух совсем молоденьких пацанов, из числа проигравших, потому что тоже голеньких, я быстро и незаметно свалил. Было ясно, что мне нет места на этом празднике жизни. 
Но через пару дней вечером, поздно, он мне позвонил. Я только что снял тогда тесную квартирку на первом этаже панельной девятиэтажки, единственным достоинством которой было местоположение: пять минут пешком от «Спортивной». Но этот новый домашний телефон Пашке не успел ещё послать.
– А я у Игорька спросил. Ты не против?
Конечно, я был не против, и приготовился к светской беседе.
– Я тут недалеко от тебя. Удобно, если заскочу?
Я был не готов, совершенно не готов, но как отказать?
Через пять минут он позвонил в дверь. Одевался Пашка так себе, вещи у него были какие-то старомодные, приталенные рубашки с длинными воротниками, джинсы из совкового прошлого, и всё чуть-чуть маловато. Но как это всё на нем сидело – загляденье. 
– Я тортик принёс. Чаю попьём?
Тортик, вафельный, бедняцкий, но какая разница?
– А у тебя выпить найдётся?
Была бутылка коньяка, чуть початая, очень кстати. Пили, говорили в основном о газете, Пашка рассказывал об Игорьке, которого, оказывается, давно знал.
– Я его сам попросил тебе адрес дать. Мне показалось, что тебе сейчас одиноко…
Правильно показалось, но откуда, откуда он мог знать, и почему это его коснулось? Время шло к часу, и Пашка поднялся. 
– Я душ приму, ладно?
Я дал ему чистое полотенце. Я постелил чистые простыни на условно двуспальной тахте, и уже не удивился, когда из ванной Пашка вышел голый.
– Ты тоже сполоснись пойди.
Когда я нырнул под одеяло, свет в комнате был благоразумно потушен, только в окно светил близкий уличный фонарь. Пашка обнял меня:
– Целоваться будем?
Мы поцеловались. 
Он так мне нравился, что я не знал, что с ним делать. Я тёрся об него, как телок о забор, стараясь прижаться, ощутить все чудесные изгибы, выпуклости и впадинки его замечательного тела. Пашка хмыкнул:
– Может, сделаем всё по-взрослому?
Я оторопело глянул на него, не зная, как ответить. Он подождал, вздохнул и перевернул меня на живот…
Так начались наши «отношения». Определить их я не берусь. Павлик относился ко мне замечательно: ценил, заботился, помогал… А я оставался в полном недоумении, хотя внешне принимал всё как должное, но в глубине души знал, что мы не пара. Вместе мы не жили никогда, хотя он частенько приезжал и оставался на ночь, но это даже не подразумевало секс, он случался время от времени, но как-то зыбко, ему меня трахать не очень хотелось, это я понимал (и кто бы не понял?), он намекал, что у него с эрекцией проблемы, но мы оба знали, что это отговорка, когда я брал в рот, всё было в порядке. Член у него был вкусный. Да он весь был классный, но я стеснялся его трахать, боялся, вдруг нему неприятно, вдруг он только терпит меня. Он же был не мальчик по вызову, не игрушка, он был независимый, гордый, сильный, резкий иногда, и чуткий. А мне всегда было проще трахнуть того, кого я не очень уважал. И я капризничал, придирался, даже стал выискивать в нём недостатки, руки у него слишком большие, и не очень чистоплотный, и зубы никак не может привести в порядок… 
В вопросах денежных он был честен до щепетильности, и я не сомневался в нём абсолютно, дал ключи от моей квартиры и доверенность на машину, тогда это была «Нексия» узбекский сборки (помню рекламу очень двусмысленную: «Я не люблю китайцев. Я узбеков люблю!»). Во всём он был со мной честен, но далеко не во всём откровенен. Я никогда не был у него дома, он жил с дедом, мать умерла, а у отца была другая семья, они почти не общались. Всё это я вытягивал у него с трудом, он не то, что таил, но тяготился разговорами о себе, не хотел пускать. 
Временами он исчезал, предупредив, что его не будет день-другой. «Дела», говорил он, не вдаваясь в подробности. Я узнавал, что есть у него и другие знакомые моего возраста, и даже постарше, он с ними общался, чем-то помогал, и то, как спокойно и доброжелательно он вскользь иногда их упоминал, получалось, что я был, вероятно, очередным, но не единственным его благотворительным проектом.
Однажды, будучи в легкомысленном настроении, что при мне случалось не часто, после рюмки (а пил он многовато, честно говоря, и пьянел сильно, не очень красиво), он показал несколько фотографий, где он дурачился, переодеваясь в детскую одежду, в тесную маечку со слоником, которая далеко не доходила до пупка, в шортики, из которых вываливались половинки попы, в трогательные микроскопические трусики, не способные удержать его тяжёлую мошонку. Последней была картинка, где он лежал ничком, выгнувшись, высоко подняв задницу, из которой торчала на длинном толстом стебле наглая калла. Фотографии были бесстыдные, но Пашкина непосредственность смягчала их откровенную порнографичность.
– Это кто же снимал?
– Да так, один знакомый. Мы с ним изводили мою растительность, ну и баловались… ты его не знаешь. 
Конечно, я не знал. Я посмеялся, похвалил фотки, но внутри всё заледенело. Почему не я? Почему не со мной Павлик избавлялся от волосков на своём чудесном теле, разве я бы не делал это любовно и с радостью? Почему не я фотографировал его, а у меня бы получилось уж конечно лучше и с бльшим вкусом, и с бльшей нежностью… Почему не я устраивал ему лёгкие незамысловатые праздники? Почему я всё усложнял, почему стеснялся простоты, в которой Пашке было удобно и привольно?
Я скоро заметил, что ему самому нравились совсем молодые парнишки, он с ними легко сходился, подыгрывал умело, ему бы вожатым в пионерлагере работать, и тянуло его к ним сильно. Подозреваю, что его пристрастия простирались ниже возраста согласия, но закон он вроде не нарушал. Была у него компания где-то, вне нашей совместной жизни, там тусовался молодняк, и оттуда он иногда подхватывал мальчонку посимпатичнее. Я ревновал, бесился, обливал презрением, но больше всего – завидовал. А он хмурился, морщился, но молчал. 
Когда его потрахушки перерастали в увлечения, он нас знакомил, пробуя наладить что-то общее. Один, Федя, особенно оказался хорош, невысокий, худенький, светленький, выглядел лет на шестнадцать, не больше. Я как-то вернулся с работы (вовремя, не посреди дня) и застал их в квартире, пили вино на кухне, Федя (я его тут же, конечно, про себя стал звать Педей) был одет, а Павлик в одних трусах, не скрываясь, чтобы было понятно, что они уже трахались. Скандалить я не умел, да и из-за чего, собственно? Сел с ними, разговор ни о чём, но я не мог не заметить настороженный, цепкий взрослый Федин взгляд, себе на уме был мальчик и явно прикидывал разные возможности. Но Пашке он очень нравился, обхаживал его как невесту… 
– Федька останется на ночь, ему негде сегодня…
Он никогда ведь не спрашивал, только утверждал, хотя интонация и была слегка вопросительная. 
Застелив нашу тахту, Пашка уложил мальчика в середину и сказал просто:
– Ты присоединяйся, Федька не против, я тоже.
Но я не мог, пересидел на кухне, пока они кувыркались, курил в окно, и потом, когда все стихло, прилег с краю, дремал кое-как до утра. Они ушли вместе, что было ещё одним уколом, а перед тем Пашка заметил хмуро:
– Ну и зря ты так. Правда, получил бы удовольствие…
И ведь он был прав! Получил бы! Что же мешало-то? Хотел его только для себя, чтобы не делиться, а что мог предложить взамен? И чего мне не хватало? Он замечательный был. Никогда мне не отказывал, отзывался на редкую мою ласку, а я строил из себя снежную королеву, надменно бровь поднимал. 
В любви я признавался легко. Слово «люблю» срывалось с языка каждый раз, когда я чувствовал от другого хоть малую симпатию и чуть-чуть нежности. Первый раз я говорил «люблю», убеждая себя. Потом, долго, убеждая другого. Потом некоторое время снова себя. И каждый раз это было не совсем честно. Слова «не люблю» гораздо более правдивые. 
Но когда я действительно полюбил, то – удивительное дело! – изо всех сил скрывал свою влюблённость. Скрывал, как мне хочется с ним секса, как нравится его тело, как я боюсь его потерять. Я страшился больше всего показать свою зависимость, потому что думал, что это делает меня слабым, уязвимым, даёт надо мной власть. И эта мнимая моя гордость и холодность била по нашим отношениям, убивала их гораздо скорее, потому что зависимым и слабым я всё равно уже был, хоть и старался это не показать…
Как-то раз Павлик сообщил, что не сможет приехать, потому что у его очередного мальчонки (Митей звали, совсем молочный был, но крупноват на мой вкус), день рождения, семнадцатый, а у него никого нет в городе, и он хочет с ним отпраздновать. Я спросил, где они будут, и Павлик сказал, не знаю ещё, придумаем что-нибудь. И я вдруг предложил свою квартиру, какая уж теперь разница. Я тогда снимал уже двухкомнатную с большой проходной, места было много. Павлик удивился, обрадовался, а я купил всякой снеди, спиртного, и даже подарок, набор трусов, недельку. Они приехали, и я усердно изображал дружелюбие, выпили как следует, и я даже не слишком горевал, постелив им на тахте в большой комнате. Сам ушёл в свою светёлку, где кровать была тоже широкой, мы там с Павликом обычно спали, если вместе. И вот к моему удивлению, Павлик довольно скоро пришёл ко мне и улегся рядом. Я не спал, но притворился, потому что не понимал, с чего бы это. Вроде радоваться надо было, но ведь он только что Митю поимел (и, судя по звукам, даже дважды), и я чувствовал себя оскорбленным и уязвлённым. Я так и не уснул толком, а под утро, когда рассвело, стал разглядывать Павлика, одеяло сползло, а он лежал на боку, как всегда голенький, вот уж он себя совсем не стеснялся, и я стал тихонько дрочить, такой он был восхитительный, всё мне в нём нравилось теперь, даже прыщик тёмный на заднице, я бы его укусил и высосал, честное слово, и я кончил, не удержав стон, себе на живот, и растёр, чтобы не вставать, и ещё полежать с ним рядом…
А уже через полгода, когда мы снова выясняли отношения, всё более тоскливо и глупо, он меня ошарашил. Он отлично запомнил тот случай, и его оскорбило и обидело, что он пришёл тогда ко мне, как бы извиниться и поблагодарить, а я его игнорировал, и дрочил, не пойми на что, когда он лежал рядом, готовый, и ждал… Я был так растерян, и так жалел, что ничего не понял тогда, но всё равно не смог объяснить, не решился сказать ту самую, главную правду.
Я не мог ему соответствовать, и не хотел признавать, что мне так нравилось его тело, что я всегда хотел раздеть его, хотел прикасаться и наслаждаться им. И я убеждал себя, что это принижало и оскорбляло высокие чувства, ведь секс – лишь приложение к настоящим отношениям, а они определяются родством душ, взаимоуважением, общностью интересов, доверием и верностью. В общем, обычная лицемерная высоколобая чушь, которой должны утешать себя те, кто лишён физической привлекательности. А мне просто было стыдно хотеть его, потому что я стеснялся себя, и мучился, и комплексовал, что не нравлюсь.
Лучше сожалеть о том, что сделал, чем горевать о не совершённом. Нужно доверять тем, кто тебе близок. Нужно говорить с ними. Почему мы не могли произнести простые слова, которые бы всё разъяснили? Почему ждали, что другой поймёт сам, что догадается? И ведь всё равно слова прорывались потом, когда терпеть становилось невозможно, когда всё срывалось в тартарары? И слова тогда звучали другие, злые, лишние, неверные, и уже ничего было не исправить, не изменить. 
А ведь могло, могло быть всё по-другому. Я запомнил навсегда, один раз это было, отец недавно умер, в нашей старой квартире затеяли ремонт, и я туда переселился на лето, присматривать, а все остальные жили на даче. Павлик мне помогал, и тоже иногда ночевал. И вот, утро, солнце наяривает в открытые окна, занавесок нет, на полу матрас, мы проснулись, и Павлик ленивый, загорелый везде, он ездил на голый пляж в Серебряном Бору, потянулся, выгнулся всем телом, и я так его захотел, схватил в охапку, облизал, а потом поднял на колени и вошёл сзади, а руками обхватил грудь, соски у него торчат, и член стоит, аж звенит… Чуть сознание не потеряли, оба, когда кончили почти в один миг. 
Потом, сильно потом, когда Пашка всерьёз запал на действительно хорошего мальчика, интеллигентного, умненького, даже доброго, и они затеяли какую-то типа семью, когда мы стали общаться всё реже, и разошлись незаметно, тогда только я стал понимать, чего, собственно, Пашка ждал от меня, чего хотел. Он хотел быть мальчиком – для меня. Он хотел, чтобы я любовался им и ласкал его, чтобы я любил и трахал его, как он сам любил и трахал своих малолеток. Он не хотел взрослеть, и я был его шансом оставаться всегда желанным и молодым – в моих глазах. Есть такая легенда, будто бог создал человека, чтобы было кому восхититься совершенством мира и его красотой. Красоте нужно, чтобы её ценили, чтобы ей восторгались. Красота существует, только когда ею любуются. А юность?
 И ведь мне было так просто дать ему это, без всяких усилий, ведь и я хотел того же, но не признавался, считал это унизительным и недостойным… А если бы мы поговорили, открылись, всё могло быть иначе, долго, свободно, и мальчики бы у Пашки были, и я не ревновал бы, а радовался за него, и принимал их. А у меня была бы надежная, крепкая опора, и прекрасный, желанный, верный любовник и друг…
 Почему-то я подумал о Витюшке. Он не был на него похож, конечно, разве что этой манерой задавать вопрос, не ожидая ответа. Но я знал, что он бы очень, очень Павлику понравился.
Витюшку было немного жаль, он заслуживал большего, чем быть на потрахушках у Липкина, но в сущности, это был его выбор, и я надеялся, что он справится. 
А вот что с Пашкой теперь, я совсем не знал. Ему уже за пятьдесят… И я подумал, что было бы хорошо с ним встретиться. Ну, не старому Тимычу, конечно, зачем ему такой, но вдруг Тимка его смог бы порадовать… 
 Вернувшись в Останкино, я стал соображать, с какой стороны мог бы до него дотянуться. Когда мы перестали общаться, мобильники только-только начали появляться, так что телефона я его не знал. Общих знакомых у нас почти не было. Но я вспомнил одного, Володю, Пашка как-то приехал с ним ко мне на дачу (я иногда ещё проводил там часть отпуска, если получалось не в летние месяцы), было ему тогда за тридцать, подозреваю, объединяли их с Пашкой общие пристрастия, он был дружелюбный, но закрытый, разговорчивый, но только на самые общие темы, мы провели пару-тройку дней, гуляли в осеннем лесу, смотрели сериал «Queer As Folks», который Володя привёз на дисках, с ужасным переводом, и я всё время пытался поправлять самые явные ошибки. Но всё равно это был взрыв мозга, впервые так откровенно, обстоятельно и с такой симпатией рассказывалось о жизни геев, хоть и не здесь. Володя как раз и занимался продажей тематического кино, пилил диски и рассылал. Именно поэтому я с ним стал общаться, по электронке, но когда у него появился сотовый, он мне сообщил номер. Это было давно, но на старой симке номер мог сохраниться. Я покопался в коробке со сдохшими телефонами, которые, конечно, давно нужно было выбросить, и в самом деле отыскал карточку из тех лет. Удивительно, но и номер оказался живой.
Володя удивился позднему звонку, но был рад.
– Надо же, неужели кто-то меня ещё помнит? Из того времени…
– Да отличное было время, столько надежд…
– Несбывшихся…
– Ну, а какие ещё бывают…
После обмена малозначащими фразами (как ты? что ты?), естественным был и вопрос про Пашку.
– Ой, я давно о нём ничего не знаю, стыдно сказать, но мы потеряли с ним связь, после того ужаса.
– Какого ужаса?
– А ты не знал? Да... Он же сидел, Пашка. 
И он рассказал. Кто-то стукнул про шумные сборища молодняка, наверное, соседи, а может, и кто-то из своих. Нагрянула полиция, и хотя, к счастью, малолеток в тот раз не застали, всех задержали, допросили, провели обыски, и у Пашки дома на компе нашли фотографии. Больше ничего ему вменить не смогли, но за изготовление и хранение «детской порнографии» впаяли пять лет.
Это было страшно. Я не мог представить, каково ему было, да и кто бы смог? И опять стал спрашивать себя: сумел бы помочь, уберечь – если бы был рядом. 
Никаких Пашкиных координат у Володи не было, но я был полон решимости, начал с простого, погуглил, и в самом деле получил ссылку на ТСЖ, недавно ликвидированного, где Павел Алексеевич Рожков был одним из учредителей. Нашёлся там и адрес указанного товарищества, и это был, я глазам своим не верил, тот самый дом, куда Пашка переехал после смерти дедушки. Он тогда продал их квартиру, большую, в новом доме на окраине, и купил крохотную, но поближе к центру, в Черёмушках. Денежную разницу он хотел вложить в дело, но дело как-то не пошло, и деньги растаяли. Я тогда с ним уже не часто общался, но его жильё успел поглядеть и огорчиться тесноте и неустроенности. Мне трудно было представить, что он до сих пор там ютился, но это можно будет проверить…
 
Я отправил Виталию законченный перевод. Мы теперь почти не встречались и даже не перезванивались, вроде нужды не было. Но тут он позвонил, а я побоялся ответить, голос мог меня выдать. Пришлось отправить смс, не могу, мол, сейчас говорить, работаю на озвучке. Вообще, мне было уже пора переставить вторую симку в смартфон, чтобы использовать с Даном, по крайней мере, WhatsApp или новый Telegram. Я уже знал, чего нужно избегать и от чего отказываться в этой двойной жизни, но что вполне допустимо и удобно. В своей старой шкуре я всё ещё побаивался осложнений, и подозревал, что лёгкость, с какой Тимка относился к ситуации, обманчива и опасна, но всё складывалось так удачно и счастливо, что волноваться просто не было времени. Виталий в результате прислал мне письмо на почту – за перевод они должны заплатить по договору, всё-таки там была приличная сумма, и у них тоже действуют свои бухгалтерские правила. Можно было заключить договор с Тимуром Тимофеевичем, но это грозило осложнениями: из-за дополнительного дохода меня лишат доплаты к пенсии. И тогда я подумал, как было бы замечательно оформить всё на имя Дана. И когда мы встретились, я попросил у него паспорт и данные для банковского перевода. Он удивился, конечно.
– А паспорт зачем? Думаешь, я себя за другого выдаю?
– Нет, это я себя за другого выдаю. Я тебе не говорил, но ведь у меня российского паспорта нет. И регистрации нет. Я вообще здесь нелегально. Отец старается, но пока всё затянулось, с гражданством, да я и не уверен ещё, что это надо. А ты бы мне помог. Или не хочешь?
– Помочь тебе? Очень хочу!
– Ну вот, я тебя за себя на работу оформлю, и тебе деньги буду приходить.
– А если я тебе их не отдам? – засмеялся он.
– А я и не попрошу. Это будет наш семейный бюджет.
Идея семейного бюджета понравилась Дану чрезвычайно, я знал, что он давно порывается как-то связать наши судьбы в одну, и это было прекрасным началом.
И тут у Дана зазвонил телефон. Он ответил, не глядя, всё ещё улыбаясь.
– Да? Это я… Да… – Улыбка угасла, и бровь удивленно взлетела. – Что-то случилось? Нет, он здесь... Сейчас.
Он протянул мне мобильник.
– Это тебя, – сказал растерянно.
Я уже догадался, кто.
– Привет! Ты что на звонки не отвечаешь?
– Привет. У меня неизвестные номера блокируются.
– Ну, ещё бы… Мне с тобой увидеться нужно.
– Понял.
– Понял? Понял он… Чего ты понял? – он злился, на себя злился. – Ну так что? Приедешь?
– Приеду.
– Я не хочу за тобой Сергея посылать, ни к чему это.
– Не надо, я сам.
– Завтра сможешь? В пять.
Я посмотрел на Дана, который, насупившись, прислушивался к каждому слову.
– Смогу.
Мы помолчали.
– Ты уж этот номер забей себе. Я адрес пришлю.
– Ладно.
– Ну, пока.
– Пока.
Я вернул Дану телефон и вздохнул. Нужно было объяснять.
– Ты прости, что он тебя дёрнул. Это босс Липкина, я с ним в пятницу познакомился.
– Он что, трахал тебя?
– Нет, – это было честно, но не до конца, и поэтому я добавил: – Пока нет.
Дан скривился, отвёл глаза.
– А надо?
Я пожал плечами.
– Наверное, понадобится.
– Для тебя или для меня?
– Для нас обоих.
Дан вскочил, пробежал по комнате и вернулся.
– Значит, ты ради меня на это пойдёшь. Опять? А я даже не знаю, могу я так, или нет. Ну, что мне грозит? Армия? Ну, не снимут мне диагноз уже. Что он, мстить мне будет? Кто я ему? Да пусть он тогда меня ебёт! Почему ты должен?
Я обнял его, ощутил сопротивление, но обнял только крепче, дождался, когда Дан расслабится, прижмётся, как всегда.
– Ёжик, я ведь говорил, мне это ничего не стит, и не значит ничего. А вот тебе нельзя. Просто никак. И не смей. Ты уже заплатил, слишком заплатил. Всё, хватит.
Он смотрел на меня с мукой и нежностью. И я сказал:
– Да, ты правильно понимаешь, я тебя люблю. Ужасно люблю. И не надо ничего объяснять. Ты жизнь моя, Ёжик, вся моя жизнь – здесь и сейчас. А там игра. Простая, в общем-то, понятная. И мне нравится выигрывать.
– А ты выиграешь?
– Обязательно! И много.
 
Ехать мне предстояло в Крылатское, по третьему кольцу, потом по Звенигородскому шоссе, в общем, не ближний свет, и я чертыхался, перетекая из одного затора в другой, и опоздал слегка, трудно было рассчитать время по незнакомому пути. Дом был новый, дорогой, монолит под тридцать этажей, и ждали меня на двадцать втором. Я кивнул консьержу, но он, скользнув взглядом, ничего не спросил, видимо в контингент я вписывался. Вадим открыл дверь, нервничал, но, когда я вошёл, отступил на шаг, присматриваясь, словно проверяя, этого ли он хотел. По тому, как сошлись брови, как скривился горько рот, я понял, что реальность была ему ещё невыносимее.
– Ну, привет. Спасибо, что пришёл. Долго было добираться?
– Да, прости, что опоздал. Я не люблю опаздывать, но тут никак не получилось, район незнакомый. Да ещё и не знал, где тут стоянка…
– В смысле? Ты что, на машине, что ли?
– Ну да, а что? Надо было пешком? – Я осмотрелся. Квартира была элегантной и нежилой. – Это что же, твоя гарсоньерка?
– Что?
– Ну, гарсоньерка, для свиданий… Тут даже двойной смысл получается: место для мальчика, куда приводят мальчиков…
– Я знаю, что такое гарсоньерка! А ты-то откуда? Да кто ты такой, а? – Вадим просто кипел от негодования. – Откуда ты свалился на мою голову? Бред…
– Ну, подожди, подожди, что ты бушуешь?
Я даже не заметил, как перешёл на «ты», и он тоже, и его злость делала нас ещё ближе. Я взял его за руку.
– Дима, давай, сядь.
Он вдруг утих. 
– Меня так только мать зовёт. Вычислил, значит? Не простой ты. А ведь Сергей меня предупреждал, чтобы я с тобой не вязался…
– Дима, я тебя не вычислял, это же не расчёт, ты хотел про меня узнать, и я хотел…
– Да я про тебя ничего не узнал, блядь! Прости… вырвалось. Ничего не узнал. Телефон не твой, не на твоё имя. Да я даже как зовут тебя не знаю!
– Меня Тимофей зовут. Тимофей Галанской. Двадцать три года. Жил далеко отсюда, приехал недавно. Телефон от отца, и машина его, и живу у него, могу адрес сказать.
– Ладно, – он обмяк как-то, и от этого стал моложе и беззащитнее. – Это не важно, на самом деле.
– А что важно?
– А важно то, что ты засел у меня… Вот здесь, и здесь ещё – он постучал по лбу, а потом по груди. – А мне это надо?
– А что тебе надо?
– Выебать тебя надо!
– Так в чём дело? – Я встал и стал раздеваться. – Я готов, даже жопу помыл.
Вадим рычал, как болид на старте, а потом рванул с себя рубаху, переступил через брюки и набросился, повалил на кровать, облапил, кусал в шею, нащупывая проход между ягодиц.
– Дим, да ты зверюга просто, тормози, тормози, ну зачем так-то?
Он всхлипнул, стал осматриваться:
– Да, да, прости, вот, давай, смазка и резинка... – Он вспыхнул снова: – Надень мне! Надень!
Я раскатал осторожно презерватив по его пульсирующему пенису, налитому, тёмному, смазал нас обоих, лёг на спину, разведя колени. И он вошёл. Он нависал надо мной, крупный, тяжёлый, я просто видел, как желание распирало его, и его соски, которые я еще тогда, в бассейне заметил, торчали вниз чуть не на сантиметр, и я взялся за них пальцами, скрутил, он заорал, не от боли, от наслаждения, он орал и вбивал в меня свой член, и глаз не закрывал, просто выжигал меня взглядом, а потом кончал, и кончал, и кончал, извергая свою страсть, свою злость, свою боль. 
Ну, и за мной не заржавело, брызнул, как всегда, от пупка до шеи, удивил мужика.
Он быстро пришёл в себя, привык к самоконтролю.
– Красиво!
Он провёл ладонью мне по животу, то ли растирая сперму, то ли лаская. Приподнял за плечи, сильный он был, а я лёгкий, вгляделся в лицо, поцеловал, наконец, и уже не мог остановиться, целовал снова и снова, губы, глаза, шею и снова в рот, глубоко залезая языком. 
Потом встал, натянул трусы, нашёл свои сигареты, закурил, протянул мне, но я покачал головой.
– Не противно тебе? – спросил.
– Нет, Дима, я же говорил, что делаю только то, что хочу сам.
– И меня хочешь?
– А разве были сомнения?
– А как же парень твой, Данила этот?
Я помолчал. Тут нельзя было оставлять неясностей.
– А вот это только моё, Дима. Только наше с ним. Я ему не вру. Он всё знает. И говорить об этом нет нужды.
– Ладно… Необычный ты. Яркий. – Он снова поморщился, словно от досады. – Как с этим теперь, не знаю…
– Не решай сейчас, как. Подожди. Вдруг само пройдёт? Тебе хотелось, и мне. Получилось неплохо. Может, больше и не нужно будет.
– Ну-ну… – Он докурил, загасил сигарету. – Водички не хочешь?
– Я бы в ванную сначала.
– Да-да, извини, конечно.
Когда я вышел, на столе стояли две чашки с кофе, стаканы с минералкой. Вадим был уже одет, оделся и я. Мы присели, прихлёбывая, молчали, начинать новый разговор не хотелось. Вадим посмотрел на часы, лежавшие рядом. Швейцарские «Tissot», довольно скромные, тысяч за шестьдесят, чтобы в глаза не бросались, для таких вот свиданий.
– Нравится? – спросил Вадим. – Хочешь, возьми.
– Ну зачем же… – Я усмехнулся. – Я часы не ношу. И покупать меня не надо. Я понимаю, что тебе так проще, но я облегчать тебе жизнь не собираюсь. Пусть жизнь будет сложной.
– Пусть... Пора уже, – сказал Вадим. – Ты иди, а я следом. Прости, что не вместе, меня тут знают. Сам понимаешь.
– Понимаю, нет проблем. Спасибо. Нет, правда, секс был потрясающий.
Он поглядел исподлобья. 
– Ну, иди. – Он запнулся, но всё же не удержался спросить: – Придёшь ещё, если позову?
– Приду. Только звони заранее, я, вообще-то, тоже занят бываю.
Это было совершенно честно. Я давно не был так занят, носился по городу, проклиная московские пробки и пытаясь нащупать более удобные маршруты. В конце концов, часто днём вообще предпочитал пользоваться метро или такси, так было проще прикинуть время, чтобы всюду успеть. Роман Кимович всё чаще подкидывал тексты, потому что я стал работать быстрее всех, и молодых, и опытных. Своим чередом шла озвучка, Алёна от меня не отставала, ей было удобно использовать мою универсальность, я и перевод мог сделать с листа, и прочитать хоть с какого языка, к счастью, Котька тоже сдавал сессию, и мы с ним реже пересекались, хотя, когда получалось, я его старался не обижать. Конечно, страсти улеглись, и мы относились друг к другу дружески, с лёгким перепихоном. Были ещё и репетиции с Максом, вот это беспокоило осложнениями, его смутное волнение заставляло скрипку петь, он и в самом деле был талантлив, но томные взгляды, которыми он меня одаривал, смущали.
Мы стали хорошо понимать друг друга – в музыке. Я старался, а он отзывался на то, как я вёл свою партию, подчёркивая голос его скрипки. И это нас связало гораздо с сильнее, чем тот неуклюжий секс в ванной. Он часто вглядывался в меня сбоку, думая, что я не замечу, и в глазах его было недоумение. Он считал себя, наверное, тоньше и умнее Дана, и думал, что по всем статьям подходит мне гораздо больше, и обижался, почему у него нет шансов. Однажды мы закончили репетицию пораньше, он сказал, что ему нужно заехать к своему старому учителю, поздравить того с днём рождения. Я сказал, ладно, но он помялся а потом спросил, не смогу ли я поехать с ним вместе.
– Он совсем старенький уже, я у него начинал, а потом он из школы ушёл, там некрасивая история была, кто-то из родителей заподозрил, что он их сыночка трогал. Враньё полное, никого он не трогал, конечно, руку только ставил. Но к мальчикам он, правда, ласково относился. На это не обращали внимания особенно. Ну, а тут попросили вон… А я к нему ходил ещё домой, занимался. Он одинокий очень теперь. 
Я согласился, интересно стало узнать Макса с другой стороны.
Учитель жил в старой коммунальной квартире у Покровских ворот, и когда мы подошли к филёнчатой двери с закрашенными кнопками многих звонков, я удивился, думал, что уже не осталось таких в Москве. 
Макс потянулся звонить, но вдруг замер.
Из-за двери доносились звуки скрипки. Странные звуки, неуверенные, какие-то тусклые. И вдруг прозвучала музыкальная фраза, певучая, чистая, ясная. Но одна. И опять смычок ослабел, мелодия поникла и прервалась. Макс печально покачал головой:
– Совсем сдал. Руки дрожат. А играл блестяще! Подождём чуть-чуть, чтобы он не понял, что мы слышали... 
Мы постояли на площадке минуты две, молча, а я совсем иначе взглянул на Макса, проникся.
Потом Макс позвонил, за дверью послышались тяжёлые шаркающие шаги и настороженный вопрос:
– Кто?
– Здравствуйте, Виктор Христофорович! Это Максим.
Дверь распахнулась.
– Максимушка, милый мой, заходи!
Мы прошли в коридор, а оттуда в комнату, большую, плотно заставленную старой громоздкой мебелью, в середине стоял круглый стол, покрытый тяжёлой бархатной скатертью с кистями, у стены рядом с диваном – древнее пианино, украшенное затейливой резьбой. 
– Виктор Христофорович, с днём рождения! Вот это мама вам просила передать, испекла для вас специально, с персиками.
– Спасибо, милый, и маму от меня поблагодари. А кто твой юный спутник?
– Это Тимофей.
– Музыкант, надеюсь?
– Не совсем. Вернее, совсем нет, – сказал я. – Здравствуйте, Виктор Христофорович.
– Неправда, не прибедняйся. – Макс усмехнулся. – Это он меня заставил снова скрипку взять. Решили даже сыграть вместе.
– Милые вы мои! Покажете? Обязательно! Но я вас чаем-то напою…
Он включил чайник, стоявший на широком подоконнике с облупившейся краской, неуверенной рукой стал доставать из серванта чашки, и я подскочил, чтобы помочь.
– Ничего, ничего, я ещё справляюсь, спасибо, милый.
Макс выложил пирог на блюдо, а старик неровно разрезал его на большие куски. Он и сам весь был какой-то неровный, бугроватый, очень полный, но его полнота была жидкой, перекатывалась под одеждой, и казалось, что, скопившись с одной стороны, она может опрокинуть его на бок. Мы выпили по чашке чая, заваренного из пакетиков, и Макс привычно вспоминал школьные годы, устоявшиеся, много раз рассказанные истории. Потом старик дал Максу свою скрипку и упросил нас сыграть, я стеснялся, но получилось приемлемо, пианино звучало достойно, хотя клавиши слегка болтались. А Макс вот был действительно хорош. 
– Зря, зря ты бросил, Максимушка.
Макс заскучал, отвернулся, а потом сказал горько:
– Первым не стал бы, а десятым с конца не хочу.
– Разве это важно? Первых мало… Конечно, музыка без нас проживёт. А вот как ты без неё?
Мы посидели ещё минут пятнадцать, стали прощаться. Старик нас не удерживал, с трудом встал, чтобы проводить, улыбнулся на прощание, совсем слабо.
Я хотел отвезти Макса домой, у него настроение было неважное, и я подумал, может быть, зайти, отвлечь доступным мне способом, но он отказался, попросил подбросить до метро, поблагодарил «за моральную поддержку», и в его взгляде я впервые прочитал только дружеское расположение и никаких задних мыслей. А я никак не мог забыть стонущий звук старой скрипки, которая когда-то умела петь.
Мы назначили концерт на последнюю субботу июня, к тому времени сессия у ребят заканчивалась, если, конечно, никто ничего не завалит. А в июле Дану предстояла месячная полевая практика на полигоне под Чеховым, их увозили туда с понедельника по пятницу, и мы заранее грустили из-за грядущих недельных разлук.
Всё это становилось сложно согласовывать, мои переходы, работу – и Дана, любимого родного Ёжика, у меня голова шла кругом, потому что я хотел быть с ним неразлучно, и он хотел того же, а приходилось делиться. Но я убеждал себя (и его), что это временно, и что мы сумеем что-то придумать. 
 
Вадим позвонил через два дня.
– Привет, – он наверняка готовился к разговору, но замялся, не мог начать. – Ты как?
– Нормально. А ты? Стало лучше?
– Не стало. Стало хуже. Завтра можешь? Утром.
– Утром это во сколько?
– В десять. У меня окно.
– У тебя три. «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро...»
– Ну, так что, можешь?
– Ты хоть представляешь, как мне к тебе ехать, из Останкино, в это время?
– Не хочешь, так и скажи, не тяни за муди.
– А это мысль… Ладно, жди.
Он сразу отключился, словно боялся сказать ещё что-то, плохое или хорошее.
В Крылатское я смог приехать заранее, ждал на детской площадке во дворе и видел, как без семи десять Вадим зашёл в подъезд. Дал ему три минуты, чтобы подняться, нажал кнопочку домофона, назвался, на всякий случай, но Вадим не ответил ничего, просто открыл замок. Пока лифт вёз меня на двадцать второй этаж, он уже успел снять пиджак и рубашку (кому-то в прошлый раз зашивать пришлось, а может он её выкинул просто), и с порога прижал к стенке.
– Как же я хочу тебя, гадёныш…
В этот раз он хотя бы не рычал, но измочалил меня совершенно, с утра энергии было, хоть отбавляй. И опять я ловил себя на том, что отдаюсь с охотой, и напор его мне нравится. Справедливости ради, ничего садистского в нём не было, боль он мне причинять не хотел, просто сдерживаться не мог. Потом душ, кофе, сигарета, я тоже закурил, как-то в стиле встречи это получилось, и молчать было удобнее, а разговор опять не завязался. Прощаясь, поцеловал хмуро.
– Ну, ещё раз позовёшь? – спросил я. – Или наигрался?
– А то сам не знаешь… Иди уже, сил нет глядеть на тебя...
 
