Век неспокойного солнца Часть 1

Светлой памяти Саши Кириченко

Глава 1
 
Первый "Плейбой" попал мне в руки, когда я учился в восьмом классе. Журнал приволок Славка Кочетов, порывшийся в отсутствие родителей в их шкафу. Уму не постижимо - каким образом этот журнал вообще просочился через нашу непробиваемую границу, но - просочился.
Мы - человек пять пацанов - торчали на переменке в туалете и тискали потными пальцами страницы с обнаженными и полуобнаженными тетками. Переходила от одного к другому мятая "Прима", одна на всех, мы делились впечатлениями, щеголяя забористым, как нам тогда казалось, матом.
- Вот эту пиздюлину было бы неплохо отыметь во все дырки, - Слава ткнул пальцем в одну из теток, лоснящуюся от крема, - А эта меня не возбуждает что-то совсем.
- Да-да, - Мы кивали головами, облизывая пересохшие губы и похлопывая себя по ширинкам школьных брюк - Неплохо бы...и не возбуждает.
Я тоже кивал и похлопывал, хотя налитые загорелые груди и круглые ягодицы плейбоевских моделей оставляли меня равнодушным. Гораздо больше голых и полуголых девиц мне нравился Вадик Короткевич из десятого "Б" - он был высок, строен, в школу ходил с волосами до плеч и в джинсах в неимоверную обтяжку. Когда школьное расписание сталкивало наши классы в одной рекреации, и я мимоходом натыкался взглядом на Вадима, в животе начинало сладко ныть, а знания улетучивались из головы со скоростью света, уступая место ощущениям. Меньше всего я тогда думал о собственной ориентации. Меня - как и большинство пацанов в этом возрасте -
приводили в ужас прыщи на самых неожиданных и заметных местах, собственное нескладное тело и подсохшие пятна спермы на трусах от поллюций . Я - как и все парни нашей компании - прижимал под школьной лестницей неосторожных девчонок, пытаясь успеть за несколько мгновений залезть им под юбку или, хотя бы, схватить за грудь.
Иногда удавалось, чаще - нет. Собственное восхищение Вадимом я относил на счет того, что он держался совершенно свободно с одноклассницами, позволяя себе чуть ли не в открытую тискать их на школьных дискотеках, мне нравилась его независимость от чужого - учительского - мнения, а ходившие про Короткевича сплетни, что Вадик спит с учительницей по истории, казались мне верхом популярности.
 
Первые сомнения посетили меня после одного из уроков биологии, которые вела наша классная. Дура она была редкая, подозреваю, что страдала Галина Викентьевна легкой формой шизофрении, а некоторые из ее высказываний были темами для общей ржачки и зубоскальства. Номера она иногда выкидывала такие, что мы только диву давались, почему Галину до сих пор не выгнали из школы. Нечего и говорить, что биологию практически никто из нас не знал и не учил, за редким исключением, например, в виде меня.
В тот раз мы писали какую-то работу минут на пятнадцать - таким образом Галина проверяла домашнее задание. Разумеется, списывали внаглую, классная сидела за учительским столом и читала газету. Неожиданно Ванька Макеев брякнул учебником об стол и на весь класс заорал:
- Отдай ручку, пидарас хренов!
Пидарас. Страшное ругательство - именно ругательство, безотносительно смысла, скрывавшегося за этим словом. За пидараса полагалось бить в морду, а еще лучше по яйцам.
Галина остановила почти начавшуюся драку между Ванькой и его соседом, Андрюхой Лапиным, прошлась между рядов, заложив руки за спину, и неожиданно выдала: - Не пидарас, Ваня, а пе-де-раст. Если ты употребляешь какой-то термин, употребляй его правильно. А знаешь ли ты вообще, что обозначает это слово?
Мы замерли. Похоже, у Галины начиналось осеннее обострение - ничем иным возникшую ситуацию объяснить было невозможно.
 -А расскажите, Галина Викентьевна, - Ванька заискивающе улыбнулся и показал Лапину кулак.
- Педерастами, дети, называют гомосексуалистов. Это мужчины, которые вступают между собой в половую связь. В нашей стране, дети, за гомосексуализм полагается уголовная ответственность, потому что это капиталистическое извращение, несовместимое с обликом советского человека.
 
"Дети" внимали - Галину, как говорится, понесло. Она рассказала нам обо всем, что знала сама и что сама же придумала. По ее мнению гомосексуалисты были хуже вражеских шпионов, так как подрывали не какое-то абстрактное военное предприятие, а устои социалистического общества. Наша ненормальная биологиня даже объяснила нам в подробностях, как именно происходит этот чуждый советским людям сексуальный контакт. Ее лекция была сродни идиотской книжке для вступающих в брак, которую я нашел у нас дома - там на полном серьезе рассказывалось о том, что онанизм приводит к импотенции, а самой достойной для молодых супругов сексуальной позой объявлялась классическая миссионерская - мужчина сверху, женщина в позе "смирно". Все поля в той книжке пестрели определениями, написанными рукой моего отца - "автор дебил", "полная херня", "дураков надо вешать за яйца" и многими другими в таком же духе.
Когда мы выкатились после урока на переменку, то долго ржали, на все лады обсуждая педерастов, подначивая багровеющих девчонок и обдумывая, на что бы еще спровоцировать ненормальную Галину. А на следующей перемене мне стало не до смеха - я столкнулся с Короткевичем в столовке, очередь за пирожками притиснула меня к нему, и я отчетливо понял, что очень хочу совершить с Вадимом то самое капиталистическое извращение, которое Галина назвала мужеложеством.
 
Это только в сказках, которые геи любят рассказывать друг другу, натуралы соблазняются легко и просто - прямо спелыми яблоками падают под ноги. А вот фиг - на самом-то деле. Спрашивается, с чего начинать молодому - ну очень молодому человеку - не имеющему ни малейшего опыта не только в соблазнении, но даже в сексе вообще?
В свои четырнадцать лет я был девственником - как и подавляющее большинство моих сверстников. Теоретически - да, вполне подкованным, но девственником. Я не был уродом, не был обалденным красавцем - обычный подросток, нескладный, растущий непропорционально, регулярно теряющий контроль над собственным телом. Рост чуть выше среднего, вес бараний, ногти на пальцах обкусанные, вся одежда висит как на вешалке - четырнадцать лет, что вы хотите.
Той зимой мы со Славкой предприняли попытку эту осточертевшую девственность потерять. Мы оставались единственными среди наших друзей, кому нечем было хвастаться. Правда, я подозревал, что в реальности сексуальный опыт приятелей не превышал нашего. Тем не менее, Славка твердо решил совершить не просто акт потери девственности, но акт групповой. Воспользовавшись поездкой предков на Новый год в Чехословакию, он позвал меня для храбрости и снял на Московском вокзале проститутку на оставленные родителями "питательные " деньги.
Проститутка была страшная и старая - лет сорока - и пахло от нее перегаром и какими-то вонючими духами. Или мочой. Она вообразила себя учительницей двух невинных ангелочков, что-то сюсюкала, хватала нас между ног шершавой рукой. У меня не хватило духу лечь с ней в одну постель - я только представил, что надо что-то делать с этой дыркой, как меня начало тошнить. А Славка рискнул и был вознагражден: через несколько дней выяснилось, что он подцепил от вокзальной шалавы не только лобковых вшей, но и триппер. Зато теперь он мог небрежно бросать в компании - "когда я последний раз лечил трипак..." - и ему внимали, благоговея перед крутым сексуальным опытом. А я по-прежнему оставался предметом насмешек и довольно жестоких подначек. Но меня вполне реально мутило даже от мысли о том мокром и лохматом, что спрятано у женщин между ног.
 
Учительница первая моя. Была такая слезливая песенка для первоклашек. Летом моим родителям пришла в голову светлая мысль снять дачу - я, наконец-то, вырос из летнего лагеря, куда ездил семь лет подряд. Вот там, на даче, я и потерял свою мальчишескую невинность - совершенно неожиданно для себя.
Вместе с нами второй этаж дачного дома делила еще одна семья. Молодые супруги и мать мужа. Римма Викторовна была молодящейся дамочкой, вполне симпатичной "разведенкой". По вечерам мы играли в карты - я на пару с Риммой против ее "детей".
Предки приезжали только на выходные, и я всю неделю был предоставлен самому себе.
Римма Викторовна с готовностью взяла на себя бремя наблюдения за "мальчиком", варила мне обеды, пришивала оторвавшиеся пуговицы и выдавала карманные деньги на всякие мелочи. Любимым ее развлечением было пощекотать мне шею под волосами своими острыми накрашенными коготками и посмеяться над мурашками, которыми моментально покрывались мои руки от этой щекотки.
Римма Викторовна работала на дому - перепечатывала по заказу диссертации и курсовые работы. Свободного времени у нее было - хоть отбавляй. И когда я, перекупавшись, внезапно затемпературил - она моментально превратилась в сиделку, варила мне морс, приносила куриный бульон и следила за тем, чтобы я вовремя пил таблетки. В первую же ночь моей болезни, когда градусник показал тридцать девять с лишним, а меня продолжало лихорадить, несмотря на грелку с горячей водой в ногах, Римма скинула с себя халатик и нырнула ко мне под одеяло - согревать собственным телом.
У нее была крепкая грудь с большими сосками, слегка дряблый живот и тщательно выбритый лобок с единственным кокетливым завитком рыжеватых волос. Ее руки вытворяли со мной нечто неимоверное. Ее рот оставил на моем животе и на бедрах кровавые следы клубничной помады.
Римма позволяла мне абсолютно все и в любое время, лишь бы не было рядом посторонних глаз. За два месяца я прошел такой курс молодого бойца, что в последующие годы не открыл для себя в женщинах ничего нового. Но по скромности своей я так и не признался Римме, что больше всего меня привлекала в ней крепкая крутая задница.
 
В город я вернулся за неделю до начала занятий в школе. Ни малейшего желания продолжать встречаться с Риммой у меня не было, хотя она сунула мне свой домашний адрес, телефон и подробно рассказала, как к ней доехать. Я болтался по улицам в неясном томлении, боясь признаться самому себе, что меня совершенно не интересуют женщины, и я дорого бы дал за возможность заменить Римму на того же Короткевича хотя бы один раз.
Если чего-то очень сильно хотеть... Я встретил Вадима в магазине, куда мать отправила меня вечером за хлебом.
- Привет.
- Привет.
Я и не подозревал, что он меня помнит, да и вообще - знает хотя бы. Оказывается, помнит и знает - с чего тогда ему со мной здороваться? Слово за слово, через парк - к моему дому. И в парке темно, безлюдно.
- Ты на меня в школе на переменках все время таращился, - Он смеялся, а мне и ответить было нечего.
У дома распрощались - мне направо, ему налево. "Выеби меня, выеби меня, птица щасття завтрашнего дня" - улетела птица по своим делам, а я всю ночь тихо выл в подушку от невыразимой тоски.
Где мне было искать партнера? С одной стороны - я никогда не был с мужчиной, хотя вполне представлял себе, КАК это будет выглядеть. С другой стороны - та самая страшненькая сто двадцать первая статья, о которой распространялась наша биологичка. И была еще третья сторона - жесточайшая гормональная встряска под названием "недоебит". Девы из нашего класса вдруг оказались вполне доступными -
особенно после "огоньков" на дому с каким-нибудь вином и паленой водкой, купленными втридорога у таксистов - а где еще достать спиртное, если в стране вдруг началась перестройка, и принят дебильный "почти сухой закон"? После водочки практически любую из девчонок можно было увести на кухню или в ванну, поставить раком и "проверить на фригидность", как это у нас называлось. До сих пор удивляюсь, как это в нашем классе обошлось без залетов, абортов и скандалов. Парадокс -
подруги, которых мы трахали, в последующих обсуждениях очередной групповухи тащились от моих способностей "качать пресс" по часу и больше. Разумеется, сказывался приобретенный с Риммой опыт, но дело-то было не в этом! Со стояком не возникало проблемы, в таком возрасте каждый пацан "всегда готов", но вот кончить...
Отсюда и часовые рекорды, когда член уже огнем горит, а у подруги сил осталось только на то, чтобы на выдохе - хвааа..., хвааа..., хваааа...тиииит.... Хватит так хватит, а мне что прикажете делать? Далеко не все наши ляльки были согласны на минет постфактум. К таким упрямицам я потом близко не подходил.
Заслужив славу первого ебаря на деревне, я по-прежнему оставался страдающей стороной и в вечном пролете. Черт его знает, на что я был готов ради того, чтобы самому оказаться под мужиком. Или на мужике - тут уж как получится.
 
Глубоко заблуждается тот, кто считает, что подросток, строящий глазки взрослым дяденькам в сумрачной аллее какого-нибудь парка, не ведает, что творит. Охота на самца - увлекательнейшая игра с очевидным и желаемым финалом. Шестнадцатилетний пацан уже прекрасно знает, чего хочет, разве что пути достижения своей цели ему все еще неясны. Но кипящая от гормонов кровь толкает на непредсказуемые и опасные поступки - и вот начинается блуждание по городу в поисках кого-нибудь, чтобы где-нибудь и как-нибудь. "Кто-нибудь", как правило, далек от идеала. "Где-нибудь" рано или поздно находится. "Что-нибудь" зачастую оказывается насилием, остается в памяти болью, сладкой жутью и ощущением падения в пропасть. Проходит день-два, и подросток вновь выметается из дома на ночь глядя - искать, находить и падать в бездну запрещенных удовольствий.
 
Я мотался по городу часами, но у меня создалось стойкое ощущение, что я один такой на весь Питер. Уж не знаю почему, только мои поиски подходящего мужика оставались безрезультатными. Наверное, я просто не знал, где его искать.
 
В конце десятого класса мой друг Славка неожиданно увлекся мистикой. Экстрасенсы, пророки и мессии начали плодиться в те годы с невероятной быстротой, в газетах вдруг появились десятки объявлений - "Снимаю сглаз, порчу, гадаю на кофейной гуще, лечу энергетические дыры в астральном теле".
В один прекрасный день я увидел, что запястье Славки закрывает широкий медицинский пластырь. Любопытничать я не стал - секретов от меня у Славки не было.
И точно, вечером он пришел ко мне домой, с трудом отлепил с руки уже порядком грязную нашлепку, и я увидел небольшую, еще воспаленную татуировку - знак бесконечности, вписанный в ромб.
- Я теперь ученик, - Гордо сообщил мне Славка.
Я пожал плечами.
- У меня есть Гуру, Учитель. Можешь мне не верить - но никаких тайн для него не существует. Он мне такое про меня рассказал, чего никто не знал, кроме меня. Он сверхчеловек. Познакомить? Он мне еще вчера сказал - у тебя есть друг, которому нужна помощь.
Перспектива познакомиться с человеком, который все знает и для которого нет тайн, меня поначалу не привлекла. А если этот гуру прочитает мои тайные мысли? Если поймет, что все мои сексуальные фантазии в последние полтора года имеют своим объектом одного из жильцов нашего подъезда - перспективного хоккеиста сборной, увы, недавно женившегося, но не ставшего от этого менее привлекательным для меня?
Тем не менее, я потащился со Славкой за город в субботу после уроков - гуру жил где-то в дальнем пригороде, чуть ли не в Выборге или немного не доезжая до Выборга. Он сказал - мне нужна помощь? А вдруг он избавит меня от моих тягостных и пугающих желаний? Чем черт не шутит, пока Бог спит...
Глухой забор, огромная лохматая собака, молчаливо проводившая нас до крыльца...Гуру был совершенно лыс, костляв и высок. Одет он был в черный длинный халат, неуловимо напоминавший балахон алхимика. Он представился мне - Ной - и быстренько выпроводил Славку в другую комнату.
Я сел на неудобный жесткий стул и отважился посмотреть гуру в глаза.
 
Они были огромными и совершенно черными - так мне сначала показалось, потом я понял - зрачки Ноя были расширены до границы радужки. Казалось, эти глаза заглядывали внутрь меня, копались в моих мыслях, систематизируя и анализируя увиденное. Отвести взгляд у меня не получалось, поэтому я просто закрыл лицо ладонями. Я так и сидел, слушая биение собственного сердца. Мимо проскрипели шаги, Ной вышел - только тогда я глубоко вздохнул и опустил руки.
- Я отправил Вячеслава домой, а ты останешься здесь до завтрашнего вечера.
У меня сорвался голос и перехватило дыхание:
- Родители...
- Слава скажет им...что-нибудь. Не бойся - никто не будет тебя ругать.
Он стоял у меня за спиной, я боялся не только оглянуться, но и пошевелиться. Взгляд мой блуждал по комнате - шары, стеклянные пирамидки разных размеров, распятие на стене, какие-то африканские маски, исходящая ароматным дымом палочка - когда Ной успел ее поджечь?
Две жесткие ладони скользили по моим волосам, сжимали виски, прикрывали глаза, перебирались на затылок. Потом Ной оказался передо мной, держа в руке стеклянный шар. В шаре горела свеча. Уму непостижимо, как она могла гореть внутри, но огонек отчетливо мерцал, отражаясь по всей поверхности сферы.
- Смотри сюда. В центр огня. Смотри, ни о чем не думай, просто смотри и слушай музыку в себе...
 
 
- Я не спрашиваю тебя, что ты видел...
Окружающий мир медленно возвращался на привычное место. Очертания предметов становились резче, в сознание начали проникать звуки и запахи. Ной варил что-то в углу комнаты на спиртовке, оттуда тянуло цветочным ароматом.
- Пей, - Он подошел ко мне и поднес к моим губам крохотную пиалу с золотистой жидкостью. Над настоем курился пар.
Первый глоток обжег мне губы, но я выпил все, повинуясь молчаливому приказу темных глаз Ноя.
- Теперь расскажи мне, что тебя тревожит.
А я молчал как рыба, хотя меня подмывало выложить этому странному человеку все, что наболело в моей душе. За окном уже стемнело, где-то далеко лаяла собака.
- Какой упрямый мальчик, - Задумчиво, словно обращаясь к кому-то невидимому, сказал Ной, - Он думает, я не знаю, что ему нужно.
Твердые жесткие пальцы сжали мой подбородок и резко вздернули лицо вверх, так, что стало больно шее. Ной склонился надо мной так близко, что я мог разглядеть, как странно дрожат его зрачки:
- Сегодня ночью ты будешь спать в моей постели. И твои фантазии обретут реальность - это твоя карма и...твое наказание, если хочешь...
 
 И был вечер. И было утро. И было ощущение мира на ладонях. И долгая дорога домой в полупустой электричке.
 
