Красавица

Ели спагетти с лимоном и водкой (мимозной горочкой сыр), играли в игру из картонной коробки под названием «Табу» (один играющий, не используя запрещенных к употреблению слов, описывает понятие или предмет, остальные должны угадать). Вот, например, «пол» (не упоминать «гениталии», «гендер»), «свадьба» (не произносить «муж» и «жена»), потом выпало: «та, кем восхищаются, кто безупречен» (нужно было ответить «красавица») — «да это я!», сказала она.

Вверху рогульки ключиц, затем грудная клетка с налепленными, будто осиные гнезда, грудями, а талия такая тонкая, что можно обхватить соединением больших и указательных пальцев взыскующий рук. Остальное округло. Так многозначительно в воздухе рисуют восьмерку (он же ей говорил «ты гитара…» — и тогда все напрягалось, рос, как на дрожжах, красный жар, изнутри наполняя щеки румянцем, голова ударялась о прикроватную тумбочку, вальсировал живот, пульсировали волосы, слипшийся лоб, «…ты гитара, на тебе можно одним пальцем играть»); так, повторяя эти движения, муж контуры ее обводил, прежде чем завлечь на кровать; так она контуры свои обводила словами. «Утвердительная птичка бровей, бархатный голос, харизма — как образ свой в бесконечность, в музыку вклеить, как в вечности закрепить крапчатое тигровое стекло своих глаз?»

… Леня, кузен, вышел, напившись, напевшись с нею дуэтом, из дома и сразу возвратился. «Вот незадача, тащиться теперь в муниципальный гараж, запаковался не там — увезли мою тачку».

А красавица так была одета тогда: бело-черные продольные полосы (будто удлиненные клавиши), а внизу полосато-пляжная блузка завязана в узел, показывая не зализанный волнами, а перехваченный, будто поясом, посторонними взглядами стан.

Вскочили в машину — сама красавица, ее муж-мало-дюж и Леня с невестой — и ночью помчались в гараж, в тьму-таракань. Приехали: проволока, ржавые развалюхи за изгородью, покосившись, стоят, еле теплится жизнь — свет в окошке: там, где поджидая полуночных жертв, сидит ключник.

Красавица забыла себя.

«Эй, есть тут кто?» — грубым гласом вскричала и хряснула по железу кожаным, начищенным до блеска ботинком. Принялась решетку трясти. Давление подскочило, сердце забилось. Попадется кто ей сейчас — задушит, убьет. Будто выстрелит сию минуту сама, как духовое ружье, тонкокостной силой в небо взовьется. Муж валандается в темноте расплывшейся тенью, смиренно ищет звонок.

Выходит вразвалку бой-баба.

Красавица — адреналин прет, аж несет за версту, готова накинуться на нее, навешать оплеух за испорченный вечер. И…увидела вываливающуюся из тельняшки у наклюкавшейся расхлестанной ключницы дынную, бездонную грудь.

Залилась краской, между ног (будто внутрь стопарик закинула) стало тепло. Тут же ярость на желейную милость сменила.

«Эй, ты! — бой-баба гаркнула ее невинному мужу. — Иди-ка сюды, нет ли пушки какой на тебе!»

На полусогнутых подошел.

А красавица, пока муж через решетку разбирался с бой-бабой, рядом стояла, дрожала, уже представляя, как та, обыскивая ее, дотронется до сокровенных покров души.

Не довелось.

А как заплатили, как вызволили увезенную тачку, как закурила, затянувшись (подбоченившись фортом, гитарой) с лихвою, как, распрощавшись с друзьями, пробралась дома к мужу в постель — тут обожгло: а вдруг он догадался о том, как пролезаю ужом из одной в другую свою ипостась, как бросаюсь из стервозности в мужской гнев, переходящий в размягчение души при виде женского тела?

Я ли не ласковая, не пригожая, буду носить сарафаны и юбки, буду разговаривать тихо, не приподымая на собеседника глаз!

Назавтра как раз случай представился: свадьба Эллы и Лени. Темно-синий шерстяной плащ (был у нее раньше летчицкий китель и бутсы, что битлы когда-то носили, да озамужившись, с ними рассталась, чтобы муж не подумал чего), под ним платье, а под платьем — золотом шито («все у тебя шито-крыто», отец обижался) кружевное белье. Украшения, тушь («чушь, что не хочешь детей», мать кипятилась); шепот и шелк.

В синагоге развели в разные стороны женщин, мужчин. Входя, мужчины дергались, чтобы сесть поближе к своей второй половине, и тогда с другой стороны слышали: «Вали сюды!» Шли. Братство мужское.

А женское — тут: побрякушек, разбухших суставов, показанных перстней, а таинство брака сводится к отслеживанию холестерина супруга…обсуждение обывательских новостей, добывательных способностей сыновей и мужей, модельных туфель на отекших ногах (прошла два квартала и уже задохнулась), ушитых, расшитых, подшитых, солений, варений, говений, приготовлений (только встали с поминок — и сразу за свадебный стол), жировых отложений, забранных из детсадика, из вытрезвителя, вены (сдать кровь на анализ), в реанимацию, в кичку, в хвост, в узелок.