Сестра позвонила в неурочное время, днём:
– Здравствуй! Как дела? Как ты себя чувствуешь?
– Всё в порядке, а у вас как?
– У нас… Обычно. Я что-то волноваться начала, два раза тебе звонила, а ты не отвечал.
– Когда? А почему я не слышал? Странно. Наверное, что-то с телефоном. Я не обратил внимания, а то бы перезвонил… Нет, правда, всё хорошо, просто неожиданно много работы набралось, и отказываться не хочу, а то потом не предложат.
– А может, не стит уже так много работать? Отдыхай. Что ты на себя наваливаешь?
– Кто бы говорил! А сама?
– Ну, я помоложе, всё-таки. И работа у меня размеренная, и я не напрягаюсь, мне дома дел хватает. 
– Ну, а у меня, сама знаешь, дома тишь да гладь.
Я улыбнулся, так это было далеко от правды, и покров тайны, окружавший теперь мою жизнь, сам по себе был полон очарования. Но нужно было признаться: я стал невнимателен, и звонки сестры пропустил в самом деле, даже не проверял, всё, что было связано со старым мной казалось не значимым и не важным. Всё это стало сном, вспоминая который лишь пожимаешь плечами – мало ли что приснится… А жизнью, невероятной, наполненной и прекрасной, было время, когда я превращался в Тимку. Мне нужно было решить две задачи, обе непростые, хотя и по-разному. Мне нужно было познакомиться с родными Дана и мне нужно было нейтрализовать Липкина.
Первое не во всём от меня зависело, я потихоньку внушал Дану, что это нужно сделать, и что в этом нет ничего страшного. Нашу с ним связь… Нет, не так, нашу любовь они должны понять и принять. Мне это было не столь важно, а ему – очень, он был с ними крепко связан, он был зависим, и это мешало ему взрослеть. Мне он нравился мальчишкой, но не от мальчишества он должен был избавиться, а от опеки и контроля, он должен был почувствовать себя свободным. Я знал, что даже их осуждение будет давить меньше, чем неопределённость. Но он знакомство откладывал, и я не хотел его вынуждать.
А вот с Липкиным я мог разобраться самостоятельно. Я сам предложил Дану напроситься к нему на денёк. Он разволновался ужасно:
– Он что, опять тебя с кем-то хочет свести? Тимка, ну, хватит уже, кем он тебя считает вообще?
– Ёжик, ничего такого! Я поэтому и предлагаю вместе съездить, чтобы ты не волновался. У меня к нему небольшой разговор есть, может быть, он сможет помочь с моими документами…
Это было не совсем правдой, хотя я имел в виду с такой просьбой к Сёме обратиться. Но Дана мой ответ успокоил и воодушевил:
– Тогда конечно! Точно, он сможет помочь, у него связи всюду! Давай, я ему позвоню!
Я его не собирался об этом просить, но так было даже лучше и не вызовет никаких вопросов.
– Позвони! И поедем, смотри, какая погода, погуляем, подышим, и Витюшка будет счастлив.
– Ой… А он, наверное, опять захочет…
– А ты что, против? Тебе же понравилось.
– Ну…
– Да не ну, а понравилось! Что ты мнёшься? Хорошо же было, признавайся!
– Ну, хорошо, хорошо!
Липкин удивился, конечно, но не возражал, и в субботу к вечеру мы отправились в Абрамцево.
 
– Ну, прилетели голубки! – сказал он, встречая нас. – Неужели вам потрахаться негде, бедные?
Васечка нам искренне радовался, и даже Лёва, который постепенно осваивался, улыбнулся приветливо. А Витюшка просто верещал от восторга, предвкушая веселье и ночные забавы. Я вручил Липкину бутылку двенадцатилетнего «Макаллана» («А то мы всё время к вам с пустыми руками, неловко даже...»), получил в ответ укоризны, но я видел, что он доволен – не столько бутылкой виски, впрочем, прекрасного, а отношением.
Нас ждал простой обильный ужин («Мы сегодня по-домашнему, все свои»), поваляшки перед телевизором, в обнимку с «Алладином», новым фильмом Гая Ричи, а потом я спросил:
– Васечка, а нельзя нам в сауну?
– Конечно, Тимочка, я уже включил, на всякий случай, наверное, как раз нагрелась.
– Пойдите, расслабьтесь, – сказал Липкин. – Без взрослых. Ну, может, я зайду попозже, проведаю.
Мы спустились к бассейну, четверо беззаботных молодых парней, и я понял, как много в прошлый раз тут было тревожного возбуждения и лихорадочной весёлости. Мы никуда не спешили, лениво плескались, а потом зашли в сауну, где на это раз было действительно жарко, Васечка не поскупился. Витюшка и Лёва к парной относились спокойно, её прелести не понимая, так что свалили быстро, а я с удовольствием растянулся на полке, и Дан пристроился рядышком, пониже, время от времени постанывая от удовольствия. Он был сухой, почти не потел, и его расслабленное, свободное тело так мне нравилось, так возбуждало, что я отвел глаза, чтобы не отвлекаться. Потому мне нужно было рассмотреть кое-что другое.
Я запомнил взгляд Липкина, когда мы были в парилке с Вадимом. Я прикинул, куда он смотрел, и теперь стал пристально вглядываться в верхний угол противоположной стены, как раз над каменкой. И нашёл. Маленькую дырочку от якобы выпавшего сучка. Бинго!
– Ты ещё не спекся, Ёжик?
– А? – очнулся Дан. – Да, наверное, хватит уже…
Мы выбрались к воде и ахнули от восторга, когда вместе прыгнули с бортика. Витюшка присоединился к нам тут же, и мы затеяли потасовку, ребячливую, но с каждой минутой приближавшую нас к тому, о чём мы все трое уже некоторое время думали и что предвкушали. Вот только Лёву в это втягивать не хотелось, и я обернулся, чтобы посмотреть, чем он занят. Лёва колдовал над замочком маленького ящичка у бара, и я понял, что наши интересы расходятся. 
– Так, – сказал Витюшка заговорщически. – Надо как-то затихариться, чтобы Сёму не волновать. Давайте, идите наверх, ну, туда же, где в прошлый раз. А я потом к вам проберусь, ладно?
Мы с Даном зашли на первый этаж, Васечка уже всё прибрал и сидел у телевизора с чашкой чая.
– Ну как, мальчики? Попарились? Сёма уже лёг, у него давление подскочило, он не признаётся, но я-то вижу. Пусть отдыхает. Чаю хотите?
– Спасибо, Васечка, лучше минералки…
– Ну, возьмите в холодильнике. Или дать вам?
– Я им принесу, Васечка, – сказал Витюшка, появившись в дверях. – А Лёвка сейчас поднимется, он там всё выключает.
– Да? Надо бы проверить, всё-таки, – сказал Васечка, вставая. – Ну, спокойной ночи!
– Спокойной ночи, и спасибо вам!
Мы втроём поднялись в нашу комнату и снова разделись, и я в очередной раз удивился, как этот совершенно обычное, одинаковое действие отличается в зависимости от обстановки. Теперь мы снимали одежду, глядя друг на друга, лаская, охватывая взглядом, не скрывая внимания к тем местам наших тел, которые влекли, каждого особо. И секс получился совсем другим, и оказалось, что нашим телам много было чем поделиться друг с другом. То, что у нас с Даном было вдвоём, мало имело общего с этой игрой, откровенной и даже изощрённой. То было таинство, а тут схватка. Мы словно подтверждали свою способность доставить другому и сами получить самое острое наслаждение. Витюшка был просто ошеломлён, каким, оказывается, разным может быть соитие, какое он может вызывать желание, как отвечать на него, и поддаваясь, и наступая. И даже Дан, с которым мы много чего прошли, восторженно ахал, когда поднимался на следующую, уже, казалось, недостижимую ступеньку.
Часа полтора мы извивались, сплетаясь и проникая друг в друга, отваливались, переводя дух, и снова кидаясь навстречу новому всплеску похоти. Со знанием дела я управлял этой постановкой, давая волю всем тайным и сдерживаемым желаниям. 
Наконец, всё кончилось. По два раза уж точно. Витюшка с сомнением покачал головой, глядя на всклокоченную постель.
– Я с утра в стиралку всё закину… Давайте в душ, вместе?
Мы втиснулись кое-как, и я помыл мальчиков, с любовью и нежностью, благодарно. Что бы ни было у нас, у каждого, в будущем, это мгновение, я был уверен, мы не забудем.
 
Они уснули. Я лёг с краю, и Витюшка, как я и думал, постепенно обвился вокруг Дана, это было трогательно. Я поправил Дану волосы, отвёл со лба, поцеловал тихонько в уголок глаза. Я уже понемногу научился отдыхать, не засыпая, просто лежал, прищурившись, расслабляясь и контролируя дыхание. Я мечтал, как мы с Даном живём вместе, просыпаемся, готовим завтрак, выходим из дома, каждый по своим делам, возвращаемся, целуемся, встречаясь, всматриваемся друг другу в лицо, отмечая, что изменилось за прошедший день, радуясь этим переменам, потому что они позволяют узнавать что-то новое, рассказываем, как провели день, готовим ужин, смотрим кино, читаем, ложимся в постель, занимаемся сексом, засыпаем, обнявшись... Простая ежедневная жизнь, невыразительная и постылая для большинства, будет для нас волшебной и необычайной, потому что мы вместе, потому что любим.
В половине восьмого я услышал, как Васечка принялся за домашние дела, спустился к нему в кухню.
– Доброе утро, Тимочка! Как спалось?
– Замечательно! А как Семён Аркадьевич?
– В порядке уже, он поднялся, на балконе сидит, кофе вот попросил.
– Можно к нему зайти?
– Конечно, зайди! Я и тебе чашечку принесу, хочешь?
– А давайте, я сам отнесу, можно?
– Ну спасибо, я сейчас соберу.
Васечка поставил на поднос сахар, сливки, джем, тосты, разлил по чашкам кофе.
– Донесёшь?
– Постараюсь…
Я поднялся на этаж, приоткрыл осторожно дверь хозяйской спальни.
– Семён Аркадьевич! Можно к вам? Меня Васечка к вам с кофе послал.
– Тимочка! Утренний сюрприз… Заходи, заходи.
Я вышел к нему на балкон, поставил поднос на круглый столик. Вид отсюда открывался заманчивый, слева была полянка, а справа, в двух десятках метров от дома уже начинался постепенно густеющий смешанный лес. Липкин в халате благодушествовал, как купчиха у самовара.
– Даня спит ещё? Смотрел на вас вчера, любовался. Он так рядом с тобой изменился, просто расцвёл. Вот судьба – наблюдать как мои мальчики взрослеют…
– Ну, им на смену, наверное, новые находятся?
Сёма тут же понял, что тон разговора изменился.
– Находятся, конечно, это процесс непрерывный. 
И тогда я спросил, как бы между прочим:
– А Вадим Сергеевич знает, что у вас в сауне камера?
Сёма был прожжённый, но всё же дрогнул чуть-чуть.
– Какой Вадим Сергеевич?
– Забавно, – хмыкнул я. – Думал, вы спросите «какая камера». Вадим Сергеевич, тот, кого вы тут Олегом называли. Интересно, а почему Олег? «Как ныне сбирается вещий Олег всадить неразумным мальчонкам…» Так он знает?
Сёма щурился очень недобро. Но я-то видел, что он серьёзно испугался.
– Ты зря это, – сказал он. – Это не твоя игра.
– Да что вы, Семён Аркадьевич, какая игра? Не знает, ну и пусть так. Мы же не фраера. Но и за лоха вы меня не держите. Я не Лёва, которому лишь бы закинуться на халяву. Кстати, он подворовывает, по мелочи, имейте в виду.
– А как узнал?
– Про что?
– Про Вадима.
– Ну, это не трудно было, в сети всё можно найти, если знать, что ищешь. Мне сразу интересно стало, для кого это Сергей наши телефоны изучал. Всё нелогичное настораживает. А я люблю определённость.
Сёма молчал, и я понимал, что он прокручивает разные варианты, как избавиться от меня, невинно послать в жопу, или радикально закопать в ближнем лесу. Чтобы помочь ему определиться, я уточнил:
– Семён Аркадьевич, я в ваши дела не лезу, и вполне вашу подстраховку понимаю. И я не в обиде, меня можете показывать хоть кому, мне похер. Но у меня просьба, настоятельная, оставьте Дана в покое. Не давите на него больше. Обойдётесь ведь без него? И никто ваш маленький секрет не узнает. А с Вадимом, кстати, мы уже пообщались. Я к нему ездил. И сильно ему понравился. И мы, вроде как, сошлись. Он, наверное, ещё вас поблагодарит… Нормальный оказался мужик, а уж как он меня дерёт легендарно! Стояк у него дай бог каждому, не в обиду будет сказано. 
Сёма никак не мог решить, рассердиться ему или всё в шутку перевести. 
– Зря ты так, Тимочка. Я к Дане совсем особенно относился всегда, помогал, чем мог. Я же с Екатериной Васильевной, бабкой его, когда-то...
– Я знаю, он рассказывал, про военкомат.
– А он рассказывал, как в её бухгалтерии проверка нарушения нашла? Она могла под суд пойти, если бы я не вмешался.
– Спасибо вам. И что, за это тоже Даня должен своей задницей платить?
– Да немного он и заплатил. Не убыло от него.
– Ну, и хватит.
Сёма помолчал.
– Ишь, крутой какой… А я за вас радовался… Он мог бы и сам… Мог просто попросить… Зачем так-то?
– Но мы договорились? – Я встал, потянулся перед Сёмой, знал, что над низким поясом виден мой красивый голый живот, дал полюбоваться. – Семён Аркадьевич, да не парьтесь вы, ради бога. – Я понимал, что добился своего и от этой лёгкой победы возбудился неожиданно. – Давайте дружить. Приласкать не хотите?
Я придвинулся поближе, положил руки на плечи, и Сёма не удержался, взял за попу.
– Так зачем ты ко мне поехал? – спросил он неожиданно.
– В смысле?
– Ну, вот ты сказал, что ты не Лёва, не за бухлом, не в бассейне же поплескаться, и папика ты не ищешь, так ведь?
– Не ищу.
– И у тебя вон Даня есть, ты же любишь его, я вижу. И он тебя.
– Это правда, – я согласился легко.
– Так зачем тогда? Только из-за Дани? Или ты завербованный?
– И сказал бы вам? – я усмехнулся. – Нет, я сам по себе. А ехал, чтобы Дана уберечь, конечно.
– А как же ебля, и со мной, и Вадим теперь, ты ж не блядь, неужели не хватает?
Я подумал. И решил сказать правду. Сёма не дурак, может, и поймёт...
– А это всё сон, Семён Аркадьевич. И я не знаю, когда проснусь, и всё кончится. Может быть, скоро. И мне хочется успеть испытать всякое. И чувствовать себя живым. И когда меня ебёт старый мужик, который мне безразличен совсем, отчаянно ебёт, и я знаю, что он обмирает от меня, как ему повезло такого, как я, заполучить… ну, это круто, возбуждает сильно. И вот ещё, – добавил я на всякий случай, – если вам захочется вдруг этим с Даном поделиться, он про Вадима знает. И на что я ради него готов, тоже.
Сёма ухмыльнулся, откинулся в кресле:
– Ну, ему с тобой повезло… Но ты не много ли о себе возомнил? Ты хорош, конечно, кто спорит, но вон их сколько, моделек, любому дадут за бабло, за карьеру…
– Да они-то дадут, только вот не все их берут почему-то. Значит, разница есть.
– Разница есть, – Сёма покачал головой. – Не пойму я тебя, Тимочка. По виду тебе двадцать, а по жизни… Это иногда даже неприятно бывает. Но притягивает, сучонок ты этакий. Был бы я помоложе… – Он погладил меня под майкой. – Ладно, «ныне отпущаеши раба своего с миром…»
Всё разрешилось. Мы даже посидели ещё, допили кофе, я спросил почему-то про Васечку, и Липкин рассказал, что они давно знакомы, у него с женой проблемы («И не то, что ты подумал, шизофрения тяжёлая»), и Липкин устроил её в платное отделение областной больницы, в двух шагах отсюда, удобно, Васечка навещает её каждый день, но вряд ли она оттуда скоро выйдет, перспективы мрачные.
Потом Витюшка пришёл – меня искал, но сделал вид, что Сёме пожелать доброго утра, я сообразил, что за дверью мнётся Дан, и оставил их, а Липкин сразу полез Витюшке в трусы. Вот, козёл…
 