Ною было двадцать пять лет. Старше он казался из-за аскетичной худобы и налысо обритой башки, делавшими его похожим на тибетских монахов. Никакой особенной философии у него не было - зато был очевидный дар к гипнозу и психоанализу. Он вытягивал из нас то, что ему было нужно, а потом - когда мы со Славкой приходили в себя - выдавал это за сокровенное тайное знание. В общем-то, все было достаточно просто - магический антураж, чуть-чуть внушения - и наше подсознание улетало приблизительно туда, где оно пребывает во время снов. От меня и моего друга ему требовалось только одно - и это одно он получал, а в остальном задурить головы семнадцатилетним обалдуям у него проблем не возникало.
Славка секс с Ноем воспринимал болезненно - не было у него склонности к такому образу жизни, но он честно выполнял желания гуру, поскольку считал себя обязанным "платить" за посвящение в мистические тайны бытия. Я сразу же отнесся к ситуации проще - воспринимая все с точки зрения собственного удовольствия - и только.
Склонность к мазохизму добавляла остроты ощущений - мне нравилась та небольшая доля насилия, которая всегда присутствовала в наших любовных играх. Я и с Риммой-то пару лет назад вел себя достаточно пассивно, предлагая ей брать в руки инициативу, а уж с Ноем это само собой разумелось. Он был неутомим в сексуальных играх - и нередко нам со Славкой случалось терять последние силы, а наш гуру был готов продолжать и продолжать.
Гуру. Хех. Если он и был гуру - так исключительно в деле совращения и растления.
Конечно, сложно было назвать невинными мальчиками двух вполне сформировавшихся семнадцатилетних парней, уже имеющих приличный опыт в деле траха. Но опыт наш касался секса традиционного. А с Ноем мы открывали для себя совсем иной мир - мир гомосексуального СМ. И если для Славки это было мучительно - то я упивался новыми ощущениями.
Естественно, со временем Славка ездить к Ною перестал. Начал встречаться с какой-то девицей, пользуясь уроками Ноя, быстренько уложил ее в свою постель и остался доволен жизнью до такой степени, что в восемнадцать с небольшим стал вполне примерным мужем и отцом. Дружба наша не прекратилась, но довольно ощутимо остыла, ограничившись телефонными звонками и редкими встречами от случая к случаю. По взаимному молчаливому уговору мы с ним не вспоминали об "учебе" у Ноя -
для Славки это было слишком травматично. Он даже татуировку вывел каким-то жутким способом, чуть ли не соляной кислотой, которая оставила на его руке безобразный шрам.
 
Я же...Вырывать время для поездок к Ною мне было нелегко - лекции в университете, сессии, определенные обязанности по дому. А я еще и подрабатывать вечером устроился - мыл посуду в кафешке - чтобы не тянуть с родителей деньги.
Но когда в телефонной трубке я слышал голос своего любовника - глуховатый, со страстным придыханием - я приходил в состояние такого возбуждения, что с трудом доживал до выходных, когда можно будет сесть в электричку и забыть обо всем, кроме предстоящего удовольствия.
Разумеется, никаких "мистических занятий" к тому времени уже не было. И я стал поумнее, и Ною надоело притворяться хранителем космических знаний. Собственно, к тому времени я давно называл его по имени - Жорой.
 
Мы были вполне довольны друг другом...до того момента, пока однажды, приехав без предупреждения и звонка, я не обнаружил у Жоры в доме подростка шестнадцати неполных лет.
Ух, какую сцену ревности я закатил неверному любовнику! До сих пор сам себе удивляюсь - и откуда только взялись у меня такие слова и эпитеты. Фактически, мы с Жоркой просто подрались - и я с восторгом обнаружил, что я сильнее и запросто могу его, что называется, заломать. Пацан во время скандала слинял, чтобы не попасть под горячую руку (или ногу), а я в полной мере воспользовался своим перевесом.
Брать - да еще разгоряченному после драки - оказалось еще лучше, чем отдаваться.
Вот я отыгрался в тот раз на Жорке за все его "астрально-космические" мистификации - он только жалобно скулил и болезненно охал, когда мои бедра с размаху хлопались об его тощие ягодицы. А я ведь еще и руки его держал заломленными за спину - он упирался лицом в край дивана. Говорил я уже, что мог сдерживать себя по часу? Так вот, в тот раз я поставил личный рекорд - я трахал Жору часа полтора без перерыва, пока у меня у самого перед глазами не пошли кровавые круги, ноги не стало сводить от долгого стояния на коленях, а добросовестно торчащий колом член, казалось, загорелся натуральным огнем.
Что при этом испытывал Жорка, который уже даже хрипеть не мог - не представляю.
Думаете, мы после этого расстались? Ничуть не бывало - я по-прежнему мотался в выходные за город, только роли наши стали меняться время от времени.
 
Каким-то образом мне все это время удавалось скрывать от родителей свои сексуальные пристрастия. Наверное, дело было в том, что я регулярно таскал домой девиц из своей студенческой тусовки - не могу сказать, что я это делал ради конспирации. Просто если девушка откровенно нарывалась на трах, я не считал приличным ей в этом отказывать. Почему бы не поиметь очередную кокетливо подстриженную киску, если ее хозяйка сама ремешком раскручивается?
Гром над моей головой грянул на четвертом курсе, когда я меньше всего этого ждал.
 
Глава 2
 
В тот несчастливый день я смотался с лекций на одну пару раньше - рассчитывал уехать вечером к Жорке. На светофоре рядом со мной остановился черный "волгарь", и меня вежливо попросили сесть в машину.
 
Он представился мне майором Петровым - ну естественно. Кой ляд было называть свою настоящую фамилию насмерть перепуганному парню? Пока меня везли в Большой дом - на заднем сидении между двумя молодыми молчаливыми мужиками - я вспомнил все, что рассказывала нам ненормальная биологичка. У меня изначально не было никаких сомнений - за что меня взяли. Поэтому, когда я уселся на стул перед большим пустым столом, и хозяин этого стола, дружелюбно улыбаясь, сообщил свой чин и "фамилию", я был уже, что называется, готов.
Майор не ходил вокруг да около. Он совершенно спокойно сообщил мне, что в ближайшие полчаса меня осмотрит врач.
 
- Вы ведь в курсе, Денис, что у пассивных гомосексуалистов происходят вполне определенные изменения? Вижу, в курсе. Так вот, этого вполне достаточно, чтобы завести на вас уголовное дело по статье сто двадцать первой Уголовного Кодекса.
Знаете такую статью? Знаете. Очень хорошо.
 
Статью я знал. И про "полировку" тоже знал. Только никогда не думал, что именно меня вот так легко притащат в кабинет к следователю. Я пытался понять, где и когда я прокололся - но страх мешал сосредоточиться.
 
- Знаете, что будет потом? Вас отправят в камеру. А в камере очень быстро узнают вашу статью. Для начала вам выбьют передние зубы - сверху и снизу. Это чтобы вы не смогли кусить того, кто решит изнасиловать вас в рот. Уголовники очень изобретательны в этом. Иногда они выбивают зубы кружкой. Чаще - фишкой от домино.
Приставляют к зубам и - ррраз.
 
Майор Петров не строил сложных предложений - он четко и доходчиво объяснял мне, как именно меня будут насиловать. Рассказывал с юмором, посмеиваясь в особо "интересных", на его взгляд, местах. Опираясь на стол локтями, он улыбался мне в лицо - насмешливо, демонстрируя свое хорошее настроение.
 
- А представляете, Денис, как весело будет вашим родителям, когда они узнают - за что посадили их единственного любимого сына. И ведь это узнают не только они, но и их коллеги по работе, друзья, родственники....
 
Это была вербовка - примитивная, жесткая вербовка, я понял это практически сразу.
Иначе не было смысла рассказывать мне про камеры и зоны, расписывая подробности изнасилования "паровозом" или "на кругу". Не будь это вербовкой - меня уже распяли бы на кресле, и врач лез бы затянутыми в перчатки пальцами в мой зад. У меня губы сводило судорогой, но я все-таки выдавил из себя ту фразу, которую ждал "майор Петров":
 
- Что вы от меня хотите?
-Чтобы вы стали полезным членом общества, Денис - Майор сказал это так убежденно, словно я до встречи с ним был каким-то бичом, собирающим в парках водочные бутылки.
-Кому полезным?
-А вот это уже слова неглупого молодого человека, - Майор протянул мне сигареты, -
Курить хочешь? Разумеется, полезным нам. И обществу тоже. Правоохранительные органы - это соль нашего общества.
 
Я взял у него сигарету. Каюсь - взял. Мне было всего двадцать лет, я хотел свободы и любви. Переход на "ты" символизировал отказ майора казнить меня немедленно - но я не имел понятия, что именно от меня потребуют. А потребовать могли все, что угодно.
Сначала я подписал бумагу, что готов сотрудничать - разумеется, совершенно добровольно. Это была отсрочка приговора, топор, который подвешивали над моей головой на тоненькой нитке моей подписи. Потому что до того, как передо мной легла эта бумага, меня заставили написать другую - признание, что я, Каратаев Денис Михайлович, тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года рождения, неоднократно совершал акты мужеложества...Я писал это под диктовку, не успевая задумываться над смыслом, и запнулся только один раз, когда прозвучали имя и фамилия Жорки.
 
-Ну, что же ты остановился? - Майор Петров улыбнулся мне добродушно, прямо как отец родной, - Пиши дальше - акты мужеложества с Бурнусовым Георгием Олеговичем...
 
И я написал дальше - имя, адрес, год рождения Жоры, написал, отключив сознание и то, что у обычных людей, не имеющих отношения к правоохранительным органам, называется угрызениями совести.
Страшное началось потом - когда майор упрятал мои бумажки в тонкую папочку, папочку запер в сейф и предложил мне встать и пройти в соседнюю комнату. Там, действительно, стояло кресло, шкаф с какими-то лекарствами, столик с медицинскими инструментами. И еще там было большое зеркало - как в гимнастических залах - от пола до потолка. У меня дрожали колени, когда майор предложил мне сесть на стул, я практически рухнул на сидение, чувствуя, как по спине течет пот. Петров сел на другой стул, напротив, оценивая мои впечатления.
-Как видишь, я ничего не преувеличивал. Здесь проводятся медосмотры. Но в твоем случае в них пока - пока! - нет необходимости. Итак, в воскресенье в шесть часов вечера ты будешь сидеть в баре гостиницы "Ленинград". Будешь сидеть один и делать вид, что ты ищешь клиента. Разумеется, аккуратно, чтобы не выглядеть подсадным - на виду, но не слишком привлекая к себе внимание. Тебя должен пригласить в номер вот этот человек.
 
С фотографии на меня смотрел прилично одетый дядька в возрасте, с пушистыми светлыми усами.
-Запомнил лицо? Он говорит по-русски, но не слишком хорошо. Твоя задача - делать все, что ему захочется. Сколько тебе заплатят - дело твое, меня не касается. У клиента больное сердце, он принимает лекарство. Найдешь пузырек с таблетками и добавишь туда пилюлю. И не вздумай играть с дяденькой в откровенности - номер пишется,.
Деньги на посиделки в баре, пока он не придет, я тебе выдам. Все понял?
 
Я все понял - и даже больше. На одной чаше весов была жизнь какого-то неизвестного мне, может быть, и неплохого человека. На другой - срок для меня и, в конечном счете, моя жизнь.
-А если я ему не понравлюсь? Если он меня не выберет?
Майор усмехнулся:
-Выберет. Он любит таких - высоких, стройных, смазливых. Ты ведь очень красивый паренек, от баб, небось, отбоя нет? А ты с мужиками ебешься, дурашка.
Как я ни был перепуган, но изменение интонации уловил четко. Петров смотрел на меня в упор, медленно облизывая губы. Я заставил себя криво усмехнуться в ответ, и в это мгновение майор кивнул мне на кресло:
-Залезай.
У меня моментально пересохло в горле:
-Я же все уже подписал.
-Раздевайся и залезай, - Повторил Петров, - Или тебе помочь?
Я встал и начал расстегивать ремень. У меня одеревенели пальцы, я путался в пуговицах рубашки, молнию брюк заело - я стягивал с себя одежду медленно, все еще надеясь на то, что мой мучитель передумает.
Он не передумал. Унизительно было полусидеть-полулежать в этом...устройстве. В
моей полупустой от ужаса и стыда голове болтались какие-то обрывки мыслей, очень хотелось закрыть глаза и не видеть, как этот насильник в штатском расстегивает ширинку, натягивает презерватив, плюет на ладонь. Я не знал - был он гомосексуалом или просто таким образом дожимал свою жертву, словно клеймо ставил. Невидимое, но ощутимое.
И что было самым непереносимым - меня предало мое собственное тело. Ну казалось бы, такой стресс, что не до секса, вообще ни до чего - так ведь нет. И пяти минут не прошло, как я и думать забыл обо всем, кроме ощущения упругой теплой плоти внутри, и пришел в себя только когда все закончилось.
 
Не поднимая глаз, я получил все, что должен был получить - деньги, пузырек с таблеткой, инструкции, что сказать швейцару, и куда сесть в баре. И еще - пропуск на выход из здания.
 
Разумеется, никуда я в тот день не поехал. Бродил по городу, думал, в основном, над тем, что мне предстоит. В конечном итоге я выстроил какую-то версию, которая казалась мне правдоподобной. Этот неизвестный мне человек, которому я завтра должен положить таблетку с ядом (я не сомневался, что это был яд - почему-то не сомневался), не может не знать, что в нашей стране гомосексуализм уголовно наказуем.
Значит, сидеть и "ждать клиента" в баре интуристовской гостиницы могут только завербованные гебистами парни. Если у мужика есть мозги - он не станет никого там снимать, и я не причиню никакого вреда, причем взятки с меня гладки - не прыгать же мне в его объятия самому. А если он все-таки станет, то никакая он не жертва, а такой же гебешник, и это какая-то дурацкая проверка, чтобы выяснить, до чего я могу дойти в своем стремлении избежать тюрьмы. Своих коллег "майор Петров" травить не станет - и опять я никому не причиню вреда. Да и вообще, что за дешевый шпионский детектив -
таблетки с ядом, случайные связи.
Умозаключения были довольно шаткие, в глубине души я это понимал, но моей совести просто не за что было больше уцепиться.
Как ни странно - о Жорке я совсем не вспоминал. "Органы" все про него уже знали -
иначе откуда "майору" были известны его имя-фамилия-отчество? Значит, Жорку я не предал, и думать об этом нечего.
 
Ночь я толком не спал и все воскресенье подсознательно ждал звонка от "майора", что все отменяется. Не дождался и в шесть с минутами торчал в дурацком баре дурацкой гостиницы. Пропустили меня без проблем - швейцар, видать, сам с гебистами дела имел.
Торчали в баре там-сям красиво одетые молодые девушки - опознать их было несложно, только что в "Авроре" напечатали "Интердевочку", и банальные шлюхи стали героинями страны, о них писали газеты, у них брали интервью, письма от валютных блядей с благодарностями писателю Кунину, так трогательно описавшему их нелегкую работу, печатались в журналах...
"Интересно, а чем ты сам собрался сегодня заняться", - спросил меня внутренний голос. Я посоветовал ему заткнуться и налил себе водки.
- Ждешь кого-то? - Симпатичный молодой мужик, мощный нос и акцент сразу выдали в нем кавказца.
- Жду. Не тебя.
За час ко мне подошли трое человек, и все были родные-советские, которые ни черта не боялись никакого КГБ.
 
Клиент появился только около восьми вечера, к этому времени я буквально извелся. Я
уже заметил, что кроме меня в баре вертелось еще несколько молодых людей одного со мной "цвета". Один ушел с тем самым грузином, который подошел ко мне самым первым, остальные, как и я, чего-то выжидали.
Мой клиент сел у стойки и о чем-то разговорился с барменом. Затем повернулся и окинул взглядом зал. Мужик был слегка полноват, но одет элегантно. Интербляди не отреагировали - они нюхом чуяли "свой" контингент. Зато засуетились мои конкуренты.
Я встретился с клиентом взглядом и попытался сказать ему глазами "да" - опустил веки и снова посмотрел на него.
Клиент взял у бармена два бокала с каким-то коктейлем и подошел к моему столику.
-Не скучно одному? - Он говорил с сильным акцентом, слегка растягивая гласные.
-Скучно, - Я постарался улыбнуться как можно более приветливее.
-В моем номере будет веселее, зайдешь?
-Зайду, - С большим удовольствием послал бы я его....в номер, вот только никак не мог этого сделать.
 
Пузырек с лекарством отыскался в ванной. Я кинул туда таблетку и слегка поболтал содержимое, чтобы она перемешалась с остальными.
Сам секс был довольно скучен - изобретательностью Кимми не страдал, действовал по принципу - сунул, вынул и пошел. Марки я, не мудрствуя лукаво, запихал в задний карман брюк и поспешил удрать из гостиницы.
 
Я не знал, что произойдет с Кимми дальше, и вообще чем все должно закончиться.
Довольно долго я боялся подходить к телефону и шарахался от "волг" любого цвета, даже с шашечками на боку. Потом все прошло, свой принудительный визит в Большой дом я начал вспоминать уже не как реально произошедшие события, а как что-то далекое, бывшее не со мной. Но к Жорке в Кирилловское я ездить перестал - стыдился смотреть ему в глаза после всего случившегося.
 
 
На последнем курсе я женился. Не могу сказать, что по большой любви - просто как-то так совпало. Мы с Викой встречались к тому времени несколько месяцев, она забеременела, мои родители сказали, что были бы счастливы нянчить внука или внучку -
и мы подали документы в ЗАГС.
Внешне все было спокойно и пристойно - будущий аспирант (мой профессор не сомневался, что мне предложат аспирантуру) и молодой педагог (Вика закончила институт годом раньше и работала в начальной школе) создают семью по взаимной любви и радостно ждут прибавления семейства. Все было прекрасно - вот только счастливый жених после занятий в Университете мчался на Петроградскую сторону, оглядываясь, как шпион, входил в один из дворов-колодцев, открывал тяжеленную дверь, поднимался на третий этаж и звонил в одну из квартир.
Там я кидался в объятия семейной пары - она скульптор, он журналист - и на два-три часа забывал и о будущей жене, и о будущем ребенке.
Мы познакомились в тот день, когда я и Вика подали заявление. Я проводил невесту домой, автобусы ходили скверно, погода была промозглая, с ветром. Я тормознул какой-то жигуль - за рулем сидела молодая женщина, которая согласилась подвезти меня до метро. Мы познакомились, разговорились, она пригласила меня посмотреть свои работы...Через неделю после первой встречи мы оказались в постели втроем с ее мужем.
Люба и Алексей были людьми творческими не только по образованию, но и в сексе.
Три часа пролетали незаметно и я, выжатый как лимон, тащился домой, испытывая абсолютное удовлетворение.
Конечно, встречались мы не семь дней в неделю. Иногда один раз, иногда два, много -
три. У меня были определенные обязательства перед Викой, о которых я иногда жалел, у Любы с Алешей была своя работа. Я только надеялся, что и после свадьбы смогу урывать время для встреч со своими партнерами.
 