Мужское: братство дивидендов, DVD, сигарет (эмигрант-недотыкомка ждет, когда хозяева жизни пойдут покурить, чтобы стрельнуть, примостясь к ним с разговором, а уйдут — подбирает бычки), мерехлюндий, болезней, стояний в аптеках; обсуждение вражеских морд, вратарей и врачей («сделали рентген — и оказалось, что…»).

Оказалось, что накануне свадьбы у невесты умер отец. В день свадьбы у одного из гостей слегла мать. «Где убыло — там и прибыло», — так повторяли. Теперь якобы должен народиться у будущих супругов ребенок. «Смотри, пузо какое!» — тыкали пальцем. Раввин заявил: «Горе не должно быть помехой доброму делу». Откладывать свадьбу нельзя.

И пока гигантские жених и невеста, собой весь шатер оккупируя, под хупой толкались (семь раз родственники обошли жениха, окрутили его, защищая от злокозненных сил, создавая, как Бог в семь дней творения, для супругов мир потаенный, закрытый, куда носа сунуть не посмеет никто), пока дедушка жениха и невестина бабка свечки держали, а их стариковские жизни, как пламя, уже трепетали, готовясь перекинуться на тот свет (предполагалось, что в этот момент в синагогу слетались на совет ушедшие предки), пока кидали на пол обернутый полотенцем бокал в память о разрушении Первого Храма и жених грузно, весомо ступал на стекло, она ощущала себя среди женщин.

Это потом уже, с мужем в «реформистском» ресторане танцуя (а у ортодоксов мужчины и женщины пляшут раздельно, вот бы ей было раздолье в женском кругу!), она, положив ему руку на талию, чувствовала себя другою, не такою, как все. Кузина сказала, на дочь указу: «С появлением саечки моя жизнь стала полна. И ты торопись, торопись: пока не заросли полипами трубы, рожай».

А красавица гляделась в себя, пела, записывала свежие диски. Генная сущность ее не устремлялась в века (предки-потомки), а тело не раздабривалось, не раздаривалось кучей отростков (детей). Круглые сутки пиар, премии, партитуры, до- ре-ми до зари. С новым откровением возникал новый звук. Обнаружив что-то в себе (то, что бурлило на дне, постепенно вытесняло наверх, на нотную тишь да гладь, все остальное; талант подпитывался подноготной нефтью души), надо было снова искать, насыщая свое прожорливое, прозорливое мастерство.

У них с мужем тоже свадьба была.

Тряслась: вдруг он наткнется на спрятанный перед бракосочетанием фотоальбом? Она — во фраке, с галстуком-бабочкой, в шляпе, с сигарой, — а рядом такая же баба. Мужа-швейцарца — в честь русского прадеда — звали Сергей.

Залезла случайно в его переписку — и там увидела: «гей».

Вот как судьба срифмовала!

За два года стерпевшись-слюбившись, передернулась, представив его с мужиком. Вечером, настроившись, попросила: «Будем открыты».

«Конечно», — он ясно смотрел.

«Знал ли ты, что до тебя у меня… Пол, мой пол, меня, таких же как я…»

Незамутненно глядел. А потом: «То, что у тебя было до, ты не обязана докладывать мне».

Она: «Неужели все, что между нами — вранье?» И затем: «Я прочла твои письма».

Он сообразил наконец.

«Я слышал, что гомосексуалисты обычно разживаются «крышей», или, как лесби выражаются, «бородой», чтобы добиться одобренья родных. И, не зная другого способа продлить визу (тогда я только прибыл в Сиэтл из Берна), в брачном объявлении на «Яху» (имеется в виду доска объявлений на Yahoo.com.) написал, что я гей. Почти сразу подвернулась Сью-Ха. Утаив от нее, что на самом деле намереваюсь осесть тут, я объяснил ей, что хочу обвести вокруг пальца сестру и отца. Мы быстро сдружились, и она показала мне речь на китайском. Собралась с духом признаться своим домочадцам, но, чтобы им не взбрело в голову, что она именно в Штатах стала такой (здесь десять лет прожила, получила гражданство), решила не смешивать беседу про любовь к женщинам и английский язык. И двоюродный дядя, который, оказывается, давно ее раскусил, предупредил ее, что всем тонг шинг лиен (нетрадиционной сексуальной ориентации) грозит отлучение от их китайского дома. Посоветовал сделать так же, как он. Сам был женат, а от семьи свои посещения «плешек» скрывал. И она поняла, что необходимо выйти замуж фиктивно. Все время шутила: «мне и швейцарец сойдет — самое главное пол». И тут я встретил тебя, и все изменилось…вообще же мужчины никогда не привлекали меня».

Зря все ему рассказала, зря открыла частичку себя.

4 августа 2001 г.
Сан-Франциско