В этот раз Васечка нас без завтрака не отпустил, а потом предложил отвезти на станцию, он всё равно в магазин собирался, но мы отказались, хорошо было пройтись по утренней прохладе. Витюшка вызвался нас проводить, трещал всю дорогу, но на платформе загрустил. 
– Вы когда приедете ещё?
– Не знаю, – сказал Дан. – У меня практика после сессии. А Тима…
– Работы сейчас до фига.
– Ну, ясно… Телефон свой дашь? – спросил он Дана. – Хоть поболтать иногда.
Подошла электричка, мы зашли в вагон, но поезд всё никак не трогался, и мы смотрели на Витюшку, который стоял понурый напротив нашего окна, а потом, когда состав стал набирать скорость, пробежал рядом немного, махнул нам рукой в последний раз.
– Как вот так может быть? – спросил Дан. – Это же никакая не любовь, но то, что у нас ночью было, такая фантастика!
– Ёжик, это фантастика. Но только из-за нас с тобой. Просто нашей любви хватает и на Витюшку, и на всё вокруг.
Он понял тут же, сжал мне руку. 
В метро на кольцевой мы поехали в разные стороны, и я снова размышлял, как бы нам обойтись без расставаний, и что будет, если закончится этот сон.
Я приехал домой, и только открыв дверь квартиры, сразу почувствовал, как здесь пусто. Я верил, что это пройдёт, когда я перезагружусь, для Тимыча квартира всегда была убежищем, уютным и безопасным, и всегда, возвращаясь сюда, я испытывал облегчение и покой. И одиночество меня радовало, до сих пор не встречал я человека, от кого не хотелось бы отдохнуть. А теперь что-то изменилось. И ещё новость: я не хотел спать, хотя был на ногах уже почти сутки. Я не хотел расставаться со своим молодым телом, так естественно, так нормально я в нём себя ощущал! Хотя понимал, что ничего нормального и естественного в этом быть не могло. 
Я побродил по комнатам, разделся, бросил всё в стирку, выпил медленно стакан тёплой воды с мёдом и всё-таки лег в кровать.
Удивительно, но я всё же отключился, незаметно, и очнулся в своей старой шкуре, судя по часам, минут через сорок. Я поднялся с трудом, словно всё затекло и одеревенело, смотреть на себя не хотелось, я натянул домашние широкие штаны и безразмерную футболку, вспомнив размахайки Липкина (а ведь он был моложе меня), нехотя и без удовольствия принялся за домашние дела, я в последнее время уборкой часто пренебрегал. Пустота в доме всё так же тяготила, всё так же я скучал без Дана. 
И тут звякнул телефон, Тимкин. Дан оставил голосовое: «Тимка, я чего-то тоскую. Мама нудит, и настроение странное какое-то. То есть не странное, а просто мне без тебя хреново. Можно я приеду? Просто позаниматься, честно! Я тебе мешать не буду, если у тебя работа, а?»
Я замер. Совпадение наших ощущений изумляло. Я зажмурился, перебирая возможности, и план, очень неожиданный и довольно рискованный, у меня появился. 
«Я на работе, но скоро уже заканчиваю. Если хочешь, приезжай, подожди меня, папа сейчас дома, он тебя пустит, я его предупрежу».
«Еду! Только ты не долго!»
Это было стрёмно, но я уже знал, что делать. Я закончил уборку, теперь уже с гораздо большим энтузиазмом, собрал в сумку чистую одежду для Тимки, весь набор, включая обувь, и даже успел поставить в духовку запеканку из ранних баклажанов, на ужин, когда пискнул домофон. И вот он уже стоял у двери, и я открыл ему, и он вошёл, осторожный и вежливый, но такой родной, и мне нужно было сделать усилие, чтобы не обнять, не поцеловать, и я глянул в зеркало в прихожей, зафиксировал себя, старого хрена.
– Привет, Даня! Проходи. Да не разувайся, у нас тапок нет, хотя, впрочем, я только что пылесосил…
– Здравствуйте, ничего, я в носках привык… Тима сказал, что скоро придёт, ничего, если я подожду тут?
– Конечно, я рад. Если честно, мне хотелось с тобой познакомиться поближе. Мы ведь только однажды виделись…
Дан смутился, покраснел слегка, вспомнив тот первый раз.
– Хочешь кофе? А, нет, ты же чай больше любишь, со сливками, по-английски...
– Спасибо, да не надо, я так подожду. А откуда вы про чай?
– Тима говорил. Он вообще много про тебя рассказывает.
– Серьёзно? Рассказывает обо мне?
– Ну, о вас с ним.
Дан недоверчиво нахмурился.
– То есть вы про нас знаете?
– Конечно. И очень за вас рад, честное слово.
– И вам нормально это?
Я посмеялся.
– Более чем. А разве Тима не говорил, что я, так сказать, в теме?
– Он сказал, но я не очень понял. И не очень поверил, если честно.
– Такое не часто бывает, правда. Но в нашем случае, вот так получилось. Нам обоим в каком-то смысле очень повезло.
Я принялся заваривать чай, и Дан присел сначала на краешек стула, а потом устроился поудобнее, и так мило старался не выдать, как часто бывал тут, как ему тут всё знакомо. И он был уже не против долгого разговора.
– А он вам про себя сам сказал, или вы догадались?
– Сам сказал, он же знал, что я гей. – Я хмыкнул. – Странно называть себя геем, когда тебе за шестьдесят. Геи бывают только молодые и симпатичные, а мы просто старые педики…
– Ну какой же вы…
Он улыбнулся, и это была такая добрая, милая улыбка, что я чуть не застонал от нахлынувшей нежности. Главное, не назвать его случайно Ёжиком…
– Даня! Вот только не надо банальностей! Я прекрасно знаю, какой я.
– А вы всегда знали? Ну, про себя… То есть, я к тому, что у вас сын…
– Я всегда знал. А Тима не ошибка и не случайность. Просто помог подруге. Хорошая была девочка. Ну, не девочка уже, да и я был далеко не мальчик, но ей хотелось ребёнка, а мужика совсем не хотелось. И мы так договорились. Но я Тиму в детстве почти не видел, они не в Москве жили. А недавно её не стало, и Тима ко мне приехал, за утешением и за советом, ну, и пока вот остался.
 Я видел, что Дану всё это было очень интересно и важно, и врал вдохновенно. 
– Слушай, ты не обидишься, если я немножко делом займусь? Я тут постирать собрался, а то скоро надеть будет нечего…
– Да конечно, а я могу помочь?
– Ну, я же не сам, я в машину только загружу.
Я пошел в ванную, и Дан потянулся следом, как на резиночке, кажется, сам удивившись этому порыву.
Я стал выгребать из ящика белье, и уронил маленькие черные трусики, а Дан тут же подхватил:
– Это Тимкины, да? Мои любимые… – Он поднес их к лицу и понюхал. И тут же залился краской.
Я замер, даже горло перехватило.
– Простите… Я…
– Данечка, милый, это так трогательно… Не смущайся, пожалуйста!
Я запустил стирку и вернулся с Даном в комнату, налил ещё чая.
– Как же ему повезло с тобой! Но он тебя, правда, очень, очень любит. Он не обижает тебя?
– Ну что вы, никогда… Я не всегда понимаю его, и потом он исчезает вдруг так внезапно. И я почему-то никогда не уверен, что он снова появится… Он каждый раз прощается со мной, как навсегда. Он не нарочно, конечно, но я чувствую. И это пугает, вообще-то. Только вы не говорите ему.
– Я не скажу, но он сам знает. Ты не обижайся. Дело в том… – Я замялся, прикидывая, получится ли осторожно объяснить зыбкость нашего будущего. – Понимаешь, у Тимы со здоровьем есть проблема. 
Дан ужаснулся. Это было жестоко, но что делать?
– Проблема? Какая?
– В том-то и дело… Диагноз поставить не могут, но у него бывают такие вроде бы приступы, он отключается на несколько часов, он уже привык заранее угадывать, когда это приближается, шум в ушах, головокружение, сухость во рту, головная боль, и он всегда старается оказаться в этот момент дома. Один. Ну, в смысле не с тобой, чтобы не пугать. Это проходит, почти без последствий, но повторяется, часто. 
– Да почему же он не сказал? Разве бы я не понял? Ужас какой, и что, он убегает поэтому? А как же он машину водит? Разве не опасно?
– Я тоже за него боюсь, Данечка, но я не хочу, чтобы он чувствовал себя ущербным, и отказывался от того, что ему досталось, от жизни, от радости, от любви. Мы не знаем, как будет дальше, что с ним случится, сколько вообще ему отпущено. Я уже устал тревожится, и что я могу сделать? И потому я так рад, что он тебя нашёл, или ты его, и пусть эти дни будут светлыми, и останутся с вами… Прости, что я тебя ошарашил этим, но я считаю, ты должен знать. Ты любишь его. И ты имеешь право.
Дан смотрел перед собой круглыми от ужаса глазами, и я понимал, что он не видит ничего, и мне было так его жалко, но я не знал, как ещё подготовить его в тому, что может произойти в любой час. А оставлять его в этом сне без защиты я не хотел.
– А может быть, ничего и не случиться плохого. И вы будете жить долго и счастливо. А может быть, и любовь пройдёт.
– Никогда! – Вот тут он очнулся, как я и надеялся. – Никогда! Да разве его можно разлюбить? Да разве можно?
Он всхлипнул, и слёзы потекли, и я потянулся к нему и обнял, и он прижался ко мне, и так странно это было, я чувствовал себя сволочью последней, но как же сладко, как дивно было держать этого мальчика сейчас, наяву, понюхать незаметно его волосы, его шею, погладить чуть-чуть его тонкую спину…
– Ничего, Данечка, ничего, мы выдержим, мы сумеем…
Меня всегда до слез волновало, когда мальчик бросается на шею – отцу, другу, брату, кому-то, с кем я мог отождествить хоть на краткий миг себя. Долго не понимал, почему, и вот только сейчас, обнимая Дана, сообразил. Мне на шею никто не бросался никогда. Сам я – бывало, редко, но бывало, а мне – никто. Никто не искал моего крыла, не стремился к моему теплу, просто прильнуть, бескорыстно, безоглядно, как бегут в детстве к матери, не задумываясь, наверняка обретая защиту и спасение. К матери всегда, к отцу – часто, к любимому – порой. Ко мне – никогда. Даже те, кто меня любил, вероятно, даже наверное. Разве они всегда были сильнее? Надежнее? Или это я окружал себя защитными полями, рвами, изгородями? Я завидовал, когда другим доставалась эта радость. И вот теперь почувствовал, сколько она прибавляет сил. Тот, в чью защиту безоговорочно верят, способен на многое.
Я отстранился, потому что почувствовал возбуждение. Кошмар, какой же я похотливый старикашка!
– Так, кажется запеканка готова. Надо вынимать, а то сгорит. Это вам на ужин.
– А вы?
– А я уже буду собираться. Пока доеду… Я ведь сейчас на даче живу почти постоянно, в городе редко бываю. У меня работа сидячая. Это Тиме приходится бегать.
– А как у него с документами? Он говорил, что вообще здесь нелегально.
– Ну, не то, чтобы нелегально, но проблемы есть. Ничего, это устроится. Это не главное. Ладно, ты тут не скучай, он скоро должен прийти уже…
– Спасибо, я заниматься буду, готовиться, у меня экзамен послезавтра.
– Последний?
– Ну, почти, ещё осталось право, но я должен автомат получить.
– То есть право ты своё знаешь?
– Своё не очень. Земельное только…
Я пожал ему руку на прощание, и он закрыл за мной дверь.
А дальше мне предстояло вот что: я сел в машину и проехал до подземной стоянки на улице Эйзенштейна, около киностудии, зарулил на мойку, давно надо было, а потом нашёл укромное место на втором уровне. Убедившись, что рядом никого, достал из сумки плед и, прикрывшись им, разделся на заднем сидении. Заблокировал двери, принял таблетки, запив из припасённой бутылочки, свернулся калачиком и постарался расслабиться.
Всё получилось удачно. Этот вариант перехода, техничный и удобный, открывал новые возможности. Через полчаса я смог надеть захваченную из дома одежду на своё опять красивое молодое тело, и решил отныне всегда возить в багажнике два полных комплекта, и для Тимыча, и для Тимки. 
Когда я вернулся домой, свет горел во всех комнатах, и телевизор был включён. Дан, услышав, как открывается замок, уже стоял в прихожей, переминаясь с ноги на ногу, и сразу бросился мне на шею.
– Утёнок! Почему так долго? Ты как? Всё хорошо?
– Всё хорошо… Ёжик, да что случилось? Мы же утром только с тобой расстались вроде.
– Да, – согласился он. – Просто… Нет, я не смогу всё равно. Я думал, что не буду об этом, но не смогу, прости. Мне твой папа рассказал, ну, про тебя. Как ты мог про это молчать? Теперь я всё вспоминаю, сколько раз у тебя это, наверное, было, а я не знал. Я понял теперь, отчего ты такой безбашенный, отчаянный, и всё хочешь успеть… но если я для тебя что-то значу… Нет, я знаю, я же точно знаю, ты меня любишь, и я тебя Тимка, я тебя… Ты не уходи, не скрывай, будь со мной, Тимка, и я буду с тобой…Ты только не бросай меня!
Мы так и не вошли ещё в комнату, стояли в коридоре, Дан сжимал меня и шептал всё это мне в ухо, то и дело зарываясь носом в шею, и по щекам его слёзы катились, и я тоже не мог сдержать слёз, счастливых, светлых. По законам мелодрамы, я должен был сказать, что это ему надо меня бросить, зачем ему такое, зачем ему неизвестность, невнятное будущее, которого может и не случиться вовсе, зачем мучиться ужасом внезапной разлуки, когда он должен жить свободно и строить планы и достигать целей… Ничего этого я не сказал, конечно. Планы и цели – это замечательно, но то, что он сейчас испытывал со мной, честное слово, было важнее и нужнее. Никогда мы не были роднее и ближе, так ранимо открыты друг другу. Никогда никто не любил меня так сильно, так безоглядно. Но самое главное, и я никогда не любил так полно, так нежно, так страстно, так бескорыстно. И я знал, что сделаю невозможное, чтобы это осталось, не исчезло, не растворилось в небытии. 
– Ты только не сердись, что он мне рассказал.
– Я не сержусь. Надо было рассказать, но мне так не хотелось… А раз он взял это на себя, то и хорошо. Только вот что: надо постараться, чтобы ничего не изменилось для нас, а то ты начнёшь следить, присматриваться, как будто я прямо сейчас отрублюсь… Вот не надо. Ты пойми, я уже приспособился, и заранее к этому готовлюсь, это не так страшно, я в конвульсиях не корчусь, и пена изо рта не идёт, но всё-таки я хочу, чтобы для тебя я всегда был надёжный, няшный… – я потормошил его. – Скажи, ведь няшный?
– Няшный? Наверное… Ты, вообще-то, потрясающе красивый Тимка. Разве не знаешь?
– Ну, ладно, а то ты и не похвалишь никогда… В общем, постарайся, пожалуйста, не зацикливаться на этом. И всё будет хорошо.
Я надеялся, что он справится. Что это знание уйдёт вглубь, уляжется. И радость нашего общения останется лёгкой, как прежде.
Мы съели запеканку, выпили чая, и наконец Дан взялся за свои учебники, а я надел наушники, сел переводить очередную корейскую лабуду. Мы честно занимались часа три, только поглядывая друг на друга, и улыбались. 
Около девяти вечера я стал посматривать на часы, а Дан, заметив это, заволновался и спросил:
– Не хочу уезжать. Может, я останусь?
– А мама как же?
– Я позвоню.
– И что?
– Скажу, что переночую у друга.
– А она спросит, какого друга.
– А я скажу… Да ну тебя, какая разница?
– Чего ты так боишься меня с родными познакомить? Я вполне симпатичный мальчик.
– Даже слишком. Они сразу всё поймут.
– Ну и хорошо.
Дан подумал, сведя брови.
– Ладно, вот прямо сейчас всё ей скажу.
Тут уже я заволновался.
– А это что? Зачем?
– Хочу. Так даже проще. Я скажу, они там перебушуют, а потом успокоятся.
Я сомневался, но, с другой стороны, почему бы нет? А Дан уже нажал вызов.
– Мам? Привет! Вы как? Слушай, я у друга сейчас, я занимался тут, и я хочу у него остаться… Нет, не у Оли, мам, ты что вообще? Какая Оля… Его Тимофей зовут, Тима. Нет, он не со мной учится. И я хотел ещё сказать… Мы с ним уже месяц вместе... Вот в том смысле вместе, как ты подумала… Нет, это ты подожди. Вы же давно знали. Знали, не притворяйся. Ну, и что? И что? Ну, вот такой я. Я люблю его, мам. Очень... А вот представь, да, он меня тоже любит… – Тут Дан взглянул на меня и увидел, как я горжусь им и восхищаюсь. – Даже слишком любит! Он очень хороший, мам, и давно просил, чтобы я вас познакомил. И я познакомлю теперь… когда ты утихнешь… А что тут может измениться? И зачем?.. Я приеду завтра, конечно. Хорошо, хорошо… Ну пока. Бабушку просвети. Пока!
Дан перевёл дух.
– Фу-у-у! Ну, кажется, нормально получилось. И в самом деле, нужно было давно сказать.
– Ты удивительный, Ёжик! Отважный и умный.
Мы обнялись и долго стояли так, привыкая к факту официально объявленных отношений. И хотя это ничего не меняло, всё равно как-то по-новому скрепляло нашу жизнь.
После этого заниматься чем-то, кроме секса, было невозможно, так что мы легли и долго любили друг друга, и после никак не хотели разъединяться, наши тела привычно уже находили то положение, когда соприкасались максимально. И Дан сказал:
– Знаешь, я, конечно, не такой няшный, но довольно надёжный, всё-таки. И на меня можно рассчитывать.
– Я знаю, Ёжик, конечно, знаю!
Я знал. Он уснул у меня в руках, и я держал его, сердце плавилось от нежности, и ни о чём думать не хотелось. 
Утром, раз уж Дан оказался в моём распоряжении, я договорился и повёз его к Мильскому подписывать договор. Когда Виталий увидел нас вместе, он сразу всё понял и некоторое время пребывал в светлой грусти о несбывшемся. Но документы мы оформили, а напоследок Виталий предупредил, что в первых числах июля будет первая поставка образцов техники, и они начинают обучение персонала на местной базе: оказалось, гораздо проще пригласить одного инструктора из Сеула, чем посылать туда четверых наших. Но моя помощь как переводчика понадобится по полной, занятия будут очень интенсивные, как там привыкли, шесть дней в неделю по десять-двенадцать часов. Зато через месяц они получают полностью готовых специалистов и на пусконаладку, и на техобслуживание. Дан сильно опечалился, но потом сообразил, что он сам в это время будет на практике, так что опять всё складывалось удачно. Мы условились, что на эту работу они тоже заключат договор с Даном, на юридическом языке это называлось «оказание посреднических услуг», что, в общем, соответствовало действительности. Углядев сумму с пятью нулями, Дан даже разволновался и покосился на меня с опаской.
– Слушай, ты действительно круто зарабатываешь, – сказал он, когда я уже вёз его в Измайлово. – Мы все по сравнению с тобой такие бездельники…
Остановившись около его дома, я спросил:
– Ну, будешь меня со своими знакомить?
Он смутился.
– Не знаю… Страшно.
Попыхтел, как всегда, когда нервничал, а потом вдруг сказал:
– Пойдём. Как будет, так будет.
Мы поднялись на второй этаж их старого дома из тех, что по легенде строили пленные немцы для специалистов народного хозяйства. Подъезд был невзрачный, но видно было, что здесь давно живут одни и те же люди. И двери остались еще старые, тяжёлые, двустворчатые. Волнуясь, Дан открыл незамысловатый, разболтанный замок.
– Ба? Ма? Я пришёл… Мы пришли, – добавил он уже потише.
В прихожую из комнаты слева вышла бабушка, а из кухни прилетел грохот кастрюли в мойке.
– Даня! Явился... наконец, – сказала бабушка, уже заметив меня и сбавляя тон.
– Ба, вот, познакомься, это Тима.
– Здравствуйте, Екатерина Васильевна, – сказал я, вспомнив её имя, которые мимоходом сообщил Липкин.
Дан удивился, но сейчас это волновало его меньше всего.
– Ну, здравствуй, Тима.
В узком коридоре появилась и мама, худая, нервная, в очках и очень похожая на сына.
– Ну, и как это называется? – сказала она, нервно скручивая посудное полотенце. – И если ты думаешь, что раз вы вместе пришли, тебе меньше влетит, то ты очень ошибаешься.
– Мам, ну чего ты? Что случилось-то? Что плохо?
– Плохо то, что тебе нужно заниматься, а не… – она сама, видно, не знала, как выразить то, чего нам не стоило делать. – Развлекаться.
– Простите его, пожалуйста, – сказал я. – Он занимался, честно, много занимался. Я за этим слежу.
– Да? – с сомнением протянула она. – Ладно, поверю. А ты, значит, Тимофей. Анастасия Степановна, – сказала она, протягивая руку.
Руку я пожал почтительно, вовремя сообразив, что целовать её в такой ситуации было нелепо. 
– Я только на минуту зашёл, чтобы познакомиться с вами, я давно Даню просил, а он все откладывал почему-то.
– Нас, что ли, стеснялся?
– Ну что вы, меня стеснялся. А я убеждал его, что я не такой уж противный и даже вполне приличный.
Дан фыркнул возмущённо, мама улыбнулась, бабушка засмеялась.
– Ну, проходите, хоть рассмотрю тебя как следует.
Это было не лишним, пусть поглядят, какое чудо их мальчику досталось. Мы зашли в комнату справа, довольно просторную, которой пользовались как гостиной, стояли два кресла и телевизор был включён, но была тут и тахта, и платяной шкаф, и маленький письменный столик, так что я сообразил, что скорее всего, здесь жила мама.
Мы расселись, мама на тахту, бабушка и я в кресла, а Дан сел на ручку рядом со мной.
– Ну, Тимофей, давайте, рассказывайте, как дошли до жизни такой…
– Мам, ну что ты? Допрос устраиваешь!
– Никакой не допрос, а если бы и допрос, я же должна знать, с кем сын… встречается.
– Конечно, это нормально, – сказал я примирительно. – Всё скажу, как на духу. Мне двадцать три года, по профессии я переводчик, как и отец, долго жил за границей с мамой, но она недавно умерла.
– Ой, как жалко… – сказала бабушка. – Вот несчастье!
– Значит, ты с папой живёшь, – уточнила мама.
– У Тимки папа замечательный, – вставил Дан. – Всё понимает, и я ему вроде понравился.
– Как ты мог ему не понравиться! – я улыбнулся и добавил: – Он уже сильно пожилой, ему сорок пять было, когда я родился.
– На пенсии, значит, – сказала бабушка.
– Ну, он переводит ещё, он довольно известный в своих кругах, лауреат Госпремии и всё такое. 
– И как же вы с Даней познакомились? – поинтересовалась мама.
Мы этот вопрос не обсудили заранее, и я подосадовал на себя, но решил не слишком врать:
– Мы в клубе познакомились, Даня туда с Семёном Аркадьевичем иногда приходил, и я его заметил и влюбился с первого взгляда.
– В каком клубе? – подозрительно спросила мама.
– Так ты Липкина знаешь? – удивилась бабушка.
– «Центральная станция», – это маме. – Конечно, знаю, – это бабушке, – и в гости с Даней к нему ездил.
Обе обдумывали эту информацию, сознательно мной выданную. Если они вычислят Липкина, будет только лучше, а то уж слишком ему тут доверяли… 
– Вы меня извините, но мне в самом деле нужно ехать уже, – сказал я, вставая, – а ты, Ёжик, занимайся. Я до ночи буду занят, созвонимся попозже, ладно?
Я откланялся, а Дан, провожая меня, на площадке за дверью, урвал свой требовательный поцелуй.
– Ты чудесный, Тимка! Ты их покорил совершенно.
На это и был расчёт.
Дан, как и надеялся, сдал сессию досрочно, и теперь до первого июля был совершенно свободен. Он не знал, куда себя девать. То есть он знал, слишком хорошо знал, он хотел быть со мной двадцать четыре на семь, он не скучал со мной, и я от него не мог устать, предаваясь, по словам пушкинского Бурмина, милой привычке видеть его ежедневно. Но хотелось чего-то особенного, и это особенное тут же возникло ниоткуда. Дан приехал ко мне какой-то лихорадочный, и с порога выпалил: 
– Мне Витюшка позвонил. Просил с тобой поговорить. Я ему – ты же можешь сам, а он, нет, тебе проще.
– О чём поговорить?
– Вот! Ты же знаешь, что Лёвка на режиссёра, типа, учится. Он делал учебный проект, и у него есть возможность взять на несколько дней хорошую камеру, и он хочет снять свой фильм.
– На здоровье, а я причём?
Дан замялся.
– Он хочет снять особенный фильм.
– Порнуху, что ли?
– Ну, он говорит, эротику. И хочет тебя снять. И Витюшку. Ну, вас вместе.
– А тебя не хочет?
– Не знаю, может, и хочет, но не сказал.
– А ты хочешь?
Я заподозрил, что знаю ответ, но Дан смущался и отводил взгляд.
– Хочешь?
– Ну, если с тобой… Если бы ты согласился… – Он говорил вроде бы равнодушно, но глаз уже горел. – Интересно было бы со стороны посмотреть…
Идея тут же овладела мной абсолютно. Я тоже страстно этого возжелал. Мы перезвонили Витюшке, он подключил Лёву, и мы договорились завтра же встретиться в Абрамцево. Васечка был посвящён, а вот Сёму решили держать в неведении, он пока не появлялся на даче, закопавшись в своей адвокатской практике.
Встреча прошла на удивление по-деловому. У Лёвы были пока смутные очертания того, что он хотел снять, он представлял себе только цвет, свет и динамику кадра, но теперь, когда определился актёрский состав, мы совместно (я постарался подкидывать идеи незаметно, и авторство себе не присваивал) набросали сценарий. Поскольку я однозначно не хотел, чтобы ребята показывали лица (за себя я не волновался, но им светить мордой в таком кино было совсем ни к чему), мы решили использовать маски собак, недавно это стало модным в секс-играх, такие стилизованные неопреновые головы, с ушами и маленьким язычком, лица было не узнать, но глаза оставались хорошо видны и делались ещё выразительнее, и главное, все получались симпатичные на загляденье. Сюжет был простенький, два пса-гея (Дан и я) любят друг друга, и вот в их компанию втирается молоденький щенок (Витюшка). Сначала возникает соперничество, а потом они находят счастье втроём. Лёва сперва хотел снимать в сауне и бассейне, но там было трудно выставить свет, и я предложил мансарду. И вместо водной суеты, довольно обременительной в масках, – игру на бильярде. Шары и фаллический символизм кия можно было использовать интересно, и наши тела показать более разнообразно, чем под водой. Маски и пушистые хвосты, крепившиеся на бандаж, мы тут же нашли в Интернете, они стоили недёшево, но я заплатил, доставка была через три дня, и за это время мы встретились ещё раз, наметили мизансцены, очень эротичные, прорепетировали, и так увлеклись работой, что даже ни разу не подумали о настоящем сексе. Лицедейство у геев в крови, наверное, но Витюшка был в самом деле хорош, смелым он был и раскрепощённым. Дан слегка зажимался, но его образ такой и был, сдержанный, чуть скованный, и только в финале должна была прорваться страсть. А я веселился вовсю, изображая виконта де Вальмона. 
Когда мы разделись и примерили маски, эрекция случилась сразу у всех, в том числе и у Лёвы, что его почему-то очень смутило, наверное, ему это казалось непрофессиональным. Но постепенно мы приноровились и привыкли к собственной сексуальности. Мы решили сразу сделать два варианта: один вегетарианский, в расчёте на более широкую аудиторию, и второй, откровенный, с возбуждёнными членами, со спермой, все этого захотели.
Мы уложились в три съемочных дня, когда Васечка гарантировал, что Липкина не будет. Сам он помог всё организовать, опекал и заботился о нас, очень хотел присутствовать и на съемках, но Лёва был непреклонен, пообещав, что Васечка станет первым зрителем. 
Лёва меня удивил. Не очень сообразительный, не очень честный и очень себе на уме, он был одержим в отношении к делу. Его занимали не хуи и жопы, он творил искусство. Он использовал сразу три камеры: две со штативов снимали всё подряд, а сам он работал маленькой ручной, делая наезды и крупные планы. Сцены с настоящей еблей пришлось снять в самом начале, иначе возбуждение мешало сосредоточиться на изображении всяких чувств, всё-таки мы были непрофессионалы. Мы не говорили, только лаяли, рычали и выли. Витюшка особенно мило тявкал и скулил, и вообще был совершенно щенячий, мы его теребили постоянно, а он радовался. Мы вели себя по-собачьи, толкались, почёсывались, тёрлись друг о друга, нюхали под хвостом. Нам казалось, что получается не плохо, но Лёва был суров, хмур, требователен, и материал не показывал. Но я несколько раз ловил его заворожённый взгляд – не на нас, на монитор – и понимал, что ему тоже нравится. А вот финальную сцену целиком придумал я. В конце, когда любовная потасовка завершалась общими объятиями, я предложил, чтобы мы все сняли свои маски, ребята спиной к камере, а я лицом: игры кончились и пришло настоящее откровение и близость. В этом был понятный символизм, и Лёва одобрил. 
На монтаж ушло ещё три дня, Лёва, как потом жаловался Васечка, вообще почти не спал. 
Мне эти дни тоже пришлось изворачиваться, особенно в тот раз, когда мы снимали вечером в среду и с утра в четверг, смысла уезжать и возвращаться не было, и мы остались, Витюшка пришёл к нам, но не за шалостями, мы просто проболтали полночи, он слегка жаловался, что Липкин оплачивает его учёбу в колледже, не много, около сорока тысяч в год, и ещё как бы трудоустроил его в свою адвокатскую контору. Конечно, он жил тут, и был всем обеспечен, так что матери не приходилось на него тратиться, а у него ещё два младших братишки, а отец выпивает… И с Сёмой было не так уж плохо, ничего гнусного он с ним не делал, да и не часто это случалось. Но как от него свалить теперь, если что, было не понятно…
А я тогда поставил личный рекорд — тридцать два часа без перехода. Меня тревожило, что я почти не чувствую потребности в отдыхе, я не понимал, как с этим быть, и чем может грозить, и проверять было страшновато. И ещё я спрашивал себя, что происходит с Тимычем, пока я не сплю. Когда я находился в своём старом теле, я всё время помнил о Тимке, знал, что он делал, что предстоит, строил планы. А когда просыпался молодым, о Тимыче совсем не думал, он растворялся, исчезал из мыслей, не занимал места в сознании. И переходы в него стали занимать больше времени, иногда помутнение, когда я был как бы ни тем, ни другим, продолжались больше часа, я засекал время, но поднимался Тимыч обычно с ясной головой, хотя и слабым. Эта нараставшая слабость тоже пугала, и зарядку мне стало делать неохота, и привычные дела утомляли больше прежнего. Впрочем, на работе это не отражалось, переводы я делал привычно легко и даже с удовлетворением. 
Через три дня Лёва устроил премьеру, там же, где снимали, в мансарде на большом проекционном экране. Рассаживаясь, мы веселились в предвкушении. Но с первых секунд примолкли, раскрыв рты. Это было необычно и здрово. Лёва играл со светом, очень много было тёмного, коричневого, красного, а потом вдруг всполохи нежно-золотистого, когда кожа светилась, и крупные планы с каплями – пота, спермы, слюны, не понять сразу, и несмотря на отсутствие мимики, в глазах легко читалась и жадность, и нежность, и страсть, и любовь… И мы, все трое, были замечательно красивы. Вот как он нас видел, оказывается, вот как умел видеть, хитрый приживальщик, воровавший таблетки экстази… Последний кадр на фоне панорамного окна, когда вокруг слившихся в поцелуе тел засияла серебристая дымка, был потрясающим. Конечно, сработала неожиданность, никто из нас не мог представить, что получится такое, и всё же...
Фильм шёл двенадцать минут, но был таким напряжённым, что времени хватало словно всего на один вздох. 
– Нужно ещё с фонограммой поработать, – сказал Лёва, смущённый нашим восторгом и гордый. – Это я так, на коленке слепил. А полный вариант, ну, с хуями, я потом доделаю, я по-другому его смонтирую, получится повеселее.
Липкину фильм пришлось показать, конечно, Васечка не мог такое от него скрывать, и Витюшка рассказал, что у того просто случился культурный шок, они потом несколько раз пересматривали фильм вместе, и дрочили, причём оба, от души. Судя по всему, у Сёмы сразу появился план, кому (и за сколько) это произведение можно продать. А я подумал, что у Лёвы есть шансы скоро попасть на фестиваль эротического кино, в Берлине или в Барселоне. 
Состоялся, наконец, наш концерт у Макса. Родители его оказались очень предсказуемыми, отец, важный чиновник от науки, безразлично вежливый, пряча усталые глаза полуприкрытыми веками, не проявил ко мне никакого интереса и вообще всё мероприятие его мало занимало, хотя сына он, несомненно, любил – по-своему. Мама, напротив, была наиграно оживлённой, радушной, полная красивая светская дама, умевшая притворяться домашней хозяйкой. А вот сестра мне понравилась, она была похожа на Макса, но гораздо симпатичнее, и её живость не была притворной. Собственно, лишь она действительно радовалась, что брат снова играет. Была там ещё таинственная подруга Лена, маленькая, умненькая, о которой никогда меж нами речи не было. Видимо, подруга была институтская, и считалась девушкой Макса, что было неожиданно. Все собрались в большой гостиной, где стояло хорошее чешское пианино Petrof, на нём, наверное, занималась в детстве ещё мама Макса, но не слишком интенсивно, потому что механика была лёгкая и в приличном состоянии. Дана и Саньчика тут знали, я был представлен, держался скромно, но Макс, тайно ликующий, опять подчеркивал, что идея была моя, иначе бы он вообще скрипку в руки не взял. Мы сыграли Гайдна, потом Макс соло, а под конец – Перголези, наш умиротворяющий сладкий хит. После аплодисментов все, наверное, задумались об одном: почему Макс бросил музыку. Вряд ли химия принесёт ему столько радости… Потом было небольшое чаепитие, но отец довольно скоро удалился, и тон разговору, вполне естественно, задавали женщины. Уже привычно отвечая на неизбежные вопросы, я заметил, что девушка Макса смотрит на меня довольно иронично, и понял, что она-то знает, что к чему. Вечер закончился невыразительно, и мы разошлись довольно рано. Вообще, «клуб лузеров», как и следовало ожидать, распадался. У нас не было времени, все часы, что возможно, мы не хотели делить ни с кем, а Саньчик один уже не так рвался к Максу, их посиделки с неизменным бутылём стали скучноваты.
В понедельник первого июля Дан уехал на полигон. А третьего началась моя учебка. Базу Виталий устроил в пригороде Мытищ, в Беляниново, в большом складском ангаре, туда привезли все три типа заказанных установок, для переработки от пятнадцати до двухсот килограммов отходов в сутки. Двух корейцев (один из которых должен был остаться на месяц, а второй приехал только на сборку) поселили на базе отдыха на берегу водохранилища в отдельном коттедже, а четырёх соотечественников (точнее, трёх соотечественников и одну соотечественницу) – в домике попроще, они все были из Подмосковья, ездить туда-сюда было нереально, их отпускали только на воскресенье. Мне было гораздо удобнее, по Осташковскому шоссе я добирался до места за полчаса. Но всё равно вставать приходилось рано, обратно я приезжал только к девяти и выматывался порядочно. Корейцы были неуступчивы, строги, требовали полного внимания, объясняли и показывали подробно, но быстро, и следить за ними нужно было во все глаза. Я старался не тормозить, переводил синхронно, чтобы сразу было понятно, как и куда что втыкать. Сначала мы (я как-то неожиданно очутился в команде и не мог отделять себя от остальных) распаковали и собрали установки, это было не очень сложно, но физически довольно тяжело, потом второй кореец слинял с облегчением, а Пак Соджун, более спокойный, даже флегматичный, остался обучать эксплуатации и ремонту. Наши мужики – хотя всем им было около тридцати они выглядели старше Соджуна, которому, на минуточку, было сорок – мужики старались, они были техниками, с опытом, соображали хорошо. А Татьяна, в свои тридцать пять, была просто замечательная тётка с высшим образованием, весёлая, компанейская, всех тут же построила в ряд, а меня только что не усыновила, умильно любуясь моей неземной красотой. По разным причинам (наиболее очевидная – я был за рулём) мне не суждено было разделить все их досуги, только обедали мы вместе, совсем по-семейному, а вечером мужики, вероятно, поддавали, но в меру, и ни разу с утра это не помешало.
 Тосковал я без Дана ужасно, такая была дырка в сердце всё время, хотя мы созванивались каждый день. Даже когда я не думал о нём, не было на то времени, всё равно ощущал рядом с собой пустоту. В пятницу вечером он возвращался в город, и мы условились, что субботу, раз я всё равно работаю, он посвящает маме, а на ночь приезжает в Останкино, и мы проводим вместе всё воскресенье. Мне приходилось оставаться Тимкой с шести утра субботы до позднего вечера следующего дня, но это не напрягало, проблемы были у Тимыча, когда он поднимался в ночи, маялся пять-шесть часов, и должен был, кровь из носу, отключиться под утро.
Дан буквально не отлипал от меня все эти часы, подробно рассказывал про свою практику, про разное смешное и скучное, и было понятно, что там ему поговорить было особенно не с кем. Он ходил за мной как привязанный, даже в ванную, только что член не держал, когда я писал (впрочем, и такое случилось), а я старался надышаться им на следующие пять дней, и спрашивал себя, не он ли даёт мне дополнительные силы жить.
Девятого июля, во вторник, с самого утра, позвонил Вадим. Я был за рулём, но ответил, ждал его звонка. Он давно не появлялся, и я засомневался, сумел ли я его достаточно сильно зацепить. Это не огорчало меня, свои планы на него я мог и похерить, но мне казалось, что я его лучше чувствовал, и он меня не отпустит так просто. И прав оказался.
– Привет. Ты меня ещё узнаёшь?
– Привет, Дима.
– Удивлялся, куда я пропал? Или радовался?
– Ну, скорее, удивлялся. С другой стороны, кто я тебе… Шлюха бесплатная…
Он взвился:
– Не смей! Не смей так! Ты мне… – Но кто я ему, сказать всё же не посмел. Или сам не знал пока. – Меня в Москве не было, в свой округ, якобы, ездил. Можем встретиться?
– Я всю неделю занят до вечера.
– Так-таки занят?
– Так-таки занят. Деньги нужно зарабатывать.
– И во сколько освобождаешься?
– Около девяти.
Он помолчал, прикидывал, как ему извернуться.
– Ладно, а в десять сможешь?
– В Крылатское? – Я прикинул, мне по МКАД ехать было, в общем, довольно удобно, и не так далеко. – Я в девять могу.
– Ещё лучше! – он обрадовался. – Давай, в девять.
– То есть прямо сегодня?
– Ну, конечно, сегодня, когда ещё?
Я приехал даже чуть раньше, но знакомый «Лексус» уже стоял у дома. Я поднялся, Вадим открыл дверь и его растерянный взгляд выдал то, что я хотел подозревать: он очень скучал. Даже привычное его нетерпение отступило, и он не сумел скрыть досаду от разлуки. Поцелуй его был жадным, но одежду он с меня срывать не стал.
– Ну, здравствуй, малыш.
Ему понравилось называть меня малышом, наверное, это слово он шептал, когда вспоминал обо мне. Я себя малышом совсем не чувствовал, но, какая, к чёрту, разница?
– Здравствуй, Дима.
Я попросился в ванную, смыть пот и усталость, и вышел голый, но Вадим ждал меня на кухне, разложив на тарелки какие-то замысловатые пирожки и тарталетки с красной икрой.
– Ты же голодный, поди?
– Немножко. Спасибо. Но давай сначала поебёмся, ладно?
У него глаза загорелись:
– Неужели так не терпится?
– Ну, а чего ждать? Или не хочешь?
Он хотел, хотел, конечно, но и я хотел – проверить, получу ли я то же удовольствие от его страсти. И к стыду своему, получил. На этот раз он старался себя сдерживать, продлить, и действительно, закончилось всё не так стремительно, как раньше, но его желание обладать мной оставалось прежним, а может быть ещё и выросло. Мы отстрелялись почти одновременно, я это умел, а потом ещё полежали рядом, молча, это тоже было новое. Потом пошли на кухню, покурили, и я поел, пирожки были вкуснющие, и Вадим пожевал немного и вдруг спросил:
– А выпить не хочешь?
– Я же на машине. Да и ты тоже.
– Я с Сергеем, он меня ждёт. А ты можешь здесь остаться. Ты же работаешь завтра? Ну, вот отсюда и поедешь. Я тебе ключи дам.
Это было совсем неожиданно. Вадим смотрел выжидающе, следил, как я приму, и улыбнулся чуть-чуть, когда увидел, что я оценил и согласился. Он достал бутылку виски, запомнил, что я люблю, налил нам, мы выпили, не спеша, но и не мало, а потом он снова повёл меня в спальню и трахнул ещё раз, почти нежно.
Прощаясь, он сказал:
– Утром поешь, в холодильнике посмотри что-нибудь. В четверг теперь. Приезжай, я с девяти уже тут буду. Ждать.
– То есть меня не спросишь, могу, не могу?
– Ну, вот спрашиваю. Можешь? Твоего парня ведь всё равно в городе нет. – Он усмехнулся. – Да, знаю, проверил.
Ну, что тут было сказать? Я кивнул. Когда он уехал, я спустился к машине, взял сумку с вещами, порадовался своей предусмотрительности, теперь я всегда был готов к разным поворотам, но вот чем ночью заняться Тимычу, было неясно, и я решил попробовать отыскать дом, где жил Павлик. Около полуночи я перзагрузился, оделся в старьё и поехал кататься.
Длинный дом на Большой Черёмушкинской я помнил хорошо, а вот подъезд – смутно, так что положился на удачу. Я осмотрел окрестности. Напротив дома была оборудована площадка с силовыми тренажёрами, их недавно стали строить по всему городу, некая фирма, видно, крепко дружила с местными властями. Но тренажёры были хорошие, на любой вкус, даже обидно, что ими мало пользовались. Тогда у меня и зародилась идея. Если я прав, и Пашка до сих пор живёт здесь, у него из окон площадка хорошо видна. Он и сам в прежние годы качался, даже домой купил себе довольно громоздкий агрегат. И теперь он наверняка поглядывает на тех, кто сюда приходит. И если заметит симпатичного парня, может, захочет присоединиться. Это был ненадёжный, но хоть какой-то план.
В четверг вечер с Вадимом получился почти домашним. Он опять принёс с собой еду, заливной язык, птифуры, наверное, думал, что его «малышу» захочется сладенького, но пирожные были весьма достойные. И бутылка уже стояла на столе, и я забеспокоился, не планирует ли он провести со мной ночь, но нет, он возвращался к семье, а я мог остаться. Секс получился ещё более продолжительным, ласки стали разнообразнее, и целовать меня он уже не стеснялся, везде, не притворялся, что только моя задница его интересует. И у меня появилась возможность его приласкать, не только его выдающиеся соски, которые меня жутко возбуждали, но и другие места, а когда я залез языком ему в глубокий пупок, он аж ахнул.
– Я вот не пойму, малыш. Тебе что, правда, нравится, или ты для меня стараешься? Ведь не цену же ты себе набиваешь? – сказал он потом, насмешливо, но я знал, что его это действительно беспокоило.
– Нравится. Я же говорил, что не стал бы...
– Ну да, ты вроде не делаешь, если тебе… Но странно, всё-таки.
– Неужели тебя до сих пор никто не радовал? 
– Только бляди. – Это вырвалось, но он не смутился, опять всмотрелся мне в лицо. – А ты не блядь.
Это смущало и злило его. Нашу следующую встречу он назначил на среду, я хотел отдать ему ключи, но он сказал, оставь, пусть у тебя будут. Типа так удобнее, но я понял: ему хочется, чтобы нас что-то связывало. 
А в пятницу днём позвонил Дан.
– Тимка, а я дома. Простудился… Вчера, дурак, вечером все пошли купаться, я и не хотел, но за компанию полез. А сегодня температура поднялась, и меня отправили.
– Бедный Ёжик! А какая температура?
– Тридцать девять…
– Мама дорогая! Ну, ничего себе…
– Да это ерунда, только мне не разрешают выходить.
– С ума двинулся! Куда тебе! А мне можно приехать? Спроси маму. Пустит она?
– Сейчас спрошу. Мам! – он крикнул, но голос был слабый, сиплый, даже издалека понятно. – А можно Тиме ко мне? Ну, почему? А завтра?.. Завтра, может быть разрешит. Ничего?
– Ёжик, не волнуйся, лечись, завтра позвоню, и если мама не будет против, приеду вечером, ненадолго.
В субботу разрешение было получено, и я заехал к нему, поздно уже, и Анастасия Степановна поджимала губы неодобрительно, температура у Дана спала немного, но он был слабый, вялый, хотя радовался мне по-детски, и тянулся целоваться («я же не заразный, правда!»), но дверь в его комнатку была открыта, так что я только мог скользнуть ладонью под одеяло, приласкать, а он тут же потянул мою руку поглубже, и я мог оценить его мгновенную эрекцию. Чтобы не усложнять обстановку, я не стал задерживаться, Дан надулся, но я видел, что его уже клонит в сон. Получив от мамы милостивое согласие на дневной визит в воскресенье, я распрощался.
Обстоятельства дали мне возможность, не откладывая, проверить, смогу ли я выманить Павлика.
В воскресенье с утра я поехал в Черёмушки, нашёл стоянку у соседнего дома и отправился заниматься физкультурой. В сумке у меня были шорты, и я переоделся прямо на площадке. Рядом тусили три пацана, баловались, гремя железом, но, поглядев на меня и оценив уровень, застыдились и свалили. Я начал с лёгкого, поглядывая по сторонам, потом разошёлся, нагружая разные мышцы, вспотел, скинул футболку. Когда я лег на лавку под штангой, чтобы отработать жим, услышал голос, который вспомнил сразу.
– Давай, подстрахую.
Я глянул вверх. Узнать его было можно, но именно поэтому меня так ужаснули перемены. Пашка раздался, пузо заметно торчало, и хотя плечи были всё так же широки, крупные тяжёлые ляжки делали его приземистым и неуклюжим. Лицо тоже отяжелело, но самое главное изменение было в глазах, прежде яркие, сиявшие из густых тёмных ресниц, они совсем угасли, словно подёрнулись пеленой. Но через тонкий трикотаж спортивных штанов член проступал очень заметно. 
– Да, спасибо, – сказал я. – На всякий случай.
Вес на штанге был не слишком большой, выжимал я легко, долго, дал Пашке полюбоваться на себя, удачно я лежал, расставив ноги в ярких трусах, и пресс, и грудные мышцы, всё было доступно его цепкому взгляду.
– Ладно тебе, хватит, а то лопнешь, – сказал Пашка, принимая штангу на крюки. – Я тебя тут не видел раньше.
Я сел на лавку, отдуваясь.
– Да я к знакомому приехал, а он в пробке где-то стоит, ну, я и решил размяться, чтобы время не пропадало.
– Размяться? Ты, судя по всему, хорошо разминаешься. Вон, какую форму держишь.
– Стараюсь. Меня Тим зовут, кстати.
– А меня Павел. Ну, что, ещё будешь?
– Да хватит уже…
– Тебе бы душ принять, мокрый весь.
– Это да…
– Слушай, я тут напротив живу, хочешь, умойся у меня, пока приятеля ждёшь.
– Спасибо. Да это не приятель, знакомый, сам зазывал в гости, а теперь вот пропал куда-то. Я, наверное, ждать его не буду.
– Ну, тем более, давай, я тебя и чаем напою.
– Правда? Ну, здорово. Может, я ещё и не прогадал…
Всё получалось слишком легко, но я привык, что во снах так бывает почти всегда, я словно заранее знаю сценарий. А может, сам пишу его?
Он повёл меня в дом, я так и не надел футболку, нёс её на плече. Он открыл дверь в квартиру, и я, входя, побоялся, что там до сих пор разгром, который я застал тридцать лет назад, когда Пашка затеял в квартире ремонт, он всё умел делать, но редко что доводил до конца. Нет, разгрома не было, тесно только, но устроено было всё довольно удобно и даже мило, много всяких вещиц, самодельных, лампы, пепельницы, вазочки, маленькие фигурки причудливых зверушек, и фотографии на стенах, много фотографий, в основном, камни, дерево, вода. Но ни одного лица, ни одного человека.
Пашка открыл дверь в ванную:
– Давай, мойся. Вон то полотенце полосатое возьми. Оно вроде бы чистое… – И заметив мой удивлённый взгляд, добавил: – Нормально, чистое. Это пошутил я.
Он стоял на пороге, улыбаясь, и я заметил, что с зубами у него до сих пор проблемы, двух сбоку не хватало… 
Я открыл воду и снял шорты. А потом трусы. Пашкин взгляд метнулся вбок, и он повернулся, чтобы уйти.
– Да ничего, смотрите, если нравится, – сказал я. – Нравится?
– Нравится, – сказал Пашка, но голос у него дрогнул всё-таки.
Я намылился, потом не спеша подставлял под струю то спину, то грудь, и всё время посматривал на Пашку, а он смотрел на меня, и стояк свой не прикрывал. Я вылез из ванны, обтёрся слегка и шагнул к нему.
– Ну что, здесь? Или, может, на диване?
– Давай, на диване.
– Вам как нравится, со спины, или лицом? – Меня Пашка всегда трахал со спины, но мальчонок своих по-разному, и кто знает, как у него вкусы поменялись.
– А тебе? – спросил он, дыша тяжело, и в лице я видел и вожделение, и страх.
– Давайте, сзади, – сказал я. – Резинка есть?
Зря спрашивал, конечно, всё у него было, и хороший кондом, и смазка, всё наготове. Но начал он не с этого. Начал он языком. Он целовал и облизывал меня всего, пупок, подмышки, выемку под коленями, между пальцами ног, мошонку, а потом, напоследок, глубоко, задницу. Это было странно, и я всё время пытался представить себе, как бы он это делал тогда, когда ему было двадцать два, когда он был вызывающе красивым и молодым, когда я любовался им и вспыхивал от его прикосновений… Потом он вошёл в меня, и трахал долго, медленно, много раз вынимал член совсем, замирал и потом входил снова, с разгона. И такое тоже я с ним никогда не испытывал. Я уже несколько раз был готов кончить, а он всё просил: «Потерпи, потерпи ещё…» Я говорил ему: «Да я могу ещё раз», а он просил: «Не спеши, пожалуйста, пожалуйста…» Потом он спустил, всхлипнув, сжал мой пенис, и я выплеснул ему в ладонь. Он поднёс ладонь к лицу, и я подумал, что он слизнёт, но нет, он размазал сперму по щекам, по шее. Усмехнулся, сказал:
– От морщин помогает…
Он включил чайник, я надел трусы и джинсы, только с футболкой не спешил, в комнате довольно душно было. Кружки были грязноваты, но чай крепкий. Нашлось и печенье, и конфетки какие-то незамысловатые, и даже портвейн, от которого я отказался. 
– А хочешь, у меня ликёр ещё есть.
– Спасибо, не надо ничего! Я как-то из сладкого уже вырос…
Он смотрел на меня удивлённо, хмурился, и я понимал, что он теперь только начинает подмечать во мне смутно знакомые черты.
– Что-то не так?
– Всё так… Просто… ты очень похож на одного человека… Слушай, Тим это от Тимура?
– Нет, от Тимофея. В честь деда назвали. А я теперь всем объясняй…
Он соображал быстро, но поверить было трудно, я бы и сам не верил.
– А отец у тебя…
– Ну да, Тимур Тимофеевич.
– Пиздец, – сказал он тихо и смял лицо в ладони. 
А я разглядывал его, пытаясь найти в нём черты моего Павлика, из далёкого прошлого, и вроде что-то находил, но это не задерживалось, ускользало, и я никак не мог остановить этот образ, а всё время возвращался к грузному, старому мужику, внешне крепкому ещё, но уже совсем разрушенному, опустошённому изнутри. Мне было жалко его, но больше – себя, пропавшей, потерянной любви, и я снова хотел представить, какой бы могла быть наша жизнь, но теперь и это видение расплывалось, подтверждая свою изначальную обманную несбыточность. 
Мы распрощались, и ни у одного из нас не возникло мысли обменяться телефонами, мы знали, что больше никогда не встретимся, ни в этой жизни, ни в какой другой.
И душа моя стремилась к Дану, любимому, единственному, родному.
Я поехал к нему, по пути заскочив в магазин, накупил всякой еды, какую обычно приносят больным-выздоравливающим, и цветы, целую охапку белых пионов.
Цветы предназначались маме и бабушке, и были приняты благосклонно, Екатерина Васильевна особенно обрадовалась, оказывается, это были её любимые, и тут же пошла искать вазу побольше, в ту, что стояла у неё на комоде, букет не помещался.
Дану уже было получше, он не валялся под одеялом, ждал меня в майке и шортах, но осунулся, и был такой милый, что я не мог удержаться, ринулся его обнять, и меня совсем не напрягало, что мама смотрит, а Дан слегка смутился, но был мне так рад, что это перевешивало. В результате, мама ушла от греха, и даже прикрыла дверь, то ли нам давая уединение, то ли сама отгораживаясь от того, что не умела одобрить. На полноценный секс я не рассчитывал, это было бы слишком вызывающе, но пока хватало простых ласковых прикосновений и нежной болтовни. Через полчаса нас позвали обедать.
Конечно, это был обычный вежливый способ поблагодарить меня за заботу о Дане, и ничто не обещало простого продолжения, но мы всё же сидели за одним столом, и меня кормили полноценным обедом, которого я давно уже не ел, с супом (грибная лапша), вторым блюдом (голубцы) и компотом из свежих яблок. Как при таком питании Дан умудрился остаться худым, было мне неведомо. Мы ели практически в молчании, Дан спешил расправиться с едой и увести меня к себе, мама и бабушка не хотели говорить в моём присутствии о домашнем, а я не мог сообразить, как растопить чопорность нашего застолья. 
– А что с твоей практикой теперь? – спросил я, решив, что эта тема была очевидно общей.
– Завтра, наверное, поеду, – сказал Дан с полным ртом.
– Ни в коем случае! – сказала мама. – У тебя утром ещё температура была, куда ты поедешь! Позвонишь в деканат, объяснишь.
– Не буду я звонить, зачем?
– Ну, тогда я позвоню. Я же говорила, надо было врача вызвать…
– Нет, ещё чего! Ладно, я договорюсь. Я Солотаеву позвоню, это руководитель наш, – пояснил он для меня, – отпрошусь на пару дней.
Он вообразил, что проведёт со мной ещё два вечера, и воодушевился.
– Ты же сможешь приехать ещё? Или давай я у тебя поболею, а ты меня полечишь, – лукаво предложил он.
– Что за глупости, Даня, – сказала мама. – Будешь лечиться дома.
– Я же целый день работаю, Ёжик, и позаботиться о тебе не смогу как следует. А завтра вечером заеду тебя проведать, ладно? – Это был вопрос больше к маме, и она кивнула.
– Ну ладно, ладно… – Дан сдвинул брови, а потом покачал головой: – Нет, не надо приезжать. Потом тебе обратно переться, и вставать рано… Ты устанешь очень. Если бы ты здесь переночевал…
Ну, это он загнул. Мама и бабушка вскинулись одновременно, как от звука боевого рога, и я поспешил отозваться:
– Нет, так нельзя. Ты просто выздоравливай, а в субботу вечером я буду тебя ждать, как в прошлый раз. Если будешь чувствовать себя хорошо, – добавил я на всякий случай, и заслужил одобрение от старших.
– Как твой папа поживает? – спросила бабушка.
– Нормально… Ему нездоровится последнее время, но он держится молодцом.
– А что с ним? Сердце?
– Нет, с сердцем всё в порядке, но врачи говорят, есть проблемы с мозговым кровообращением…
– Это серьёзно, – нахмурилась бабушка.
– Да, но пока всё терпимо. Он вообще вполне жизнерадостный и оптимистичный… Хорошо бы вам познакомиться, – сказал я вдруг, и эта идея мне понравилась. Тимыч с Екатериной Степановной были почти ровесники, и мне подумалось, что мы могли бы с ней найти общий язык. Вот и ещё одна ниточка протянется от Дана ко мне.
– Действительно, почему нет, если он захочет.
– Конечно, захочет! Я ему скажу, чтобы он вам позвонил, можно?
– Естественно! Его как зовут?
– Тимур Тимофеевич. Галанской. А когда позвонить удобно? По какому номеру?
– Да в любое время, я почти всегда дома во второй половине дня, запиши телефон…
Я забил номер к себе, а потом, поблагодарив за вкусный обед и предложив помощь с посудой (отвергнутую), я позволил нетерпеливому Дану увести себя в его комнатку, и на этот раз он плотно прикрыл дверь и щёлкнул задвижкой, которую я сперва и не приметил.
– Иди сюда, – сказал Дан и стянул с себя футболку, ложась на кровать.
Тяжесть от плотной пищи сразу куда-то испарилась, когда я увидел его голеньким, и опять изумился, как же скучаю без него, как хочу его, независимо от всего и от всех. Утром, напоминал я себе, я отдался Пашке, охотно отдался, и получил своё, а теперь, глядя на Дана, худенького, тонкого, ничем особо не примечательного, был готов порвать сердце, задыхаясь от нежности и желания. Это накатило вдруг из глубины, словно что-то во мне вспомнило, для чего я здесь, кто я и кто мы. Я осторожно, медленно разделся и тихонько лег рядом. Дан погладил по щеке, поцеловал совсем по-детски, невинно, но тут же добыл откуда-то из-за спины тюбик со смазкой и шепнул:
– Трахни ты меня, наконец! Пожалуйста! Сколько ещё мне терпеть?
Это наше соитие было совсем особенным. Из-за того, что за стенкой слышался приглушённый разговор мамы и бабушки, из-за тесноты мальчишеской коечки, мы были робкими, как подростки. Я долго ласкал пальцами его дырочку, чтобы ему было легко принять меня и не выдать себя даже тихим стоном, а потом медленно, нежно проникал всё дальше, дальше, и всем телом чувствовал его благодарный ответ, и наслаждение было обволакивающим, уносящим в блаженство, у Дана глаза закатывались, да и я сам почти отключился, в голове был только тонкий звон, как в жаркой полуденной степи, когда всё замирает в полусне, готовое отозваться лишь на внезапную угрозу. 
Я всхлипнул, понимая, что не могу больше сдержаться, и Дан не отпустил меня, прижался, подождал чуть-чуть, а потом повернулся ко мне, и я успел поймать губами его пенис и всё, что он скопил для меня за эти дни.
Мы лежали лицом к лицу, и Дан проговорил едва слышно:
– Хочется сказать что-то, какое-то слово найти огромное, самое больше слово, которого ещё никто не говорил, и нет такого слова… как я тебя люблю, Тимка.
Я кивнул, зная, что тоже не найду этого слова, и надеясь, что он видит, что я понял, что я люблю.
За дверью стукнуло что-то, и мы вздрогнули. Дан закутался в простыню, а я потянулся за своими вещами, оделся быстро, и беззвучно открыл задвижку.
Когда Анастасия Степановна заглянула в комнату, я сидел, уткнувшись в телефон, а Дан лежал с закрытыми глазами. Я улыбнулся ей и поднялся:
– Дан задремал тут, – сказал я тихонько. – Пусть отдыхает. Я уже пойду, наверное.
Дверь в комнату Екатерины Васильевны была открыта, и я попрощался, а она ещё раз поблагодарила за цветы. Мама, провожая меня, замялась, ей что-то хотелось сказать, или она считала, что нужно сказать, но не знала, как. И тогда я начал сам:
– Анастасия Степановна, спасибо вам. Спасибо, что помогаете, что понимаете. Дан совершенно замечательный, и это такое счастье, что мы встретились! Ему одиноко было, и мне. А теперь всё стало по-другому.
– В твоё одиночество мне слабо верится, честно говоря. С Даней непросто было. И понять, и принять… Но если ты действительно его… Если вам хорошо… – Она пожала плечами. – Только вы будьте осторожны, всё-таки. Люди разные бывают.
– Я знаю. Мы постараемся.
 