Вика родила мне девочку, мы назвали ее Машенькой. Дочку я любил до беспамятства -
в отличие от жены. Она даже ревновала меня какое-то время к ребенку, потом смирилась и стала принимать мою любовь к ней как должное, тем более, что и мать Викина говорила - "что тебе, дуре, еще надо".
Вика знала, что ей надо. Она нашла у меня несколько фотографий с Алешей, которые сделала Люба, и которые я сдуру хранил дома, не думая, что Вика роется в моих бумагах. Наш скандал был тихим, но страшным. Взамен молчания я готов был пообещать своей жене все, что угодно. И дело даже было не в том, что мне грозила тюрьма. Я не мог позволить себе никакого каминг аута, никакого "выхода из шкафа" -
это убило бы моих родителей и навсегда перечеркнуло бы мою карьеру, которая складывалась на тот момент очень удачно.
В конечном итоге мы пришли к соглашению - у нее нет передо мной никаких моральных обязательств, если она решит разводиться, то я должен соглашаться на любые условия.
Меня приводила в ужас не только огласка - я боялся, что меня лишат дочери, отнимут у меня этого пухлого смешного гномика, отнимут навсегда, безвозвратно.
Мне было все равно - ударится Вика во все тяжкие или будет требовать от меня исполнения супружеского долга. Любить я ее особо никогда не любил, а после истории с фотографиями (я самолично их потом сжег, предварительно порвав на мелкие кусочки) жена стала мне полностью безразлична. Впрочем, трахать ее я не отказывался - да и она на воздержании не настаивала.
Однажды я рискнул предложить ей пойти со мной к Любе и Алексею "в гости". Как ни странно, отторжения эта идея у моей жены не вызвала - и через какое-то время мы начали заниматься любовью вчетвером. Вопрос о разводе больше не возникал, мы пришли к определенной гармонии в семейной жизни, я уже не боялся потерять дочь, тему моей кандидатской утвердили на Ученом совете - все складывалось легко и удачно.
 
Петров встретил меня в парке, где я гулял с Машенькой - сидел на скамейке с газеткой в руке и ждал, когда я подойду к нему, покорно, как агнец, предназначенный для заклания.
Кошмар почти трехлетней давности возвращался - насмешливой улыбочкой на пухлых майорских губах.
- Ну, как живете, Денис Михайлович? Вижу-вижу, отлично, семьей обзавелись, малышка у вас очаровательная.
Я мог только кивать, тупо глядя перед собой.
- А я к вам по делу, Денис Михайлович. На улице о делах разговаривать я не люблю -
посему извольте завтра в пять вечера приехать вот по этому адресу. Да не опаздывайте - точность, как говорится, вежливость королей.
 
Домой я вернулся на автомате. Отдал Машеньку в руки матери, а сам заперся в ванной, пустил воду и долго смотрел на себя в старое зеркало, висевшее над раковиной. Было очевидно - так просто гебисты меня из своих лап не выпустят. Моя наивная вера в то, что обо мне за эти три года забыли - не более, чем иллюзия.
Расплачиваться мне придется всю жизнь - в той или иной мере. Либо расплачиваться, либо исчезнуть из поля зрения КГБ так, чтобы они никогда меня больше не нашли.
Никаких побегов за границу с просьбами о политическом убежище быть не может - у гебистов на меня лежит компромат в тоненькой папочке, там черным по белому написано о моем "добровольном" сотрудничестве. Значит, исчезать придется на территории нашей великой и могучей...мой адрес, так сказать, не дом и не улица.
Времени у меня нет - до завтрашнего вечера я так или иначе ничего сделать не смогу.
Следовательно, на "свидание к майору" пойти придется - вполне вероятно, что ничего страшного в этот раз для меня не припасли.
 
Я ошибался - припасли.
Старая газетка с крупными заголовками на финском и фотографией моего "клиента".
- Финский вы, Денис Михайлович, не изучали? - Майор (Или уже не майор?
Подполковник?) был сама любезность, - Я вам переведу. Здесь написано, что главный юристконсульт одной крупной строительной фирмы скончался в своем доме в результате сердечного приступа.
- Это был...яд? - Язык у меня заплетался, и выговаривать я мог только короткие слова.
- Помилуйте, Денис Михайлович, ну какой там яд? Обычный глюконат кальция. К
сожалению, он не помогает в случае приступа стенокардии, а так - обычные безвредные таблетки.
Я мог только догадываться, что происходило на самом деле. Видимо, Кимми почувствовал себя плохо, принял таблетку и стал ждать - как все сердечники - когда "отпустит". А потом было уже поздно что-то делать. Да и не было у меня никакой уверенности, что это был "обычный глюконат кальция". Вряд ли гебисты могли положиться на случайность - скорее, это было что-то, по действию прямо противоположное какому-нибудь нитроглицерину или валидолу, Бог его знает, что там принимал несчастный Кимми.
Так или иначе - но я оказывался прямым пособником убийства, и отмыться мне от этого было уже невозможно.
- Если я не ошибаюсь, Денис Михайлович, у вас работает некий Тарас Петрович Симоненко - да? Эдакий колоритный тип, с него можно памятник Хмельницкому делать, вольнодумец, диссидент - то интервью дает для "Радио Свобода", то в "Новой русской мысли" печатает всякие статейки по истории страны. Особенно любит всякие гадости про органы безопасности говорить. Любит?
- Любит.
Тараса Петровича я знал хорошо - он был близким другом профессора Максимова, под руководством которого проходила моя тема. Симоненко часто заходил, громогласный и шумный - с его подач на кафедре постоянно начинались всевозможные споры о политике. Народ потихоньку отвыкал бояться "органов" - как-никак, свобода и гласность предполагали право каждого на обсуждение самых острых тем. Уже спокойно слушали по ночам вражеские "голоса", не забиваемые глушилками, как раньше, уже публикация "за кордоном" не оказывалась "черной меткой" для автора...
А "органы" не дремали, чутко прислушиваясь к мнению о себе - и продолжали делать свое дело.
- Так вот, Денис Михайлович. Ваша задача - написать признательные показания, что Симоненко, пользуясь дружескими отношениями с вашим куратором, принудил вас к сексуальной связи. Суды сейчас относятся к гомосексуалистам достаточно либерально - да нам и не требуется привлекать Симоненко к уголовной ответственности. Но вот поумерить его пыл - наша прямая обязанность.
- А если я...откажусь? Это ведь касается не только Тараса Петровича - я не смогу больше работать после этой...клеветы.
- Не переживайте, Денис Михайлович, - Улыбка Петрова стала еще шире, хотя шире было уже некуда, - Ваше имя мы сохраним в тайне. Зачем же рушить такую молодую жизнь. Конечно, в том случае, если вы выполните мою маленькую просьбу. В противном случае мы постараемся довести до сведения вашего профессора, что вы - агент КГБ, сексот по кличке "Мальчик" и давно уже являетесь нашим осведомителем. Я не думаю, что в этом случае вы долго задержитесь на кафедре.
 
Чере два месяца, в конце мая, Максимов вызвал меня к себе в кабинет. Я был уверен, что речь пойдет о моей кандидатской, захватил подготовленные на тот момент материалы и реферативный обзор по необходимым нам генетическим исследованиям.
Виктор Данилович долго стоял у окна, курил - была у него такая привилегия, курить в кабинете - потом повернулся ко мне:
- Что же ты...такой сволочью-то оказался.
Шестым чувством я понял - Симоненко. И как мне было оправдываться перед этим человеком, моим научным руководителем, прошедшим войну, потерявшем в блокаду своих близких, а теперь терявшем фронтового друга по моей вине.
- Меня заставили... шантажом.
- Ты гомосексуалист?
Я мог только кивнуть.
- Эх, парень-парень...Да я тебя не виню - наслышан, как гебье людей ломает. Сто двадцать первой угрожали? И давно?
- Три года.
- Стучал?
- Нет! Никогда! Клянусь - чем хотите - никогда!!
- Верю, верю, успокойся.
Он смотрел...так, наверное, раньше смотрели на больных проказой - с жалостью и брезгливым сочувствием. Но я всеми своими рецепторами осязал, ощущал, ловил то, что пряталось в самой глубине души этого человека, которого я безмерно уважал и за его трудную горькую жизнь, и за энциклопедические знания, и за умение отстаивать свое мнение в любых ситуациях - так вот за всем этим, спрятанная в самых дальних тайниках, пунктиром проносилась одна мысль, даже не мысль - пара слов. "Не меня, не ме-ня!"
Не знаю, почему я ощутил это его облегчение - наверное, нервы мои были напряжены до предела, они гудели как высоковольтные провода - и это гудение отчетливо складывалось в слова - "не меня".
Я тогда подумал - а кто из них, из тех, кто рано или поздно обо всем узнает, оказался бы готов избрать другой путь? Не прилюдное мученичество на площади, когда "смерть красна", а годы издевательств в парашном углу, о которых и язык-то не повернется рассказать кому-нибудь. Можно позволить себе роскошь быть героем, зная, что героизм твой останется в памяти потомков. Но почему я - молодой перспективный ученый - должен нести наказание за то, что моя личная, частная жизнь отличается от общепринятой? Какое преступление я совершаю, что меня карают таким образом?
 
Мои родственники и немногие друзья не знали причины моего угнетенного состояния.
Они списывали его на застопорившуюся работу над кандидатской. Действительно, Виктор Данилович как-то резко охладел к теме - скорее, охладел ко мне, некогда любимому аспиранту. Сам я тоже потерял интерес к исследованиям, бездумно просиживал дни в библиотеке, листая научные журналы без цели и смысла. Именно тогда я открыл для себя, что выпивкой можно очень быстро отключить мозги от реальности - если сильно хочется.
Я никогда не любил пить, мог, конечно, в хорошей компании и под хорошую закуску, но выпивку ради выпивки не понимал и не принимал. Осенью 1991 года, после неудавшегося дурацкого августовского переворота, когда к власти на волне защиты прав и свобод пришли Ельцин и его люди, в кооперативных ларьках появилось море разливанное алкоголя на любой вкус и кошелек. От дешевой паленой водки по утрам разламывался затылок, и дышалось невыносимо трудно, но я каждый день продолжал накачивать себя отравой - до полной потери ощущения "здесь и сейчас".
Дома начались скандалы. Вернее, начались и очень быстро закончились - как только Вика поняла, что вступать с ней в перепалки я не собираюсь. Сначала она пыталась повлиять на меня сама, потом подключила моих и своих родителей. Но на работе я к телефону подходить отказывался, а домой приходил уже "на бровях", так что толку от нравоучений, слез и уговоров было мало.
Наши встречи с Любой и Алешей тоже постепенно сошли на нет - для свиданий я теперь никогда не бывал достаточно трезв. Честно говоря, меня перестал интересовать секс с партнерами - нет, я оставался вполне потентен, но предпочитал заниматься суходрочкой. Вика меня пьяным к себе близко не подпускала, стелила на диванчике, а подставлять кого-то из знакомых...увольте.
Я как-то пропустил тот момент, когда остался один - то ли до Нового года это произошло, то ли после. Я не стал меньше любить Машеньку, но в то время желание вырубиться было настолько всеобъемлющим, что я испытал облегчение от того, что жена и дочь исчезли из моей жизни.
Сменив аспирантуру на подсобку молочного магазина, а семью - на собутыльников, какое-то время я был даже почти счастлив. Приходил домой, включал телек, засыпал под него, просыпался под него же, шел на работу, к обеду мы с напарником уже хорошели, к вечеру я терял чувство собственного тела и добирался домой на автомате.
Пару раз меня прикладывала мордой об асфальт какая-то шпана, пару раз ментовозка забирала в вытрезвитель.
 
Мне было все равно. Я казнил себя сам - за нежелание быть "неизвестным героем", за Кимми, умершего от сердечного приступа, за преданного Симоненко, за разочарования Максимова, за нелюбимую жену, за потерянную дочь.
 
Мне было двадцать шесть - за пару лет я стал законченным алкоголиком, опустившимся заросшим алкоголиком без возраста, в каком-то отрепье вместо одежды и с единственной мечтой о банке пива по утрам.
Мне было двадцать шесть - когда отменили сто двадцать первую статью. Отменили без шума и помпы, без сообщений в газетах и по радио. Но отменили.
Я мог бы и радоваться, но где-то в одном из сейфов лежала тоненькая синяя папочка -
а в ней мое собственноручно написанное согласие работать "на органы". Я был неинтересен этим органам в качестве вечно пьяного подсобника в магазине - я и родным своим перестал быть интересен, они лялькались с внучкой. Я был бесполезен для органов в качестве завсегдатая околомагазинных ларьков. А значит, я был безопасен для окружающих - меня не могли использовать в качестве какого-либо оружия.
 Еще когда мы с Викой собирались пожениться, родители выменяли нам путем сложных комбинаций неплохую двухкомнатную квартиру. После развода я оказался в крохотной комнатенке в коммуналке, где на полу лежал старый матрас, около окна стояла больничная тумбочка, а шкаф заменяло скрипучее огромное кресло, куда я сваливал свою одежду.
У меня никогда не было алкогольной наследственности в семье, поэтому падение в пропасть далось мне нелегко. Но когда я достиг дна, вдруг оказалось, что жизнь здесь много проще. Меня не связывали с внешним миром никакие условности - это будучи аспирантом я должен был ежедневно бриться, носить модный галстук и пахнуть хорошим одеколоном. А в качестве подсобника-грузчика я мог ходить небритым неделями, спать в том же, в чем работаю, и плевать на интеллигентов, брезгливо зажимающих нос, когда я находился с наветренной стороны.
 
Как легко слетает с нас шелуха воспитания, если нет желания ее удерживать. В какой-то момент я осознал, что о дочери своей думаю как о ком-то постороннем - но даже это меня не удивило и не потрясло.
 
Жора нашел меня в магазине ближе к концу рабочего дня, когда я уже плохо представлял себе, на каком свете нахожусь. Как потом он мне объяснил - ему позвонил Славка и рассказал о том, что я загоняю себя в гроб.
Жора увез меня прямиком в Кирилловское, в свой дом. Мы не виделись несколько лет, поэтому я не сразу понял, кто именно сидит на стуле рядом с моей - не моей?-
кроватью.
Имидж мой бывший любовник сменил полностью - отрастил волосы, рот окаймляли усы, переходящие в аккуратную бородку, глаза прикрыли модные очки. Я с трудом припоминал, какое нынче на дворе тысячелетье, мне надо было немедленно выпить -
чего угодно, хоть водки, хоть одеколона - сердце тяжело и болезненно колыхалось в горле, виски сдавливал чугунный котел, плотно одетый прямо на обнаженные мозги.
- Похмелье, - Констатировал мое состояние Жорка-незнакомец у кровати, - Придется дать тебе выпить, иначе загнешься.
Два стакана пива слегка разогнали туман в моей голове, и до меня стало медленно доходить настоящее.
 
Глава 3
 
- Ты думаешь, что был нужен гебистам в качестве агента? До чего же ты наивный, Диня, несмотря на все свои аспирантуры. Так, я тебя слушал, не перебивал - теперь ты меня послушай. Лично ты им на хрен не сдался. На самом деле им был нужен я - а точнее, мой папашка, чтоб ему черти на том свете бока сильнее поджаривали.
Ты ведь, в сущности, ничего обо мне не знаешь.... кроме того, что знаешь.
Папашка мой - из партийной номенклатуры, слышал про такую? Ну слышал, естественно, сейчас любая желтая и не очень газетка пестрит статейками на эту тему.
Только он не просто номенклатурщик - в свое время отпахал военным советником по азиатско-африканско-арабским странам, где срочно надо было водружать социалистические знамена.
Помню, мне лет пять было, вызвал он мать со мной на Новый Год куда-то...то ли в Марокко, то ли в Тунис, не помню, не важно это. На неделю вызвал - разрешили ему в качестве поощрения за успешную работу повидать семью. Идем мы с матерью, а я вижу - апельсины на деревьях растут. И не просто растут, на земле прямо валяются паданцы, и никто их не подбирает. Я заорал, руку у матери вырвал и давай апельсины эти хватать.
Спрашивается - с чего? Апельсинов я не видал в своей жизни? Мы ж не в магазинах жратву покупали - в спецраспределителях, там только что птичьего молока не было.
Такой ерунды, как апельсины или бананы - жопой ешь. А вот кинулся подбирать, даром же, с земли, никому не нужные. Ох и выдрали меня тогда - за то, что я отца перед коллегами "опозорил" с этими апельсинами. А ведь можно было и посмеяться, представить как забавный анекдот...не умел мой папашка смеяться.
Он вообще был...Любимое развлечение - голубей ловить на балконе. Расставит петлю из лески, крупы накрошит и сидит в засаде. Голуби - птицы глупые, топчутся стаей, в петлю лезут - папашка знай себе подсекает. Подтащит очередного сизаря, цап его за шею и радуется, как будто утку поймал.
Убивал он их по-разному. Кому просто шею свернет, кого задушит. Кому крылья выломает и с балкона вниз кинет - кошкам. Иногда один конец веревки накинет петлей голубю на шею - другой к балкону привяжет и отпустит. И смотрит, как птица сама себя удавливает. Садист был мой папашка и меня пытался садистом сделать, только не вышло. Я на него с кулаками лез сызмальства, пытался птиц отнять, чтобы выпустить. А
он их у меня на глазах давил и мне кидал. И ржал.
Ты прав - ненавижу я его. Уже пару лет папашки нет - а я все равно ненавижу. Хотя и не получилось у него из меня себя второго вылепить, а все же много он мне в жизни подпортил, сука.
Мать? А что мать? Дура она была. Знаешь, стандартная такая дура - с красивой мордой, с хорошей фигурой и одной извилиной. Натуральная блондинка. Как рот откроет - так обязательно какую-нибудь глупость скажет. Отец ей при гостях говорил -
"пасть закрой, идиотка". А она ничего, не обижалась, принимала как должное. Все интересы - шмотье импортное, камушки, золотишко, гнездышко семейное заграничными гарнитурчиками обставить, подругам похвастаться дорогой маникюршей или массажисткой. На шашни папашки с молодыми девками глаза закрывала - ценила свое положение законной жены В доме кроме импортных журналов и каталогов "Qween" - ни одной книжки. А на фиг надо, кто их читать будет?
Ох, как я ненавидел свой дом и своих родителей. К друзьям ночевать сбегал - а какие у меня друзья? Такие же дети номенклатурных работников. И родители у них такие же. И
квартиры такие же. Заколдованный круг.
 