В среду по пути в Крылатское я был в смятении. Слово, которое ни Дан, ни я не могли найти и произнести, а вернее, то, что оно означало, накрыло нас, как куполом, отгораживая от всего мира. Почему-то именно тогда, в его маленькой комнатке, на узкой кровати, я осознал – не вдруг, не озарением, а постепенно, как рассеивается туман летним утром, – что всё изменилось. Дан уже не любовался мной, и я не отмечал в нём самые свои заветные места, всё это было, но уже не имело значения. И все его милые черты, его интонации, его открытость и лукавство, его преданность и порывистость не нужно было видеть, как и ему уже не важны были мои истинные или мнимые достоинства. И все потрясающие ощущения нашего секса, которых мы желали страстно, которых ждали, как знакомой мелодии или глотка любимого вина, они тоже стали лишь оттенком, но не сутью. Воздух, который давал нам дышать, свет, который давал видеть, можно было назвать только тем несуществующим словом, и самое близкое, что мне приходило в голову, было восторгом самоотречения. Это было почти религиозное чувство, но мы, в отличие от верующих в незримого бога и царство небесное, знали, что существуем на самом деле, и наши небеса осеняли нас.
Я ехал на встречу с Вадимом, и впервые задал себе вопрос, нужно ли мне это. Дело было не в том, как я смогу использовать его увлечённость мною. Дело было в том, чт он давал мне испытать, и чего я не испытывал с Даном. 
Он открыл мне дверь, и теперь уже я всматривался в него, стараясь найти ответ на свой вопрос.
– А чего ты не открыл своим ключом? Потерял, что ли?
Вот, значит, как. Он хотел, чтобы я вошёл сюда, как к себе. И на кухне я опять увидел накрытый стол. 
– Я сегодня на ночь останусь, так что можем не торопиться…
Он что, на два дома хочет жить, что ли? 
– А я как раз не смогу, Дима. Мне нужно будет вернуться. Отцу нездоровится, и я его одного на ночь не могу оставить. Мало ли что…
Это его ошарашило и разозлило. Не привык он, чтобы что-то его планы нарушало. 
– Вот как… И пить не станешь… Ну, значит, и кормить тебя незачем.
– Кормить не надо. Но ты-то можешь выпить.
– Да уж, не сомневайся, выпью…
Он, вообще-то уже начал, как я смог заметить, и в глазах плескалось уже знакомое: тоска и боль.
– Ну, наверное, тебе придётся меня наказать, за то, что всё испортил.
– Наказать? И как же наказать?
– Ну, выпороть, хотя бы.
Я придумал это внезапно, потому что сам наказать себя хотел, и ещё мне стало интересно, как далеко он зайдёт, захочет ли, сможет ли дать себе волю выплеснуть злость на меня. О, да. Как же загорелся! Как ему нужно это было! Он пошёл на меня зверем, вытягивая из брюк ремень. А я отступил к кровати, снял майку, спустил джинсы, и лег на живот.
Первый раз он ударил слегка, проверяя себя. Я вскрикнул, чуть-чуть. Было не больно, но я знал, что он этого ждёт. И он хлестнул сильнее, и я вскрикнул громче, и тут он полоснул со всей силы по ягодицам, и ещё, и ещё, по спине, я кричал отчаянно (но вполголоса, только жалоб от соседей нам не доставало!), достаточно, чтобы заводить его, но не пугать. Наконец, он отбросил ремень, скинул брюки, судорожно натянул кондом и навалился. Это было почти изнасилование, и больно было по-настоящему, у меня слёзы навернулись, но я не мог не признаваться себе, что я этого хотел. 
Он кончил, поднялся, а я так и лежал, не шевелясь. Он стоял, молча, и я понимал, что он разглядывает мою спину и задницу в багровых полосах от его ремня, как раз должны были проступить во всей силе.
Он хмыкнул, пошёл в ванную, а я оделся мгновенно, и вылетел за дверь. Я не стал ждать лифт, побежал к лестнице, успел услышать, как Вадим выглянул в холл и позвал, испуганно и тихо, но я уже был на другом этаже. Он позвонил, когда я был в машине, но я не ответил. 
Всё получилось отлично. Мне было очень интересно, как Вадим выберется из этой ситуации, и смогу ли я получить теперь над ним нужную мне власть. Лишь бы не слишком он испугался. Но мне всё же казалось, что он не сдристнёт, слабаком себя выставить не захочет.
Спина болела больше, чем задница, и я поёживался, пока ехал домой. Когда я перешёл в Тимыча, то не почувствовал никакого дискомфорта, к этому я уже был готов, наши телесные оболочки жили отдельно, но и утром, очнувшись в своём молодом теле, я с удовольствием отметил его способность быстро восстанавливаться: только легкая краснота намекала на вчерашние излишества, а боли почти совсем не было, даже сфинктер не тревожил, хотя уж ему досталось по полной. 
А вот в Беляниново обнаружилась более насущная проблема. Мы уже прошлись по всем важнейшим узлам нашего оборудования, и добрались до компьютерной диагностики. Софт там был лёгкий, программка устанавливалась на обычный ноут, и связь шла через простой порт USB, но знания английского (другого варианта у корейцев просто не было) у наших техников были очень поверхностными. Пока дело касалось примитивных «Yes» и «No» под соответствующими пиктограммами, всё было в порядке. Но там, где требовалось выбирать варианты действий и ввод дополнительных параметров, дело застопорилось. Нужно было срочно делать русификацию. Пак Соджун чуть в ступор не впал, настолько это его озадачило, но я вспомнил того корейца, который был на наших переговорах, Лим Ёнсу, самого молодого и чуть-чуть понимавшего по-русски. Я подумал, что из всех он единственный был похож на технаря, а не на администратора, и посоветовал Паку связаться с ним. Оказалось, не ошибся. Ёнсу не только был в наличии в Москве, но именно он и занимался программным сопровождением продукта. Мы пообщались по телефону и договорились встретиться на следующий день, своего офиса у него не было, но можно было пообщаться в их ассоциации малого и среднего бизнеса, в «Международной». 
Ёнсу встретил меня у входа и провёл в офис, смеялся, вставляя русские слова, куда надо, и не надо, и я понял, что он меня хорошо запомнил с первого раза. Он вёл себя гораздо более по-европейски, особенно когда рядом не было начальства. Нам повезло застать его, потому что через два дня он улетал в Новую Зеландию. Он вообще скакал по миру, как солнечный зайчик, налаживая оборудование, в основном, больших перерабатывающих заводов, построенных уже в восьми странах. На своём крутейшем не патриотичном макбуке он открыл программу локализации софта, и мы довольно быстро сработались. Он знал, где и как, я находил нужные выражения и определения, это было круто и весело, мы пили кофе, курили, и иногда я позволял себе полюбоваться его чистым, милым юным лицом (ему было всего двадцать шесть). Случайно сталкиваясь пальцами, когда я вводил текст в указанных им местах, мы оба, я уверен, чувствовали проскакивавшие искорки. Мы понимали, что это ни к чему не ведёт, это было безопасно и забавно, но обеспечивало полное взаимопонимание. Мы работали до самой ночи, разъехались во втором часу и договорились закончить на следующий день с утра.
И утром всё сложилось удачно, мы встретились просто друзьями, и, здороваясь по-корейски, обеими руками, испытывали друг к другу неподдельную теплоту. К часу дня русификация была завершена, это был своего рода рекорд, Ёнсу сказал, что ни разу не смог решить задачу так быстро и без единой проблемы. Он спросил меня, где я работаю, и узнав, что я по сути фрилансер, даже разволновался и спросил, не буду ли я возражать, если он предложит руководству связаться со мной для переговоров о сотрудничестве. Я не был уверен, что здесь что-то могло срастись, но и возражать, конечно, не стал.
В Беляниново я возвращался триумфатором. Соджун не верил своему счастью, он боялся, что обучение застопорится, и ему придётся объясняться и задерживаться. А так мы почти не выбились из расписания, даже не отменяя воскресный отдых, которого я жаждал, потому что без Дана засыхал и трескался, как земля в пустыне. 
И до Виталия информацию донесли, Татьяна постаралась, очень она мне благоволила. Так что субботний визит Гаэтаны был вполне ожидаемым. Они приехали с Виталием вместе, на её машине, деловые и какие-то неулыбчивые, и причину этого я не мог понять, дела-то у нас шли замечательно. Гаэтана поговорила с Соджуном, который доложил (через меня, естественно), что он вполне доволен своими учениками, особо выделил Татьяну, которая, как я полагал, и будет руководителем технической службы. Занятия заканчиваются через десять дней, и можно будет приступать к монтажу оборудования у заказчика. От Виталия я знал, что первая партия из двенадцати маленьких машин пребывает двадцатого июля, и сразу отправится по точкам не слишком пока раскрученной сети быстрого питания.
Гаэтана благодарила всех и, к моему удивлению, уехала, бросив Виталия. А тот, опять удивив меня, предложил сходить на пляж, у базы был свой, закрытый, ухоженный. День был не лишком жаркий, но ясный. Всех отпустили пораньше, наши студенты устремились по домам, Соджун пошёл к себе, пообщаться с женой и детьми через Zoom, обычно, когда мы заканчивали, там уже ночь стояла, а тут можно было не спеша поговорить. Так что мы с Виталием были сами по себе. Мы взяли шезлонги и расположились на солнышке. Как я и предполагал, Виталий за собой следил, пузо не отрастил и в купальных трусах выглядел не плохо. На меня он старался особенно не смотреть, чтобы не огорчаться: я был слишком близко, как локоток, который не укусишь. 
– Ты как, не надумал работать к нам?
– Спасибо, но у меня пока всё неясно, и как с отцом будет, и сколько мне тут ещё жить.
– А почему совсем не переехать? У тебя что, там кто-то остался?
– Нет, в сущности, никого. Но если можно жить в Амстердаме, кто же выберет Москву?
– Ну, например, русский, у которого здесь отец живёт.
– Например, гей?
– А тебе это здесь мешает?
– А вам нет?
Он хмыкнул. 
– У меня тут бизнес. А у тебя, как я понял, парень. Симпатичный.
– Не просто симпатичный. Я его до смерти люблю.
– Ну вот…
– Так я лучше его увезу отсюда. Он через год заканчивает…
– Ну, и отлично, значит год ещё ты здесь будешь точно! Не отказывайся, подумай. Гаэтана на тебя облизывается. Даже больше, чем я, – добавил он с усмешкой.
– Да чем я вам могу особенно пригодиться?
– Тебе доверять можно. А ещё языки, интуиция, работоспособность, ответственность. Это очень много. Ты не представляешь, как трудно такого человека найти.
– Ну, а чисто теоретически, что мне светит?
Виталий оживился:
– Если бы ты взял на себя поставки и контракты с корейцами, для начала сто двадцать в месяц. А если мы сумеем раздвинуться…
– А почему «если»? Разве всё уже не пошло?
Виталий вздохнул, задумался, а потом решился.
– Не так всё просто оказалось. Этот контракт мы закрыли нормально, но вот дальше… Пока не удаётся поймать большую рыбу. Гаэтана знает, что в области рядом крутится проект перевести все продуктовые и ресторанные сети на чистую экологию, и если туда воткнуться, это бы нас вывело в крупняк. Но там губер новый, подозрительный и ещё голодный, и к нему не получается подобраться. Гаэтана уж и так, и эдак, на приём даже не записаться раньше, чем в ноябре. А там всё решается вот-вот…
Я подумал немного и спросил:
– А кто губер?
– Скворцов. Зачем тебе? – удивился Виталий.
– Да так, интересно…
Я предложил Виталию отвезти его в город, но оказалось, он спланировал провести уикенд здесь, на природе, забронировал домик, а приятель с другом приедут к вечеру. Я позвонил Дану, порадовал, что освободился, он поверить не мог, что мы встретимся на целых три часа раньше. Он кинулся собираться и обещал, что будет у меня в шесть.
Я опять встречал его у метро, это стало нашей привычкой, прогулка уравновешивала нас, и в дверь квартиры мы входили настроенные на одну волну, не важно, что мы собирались делать, ужинать, смотреть кино или трахаться сразу. На этот раз мы вернулись одинаково промокшие до нитки, ливень застал нас врасплох, мы с трудом освободились от липнувшей одежды, и прижались мокрыми телами, возбуждённые и счастливые. Потом плескались под душем, потом ели на кухне, обернувшись полотенцами, потом отбросили их и снова ласкали и любили друг друга. Я скучал по его пенису, и он уже научился не спешить и имел меня нежно и долго. Он до сих пор более привычно отдавался, а когда входил в меня, всегда сосредотачивался, словно проверяя, всё ли он делает правильно. И его это сильно заводило, он даже гордился собой, чувствуя, какое мне доставляет удовольствие.
Потом мы поговорили о каникулах. 
У Дана оставалась последняя неделя практики, а у меня — последние дни занятий с Соджуном, в следующий четверг заканчивали. В прошлом году «лузеры» ездили на юг, но приключение это запомнилось больше бытовыми неурядицами и смешными несуразностями. То есть смешными они казались теперь, а тогда были довольно неприятными неудобствами. Ехать куда-то без меня Дан отказывался наотрез.
– Вот бы нам с тобой к морю вместе поехать…
Мне этого тоже очень хотелось, конечно, но как это устроить я не представлял. От работы я мог освободиться, но мои переходы оставались неизбежными. Мне так не хотелось таиться от Дана, что я раздумывал, не открыть ли ему правду, но это было невозможно. Даже если бы он как-то сумел уложить всё в голове, что само по себе было сомнительно, воспоминания о трёх месяцах моих прошлых обманов отравило бы всё. Оставалось ссылаться на работу и заботы об отце, и продолжать видеться урывками. Дан относился к этому с полной беспечностью. Ему ничего не нужно было. Но я хотел, чтобы он отдохнул, набрался сил, повалялся на солнышке. И я предложил ему снять домик рядом яхт-клубом на берегу Клязминского водохранилища, где жил Сождун, там было красиво, уютно, удобно, там была приличная публика, пляж и спорткомплекс, там кормили, и мне было добираться привычно.
– А на море мы поедем, обязательно. И не в дыру какую-нибудь, а в Грецию. Или на Кипр. Или на Ибицу… Хочешь на Ибицу, в столицу всех тусовщиков? Гей-бары по всему побережью на Плайя Фигуэртес, дискотеки на пять тысяч человек...
– Да брось, какая Ибица? Я хочу с тобой, тихо, на волны смотреть.
– Ну, тогда снимем домик на Адриатике, и утром нам будут местные рыбаки приносить свежую дорадо, а мы будем её жарить на решётке и запивать светлым вином…
– Вот ты шутишь, – огорчился Дан, – а я серьёзно.
– И я серьёзно, Ёжик. Очень серьёзно. Ты всегда сначала мне не веришь, а ведь всё получается, как я сказал. Подожди немного. Всё ещё будет!
Чтобы ему не было скучно в моё отсутствие, я предложил ему взять с собой Саньчика (но не Макса, впрочем, я знал, что того родители забирают с собой в Анталию), Дан воодушевился, и обещал с Саньчиком поговорить. У того, как оказалось, никаких перспектив, кроме дачного участка под Каширой, не было, а там ему светило делить крохотную комнатушку с сестрой, которая была в самой противной подростковой фазе, и принимать участие в борьбе за урожай. Так что он откликнулся на приглашение с энтузиазмом. Я порадовался. Это была самое милое и уютное соседство. В домике было две спальни, что обеспечивало нам уединение, и Саньчик, в отличие от Витюшки, уж конечно, к нам третьим не попросится. Он в этом смысле был очень деликатен, и трепетно оберегал наши с Даном отношения. Домик освобождался в начале августа и на три недели оставался в нашем распоряжении. 
 
Вадим позвонил, наконец. Долго же с духом собирался.
– Привет.
– Привет.
– Надо поговорить.
– Поговорить? Это что-то новенькое, такого раньше в меню не было.
– Как ты?
– Как я? Ты меня избил и изнасиловал. 
Он попытался возразить, но я повторил с нажимом: 
– Избил и изнасиловал. Но мерзко не это. Мерзко, что ты сделал это не для наслаждения, а по пьяни и по злобе. Я не против жёсткого секса, мне это даже нравится. Иногда. Но то, что произошло, не имеет к сексу никакого отношения. Это было уродливо и унизительно для нас обоих.
– Это больше не будет.
– Дело не в том, чего не будет, а в том, что уже было.
– Я же сказал, такого не повторится. Никогда. Я слово держу.
– Я даже тебе верю, Дима. Но забыть то, что случилось, не смогу.
– Значит, никогда? Всё?
– Да ничего это не значит, кроме того, что я сказал. Я буду это помнить, и ты тоже. И с этим придётся жить.
– Но я увижу тебя? Увижу ещё?
– Если захочешь. Если сможешь себе простить.
– А ты простишь?
– А я на тебя не обижен. Ты меня удивил. И разочаровал, пожалуй.
Он помолчал, я знал, что в нём закипает тёмное, то самое, что заставляет его порой ненавидеть себя, но избавиться от этого он не мог.
– Ну, ладно... Я позвоню.
– Звони. И ещё вот что. Ты осторожней, вообще-то. Ты здоровый мужик, но ты же не спрашивал меня, сколько лет я занимаюсь тхэквондо, и какой у меня дан. Я ведь мог вырубить тебя в момент, глазом не моргнув. 
Это был блеф, но я знал, что он проверять не станет. И подумал, что неплохо было бы в самом деле пройти какой-никакой курс самообороны. С моей физической формой, это не должно вызвать затруднений. 
Я нашёл школу настоящей израильской крав-мага, не очень дорогую, я знал, что дорогие не лучше, в скромных, как правило, работают люди увлечённые, преданные идее. И оказался прав. В Гаврика, своего сурового инструктора, сухого, жилистого, я готов был влюбиться, хотя он гонял меня жёстко, без снисхождения и скидок. За восемь занятий я освоил основные приёмы, и Гаврик утверждал, что я уже смогу за себя постоять, если нападающих будет меньше трёх. Но посоветовал продолжать тренировки. Вдруг четверо навалятся?
 
Ещё одно дело давно пора было осуществить: познакомить Тимыча с семьёй Дана, и я позвонил Екатерине Васильевне, представился и предложил встретиться в нейтральном месте, посидеть в каком-нибудь небольшом кафе недалеко от их дома. 
– Да что это вы придумали, Тимур Тимофеевич! Мы с вами не на свидание идём. Заходите к нам, я пирог испеку, чаю попьём. Завтра вечерком?
Нужно было перестраивать мой обычный график, это было нескладно, но я решил согласиться. Объяснил Дану, что буду работать до ночи (в известном смысле это было правдой, я работал на наше с ним будущее), он огорчился, но сказал, ладно, я тогда дома останусь. Получалось, что я всё равно буду с ним рядом, и это согревало душу. Я пришёл с цветами, нашёл-таки белые пионы, они уже отходили, и коробкой приличного шоколада. Но дверь мне открыл Дан, быстроногий, знал, что приду, и ждал, хотел сам меня представить, и увидеть, как бабушка меня примет. Я с трудом удерживал спокойное лицо, потому что мечтал привычно прижаться к нему, такому родному и желанному. А он, радушный и воодушевлённый, глянул на меня, и я прочёл у него в глазах удивление, и понял, что он тоже что-то чувствует в Тимыче родственное, большее, чем полагалось к отцу его парня, и это смущало его.
После неизбежных и необязательных ритуальных фраз, Екатерина Васильевна провела меня не в кухню, а к себе в комнату. Дверь она не закрыла, но Дан правильно понял, что ему лучше не вмешиваться.
– Тоня до сих пор на работе, но придёт попозже, так что вы с ней тоже познакомитесь. Будете решать, что вам с детьми делать…
– Да что с ними поделаешь? Они вон какие, самостоятельные, взрослые…
– Самостоятельные, это пожалуй, вот насчёт взрослых я не так уверена.
Мы посмеялись. Конечно, взрослыми нам этих мальчиков было трудно считать. Я расспросил её о самочувствии, и в ответ на аналогичные вопросы осторожно пожаловался, что в последнее время стал замечать некоторые печальные симптомы. 
– Меня это ещё и потому огорчает, что я совсем не хочу, чтобы Тима под меня как-то свою жизнь подстраивал. Пока в этом нужды нет, но он волнуется, как дальше будет.
– Вы, наверное, ему много помогаете, балуете…
– Вот уж чего нет, того нет. Я, конечно, к нему привязался, но помогает больше он мне. Я-то пенсионер, а он сразу впрягся, работает сутками, мне его заработки и не снились. – Получилось забавно. Ведь именно что снились, и снятся до сих пор. – У них, современных ребятишек, другая энергетика, другой подход, в чём-то более жёсткий, а в чём-то более простой, они сомнений наших не ведают. Он меня удивляет каждый день. Он правда очень хороший парень. Конечно, каждый своего хвалит, но Дане повезло. Он ведь у вас ранимый, гордый, но доверчивый, как я вижу, и мог на такого подонка нарваться… А Тима полюбил его просто невероятно. Такая у них связь сильная. Они мысли друг у друга читают, настроение на расстоянии чувствуют, правда-правда, я был свидетель.
– И вы так это просто приняли?
– Просто? Наверное. Ну, я же Тиму мальчиком не знал почти, как он рос, не застал, получил, можно сказать, готовым. Что тут можно было принимать или не принимать? Я понимаю, что он счастлив. И Даня тоже, разве это не заметно?
Екатерина Васильевна вздохнула.
– Заметно… Но как-то хотелось для него другого счастья, обычного что ли…
– Ах, Екатерина Васильевна! Разве счастье обычное бывает? Счастье вообще необычно. Нам ли не знать… Так что тут уж или так, или никак.
– Пусть уж так! Тоня очень переживала, когда это у него проявилось, он же совсем маленький ещё был, и всё надеялась, пройдёт, а я стала книжки читать, с подругой поговорила, у нее похожая ситуация была, с сыном, но ужасная, и плохо всё кончилось. Ну и поняла, не пройдёт, так что стали привыкать, что он у нас такой. И боялись, конечно, всего боялись. Берегли, как могли, а он отдалялся, всё сильнее, я чувствовала. И вот когда ваш Тима появился, как-то успокоилась, в самом деле. Тут вы правы. С Тимой не страшно.
Я расспрашивал о её жизни, так, чтобы ей было приятно, но попутно узнал об отце Дана, у него давно была другая семья, пока Дан был маленький, они виделись довольно регулярно, но когда родилась дочка от второй жены, он отдалился, и теперь они не встречаются. Мне-то Дан об отце никогда не говорил, я думал, там какая-то драма, оказалось, нет, всё вполне обыденно. И про маму я узнал, она как и Екатерина Васильевна была экономистом, и теперь работала в бухгалтерии представительства фирмы «Отис», что означало высокую зарплату и большую ответственность. В ответ и я рассказал про себя, скупо, а больше про Тимку и его удивительную жизнь, путешествия по миру и замечательные способности. Ну, кто его мог похвалить лучше меня? Кому бы поверили?
Потом пришла Антонина Степановна, и мы на кухне пили чай, и уже бабушка с моих слов рассказывала дочери о жизни моей и Тимки, что-то смягчая, а что-то и преувеличивая, и я понял, что она действительно хочет, чтобы мальчики держались друг друга. Мама была усталая, и с собой принесла озабоченность своей работой, не сразу включилась в разговор. Дан сидел тихо, не высовывался, лишь изредка вставляя мелкие подробности. Договорились и о каникулах, план отдыха на природе у воды получил сдержанное одобрение.
Провожали меня они втроём, но я так хотел забрать Дана с собой, что, боюсь, был несколько угрюм, и лишь надеялся, что это можно было отнести на усталость и нездоровье.
Практика у Дана закончилась, и он почти всё время проводил со мной, ну, когда это получалось. Я изворачивался, как мог, чтобы дольше оставаться Тимкой, потому что не хотел разлучаться с Даном. Он ходил по квартире часто в одних трусиках, дразнил меня, он полюбил хипсы, как и я, и оставил в прошлом угрюмые длинные боксеры, которые его не красили. И когда он стоял у раковины, мыл посуду (это он взял на себя полностью, не подпускал меня, говорил, что я сачкую), я глаз не мог отвести от его спины с трогательными крылышками лопаток, и от попки, маленькой, крепкой, и половинки шевелились под тонкой тканью, как две фасолинки. И я окликал его, и он поворачивался, и я мог ласкать взглядом его плоский живот и грудь с маленькими сосочками, мускулы у него были лёгкие, сухие, но под смуглой кожей проступали рельефно и чётко. И член в трусах у него набухал от одного моего взгляда. Он уже знал, что я любуюсь им, его это забавляло, потому что он до сих пор считал, что тело у него некрасивое, не мог я его в этом разубедить. Но в то, что он мне нравится, верил. И наслаждался этим. Он дома снимал очки, потому что думал, что без них симпатичнее, и его взгляд бывал слегка беззащитным, но он мне нравился всяким, я устал повторять, что ему не нужно стараться. Я хотел его постоянно, и мы могли начать трахаться в любой миг, ни с того, ни с сего, словно кто-то сверху говорил: пора! 
Я заставлял себя перегружаться в Тимыча, потому что понимал, что это необходимо, как-то раз я провёл Тимкой двое суток, не чувствуя усталости, а потом чуть не отрубился в машине, подъезжая к дому. И я знал, что это не Тимка утомился, а Тимыч подаёт сигналы, какие-то основные жизненные процессы в нём ещё продолжались. Но старое тело слабело день ото дня, и сон приходил уже без всяких таблеток, я просто ложился, закрывал глаза и уплывал в сиреневую мглу. И время небытия увеличилось уже почти до двух часов, только потом я пробуждался, преображённым. А вот Тимка исчезал мгновенно, и дряхлый Тимыч тут же начинал кряхтеть и стонать, ощущая весь набор своих недугов. К счастью, голова работала пока ясно, и память о прожитом в молодом теле не подводила.
И ведь было, что вспоминать. Дану мало звонили, и каждый звонок он встречал настороженно. И я сразу понимал, кто звонит: мама, бабушка, Саньчик, Макс. И Витюшка, он названивал почти ежедневно, ни о чём, просто скучал. Они болтали минут по двадцать, то есть болтал, в основном, Витюшка, но и Дан рассказывал что-то о нашей прекрасной, но не богатой новостями жизни. А тут, после нескольких минут разговора, Дан повернулся ко мне, растерянно хлопая глазами:
– Витюшка в гости просится.
– Так пусть приезжает! Или ты против?
– Я… не знаю. То есть, я не против, но ты же понимаешь, чего ему надо. Он на ночь хочет.
– Ну, кровать у нас большая. Или тебе в лом, чтобы он с нами?
Дан засмущался ещё больше.
– В том-то и дело. Это нормально вообще? Или это разврат? Я тот наш раз часто вспоминаю… 
– И я. А почему не нормально? Мне Витюшка нравится. Он и вообще хороший. А в сексе так просто потрясный. Зови!
Витюшка прилетел на крыльях. Волосы у него ещё отросли, в джинсовых шортах, из которых торчали детские коленки, в широкой чёрной майке с покемоном ему нельзя было дать больше четырнадцати. Он это знал, и поэтому всегда носил с собой паспорт. 
– Заебало, блядь, ни сигарет, ни пива не купишь, – жаловался он, но я знал, что ему нравится выглядеть мальчишкой, это давало ему другие преимущества.
Он деловито осмотрел квартиру, заранее готовый радоваться её удобству. Попрыгал на кровати, оценив размеры, и долго рассматривал себя в зеркале, поворачиваясь то так, то эдак. Я не мог понять, что у него вертелось в голове, но решил пока не расспрашивать. Он принёс с собой вина, полусладкого, которое любил сам, и почти всё сам и выпил, потому что мы с Даном предпочитали или сухое, или коньяк, и то и другое было в наших запасах. Целоваться мы начали уже после второй рюмки, после третьей разделись, а потом пили в процессе, стараясь повторить ту незабываемую ночь в Абрамцево. Получилось даже получше. Мы уже знали, что кому нравится, но Витюшка сумел опять удивить, когда попросил меня трахнуть его рукой. Сначала его имел Дан, потом он уселся на мой член, и вот теперь это.
– А не больно будет? – спросил я с сомнением, хотя уже представил, как это возбуждает.
– Не. Сначала только нужно потихоньку, а когда растянешь, кайфово. Я пробовал сам, но не достаю далеко. Ты не думай, там всё чисто, я готовился с утра.
Я всё ещё сомневался, но Витюшка уже выгнулся мне навстречу. Кисть у меня узкая, и я решился, вылив на руку полтюбика смазки. И вошёл, осторожно, постепенно, но зря волновался, сфинктер у Витюшки и в самом деле раскрывался легко. Ощущение было удивительным, я словно весь оказался у него внутри, в мягкой обволакивающей пещере. И самое главное, я видел, что ему нравится, стояк не слабел совсем, хотя дышал он коротко, сквозь зубы. Я вглядывался внимательно ему в лицо, стараясь не пропустить любой знак остановиться, но лицо было отрешённым, удовлетворённым. Дан смотрел на это с ужасом, но отвести глаз не мог, так это завораживало.
Когда мы отстрелялись, лежали расслабленные и обессиленные, я спросил, наконец, что было у Витюшки на уме. И он с охотой признался, хотя от усталости и вина говорил невнятно. После нашего фильма, Лёвка как-то намекнул ему, что на таком можно и зарабатывать, и рассказал про OnlyFans. Витюшка загорелся, разобрался во всём быстренько и завёл себе аккаунт. На его подростковую милоту тут же нашлись любители, и у него уже было два десятка подписчиков. Но кое-кому хотелось экстрима, и обещание показать фистинг подогнало донатов на двести баксов. И тогда Витюшка решил привлечь нас к делу.
– Надо только будет веб-камеру купить получше, – бормотал он, всё ещё поглаживая мой член. – Я сюда буду приезжать, тут у зеркала офигеть, как прикольно. Нет, ну скажи, клёво, если за удовольствие можно ещё и денег слупить.
Он вздохнул умиротворённо, чмокнул Дана и меня в щёку и сказал:
– Как же с вами хорошо, пацаны...
Это было трогательно, и я вдруг ощутил с Витюшкой удивительное родство. Это безумное проникновение, сочетавшее полную беззащитность и беспримерное доверие, связало меня с ним почти кровными узами. И я теперь чувствовал за него свою особую ответственность.
Ночь я пролежал с ними рядом, изредка выходя на балкон, чтобы не уснуть случайно, но это была излишняя предосторожность, я уже понимал, что хорошо контролирую это своё воплощение. Утром Витюшка проснулся раньше, потёрся об меня, но вдруг замер и рванул в ванную:
– Ой, подпёрло, как бы не обосраться!
Открыл глаза и Дан, встретил мой влюблённый взгляд, потянулся и показал свой утренний стояк. Я развернулся к нему, и он вошёл, даже без смазки, только смочив слюной. Так нас и застал Витюшка, остановился у двери и глядел, надрачивая себе. Дан заурчал, толчками выпуская в меня сперму, и я откликнулся тут же, выстрелив свою.
– Это улёт, смотреть, как ты Тимку ебёшь, – сказал Витюшка Дану. – У него такое лицо… не знаю, как будто он просил долго, и вот, наконец, получил… А, вот, вспомнил слово: блаженное!
– А у меня? – спросил польщённый Дан. – У меня какое лицо?
Витюшка хохотнул:
– У тебя как будто боишься, что отнимут косточку любимую…
Я подивился его проницательности, и ещё раз напомнил себе, как его детская внешность обманчива.
– Это вообще так круто, когда такой, как Тимка, в жопу даёт… – задумчиво добавил Витюшка. – По нему сразу же видно, что он должен быть сверху. А тут… Я ещё тогда с Сёмой заметил… Ой, – осёкся он, а Дан помрачнел.
– Ничего, он знает, – успокоил я Витюшку.
– И не сказать, что этому рад, – буркнул Дан.
– Это ты вместо него, да? Чтобы Сёма к нему не лез? – сообразил Витюшка. – Ну пиздец… Эх, вот бы меня кто так любил…
– Мы тебя любим, Витька, – сказал Дан, протягивая к нему руку. – Иди к нам.
– Не, я только с толчка, нельзя.
– Ну, можно и по другому, – сказал я, и сообразил, что за всё время наших развлечений, Витюшка ни разу сам никого не трахал. – Хочешь меня?
– А можно?
Мы с Даном оба вспомнили наш первый раз и тот же его вопрос, и рассмеялись.
– Нужно! А то получается, ты меня с лучшей стороны и не знаешь ещё!
Витюшка смутился и разволновался. Я не мог понять, что его заботит, но он пояснил:
– У меня хер маленький. Презик плохо держится. Данька-то тебе так вставляет, я видел, но со мной ты побрезгуешь… Хотя я, честно, кроме вас, ни с кем не ебусь, ну только с Сёмой, а он ещё заставляет меня каждый месяц анализы сдавать, козлина.
Я знал, что ему можно верить, и главное, меня возмутило это его «побрезгуешь», потому что несмотря на всю его развязность, видел его чистым и даже целомудренным.
– Не говори так, Витька, давай, трахни меня, если тебя не смутит, что мне там Дан накончал...
– Так это самый будет кайф! Мы там в тебе побратаемся!
Членик у него и впрямь был невелик, но орудовал он им отчаянно. Глаза у него стали безумные, рот широко раскрылся, и он тыркался в меня с пулемётной частотой. Это было что-то особенное, и я возбудился сразу, и тоже кончил вслед за ним. Я посматривал на Дана, боялся, вдруг он заревнует, но ему понравилось.
Мы отдышались, а потом Витюшка сник, и я даже заметил у него в глазах слезы. Я обнял его, прижал к себе:
– Ну, мышонок, ты чего?
– Да ничего… – он шмыгнул носом. – Как я теперь, после вас…
– Ну, мы же здесь, Вить, – сказал Дан. – Мы же здесь!
После завтрака повеселевший Витюшка собрался в обратный путь. Мы договорились, что я найду веб-камеру, и мы в ближайшее время устроим стрим, на пробу. А там уж как пойдёт. Но я понимал, что в наших отношениях всё поменялось именно теперь. Получилось, мы включили его в семью, правда, не понять, в каком качестве. Он не был «третьим». Он был сам по себе, но вносил в наши отношения острую новизну.
Дан тоже это понял. На следующий день, перед тем, как заняться любовью, он вдруг приостановился.
– Странно. И в прошлый раз так было, и теперь. После Витюшки, ну, после того, как мы втроём, я тебя ещё сильнее хочу.
– И я!
– Ты правильно тогда сказал, это как-то подчёркивает, насколько у нас всё иначе… А вот скажи, ты меня, – он запнулся, – ты меня не хочешь так, рукой?
Вот уж точно, в мыслях не было.
– Нет. А ты хочешь?
– Нет, наверное, мне и так хватает. Но когда ты ему туда залез, я заметил, как вы смотрели. Как будто друг друга видели до донышка. Знали что-то особенное, чего никто не знает…
– Ёжик, да ведь у нас с тобой всегда так, разве нет?
– Да, но то у нас, а то у вас с ним.
Я взял его лицо, любимое и родное, в ладони:
– Ёжик, это же как в цирке, наверное, когда под куполом гимнасты друг друга страхуют, они должны полностью доверять, безоглядно. Но у нас с тобой, кроме этого, есть другое, только наше. Неповторимое.
Он знал, конечно, и успокоился, и мы привычно и волшебно растворились, исчезая.
Наша с Витюшкой веб-премьера прошла на ура. Двенадцать тысяч смотрело, и он заработал прилично. А когда мы показали, как он меня трахает, ещё взлетело. Наверное, и в самом деле это было прикольно, по виду подросток с маленьким членом имеет мускулистого парня, а тот тащится и кончает без рук… Меня самого это заводило ужасно, но и Дан, который следил за камерой, после этого сразу потянулся ко мне, возбуждённый до края, и я понимал, что он хочет перебить мой оргазм с Витюшкой нашим, куда более мощным.
 
Наконец, Вадим сдался. Он позвал, и впервые в его голосе была слышна просьба, даже чуть робкая. Я не стал его провоцировать и легко согласился на встречу. Он снова ждал меня, и снова я не воспользовался ключами, которые всё ещё были у меня. И снова, войдя дверь, я заметил его растерянность и обиду на то, что в реальности я был ещё лучше, ещё желаннее, чем в его фантазии. Он пытался держаться непринужденно, и это давалось ему с трудом. Он хотел разозлиться на меня, он хотел целовать меня, он хотел ебать меня, он хотел умолять о прощении. В результате, скованный и напряжённый, он повёл меня на кухню, где лежали всякие закуски из его спецбуфета, ещё в коробочках, не распакованные. 
– Ты как, сегодня сможешь остаться? – спросил он словно между прочим, но я знал, что от моего ответа зависит всё остальное.
– Как пойдёт.
Это был не тот ответ, которого он ждал, это был ни отказ, ни согласие, и он пребывал в той же неопределённости.
– Я к тому, налить тебе? Я бы выпил, честно говоря.
– Ну так ни в чём себе не отказывай.
Он уже готов был вскипеть, но сдержался.
– Не надо так со мной. Я же тебе обещал.
Я решил, что натягивать струну больше нельзя.
– Ладно, Дима, проехали. Давай, выпьем, в самом деле, оставим прошлое в прошлом.
Он повеселел мгновенно, достал вискарь, налил прилично.
– За тебя!
– За тебя, Дима…
Его отпускало, и он на пробу притянул меня, поцеловал, и я ответил на поцелуй, с языком, и тогда уж он впился мне в губы с настоявшейся жадностью. Но после отстранился, мы сели к столу, закусили.
– Как твоя робота? Я ведь, собственно, не знаю даже, чем ты занимаешься.
– Работа нормально, я переводил, в основном, ну, и помогал кое с чем разбираться. Слушай, а кстати, у тебя выходы на Скворцова есть?
– Которого? Скворцовых до хера.
– Губернатора нового.
– Ну, можно поискать. А что тебе от него нужно?
– Мне ничего. Но фирма, на которую я работаю…
– Так ты и сейчас тут на них работаешь?
– Не смешно. В общем, бабе этой нужно очень с ним встретиться, но с рекомендацией, чтобы не с улицы.
– Ну, это не трудно. А мой какой интерес?
Я помолчал. Поглядел на него, усмехнулся печально.
– Ну ладно, не стремайся. Это я так, по привычке.
– Если это проблема, не надо ничего, Дима.
– Да нет проблемы. Что за баба?
– Вообще-то она даже не баба, а довольно эффектная тётка с роскошными буферами, цыганка наполовину…
– Только не говори, что ты и с ней ебёшся!
– С ней нет. Меня бабы не заводят, чтоб ты знал.
Вадим оскалился:
– А для дела не смог бы?
– Для дела смог бы. Я не пойму, Дима, ты что, опять поссориться хочешь?
– Не хочу. Я трахнуть тебя хочу.
– Ты и так меня трахнешь… Или тебе слаще, если это как бы в оплату пойдёт?
Вадим вспыхнул, и в глазах появился знакомый опасный блеск.
– А вот слаще, представь. Слаще!
Я понимал это очень хорошо. Он поднял меня, снял рубашку, гладил и мял шею, спину, грудь, и я чувствовал, что он проверяет, не оттолкну ли я его, не напрягусь ли в ответ, но я был податлив, и он быстро учуял моё возбуждение, и стал раздеваться, и я снял всё, и стал ласкать его, как нам было уже привычно, и потянулся к его соскам, торчавшим, понял, что даже скучал по ним, и Вадим заводился всё сильнее, и повернул меня спиной, не удержался, припечатал ладонью по заднице, и я ахнул.
Он отшатнулся:
– Прости! Прости!
– Не дури, Дима, мне нравится, давай, давай ещё!
Он снова хлестнул ладонью, и снова, но это было в кайф, и мы оба знали разницу между тем, что было тогда, и теперь. 
– Наденешь? – спросил он уже требовательно, и я раскатал презик, смазал, лёг, как ему нравилось, и он вошёл, сильно, сразу, опять не думая обо мне, а только о своём вожделении и своём праве.
Когда возбуждение улеглось, он стал угрюм, я знал, что он ненавидит себя, стыдится, но не скажет об этом, только постарается загладить всё лаской, мимолётной, улыбкой, слабой, и тем особым пытливым взглядом, когда хочет убедиться, что я прощаю его и не таю зла.
– Ну, давай, говори, что за баба…
Я объяснил, рассказал про фирму, про корейское оборудование, про контракт. Вадим всё понял с полуслова, больше, чем я понимал, и сразу просчитал далеко идущие перспективы.
– Какая там сумма, примерно?
Я назвал, он усмехнулся:
– Мелочёвка. Надо крупнее брать… Ладно, сделаю. Ты не обижайся.
Я не обижался. Наши отношения не оставляли для этого места. Да, я собирался использовать Вадима, мне нужны были его возможности и связи, но было ещё и другое. Он давал мне небывалое ощущение страсти. Я знал, что он хочет меня безумно, голову теряет, что он одержим мной, что он видит во мне свой абсолютный идеал сексуальной привлекательности, который нельзя определить заранее, но нельзя и не узнать, если повезёт найти. Я сам когда-то мечтал быть столь желанным, и вот оно, осуществление мечты, как оказалось, глупой, обременительной, но тем не менее… Наша любовь с Даном, сладость любого прикосновения, нежность и готовность отдать всё без остатка, наш совершенно потрясающий, небывалый секс, когда мы переставали быть самими собой, сливаясь в одно целое, или даже наши приключения с Витюшкой, лихие, отвязные, бесстыдные, не имели ничего общего с этим жестоким пожирающим огнём. И когда я приходил к Вадиму и отдавался ему, то посмеивался над собой, но понимал, что наслаждаюсь.
Вадим очень боялся быть со мной нежным, прикрывался иронией, но я чувствовал, что он сильно привязался ко мне. Он остался со мной на ночь, и не потому, что рассчитывал на утренний перепихон. Он хотел побыть вместе, и не только полежать рядом, прижав к груди. Он хотел бы посмотреть со мной футбол, выпить пива, хотел бы засыпать и просыпаться рядом. Хотел бы, но не мог разрешить себе, и злился, и оттого усмешка кривила его губы, и грубое слово срывалось с языка.
Через три дня (быстро, ничего не скажешь), он буркнул, встречая на пороге:
– Ну, всё, устроил. Примет Скворцов твою Гаэтану, благосклонно. Пусть она позвонит помощнику, скажет, что от Грибасова, это их куратор в администрации… А там уж пускай сами договариваются… И имей в виду, это в самом деле не хилый кусок, почти две сотни точек, так что пусть она не прибедняется. Они тебе хоть отстёгивают? Знаешь, сколько такая услуга стоит? Не меньше двухсот. А если выгорит, то ещё пол процента от контракта.
– А мои услуги сколько стоят? Можешь меня бесплатно десять раз трахнуть.
Вадим хохотнул, а потом помрачнел:
– Перестань. Ты же сам не хочешь ничего. Эх, если бы я мог…
Он не мог. У него была жена, сынишка и дочь. У него были обязательства и сложные отношения с разными опасными людьми, которые ничего не прощают и всё помнят. Но даже если бы всего этого не было, не со мной бы ему стоило связывать свою судьбу. Одержимость плохое основание для счастья. Нас спасало, что я не мог ему принадлежать. Иначе, наверное, это просто уничтожило бы нас обоих.
Теперь пришла пора сыграть нашу партию с Гаэтаной. Перед Вадимом я, конечно, мог выпендриваться, но понимал, что должен в любом случае получить свою долю. Я позвонил ей сразу, и попросил о срочной встрече. Она слегка обеспокоилась, спросила, нет ли проблем.
– Проблемы есть, но есть и решение. Давайте не по телефону.
Я приехал в офис, на этот раз никаких ресторанов.
Я не сомневался, что у неё были все нужные контакты, но всё же уточнил сам прямой телефон губернаторского помощника, и теперь просто передал Гаэтане листок с номером и фамилией куратора, на которого нужно сослаться.
– Позвоните ему, он назначит время. Скворцову про вас сказали, он готов договариваться.
Гаэтана аж пятнами покрылась, чего-чего, а этого она от меня не ждала.
– Кто сказал? – Уже задав вопрос, он поняла, что ответа не получит.
– Разве это важно? Главное, вы в деле. А дело-то крупное. Я прикинул, контракт получится на пятьсот лямов примерно. Ещё вопрос, смогут ли корейцы быстро сделать... Ну, найдут, наверное, варианты.
Гаэтана глядела в свой ноут, гоняла пальцем курсор, но мысли её занимало другое.
– Как тебе удалось? Ну, Тима… С кем же…
Она удержалась, но я понял, чт за слова чуть не сорвались с её губ: «С кем же ты спишь?» Я улыбнулся. 
– Пожалуйста, позвоните при мне, нужно убедиться, что всё в порядке.
Нехотя она согласилась, и набрала номер. Разговор был коротким, деловым, но по репликам Гаэтаны и её разгоравшейся улыбке, я понял, что любезность чиновника соответствовала высокому уровню покровительства.
 Мы помолчали. Потом Гаэтана выдохнула резко.
– Спасибо. Это впечатляет. Даже не знаю, как теперь с тобой разговаривать…
– А что изменилось? – наивно спросил я.
– Действительно… Пришёл два месяца назад красивый мальчик с улицы, и поднял мне фирму в гору… Ладно, это всё лирика. Сколько ты хочешь?
Прибедняться я больше не собирался. Нужно было строить новую жизнь.
– Если подпишете, стандартно, пол процента.
Я понимал, что при всём желании, кинуть меня Гаэтана теперь побоится. И она кивнула. Радости большой в её глазах уже не было, как и материнской нежности. 
Договор на поставки заключили через десять дней, летело всё с курьерской скоростью, стало быть, с губером Гаэтана тоже не поскупилась, умница. Дело того стоило. Мы сразу провели новые переговоры с корейцами, и получили дополнительную скидку за объём, для них такой поворот тоже был неожиданным и очень приятным. Я скромно переводил, готовил документы, улыбался, кланялся, оставаясь в тени, но Ёнсу отвёл меня в сторону и сообщил, что со мной в зуме хочет поговорить их гендиректор, связь можно устроить завтра, если мне удобно.
Гаэтана на это не обратила внимания, может, ей показалось, что два симпатичных гея о чём-то своём договариваются, но Виталий просёк ситуацию гораздо точнее. Он вообще со мной стал общаться как-то даже слишком уважительно, с оттенком восхищения и некоторой зависти.
– Что они тебе предлагают? – спросил он, когда мы остались наедине.
– Не знаю пока. Завтра выясню.
– Скажешь мне? По-свойски?
– Скажу.
 
Сеанс видеосвязи, к которому я не особенно готовился, потому что ничего от него не ждал, прошёл совершенно непредсказуемо. Во-первых, оказалось, что генеральный директор Лим Чханмын – младший брат отца Ёнсу. Этим объяснялась положение, который тот занимал в компании, и то, что к его рекомендации прислушивались. Во-вторых, выяснилось, что «Сунган» – только часть крупной корпорации, которой владеет семья. Всё это мне сообщил Ёнсу еще до начала нашего разговора. И эта корпорация собирается открыть своё представительство в Москве, курировать которое, судя по всему, Ёнсу и предстоит. И в-третьих, я узнал Лим Чханмына, когда он появился на мониторе. Конечно, прошло уже тридцать лет, но я его вспомнил, он выделялся среди студентов, которым я преподавал в Пусане. Изучавших русский было немного, и этого дерзкого, красивого мальчика из богатой семьи отличала независимость и своеволие, обычно молодым корейцам не свойственные. 
Почти сразу после обычных приветствий и представлений, Лим Чханмын спросил, кем мне приходится Тимур Галанской (он даже произносил фамилию почти похоже), и когда я подтвердил, что это мой отец, что он ещё жив, и что будет бесконечно рад с ним пообщаться, я ощутил, как изменился тон нашей беседы, Лим улыбался, кивал покровительственно, хотя мне и пришлось ему врать и про образование, и про свой опыт. Мы попрощались, и Ёнсу торжествующе мне сообщил, что почти наверняка мне будет предложено место его заместителя. И поскольку ему придётся как и прежде мотаться по миру, я буду на хозяйстве. Кроме «Сунган-рус», нужно будет курировать ещё шесть или семь компаний, в той или иной степени продвигающихся на местный рынок. Мне нужно будет сдать небольшой экзамен на знание языка и правил ведения бизнеса, но Ёнсу не сомневался, что с этим я справлюсь, он мне даст нужные пособия, и я смогу быстро подготовиться.
Я совсем не был уверен, что мне это нужно. Оказаться в результате начальником (символическим) Гаэтаны было бы прикольно, но ответственность и объем работы, который я вполне представлял, меня пугали. Тем более, я понимал, что на первых порах больших денег они мне не предложат, не принято это было, а рассчитывать только на благодарность российских партнёров мне претило. Но Ёнсу был так счастлив, что огорчать его не хотелось, поэтому я просто спросил:
– Анад туе-ё? – (Можно тебя обнять?)
Мальчик растерялся, запаниковал, но кивнул едва заметно, и я обнял его, прикоснулся к губам, и получил ответный поцелуй, он дрожал, как листок на ветру, но ласку удержать не мог, прижался и прошептал на своём языке:
– Ты заставляешь трепетать моё сердце…
Трахаться после первого поцелуя у них было не принято, и я отпустил его, смятенного. Он обещал сегодня же прислать нужные для тестов материалы. Формально следовало дождаться сигнала из Сеула, но его это уже не волновало. А я пополнил свой список сердечных побед. Может, я и в самом деле блядь?
Но, как бы то ни было, соглашаться на это предложение, если оно поступит, я не собирался. А вот Виталию о нём я рассказал на следующий же день. Он замер, пытаясь сообразить, можно ли из этого извлечь для себя какую-никакую пользу, не нашёл, и ринулся в наступление:
– Дело, конечно, твоё, Тима, но подумай ещё раз, оно тебе надо? Работать с корейцами и на корейцев – две большие разницы. Я в этом перспективы не вижу. Всё равно ты для них будешь чужой. Я вообще не представляю, как они тебе такое могли предложить, у них же всё на связях родственных, знакомствах…
– Да вот именно поэтому. Их генеральный у моего отца в университете учился.
Виталий даже сник.
– Ну, ничего себе. У тебя и в Сеуле свои люди… – Он улыбнулся, чтобы подчеркнуть, что пошутил, но растерянность скрыть не сумел. – Слушай, давай не спешить. Они же не с ножом к горлу? Ты здесь гораздо больше можешь получить. Когда про наш тендер узнают, молва пойдёт, и мы раскрутимся, я уже чую… А если сумеем кого-то подписать на больший завод полного цикла, и твои контакты с корейцами тут сыграют, ты только представь, какие там суммы!
Он поколебался, пожевал губы.
– Слушай, я поговорю с Гаэтаной. Но уверен, она поймёт. Двести в месяц плюс соцпакет. Нигде ты лучше не найдёшь
– Виталий, я знаю, и я искать не собираюсь ничего. Спасибо. Я подумаю ещё, пару дней, ладно?
– Ладно! – он понял, что я уже соглашаюсь, собственно, я это и хотел ему внушить. – Думай, но я на тебя рассчитываю.
Особенно меня в этом предложении умилил соцпакет. Вот уж чего мне, действительно, не хватало. В любом случае, Тимку нужно срочно легализовать. Я начал ab ovo: нашёл сайт, где можно было купить копию свидетельства о рождении. Маму Тимке я выбрал реальную, милую свою подружку Лину Эйдельман, и то, что она живёт в Израиле, тоже могло пригодиться. Я даже её прежний адрес вспомнил и нашёл ЗАГС поблизости. Теперь отделение переехало в другой район, что опять было на руку. В 1996 году единой электронной базы ещё не было, стало быть, искать в случае чего пришлось бы вручную. Но я надеялся, что проверки не потребуется. Паспорт я хотел настоящий, и в этом должен был помочь Вадим с его связями. Но попросить об услуге его должен будет не Тимка, а Тимур Тимофеевич. Начиналась большая игра.
 
В августе мальчики переселились на Клязьму. И Дан, и Саньчик настояли на том, чтобы делить расходы на троих, родаки их спонсировали, и я не спорил, только не признался, что львиную часть стоимости составляла не аренда домика, а всякие удобные и приятные, оплаченные мной, опции, делавшие жизнь разнообразной и комфортной. Месяц начался с похолодания и дождей, и я огорчался, что втравил ребят в непредсказуемый подмосковный отдых. Но они были всем довольны, пришлось только съездить за тёплыми куртками, о которых не подумали заранее. Воздух был чудный, и простор водохранилища радовал свободой. Оказалось, что кругленький Саньчик прекрасно играл в настольный теннис и в волейбол, он и Дана втянул в это, и тот вписался вполне, я этого не ожидал от него, честно. Но понял, что его зажатость, неуверенность в себе практически исчезла в нашем общении, и он вылупился из своей тесной скорлупы. И стал легче сходиться с другими, и в команду его звали с охотой. 
В главном корпусе был бассейн, боулинг, но самым большим удовольствием стали лодки. Мы скорешились с владельцем шестиметрового шлюпа, и он брал нас поплавать, показал азы, и после двух совместных выходов, уже допускал к шкотам. Саньчик и тут был на высоте и управлялся лучше всех. Дану доверяли руль, а я чаще всего сидел на носу, умилялся, глядя на своих ребятишек. Ходить под парусом было восхитительно, но если хотелось побыть одним, мы брали напрокат маленькую моторку. Когда я был в городе, они уплывали вдвоём, и считали себя настоящими морскими волками. 
Я начал работать на Гаэтану, хотя ещё не был оформлен юридически, но получил половину своей доли от контракта, миллион триста тысяч. Деньги перевели на особый счёт, который я поручил открыть Дану, и когда он увидел поступление, запаниковал.
– Тимка, ты охренел, я не могу такие деньги на себя брать.
– Это только половина, через месяц ещё переведут.
– Тем более… Нельзя так! А если что случится?
– А что может случиться? Вы только всегда спасжилеты надевайте, когда плаваете, и всё будет норм.
Он стукнул меня в плечо, довольно сильно, между прочим, и сказал:
– Я за тебя боюсь, дурак! Если с тобой…
– Если я коньки отброшу, то ты хоть в первое время голодать не будешь.
Ну, так шутить, и правда, не стоило, потому что он чуть не разревелся и дулся на меня долго. Полчаса, наверное.
 
Вадим отправил семью на Лазурный берег. Он сообщил мне об этом не для хвастовства, наоборот, с горечью, жене нужно было «соответствовать», он сам выбрал бы менее гламурное место. Но я оценил его возможности и статус, которые до сих пор плохо представлял. Он собирался присоединиться к ним через неделю. Поэтому в их отсутствие хотел натрахаться впрок. Он позвал меня в пятницу на ночь. Я обещал, но провёл предыдущую ночь и следующий день с ребятами, а после обеда мы с Даном занялись любовью, пока Саньчик целомудренно удалился и резался с кем-то в пинг-понг. Он нам не мешал совершенно, но мы старались не смущать его своей ненасытностью.
Так что перед Крылатским я заехал домой и перезагрузился. В своё постылое, но привычное дряхлое тело.
Я приехал заранее, открыл квартиру своими ключами и сел ждать. Без четверти девять щелкнул замок. Я встал на пороге кухни, чтобы Вадим сразу меня заметил.
– Какого… Вы кто такой?
– Здравствуйте, Вадим Сергеевич. Я отец Тимофея, Тимур Тимофеевич. Галанской.
– Я понял. И что вы тут забыли? Где Тима?
– Тима не смог приехать… Давайте, мы сядем где-нибудь, нужно поговорить.
– О чём, собственно, мне с вами говорить? Не понимаю.
Вадим уже завёлся, и я побоялся, что он может рассвирепеть.
– Вадим Сергеевич, Тима болен. У него большие проблемы со здоровьем, и не только. И я хотел просить вас о помощи.
Вадим немного утих, потому что заволновался о другом.
– А какие проблемы со здоровьем? Что-то опасное?
– Не волнуйтесь, ничего заразного. Но серьёзное, да.
Он всё-таки прошёл на кухню, присел на стул, устроился и я напротив.
– Так в чём дело?
– Он не смог приехать, потому что отключился. Это мы так с ним называем. Отключился. Он время от времени как бы теряет сознание, на несколько часов, это что-то похожее на кому, неглубокую, и мы уже научились это предугадывать заранее, готовиться, чтобы это не застало его в дороге или на людях. Но очень редко это случается более внезапно. Мы этого не ждали, хорошо, что он был дома, на встречу с вами собирался. Но даже предупредить не сумел.
– И вы в курсе? Что он сюда ехал?
– Конечно, в курсе, он всегда мне говорит, где будет, на всякий случай. Вы не тревожьтесь, я всё про него знаю, и свыкся с этим, не осуждаю никак. Ни его, ни вас. Наши предпочтения совпадают, к счастью.
Вадим был в шоке, но тревога и настороженность не отступали.
– А вы точно его отец? Как-то странно это…
Я достал из куртки паспорт, протянул ему. 
– Это справедливая осторожность. Поглядите.
Он пролистал паспорт, посмотрел и прописку, вернул мне, слегка успокоившись.
– Так что это за болезнь такая?
– Диагноз поставить не смогли. Он обследовался в Топ Ихилов, в Тель-Авиве, там мать его жила, но ничего не определили. Похоже на нарколепсию, но при этом обычно можно человека разбудить, а тут не получается. И явных симптомов нет. Только то, что в произвольные моменты нарушается прохождение сигналов в стволе среднего мозга в районе голубого пятна. Это ядро, которое в том числе является регулятором сна и бодрствования.
– Голубое пятно? Серьёзно?
– Серьёзно, погуглите сами, это не я придумал. Хотя аллюзии напрашиваются. В общем, мы с этим живём как-то. Я говорю «мы», потому что это наследственное. У меня та же аномалия проявилась, но гораздо позднее, уже в старости. А у него – недавно.
Теперь Вадим уже полностью перешёл в тревогу не за себя, а за Тимку.
– Господи, вот же засада… Блядь… – Он вскочил, не мог усидеть. – Ну, попал… И что делать?
– Не знаю. Пока мы справляемся, но у меня ухудшения нарастают, и я честно не знаю, что меня ждёт. И что с Тимой будет, не знаю.
– Так. – Вадим правильно понял переход, тут он был в своей стихии. – И чем я могу помочь? Вы ведь за этим пришли?
– Верно. Как я понимаю, вам Тима не безразличен. И он относится к вам с уважением…
– Ну, это вряд ли, – пробурчал Вадим.
– А я в этом не сомневаюсь. Что бы там у вас ни случилось.
– Это о чём?
– Нет-нет, я никаких деталей не знаю, я просто замечаю его настроение… Но всё равно, вашим отношением он дорожит.
– Ну, положим…
– Я не уверен, что он одобрит мой визит сюда, но есть вопрос, который я не могу решить. Дело в том, что когда Тимофей ехал в Москву, у него в поезде случился этот приступ, и его предсказуемо обобрали дочиста. Одежда, телефон, ноутбук, это всё было восполнимо. Но и документы все пропали. И восстановить их теперь большая проблема. Он же здесь не жил с младенчества, у него ни регистрации, ничего. И теперь, случись что со мной, он просто останется на улице. Ни с чем.
Вадим осмыслил ситуацию. 
– И что, никаких родственников?
– У меня есть сестра, но ей тем более будет сложно что-то предпринять.
– А за бугром?
– А как он туда выехать сможет? Да и мне хотелось бы с ним это последнее время провести.
– Так. А что-нибудь из бумажек у вас есть?
– У меня только копия свидетельства о его рождении.
– Ну, это уже кое-что. Родился в Москве?
– Да.
Вадим ещё походил по комнате, посмотрел с балкона на потемневшее небо, на россыпь весёлых городских огоньков.
– Чаю не хотите?
– Спасибо, мне и так неловко за свой внезапный визит.
– Да уж, ошарашили. Но хорошо, что я узнал. Давайте всё же чаю выпьем.
Он включил чайник, достал из своего пакета коробочки с едой, принесённой для нас на вечер и на утро, эти простые домашние движения его успокаивали. Вдруг он снова вспомнил о Тимкиной болезни, и скривился:
– Блядь… Ну как же так, а? Ну зачем же так-то?
– Несправедливо. Но он сейчас живёт такой наполненной, неимоверной жизнью, что и позавидовать можно. Я так не мог. Да и вы, вероятно, в его годы… Хотя…
– Не мог. И не могу. В нём и правда есть что-то совершенно небывалое, неожиданное… Я бы никогда не поверил… Да и теперь не верю, – пробормотал он себе под нос.
Он налил нам чай, откусил пирожок, механически, пожевал, потом снова возмущение его накрыло:
– Ну неужели никак нельзя помочь? Бред…
– Пока только организационно. Я ведь почему ещё волнуюсь, в случае чего его ведь и в клинику не положишь. Ни документов, ни страховки…
Вадим отмахнулся, как решить эту проблему, видимо, он уже знал.
– С паспортом я устрою. Нужно свидетельство о рождении, копию вашего паспорта и фотографии. Да, для регистрации ваше заявление нужно будет. Вы ведь у себя его пропишете?
– Конечно.
– Ну и всё, это сделаем. Надо будет Липкину передать, я ему объясню, как что. Тима Липкина знает.
– Да, он мне говорил. Он же ездил к нему, – уточнил я, – так что я должен был знать.
– Повезло ему, что вы такой… понимающий.
Я усмехнулся:
– По молодости сам куролесил дай бог… Но он ещё и работает очень много, за всё берется. Боится не успеть.
Мы оба загрустили, по разным причинам, но по одному поводу.
– Простите, что я так ворвался. Но на улице поговорить бы не получилось, и звонок мой вряд ли что-то объяснил.
– Нет, вы всё правильно сделали.
– Я знаю, он ничего просить у вас не хочет, и поэтому взял на себя смелость, ради него. Когда меня не будет, вы один сможете ему помочь, если что. 
– Да ещё захочет ли он от меня помощь принять…
– Думаю, вы сумеете его убедить. 
– Всё равно ведь, он никогда меня любить не будет, как этого парня своего, Данилу.
– Но ведь и вы семью не бросите, Вадим Сергеевич.
Вадим посмотрел на меня угрюмо.
– Ну, да. Справедливо.
Мы опять помолчали.
– Я понимаю, что паспорт будет стоить не дёшево, и я заплачу, конечно.
Вадим поморщился:
– Перестаньте, что вы ерунду говорите...
Я протянул ему ключи.
– Я у Тимы взял, но наверное лучше вам теперь отдать.
Он отшатнулся.
– Нет, зачем? Пусть у него будут. Я же надеюсь, он ещё придёт, скоро. Пусть позвонит…
На том и порешили.
Тимка позвонил Вадиму на следующее утро, извинился за сорванные планы.
– Прекрати, малыш. Мне твой папа всё рассказал. Ты дурак, что молчал. Разве можно так? А если бы с тобой это случилось, когда мы вместе были? Как мне тогда? Ты представь. Я бы умом двинулся.
Я представил, действительно, забавно бы вышло. И хотя я понимал, что Вадим беспокоился больше за себя, его взволнованный заботой голос было приятно слышать. Мы договорились, что я приеду вечером в воскресенье. Он хотел пораньше, но я не собирался пропускать часы, которые мог провести с Даном, наконец потеплело, и мы позагорали на пляже, порезвились у воды, поплавали на лодке и даже окунулись прямо с борта, по очереди, хотя вода была уже довольно прохладная. Но солнце жарило, и мы грелись, заглушив мотор, жмурясь и поёживаясь, а Саньчик любовался нами и пел нам песенку, нет, реально пел, у него был приятный тенор и богатый набор смешных частушек.
В Крылатское я добрался поздно, расслабленный и томный. Вадим ждал меня с нетерпением и досадой, потому что ему нужно было в пять утра ехать в аэропорт, у него и чемодан был с собой, но всё же сдержался, не набросился с порога. А я порадовал его, сразу начав раздеваться и бесстыдно ласкать его, понуждая к действию. 
– Ты что, соскучился, что ли? – спросил он, сжимая мне мошонку.
– Можно и так сказать, – согласился я и прикусил его сосок. Он заурчал. Нравилось это ему очень.
Но всё равно поначалу он был непривычно осторожен, и я заметил:
– Я не стеклянный, Дима, не бойся. Уж въеби мне как следует, чтобы было, что вспомнить в своём Куршевеле.
Ну, тут уж он разошёлся, разозлить его было не трудно. Ночь он почти не спал. Забывался ненадолго, а потом снова тянулся ко мне, и снова входил требовательно, хотя долго не кончал, но меня это вполне устраивало, мне этой грубостью и болью тоже хотелось запастись. Без четверти пять позвонил Сергей, сказал, что подъехал. Я проводил Вадима к двери, голый, поцеловал его, уже одетого, и он в последний раз сильно огладил руками всё моё тело, везде, и сжал член, всё ещё напряжённый.
– Пока, малыш. Держись. – И уже из холла напомнил: – Насчёт паспорта к Липкину заскочи, он всё сделает.
Это я откладывать не собирался, позвонил и договорился о встрече у него в конторе на Преображенке. Контора оказалась маленькая, к удивлению, очень деловая и без всякой фанаберии, видимо, впечатлять своих клиентов Липкину было не нужно. 
– Да, Тимочка, крепко ты Вадима за яйца взял… Он никогда для своих зверушек ничего не делает, подарит чего-нибудь, или денег даст… А тут большое одолжение, как ни крути. Такое дело только через его в контакты в ФСБ можно провести. А этим не разбрасываются. Ты цени.
– Я ценю, Семён Аркадьевич. И вашу помощь тоже.
– Ну-ну. Как же тебя угораздило всё потерять-то?
– Я же из-за границы ехал, хорошо, меня отец встречал… Все из вагона вышли, а меня нет, он с проводником меня просто вынес оттуда, я толком не очнулся, ни сумки, ни документов, ничего.
– Так заявлять сразу нужно было…
– Отец хотел меня скорее домой отвезти, я не мог на ногах стоять как следует, а сколько бы нас там промурыжили с заявлением…
– Это да. Ну, ладно, будем тебя восстанавливать в правах.
Контакты у Вадима и впрямь оказались мощными. Новый настоящий паспорт я получил через пять дней, сразу со штампом регистрации по московскому адресу. В стране появился доселе не существовавший гражданин, а я мельком задумался, сколько ещё таких ходит по улицам, и не только наших городов… 
Тимыч стал сдавать. Вроде, пока лишь физически, но может быть другие симптомы я меньше замечал. Я отказался от своей утренней зарядки, резкие движения вызывали головокружение, и я предпочёл всему неспешные прогулки. Убирать квартиру тоже не хотелось, но это не было проблемой, Тимка справлялся, да и Дан рад был ему помочь. Я совсем перестал готовить и походы в магазин отменил, есть не хотелось совершенно, только заваривал чай, шиповник или ромашку и пил с мёдом. Реже позволял себе кофе, любил его по-прежнему, хоть и слабенький, но после первых нескольких глотков в голове возникала гулкая пустота. Она даже была приятной, но настораживала. Иная моя активность ограничивалась очистительными клизмами, которые слабо напоминали о прежних сексуальных играх. И я не мог не размышлять о том, что будет, если я слягу. А если помру? 
В приближающейся смерти меня больше всего пугало страдание. Мне кажется, что единственно достойной задачей медицины должно быть именно это: облегчить боль. И если уход неизбежен, не продевать жизнь. Люди живут обидно мало, это-то я уяснил, приближаясь к краю, но физические страдания от болезней унизительны. Не хочу умирать, опутанный проводами и с трубками, торчащими изо всех возможных мест. Вообще смерть серьёзное дело, требующее сосредоточенности. И суета тут неуместна. 
Небытие невозможно ни представить, ни описать. Может быть поэтому человек, сталкиваясь со смертью, чтобы избавиться от признания непредставимого и неописуемого, все время пытается придумать какие-то лазейки,   вроде загробной жизни или реинкарнации. Но сильный разум должен принять очевидное.
Это были абстрактные размышления до тех пор, пока не случилось вот это: приходя в себя после Тимки ночью, я почувствовал нарастающую боль в голове, и она постепенно стала кружить внутри, не останавливаясь, ударяя то в висок, то в затылок, то устремляясь вниз по позвоночнику. Я лежал с открытыми глазами, но ничего не видел, хотя ловил взглядом какие-то предметы, и отмечал, часы, стакан, стул, полотенце, я дышал глубоко сквозь сжатые зубы, и думал, сколько может это длиться, и сколько я смогу терпеть, но даже эта мысль была где-то сбоку, за пеленой боли,  время шло незаметно, очень медленно, но уходило, потому что ждать было нечего, когда не ждёшь, времени не замечаешь, лежал и привыкал к боли, и думал, что вот так можно умереть, и эта мысль вдруг оказалась такой будничной, ничего в ней не было особенного или страшного, и если некому жаловаться – так даже проще: уйти, погрузившись в туман, как в сон, приносящий облегчение и покой.
Боль исчезла, вдруг, как хлопнула дверью, оставив после себя оглушительную тишину, и страшно было шевельнуться, но я заставил себя подняться, проверяя. 
Я не хотел и не умел цепляться за жизнь. Долго болеть – безвкусно. Умирать нужно, не затягивая конец, как в плохой пьесе: всё уже ясно, зрители вертят в руках номерки из гардероба, а автор всё ещё пытается выжимать последнюю слезу.
Но Тимка! Что будет с ним? Его жизнь мне была куда дороже. И постепенно я начал обдумывать варианты. 
Нужно было укоренить Тимку в этой действительности.
Я позвонил Тамаре, и она, как обычно, обрадовалась. Если я не заставал её у плиты, она всегда была рада прервать дела для разговора, хотелось поделиться – не новостями, их, обоюдно интересных, набиралось не много – но переживаниями, мыслями, и конечно, впечатлениями о прочитанных книжках, это она только на меня и могла выплеснуть, дочки и внучки сразу убегали, их круг чтения был совсем иной. Я дал ей выговориться, а потом, после дежурного вопроса о моих делах, приступил:
– У меня, действительно, есть некоторые изменения в жизни.
– Ой, – сказала сестра. – В нашем возрасте это обычно не радует.
– И да, и нет. Врачи меня стараются напугать, им кажется, что у меня с головой не всё в порядке.
– Это в каком смысле? У тебя с головой, по-моему, всё отлично пока.
– Я тоже так считаю, но о себе трудно судить объективно. В любом случае, анализы показывают, что какие-то отклонения есть. В сосудах мозга. И это может прогрессировать. Так что готовьтесь.
– И к чему надо готовиться? – Тамара старалась не выдавать беспокойства, но голос напрягся.
– К неизбежному, – сказал я. – Перестану родных и знакомых узнавать. Наконец-то. Да шучу я, Тома, не знаю, к чему, просто говорю, чтобы ты знала, на всякий случай. Пока ничего явного нет, и я кучу таблеток принимаю, но ты сама понимаешь, дату рождения не изменишь. Но есть гораздо более неожиданное. У меня сын объявился.
– Что? Какой сын? Откуда? Ты шутишь что ли? Или это фигура речи?
– Нет, не шучу. Ты, наверное, Лину не помнишь.
– Жену твою бывшую? Конечно, помню. Но она же уехала давным-давно!
– Правильно, но перед тем, как уехать, она родила ребёнка.
– Но он же не твой…
– Я думал, что не мой. И она думала, что не мой. Или ей так хотелось думать, не знаю, но в любом случае, он приехал в Москву и нашёл меня.
– А что ему нужно? Сколько ему лет?
– Ему двадцать три, и ему ничего не нужно, не волнуйся. Он уже некоторое время со мной живёт, на работу устроился, помогает. Он хороший мальчик.
– Слушай, Тима, а это не афера какая-то? Или ты что-то придумываешь? Если он тебе нравится, совсем не обязательно его за сына выдавать, мы же взрослые люди...
– Ну, ты слишком хорошо обо мне думаешь! Мне скоро семьдесят, как ты себе это представляешь, может у меня быть мальчик двадцати трех лет? Спасибо, конечно, но нет. Ему от меня ничего не надо, а вот мне… Собственно, я поэтому тебе и рассказал. В связи с моей ожидаемой деменцией, я подумал, что хорошо бы вам познакомиться.
– Зачем это? Хотя, впрочем, действительно, нужно посмотреть. А то ты ещё глупостей наделаешь…
– Обязательно наделаю, но давай начистоту. Ты должна знать его, знать, что он не чужой, не случайный. Если я помру, или исчезну как-нибудь иначе… – Я сообразил, как это могло прозвучать, и заторопился: – Ой, да не в том смысле, что меня укокошат, вот ведь, знаю, что ты себе вообразила, а в том смысле, что он всё-таки член семьи.
Тамара помолчала.
– Хорошо, давай познакомимся. Как это устроить?
– А ты не будешь возражать, если он к тебе как-нибудь зайдёт?
– Без тебя?
– Ну, а я вам зачем? Меня ты и так знаешь. Сможешь поговорить без свидетелей, и я на тебя давить не буду.
Сестра обдумала это, взвесила «за» и «против».
– Ну, ладно. Присылай своего наследника. Как зовут-то его?
– Будешь смеяться. Тимофей.
 