Я лет с шестнадцати стал рассказики пописывать. То в одном журнале напечатают, то в другом. Мне восемнадцати лет не было - бац, предложение от издательства. "Готовы заключить с Вами договор на издание сборника рассказов".
Ну я, разумеется, возгордился. Еще бы, бля, сморчок сопливый, школу заканчиваю - а уже сборник рассказов издать предлагают. Потопал в издательство, обо всем поговорил, уже и ручку взял - подпись под авторским договором поставить. А главный редактор мне, угодливенько так: "папе вашему привет передавайте, золотой человек, честное слово".
Меня как ошпарило - неужели папашка расстарался? Чаду любимому, старшенькому, угодить решил? Короче, отложил я ручку в сторону вместе с договором, пообещал завтра зайти - и домой. "Ты, - спрашиваю, - Поспособствовал?"
Кивает, невозмутимо так. Мол, если собираешься карьеру писательскую сделать -
поможем, подтолкнем. Пару сборников издашь, в Союз тебя примут, а там дело техники.
Ну ты понял, да? Никаких сборников у меня не вышло ни тогда, ни после. Вместо Союза писателей двинул я в армию - опять же, не из чувства патриотизма, отнюдь.
Просто с родителями под одной крышей мне невмоготу уже было.
У меня же еще братец младшенький есть - я тебе не рассказывал? Мордой в мамашу, мозгами в голубей с балкона. Эдакая фарфоровая кукла с каминной полки.
Первостатейный дурак и при этом стукач по призванию.
Из армии я вернулся через восемь месяцев с язвой желудка, все, чего мне хотелось -
исчезнуть подальше от семьи. Но исчезнуть просто так - без денег? А жить на что?
Короче, я загнал поглубже свою совесть и кое-что из родного дома снес в ломбард.
Если учесть, что золотишко у мамашки хранилось по банкам - в одной банке кольца, в другой серьги, в третьей - цепочки, намотанные на огрызки бумаги - то пропажа могла остаться незамеченной. Могла. Если бы не мой братец, пошаривший в моем бумажнике и обнаруживший квитанции из ломбарда. На тот момент я не был безработным -
подрабатывал в кафе уборщиком и честно готовился поступать куда-нибудь, где имелось общежитие. Желательно - поступать в другом городе, например, в Москве. В
принципе, на тот момент я запросто мог воспользоваться и отцовскими связями...
.Выперли меня из дома очень быстро - с тем же рюкзаком, с которым я уходил в армию. Просто я вернулся с работы, а меня встретили в дверях, вложили в руки мой жалкий скарб и дали пинка под зад. Я оказался на улице в разгар зимы без каких-либо средств к существованию. Точнее, деньги-то были, ломбардные, но на сколько их могло хватить?
Сел я на поезд и покатил на Дальний Восток. Три года, как с куста - на сейнере. Без выходных, проходных и отпусков. Веришь - на рыбу до сих пор смотреть не могу. На всю жизнь нажрался. Зато вернулся домой с башлями, хватило купить домик здесь, в Кирилловском.
Был у меня знакомец на сейнере. Бич, само собой, но образованный. Психолог. Мы с ним крепко сошлись - в одной койке спали, разговоры за жизнь вели. Бичевал Мишка вынужденно - сука-жена после развода из квартиры выставила, работу он из-за судимости потерял, а сидел по нашей, сто двадцать первой, прошел, как говорится, огонь и воду. Мишка во мне впервые обнаружил способности к внушению, он меня и приемчикам разным научил - как человека в транс ввести, на какой антураж народ клюет.
Думаешь, ко мне сюда только ты да Славка мотались? Как бы ни так. Тетки всякие, от которых мужья свалить задумали, мужики с проблемами в ебле, девчонки брошенные -
да мало ли. Меньше всего им был нужен диплом - им было нужно выговориться да совет получить. Психоаналитик им был нужен, если говорить по-западному. А к психиатрам в нашей стране умные люди не ходят - потом же всю жизнь не отмоешься. Предпочитают к шаманам, к колдунам, чтобы амулетик заговоренный дали, водичку нашептанную....идиоты.
В общем, бизнес пошел потихоньку. Нелегальный, безналоговый, да только положил я на это большой болт.
Парни, конечно, тоже похаживали - ловил я себе бабочек на питерских плешках.
Вот на одной такой ловле меня самого и прихватили. Гебье.
Привезли, поговорили вежливенько. "Вы, - говорят, - Георгий Олегович?"
Копали тогда они капитально, на тогдашних партайгеноссе много чего к тому времени висело. Партия-то их по швам при Горби затрещала, гласность костью поперек горла.
Книги пошли косяком - про всякие темные делишки, про партийное золото, про заваленную на хер экономику...А папашка мой не хухры-мухры, много чего знал, о многом мог рассказать - вот только прижать гебью его было не на чем, а тут такой подарок с небес - сын-педик.
Двух вещей гебье не учло. Во-первых, на папашку мне было насрать большую кучу. Да и на всю семейку мою тоже. Я хоть и плоть от плоти, но уродился белой вороной, а запугать меня зоной у них не вышло - я не пассивный, никаких "медицинских"
доказательств, да и свидетелей тоже. Хотя найти свидетелей для них никогда проблемой не было.
А во-вторых, папашка мой от меня демонстративно отрекся. Следователь ему прямо из кабинета позвонил - сидит у нас ваш сыночек, так и так, что делать будем? А папашка в ответ с матом-перематом - делайте с этим уродцем что хотите, пальцем не пошевелю.
Они-то рассчитывали, что он меня вытаскивать кинется, на кнопки нажимать - а отче мой им открытым текстом, я, мол, его еще несколько лет назад из дома выгнал за воровство, знать не желаю, не сын он мне. Хоть сгноите его в зоне - ваши проблемы.
Короче, отпустили меня с Богом. Никаких бумажек я им подписывать не стал, только какую-то хрень о неразглашении. Могли, конечно, посадить - да только какой им с меня навар? Я же не диссидент, в узники совести не тяну, использовать меня в качестве болевой точки для Бурнусова у них тоже не сработало. На карандаш меня, конечно, взяли - но и только.
 Если говорить по совести - перетрусил я тогда здорово. Мишка-то мне о зоне много чего порассказал, что там с нашим братом делают. Зато когда следователь запугивать начал - я к этому был уже вполне готов, имел представление о возможном грядущем.
Оттого и не потел, пальцами не дрожал и вел себя достаточно уверенно. Наглость второе счастье? Вполне вероятно, иначе не оказался бы я в тот же вечер у себя дома в Кирилловском. А буквально через месяц я тебя встретил.
 
Знаешь, Денис, я ведь тебя...любил, наверное. Да, любил. В тебе было все то, чего не было во мне - наивность, ранимость, непосредственность. Или нет, не так. Ты был таким, каким я хотел бы стать, но не стал. Ты был романтик, ты верил в чудеса и в любовь. А я верил в тело, в свою способность уболтать любого клиента и жил с твердым знанием, что наше счастливое советское бытие - громадная отхожая яма для зашоренных дураков.
Женщин в моей жизни не было. Точнее, была одна...во Владивостоке. Когда я туда приехал - снял комнатуху. Вот с дочкой хозяйки и сошелся. Как-то так вышло.
Дура она была редкостная. Почему-то упорно считала, что если она будет носить лифчик на два размера меньше нужного - то ее грудь будет выглядеть так, как у дам из фильмов про царизм. Ну то есть - сверху две такие аппетитные выпуклости волнительно вздымаются. У дам-то корсеты были - а у этой идиотки сиськи со всех сторон выпирали, как наклонится - так они наружу вываливаются. Поправит - под мышками вылезают. Ну и интеллект соответственный, под стать сиськам. Один в ней плюс был - готовить умела так, что лопаешься уже, а все добавку просишь. В общем, когда я на сейнер устроился, свечку готов был Богу ставить, что от любовницы избавился. А то она как раз решила, что ей пора за меня замуж выходить.
 
Я когда первый раз тебе в глаза посмотрел - все, думаю, вот и погибель моя, русоволосая-сероглазая. Поверить не мог, что у тебя никого до меня не было. Помню, решил тогда для себя - если парень натурал, наизнанку вывернусь, на цепь посажу, все что угодно - но будет мой. Сейчас-то сказать уже можно - это твое счастье, что ты не натурал оказался. У меня тогда от твоих глаз крышу снесло, я бы ни перед чем не остановился бы. И тебя бы, и себя угробил на хер.
Приятель-то твой, Славка - ему все было не в жилу. Я это с первого раза понял.
Корчило и крючило его от моих рук, а уж от ебли тем более. Как дело до койки - так он в слезы. Ну я его и отпустил. Зачем парня ломать, если рядом ты есть, всегда и на все готовый. Нет, удержать я его мог, без проблем, но - зачем?
Когда ты вдруг внезапно пропал - я месяц изводился, тоже попробовал к бутылке прикладываться, вовремя сообразил тормознуться. Почему не позвонил? Не знаю, наверное, шестым чувством понял, что ты не хочешь больше со мной встречаться. Надо было, конечно, поговорить, надо. Вдвоем бы мы всю эту лабуду разрулили. На худой конец - продал бы я свой домишко и рванули бы мы куда-нибудь подальше, да хоть в тот же Владивосток, кореша-то у меня там остались.
Кстати, ты по поводу своего Кимми особо не заморачивайся - гебье и не такие бумажки у себя шлепало, запросто может быть, что твой Кимми жив и здоров, а газетка эта - обычная подделка. Или помер твой Кимми от банального инфаркта, а на тебя это дело твой майор повесил, чтобы ты с крючка не сорвался, когда им использовать тебя понадобилось.
 
В августе девяносто первого папашка мой...застрелился. А может, не застрелился, может, ему специально выделенные товарищи помогли, черт знает. Копать я это дело, сам понимаешь, не стал. Написали в уголовке суицид - значит, суицид. Кому оно надо -
следующим под раздачу попадать. Мамашка с братом поверещали, но законную мою долю наследства отдали. В виде волгаря. Вон стоит, тарантайка. Хотя по нашим дорогам в самый раз. Да и чинить проще - в любом таксопарке у водил запчасти есть. В общем, зарабатываю на жизнь частным извозом. С магическими штучками завязал, осточертели дураки. Да и Кашпировских с Чумаками развелось - жопой ешь.
Когда по городу колесил, все надеялся тебя встретить. У дома твоего караулил. Не знал же, что ты женился, что вы квартиру поменяли. Потом как-то перестал, перегорело, что ли. Сниму парня на плешке, скину напряг - ну и ладушки.
 
Ладно, ты лежи пока. Не вставай. Я тебе сейчас отварчиков сделаю, будем лечиться.
Про магазин свой забудь, про выпивку тоже. Если захочешь - оставайся потом у меня.
Если нет...на нет и суда нет. Переживу.
 
 
Пока Жорка говорил, я то и дело проваливался в тяжелый мгновенный сон. Да он и не мне это говорил, он вообще это говорил, выговаривался. Одиночество страшная штука, особенно когда из собеседников - одна собака, да и та старая.
Одно я понял похмельными своими мозгами - надо выкарабкиваться. С Жоркой или без Жорки - хватит. Статью отменили, с наукой и карьерой все давно закончено, семью я потерял, ничем больше майоры петровы меня не запугают. Наверное, мне следовало понять это много раньше, но времени не находилось, потому что жить я начинал с первой бутылки пива, а думать заканчивал на второй.
Я понятия не имел, останусь я с Жорой или нет, я привык уже быть сам по себе, но я понимал, что одному мне с собой не справиться.
 
Где-то в глубине меня зародилось нечто...Мысль до такой степени ужасная, что я не хотел давать ей оформиться во что-то четкое. Плавает что-то в подсознании - ну и пусть плавает, а выше не поднимается. Но после Жоркиных отваров с травками мозги просветлели, и то, ползающее в подсознании маленькой ядовитой змейкой, все-таки рванулось наверх: я должен убить. Нет, не Жорку, конечно же. Майора. Петрова.
Человека, лишившего меня и науки, и карьеры, и семьи.
Где и как искать - я не имел понятия. Надеяться, что он сам меня найдет? Я для них был отработанный материал, они списали меня после истории с Симоненко. Или не списали, а просто отправили на время в резерв? Да какой, к чертям, резерв? Кого сейчас можно посадить или шантажировать, если статьи нет?
Конечно, можно торчать около Большого дома и караулить там майора Петрова. Очень светлая идея. Особенно если учесть, что территория там просматривается камерами, у входа всегда есть охрана, и засекут меня там легко. Потом запихают изображение в какую-нибудь свою базу данных, быстренько получат всю информацию и.... И что? А
ничего. Майор Петров вспомнит о моем существовании. Сидеть и курить около Большого дома - не криминал. Гуляю я там, знаете ли. Если я майору хоть каким-то боком еще интересен - он меня найдет. Если нет...придумаю еще что-нибудь.
 
Выкарабкивался я довольно быстро. И Жоркины травки помогли, и секс от души и до полного изнеможения, и желание свести старые счеты. Ну и организм мобилизовался, конечно. Все-таки, я не потомственный алкаш с наследственной тягой к спиртному.
Расстались мы с Жорой через четыре месяца. Не окончательно - просто я вернулся в Питер налаживать свою жизнь. Из магазина меня, конечно, уволили за это время - как-никак, многомесячный прогул, но заведующая, узнав, что я в завязке, тут же меня приняла назад и даже трудовую книжку записью поганить не стала. Больше того, на повышение отправила - за прилавок.
 
Глава 4
 
Костик Петров с рождения ненавидел пидоров. То есть ему так казалось - что с рождения. На самом деле ненависть появилась много позже, уже после того, как Костика, молодого активного комсомольского вожака впервые пригласили в "Рюмкино". Так между собой Костя и его друзья - такие же молодые и активные -
называли некую дачку в Комарово, куда ездила отдыхать партийная элита. Дачка, разумеется, только называлась дачкой и меньше всего походила на ущербные домишки садоводов и огородников, торчавших тут и там вдоль Зеленогорского шоссе.
Большой каменный дом прятался от любопытных глаз за глухим высоким забором. Да и стоял он наотшибе, в стороне от трассы, на берегу озера. Территория считалась закрытой, попасть туда простым смертным было невозможно, и Костик испытал определенный душевный трепет, когда полосатый шлагбаум взлетел вверх, и черная "волга" плавно въехала в "партийный рай".
 
Отдыхали боссы с размахом. Косте до этого времени не доводилось видеть столы, ломившиеся от деликатесной жратвы, выпивки, каких-то невиданных фруктов...В тот день он впервые ощутил зависть - жгучую, ядовитую, застрявшую в глотке колючим комком зависть к людям, которые могут каждый день начинать бутербродом с черной икрой или осетровым балыком, закусывать натуральными крабами, запивать настоящим французским коньяком или коллекционным грузинским вином; к людям, чьи собаки воротят носы от сырокопченых колбас и свежайшей, со слезой, ветчины; к людям, которые строят себе ТАКИЕ дома, устраивают у себя ТАКИЕ бассейны, ездят на ТАКИХ
машинах...
 
 
Костя рос в бедной семье. Не нищей, но...нищей. Впрочем, оценить собственную нищету он смог много позже. В детстве же Костик свято верил в то, что вот еще чуть-чуть - и на Марсе зацветут яблони, мир охватит пожар революции, пролетарские братья в странах Запада возьмут власть в свои руки, и настанет настоящий коммунизм, когда у всех к чаю будут шоколадные конфеты каждый день, а не только по большим праздникам.
Его так воспитывали - мама, папа, бабушка. Все - настоящие ленинцы, рядовые члены самой прекрасной в мире партии. Семья ютилась в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города. Четыре человека на двадцать четыре метра жилой площади. Но они были рады уже тому, что квартира отдельная.
Костик еще помнил коммуналку, где они жили раньше - маленькая тесная комнатка, забитая мебелью, длинный темный коридор с тусклыми лампочками на витых шнурах, тазы и стиральные доски, развешанные по стенам.
В новой квартие тоже было тесно. Бабушка спала на кухне - отец сколотил лежанку, на нее сверху положили полосатый матрас, застелили, накрыли покрывалом - получился вполне пристойный диванчик. Остальные спали в комнате - мама с папой на большой железной кровати, а Костик за шкафом, на раскладушке. У стены поставили комод, к окну - кухонный стол, в прихожую втиснули крохотную вешалку...Мебель мешалась, сокращала и без того небольшое пространство, зато никто не орал в коридоре, не гремел тазами, и в ванной можно было посидеть под душем подольше, не опасаясь, что в дверь застучат нетерпеливые соседи.
Костя родился в пятьдесят шестом, квартиру они получили в шестьдесят первом, а в шестьдесят третьем родилась Любка.
Сестру он невзлюбил сразу. Во-первых, квартира сразу стала еще меньше - остаток свободного пространства съела Любкина кроватка, и теперь передвигаться по комнате можно было только прижимаясь то к стенам, то к мебели. Во-вторых, Костик сразу почувствовал себя лишним. Мама занималась младшей сестренкой, бабушка тоже, отец начал пропадать на сверхурочных, и Костик оказался предоставленным самому себе.
Правда, мама говорила, что их поставили "на очередь" и что у Костика будет своя комната, когда очередь "подойдет", но он все равно злился и не хотел признавать Любку полноправным членом семьи.
 
 Первые мысли о несправедливости существующего мира посетили Костю в шестом классе.
Он рос хорошим усидчивым мальчиком, хотя учение давалось нелегко - часами зубрежки, был выбран председателем пионерской организации школы, с удовольствием выполнял общественные поручения в виде дежурств, стенгазет, сборов макулатуры и металлолома, вступил в отряд тимуровцев, немногочисленный, но активный.
На день рождения бабушка подарила ему два небольших томика из серии "Библиотека для детей и юношества" - "Овода" Этель Лилиан Войнич и Николая Островского "Как закалялась сталь". Костя обливался слезами, читая сцену расстрела Овода, сжимал кулаки, помогая Павке справляться с тяжеленными шпалами, книги стали его настольными-любимыми, и закончилось все большим докладом пионера Петрова о героике революционной борьбы - на школьном собрании, посвященном пятьдесят второй годовщине Великой октябрьской социалистической революции.
И когда школа получила одну - одну!! - путевку в Артек, имя Костика стояло в списке кандидатов самым первым.
Костя готовился к поездке серьезно - долго и с особым тщанием выбирал себе одежду, отпарил два запасных пионерских галстука, выпросил у родителей денег на новый пионерский значок...
В Артек поехал совсем другой Костя - Костя Медведев из параллельного шестого"в".
Вернувшись домой из школы, Костик забился на свою "верхнюю полку" (чтобы уместить детей за шкафом, отец соорудил двухэтажную кровать). Ему казалось, что жизнь закончена, что теперь все в школе будут показывать на него пальцем и смеяться, мол, галстуки погладил, чемодан собрал.
Вжимаясь лицом в подушку, Костя слышал, как бабушка огорченно говорит что-то отцу.
- А что вы хотели, мама, - Отец отвечал устало, - У нас же все так. У этого Медведева мать заведующая магазином стройматериалов. Ремонт в школе делать надо? Надо.
Побелки-покраски-шпаклевки. Вот и подмазали.
 