Мы договорились о встрече, хотя я чувствовал, что Тамаре нелегко преодолеть недоверие. В телефонном разговоре она была настороженной и подозрительной, и сразу начала задавать вопросы, когда я приехал, откуда, на сколько, и что с мамой, я отчитался, что приехал в конце апреля, из Вены, что мама умерла (это было неловко по отношению к Лине, которая, слава богу, жива-здорова, но с другой стороны, нашей-то мамы, и правда, давно нет на свете), и заметил, что если я всё расскажу заранее, то потом будет не интересно. Тамара усмехнулась, оттаяла немного. Но когда она открыла мне дверь, обомлела.
Она ничего не сказала сразу, провела на кухню, включила чайник, больше по инерции, достала чашки, но сахарницу до стола не донесла, села на стул, не отводя от меня глаз.
– Не думала, что такое бывает.
– А что, Тамара Тимофеевна?
– Господи, да какая я тебе Тамара Тимофеевна… Я же тётка твоя, получается… Знаешь, я недоверчивая, битая, но чтобы вот так… Ты ведь не представляешь себе, как ты на него похож… Да что там, похож! Ты когда в дверь вошёл, я словно на сорок лет назад вернулась. Невероятно. А я всё подозревала, что ты проходимец.
– Ну, одно другого не отменяет…
– Перестань, – улыбнулась она, совершенно расслабившись. – Таких у нас в роду нет.
Чайник щелкнул, вскипев, и Тамара встала, чтобы заварить. 
– Неужели я его настолько напоминаю?
– Да не напоминаешь совсем. Он такой и был в двадцать пять. Ну, каким я его помню… Я ведь всегда им восхищалась, он такой яркий был, артистичный, блестящий, и друзья у него всегда были такие, весёлые, интересные, необычные. Я завидовала ужасно, подглядывала, когда получалось…
Я не верил своим ушам. Яркий? Артистичный? Это про кого вообще? 
– Странно, а мне он говорил, что был толстый и некрасивый.
– Некрасивый? Да что ты! Да, в детстве он был толстенький, но всё равно очень обаятельный, а энергии хоть отбавляй, мы его называли «заводной поросёнок», носился, как угорелый. А в университете когда учился, сильно похудел и стал такой томный красавец, волосы до плеч, глаза сверкают… Девочки по нему с ума сходили… Как по тебе теперь, наверное…
Я не предполагал делать это вот так сразу, но был настолько ошарашен, что вырвалось:
– Ну, вообще-то, меня девочки совсем не интересуют.
Вот тут уже Тамара опешила.
– Даже так? Но это ведь не по наследству передаётся? Ой, прости, я не хотела…
– Да всё в порядке, я про отца знаю, мне мама сама сказала, когда я ей в четырнадцать признался.
– Да, теперь к этому совсем иначе относятся.
– Ну, где как… Здесь, как я вижу, опять меняется не в лучшую сторону.
Тамара махнула рукой. 
– Куда там…
Мы пили чай, и сестра рассказывала обо мне. И сколько же я узнал о себе нового! Конечно, мы были с ней довольно близки, но мне казалось, что это проявилось в последние годы, а вот в молодости я всегда подозревал осуждение и неприязнь. И как же я, оказывается, ошибался… И, наверное, не только в этом. Конечно, женщины смотрят на мужское тело иначе, гораздо снисходительнее. Но если она видела во мне какую-то привлекательность, пусть и родственным, женским взглядом, может быть, и в самом деле всё было не так плохо? И за что же тогда я себя всю жизнь ненавидел?
В прихожей возникли новые звуки, и Тамара просветлела лицом.
– Это Майка вернулась, сказала она мне. – Внучка.
Любимая, напомнил я себе. 
– Ба, мы с Кирой.
– Ну, хорошо. Есть хотите?
– Не, мы в ка-эф-си зашли.
– Ну, зачем? – но это Тамара сказала тихо, понимая, что вопрос бесполезный. Потом она глянула на меня, с сомнением, но всё же удержаться не смогла, крикнула: – Зайди, познакомься со своим дядей…
– С каким дядей? – Майка возникла в дверях кухни, и я встал. Ну вот, впервые в жизни она посмотрела на меня со жгучим интересом.
– Это сын Тим-Тима, Тимофей.
– Привет, Майя, – сказал я.
– «Мой дядя самых честных правил…» – растерянно сказала Майка, 
– Насчет честных правил я не очень уверен.
– Привет… А разве у Тим-Тима был сын?
– Вот, выяснилось, что был. Тимофей недавно вернулся сюда. А раньше в Вене жил.
– Ну, я там не жил, вообще-то, работа была кое-какая.
– А где ж ты жил? – с недоумением спросила Тамара.
– Смотря когда. Сначала в Утрехте, потом в Пусане, это в Корее, там в университете мама преподавала, и я учился, потом опять в Нидерландах, ну и ещё в Барселоне, в Милане недолго…
Майка таращилась на меня, даже забыв кокетничать.
– А сюда-то зачем? – сказала она, справедливо недоумевая.
– К отцу. Мамы не стало. А у него тоже со здоровьем не очень сейчас. Получается, что родственники у меня только тут остались.
– А у тебя ни братьев, ни сестёр?
– Нет, единственный. И неповторимый, – я попытался пошутить, но шутка была понятна только мне.
– Дядя Тима… А лет тебе?
– Двадцать три, – сказала Тамара. – Парадокс. Он ведь и Оле дядей приходится. А с Иришкой и Дашей ровесник…
– А что ты вечером делаешь? – спросила Майка. – Мы с Кирой в «Горку» собираемся, потусить. Хочешь, пойдем с нами. У тебя девочка здесь есть?
Тамара собралась что-то сказать, но передумала, а мне терять было нечего:
– У меня парень.
И опять я Майку удивил. Но и она меня:
– Ну и круто. Зови его, там прикольно, по сетке полазать, а потом в клубешник куда-нибудь. Кира! – крикнула она. – Пойди сюда.
В кухню заглянул уже знакомый мне молоденький мажор.
– Здравствуйте, Тамара Тимофеевна.
Потом увидел меня, насторожился, а Майка затарахтела:
– Представляешь, это у меня дядя нашёлся, приехал из Европы, зовут Тима, надо ему всё тут показать, он гей, но ты не переживай, он к тебе приставать не будет, у него уже мальчик тут есть. К Кире постоянно подкатывают, – пояснила она мне. И понятно, что подкатывают, подумал я. Во-первых, симпатичный, а во-вторых, я бы не поручился, что он по этому поводу сильно напрягается. Может, и не возражает совсем.
– Спасибо, но я вечером не смогу. У меня ночная запись. Я тут на озвучке фильмов подрабатываю. В «Кубике».
«Кубик» они знали, переглянулись.
– Но обязательно в другой раз сходим.
– Нужно будет тебя со всеми познакомить, – сказала Тамара. – Двадцать четвёртого у Иришки день рождения, мы на даче праздновать будем, вот и приезжайте с Тимуром, я ему позвоню.
– Спасибо большое, но отец вряд ли сможет. Он от дома теперь не очень любит отдаляться.
– А мне говорил, всё нормально, – заволновалась сестра.
– Нет, не очень, головокружения частые, он уже падал пару раз, ничего страшного, но он побаивается. А дома ему спокойно, он теперь спит много.
– Значит, тебе приходится за ним ухаживать?
– За ним пока не нужно ухаживать особенно, но да, помогаю, конечно. Он мне доверенность на машину оформил, так что я вожу его, если к врачу, и по хозяйству…
– Надо мне его навестить, – задумчиво сказала Тамара. – Но ты всё равно приезжай, на день рождения.
– И мальчика своего привози! – добавила любопытная Майка.
– Да, конечно, – сказала сестра после небольшой заминки. – Приезжайте вместе, если хочешь.
А почему бы и нет? Забавная идея. 
 
Тамара позвонила на следующий же день, оставила сообщение, и когда я перезагрузился в Тимыча, то набрал её номер.
– Ну как тебе племянничек?
– Да замечательный! Ты прости, что я сперва так сомневалась, надо было сразу мне его фотографию показать. Странно, что он на Лину, как я её помню, совсем не похож, она ведь яркая была. Но твои гены оказались мощнее.
– Ну, хорошо, что он тебе понравился. Как-никак, семья.
Тамара сказала, что позвала Тимку на дачу, и наконец озвучила свою тревогу за мое нездоровье. Это было предсказуемо, и я согласился на её вечерний визит.
Она давно не была у меня дома, и удивилась, как мало оказалось перемен, всё на своих местах.
– Ой, и столик ещё жив, надо же, я и забыла про него… Красивый… А у нас почти ничего из прежнего не осталось.
Следы пребывания Тимки я убирать не стал, так что Тамара могла заметить и яркую одежду не моих размеров, и шорты, перекинутые через ручки тренажёра, и вторую зубную щетку в ванной. Щетка была Дана, но зачем уточнять. Да и не это её волновало. Она заглянула в холодильник, убедилась, что там достаточно обильно и разнообразно, оценила чистоту и опрятность квартиры, но пристально всматривалась в меня, пытаясь разгадать признаки болезни и оценить её серьёзность.
– Ты как питаешься вообще? Какой-то ты стал хилый.
– Я нормально питаюсь, просто стал меньше есть, это нам всем полезно.
– Это ты на меня намекаешь? Я уже давно на это махнула рукой. И так мало радостей, ещё и от еды отказываться я не в силах. А врачи что говорят?
– Да они что хотят, то и говорят. Что можно, я делаю, но ничего экстремального. То, что в мозгу происходит, пусть там и остаётся. Как будет, так будет.
Вряд ли я сильно успокоил сестру, но по крайней мере она уверилась, что я бодр духом и под присмотром.
 
Я объяснил Дану, что собираюсь знакомиться с семьёй, и он заволновался, боялся, что меня там плохо встретят, но когда я предложил ему поехать вместе, запаниковал ещё больше. Я тоже сомневался, что ему будет там комфортно, да и семье довольно уже одного новообретённого родственника, зачем дополнительно их напрягать… Так что поехал я в одиночестве. Большое прощание с летом наметили на субботу двадцать третьего, чтобы можно было остаться переночевать и в воскресенье уже за спокойным утренним завтраком поздравить именинницу. Но я поехал на машине, и на завтрак оставаться не собирался. Заканчивался клязьминский отпуск, и я хотел вернуться к Дану и провести там последний выходной. И получилось правильно. Присутствие Тимки поневоле поменяло расклад, и именно он оказался в центре внимания. Если бы я остался, Иришке могло быть обидно. А так они вернутся в свой круг и смогут почесать языки на мой счёт. 
Впечатление я, спору нет, произвёл. Что бы там ни выдумывала Тамара, особенных красавцев (и красавиц) в семье не было. И Тимка, яркий, остроумный, уверенный в себе – и к тому же в самом деле очень привлекательный внешне – заставил всех слегка потускнеть. Я примерно знал, когда они соберутся, и приехал расчётливо посередине, не первый и не последний, и с родственниками меня знакомили постепенно. Женская часть мне благоволила, к этому я был готов, как и к настороженности мужской половины. Несколько озадачила, пожалуй, только заметная враждебность Наташиного мужа, что-то в этом было личное, может быть он и к Тимычу относился с неодобрением, но сдерживался, а вот к молодому, невесть откуда свалившемуся педику неприязнь скрывать не требовалось. Хорошо, что меня это не волновало совсем.
Майка бросилась ко мне, как родная, но увидев, что я приехал один, насторожилась:
– А что же твой бойфренд? Не захотел?
– Он стесняется, – сказал я честно. – Не готов ещё.
– Ну, ладно, – сказала Майка, но прижалась поплотнее к своему Кириллу и весь день не отпускала далеко. Это было забавно, но, пожалуй, дальновидно, потому что мальчик часто на меня поглядывал. Не думаю, что я интересовал его в сексуальном плане (хотя – чем чёрт не шутит), но любопытство вызывал сильное.
В застолье я сперва не высовывался, но когда были опрокинуты первые рюмки (а я осторожно отпивал по маленькому глоточку сухого), стал принимать участие в общем разговоре, отвечать на вопросы соседей, потом произнёс остроумный тост (признаюсь, заготовленный), потом подходящий анекдот, потом смешной случай из иностранной жизни, и через двадцать минут меня уже слушали все, улыбались с готовностью, смеялись, там где я хотел, и всё это живо напомнило мне мою прежнюю популярность. И тогда я попросил рассказать немного об отце.
Первой откликнулась сестра, стала вспоминать, как я старался обжить этот старый дом, хотя сам здесь уже редко бывал, и первые его улучшения, септик и водопровод, и как привёз откуда-то красный шифер, всем очень хотелось, чтобы крыша осталась красная, как прежде, а стройматериалы было не достать. Потом Наташа вспомнила, как мы затеяли с девочками поставить «Теремок» Маршака, и как я придумал сделать спектакль про скваттеров, занявших опустевшее строение. И намекнуть на разный интерес, который проявляли к петуху медведь, волк и лиса… А Ириша вспомнила, как я спас её от клеща, она проснулась утром и обнаружила огромного зверя у себя в пупке, испугалась ужасно, а мамы не было, и я сошёл сверху в халате, спокойный и сосредоточенный, отмёл попытку залить клеща подсолнечным маслом («Ну какие же у вас пещерные предрассудки»), обвязал насекомое ниткой и вытащил, а потом помазал живот йодом, и ещё нарисовал вокруг лучики, чтобы получилось маленькое солнышко. А потом Ольга вспоминала, как я по вечерам читал им вслух русскую классику, и как она после этого оценила Гоголя и Лескова, а Даша вспомнила, как они с первым её парнем сняли квартиру, совсем пустую, и я привёз им двуспальный матрас в вакуумной скрутке, тогда они только-только появились, и строго запретил заниматься на нём любовью, пока не расправится: «Потерпите, – сказал. – Не раньше, чем через сутки!» А потом Тамара вспомнила, как папа заболел, уже в последний раз, и его не брали в больницу, а я был в Корее, и оттуда как-то сумел найти в Москве хорошую сиделку, договорился и оплатил, и папа прожил ещё две недели, и ушёл тихо и достойно. 
Чего-то я не помнил совершенно, что-то помнил иначе, но главное, я совсем не ощущал того отношения к себе, которое сейчас сквозило во всех этих рассказах.
– Ну, у него всегда с деньгами было неплохо, наверное, – сказал я, и Тамара возмутилась:
– При чём тут деньги? Не всегда у него были деньги. Но он как-то всегда знал, что нужно и как нужно, и с ним было спокойно, потому что мы верили, он все проблемы решит, без суеты, без надрыва.
Назад я ехал смущённый и растроганный. Когда уже совсем поздно я добрался наконец до нашего домика у воды, Дан сразу заметил моё настроение.
– Что случилось? Что-то плохое? Они обидели тебя там?
– Наоборот, Ёжик. Они мне про отца рассказывали. И получается, он был довольно симпатичный человек и все его любили...
– А ты разве сомневался? Я вот его совсем мало знаю, конечно, но сразу понял, какой он хороший. Повезло тебе с ним.
– Мне с тобой повезло, Ёжик. Мне с тобой немыслимо повезло.
 
В этом я был совершенно уверен. Дан нравился мне всё больше, потому что я узнавал его с разных сторон, бытовых и возвышенных. И все казались мне милыми. Ни его повседневные привычки, ни его взгляды на мир не вызывали у меня сопротивления, удачно совпадая с моими или заполняя свободные места, как его вещи, которые он неизбежно забывал или оставлял специально. Объяснялось ли это чертами его характера, или прежде несвойственной мне терпимостью, но нам было невероятно хорошо вместе. 
У Дана начались занятия, а я пропадал по мусорным своим делам, поставки оборудования шли чередой. 
Работу на «Кубик» пришлось отставить, как и переводы для Романа, времени уже не хватало, да и зарабатывал я достаточно. Больше, чем мог потратить, и на себя, и на Дана. Я покупал ему одежду, классную, и он отнекивался не очень убедительно, ему нравилось, как я его одевал. А что ещё? Ну, айфон, хороший ноут, небольшие подарки маме и бабушке, тут надо было быть осторожным, они и так с неодобрением относились к нашему транжирству, а Анастасия Степановна всё ещё тайно побаивалась, что я могу Дана бросить, и не хотела, чтобы он ко всему этому привыкал. Меня это смешило, как и Дана, мы не могли даже представить наше расставание. 
В желании тратить деньги я себя останавливал. Но кое-что мне очень хотелось Дану купить.
Когда я спросил Дана, какая ему нравится машина, он поглядел на меня как на ненормального. 
– А чем твоя не годится? Она же хорошая.
– Во-первых, она не моя, а отцовская, во-вторых, она старенькая и скоро начнёт сыпаться. А главное, я хочу, чтобы у тебя своя была.
– Да зачем? – Дан недоуменно поднял брови, а потом сообразил, что могло быть у меня на уме, и расстроился. – Ну, вот, опять ты про это. Тимка, мне без тебя ничего не нужно, если с тобой… – он не мог произносить эти слова, только мычал. – Ты как будто готовишь меня… Не будет этого! Не будет!
– Не будет. Но я хочу, чтобы ты ездил, и меня возил, и бабушке с мамой помогал. Ну что, мне отца просить на тебя доверенность сделать? А новая будет наша, наша с тобой.
Этот довод, как всегда, Дана утешил, он любил всё, что было наше вместе. 
Я заставил Дана записаться на курсы вождения. Помог снова Липкин. У него в Хотьково в автошколе был знакомый (а где их у него не было?), который всё устроил. Дана зачислили в группу, куда можно было и не ходить, сдачу экзаменов гарантировали за тридцатник, правила он зубрил, а ездить я его учил сам, катались по ночному городу, по пустым дорогам вдоль парка, постепенно захватывая всё более оживлённые утренние часы. Дан трусил ужасно поначалу, но рядом со мной у него всё получалось. Я умел подсказывать ему без слов, он чувствовал, что бы я сейчас сделал, тормозил бы или прибавил скорость, на сколько повернул бы руль, и он начинал глядеть по сторонам, а не только прямо перед собой, учился видеть улицу, предугадывать действия других водителей и пешеходов (это было самое сложное). И я уже знал, что он будет хорошо ездить, аккуратно и безопасно. 
Себе я права тоже сделал, уже настоящие, по новому паспорту, и заплатил сам и за Дана, и за себя, хотя Липкин твердил, что это пустяки. Но я подозревал, что он выставляет счёт Вадиму за свои услуги, а выглядеть попрошайкой я не хотел. Вадим бы оплатил с удовольствием, ему нравилось, чтобы я был ему обязан, но доставлять ему такую радость было ни к чему.
После долгих и приятных обсуждений, мы выбрали белый «Фольксваген Поло», ему только что сделали рестайлинг, и выглядел он очень достойно, но не броско. Я предлагал «Тигуан», думал, что Дан захочет какой-нибудь паркетник, но тот сразу замотал головой.
– Слишком предсказуемо. Да и зачем? Свысока на всех поглядывать? Я так себя не ощущаю. А ты?
«Поло» был подходящей городской машинкой. Но уж её-то я взял в топовой комплектации, с мощным движком, хорошим автоматом и электроникой, и вся эта роскошь обошлась нам в девятьсот шестьдесят тысяч. 
Дан испугался, когда нужно было выезжать из салона и я заявил, что он должен сесть за руль.
– Прямо вот так ехать?
– Ну куда же прямо, тут правый поворот! Это твоя машина, осваивай.
Он справился с волнением, и уже через пять минут расслабился, и ликовал. 
Дан долго колебался, как рассказать про это маме, но желание похвастаться преодолело смущение, всё-таки он был ещё совсем мальчишка. Я при этом не присутствовал, но он мне поведал в деталях, какое к мамы было лицо, когда он сказал, что купил машину. Само собой, откуда взялись деньги, мама поняла сразу, но Тимка же был не старый педераст, обольщающий юного любовника, и возмущаться можно было только неразумной, несвоевременной тратой. С другой стороны, на что ещё копить, Антонина Степановна тоже не могла выдумать, жильё у всех было, да и обрастать корнями нам, вроде, было ещё рановато. И когда Дан впервые отвёз маму в торговый центр, чтобы затовариться на неделю, она умилилась и чмокнула его в щёку.
– Даже слезу пустила, – смеялся Дан. – Вырос, типа, сыночек, совсем большой стал…
Но в институт он всё же предпочитал ездить городским транспортом. У меня уже не получалось встречать его после занятий, дел на фирме было много, я занимался и таможней, и доставкой, следил за монтажом и наладкой, общался с клиентами, а поскольку все точки были в соседней области, много времени приходилось проводить в дороге. Иногда я не спал по тридцать шесть часов, и, возвращаясь, просил Дана побыть у мамы, не вдаваясь в подробности, и он грустил, полагая, что я чувствую приближение своей «отключки», и снова сердился, что я не позволяю ему помочь. Меня и самого это смущало, в любых подобных обстоятельствах, если бы я на самом деле заболел, мне были бы приятны его и только его присутствие, его забота. 
На всякий случай я купил себе диплом Утрехтского университета по специальности «экономика, право и социология развития». Сомневаюсь, что он прошёл бы проверку на подлинность, хотя жулики гарантировали, но на Виталия диплом произвёл убойное впечатление. Конечно, вся моя новая вымышленная жизнь строилась на обмане, но липовые документы подтверждали настоящие знания и навыки, тут я никого в заблуждение не вводил.
Гаэтана считала, что за такие деньги меня можно гонять и в хвост, и в гриву. Она оставила себе только косметику, а мусор был на мне. Да я и не возражал. Это было круто, я был нужен, я знал ответы на все вопросы, и ко мне обращались, больше, чем к Виталию, который немного сник, хотя и радовался, что может не напрягаться. Зато он наладил личную жизнь, и его любовник, высокий, слегка надменный парень лет тридцати пяти, иногда встречал его после рабочего дня, который Виталий себе существенно укорачивал.
А я возвращался домой поздно, и Дан ждал меня с нехитрым ужином и страстным сексом. 
Когда работа стала более или менее спокойной рутиной, я позволил себе некоторый риск, и стал засыпать рядом со своим любимым. Я знал, что он не поднимается ночью, и когда переходил в Тимыча, просто выскальзывал из постели и шёл в другую комнату, на диван. Внутренне я был готов, что он меня застукает, и предложил бы какое-то объяснение, но ни разу такого не случилось. Дел особых у меня не было, как и энергии для них. Всё чаще я стал замечать, сколько, оказывается, нужно сил, чтобы просто поддерживать равновесие, сколько в этом участвует разных мышц и связок. Я читал, слушал музыку в наушниках, иногда выходил на короткую ночную прогулку, принимал душ, выпивал чашку-другую чая, а потом мирно перевоплощался и ещё успевал залезть к Дану под одеяло, чтобы встретить утро поцелуем и привычными нам ласками.
 
Слабость старого тела вызывала досаду и тревогу. Я привык на него полагаться, а теперь оно грозило меня подвести. А если приступы боли станут повторяться, их трудно будет выносить, а ещё труднее страшиться их, прислушиваясь.
Гарегин Ашотович тоже не скрывал своей озабоченности. Он настаивал на курсе, как он говорил, общего оживления организма. Нужно поддержать сосуды, «прочистить мозги» – это он якобы шутил, но я понимал, что именно кровоснабжение мозга его больше всего тревожило. Нехотя, я согласился.
Первые две процедуры прошли без осложнений, я переодевался за ширмочкой в длинную больничную рубаху с завязками сзади, отчего чувствовал свою дополнительную беспомощность, но на то, видимо, и был расчёт, укладывался в удобное кресло, какую-то помесь зубоврачебного и гинекологического, потом милая медсестричка Валя, с которой я по-стариковски заигрывал, прилаживала капельницу и оставляла в покое минут на пятьдесят. Капли капали, словно отсчитывали срок, неумолимо напоминая о бренности жизни. Не могу сказать, что чувствовал изменения в своём состоянии, было скучно и безмятежно, но я и так не особо напрягался. 
А вот в третий раз это случилось. Безмятежность привела к провалу, и я очнулся Тимкой, с иголкой в вене. Я запаниковал, хотя внутренне готовился к такому повороту. Я вытащил иглу (ужас какой, что они в меня вливали!), глянул на часы. До конца процедуры оставалось ещё двадцать минут, но гарантии, что сестра не зайдёт меня проведать, не было, так что нужно было поторапливаться. Я вытащил из пакета (о, как я хвалил себя за предусмотрительность!) Тимкины вещи, оделся, запихнул обратно всё, что осталось от Тимыча, включая больничную рубашку, пакет пристроил на вешалку за ширмой, осторожно открыл дверь, осмотрелся и выскользнул в пустой коридор. Я постоял около лестничной площадки, дождался, когда появилась деловитая медсестра, и обратился к ней:
– Скажите, а Галанской ещё не освободился?
– Тимур Тимофеевич? Да, сейчас заканчиваем. А вы?
– Я его сын, я его забрать приехал.
Валя посмотрела на меня, уже не безлично-вежливо, а с любопытством.
– Ой, ты на него так похож. Он в молодости, наверное, красивый был.
– Не знаю, я его в молодости не видел, – сварливо заметил я. – А где его палата?
– Да вот, подожди тут, скоро он выйдет.
Она зашла в комнату и через секунду вылетела оттуда с круглыми глазами. Она оглядывалась в напрасной надежде, что старичок как-то вдруг материализуется. Но кроме меня, никого вокруг не было. 
– Что-то случилось? – якобы встревожился я.
– Нет… то есть, он ушёл, наверное…
– То есть как ушёл? Куда?
– Не знаю… – медсестра быстро проваливалась в панику. – Ирина Станиславовна! – закричала она вдруг и побежала в конец коридора.
Из кабинета выглянула врачиха:
– Что за крик, Валя! Потише, пожалуйста.
– Ирина Станиславовна, Галанской пропал.
– Что значит, пропал?
Они уже вместе ринулись в процедурную, словно там что-то могло перемениться. Зашёл с ними я.
– Нет его, – сказала Валя. Ну, это было очевидно.
– Это его вещи, – сказал я, сняв с крючка пакет и заглянув внутрь. – Он что же, голый ушёл?
– Нет, он в рубашечке, – жалобно протянула Валя, а Ирина Станиславовна трясущимися пальцами тыкала в телефон.
– Гарегин Ашотович! К вам Галанской не заходил?.. Тут что-то странное… Подождите, я сейчас к вам.
Мы пошли уже втроём на другой этаж, к Гарегину. Тот мигом оценил обстановку, пытался всех успокоить и обнадёжить, но понимал, что ситуация критическая. Он вызвал охранника, ещё медсестру, попросил тихо, не поднимая шум пройти по всем помещениям, потом вывел на монитор камеры наблюдения (я предполагал их существование, но был уверен, что они вряд ли покрывают все зоны). Естественно, ни на одной камере Тимыча не было. То есть он вошёл в здание час назад. И всё. Обратно он не выходил. Я немного волновался из-за того, что меня камеры тоже не засекли, и мог возникнуть вопрос, как я сам тут очутился, но в охватившей всех нервной суете никого это не занимало.
– Может быть, ему позвонить? – жалобно спросила Валя.
– Куда позвонить, – возмутился я, приподнимая свой пакет. – Вот же тут его телефон.
Гарегин отправил всех на поиски, а сам рухнул в кресло. Я стоял перед ним, как ангел мщения.
– Вас Тимофей зовут, правильно? – спросил он, и голос его слегка дрожал. – Вы не волнуйтесь, – (а я и не волновался), – папа непременно найдётся. Так бывает иногда, дезориентация… Хотя ничто не указывало… Вы присядьте, присядьте.
– Он мне толком не рассказывает, что с ним. Всё говорить, плановое обследование, профилактика…
– Ну да, ну да… Впрочем, нет. Обследование мы провели уже, и я несколько раз советовал проконсультироваться в институте мозга, чтобы дифференцировать симптоматику. Вы с ним живёте сейчас? Это хорошо. И как, замечаете какие-то изменения существенные, жалобы?
– Ну, он на слабость жалуется в последнее время, ходить стал хуже, пошатывает его, я даже советовал с палкой ходить, а он упирается.
– Зря упирается, это нужно, ему может быть трудно равновесие держать. А в быту, как с памятью, с чтением?
– Тут всё нормально, он же работает, переводит, и за компьютером сидит, и на память не жалуется.
– Да он может и не жаловаться. Но вы-то не замечали, что он какие-то вещи забывает?
– Нет, вроде, пока всё помнит. И людей узнаёт.
Гарегин посмеялся, но как-то натужно.
– Ну, до этого пока далеко… То есть, я хочу сказать, до этого, надеюсь, не дойдёт. Но вы всё же должны понимать, что мы обнаружили мелкие очаговые инфаркты в сосудах мозга, и это может иметь последствия. Может быть, небольшие и не сразу, но нужно следить. Это может проявиться внезапно. А как он питается?
– Он стал мало есть, аппетита, говорит, нет. Похудел заметно, он радуется, всегда жаловался, что толстый…
– Это он зря радуется. Лишний вес ни к чему, конечно, но в его возрасте резкая потеря тоже нежелательна. Нужно питаться сбалансированно…
В кабинет вошла Ирина.
– Нигде нет, Гарегин Ашотович, как сквозь землю.
Я посмотрел на Гарегина очень пристально.
– Как же это вы его упустили? Раз вы говорите, что проявления могут быть внезапными. А эта терапия, которую вы назначили, она не могла спровоцировать?
– Нет, ну что вы, – испугалась Ирина. – Наоборот, это антикоагулянты, и стимуляторы…
– Хорошо, Ирина Станиславовна, – оборвал её Гарегин, – Вы пойдите ещё проверьте. А в цоколе смотрели? – вдруг вспомнил он.
– Там же заперто, Гарегин Ашотович…
– Посмотрите!
Ирина ушла, и я поднялся. 
– От меня тут толку ноль. Пойду гляну, вдруг он к машине как-то прошёл, машину-то свою он узнает…
– Да, Тимофей, – обрадовался врач. – Пойдите, и позвоните мне сразу, – он протянул визитку. – Вот мой мобильный, пожалуйста.
Я вышел на улицу, переводя дух. Пронесло. Очевидно, что процедуры придётся прекратить, но Гарегин может ещё оказаться полезен. Я позвонил ему, сообщил, что отец нашёлся, как я и надеялся, у машины, и я его везу домой. А больничную рубашку верну потом.
– Господи, какая ерунда! Не надо ничего возвращать, – Гарегин был так счастлив, что подарил бы мне теперь слона, и я уже прикидывал, как этот инцидент смогу использовать в будущем. Он взял с меня слово, что я буду за отцом присматривать, и если замечу нарушения сознания, тут же вызову скорую.
Через пару дней я зашёл к Гарегину, чтобы вернуть рубашечку, постиранную и выглаженную, кстати говоря, и заодно поговорить о папином здоровье. От рубашки Гарегин отмахнулся, впрочем, поблагодарив, а вот про здоровье хотел побеседовать. Я рассказал, что в последнее время отец всё больше спит, причём днём, а по ночам проявляет активность, хочет гулять, читает, даже иногда переводит, хотя устаёт быстро, в основном физически, но и внимание слабеет.
– По-хорошему нужна полноценная госпитализация, полумерами тут не обойтись.
– Но диагноз поставить можно? На что это похоже?
– Причины могут быть самые разные. Опухоль мы не обнаружили, но это не значит, что её нет. Хотя у вашего отца всё же не классические проявления. Это точно не паркинсон. А что-то особое.
– Но лечить это как-то можно?
Гарегин помялся, а потом, глянув на аккуратно сложенную в пакет больничную рубашку, сказал:
– Лечить можно, а вот вылечить… Понимаете, Тимофей, помочь могут средства для активизации мозга, в сущности, допинг. За рубежом для этих целей применяют производные амфетамина, в частности. Но у нас эти препараты признаны тяжелыми наркотиками и запрещены. И справедливо запрещены, – добавил он торопливо. – В любом случае, подобрать подходящую дозу очень сложно, и это делается в условиях стационара, очень осторожно. Потому что передозировка однозначно вызывает кому, особенно у пациентов старшего возраста, когда процессы метаболизма серьезно нарушены. И сосуды мозга тоже поражены.
– Значит, сделать ничего нельзя?
Гарегин вздохнул. 
– Следить. Помогать, не допускать перенапряжения, ограничить приём сильных лекарств.
– Да он ничего и не принимает практически.
– И прекрасно. Сердце у него вполне приличное для этого возраста, но сосуды... А значит, трудно исключить возможность и инфаркта, и инсульта.
– А то, что он ест мало?
– Это нехорошо, постарайтесь его как-то подкормить, что-то вкусненькое, что он любит… И подумайте, может, получится его уговорить лечь в клинику. Для безопасности.
– Но раз лечения нет…
– Ну, это не совсем так, но главное, можно продлить жизнь.
«А он этого хочет?» – спросил я себя. Зачем ему, если настоящая, прекрасная жизнь есть у Тимки. Не так уж плохо он себя чувствовал. Да, слабость, да, сонливость, да, апатия, всё это было терпимо. Приступы боли пока не повторялись. Самой неприятной была неуверенность. Страшно упасть и расшибиться сильно, или если сердце остановится, или в самом деле инсульт, паралич. В клинику Тимычу было никак нельзя, там всё сразу бы раскрылось. Любая серьёзная болезнь, приковавшая меня к койке, стала бы катастрофой. Вот если бы Тимыч смог тихо заснуть и больше не просыпаться… Эта идея прорастала постепенно, и я стал прикидывать, как это возможно осуществить.
 