Сын заведующей вернулся из Артека загорелый и довольный, а Костя на всю жизнь возненавидел директора школы, устроившую по случаю возвращения "артековца"
большое школьное собрание, где Медведев битых два часа рассказывал, как хорошо ему было в лагере на берегу Черного моря.
 
В комсомольские лидеры Костик Петров выбился довольно легко - мало желающих было в их школе тянуть лямку общественных нагрузок. Активного паренька из рабочей семьи заметили в райкоме, пригласили после школы поработать методистом. Костик быстро втянулся, ему нравилось носиться с поручениями по всему городу, составлять всевозможные списки, писать "партийные поручения" для школ. Правда, экзамены в Политехнический институт он завалил, слишком много было желающих поступить, а у Костика - он сам себе в этом признался - не было никаких особых способностей.
Пришлось весной идти в армию. Костик и там не пропал, быстро став комсоргом подразделения - сказался опыт работы в райкоме и прекрасная характеристика.
Служил Костик на погранзаставе, но в наряды почти не ходил - оформлял Красный уголок, устраивал смотры самодеятельности, проводил политзанятия.
Вернувшись в Ленинград, прямым ходом отправился в райком, и был там с радостью принят.
А через пару месяцев его пригласили в Рюмкино.
 
Веселый угодливый парнишка из райкома в Рюмкино пришелся ко двору. Костик довольно быстро нашел общий язык со всеми - от обслуги до, собственно, отдыхающих на природе обкомовцев. Он умел вовремя рассказать анекдот, где надо - поддакнуть, где ждали - возразить. Он очень быстро сообразил, что мужикам из обкома надо не только от души пожрать и напиться, но и провести время с нетребовательной умелой девицей. Именно Костик поставил дело снабжения Рюмкино длинноногими красотками на широкую ногу. Для этого он довольно близко сошелся с Петром Васильевичем Викентевым. Викентьев "курировал" ленинградских проституток, которые ошивались по интуристовским гостиницам. Петр Васильевич поделился с Костиком своей картотекой, подходящие девочки были тщательно отобраны, проверены и со временем стали неотъемлемой частью рюмкинского интерьера.
Именно Петр Васильевич предложил Костику поступить в Высшую школу милиции -
прозрачно намекнув на будущую работу под своим началом.
 
В глубине души Костя ненавидел всех завсегдатаев Рюмкино - ненавидел за барство, за отборную еду, вываливаемую килограммами в помойные баки, за бесконечные поездки "за кордон", за откормленных лоснящихся жен, за шикарные квартиры.
Каждому из партийных боссов он мог предъявить немалый счет из своего детства. Но, памятуя бабушкину поговорку, что "ласковый телок двух маток сосет", свое отношение Костик держал при себе. Теплое место было дороже "правды-матки", кроме всего прочего, Костя рассчитывал со временем выбиться в люди - то есть тоже получить свою законную долю крабов, икры, осетрины и "Посольской" водки из хрустальных графинчиков.
С длинноногими девицами дело обстояло хуже.
 
Ладить с девушками у Кости никогда не получалось. Не то чтобы он стеснялся или комплексовал. Просто секс не доставлял ему такого удовольствия, какого Костику бы хотелось. Любовницы наскучивали довольно быстро, время постельных утех неумолимо сокращалось, через пару-тройку встреч Костю вообще переставали возбуждать гладко выбритые ножки, шелковые животики и упругие груди. Он расставался с очередной киской, находил себе другую, но история повторялась снова и снова.
 
Как-то раз, когда Петр Васильевич по дружбе подвозил Костю из Рюмкино домой, будущий начальник (Костя к тому времени уже учился в ВШМ, но заочно, совмещая обучение с работой в райкоме, памятуя любимую поговорку Викентьева - "корочки для карьеры, а для работы - голова") предложил "поговорить о перспективах" за чашкой чая.
 
Чай у Викентьева был хорош. Костя с удовольствием выдул пару чашек, пока хозяин доставал что-то из бювара.
- Вот, полюбуйся, - Петр Васильевич кинул на журнальный столик небольшую пачку фотографий, - Тебе будет занятно.
На фотографиях Костик обнаружил всех завсегдатаев Рюмкино, предающихся постельным утехам. Он и не подозревал, сколько аппаратуры было понатыкано по углам партийной "дачки".
- Я давно к тебе присматриваюсь, - Продолжал тем временем Викентьев, - Дело твое поднял, ознакомился. Заметил, что тебе вся эта свора не по душе. Ты их ненавидишь, хотя и рад бы с любым поменяться местами. Это неправильно. Ненавидеть не надо.
Презирать надо - они грязь, плесень под ногами. Думают, что они хозяева жизни, что у них власть. Хрен у них в глотке, а не власть, вот что я тебе скажу. Мы любому из них в любой момент кислород перекрыть можем. Власть у того, кто владеет информацией. То есть - у нас, у органов. Захотим - завтра полстраны по лагерям покатится, и эти "хозяева жизни" в первых рядах. Память у них коротковата оказалась - забыли, как Хозяин их пачками к стенкам ставил, ну так будет надо - напомним. А ты - наш, твердая рабочая косточка, к барству не приучен. Вот пока тебя баре в оборот не взяли - нужно тебе правильную дорогу подсказать, куда надо направить. Не жалеешь ведь, что учиться пошел? И правильно. Голова у тебя есть, теперь в нее знания требуется вложить. Что ты там углядел интересного?
 Костя уже минут пять рассматривал одну из фотографий. Что-то там было не так.
Инструктора по работе с комсомольским активом он узнал по сияющей лысине, но вот опознать "бабочку" не удавалось - широкая спина и задница Чуднова заслоняли лицо шлюшки. Костя протянул фото Викентьеву.
- Ах, это...Молодец, глаз алмаз, - Петр Васильевич коротко хехекнул, - Это Чудик с Гариком Добровольским, поваренком из Рюмкино. Пидоросня, мать их...Кролики.
Кстати, об этой звероферме. Заканчивай-ка ты со своей трихомудью в райкоме, пора уже настоящим делом заниматься.
 
Работу стажеру Петрову полковник Викентьев поручил аховую. Петр Васильевич курировал не только валютных шлюх - в сферу его интересов входили и бабочки мужского пола. Кое-кого из этой "голубой стайки" Викентьев и перепоручил Костику.
- Ты, главное, не торопись, - Наставлял стажера полковник, - Пересажать их мы всегда успеем, а вот если с умом использовать - тут неплохие комбинации можно провернуть.
Зоны они как огня все боятся, да даже не зоны - обычного следственного изолятора. На этом страхе их и надо брать - тепленькими.
 
Слова Петра Васильевича упали на благодатную почву. Меньше чем за десять лет бывший пламенный комсомольский вожак дослужился до майора, провернув несколько хитрых комбинаций, пополнивших Викентьевский сейф с компроматом, причем не только на ленинградских, но и на московских партийцев достаточно высокого уровня.
Числилась за ним и удачная операция по перевербовке одного сирийского разведчика -
с помощью тех же "голубеньких".
Педерастов Петров ломал с наслаждением, испытывая физическое удовольствие от зрелища унижения смазливеньких мальчишек. Он обустроил в примыкающей к кабинету комнатке натуральный медицинский кабинет - с гинекологическим креслом, с разложенными на никелированной тележке инструментами, с огромным зеркалом, расположенным таким образом, что жертва имела возможность видеть все, что с ней собираются делать. До "медосмотра" дело обычно не доходило - пареньки ломались от одного только взгляда на бесстыдно растопыренные изножья кресла, а чаще - от мысли о возможности медосмотра вообще.
Еще в первый год своей работы оперуполномоченным Костя загнал на кресло одного особо упорного парнишку. И пока тот трясся от страха, разглядывая свой обнаженный и беззащитный зад в зеркальной стене, Петров вдруг испытал приступ жесточайшего вожделения. Страх подцепить дурную болезнь перевесил желание, да и парень, решив не испытывать лишний раз судьбу, готов был рассказать обо всем, что было и чего не было. Но Костя очень хорошо запомнил острое ощущение своей власти над чужим телом, томящую тяжесть в мошонке и горячую волну под кожей.
В то время он частенько бегал за советами к Викентьеву.
- Трахай и не задумывайся, - Без обиняков ответил Петр Васильевич, - Мудаки должны понимать, чья сила, не только мозгами, но и задницей. Про резинки только не забывай.
 
Прокололся Петров только один раз - но этот раз мог бы стать для него последним, не разыграй он "полную случайность" ситуации.
 
Один из прихваченных "голубей" тогда дал показания, что время от времени встречался с Жориком Бурнусовым. Фамилия показалась Косте знакомой, и он быстренько пробил поиск по своим каналам. Результат ошеломил - пидор Жорик оказался племянником Викентьева, сыном его сводной сестры. Боясь упустить такую редкостную удачу, Петров поторопился - и взял Бурнусова в тот момент, когда Жорик о чем-то договаривался с каким-то парнем.
А надо было подождать, отследить связи, проверить отношения Бурнусова с родными...Глядишь, и нашлось бы что-нибудь посерьезнее. Фарцовка там, связи с иностранцами.
 Но Петров поторопился - очень уж ему хотелось завести свою личную ПАПОЧКУ с компроматом на непосредственного начальника.
Жорик оказался орешком не по зубам. Во-первых, он не боялся. Черт его знает, почему - может быть, сказывался тот факт, что вырос он не в хрущобах, а в элитном доме на Петроградской. Может быть, он понимал, что никаких особых доказательств у Петрова нет, и взять его на "жареном" не получится. Может быть, он просто по жизни был бесстрашным и наглым.
Во-вторых, Петров сдуру решил "нажать" на родителей наглеца, но нарвался на жесткий отпор. Родные Бурнусова знать не хотели заблудшего сыночка, а сыночек, очевидно, знать не хотел маму с папой.
В-третьих, Бурнусов-старший не стал дожидаться развития ситуации и немедленно отзвонился шурину.
 
Викентьев вызвал Костю к себе в кабинет через десять минут после того, как Петров подписал Жорику пропуск на выход из здания.
- Дело, - Твердо сказал он Костику, даже не сомневаясь, что тот поймет, о каком деле идет речь, - Через минуту чтобы дело лежало у меня на столе. И забудь о существовании Бурнусова навсегда, комбинатор. Или хочешь свою взбалмошную сестрицу по спецпсихушкам разыскивать, щенок неблагодарный?
 
Дело Костик отдал, но о Бурнусове не забыл. Были у него свои люди, которым Петров поручил собрать о "племянничке" все доступные сведения так, чтобы об этом никто ничего не узнал. Наблюдения, как такового, не было - просто молодая пара сняла на лето пару комнат у хозяйки как раз напротив дома Бурнусова.
Вся информация поступала прямо к Косте, на работе он эти документы не хранил -
прятал в гараже, благо к тому времени обзавелся не только отдельной квартирой, но и "Нивой", и местом в гаражном кооперативе.
Таким образом в поле зрения Петрова попали кое-какие контакты Георгия Олеговича, в том числе и Денис Каратаев.
Однако, как-либо использовать полученные сведения Костя не мог - угроза, касающаяся сестры, была нешуточной. И хотя Петров сестру не любил, но прекрасно понимал, что наличие в семье "диссидентки" запросто поломает его карьеру.
 
Использовать любовника Бурнусова Косте удалось через три с лишним года.
Обстоятельства сложились таким образом, что Петрову требовался педик, не засветившийся по плешкам и интуристовским барам. Именно тогда Петров вспомнил о Каратаеве.
Парень сломался быстро - как и большинство других, но Косте этого было мало.
Высокий, красивый, неглупый - Константина Сергеевича возбуждали именно такие. Он отыгрывался на них за свою малопримечательную, как он считал, заурядную внешность, за рост ниже среднего, за бесталанность.
Но Каратаев умудрился поразить Костю. В какой-то момент Петров вдруг понял, что тот не просто терпит насилие, а отдается - страстно, забыв о том, где он и что он. Такого в практике майора еще не встречалось. И пусть Денис потом не смотрел ему в глаза, из кабинета вылетел стрелой, бросив один-единственный, полный ненависти и страха взгляд, но галочка - незримая, аккуратная галочка уже была поставлена.
С того времени Костя не переставал думать о Каратаеве ни на минуту. Одно время его подмывало вызвать Дениса на "конспиративную" квартиру, где Петров встречался со своими сексотами, и там уложить парня в постель, но явка была напичкана прослушками, и Костя с сожалением оставил эту идею. Рисковать и звать Каратаева к себе домой Петров тоже не хотел, чтобы не подставляться у своих же.
К тому же, через некоторое время Константин Сергеевич сделал пренеприятное открытие, даже два. Во-первых, Каратаев решил жениться и подал заявление в ЗАГС.
Во-вторых, перестав ездить к Бурнусову, он совершенно неожиданно сошелся с нелюбимой сестрицей Костика и ее мужем.
Связь Дениса с Любкой задела Константина Сергеевича больнее, чем он мог себе представить. Петров почувствовал себя любовником, которому изменили. Его мучила ревность - но он не мог дать определения этому чувству, потому что никогда не думал о том, что способен влюбиться в мужчину. Спору нет, насиловать педиков в кабинете ему нравилось гораздо больше, чем трахаться со случайными телками, но на себя понятие "гомосексуалист" Петров никогда не примеривал. Сознание того, что Любка трахается с Каратаевым приводило Константина Сергеевича в бешенство. "Сука, - Злобился Петров, - С кем только не еблась, пидора в коллекции ей не хватало!"
 
Задание скомпрометировать одного из вылезших на свет Божий при Горбачеве правдолюбцев Константин Сергеевич воспринял как подарок судьбы. Нельзя сказать, что Симоненко был для Петрова и его начальства костью в горле. Болтунов хватало, но требовалось проработать определенные технологии, дабы укоротить резвые языки.
Сейчас, спустя столько лет, никто не связал бы Каратаева с разработкой Георгия Бурнусова, поэтому Петров мог не опасаться какого-либо внутреннего расследования со стороны Викентьева.
Пригодилась и старая газетка, которая ждала своего часа в деле Каратаева.
Константин Сергеевич лучше, чем кто-либо, знал - Кимми Нуйконнен, ведущий юристконсульт одной из крупных финских фирм, занимающихся лесозаготовками, скончался от обширного инфаркта не просто так. Меньше надо было упираться по поводу создания совместного предприятия, да снимать по кабакам кого ни попадя. Та операция проходила не по их ведомству, Викентьева и Петрова, что называется, "попросили помочь" серьезные люди. Но Денис был замазан по самые уши, и Константин Сергеевич, назначая нынешнюю встречу, рассчитывал на многое.
Но ничего не получилось. Каратаев смотрел на Петрова с такой ненавистью, что о предложении "прогуляться" до предусмотрительно снятой квартиры не могло быть и речи. К тому же, Денис был с дочерью. Константин Сергеевич ограничился тем, что назначил Каратаеву деловую встречу, но и только.
Ярость по поводу неудавшейся задумки Петров выместил на Денисе через несколько месяцев, просто взял и дал понять Симоненко, кому именно тот обязан слухам о своей "голубизне". И затем с удовольствием наблюдал, как Каратаев медленно, но верно покатился по наклонной плоскости - в пьянство и безденежье. "Слабак, - Определил для себя Константин Сергеевич, - Поделом".
Но сожаление об упущенных возможностях продолжало мучить.
 
Затем грянуло идиотское ГКЧП, Петров благоразумно пересидел путч в служебной командировке в Венгрии, а когда вернулся - страна стала другой, жизнь стала другой, Викентьева отправили в отставку на почетную пенсию, и Константин Сергеевич оказался как бы сам по себе.
На работе дела перестали ладиться, да еще статью отменили некстати. Петров лучше многих других понимал, что подавляющему большинству "согласий сотрудничать" в его сейфе грош цена - любой пацан доказал бы, что подписать бумагу его заставили угрозами. Прижать можно было только тех, кто так или иначе сотрудничал с органами, а таких набиралось слишком мало, и в большинстве своем это были уже не молодые пареньки, а мужчины.
Константин Сергеевич еще забегал к бывшему начальнику по старой памяти за советом, однако после странной смерти шурина Викентьева решил судьбу не искушать и визиты прекратил.
В конце концов Петров сам нашел себе работу - общий развал сказался даже на их конторе. Константин Сергеевич закопался в архивы - пропадал там целыми днями, с разрешения нового начальства начал контачить с активистами "Мемориала". Не порадовало его даже очередное звание - выслуга выслугой, но Петрову было бы приятнее получить подполковника за работу, а не потому, что так "положено". Личная жизнь его не удавалась, но это Петрова не тяготило - он привык обходиться курочками и телками, только теперь это были не роскошные интердевочки, а женщины "бальзаковского возраста", потерявшиеся после краха системы дочки и внучки невысоких партийных чинов.
 
В начале декабря 1993 года он вдруг вспомнил, что в этом году Любке - тридцать лет.
Буквально через несколько дней, пятнадцатого числа. Собираться за праздничным столом с гостями сестры он не намеревался - этот контингент никогда Петрову понятен не был, а интерес ограничивался чисто служебными вопросами. Поэтому, созвонившись с Любкой, на следующий день после ее дня рождения просто поехал в гости - с цветами, тортом и сотней долларов в конвертике.
Они сидели с сестрой, пили чай, доедали вчерашние праздничные салаты - впервые за много лет "по-семейному", когда в дверь неожиданно позвонили. Любка пошла открывать, защебетала что-то в прихожей.
Константин Сергеевич поморщился, предвкушая какого-нибудь интеллектуального очкарика за столом, но гримаса застыла на его лице. В дверях комнаты стоял и ошарашенно смотрел на Петрова Денис Каратаев.
 
 
Глава 5
 
Люба потеряла невинность в пятнадцать лет. Нельзя сказать, что это произошло случайно, цепь событий, приведших ее в постель к двум взрослым мужикам, сложилась из вполне закономерных звеньев.
 
Мама и папа воспитывали Любу демократкой. Впрочем, учитывая уровень жизни семьи, это было не сложно. Люба помнила, как родители долго стояли в очереди на холодильник - ходили по морозу "отмечаться", таскали дочь с собой на саночках. Было ей тогда шесть лет, от долгих и дальних прогулок она испытывала огромное удовольствие - особенно когда отец бежал, тащил за собой санки, потом круто поворачивал, и Любка с хохотом вылетала в какой-нибудь сугроб.
Белый сияющий "Зил" в кухню не помещался, в прихожую тоже - и отец пожертвовал встроенным шкафом, вытащил оттуда все полки со своими инструментами, банки-склянки для консервирования, накопившийся хлам, провел в шкаф электричество, поставил розетку - и выстраданное холодильное великолепие оказалось спрятано за фанерными дверцами. Бабушка ворчала, мол, дверцы шкафа надо снять - но его внутренние стенки выглядели столь неприглядно, что родители так никогда и не решились на это.
Потом были другие очереди, другие "записи" - на стиральную машину, на стенной гарнитур фирмы "Заря" вместо старого комода, на ковер, который повесили на стенку (не ногами же по нему ходить!!!)...
Они жили как все - и Любу такая жизнь очень даже устраивала. Она не слишком-то ладила со старшим братом, который дома был замкнут и молчалив, выплескивая всю энергию в школе. Дома Костя часами зубрил уроки, по многу раз повторяя вслух одно и то же. Пока Любка ходила в детский сад, ей казалось, что школа - это ужасно трудно и страшно. Но учение пошло неожиданно легко, она запросто делала домашние задания, не тратя на зубрежку драгоценное время, и бежала гулять с подружками, которых знала еще с детского сада. Неожиданно выяснилось, что Люба хорошо рисует и лепит, родители, посовещавшись, перевели ее в школу с художественным уклоном. Какой кровью дался этот перевод, Люба узнала много позже от бабушки. Впрочем, даже бабушка не знала, что в конце концов помогло - деньги или связи Костика в райкоме комсомола. Люба была благодарна старшему брату за хлопоты, но общего языка у них по-прежнему не находилось.
 Так или иначе, но учиться Любе нравилось - она часами могла сидеть над каким-нибудь эскизом, носилась по всему городу в поисках альбомов репродукций, которые покупала на сэкономленные от школьных завтраков деньги. И абсолютно не понимала увлечения брата плакатами с изображениями бравых комсомольцев, куда-то зовущих или к чему-то призывающих. Этими плакатами были завалены все антресоли.
Когда Костик провалился в институт, Люба очень его жалела, боялась - как Костику придется в армии, но чувств своих не показывала. Костя был не склонен к нежностям и задушевным разговорам. Впрочем, у них была слишком большая разница в возрасте -
одиннадцать Любиных против восемнадцати Костиных.
Существование четверых человек в однокомнатной квартире накладывало определенный отпечаток на взаимоотношения в семье. В каком-то возрасте для Любы перестали быть тайной интимные игры родителей. Конечно, они старались дождаться, пока девочка уснет, до полуночи смотрели телевизор, но Люба уже перестала засыпать стремительно, как в детстве, сон ее стал более беспокойным - и она часто лежала за шкафом, еле дыша и прислушиваясь к звукам с родительской кровати.
Подружка Зинка Лукошкина самой первой просветила Любу по поводу того, почему мама с папой тяжело дышат в темноте, и отчего пружины скрипят так ритмично.
Потом из армии вернулся Костя, и жизнь стала совсем невыносимой, невозможно было уединиться где-нибудь, кроме ванной или туалета. В это время Люба стала испытывать потребность в одиночестве, у нее появились странные фантазии, она стала по-другому относиться к своему телу, которое менялось на глазах. Глядя на брата, коренастого, жилистого, который часто расхаживал по квартире в семейных трусах, Люба ощущала странный жар внизу живота и слабость в ногах. Ее угнетала эта близость, особенно по ночам, когда брат находился совсем рядом - в каком-то метре от нее. Однажды она проснулась и увидела руку Кости, свешивающуюся вниз. Пугаясь саму себя, Люба приподнялась на кровати и осторожно поцеловала кончики Костиных пальцев. Это воспоминание возбуждало ее еще очень долго.
Она стала лепить из пластилина людей - плоскогрудых изломанных женщин, мужчин с гипертрофированными членами и уродливо вздутыми мышцами. Лепила и тут же сминала жесткими пальцами, испытывая почти физическое наслаждение, когда головы пластилиновых женщин вдавливались в животы пластилиновых мужчин.
 
Любке было почти четырнадцать, когда родители получили, наконец, вожделенный садовый участок где-то подо Мгой. С этого момента они стали пропадать там каждые выходные - строили дачу. Костя довольно часто ночевал вне дома, и Люба обрела долгожданную свободу. Бабушка была не в счет.
 
Как-то раз лучшая подружка Зинка позвала Любу "классно провести время" в гостях с ее знакомыми. Стояло лето - невыносимо жаркое, нехарактерное для Ленинграда. Люба болталась без дела - ехать на дачу с родителями и бабушкой она категоригчески отказалась, брат неделями пропадал где-то, изредка заявляясь взять что-то из вещей.
Люба скучала и нежданное приглашение восприняла как избавление.
Знакомые оказались двумя здоровенными парнями, да даже не парнями - вполне взрослыми мужиками. Они рассказывали малоприличные анекдоты, тащили девчонок потанцевать под пластинки, крутящиеся на старенькой "Ригонде", и все время подливали и подливали в рюмки Зине и Любе сладенький кофейный "дамский" ликер.
Зина упивалась вниманием - она не отличалась ни особой красотой, ни стройностью, да и умом тоже. Люба отнеслась к Гарику и Стасу сначала настороженно, но вскоре ликер сделал свое дело - она развеселилась, во все горло хохотала над шутками кавалеров, позволяла себя целовать не только в щеку, но и в ушко, и в шею, ей стало нравиться, что Гарик и Стас, танцуя, крепко прижимали ее к себе, как бы случайно опуская ладони ниже талии.
Через какое-то время Люба стала воспринимать происходящее прерывисто - вот она только что танцевала в обнимку с Гариком и вдруг сидит за столом и неумело пытается затянуться сигаретой. Вот Стас предлагает ей молоденький краснобокий редис, и уже она ставит на стол пустую рюмку. Только что Зинка прыгала и веселилась под "Boney M", а сейчас ее, спящую, Стас укладывает поудобнее на раскладушке....
Проснулась Люба от холода. В первые мгновения она не могла сообразить, что происходит, и где она находится. Между бедер возилось что-то мохнатое, там было очень мокро и непонятно. Прямо в глаза с улицы светил большой красный фонарь -
Любе так показалось, но потом она поняла, что просто солнце висит совсем низко, над самыми крышами. У самого Любиного лица слегка покачивалась большая толстая сосиска, слегка раздвоенная на конце. Любе захотелось закричать, она даже открыла рот, но на ее губы немедленно крепко легла жесткая мужская ладонь: - Тихо, девочка, тихо.
Она лежала, не шевелясь, с ужасом ожидая, что с ней будут делать дальше. Стас уже убрал руку с ее лица и отодвинулся в сторону - Люба могла теперь видеть макушку Гарика, который продолжал возиться внизу. Она умирала от стыда, от сознания своей наготы перед двумя совершенно незнакомыми мужчинами, от страха и неизвестности.
Ей казалось, что жизнь заканчивается, ибо пережить такое просто невозможно, остается только умереть - прямо на следующий день.
- Не бойся, не бойся, - Приговаривал тем временем Стас, опустившийся рядом с изголовьем дивана на колени, - Мы ничего страшного тебе не сделаем, все будет хорошо, тебе будет приятно...
От этих уговоров Любе становилось еще хуже, ее начало трясти - то ли от холода, то ли от страха. Гарик исследовал языком и пальцами такие места, до которых Люба сама-то страшилась дотрагиваться - разве что изредка, в душе, когда никого не было дома.
Но Гарик не боялся ничего, а Стас, склонившись, целовал Любину грудь и живот, что тоже пугало, но и доставляло какое-то странное удовольствие.
Постепенно в Любино сознание стали проникать более отвлеченные мысли. Она неожиданно расслышала Зинкин храп и разозлилась на подругу - спит и ни о чем не знает, корова. По улице с грохотом пронесся трамвай, и Люба поняла, что уже наступает утро. Тряска прекратилась, ей вдруг стало жарко, нахлынули непонятные, пугающие ощущения. Страх заместился воспоминаниями - именно так Люба чувствовала себя во снах, которые приходили к ней в последнее время нередко. Напряжение в мышцах нарастало, против своей воли Люба стала подаваться вперед, теснее прижимаясь к Гарику. Он почувствовал это, его язык стал более настойчивым, уже не блуждал в промежности, а словно приклеился к одному - тому самому - месту, которое Люба у себя ценила и берегла больше всего.
И вдруг все закончилось. Внутри у Любы вспух и лопнул огромный пузырь, мышцы закаменели, потом расслабились, накатила слабость. Прикосновения Гарика стали болезненны и неприятны, и девушка постаралась отодвинуться.
- Лапочка, солнышко, - Стас целовал Любу в губы, и это уже не пугало, а волновало, - А
нам ты сделаешь хорошо? Ну будь сладкой девочкой, сделай.
Люба понятия не имела, что Стас имеет в виду, но кивнула, расслабенная и спокойная.
Сначала ей было гадко, она еще согласна была прикоснуться к этому руками, но взять в рот...Тем не менее, она уступила просьбам, а через какое-то время ей даже немножко понравилась. Правда, белая слизь, выплеснувшаяся ей на грудь, Любу испугала, но Гарик быстро вытер ее полотенцем.
 
Утром Любу и Зину, благополучно просопевшую всю ночь на раскладушке, отправили домой на такси. Зина трещала без умолку, ей очень понравилась "вечеринка", а Люба хранила молчание, время от времени натыкаясь на любопытствующие глаза шофера в зеркале заднего вида. Наконец, не выдержав, она довольно резко попросила Зину заткнуться, и остаток пути подруга обиженно дулась, демонстративно отвернувшись к окну.
Через неделю, с трудом дождавшись отъезда родителей на дачу, Люба позвонила Стасу...
 
Она встречалась со своими любовниками все лето, в одну из встреч потеряла девственность - совершенно добровольно. Нельзя сказать, что каждое свидание доставляло ей удовольствие, очень многое зависело от самой Любки. Она обратила внимание, что быстрее всего возбуждается в первую половину цикла, а перед месячными ей ничего не хотелось вообще, хотя она мужественно старалась этого не показывать. Тем не менее, она многому научилась - и в первую очередь, умению доставить удовольствие партнеру.
В конце сентября она неожиданно получила повестку, точнее, повестку получила бабушка - Любка в тот день умоталась готовить школьный "огонек" ко Дню учителя.
Вернувшись домой, она угодила в самый настоящий ад. Родные готовы были обвинить Любку во всех смертных грехах - от воровства до фарцовки. Отец хватался за сердце, мама носилась с корвалолом от бабушки к мужу, только Костя смотрел на сестру мрачно и молчал.
К следователю он пошел вместе с ней. Оказалось, что Любкины любовники познакомились на улице с какой-то девчонкой, привели ее домой, напоили и немного "поиграли". Утром девица пошла с мамой в милицию и на освидетельствование. Стаса и Гарика забрали, в записной книжке Гарика, изъятой при обыске, среди множества приятелей и приятельниц следователь обнаружил и Любкины данные с пометкой "суперсекси".
Историю Костя замял по своим каналам, Любу больше не дергали в милицию и на суд не вызвали даже свидетельницей. Но родные ее третировали по-черному, мать иначе, чем "малолетняя шлюшка", не называла, и Люба даже начала подумывать о побеге из дома. Но вскоре на семью обрушилась иная беда - от инсульта умерла бабушка - и история Любкиного падения отодвинулась на второй план, стала забываться.
Брат каким-то образом выхлопотал под мастерскую для Любы пустующую нежилую мансарду в старом доме на Петроградской, и теперь девушка проводила вечера за работой. Она отдавалась скульптуре, пытаясь выразить в глине и гипсе то, что ощущала в себе и других.
На втором курсе Люба влюбилась - влюбилась страшно, смертельно - и опять не в того, в кого следовало.
Его звали Клаус фон Трентофф, он был западногерманским немцем и владельцем крупной галереи современного искусства в Бонне. В Ленинград он приехал в качестве члена комиссии, которой предстояло выбрать работы советских студентов для участия в выставке. Выставка должна была состояться как раз в галерее "Die Welt der Kunst", принадлежавшей Клаусу.
Скульптуры Любы Клаус заметил сразу - они выделялись из общего ряда какой-то почти физически ощутимой энергией одиночества и чувственности. Особенно сильно Клауса заинтересовала "Женщина на коленях" - работа представляла собой молодую обнаженную женщину, стоявшую на коленях - широко расставленные ноги, руки, обнимающие грудь, сильно запрокинутая голова с открытым в беззвучном крике ртом.
Люба выдержала страшную борьбу с худсоветом за право представить на конкурс именно эту скульптуру, в которой преподаватели видели только пошлость и безнравственность.
Фон Трентофф остановил свой выбор на Любе, съездил несколько раз в ее мастерскую, долго расспрашивал ее о перспективах, которые она видит для себя...Он говорил по-русски довольно хорошо, Люба не задавалась вопросом, где немецкий миллионер мог выучить ее родной язык, она просто наслаждалась его обществом, стараясь продлить время общения нехитрыми уловками - болтовней за чаем, обсуждениями тенденций современного арта, разговорами о модерне.
Клаус был молод, красив, строен, прекрасно образован...Люба потеряла голову и даже не поняла, каким образом оказалась в постели интуристовского номера гостиницы "Ленинград". В течение двух недель они встречались каждый день, то в ее мастерской, то в его номере, хотя Люба до смерти боялась туда приезжать.
 Потом Клаус уехал - с Любиной скульптурой и клятвенным обещанием вернуться - и для девушки разверзлась преисподняя. Связь с западногерманским немцем не осталась незамеченной, Костя кричал, обещал выслать Любку на сто первый километр за проституцию, ее попытались исключить из Мухинского училища, но Любу спасло вмешательство декана, отец опять хватался за сердце, мама ежевечерне вспоминала давнюю историю с Гариком и Стасом и утверждала, что Любино распутство их всех сведет в гроб.
Дни складывались в недели, недели в месяцы, Клаус не ехал и не писал, и через некоторое время Люба впала в странное оцепенение. Она сутками пропадала в мастерской, запершись на ключ, лепила что-то бессмысленное - кривобокие кувшины, вазы странной формы, кружки без дна, миски с обломанными краями, лепила и тут же опять сминала в бесформенный ком.
Клаус не вернулся. Любе и в голову не могло придти, что ее любовнику просто отказали в визе, что его письма, адресованные русской возлюбленной, складывались Костей в аккуратную стопочку в глубинах персонального сейфа. Она считала себя брошеной и преданной любимым человеком, и искусство не могло заменить этой утраты.
После окончания училища ей несколько раз предлагали работу по оформлению всевозможных парков - девушками с веслом или бравыми пионерами с горнами. Она каждый раз отказывалась, считая ниже своего достоинства делать что-либо на потребу советского кича. Зато ее работы - те, что она ваяла для себя - пользовались огромной популярностью. Люба лепила небольшие - не более полуметра в высоту - фигуры. Чаще всего это были женщины в вызывающе эротичных позах. Сначала продать что-либо Люба не имела возможности, но после того, как крупный английский журнал "Sculpture and painting" опубликовал на обложке фотографию "Женщины на коленях", к Любе зачастили сначала фотокорреспонденты, советские и зарубежные, а затем появились и покупатели. Ни одна из ее скульптур, кроме "Женщины", которую Люба давным давно совершенно официально подарила Клаусу, не была тогда продана заграницу - Комиссия по искусству не давала разрешения на вывоз, зато местные ценители охотно покупали ее работы в частные коллекции. Тем не менее, в западных журналах ей нередко посвящали большие статьи, печатали интервью, которые она неохотно давала, фотографии.
Через два года после окончания "Мухи" Люба познакомилась с Алексеем и, не мудрствуя лукаво, вышла за него замуж - не столько по любви, сколько ради возможности окончательно уйти из дома, где в последнее время она не слышала ничего, кроме упреков в неблагодарности и обвинений в том, что она продалась Западу за доллары и марки.
 
Алеша Любу понимал, талант ее ценил и был готов разделить с ней на двоих любые сексуальные эксперименты. В их постели оказывались то молодые женщины, то парни -
в этом случае приходилось быть крайне осторожными. Из заграничных командировок Алеша привозил всевозможные сексуальные игрушки - от страшного вида плеток до вибраторов, благо времена настали достаточно лояльные.
С родными Люба общалась мало - после скандала с Клаусом между ней и родителями пролегла совершенно непреодолимая стена, а с Костей близких отношений у нее никогда и не было.
 
Неожиданное исчезновение Дениса Люба восприняла более болезненно, чем ей хотелось бы. Ей нравился этот молодой мужчина - он был красив, но не плакатной стандартной красотой - а внутренне. Кроме того, Любу восхищало его тело - чистое, сильное, мускулистое. Денис не делал различий между ней и ее мужем, всегда был ласков и нежен, в сексе заботился не столько о себе, сколько об удовольствии партнеров. И - самое главное - всегда был готов к любым сексуальным играм, даже самым рискованным и экзотичным. С него Люба вылепила одну из самых своих знаменитых скульптур, наравне с "Женщиной на коленях" занявшую видное место в ее творчестве - "Спящего Ганимеда".
После исчезновения Дениса Люба часто поднималась в мастерскую и там сидела рядом с вольно раскинувшимся на плоском камне гипсовым юношей, проводя кончиками пальцев по его холодному телу.
Иногда ей казалось, что она сходит с ума, особенно по вечерам, когда материал скульптуры терял свой естественный цвет под лучами заходящего солнца, начиная словно светиться изнутри. В такие минуты Любе казалось, что спящий сейчас откроет глаза и потянется к ней сильными руками, прижмет к себе, и она, упав на его обнаженную грудь, сольется с ним, окаменев в последнем объятии. Но солнце пряталось за домами, иллюзия рассеивалась, Люба переводила дыхание и наливала себе рюмку коньяка.
Потом, совершенно случайно, она узнала, что Денис пьет. Рискнув подъехать к его новому дому, Люба с ужасом смотрела на еле волочащего ноги забулдыгу, чья физиономия была украшена свежим синяком в поллица. Забулдыга размахивал рукой, в которой была зажата грязная куртка, и мерзко ругался.
На следующий же день Люба, не торгуясь, продала "Ганимеда" Виктору Тышлевскому, своему основному покупателю. Большую часть купленных у Любы работ Тышлевский в конце концов переправлял за рубеж по каким-то своим каналам, на "Ганимеда" зарился давно, обещал золотые горы и был очень удивлен неожиданным согласием автора, последовавшим после года отказов.
 
Тридцатилетие Люба отмечала с мужем и еще одной семейной парой. Доната и Владлен работали на радио, вели суперострую политическую передачу "Апперкот", где в радиобоях схлестывались политики, и уже целый год делили с Любой и Алешей постельные утехи. Молодые зубастые журналисты давно знали Алексея, и Любу к концу вечера изрядно утомили их профессиональные темы и споры.
Поэтому, когда на следующий день неожиданно позвонил Костя и сказал, что хочет заехать, она обрадовалась возможности просто посидеть с родным человеком, поговорить о пустяках, повспоминать те немногие общие приятные события, которые делали их с Костей братом и сестрой.
В разгар вечера милую болтовню неожиданно прервал звонок. Люба открыла дверь -
на пороге, стряхивая снег с букета гвоздик, стоял улыбающийся Денис. Люба не поверила своим глазам - да, он изменился, что-то оставалось в его лице темное, какая-то глубоко запрятанная боль, но ничего общего с алкашом полуторагодовой давности не было. Перед ней был молодой, уверенный в себе мужчина, с так хорошо знакомой Любе полуулыбкой на чувственных ярких губах, которую Алеша называл "джокондовской".
Люба бросилась Денису на шею, счастливо бормоча что-то, оставляя следы помады на его влажных щеках.
Стащив с гостя куртку, Люба потянула его в комнату и еще успела радостно крикнуть: - Дениска, это Костя, мой старший брат!
 