Субботнее утро было в своих самых ленивых, сладких минутах, когда мы с Даном ещё лежали в постели, после секса, начинавшегося как всегда неспешно, пока он, не до конца проснувшись, подставлял тело моим ласкам, а потом, распаляясь, накидывался на меня и быстро доводил дело до конца. Он водил пальцем по моим губам, намечая место, в которое сейчас поцелует, и целовал, легонько, нежно. И тогда звякнул его телефон. Дан глянул на экран и удивился:
– Витька. Что-то рановато… Привет, Вить, ты как?
Но тут же резко сел, округлив глаза, слушая сбивчивую, возбуждённую речь. Слов я не разбирал, но понимал, что случилось что-то серьёзное.
– Сёму убили, – шепнул Дан на мой немой вопрос.
– Где? – это вырвалось, потому что я сразу понял, как это важно сейчас.
– В Москве, в конторе его.
Это уже лучше… Хотя что тут могло быть лучше?
Я протянул руку, и Дан безропотно отдал телефон.
– Мышонок, подожди, – сказал я, как мог спокойно и твёрдо. – Как ты узнал, и когда это случилось?
– Привет, Тимка! Как узнал? А, это Васечке позвонил его помощник. Он утром пришёл в контору, а там всё перевёрнуто, и Сёма… – он всхлипнул. – Блядь, это пиздец…
– Витька, слушай. Внимательно слушай. Пойди, собери свои вещи, нужные, в сумку сложи, будь готов сорваться. Ты понял? И жди.
Я вернул телефон Дану:
– Ты поговори с ним ещё, ладно? А мне нужно позвонить срочно. Я на балкон пойду, тебе не нужно это слышать.
– Почему? – спросил Дан, он даже не обиделся, просто удивился очень.
– Чтобы ты мог сказать правду, если тебя спросят. Что ты ничего не знал.
Вот тут он испугался, но я поцеловал его:
– Всё будет хорошо. Обещаю.
Как можно давать такие обещания? И откуда я мог знать? Но я понимал, что сказать это нужно, и всё, что от меня зависит, я сделаю. 
Я накинул куртку, вышел на балкон, прикрыв за собой дверь поплотнее, вызвал Вадима. Он ответил быстро, значит, был не дома.
– Привет, малыш. Я в машине, говорить долго не могу.
– Липкина убили.
– Я знаю. А ты откуда узнал?
– Витька позвонил.
– А, мелкий… Ничего, разберёмся, я сейчас еду по этим делам.
– Дима, там в Абрамцево нужно тоже разобраться.
– Я понимаю, я скажу, орлы посмотрят.
– Дима, боюсь, орлам не всё стоит смотреть. Мне кажется, там в сауне камера стоит. Точно я не могу знать, но я некоторое время уже подозревал, и по-моему я прав. Васечка должен быть в курсе.
Молчание было зловеще долгим.
– Вот же сука... Я понял. Сергей съездит. Спасибо, малыш.
Он отключился, а я вернулся в тепло.
Дан всё ещё слушал Витюшку, изредка вставляя сочувственные междометия. Я снова протянул руку, и снова Дан отдал телефон.
– Мышонок, слушай. Давай, кончай трепаться, собирайся и вали оттуда. Тебе некоторое время лучше там мордой не светить. Скорее всего, будет обыск, народу там будет толпиться туева хуча. Не нужно, чтобы тебя там застали. Возьми своё, ну и ещё что-нибудь, что тебе нравится, не много, Васечке скажи, что взял, он возражать не будет, но знать должен.
– А куда мне? – растерянно спросил Витюшка. – Я домой не могу, там отец пьёт.
– Значит, к нам. Я могу за тобой приехать, но из дома тебе нужно уйти быстро, туда в течение часа могут уже нагрянуть. Нельзя рисковать.
– Ладно, я пошёл собираться, и позвоню, можно?
– Обязательно. Ждём.
Я посмотрел на Дана, шагнул к нему, обнял покрепче. Он ещё случившееся не до конца осознал, как и я, но мы знали, что всё изменилось.
– А Лёвка? – спросил Дан, его, оказывается и это волновало.
– Думаю, Васечка о нём позаботится. Он не пропадёт. И дом у него нормальный есть...
Витюшка перезвонил через двадцать минут:
– Всё, утряслось. Васечка тоже мне советует валить, и вещи помогает собрать. Он меня до поезда довезёт, а дальше…
– А дальше ты скажешь, какой поезд, какой вагон, и мы тебя в Москве встретим.
Мы приехали на Ярославский заранее, зарулили на платную стоянку поближе, купили обратные билеты до Москвы-3, чтобы пройти на перрон, и правильно сделали. Когда испуганный, нахохлившийся Витюшка выбрался из вагона, оказалось, что Васечка не мелочился. Витюшка тащил огромный чемодан на колёсах и ещё через плечо сумку чуть не с него размером, которую я тут же снял с него, а то он на ногах едва мог устоять.
– Вот, с приданым, – сказал Витюшка. – Кто замуж возьмёт?
Мы рассмеялись, и легче стало всем, и мы упаковались в машину, поехали в Останкино.
Чемодан удалось запихнуть пока в стенной шкаф, а из сумки Витюшка достал свою домашнюю одёжку, и через пять минут в майке и шортах хозяйничал на кухне, раскладывая по тарелкам Васечкины дары – половину капустного пирога, кусок запечённой свинины, маринованные баклажаны с перцем и ещё литровую бутылку домашней настойки – «хреновухи», сладковатой, забористой, но зашедшей удивительно легко, в чём мы все очень скоро убедились. Мы выпили за упокой души, а потом уже просто пили, за нас вместе и за каждого в отдельности, за дружбу, за любовь, Витюшка опьянел, смеялся и плакал одновременно, целовался, но, несмотря на возбуждение, мы понимали, что трахаться не будем, не теперь.
 
Васечка позвонил, чтобы узнать, как Витюшка добрался, и я порадовался, что ему не всё равно, спросил про Лёву, тот тоже уехал домой, а потом Васечка, запинаясь, сказал, что Сергей приезжал и всё уладил.
– Ты не держи зла… Прости за сауну. Я ведь плохого ничего не хотел. Думал, для забавы…
– Васечка, всё норм. Только мальчишкам не говорите. Не надо.
Я ждал звонка от Вадима, но он пока молчал, а я больше его дёргать не хотел, понимал, что проблемы, вызванные гибелью Липкина, куда значительней, чем я мог себе представить.
Витюшка задрых, а мы с Даном смотрели кино, пили кофе, пытаясь немного протрезветь, и невольно то и дело вспоминали что-то связанное с Липкиным. Я вспомнил, как узнал о нём в нашу первую встречу в клубе, представляя его совсем иначе, и уже тогда хотел с ним разобраться. И его смешные цветастые размахайки, скрывавшие толстый живот и чем-то даже живописные, и его дурацкие шуточки, и его хлебосольство, и как он меня ебал под виагру, стараясь изо всех сил, но об этом я Дану не стал рассказывать. У Дана таких воспоминаний было гораздо больше, и хотя обида за то, как Липкин им пользовался, никуда не ушла, его смерть пробила зияющую дыру в пространстве нашей жизни.
– А рассказать, как у нас с ним было в первый раз? – спросил он.
– А ты хочешь?
– До этого он только лапал меня, гладил, за член трогал. А тогда мы, типа, отмечали мой белый билет, и он меня напоил, конечно, а потом повёл показывать спальню свою, и стал раздевать, но почему-то штаны и трусы только спустил, не снял до конца, и нагнул. Пальцем сначала ковырял, пыхтел долго, но все-таки заправил свой член кое-как, навалился, а я боялся, что он упадёт на меня и раздавит. А когда кончил, всё бормотал: «Лапочка, лапочка...», а потом встал на колени и отсосал. И знаешь, стыдно сказать, но мне было приятно. Потому что в первый раз хоть кто-то хотел доставить мне удовольствие. Не от меня получить, а мне. Вот прикинь, только он. Ну, до тебя.
Это было так печально, что я всхлипнул, обнял его покрепче:
– Бедный, бедный Ёжик! Прости меня…
– За что, Тимка?
– Я должен был раньше за тобой прийти. Но я не мог, правда не мог…
Дан кончиком языка раздвинул мне губы, неглубоко, как он делал всегда в самые нежные мгновения.
– Ты вовремя пришёл, Тимка! Очень вовремя, – он помолчал, а потом вздохнул: – Надо бабушке сказать…
– Надо, но лучше не по телефону.
– Ну да…
Вечером я вытащил ребят на прогулку, мы побродили в осенних аллеях, шуршали сухой листвой, а когда вернулись, допили водку, и пошли спать. 
Было немыслимо уложить Витюшку на диване, он не мог оторваться от нас и залез в постель, на этот раз с моей стороны, чувствуя от меня больше покоя, и обвился своим маленьким тельцем, я глянул на Дана, извиняясь, но он всё понимал, и только добавил объятий от себя. Я лежал, зажатый с двух боков, было жарко, тесно, но я словно защищал своих птенцов от невзгод жестокого мира, и это было правильно.
– Ребята, – сказал Витюшка. – возьмите меня к себе. Я вас так люблю, вы даже не представляете, как люблю!
– Мы тебя тоже любим, Вить, – сказал Дан, посмотрел на меня и я кивнул. – И Тимка тебя любит, правда.
– Правда, мышонок.
Вот такая у нас получилась история. Встретились как-то Утёнок, Ёжик и Мышонок…
 
С Вадимом нам удалось пересечься только через неделю, он был сильно занят, и сессия шла, и свои дела нужно было вести, и Сёмины разгребать. Наконец, он позвал меня, но предупредил, что на ночь остаться не сможет. Да мне это было и не нужно. После секса, который подтвердил, что нам обоим этого хотелось, мы ещё посидели на кухне с кофе и сигаретой, и Вадим немного рассказал о Липкине. Его смерть, судя по всему, не имела отношения к дачным забавам, другие там сошлись интересы, кто-то из его клиентов подчищал концы, но поскольку замешан был большой бизнес, дело вело экономическое управление ФСБ. Изъяли все документы и компьютеры и в офисе, и в московской квартире, и в Абрамцево. Благодаря расторопности Сергея, в фисташковом тереме обнаружили только ноутбук с деловой перепиской, а сервера с файлами видео, да и прочими очень личными картинками как не бывало. И облако удалось основательно почистить, Сёма и там слегка наследил. Но поскольку специально компромат не искали, проблема была решена.
– Так что я твой должник, малыш. Ты меня от больших неприятностей избавил.
– Да брось, Дима, я же о себе хотел позаботиться.
– Перестань. Ты же понимаешь, что ни тебе, ни Даниле твоему ничего не грозило, вы во всех раскладах оказались бы потерпевшими. Так что заботился ты обо мне. И я это оценил. Можно даже подумать, что я тебе не безразличен…
Я не стал это комментировать, но посмотрел ему в глаза, чтобы он поверил, что подумал правильно.
 
 Через пару дней позвонил Васечка и сказал, что обыски кончились, от него отвязались, и теперь было безопасно приехать, повидаться, ну и Сёму помянуть.
Васечка объяснил, что дом был записан на его имя, но содержать такую махину ему было совершенно не по карману, да и незачем, так что он выставил его на продажу, и покупатели уже наведывались.
Я спросил ребят, и они, поколебавшись, согласились. Мы поехали на «Поло», Дан за рулём, и поскольку знали, что без выпивки не обойдётся, собирались остаться на ночь, собственно, Васечка нас так и звал.
Фисташковый дом стоял среди яркой осенней листвы, и ухоженная лужайка перед ним всё ещё была зелёной. Васечка встретил нас объятиями, которых прежде себе не позволял, это была Сёмина фишка. Но его обнимашки были совсем другими. Мы пошли на кухню, где был накрыт изобильный стол, и Лёва тоже подошёл целоваться. Он изменился, строже стал и резче, блудливый взгляд пропал, он похудел, стал, пожалуй, сексуальнее, но блеск глаз заставлял подозревать, что потребность в наркоте только усилилась. 
Мы расселись, отдали дань всяческим разносолам, пили домашние настойки, Васечка порадовал разнообразием, кроме хреновухи была и вишнёвая, и абрикосовая, и лимонная, все хороши. Васечка предложил баньку, но все покачали головой, как-то это казалось совсем некстати.
– Я так и подумал, что не станете, – сказал Васечка, глянув на меня, и опустил глаза. – Даже и не включал…
Витюшке захотелось побродить по дому, напоследок. Всюду царил полный порядок, но жизнь ушла. Васечка так никуда и не перебрался из своей комнаты на первом этаже.
– Я присмотрел тут домик неподалёку, в посёлке академиков, небольшой, но место там особенное, культурное. Когда перееду, обязательно приглашу. Тебе понравится.
Я понимал, что далеко он уехать не захочет из-за жены. 
– А у Сёмы наследники-то были? – спросил я.
– Две дочки. Стервы. Сколько грязи на него лили, уж как презирали, как обзывали… У него квартира в Москве большая, им достанется, не знаю, как будут делить, они и друг друга терпеть не могут. Ну, деньги, не очень много, «Лендкрузер», который здесь стоит, а «Кашкай» мой. Когда они поняли, что дом им не получить, истерику закатили, судом грозились… А какой суд, если с самого начала дарственная была на меня, и не от Сёмы дарственная… Пролетели. 
– Это справедливо. Вы ведь с Сёмой очень близки были, да, Васечка?
– Считай, что родственники. А ведь ты и не знаешь, что меня Алексей зовут. Алексей Петрович. А Васечка это фамилия. Вот так.
Мне стало неловко и стыдно даже, что я никогда не спросил, Васечка и Васечка, звал, как все.
– Простите, Алексей. Простите…
– Да что ты, это я к слову… Ты хороший парень, Тима. Ты не представляешь, сколько здесь говна перебывало… Эх, Сёма, Сёма… Когда он меня склеил, мне двадцать было, только из армии пришёл. В бане… А он уже лихой тогда был, пёр, как танк. Сколько всего с тех-то пор накрутилось... И в институт заставил пойти. И женил меня потом. И вот как вышло… Давай, выпьем, что ли, упокой, Господи, его душу…
Спать мы улеглись опять втроём, но никаких шалостей не хотелось, мы лежали, обнявшись, и мальчики заснули, сморила их водка и печаль. Утром Васечка нас накормил завтраком, и мы собрались в обратный путь, зарядил дождик, погода испортилась, гулять не звала, а в доме, уже совсем чужом, оставаться было тягостно. Перед самым отъездом Васечка позвал Витюшку к себе в комнату для разговора, и через минут десять тот вышел растерянный и с пакетом в руках. Он был непривычно молчалив, и только уже в машине, на дороге признался:
– Мне Васечка от Сёмы подарок передал. Айфон. Собирался на день рождения вручить. И ещё он мне вот что оставил, ну, на чёрный день. – Витюшка показал нам конверт. – Четыре тысячи триста баксов. Я спросил, почему столько, а Васечка сказал, что у Сёмы этот конверт в столе лежал, и он туда то докладывал, а то брал, если вдруг нужно ему было, но конверт считался мой, вот, написано.
И точно, на конверте крупно было выведено «Витюша».
– А когда у тебя днюха? – спросил Дан.
– Третьего ноября.
– Скоро! Отметим!
– Так ты Скорпион! Вот почему такой сексуальный! – сказал я, но думал не об этом. Думал я о Сёме, и о том, что, возможно, он относился к Витюшке совсем не так легкомысленно, как казалось.
 
Сказка про мышонка, ёжика и утёнка была очень мила, но жить втроём в моей квартире стало тесновато. Витюшка привык к простору большого дома, а главное, ему нечем было себя занять, работа в конторе Липкина всегда была номинальной, он там и не появлялся, заочное образование (Сёма успел оплатить его последний год) отнимало у него мало времени, и он дурел от безделья. В Абрамцево Васечка хоть нагружал его заботами по хозяйству, от которых он старался отлынивать и это было приятно. Но без них, как оказалось, праздность не доставляла такой радости. 
Дан уезжал в институт, я – на фирму, а Витюшка драил в очередной раз кухню и ванную, пылесосил ковры, закупался продуктами, забивая холодильник под завязку, а потом начинал выть от тоски. Хуже всего было то, что он стал каждый день выпивать, понемножку, но к нашему возвращению уже довольно сильно надирался дешёвым креплёным вином. Пьяненький, он был очень милый, ласковый, но приставучий, и всё время хотел секса, и это тоже добавляло проблем. Заниматься этим втроём было весело, но мы с Даном скучали по нашему особенному, сокровенному, а при Витюшке так не получалось. Он всё понимал, говорил, выходя из комнаты и прикрывая дверь: «Вы ебитесь, ебитесь, я мешать не буду», но мы понимали, что он ждет, когда мы закончим, и это напрягало.
Но больше всего неудобств доставляли мои перезагрузки. Тимычу нужно было просыпаться хоть на несколько часов, и как ни оттягивал я эти переходы, понимал, что отказываться от них нельзя, это грозило вырубить Тимку внезапно и совсем не вовремя. Я не мог проводить ночь в гостиной, как прежде, потому что там спал на диване Витюшка, а спал он чутко. Выручала моя любимая автостоянка, но поскольку и Тимычу нужно было иногда помыться, да и доделывать ещё остающиеся в этой жизни дела, Витюшке тоже пришлось с папой познакомиться.
Когда я открыл дверь своими ключами, то застал Витюшку в одних шортах с пылесосом и мог насладиться его мгновенной паникой, впрочем, надо отдать ему должное, пришёл в себя он исключительно быстро.
– Здравствуй! Ты, значит, Витя?
– Здравствуйте! А вы, значит, Тимур Тимофеевич? – сказал Витюшка и подошёл поближе. Про ориентацию папы ему всё было известно, Дан поделился. – А Тимка не сказал, что вы придёте…
– А он и не знал. Это внеплановая проверка. Надо же посмотреть, как вы в моей квартире устроились.
Витюшка отсалютовал мне пылесосом.
– Вот, уборка.
– Ну, молодцы. Чистота! Ладно, ты заканчивай, а я пойду душ приму, у меня на даче холодновато уже.
Я достал из шкафа свежее бельё и пошёл приводить себя в порядок. Когда я вышел, пылесос уже был убран, а на кухне пахло свежемолотым кофе. Но, отметил я с интересом, Витюшка так и остался в шортиках, ничего не добавив из одежды. Ах ты, мелкая блядушка!
– Я вам кофе сварил. Попьёте?
– Непременно.
Я присел в кресло с чашкой, а Витюшка расположился на диване, удобно устроившись с ногами, и явно рассчитывая на беседу.
– Ты к юридической деятельности готовишься, мне Тима говорил.
– Ну, не знаю теперь. Если бы Сёма… Семён Аркадьевич не умер, я бы у него в конторе, наверное, стал помогать. А так… кто меня возьмёт! В Хотьково или в Посаде вряд ли место найдётся. А здесь мне и жить негде.
– Ну, ты же живешь.
– Это пока ребята меня терпят. Но я же понимаю, что мешаю.
– Разве?
– Конечно, мешаю. Ой, дядя Тима, вы знаете, как они друг друга любят! Это просто крышу сносит! Они когда вместе, как будто контакты сходятся, и они светиться начинают. Я завидую им ужасно. Ну, по-хорошему, в смысле, редко такое бывает. А где у вас дача?
– В Апрелевке. Но там зимой неудобно, дом старый. Так что я скоро в город перееду.
– Сюда? – Витюшка мгновенно оценил надвигающуюся катастрофу.
– А куда ещё… Придётся ребятам снимать, наверное. Мне-то, может, и веселее, но им лучше без отеческого присмотра.
– А меня бы это не напрягало… – Витюшка поколебался, но идея его настолько вдохновила, что удержаться он не смог. – А хотите, я с вами останусь? Я помогать могу, и по дому, и вообще.
Он придвинулся поближе, заглянул в глаза. А я прикинул такой вариант. Это было полным безумием, но решило бы несколько проблем. В койку я Витюшку, конечно, не тащил бы, это уж слишком, я не Сёма, но видеть его симпатичную мордашку было приятно. Если мы с Даном снимем квартиру, а наши доходы вполне это позволяли, я смогу ездить «навещать папу», у Тимыча будет вполне автономная территория, украшенная к тому же заботливым, ласковым мальчиком (а уж каким Витюшка умеет быть ласковым, я знал), который в свою очередь, непременно будет ездить в гости к Дану, давая Тимычу возможность побыть одному. И Витюшке не нужно будет возвращаться к пьющему отцу и заплаканной матери, а я непременно хотел как-то устроить его будущее. Может, и в помощники к адвокату или нотариусу получится его определить…
Моя теперешняя жизнь научила ничего не откладывать. Я связался с агентством и попросил подыскать квартиру недалеко от института, где учился Дан. Мне тот район не очень нравился, даже не знаю, почему, каким-то замшело купеческим он мне казался, но уж если выбирать, нужно было найти что-то несомненно подходящее, а жить рядом с учёбой удобно. И через два дня квартира нашлась. И не просто квартира, а квартирище! Стометровые апартаменты в монолитном доме в Девятинском переулке, откуда до МИИГАиКа десять минут пешком! Квартира сдавалась со скидкой, потому что, как осторожно заметила тётка из агентства, в недавно сделанном ремонте был дефект. Дефект оказался в том, что стена в спальне была залита соседской протечкой, в результате чего не только отвалились тяжёлые дорогие обои, но и под ними обнажилась неприглядная изнанка евроремонта: хлипкий гипсокартон пошёл крупными волнами. Это обстоятельство так расстроило хозяйку, что она в истерике отказалась восстанавливать повреждения, и скинула пятнадцать штук с арендной платы. В результате всего за шестьдесят тысяч в месяц мы получали жильё, куда не стыдно было пригасить даже Гаэтану (чего я делать вовсе не собирался). Стену мы тут же прикрыли сделанным на заказ огромным панно с тремя грациями мужского пола, это был кич, но зато в чопорной спальне стало значительно уютнее. Дан ойкнул, зайдя первый раз в подъезд с ампирными пилонами и двумя пальмами в кадках, но квартира его впечатлила. Мебель, которая там стояла, я бы ни за что в жизни себе не купил, но к её вальяжности можно было привыкнуть. Мы словно въехали в какое-то псевдоитальянское палаццо, и просто должны были смириться с его стилем, не примеривая это на свой вкус. Зато в комплекте с квартирой шло место на охраняемой стоянке. Мы перевезли минимум вещей, чтобы не разорять наше останкинское гнездо, где теперь предстояло греть свои яйца Витюшке с Тимычем. 
Витюшка был просто в восторге. Жизнь со старичком его совсем не напрягала, он к такому уже привык и понимал, что в сравнении с Сёмой Тимыч был сама деликатность. Он уверял меня, что он будет о дяде Тиме заботится, и постарается его развлекать, как он умеет. Я согласился, что перед его очарованием папа не устоит, но предупредил, что он вряд ли будет находиться там постоянно, потому что два раза в неделю ложится в клинику на процедуры, так что Витюшке придётся приспосабливаться, но я не сомневался, что он устроится, и что его стримы в OnlyFans станут регулярнее.
 
Уезжать вечером от Дана мне никогда не хотелось, но Тимычу нужно было привести себя в порядок и сменить бельё. Хранить его одежду на квартире в Девятинском было бы странно. Когда я сказал, что мне нужно навестить отца, Дан даже не огорчился, он беспокоился за Тимыча, и относился к нему по-родственному, и радовался, что я о нём забочусь. А я терзался, что обманываю его, но утешал себя, что скоро всё разрешится.
Витюшка уже освоился в городе, и даже устроился подрабатывать курьером в даркстор «Самокат», совсем рядом, у ВДНХ, развозил заказы на велосипеде и получал полторы-две тысячи в день, не сильно напрягаясь. Я знал, что у Витюшки вечерняя смена, приехав, спокойно перешёл в Тимыча и принял ванну, не часто теперь это мне было доступно, и я блаженствовал. А потом улёгся в постель с книжкой и рюмочкой. Витюшка вернулся около десяти, усталый и голодный, но когда заглянул ко мне, обрадовался:
– Ой, как хорошо, что вы дома, дядя Тима!
Он загремел на кухне посудой, доставая из холодильника еду. Потом зашумел водой в ванной, а потом пришёл ко мне в комнату, всё ещё вытираясь большим полотенцем.
– Как вы, дядя Тима? Ничего не нужно? Попить-покушать?
– Спасибо, Витюшка, всё хорошо, отдыхай. Сколько ты сегодня накрутил?
Я знал, что у него на велике счётчик, и он отмечал проделанный путь.
– Сегодня не много, мы заказы на троих поделили, чтобы пораньше закончить. Всего-то пятнадцать.
Он повесил полотенце на стул, дал на себя поглядеть.
– Я с вами полежу?
Он забрался ко мне в постель, устроился рядом. Я знал его привычку обвиваться и нервничал. Секса с ним я не хотел. Ну, нет, вру, может быть и хотел, но считал это абсолютно неуместным. Мне было бы неприятно думать, что Витюшка считает себя обязанным, и решит таким способом выразить свою признательность.
Но была у Витюшки какая-то своя мудрость. Он нырнул мне под руку, прижался, положив голову на грудь. А я легонько погладил его волосы, зарылся на секунду носом в макушку, вдохнул его мальчишеский запах.
– Я с вами останусь? – Как всегда, это был не вопрос. – Мне по вечерам как-то тоскливо бывает одному. Не привык ещё… А с вами хорошо.
Он вздохнул умиротворённо. Я знал, что засыпает он быстро. Так что я позволил себе полежать рядом с этим милым мальчиком, великодушным и добрым, а потом выбрался из комнаты, прихватив одежду, присел на кресло и уплыл в свою мглу.
Очнувшись Тимкой, я оставил записку («Витюшка, спасибо тебе, мой милый. Сегодня буду в больнице, позвоню.») и поехал домой. К Дану.
 
Теперь мы могли пригласить на новоселье маму и бабушку. Когда Дан сообщил им, что мы сняли себе квартиру, пришлось выдержать небольшое цунами возмущений и упрёков. До сих пор на его частые отлучки смотрели снисходительно, потому что Тим жил с папой, и это отчасти успокаивало. Но Тимыч позвонил Екатерине Васильевне и намекнул, что именно он стал инициатором переезда, так как сделался совсем домоседом, и ритм его жизни плохо сочетался с энергией молодости. Про Витюшку мы благоразумно не упомянули. Дан особенно подчёркивал, что сможет ходить в институт пешком, и мне, то есть Тимке, до работы ближе, а квартира удобная. И мы устроили приём. Дан привёз своих на машине, и наша стоянка за автоматическим шлагбаумом уже внушала уважение. А когда женщины зашли внутрь, стало ясно, что они попали в иное измерение. Квартира была совсем негодной для жизни нормальной семьи. Просторный холл с гардеробной и туалетом для гостей, огромная гостиная с аппендиксом кухни, где разместился обеденный островок, и небольшая спальня со своей ванной комнатой. Дан слегка нервничал из-за голеньких мальчиков на стене, но мы не зажигали там верхний свет, и мама с бабушкой лишь заглянули, не присматриваясь. Пока Дан показывал квартиру, я суетился у плиты, стараясь подгадать, чтобы запечённая форель и овощи на гриле доспели вовремя и не остыли. 
– Вы сумасшедшие, – сказала мама. – Неужели ничего поскромнее нельзя было найти?
– Можно. Но зачем? – сказал я. – Сейчас на это деньги есть, а потом кто знает, как будет. К чему загадывать? Этот год поживём, пока Ёжик… пока Дан учится, а там посмотрим.
– Ты после этого в свою комнатушку возвращаться не захочешь, – покачала головой бабушка.
– Почему? – сказал Дан. – Я свою комнату люблю. Я только с Тимкой расставаться не захочу.
– После Тимы тебе кто угодно тесной комнаткой покажется, – задумчиво сказала мама и сама, кажется, удивилась своим словам.
Это было неожиданно, Дан просиял, и я был тронут.
– Знаете, Антонина Степановна, это самое замечательное, что я о себе за всю жизнь слышал, – сказал я, но только я и знал, какая длинная это была жизнь.
– А рыба просто превосходная, – сказала бабушка, мудро выводя нас из патетического замешательства. – Это что за рецепт?
– Это мамин ещё, там главный секрет, ну, кроме маринада, в конце нужно растопленным сливочным маслом смазать каждый кусок.
– Надо будет попробовать…
Обед закончился лёгким десертом, пай с лимонным желе на кукурузном крахмале был тоже оценён по достоинству, а потом дамы засобирались домой. Дан предложил их отвезти, но мама и слышать об этом не хотела, ведь ему пришлось бы назад возвращаться, так что я просто заказал и оплатил им такси. Это вызвало новые возражения, но дело было уже сделано, и мы проводили их до машины.
Когда мы поднялись обратно в квартиру, то оба почувствовали, что она изменилась. Потеплела как-то, стала больше похожа на дом, наш дом. Дан перемыл всю посуду, я убрал остатки трапезы, потом мы уселись на диван перед телевизором, неприлично огромным. Когда его привезли, Дан смеялся, называл меня «size queen», но картинка радовала нас обоих.
– Хорошо получилось, – сказал Дан. – Им, вроде, понравилось тут. Несмотря на всё.
– Не смотря на что? – спросил я. – Неужели на нас с тобой? А я думал, мы тут самые клёвые.
Дан улыбался. Он снял очки, потёр глаза и посмотрел на меня. Ничего необычного и нового не было в его взгляде. Но я вдруг понял, что до сих пор на меня никогда никто не смотрел с любовью. Даже мама. Разные бывали взгляды, и приязненные, и нежные, и одобрительные, и довольные… Но с любовью, чистой, беспримесной, беззаветной, никто никогда не глядел. Только Дан.
 
Не знаю, почему мне захотелось съездить в Алабино. Шевельнулось что-то в сердце? Попрощаться, не пойми с чем? Мне нужно было побыть там наедине с собой, старым. Я сказал Дану, что отец просит отвезти его на дачу, что-то забрать, а сам он водить уже побаивается. Дан кивнул, понимающе опечалившись. 
Всю ночь я провёл с ним рядом, обнимая, а ему это не мешало, он любил и засыпать, и просыпаться, прижавшись ко мне. Его кожа была гладкой и прохладной, и мои тихие ласки не будили его. И это тоже отличало его от всех, с кем я был прежде, когда я старался отодвинуться от чужого тела, отделить секс от сна, в котором никому не находилось места. 
Я поехал днём, вместо работы, впрочем, меня никто не контролировал, я часто был в разъездах. Посёлок уже совсем опустел, тишина в этот будний день была всюду, я заехал в ворота, которые никогда не запирались, и ключи от дома, я знал, лежали в цветочном горшке справа от крыльца. В дом меня не тянуло, но пришлось войти, чтобы перезагрузиться и переодеться. 
День уходил. Я тяжело спустился по ступеням. В траве под кустом крыжовника лежала тяпка, одинокая и почти незаметная, и я представил, как зальёт её дождями, засыплет снегом, и она будет ждать весны, когда её найдут, тёмную, постаревшую, всплеснут руками – ну надо же, забыли убрать.
Я вспомнил маму, которая не терпела неопрятность, и всегда поддерживала чистоту и аккуратность всюду, куда достигал взгляд. Когда она заболела и не стало сил наводить порядок в саду, а потом и в комнате, она прибирала рядом с собой, дотошно и тщательно – расставляла склянки с лекарством, кружечку, ложечку, ватку, бумажные салфетки, что могла поднять, подвинуть, сгребала в кучки крошки печенья и сухариков, стирала следочки пальцев на стакане… А туда, где уже нельзя было достать, старалась не глядеть вовсе, оберегая равновесие в душе. 
Я оставил тяпку под кустом, нагибаться не хотелось, и уж очень её вид соответствовал настроению. Я знал, что теперь всё здесь было не так. И дом, утративший уютную свою подлинность, и двор, прежде огромный и тенистый, и в заборе давно уже не было дырки, через которую пролезал когда-то ко мне мой первый мальчик. Всё изменилось, и не здесь надеялся я найти память прошедшего. Я вышел через калитку на тропу, которая вела к роднику. И если поднять взгляд, тут почти всё было, как прежде. Речушка и ближний пруд, и поле, и лес вдалеке, и небо над ним. Небо было голубое, уже не яркое, а той исчезающей осенней голубизны, что предвещает короткие бесцветные дни. По горизонту слоились облака и прятали заходящее солнце. И тут я увидел высоко в небесах запоздалый птичий клин. Одна его сторона была короче, и я заметил птицу, отставшую от остальных, и заволновался, что с ней будет. Но то ли стая чуть замедлила полёт, то ли птица сделала несколько сильных взмахов, но она вновь замкнула строй, и я услышал их прощальные клики, и тут расступилось облако и выпустило солнечный луч, и стая озарилась, и крылья засияли белым, золотым, нездешним светом. Птицы были прекрасны. Я знал, что им предстоит дальний нелёгкий путь, но они были свободны, и они улетали.
Печальна не смерть, печалит расставание. С тем, что любил. С тем, что ещё любишь. С тем, что хотел полюбить…
Я затосковал, даже не сразу понял, что это была за тоска, оказалось – по Дану, конечно, но и по Витюшке, потому что только они замечали Тимыча, этого по-своему симпатичного, неглупого старичка, не скользя взглядом. Как получилось, что даже с родственниками у меня не осталось такой связи, даже сестра, которая, конечно, помнила, любила и ценила меня, по-существу, меня теперешнего не видела? Пожалуй, ещё младшая племяшка Даша сохраняла отчего-то ко мне некоторую привязанность, и её улыбка была самой тёплой. 
Садиться за руль я и в самом деле боялся, не был полностью уверен в себе, а спать, несмотря на слабость и усталость, ещё не хотелось, так что я пошёл в дом и растопил единственную живую печурку в бывшей кухне, где теперь была «малая гостиная», проще говоря, каморка для редкого гостя. Я прилёг у разгорающегося огня в густеющих сумерках, и ждал, когда тишина, тепло и потрескивание дров увлекут меня в мою мглу, и я смогу вернуться.
 