И осеклась, увидев лица двух мужчин, неотрывно смотревших друг другу в глаза.
 
Глава 6
 
Меньше всего я ожидал встретить у Любы своего врага.
Всю осень, восстанавливая по крупицам свою жизнь, с боями отвоевывая у прошлого свои права на работу, здоровье, встречи с семьей, я не переставал думать о своей мести. Идея болтаться у Большого дома отпала в зародыше - я не мог заставить себя придти и встать под всевидящие зрачки телекамер.
Я продолжал встречаться с Жорой - без прежнего пыла, но с удовольствием - однако, даже ему я не мог рассказать о своих планах. Мы не возвращались больше к тому, главному, разговору, молчаливо согласившись с тем, что былое ворошить не будем.
Обоих это устраивало, ибо воспоминания были болезненны. И тем не менее, я прокручивал в мозгах варианты расправы с Петровым - если только нам суждено будет встретиться.
 
И вот - встретились.
Он сидел в кресле рядом с журнальным столиком, на котором стояли в беспорядке чашки, тарелки, салатницы, валялись скомканные салфетки и грязные вилки. На Петрове были джинсы и элегантный светлый джемпер, тапки свалились с закинутых на низенький пуфик ног. Он сидел и смотрел на меня во все глаза, и во взгляде его было изумление.
Люба подтащила меня ко второму креслу, толкнула в него, пискнув: - Ну вы тут знакомьтесь, а я на кухню, - И сбежала из комнаты.
 
Сейчас, в уютной и спокойной неформальной обстановке, я мог рассмотреть Любиного брата ближе, что я и делал, дивясь про себя превратностям судьбы. Я встречался с ним три раза, но никогда не смотрел вот так вот - прямо в лицо.
Я видел, что он очень похож на сестру. Глубокие карие глаза, твердо очерченные губы.
Мягкие темные волосы небрежно падали на высокий чистый лоб, к вискам взлетали от переносицы ровные, будто нарисованные брови.
Правильность черт слегка портили слишком широкие скулы, но они же придавали лицу почти плакатную мужественность. И только нос - длинный и хрящеватый - не вписывался в общую картину, делая Константина Петрова похожим на хищную птицу.
Его окружала темная аура грубой мужской силы, замешанной на жестокости и презрении к окружающим. Любке следовало бы лепить с брата какого-нибудь падшего ангела или демона ночи. Совершенно неожиданно я вспомнил нашу самую первую встречу, проклятый "медицинский кабинет", грубое безжалостное насилие - но вместо ненависти и желания отомстить вдруг возникло ощущение стремительного падения, как на американских горках в луна-парке, куда меня возили в детстве родители. Меня словно затягивало в омут, горло перехватило то ли от ужаса, то ли от восторга. Я еще умудрился выжать из себя задушенное "добрый вечер", после чего не сел, а упал в кресло напротив. Я давно уже не был наивным четырнадцатилетним мальчиком, я много чего испытал в своей жизни - и вполне отдавал себе отчет в том, что со мной происходило в эти минуты. Я хотел этого чертового гебиста и ничего не мог с собой поделать. Все, что я испытывал от встреч с Жоркой, с Любой и ее мужем, со случайными знакомыми на одну-две ночи, не шло ни в какое сравнение с тем, что кружило и несло меня сейчас - в мутную, гибельную, мрачную страсть. И будь я проклят, если в глазах Любиного брата я не видел отражения своих собственных чувств.
Он желал меня не менее сильно, чем я его, он помнил обо мне все эти годы, он знал обо всем, что со мной происходило, и сейчас, когда судьба столкнула нас нос к носу, он готов был схватить удачу за хвост, наплевав на любые последствия.
Когда Люба вошла в комнату с чистой тарелкой и бокалом в руке, Петров, не отрывая взгляда от меня, спросил:
- Любка, Алексей когда должен вернуться?
- Часа через четыре, у него сегодня эфир поздно вечером, - оторопело ответила та.
- Погуляй часа два где-нибудь, а? Я тебя прошу.
Люба сразу все поняла. Звякнула тарелка, прошелестели шаги, через несколько минут хлопнула входная дверь.
И тогда Петров встал со своего кресла и двинулся ко мне, мягко ступая по ковру. Я
тоже встал, расстегивая рубашку. Мы не нуждались в словах, для нас перестало существовать прошлое. Не было в этой ярко освещенной комнате ни гебиста, ни сексота по кличке "Мальчик" - только два яростных сгустка энергии, слепо устремившихся навстречу друг другу. И когда они столкнулись - на мир пала тьма.
 
 Потом мы лежали рядом на модерновом Любкином диване, состоящем, казалось, из одних пружин и жестких углов. Костя курил, стряхивая невесомый пепел в керамическое блюдце, стоявшее у него на животе. Я, закинув руки за голову, бездумно смотрел в потолок, по которому разбегались трещинки - как морщины по старческому лицу. Произошедшее отзывалось сосущей пустотой внутри. Казалось, разрядился какой-то неизвестный внутренний аккумулятор, энергия ушла в ничто, в космическое пространство. А ее место заняла то ли тоска, то ли неопределенная размытая боль, время о времени концентрирующаяся в груди.
- Вставать надо, - Костя раздавил окурок в блюдце, - Любка скоро придет.
Я молча сел и спустил ноги на пол. Жесткая Костина рука скользнула по моей спине -
он перевернулся на бок и пытался заглянуть мне в лицо:
- За что боролись, на то и напоролись.
- Что? - Спросил я, пытаясь вернуть мысли в пустую звенящую голову.
- Поговорка такая есть, - Костя грустно усмехнулся и рывком поднялся с дивана, облокотившись на выгнутый валик, - Пойдем, выпьем.
Одевались мы молча, не глядя друг на друга. Так же молча вернулись за стол. Себе Костя налил коньяк, я плеснул в широкий низкий бокал пепси-колу.
- Ну что, за встречу? - Он опять усмехнулся, - Надо сказать, совершенно неожиданную.
- Для кого неожиданную - для тебе или для меня?
- Для меня точно, - Костя выплеснул коньяк в рот, точно простую водку, а не благородный французский напиток, и сморщился, - Ффу, паленый, зараза.
Я поболтал пепси в бокале, наблюдая, как газовые пузырьки с шипением лопаются у поверхности:
- Я тебя искал.
- Зачем? - Он исподлобья взглянул на меня, - Убить хотел, небось.
- Хотел, - Признался я, ставя бокал на столик, - Хотя не придумал еще, как именно.
Снова повисло молчание. За окном дребезжали трамваи, переругивались какие-то поздние пешеходы. Костя снова вытащил сигарету и закурил, с силой выдувая сизый дым в потолок. Я видел, как подрагивали его пальцы. Какая-то неопределившаяся мысль бродила у меня в голове, пытаясь оформиться в слова - и когда она, наконец-то, окончательно сформировалась, мне внезапно стало легко. Так легко, что я даже засмеялся, глядя в Костины удивленные глаза:
- А ведь я тебе все равно отомстил. И даже не я - жизнь отомстила. Ты такой же, как и я. Как Жорка. Ты всю жизнь ловил пидоров, а оказался таким же.
 
Костя кивнул и снова потянулся за коньяком:
- Я это понял сто лет назад. Так что не веселись - Америки для меня ты не открыл. Ты лучше в себе покопайся - с чего вдруг ты рванулся в постель со мной вместо того, чтобы дать мне по башке первой подвернувшейся бутылкой.
 
Смех застрял в моем горле, откуда-то из глубины подступила и вдруг накрыла с головой волна душной жаркой ненависти. Я с трудом удержался от того, чтобы, перевернув легкий столик, броситься на Костю. Он смотрел на меня внимательно, слегка прищурившись поверх бокала: - Я все равно с тобой справлюсь, можешь не стараться. И врасплох тебе меня тоже не застать, я тебя при любых условиях заломаю.
 
Он провоцировал меня на драку - провоцировал сознательно, отдавая себе полный отчет в своих словах и поступках. И я бы, наверное, все же не выдержал, но в дверях щелкнул замок, и Люба окликнула нас из прихожей:
- Мужчины, вы там как? Выпить осталось, а то я замерзла?
 
 Люба была свежая, румяная с мороза, и от ее волос пахло снегом. Она уселась между нами, поболтала коньячную бутылку. Сильные пальцы скульптора твердо обхватили изящное горлышко.
- Может, вы развеете мое любопытство - вы что, знакомы?
- Знакомы, - Кивнул я, - Твой братец шесть..впрочем, скоро уже семь лет назад завербовал меня в сексоты, подложил под одного финна, который потом очень странно умер, заставил оклеветать научного сотрудника кафедры, где я работал. Собственно, всеми "успехами" в моей жизни я обязан твоему братцу. Благодаря ему у меня нет ни любимой работы, ни семьи.
 
Петров покачал головой:
- Не надо сваливать собственную трусость на мою подлость.
 
Я снова разозлился:
- Интересно, а что бы ты сделал на моем месте? Сомневаюсь, что ты проявил бы чудеса героизма и отправился на зону по пидорской статье на три годика. А то и на все пять. Можно подумать, я один оказался таким трусливым.
- Не один, согласен. Но вот твой любовник ничего не подписал - и благополучно уехал домой.
- Потому что у него папашка в вашей номенклатуре сидел достаточно высоко. И тебе не удалось под него подкопаться. А меня защищать было некому. И тех пацанов, которых ты до меня и после меня в кабинете ломал - их тоже защитить было некому. И вообще -
ты не ответил - что бы ты сам сделал на моем месте? Что?
- Не знаю, - Костя снова налил себе коньяк, - На твоем месте я не побывал - мне и своего вполне хватает. Не считай, что мне на моем месте очень сладко. Особенно сейчас.
 
Он скривился, и не понятно было - то ли от паленого коньяка, то ли от ситуации в стране.
 
Люба смотрела на нас округлившимися глазами и молчала. За время нашего знакомства я ни разу не слышал от нее упоминаний о семье, из чего сделал логичный вывод, что с близкими Люба не ладит. Меньше всего я хотел, чтобы мои слова стали еще одним кирпичиком отчуждения в стене между моей подругой и ее братом. Поэтому задерживаться в гостях я не стал - поспешил распрощаться. Любка потребовала от меня не пропадать снова на годы, Костя ничего не сказал, только кивнул, из чего я сделал вывод, что он меня сам найдет при необходимости - уж в его возможностях я не сомневался.
 
Через неделю на меня обрушился еще один удар. Вечером ко мне пришла Вика и сообщила, что она выходит замуж и уезжает с мужем в Америку. От меня, соответственно, требуется разрешение на вывоз ребенка. Мне сразу же стало холодно и неуютно. Увезут Машу в Америку - и я ее никогда больше не увижу. Конечно, я оказался не слишком-то хорошим отцом, скажем прямо - плохим отцом, но даже плохие отцы не хотят терять своих детей навсегда. И все же я понимал - ТАМ Маше будет лучше, много лучше, чем здесь, в разваливающейся на части стране. И на следующий день мы с Викой отправились в нотариат.
 
Оформление не заняло много времени, гораздо дольше я и Вика отстояли в очереди к нотариусу.
Выйдя на улицу, мы, не торопясь, пошли к метро. Город готовился к Новому Году.
Дорожные рабочие развешивали по улицам гирлянды, на площадях и перед домами укрепляли в огромных деревянных подпорках здоровущие ели, озабоченные граждане перебирали в загородках лысые елки-палки.
 - Я буду тебе писать, - Пообещала Вика, беря меня под руку, - Она ведь твоя дочь.
- Прости, я и правда виноват. Не надо было нам жениться. Семейная жизнь не для меня. Хотя я рад, что у нас есть Машка.
- У тебя вообще ужасная жизнь. У вас. Согласись, она совершенно ненормальна и неестественна.
 
Я пожал плечами:
- Кому как. Для меня она более чем нормальная и естественная. И потом - ты же получала удовольствие, когда мы встречались с Любой и Алексеем. И от Любиных ласк тоже.
- Получала. Но все равно полноценной женщиной я себя ощущаю только с мужчиной.
- Я тоже, - Усмехнулся я.
- Вы какие-то мутанты, - Сердито сказала Вика, - Тупиковая ветвь эволюции.
- Радость моя, мутации - основа эволюции. Не будь мутаций, в океане до сих пор бы болталась первичная протоплазма. Это я тебе как биолог говорю.
- Вот только не надо мне лекций по биологии читать, - Рассердилась Вика, - Я совсем другое имела в виду.
- Что именно? Лапушка, будь мы тупиковой ветвью, геев вообще бы не существовало.
Появились в одном поколении - и вымерли через пятьдесят-шестьдесят лет. А про нас еще в Ветхом Завете писали - и до сих пор мы есть. Значит, природе мы для чего-то нужны.
- Причем тут природа? - Вика вытряхнула из пачки сигарету, - Распущенность это и дурное воспитание.
Я засмеялся. Все-таки, она была непроходимой дурой, хотя и с высшим образованием.
- Иди-расскажи про плохое воспитание моему отцу-профессору и маме-доценту.
Бабушке расскажи, которая заслуженный педагог с пятидесятилетним стажем. К твоему сведению, я уже в четырнадцать лет совершенно точно понял, что трахаться хочу с мужиками.
Расстались мы у метро. Я смотрел, как Вика исчезает в толпе, и думал о том, что надо бы купить маленькую елочку. Как-никак, на носу Новый Год.
 
 
Глава 7
 
Ольга Игнатьевна Люберецкая вела свой род от мелкопоместных дворян Черниговского уезда. В ее квартире даже висел портрет прабабки пера не то Серова, не то Перова - Ольга никак не могла запомнить, кого именно.
Впрочем, дворянские корни ее заботили мало - по натуре Ольга Игнатьевна меньше всего походила на изнеженную девицу голубых кровей. В ней бурлила и кипела кровь ее прадеда-помещика, имевшего сильное хозяйство и нарожавшего десяток сыновей и дочерей от трех жен. Ольгина прабабка была женой третьей, любимой - две предыдущие умерли, одна тяжелыми родами, вторую запорол злой английский племенной бык, которого прадед выписал с сельскохозяйственной выставки и которого сам же пристрелил после страшной смерти супруги.
Вдовец с тремя сыновьями от двух неудачных браков, он горевал пару лет, а потом взял за себя дочь обедневшего дворянина. С ней и прожил счастливо до зимы восемнадцатого, когда явились в богатый дом "комиссары в пыльных шлемах" и, недолго думая, вывели во двор семью от мала до велика, да и порубали шашками.
Уцелела только младшая дочь, семнадцатилетняя Василиса. Ее, обеспамятевшую, увез с собой молодой красавец-комиссар, командовавший смертным отрядом. Увез, прихватив "в приданое" портрет юной барыньки, висевший в гостиной разграбленного дома, и фамильное серебро.
Ольга Игнатьевна смутно знала историю своей семьи - бабушка рассказывала ей далеко не все. Были в этой истории и бабкины старшие братья, служившие у Врангеля и сгинувшие в гражданскую войну, был и смертный приговор деду в тридцать седьмом, был и каторжный барак для членов семьи изменника Родине. Каким чудом бабушка осталась жива после пятнадцати лет лагерей, каким чудом отыскала сына, отнятого у нее и отправленного в детский дом - Ольга Игнатьевна не знала, а бабка никогда не рассказывала.
Портрет сохранила и вернула в семью бабушкина домработница Клара. У нее после возвращения и поселилась Василиса Матвеевна с сыном. Туда отец привел жить молодую жену, Ольгину маму. Там же родилась и Ольга.
Клара, высокая молчаливая старуха, растила ее до шести лет, пока Олина семья не получила новую квартиру. Но и потом Клара нередко приезжала к ним на другой конец города, чтобы посидеть на кухне, попить чаю с вареньем, вполголоса повспоминать прошлое.
 
Окончив школу, Ольга категорически отказалась получать "приличную" специальность библиотекаря или музейного работника (бабушка считала, что молодой женщине нужна культурная интеллигентная работа), а умудрилась поступить в Институт советской торговли, который и окончила с красным дипломом. За годы работы Оля смогла постороить себе двухкомнатный кооператив, купить "жигули", собрать приличную сумму на сберкнижку - и при этом избежать всевозможных подводных камней, свойственных торговле, и не сесть в тюрьму. Побывала Ольга Игнатьевна замужем, но недолго, с детьми тоже не получилось - сначала мешала учеба, потом карьера, а потом и вовсе расхотелось связываться с пеленками-распашонками.
Перестройка на какое-то время выбила Ольгу Игнатьевну из колеи, но она быстро сориентировалась, сдав часть своего молочного магазинчика кооператорам. Впрочем, в условиях тотального дефицита работа в продуктовом магазине, да еще директором, дорогого стоила . Ольга плевать хотела на талонную систему, используя самый распространенный тип торговли - баш на баш. В обмен на товары из своего магазина она получала все остальное, крутилась, изворачивалась как могла - и выплыла-таки, почти не потеряв после "шоковой терапии", "павловской реформы", инфляции ни в деньгах, ни в имуществе.
В общем, у Ольги Игнатьевны было все - прекрасная квартира, богатая обстановка, новенькая "девятка" в гараже - не было только простого бабского счастья.
Она прекрасно понимала, что большая и чистая любовь в сорок лет бывает только в фильмах и в романах. Она и не ждала от судьбы этой самой, большой и чистой - но хоть какой-нибудь, хоть маленькой, невзрачной, чтобы было, о ком заботиться, кому готовить обеды, с кем сидеть по вечерам перед телевизором, пусть даже и глядя неинтересный футбол или хоккей.
Вечно пьяных грузчиков своего магазина Ольга за мужиков не считала. Когда исчез Каратаев, она взбесилась - но и только, забыв о проклятом алкаше уже через пару дней.
Но через несколько месяцев Денис вернулся - и тут Ольга Игнатьевна потеряла покой и сон. Алкаш оказался красивым молодым мужчиной и - что было самым главным -
одиноким. Ольга Игнатьевна моментально приняла его назад, постаравшись оторвать от его пьющих коллег. Ее привлекало в Денисе все - спокойный ровный характер, грустноватый взгляд, обаятельная полуулыбка. Вечерами Ольга теперь подолгу стояла перед большим, во весь рост, зеркалом в ванной, разглядывая себя.
Слов нет, она была очень даже хороша, и в свои сорок выглядела от силы на тридцать.
Возраст не повлиял пока на ее фигуру: талия была по-прежнему тонка, а неиспорченная материнством грудь - крепка. Целлюлитные складочки на животе были почти незаметны, никаких "ушей" на бедрах, никаких вен на ногах. Темно-русые волосы Ольга по-девичьи заплетала в толстую косу, косметикой почти не пользовалась, сохранив упругую кожу лица и яркость естественных красок. По всем канонам она была тем, что принято называть "русской красавицей", единственным недостатком был рост. Ольга Игнатьевная была не просто миниатюрной - она была маленькой, какой-то жалкий метр сорок в высоту. Именно это сводило ее с ума - любая современная семиклассница была выше Ольги Игнатьевны на целую голову.
Недостаток роста Ольга компенсировала железным характером бизнесвумен средней руки. Она привыкла не просто принимать решения - она привыкла их претворять в жизнь. Не изменила Ольга Игнатьевна принципам и в этот раз - накануне 1994 года она собралась перевернуть свою жизнь самым кардинальным образом - и пригласила к себе в гости Дениса Каратаева встречать Новый Год.
 
К ее удивлению, Денис согласился. В глубине души Ольга Игнатьевна понимала, что сделал он это, скорее всего, просто из желания не сидеть в праздник в одиночестве, но ей хотелось думать, что молодой мужчина испытывает к ней симпатию.
Ольга Игнатьевна вдруг истово поверила в примету, что как встретишь Новый Год, так его и проведешь. Ее не смущала разница в возрасте - она искренне была убеждена, что даст фору любой молодой девице, хотя на самом деле в постели была малоопытна и застенчива. Но Ольге Игнатьевне хотелось чуда, хотелось сказки - и она уверовала, что сможет покорить предмет своего вожделения.
Денис должен был придти к десяти вечера. Но уже в девять Ольга была во всеоружии -
она надела элегантное, глубоко декольтированное платье с высоченным разрезом, открывающим точеные ножки, подвела глаза, оттенив их голубизну французским перламутром, нанесла на скулы легкий румянец, а на губы - нежный блеск, распустила по плечам волосы, которыми по праву гордилась. На высоченных шпильках было очень трудно ходить - Ольга Игнатьевна привыкла к более низким каблукам - но так хотя бы появлялся шанс чуть-чуть "подрасти" и не выглядеть в глазах желанного гостя убогим недомерком.
 
Денис пришел ровно в десять - с коробкой дорогих конфет и очаровательной лохматой игрушечной собакой. За стол садиться было рановато, и они немного потанцевали под какой-то новогодний концерт. Ольга Игнатьевна чувствовала себя на седьмом небе от счастья - гость был предупредителен и ласков, она ощущала в нем определенную интеллигентность и воспитание, желание быть приятным собеседником. От шампанского под бой курантов Денис отказался, чокнулся бокалом с апельсиновым соком. А Ольгу Игнатьевну от волнения и ожидания слегка повело, она раскраснелась, расслабилась, совсем забыв про курочку "на горячее", оставленную в невключенной духовке.
Она ожидала от этой ночи многого - и в первую очередь наслаждения для тела, измученного ожиданием подходящего мужчины.
Но часы тикали, отсчитывая минуты и часы следующего года, а ничего не случалось.
Денис исправно пил сок, шутил, нахваливал кулинарные способности Ольги и не делал никаких попыток воспользоваться ситуацией.
Ольга Игнатьевна даже решилась намекнуть, что не возражала бы отдохнуть от обильного стола, однако это произвело прямо противоположный эффект - Денис тут же встал, поблагодарил начальницу за чудесно проведенный праздник и откланялся.
И тогда Ольга забыла про то, что бабушка называла "женской гордостью". Она рванулась следом, чуть ли не падая с высоких каблуков, и, с трудом дотянувшись, обхватила Дениса за шею: - Не уходи, пожалуйста, я тебя прошу.
Она почувствовала, как он напрягся - то ли боясь задеть ее резким движением, то ли, наоборот, отталкивая.
 
Разумеется, Ольга Игнатьевна не подозревала о тягостном разговоре, воспоминание о котором терзало Дениса всю новогоднюю ночь.
Он не сомневался, что Петров разыщет его в самые короткие сроки, и опасения оправдались - Константин заявился в коммуналку буквально перед уходом Дениса в гости к директорше. К делу он перешел без обиняков:
 - Я хочу, чтобы мы жили вместе.
- А луну с неба тебе не надо? - Окрысился Денис, - У меня есть, с кем трахаться. И моя свобода меня вполне устраивает.
- Я все равно тебя заставлю. У меня в сейфе лежит твое дело - не хочешь добром, заставлю силой.
- Да плевал я на твой сейф и на это сраное дело! Ты меня больше не запугаешь, -
Денис старался не кричать, но это плохо получалось, - Как ты меня заставишь?
Сообщишь моей директрисе, что я гей? Меня это не колышет. И посадить не посадишь -
статью отменили.
- А Кимми? - Насмешливо поинтересовался Петров, - Это ведь ты его убил.
- Не надо считать меня наивным мальчиком, мне уже не двадцать лет, понятно? Во-первых, нет никаких доказательств, что я виноват в его смерти. Во-вторых, ты никогда не рискнешь рассказать кому-нибудь, что это ты заставил меня подсунуть финику ту таблетку. А в-третьих, твоя контора так тебе настучит по мозгам за раскрытие служебной информации, что ты свое имя забудешь. Так что подотрись своей газеткой!
Они расстались злые друг на друга. Денису было нелегко скрывать за праздничным столом свое плохое настроение, но на его счастье Ольга Игнатьевна ничего не заметила. И сейчас, стоя в коридоре рядом с повисшей на его шее женщиной, Денис мучительно размышлял, что ему делать. Остаться? Стать любовником сорокалетней тетки вопреки своему желанию? Или уйти, нажив себе еще одного врага, пусть и незначительного.
Он прекрасно понимал, что у Ольги Игнатьевны он будет жить, как у Христа за пазухой - ни в чем не зная отказа. Но как долго он сможет притворяться, что ему приятна такая жизнь? И не станет ли его уход потом, когда все закончится, еще более болезненным для них обоих?
Проклиная себя за мягкотелость, Денис осторожно расцепил женские руки, плотно обхватившие его поверх шарфа:
- Ольга Игнатьевна....
- Зови меня просто Олей, я тебя прошу...
- Оля....
Она не возбуждала его. Совершенно. Вспомнилась почему-то Римма Викторовна, следы от помады на животе, которые Денис потом вытирал, но ему долго еще казалось, что кожа продолжает пахнуть клубникой.
Странно, с Любой, да и с Викой Денис не испытывал никакого отвращения, даже получал удовольствие, пусть и несравнимое с удовольствием от секса с парнями, но все же. А сейчас в нем все переворачивалось, стоило только представить себе, как он будет целоваться с этой женщиной. О постели вообще не могло быть и речи.
- Оля, прости...но я не могу.
- Почему? Ну почему? Разве я не женщина? Не симпатичная? Я все сделаю, только останься.
- Женщина, - Пробормотал Денис, - В этом-то все и дело.
- Что? - Ольга Игнатьевна отступила назад, вглядываясь в его лицо, - Что ты хочешь сказать?
- Меня не интересуют женщины.
- Понятно, - Ольга Игнатьевна прикусила губу, - Как всегда, молоденьких надо. Но я молодо выгляжу. Ведь правда?
- Нет. Не молоденьких, - Слова давались Денису с трудом, но он заставил себя закончить фразу, - Меня вообще не интересуют женщины.
- То есть как? - Она все еще не понимала, не хотела понимать, - А кто же?
Ты....импотент?
- Я не импотент. Я гей.
И видя, что она по-прежнему не хочет осознавать правду, твердо добавил, по слогам, словно непонятливому ребенку: - Го-мо-сек-су-а-лист.
 Ольга Игнатьевна стояла, закрыв глаза, покачиваясь на высоких каблуках. Жизнь опять обманула ее, обманула жестоко, как раз тогда, когда она поверила в чудо. Не открывая глаз, она тихо сказала:
- Убирайся.
Когда за Денисом захлопнулась дверь, Ольга Игнатьевна наощупь добралась до дивана, села на него, не открывая плотно зажмуренных глаз. Но слезы все равно просочились, потекли по напудренным щекам, оставляя мокрые дорожки. И тогда она перестала бороться с собой, упала лицом в нежный ворс покрывала и горько, отчаянно зарыдала.
 
Глава 8
 
Жорка разбился аккурат на Старый Новый год. Подвозил кого-то из аэропорта, попал правыми колесами на припорошенный снегом лед, машину закрутило и вышвырнуло навстречу трамваю. Прямо в лоб.
Я узнал об этом из новостей, совершенно случайно. Включил телевизор и увидел искореженную "Волгу", кровь на снегу, оторванный и погнутый номерной знак...
В реанимацию меня не пустили, пришлось дожидаться врача. Я сидел на неудобном стуле в узком коридорчике больницы и думал о том, что жизнь чертовски несправедлива. Только-только у нас с Жоркой стало все потихоньку налаживаться, только-только мы собрались разобраться с нашими отношениями и потихонечку начинать жить вместе - как сука-судьба все перемешала по своему хотению.
 
А год начинался просто отлично.
Утром 1 января я поехал к Жорке в Кирилловское. Первое января пришлось на субботу, в воскресенье наш магазин работал, но я смог подмениться на первую половину дня. Мы отлично отдохнули, сходили на лыжах в лес, ближе к вечеру развели на участке костер до небес. Потом посидели за бутылочкой сухого вина, при этом мне Жорка налил на два пальца, а остальное вылакал сам. Но все равно - настроение было превосходным. Я не стал рассказывать ему о встрече с Петровым, зато в красках расписал попытку директрисы сделать меня своим любовником. Жорка хохотал, строя варианты моей семейной жизни с Ольгой, а мне было слегка неудобно, потому что я-то понимал - Ольга бросилась на меня от тоски и одиночества. А я теперь представляю ситуацию как забавный анекдот. Впрочем, совесть меня мучила недолго, в конце концов, я честно сказал тетке, что рассчитывать ей не на что. Был, конечно, шанс остаться после Нового года без работы, но меня это не слишком пугало - это инженерам по нынешним временам было плохо, а меня устраивала любая работа, хоть грузчиком, хоть возчиком.
Поговорили мы с Жоркой и о нас. В общем-то, пришли к единому мнению - неплохо было бы пожить вместе. Таскаться из Кирилловской в город далековато, значит, можно жить у меня в Питере. Комнатка у меня, конечно, небольшая - но вдвоем мы как-нибудь поместимся. Бабулька-соседка нам не помеха, особенно если мы ей будем немножко помогать - продуктов там принести из магазина, в поликлинику свозить на машине или к деду на кладбище в поминальный день.
 
С работы Ольга меня не выгнала - сначала демонстративно не замечала, не здоровалась, но потом отошла, вызвала меня к себе в кабинет и сказала, что зла на меня не держит, предлагает забыть ее глупость и работать как ни в чем не бывало. Меня подобный расклад устраивал на сто процентов, я был рад, что и тут все устаканилось.
Мы с Жоркой поездили по магазинам, присматривая мебель, которая поместилась бы в мою комнатушку, заодно решили сделать ремонт, чтобы привести жилье в порядок.
 
И вот - авария. Реанимация. И полная неизвестность впереди.
Врача я поймал на выходе из палаты.
 - Доктор, скажите, как он?
Врач долго молчал и рассматривал меня:
- А вы кто ему будете?
- Друг, - Твердо ответил я, - Близкий друг.
- Родные есть?
Я знал, что у Жорки в Питере мать и брат, но понятия не имел, где они живут.
- Есть, но он с ними не общается.
- Постарайтесь их найти.
Врач отвернулся и пошел прочь по коридору.
- Доктор, подождите, Вы не ответили.
Он не оглянулся.
 
Телефон Петрова я взял у Любки. Меньше всего мне хотелось обращаться к нему с просьбой, но положение было безвыходным - я не знал ни имени Жоркиной матери, ни года рождения, а без этих данных не было никакого смысла соваться в адресный стол.
- Костя, нам надо встретиться. Очень срочно.
- Что стряслось? Ты вдруг меня захотел?
- Слушай, давай без глупостей. Мне нужна твоя помощь.
Петров помолчал в трубку, потом проскрипел:
- А что я с этого буду иметь?
Мне очень хотелось послать его в задницу, но мне никто не мог помочь, кроме этого негодяя.
- Все, что захочешь.
- Ха, - Он коротко засмеялся, - Ты знаешь, чего я хочу.
- Слушай, давай обсудим это позже.
- Обсудим, - Легко согласился Петров, - Когда и где встретимся?
- У Горьковской. Через час - сможешь?
- Запросто. На выходе с эскалатора через час.
 
Разумеется, я пришел раньше и полчаса мотался взад и вперед по вестибюлю метро.
Выходил на воздух, курил, снова возвращался к эскалатору. Я не представлял себе, что скажу Жоркиной матери. Чтобы там между ними ни происходило - кровь есть кровь, а сын есть сын. Врач отказался говорить со мной - и уже это пугало, заставляя предполагать самое худшее. Ну а с Петровым я уж как-нибудь разберусь. На фоне всего остального эта проблема казалась самой незначительной.
Константин появился ровно через час. Он улыбался, и мне стало невыносимо мерзостно от этой его самодовольности - я попадал в зависимость от его доброй воли, а уж на благородство мне рассчитывать не приходилось.
- Ну, что у тебя за проблемы?
- Мне нужен адрес или телефон родных Жоры. Георгия Бурнусова. Помнишь такого?
- Не припоминаю, - Петров врал, но это не имело никакого значения, - А что стряслось?
- Он попал в автокатастрофу. Разбился на машине. Врач просил найти родных.
Взгляд Константина мгновенно стал заинтересованным:
- Все так серьезно?
- Не знаю. Врач просил найти родных, а меня в палату не пустили.
- Допустим, я дам тебе телефон. После этого ты снизойдешь до моей постели?
Меня передернуло от этого цинизма, от желания выгадать на чужом несчастии, от умения урвать кусок даже там, где речь шла о жизни и смерти.
- Снизойду. Достань мне телефон.
- Только не надо на меня смотреть, как солдат на вошь. Каждый ищет выгоды для себя, и я не исключение.
Петров подошел к телефону-автомату и набрал номер:
 - Витя? Посмотри в базе. Бурнусова Людмила Николаевна, телефон и адрес. Да, спасибо, записываю.
Он быстро писал на клочке бумажки, прижав трубку к уху плечом. Я даже не удивился тому, что он знает имя Жоркиной матери. Повесив трубку, Костя протянул мне бумажку: - На. Звони. Жетон дать?
Я набрал номер. Казалось, к телефону никто не подходил целую вечность. Потом жетон провалился, и кокетливый женский голос произнес с каким-то дурацким ломаным акцентом:
- Аллоу.
- Людмила Николаевна?
- Да. Я слушаю.
- Я друг Жоры, вашего сына. Он попал в автомобильную катастрофу. Лежит в реанимации в больнице. Авангардная, дом четыре. Врач просил срочно вам об этом сообщить. Вы должны туда приехать, как можно скорее, - И тут я понял, почему Жорка ненавидел своих родных. Женщина на другом конце провода испуганно ахнула и закричала:
- А машина? Что с машиной?!!
- В хлам, блядь! - Рявкнул я и швырнул трубку на рычаг.
- Весело, - Задумчиво констатировал Петров, который весь мой короткий разговор с матерью Жорки простоял рядом, - Забавная семейка.
Меня трясло от возмущения, я-то рассчитывал узнать от матери Жорки хоть что-нибудь о нем. А эту идиотку интересовала только "Волга", но никак не родной сын.
- Ладно, поехали. Где ты, сказал, он лежит? На Авангардной?
Я двинулся следом за Костей как сомнамбула. Он поймал какого-то левака, и через двадцать минут мы уже были в отделении. Красная книжечка творила чудеса. Нам не только позволили заглянуть в палату, но и врач удостоил нас десятиминутной беседы.
Все было еще хуже, чем я мог предположить.
- Самое главное - тяжелейшее повреждение мозга, в частности, височных и лобных долей. Перелом основания черепа, свода черепа, травма грудной клетки и брюшины, перелом обеих ног. Что я вам могу сказать...Сейчас он в коме. В лучшем случае, останется идиотом. Если вы понимаете...
Я понимал. Лобные доли отвечают за самосознание. Если Жорка выживет - его всю оставшуюся жизнь придется водить за ручку, кормить с ложки, высаживать на горшок, как малое дитя. Я видел его в палате, пусть и мимолетно, - голова забинтована так, что лица не видно, капельницы, аппарат искусственного дыхания, проводки, трубочки...
Костя настоятельно попросил врача звонить в любое время суток, если будут какие-то изменения, дал ему свой телефон и потащил меня вон из больницы. В дверях отделения мы столкнулись с очень красивой моложавой женщиной лет пятидесяти, тщательно промокавшей глаза платком, чтобы не расплылась тушь. Шестым чувством я угадал -
это Жоркина мать. Все-таки - приехала.
 
- Ну и что дальше? - Константин задумчиво вертел в руках удостоверение.
- Не знаю.
- Выживет - будешь с ним возиться? Подмывать, штаны засранные менять? О трахе речь уже не идет, как я понимаю. Да и жить-то на что? А ему ведь сиделку нанимать придется. Или в психдиспансер для хроников отдавать.
- Я же сказал - не знаю!
- Не злись, - Мне показалось, что Костя хотел положить мне руку на плечо, но в последний момент удержался, - Для всех будет лучше, если он умрет.
- Для кого - для всех? - Мне было трудно сдерживать слезы, но злость на Петрова мистическим образом придавала сил.
- Для него. Для тебя...И для меня тоже.
- Ты-то здесь причем?
- При том. Думешь, я не понимаю, что между нами стоит именно он?
 - Он? - Я ухватил Петрова за рукав куртки и дернул его к себе, - В первую очередь между нами стоит то поганое устройство в твоем кабинете, на котором ты меня тогда изнасиловал. Папка с моим делом в твоем сейфе, Кимми, под которого ты меня подложил. Симоненко, которого ты заставил оклеветать. Профессия, которую ты отнял.
Семья, которую я из-за тебя потерял. А вовсе не Жорка, которому теперь уже все равно. Я должен заплатить тебе за телефон его матери? Я заплачу - своим телом или что там тебе от меня надо. Но я никогда - слышишь? - никогда не стану с тобой жить, делить с тобой хлеб и постель. Даже если ты завтра уйдешь из своей конторы и устроишься работать в детский дом младшей нянечкой, чтобы доказать мне чистоту своей души.
- Ничего ты мне не должен, - Замерзшим голосом пробормотал Костя, выдернул из моих пальцев рукав, поднял воротник и, сгорбившись, пошел прочь.