Наши встречи с Вадимом стали реже и привычней, как визит к массажисту. Секс был всё таким же яростным, и удовольствие доставлял обоим, но его предсказуемость и регулярность постепенно сглаживали наши отношения. Вадим всё чаще рассказывал о своих делах, ничего важного, просто изливал сарказм и презрение к тем, с кем ему приходилось вести дела, ну и к коллегам-думцам. Я слушал, не влезая со своими комментариями, да он и не ждал их, но знал, что я понимаю его и отчасти сочувствую. Ему было хорошо со мной. И он ценил это.
– Давай, я тебя ещё на один контракт подпишу, – сказал он как-то, сильно сжимая мне шею сзади, в его способах проявления чувств этот жест был самым нежным, что он мог себе позволить.
– Зачем? Ты и так для меня много сделал…
– Много не мало. Просто благодаря тебе у Сёмы один очень любопытный файл нашёлся. И теперь некий персонаж мне по гроб жизни обязан. И раз уж мы с тобой этой помойкой занялись, почему бы тебе не заработать? Там тендер покрупнее, госзаказ, межрайонный полигон будут осваивать, и если твои корейцы потянут, можно хорошее дело сделать.
– Ничего себе… Может, тебе в комитет по экологии перейти?
Вадим усмехнулся:
– Это вряд ли. Экологией в других местах занимаются, там, где реальные деньги. А у них только декорация. Ну так что, связать вас?
– Меня? Да я же никто. Это для Гаэтаны дело.
– Ты «кто». Зачем сюда бабу эту впутывать? Сам договоришься. Учись. А Валере по любому с тобой будет приятнее дело иметь, это я гарантирую. Только в штаны пусть не лезет, а то убью.
Я не стал уточнять, кого.
Валера оказался вполне себе приятным дядькой, но его жуликоватый взгляд всё время уплывал в сторону. Мы встретились в неофициальной обстановке, и уровень был соответствующий, небольшой клуб без вывески, где вся обслуга двигалась бесшумно и незаметно, наш столик на двоих стоял в уютной нише, где ничто не могло нарушить уединение. 
Моим видом он был обескуражен, и если бы не рекомендация Вадима, наверняка не стал бы разговаривать о делах. Но после обмена первыми фразами, понял, что всё серьёзно. Он озвучил масштаб проекта, в котором участвовало несколько подрядчиков, там были и дорожные, и земляные работы, и природосбережение (самая невнятная и растратная часть), и собственно сам завод непрерывного цикла переработки с сортировочными площадками. Я рассказал о возможностях корейцев, упомянув такие детали, по которым Валерий Николаевич мог сообразить, что связи у меня там тоже далеко не формальные. И назвал стоимость, сразу разложив её по составляющим, указав, где есть переговорные возможности. Ну, так это называется. Я понимал, что подробности Валерия не особо интересуют, он находился выше, там, где определяют не детали контракта, а проценты отката. Но нужно было показать свою компетентность и понимание ситуации. Я и показал. И в конце прямо спросил, сколько он хочет.
– В чистую, или нам поделить? – спросил он. – Вадим просил взять тебя в долю.
– В чистую. Я своё постараюсь с другой стороны получить, если, конечно, вы не загнёте уж слишком.
Валерий подумал, покрутил в пальцах ложку. Ловко у него это получалось, видно, практика была немалая.
– Давай, восемь процентов. Я бы и меньше взял, но мне тоже отстегнуть придётся. Наверх.
Это было очень скромно, и я кивнул.
– Договорились. Значит, поднимаем до десяти и торгуемся.
В таких разовых эксклюзивных контрактах определить справедливую конкурентную цену практически невозможно, никакая проверка не придерётся, и в рамках выделенного бюджета мне лишь предстояло условиться с корейцами, какая часть уйдёт на непроизводственные расходы, то есть на взятку. Но я знал, что они всё равно будут не в накладе, и рассчитывал на их благодарность.
Всё это было не слишком благопристойно, хотя и в рамках существующей практики. Утешало, что корейский завод был действительно очень хороший, и даже с учётом «административной наценки» того стоил.
Я поговорил с Ёнсу (он всё еще грустил, что я с поклонами отказался от их предложения, хотя и прошёл с блеском нужный экзамен), он оперативно связался с Сеулом, и мы пришли к полному взаимному удовлетворению. Я получил договор на локализацию программных продуктов и технической документации. Поскольку основная часть работы была уже давно сделана, это был просто скромный подарок, и моя личная выгода составила около сорока тысяч долларов.
О деталях взаиморасчётов мы предоставили договариваться другим. Валерий дал контакт своего доверенного, а у меня для этих целей была Гаэтана. Когда я между делом сообщил, что ей предстоит взять астрономический госзаказ, который обеспечит фирму внушительной прибылью на полтора года, у неё сделалось что-то вроде нервного тика. До этих пор она только хмурилась, считая, что Виталий мне переплатил, а главное, что я не слишком ей благодарен. Но теперь, несмотря на фантастически выгодный контракт, она просто глядеть на меня не могла. 
Зато Виталий был со мной печально нежен. Он видел во мне какую-то не воплотившуюся свою мечту о себе, молодом, успешном, красивом. И природной благожелательности в нём хватило, чтобы не завидовать, не ревновать, а порадоваться, стоя рядом, тем более, что и ему перепадало. Пока шло утверждение проекта, дел у меня было не так много, но я знал, что с началом работ навалится порядочно, и придётся вкалывать. Я не просил ничего, но высокомерная и подозрительная Гаэтана опасалась быть мне должна, и предложила выплачивать частями сакраментальные пол процента, на которые я не слишком рассчитывал, но и не отказался, конечно. Так что к концу следующего года я должен был стать богаче примерно на десять лямов.
Октябрь шёл к концу, но осень была удивительно мягкой, в самом деле золотой. В нашем новом жилье всё было прекрасно, но зелени рядом не хватало, и я немного скучал по останкинским кущам. Поэтому когда мне нужно было в очередной раз съездить перезагрузиться, я решил сделать это днём, чтобы Тимыч смог погулять в ближнем скверике. Побродив с полчасика, я понял, что с меня довольно, и пора возвращаться. Но солнышко светило так ласково, а скамейка на боковой аллее была такой уютно уединённой, что я поддался искушению отдохнуть немного. Даже спинка оказалась удобной, можно было откинуться, подставив лицо последним лучам...
Я очнулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо:
– Молодой человек! Молодой человек! Вам плохо?
Женщина средних лет, приятная лицом, озабоченно глядела на меня.
Я потряс головой.
– Спасибо, всё нормально. Задремал, наверное…
– Ну смотри, а то кто-нибудь сумку утащит.
Она принюхалась.
– Вроде не пьяный… Ишь, как тебя сморило.
Убедившись, что её помощь не нужна, женщина пошла своим путём. А я в панике замер, пытаясь осознать происшедшее. То есть, я прекрасно понял, что случилось, но как справиться с этим, не знал. Хорошо, что на Тимыче были старые штаны, в которые я теперь, из-за потери веса, снова вдевал ремень, чтобы держались. Куртка, хоть и узковатая в плечах, была достаточно длинной. Я встал, затянул ремень потуже, отчего брюки собрались на поясе складками, лодыжки снизу высовывались, теперь так носят, и на Дане это смотрелось очень симпатично, когда он надевал длинные белые носки. Но в сочетании с моими разношенными старыми ботами я скорее был похож на городского сумасшедшего. Дворами и задворками, не поднимая глаз, я добрался до своего дома. Освободившись от старых шмоток, я стал думать, как жить дальше. Во-первых, надо всегда быть начеку. Никаких уютных скамеечек, стульчиков в приёмных, кресел в комнатах ожидания… Будем надеяться, что хотя бы стоя я не отключусь. Во-вторых, всегда носить с собой сумку с одеждой для Тимки. Возил же я такую в багажнике, хотя пока это и не часто надобилось. И документы. Телефон у нас уже давно был общий, с двумя симками. И в-третьих. Не откладывая, готовить окончательный исход.
Принятое решение, как ни странно, Тимыча ободрило. Я перестал насиловать себя физической активностью и с удовольствием поддался нараставшей слабости. Настроение стало только лучше, я с радостью предвкушал своё последнее путешествие и не стеснялся баловать себя хорошим виски, и любимой книгой, и покоем.
А Тимка стал целенаправленно заниматься нужными приготовлениями.
 
Я позвонил Васечке, поинтересоваться, как дела, и, между прочим, спросил о Лёве. Он словно ждал этого, и принялся рассказывать, как к нему привязался, и как Лёва его огорчает порой, пропускает занятия, пропадает на несколько дней… Я посочувствовал, но не мог удержаться:
– Ну, Алексей, вы же знаете, в чем проблема…
Он вздохнул.
– Знаю, Тима… А что делать?
– А что вы можете сделать… Главное, чтобы он вас в это не втянул, и не навредил как-то. Он ведь уже давно подворовывал, вы замечали, наверное…
– Замечал, но это всё ерунда. Это потерпеть можно. Да я и сам ему даю, мне же не жалко… Мне с ним так хорошо бывает. Иногда. Я и думать не мог…
Это я понимал, конечно. Но будущее их отношений выглядело мрачновато.
Спросил я и Витюшку, он Лёве позванивал иногда, но особо близки они не были. Лёва рассказывал, что Васечка купил-таки домик в посёлке академиков, и что туда без машины добираться неудобно, и всё очень просто, по сравнению с прежней роскошью, что они видятся только когда Васечка забирает его от института на выходные. Что трахаться ему с ним скучно, но терпимо. Что он хотел бы снять продолжение нашей собачьей истории, но пока не решил, что и как… Я взял у Витюшки Лёвин номер, сказал, что позвоню как-нибудь.
И позвонил, вызвав удивление и даже некоторый интерес, особенно, когда попросил о встрече.
Я приехал в Посад, к его институту, он сказал, когда занятия заканчиваются, и помахал ему от машины. Лёва вяло простился с однокурсниками и подошёл.
– Привет, чел!
Мы обнялись, по-пацански, и сели в машину.
– Ну что, потусим? А хочешь, к Васечке съездим.
– Не, не хочу туда. Он такой стал озабоченный, и приставучий… Давай, может, пожрём где.
Мы заехали в ближайший ресторанчик «Шашлычок», там, уточнил Лёва, по студенческому билету давали скидку десять процентов, но мясо и в самом деле было хорошее. Я предложил ему выпить, но Лёва отказался, и это было тревожным знаком. Так что мы пили минералку, и в конце обеда я спросил его, сможет ли он мне достать мет.
Глаза у него расширились.
– А сколько хочешь?
– А сколько сможешь?
Он оживился.
– Сегодня дозу. А через пару дней – хоть сколько. Но платить нужно вперёд.
Кто бы сомневался. Я достал кошелёк, дал ему три пятёрки.
– На все.
Я понимал, что он себя не обидит, и мне было грустно, но я знал, что помочь ему не в силах. А вот он мне может.
Мы договорились, что послезавтра я встречусь с ним у Лавры, там в скверике слева под монастырской стеной был чистенький уединённый общественный сортир. «Для своих», как сказал Лёва.
 
На день рождения Витюшки мы решили отвести его в клуб. Оказалось, он никогда там не бывал, и ждал вечера с лихорадочным нетерпением. Я забронировал нам столик, чтобы можно было и поплясать, и посидеть, и съесть что-то вкусное. Мы решили, что я от воздержусь от пьянства, и буду за рулём, а мальчонки смогут оттянуться. Витюшке некого было приглашать, он позвонил Лёве, но тот заленился ехать, и, честно говоря, я вздохнул с облегчением. 
– Да и не нужен никто! Вы всё равно самые лучшие, – сказал Витюшка и был совершенно искренен.
Я подарил ему дюжину разных трусов. Он неплохо одевался, на это денег не жалел, ещё когда Липкин ему подкидывал, но вот с трусами была проблема, из-за его телосложения все были ему великоваты. Я нашёл сетевой магазин, где заказал крошечные трусики, рассчитанные на мелких азиатов, потешил себя и радовался, представляя, как они будут смотреться на Витькином тельце. И не прогадал. Когда он приехал к нам с Даном, чтобы вместе отправиться на «Станцию», и получил подарок, то тут же разделся, перемерил все, крутился перед зеркалом, и был такой соблазнительный, что от секса невозможно было удержаться. Витька на это и рассчитывал, конечно. Весело получилось, радостно даже. 
И в клубе всё сложилось отлично, была суббота, народу полно, атмосфера праздничная, на танцполе яблоку негде упасть, но мы плясали, то и дело задевая других, и нас задевали, порой совсем не случайно, и это тоже возбуждало. Мы с Даном наконец умаялись, осели за своим столом, а Витюшка подскакивал время от времени, хлебал из своего стакана, целовал нас по очереди и снова убегал танцевать. 
И когда время подходило к трем ночи, он возник перед нами не один, а с парнем.
– Вот, познакомьтесь, это Никита.
Ну, что сказать, хороший был Никита, ростом всего чуть выше Витюшки, но крепкий, жилистый, ноги, правда, кривоваты, а в остальном фигурка славная, и лицо симпатичное, темноволосый, в очках, и я понял, что он слегка похож на Дана, его уменьшенную копию. Он протянул руку, здороваясь, настороженный и подозрительный, и я увидел, что он гораздо старше, чем показалось сначала, лет тридцати. 
Мы пригласили его присесть с нами, налили вина, он пригубил, и я заметил, что несмотря на поздний час он был совсем не пьян. 
Кое-как разговор завязался, и Никита начал оттаивать, убедившись, что мы с Даном вполне приличные, без хабальства, и главное, мы пара, и на Витюшку не претендуем. Это было важно, потому что я сообразил, что он на мальчика очень сильно запал. Неужели, подумал, будет нашему Мышонку на днюху такой подарок?
И ведь получилось! Никита предложил Витюшке поехать к нему, а я предложил их отвезти, хотелось удостовериться, что всё будет в порядке. Никита жил на Волгоградском проспекте, я подумал, что снимал, но оказалось, нет, квартира была своя, и работал он менеджером в серьезной фирме, он особо не распространялся, но по всему выходило, что на ногах он стоит надёжно.
Мы отвезли их, а потом поехали к себе, и Дан улыбался, нежно пристроившись ко мне, и чуть-чуть мешая вести машину, но я справлялся, обнимал его правой рукой, на улицах было почти пусто.
– Вот бы у них что-то вышло… Он вроде, ничего, Никита этот, да?
– Отличный Никита, кто других не видал, – подтвердил я. – Нет, правда, они друг другу подходят. Ну, по росту, по крайней мере…
– Ну да, такие хоббиты…
Это пристало. Мы их так и стали звать с тех пор, хоббиты. Витюшка пропал до понедельника, только прислал кучу эмодзи, а когда наконец появился, усталый, под глазами были тёмные круги, но глаза сияли.
– Не спали почти совсем… Он меня отпускать не хотел. Пиздец, целый день ебались! У него хуй почти как у Тимки! Прикинь!
Пришлось поверить ему на слово. Никита оказался жутко ревнивый и делить Витюшку ни с кем не собирался. В гости они пришли с удовольствием, но никакие общие шалости были немыслимы. Никита заранее приготовился относиться к нам слегка покровительственно и свысока, но увидев, как мы живём, не мог поместить меня в свою картину мира. Я был моложе, успешнее и богаче, чем ему хотелось. Но я всё понимал, и никакого своего превосходства не подчёркивал, а общаться с ним было приятно, и Витюшку он в самом деле обожал. Из-за небольшого роста и моложавости, Никиту держали за пассива, а он был принципиальный ёбарь, напрягался из-за этого сильно, и Витюшка в этом смысле был просто подарком судьбы. Они вложились друг в друга идеально. Только лёгкости Никите не хватало, и я боялся, что Витюшка станет со временем тосковать. Но пока их влюблённость умиляла.
Витюшка практически переселился к Никите, появляясь в Останкино пару раз в неделю, прибраться, постираться, он считал, что должен, хотя я и уверял его, что это совсем не обязательно.
– Нет, Тимка, так нельзя. Я обещал.
И он приезжал, и если нам случалось встретиться, обнимал и целовал старичка, словно делясь доставшейся ему, наконец, радостью.
 
Ноябрь был непривычно тёплый, до сих пор температура не опускалась ниже ноля, и на ВДНХ у павильона «Физика» гортензия выпустила новые листочки. Глупая… Сообщали, что вообще этот год в Москве станет самым теплым в её метеорологической летописи за сто тридцать лет. Зима всё не приходила, словно ждала чего-то, и мне казалось, что она ждет меня, ждёт, когда я наконец решусь осуществить задуманное. А я ещё медлил, теперь, когда всё было готово, и ничего не мешало, я откладывал, говоря себе, что это не принципиально и что спешить некуда. Но вокруг что-то зрело, какая-то тревога сгущалась, и я понимал, что время подгоняло нас.
 
Я стеснялся себе в этом признаться, но и противиться не стал. Мне хотелось повидаться с Даном, напоследок. Страха я, пожалуй, не испытывал, но и полной уверенности в успехе неоткуда было взяться. В любом случае Тимыч с Даном расставался. И я попросил его поехать навестить отца, тому снова нездоровилось, а я не мог перенести важную встречу. 
– Конечно, без вопросов! Сразу после института съезжу. А купить ничего не нужно?
– У него всё есть, спасибо, Ёжик. Что бы я без тебя делал!
Дан задумался.
– Не знаю. А правда, что? Я вот без тебя, точно, не смог бы теперь.
Сердце мне сжало, даже вдохнул с трудом, обнял его покрепче, но не сказал ничего, боялся пугать.
В Останкино я поехал пораньше, хотел прибраться, но накануне там побывал Витюшка и уже навёл чистоту, так что делать было нечего, я перешёл, не торопясь, и сразу ощутил, как быстро сдаёт старое тело. Двигаться совсем не было сил, и хотя голова оставалась довольно ясная, в мыслях ощущался какой-то непривычный простор, словно в комнате, откуда вынесли почти всю мебель.
Дан открыл дверь своим ключом, а я так и не смог заставить себя подняться с кровати.
– Здравствуйте, Тимур Тимофеевич! Как вы?
– Да ничего, Даня, терпимо. Разленился совсем. Лежу вот и совсем вставать не хочется.
– И не надо! Вы скажите, что сделать? Поесть не хотите? Я приготовлю.
– Нет, спасибо. А вот попить…
– Да! Что вам дать? Воду? Кофе? Вы же кофе любите.
– Действительно… кофе бы очень хотелось, если бы ты сварил…
– Сейчас! – Дан побежал на кухню и оттуда крикнул: – Вам в турке или эспрессо?
– Давай, эспрессо. А пока стакан минералки не принесёшь?
Он тут же возник со стаканом и бутылкой из холодильника.
– Вот, пожалуйста. Кофеварка пока греется.
Я глотнул с наслаждением.
– Ах, хорошо! Спасибо, милый. Так приятно, когда за тобой ухаживают.
Он помялся у кровати.
– А вам ничего не нужно, ну… в туалет. Я могу...
Я улыбнулся. 
– Пока нет, я пока ещё в состоянии… Я же говорю, тут лени больше, чем нездоровья.
– Ну, не знаю… Мне Тимка рассказывал.
Тимка рассказывал только то, что нужно. А остальное Дан додумывал сам, но я знал, что он действительно был готов помогать до конца, и не смутился бы самыми тягостными заботами. Но этого я не допущу.
Он принёс мне кофе, а я приподнялся на подушках (он ловко подложил мне под спину вторую, чтобы удобнее было сесть), и сам пристроился в ногах.
– Как у вас с Тимкой? Нормально?
– Нет, – посмеялся. – Не нормально. У нас всё просто потрясающе, разве это нормально?
Он задумался, вспоминая что-то особенно чудесное, и мне было очень интересно, что, но я понимал, что он не скажет.
– Вы счастливые, да?
– Очень! Тимка такой… невероятный. Я удивляюсь, как он всё понимает, почему никогда не сердится на меня.
– А ты на него сердишься?
– Что вы! За что?
– Ну, так и ему, наверное, не за что.
– Нет, он не поэтому. Он какой-то мудрый, как будто знает, как всё будет. А я не знаю.
– Во многой мудрости много печали…
– И умножающий познание, умножает скорбь. Это Екклесиаст, мне Тимка говорил. 
– Чего он тебе только не наговорил… Не эти бы слова ему произносить… Повеселее что-то.
– Он повеселее тоже говорит, что вы, он весёлый обычно. А вот… – Дан замялся. – А вот про себя он не рассказывает. Я ему всё про себя выболтал, с подробностями, а он отшучивается. Какой он был, маленький?
Я мог только улыбнуться грустно.
– Я его маленьким почти не знал, Даня. Я бы рассказал… Ну, вот, например, что я могу… Как ему подарили железную дорогу.
Дан загорелся, забрался на кровать с ногами, в предвкушении.
– Он мечтал про эту дорогу просто, увидел в магазине игрушек, большую, с ландшафтом, с домиками, мостами, горками, и прямо заболел. Всё просил отвести его туда, стоял, уткнувшись в стекло, смотрел, как паровозики бегают, а в вагонах окошки светятся, и семафоры, и переезды… Железная дорога, это как-то старомодно уже теперь, но есть в ней какое-то очарование, такой упорядоченный мир, с ясными правилами. Но это больше взрослые ценят, а Тимке тогда лет шесть было… И мы договорились, родные, ему такую дорогу подарить. На день рождения, скинулись, чтобы действительно большую купить, его конечно и так баловали, и дома у него была игровая комната со всем, что можно и нельзя, его мамы довольно прилично зарабатывали, ну и я тоже подкидывал. А тут семь лет, и я тогда приехал к ним на праздник, мы ведь редко виделись… Ну вот, мы в игровой этой устроили всё. Специальный стол невысокий, и на нём собрали эту красоту, не целиком, а чтобы он мог сам потом ещё добавлять и перестраивать… А он ни о чём не догадывался, он доверчивый в детстве был, сказали – там электропроводку меняют, ну, он и отстал. И ведь не врали, проводку тоже нужно было специальную делать, низковольтную. И вот в день рождения его торжественно к двери подвели, открыли, и он увидел всё это великолепие, огни сияют, паровоз стоит под парами у станции, а между двух столбиков через пути протянута красная ленточка, чтобы он мог разрезать и открыть движение. Дали ему ножницы, а он вдруг задрожал, слёзы ручьём, убежал и залез под кровать. Мы все в панике и полном недоумении, пошли его утешать, уговаривать. И из его всхлипов поняли только, что он просит эту ленточку снять, чтобы ничего резать было не нужно… Мы сняли, конечно, и потом всё было хорошо, но что с ним тогда стало, так никто и не понял. И через несколько лет только мать выяснила. Ему показалось, что он разрежет неправильно, и какой-то провод повредит, и всё загорится и взорвётся. Вообще-то он не робкий был, и все свои игрушки разбирал до винтика, и потом с этой дорогой чего только ни делал, какие выдумывал сложные конструкции. А тогда, скорее всего, нервный срыв случился от неожиданности и от радости. Когда что-то получаешь, на что ты и не рассчитывал никогда, это тяжело бывает пережить… С любовью так тоже бывает, и в большую любовь трудно поверить…
Дан сидел неподвижно, замерев, глаза сияли. Мне так хотелось его обнять, что я потянулся, но вовремя одумался и взял чашку с кофе, отхлебнул.
– А вот ещё другая история, тут я сам не присутствовал, по рассказам знаю. Как Тимка под велосипед попал. Ему уже двенадцать было, и он играл с мячиком около дома, в кольцо бросал, вообще он в этом не очень был ловкий тогда, нескладный.
Дан удивился:
– А он разве не всегда был такой? Ну, как сейчас.
– Нет, – сказал я и усмехнулся. И удивился сам себе. Получалось, что даже в этих своих историях, приспособленных для сказочного употребления, я не мог вообразить себя привлекательным ребёнком. – Он только через год выровнялся. Ну вот, бросал он мячик, и тот отскочил, по законам жанра, на улицу, машин там почти не было, тихий пригород, но велосипедная дорожка проходила рядом. И вот Тимка несётся, сломя голову, за своим мячиком, по сторонам не глядит, и на него налетает велосипедист. Рухнули оба, но велосипедист был, как там принято, в шлеме, только коленку разбил. А Тимка головой о камень ударился, трещина, сотрясение. Провалялся дней десять, вставать не разрешали, боялись осложнений, и головные боли потом его преследовали целый год… Но история не об этом. Тот мальчик на велосипеде, Йонас, пришёл Тиму проведать, раз, другой, и стал каждый день приходить, сидел с ним, читал вслух, и Тима в него влюбился. Ну, наверное, влюбился, мать так считала. Да и как ещё это назвать? Они просто неразлучны стали с тех пор, мальчик был симпатичный, я фото видел, а Тима расцвёл. Вот тогда он и стал меняться, спортом занялся, наверное, на Йонаса впечатление хотел произвести. Три года они дружили, до окончания школы, а потом Йонас, он старше был, в университет уехал… Вот только не знаю, случилось у них в ту пору что-то или нет… А сейчас вспомнил. Надо будет спросить…
– Я спрошу! – сказал Дан.
Спроси, а я расскажу тебе сказку, мой маленький дружок.
Кое-что в этих историях соответствовало действительности. Железную дорогу мне подарили на семилетие. Но не такую, с миниатюрными деталями и множеством разнообразных дополнений, а советского монстра, буквально железного, не только рельсы, но и электровоз, и вагоны, и станция, и фонари и светофоры – всё было тяжёлым, солидным, надёжным. Это была, наверное, самая дорогая игрушка тех лет. Была ещё педальная машина, о которой я тоже мечтал, но дорога была круче. Её взрослые собирали вечером прямо в мой день рождения, закрывшись в комнате, и как я потом сообразил, сами получая от этого большое удовольствие, но тогда я ничего не понимал, только удивлялся обиженно, почему не было подарков, так, мелочь какая-то, книжка, коробка зефира, и ещё заводной трактор, который принёс мамин брат, и мы играли с этим трактором в пустой комнате, а за стенкой была приглушённая радостная суета. А потом меня позвали, и я действительно вместо благодарного восторга закатил истерику, которая напугала всех и испортила сюрприз.
И да, Иван действительно мне очень нравился, и наши велосипеды в самом деле столкнулись однажды, только шлема у него, конечно, не было, впрочем, и грунтовая дорожка в дачном посёлке не представляла опасности, и мы оба отделались царапинами. А вот его велосипед пострадал, и он на меня жутко злился. И друзьями мы не стали, так, встречались изредка у магазина, он покупал сигареты, а я хлеб, кивали издали, но не более того… И сотрясение мозга у меня тоже было, но не в тот раз, а раньше, в городе, когда я, выходя из школы, попал под машину, двадцать первую «Волгу». Ну, не совсем «под», она только задела меня крылом, но я отлетел к бордюру и приложился головой. Удивительно, но я совсем не помню, было ли мне больно, хотя ушиб был сильный, и травматический плеврит я получил, и трещину в височной доле, но тогда, в первые часы, я ничего не соображал, меня куда-то везли, на той с самой машине, что меня сбила, и мужчина уверял меня, что всё будет хорошо, он сам врач, и для доказательства показывал стетоскоп, достал из портфеля, но успокаивал, конечно, сам себя, мне было совершенно всё равно, я только хотел, чтобы меня оставили в покое и дали поспать… И да, это происшествие в самом деле всё изменило. После больницы меня освободили от физкультуры, и я часто оставался дома, жалуясь на головные боли, сперва настоящие, а потом выдуманные, и добрая докторша из поликлиники, посмеиваясь, выписывала мне справки, иногда задним числом, и именно тогда я жутко растолстел и выпал, уже навсегда, и из школьной, и вообще мальчишеской жизни.
Но я расскажу тебе сказку…
 
Приближалось двадцать седьмое ноября, мой день рождения. Ну, то есть день рождения Тимура Тимофеевича. Тимкин день рождения, оформляя его документы, я из озорства хотел было назначить на семнадцатое апреля, ту самую первую ночь, когда увидел его отражение в стекле. Но тогда Тимка оказался бы Овен, а это было бы неправильно, всё-таки мы с ним во многом похожи, и своего Стрельца я люблю. Так что ему выпало родиться почти как мне, только чуть позже (ну, это справедливо), первого декабря. До этого нужно в прямом смысле слова ещё дожить, но праздник получится веселый. Я представил, кого бы мог пригласить. Конечно, хоббитов, Витюшку с Никитой. И Саньчика с Максом, и Котьку из «Кубика», и хохотушку Нину, в конце концов мы с ней провели много часов в тесном уединении, и даже Виталия с бойфрендом. И Иришку, племянницу, и Майку с её Кириллом, интересно, каково ему будет в окружении стольких симпатичных педиков… Я бы и Алика, первого своего, позвал, но странно это будет, неловко и мне, и ему. Жаль, что Андрея не достать из Квебека, вот уж чьё присутствие всех бы порадовало. Ну, кроме Дана, пожалуй, так что не станем и жалеть. Мне бы хотелось позвать Вадима, но это всё утяжелило бы, да и нельзя ему, как никак, он фигура публичная. От Васечки мне приятно было бы получить поздравление, но звать я бы его не стал, не тот случай.
 
А двадцать седьмое я решил отметить иначе. 
То, что произошло со мной за последние полгода, оказалось самым волшебным, самым потрясающим приключением. Даже в дерзких мечтах, потерев какую-нибудь старую медную лампу, я не сумел бы попросить ничего похожего. И если это были лишь предсмертные галлюцинации, мне можно только позавидовать. А если нет… 
И всё же, надеясь на лучшее, нужно готовиться к худшему.
Если моя затея провалится, в постели Витюшка найдёт остывшее тело. Это неприятно, но я был уверен, что он не растеряется, есть в нём, несмотря на нежный возраст, какая-то основательная надёжность. Легко будет понять, что Тимур Тимофеевич Галанской шестидесяти девяти лет решил уйти из жизни по причине неизлечимой болезни, которая разрушала его личность. Но исчезнет и Тимка. Поэтому всем придётся не легко. Витюшка прочитает записку: «Прости! Не переживай, всё будет хорошо. Постарайся ничего не трогать, оставь, как есть. Собери свои вещи, и езжай к Дану. Передай ему конверт, который лежит на столе. Помоги ему, ты сможешь, как всегда помогал. Вы справитесь. Ты очень хороший, и был мне по-настоящему дорог. Тим-Тим.»
В конверте будет ключ от моей банковской ячейки, к которой я оформил Дану доступ, и указания, что нужно дальше сделать: сообщить сестре, передать ей моё письмо (прилагается), она сделает распоряжения (какая угрюмая проза!) насчёт похорон. Контакты адвоката, чьи услуги я оплатил авансом, на всякий случай, он поможет Дану разобраться с осложнениями, которые могут возникнуть (надеюсь, что нет). В ячейке Дан обнаружит завещание, в котором всё свое имущество, включая квартиру, машину и банковские вклады я оставляю Вагину Даниилу Александровичу, 1998 года рождения. Там же будут документы о собственности, выписки по счетам. И наличка. У Дана на счету тоже ещё лежит порядочно, так что он сможет продержаться, не отказываясь пока от привычного. Квартира в Девятинском оплачена до конца года, но он вряд ли захочет там остаться без меня. А ещё в ячейке будет флешка с этим текстом, чтобы он мог попытаться понять, как я его любил, и что он значил для меня в этой и любой другой жизни, которую он сможет – или не сможет себе представить. 
Чем меньше людей будут знать правду, тем лучше. Все, кто не вовлечён в эту историю, пусть остаются в неведении. Гаэтане, конечно, придётся повертеться, почувствует, сколько на меня было завязано. Что рассказать Вадиму, пусть Дан решает сам. Тому будет не просто поверить в эту фантасмагорию, но у него есть способы справляться с трудностями.
Паспорт и другие свидетельства пребывания Тимки в этом мире я спрячу в пакеты с замороженными овощами. Когда они стухнут в холодильнике, пакеты выбросят, не рассматривая.
 
Готовясь к худшему, нужно надеяться на лучшее.
Если всё случится, как я задумал, и не подведёт голубое пятно, Тимыч просто растворится в беспробудном сне, который по-гречески называется кома. А Тимка станет его системой жизнеобеспечения, его сердцем и всеми прочими легкими и тяжёлыми органами. Записку Витюшка не увидит, потому что очнувшийся Тимка её уничтожит, конверт для Дана тоже исчезнет, а банковская ячейка и дальше будет использоваться по назначению, если понадобится. Овощи из холодильника отправятся в кастрюлю, а документы – обратно Тимке в карман. Сестра получит от Тим-Тима другое письмо, в котором он объяснит своё решение посетить «места силы», пройти путь очищения. Если возникнут вопросы, Гарегин подтвердит болезнь и симптомы, которые могли привести к такому развитию событий. Будет в письме просьба о прощении и совет не пытаться его искать, пусть всё идёт, как идёт. И само собой наказ помочь Тимке, если в том будет нужда. На его имя оформлена генеральная доверенность со всеми правами, так что юридические вопросы он сможет уладить самостоятельно. Пока не кончится срок действия социальной карты, он будет получать ещё и мою пенсию, а потом, наверное, нужно будет заявить о пропавшем без вести, и через несколько лет Тимыча признают умершим.
А у Тимки и Дана будет замечательная, потрясающая жизнь. Долгая жизнь. Мы будем ездить к морю, и повидаем мир, наш, настоящий, новый. И мы отыщем в нём своё место. Когда Дан закончит учиться, мы скорее всего свалим из этой страны со всеми её помойками, до лучших времён, а может быть навсегда. Навряд ли мусор, которым она так богата, получится скоро разгрести.
Мы ещё много лет будем молоды и привлекательны, и на нас будут оглядываться восхищённо. А потом... Изнутри Тимка мало изменится, он уже понял, как беречь, ценить и прощать того, кого любишь. И Дан тоже поймёт, если станет взрослеть рядом со мной. Мы будем мечтать и строить планы, и кое-что из задуманного обязательно исполнится. 
Конечно, остаётся проблема, у которой, видимо, нет решения. Одна надежда на то, что Тимка сильный и он справится, в конце концов, такие примеры известны.
Он никогда не сможет уснуть.
 
2019