Эд

Даже на знаю, как это мы до сих пор не встречались. В нашем-то провинциальном миллионнике все “свои”, как на ладони. Тут небе не Москва и не Питер: каждый день нового не найдёшь. И вдруг - такой экземпляр: рост сто восемьдесят, вес семьдесят пять, всё остальное тоже как надо. Лицом не то чтобы Ален Делон, но, скорее, вышел, чем нет. Только вот седины много, но и в этом что-то есть. На фото седина отлично сочетается с его белым халатом: он, как выясняется, врач. 

Открыв дверь, кивает мне, чуть улыбаясь. 

- Эдуард. Можно просто Эд. 

- Карим. Можно Карик, - ухмыляюсь я, начиная пускать слюни. 

Он - в длинных голубых врачебных штанах на босу ногу и в белой футболке. Несмотря на его сорок с хвостиком (пожалуй, анкета не врёт), с фигурой у него полный порядок. Да и вообще, у таких людей, кажется, во всём порядок. Как-то совсем не представляешь их в кухне с протекающим потолком и в стоптанных тапках. Кухня у него - какая нужно: окно сбоку от плиты, вид на цветастый спальный район, выросший на бывших совхозных полях. Стол с бежевыми стульями… Сидел бы и никуда не уходил. 

- Я вот тут чай заварил какой-то новый - коллега из Китая привёз, - Налью?

- Налей, - говорю я, чувствуя, что еле сдерживаюсь. Подхожу к нему и целую, целую, целую… 

Он жадно отвечает на мой лёгкий напор, будто стремясь получить как можно больше удовольствия.

    Мы всё же прерываемся на чай. Но тело моё едва выдерживает эту церемониальную паузу, и мы довольно быстро перемещаемся в спальню. Нет, Эд чертовски хорош, и я снова спрашиваю себя, почему я наткнулся на него только сейчас? “Интересно, он сразу отправит меня в бан, как только закроет за мной дверь?” - крутится у меня в башке. Я всё ещё не верю, что мне так повезло и что не было всех этих бесконечных переписок с кусками тел и замазанными лицами, извечных вопросов “что любишь в сексе?” и перманентного “давай лучше в следующие выходные”. 

    Но вот он снова тащит меня на кухню, и я вдруг чувствую, что голоден, как бульдог. Словно читая мои мысли, он подходит в своих чёрных трусах к плите и поднимает крышку на сковородке. 

- Жульен будешь?

- Чего?..

- Лучше бы спросил: “Чёооо?” Так бы брутальнее получилось, - подмигивает Эд, оборачиваясь. 

В общем, через минуту передо мной - тарелка Жульена. Он, чёрт побери, ещё и готовит, как шеф-повар. Клад, а не мужик - чего уж там!

- Как в лучших домах Европы, - говорю я с набитым ртом.

- Ха! - усмехается Эд, - Только не говори, что ты пытался свалить, и тебе не дали гуманитарную визу…

- Не говорю, - продолжаю я уплетать Жульен, - Я ж семейный: у меня тут жена и дети. Так что хер мне в шоколаде, а не гуманитарная виза!

- Ну, слава богу! Хоть на нормального человека поглядеть!

- А ты что - ненормальный?

- Ну, вообще у меня дочь от… прошлой жизни. Взрослая уже. И внук есть.

- Ого! Я пока без внуков, а детей - трое, мелкие ещё. Старший только в школу пойдёт.

- Вот это я понимаю!..

Эд садится напротив и снова наливает чай. Сейчас я дожую и опять захочу. Если он таки отправит меня в бан, то надо бы успеть выжать из этой встречи всё.   

- Ты случайно в “Единой России” не состоишь? - спрашиваю.

- Звали, - он глотает чай, -  Лень вступать было. Да в ЛДПР сподручнее, если уж на то пошло: там через один - как на подбор, будто их на кастингах отбирают. 

- А законы они, получается, принимают против самих же себя?

- А чем тебе, собственно, мешает закон? По-моему, ты только что очень даже неплохо меня отымел.

- Ну… - начинаю я.

- А вот если к твоим детям в детский сад придёт воспитательница и начнёт перед ними хуем трясти, думаю, ты их быстро оттуда заберёшь, а чудо-воспитательнице ещё и по морде съездишь. 

- Ну а если тебя с работы уволят за то, что ты гей?

- А с хера ли меня уволят? На работе знают.

- Ну что, прямо все знают?

- Те, кому надо или кому очень интересно, знают - и ничего. 

- Ты ещё скажи, что ты за Путина! - рвусь я в бой. 

- Чувствую, недалек тот день, когда я буду за Путина.

Такое ощущение, что я вижу перед собой белого медведя, вальяжно развалившегося не песке под пальмой. Или кота, занимающегося подводным плаванием. Видя мою остолбеневшую физиономию, он продолжает.

- Ну, из всех зол, как известно, выбирают меньшее?

- Разумеется! И Путин, значит, теперь - меньшее зло?

- Ну, смотря с чем сравнивать… - он встаёт из-за стола и потягивается.

Я пялюсь на бугор под его чёрными трусами, и мне снова хочется в спальню. Но ведь я из тех, кто после секса не прочь и поговорить, поэтому стоически переношу эту напасть. 

- Ну, если с Освенцимом, то конечно!

- Зачем с Освенцимом? Вот послушай любого западного политика, что они про нас говорят.

- А что они сейчас могут про нас говорить? Тут всё понятно.

- Кому понятно?

- Ну, всем понятно…

Он снова потягивается и зевает, так что у него появляется ямочка на щеке. Мне представляется, что Эд был очень обаятельным ребёнком, мальчиком из хорошей семьи, затем, наверное, хорошим студентом, которому с самого начала шёл белый халат. И врач он, конечно же, тоже хороший, если ему сходит с рук его ориентация. Ну, или он даёт, кому надо, и тогда уж понятно, как он там держится… 

- Я в своё время почти каждый день тусовался в музее Сахарова, - продолжает Эд, - У меня мать там подрабатывала, она и Сахарова лично знала. В общем, я помню, как радовался, когда город обратно переименовали в Нижний Новгород, начали памятники Ленину сносить… А теперь я точно знаю: уж лучше памятник Ленину, чем Бандере.

- Ой не… Вот об этом мы точно сейчас не будем. 

Но Эд, кажется, уже разогнался на взлётной, и его так просто не остановить. 

- У меня мой бывший сейчас на СВО. 

- Ни хуя ж себе… 

- А что, ты думаешь, если парень спит с парнем, он должен обязательно носить жовто-блакитные трусы, орать “хероям слава” и желать поражения своей стране? 

- Ну, поражения - не поражения… 

- Если не поражения, то только победы, - усмехается Эдик, - Третьего не дано. 

- Первый раз вижу гея, который так рассуждает.

- Расстрою тебя: таких много, и с каждым днём всё больше.

- Ты сам-то готов повоевать?

- Готов. В следующий призыв точно должен попасть. 

- А в предыдущий чего не попал?

- На работе не отпустили. Специальность у меня довольно редкая.

Мы снова перемещаемся в спальню. Я вдруг представляю себя на месте его бывшего. Он наверняка бывал в этой же спальне, в этой же постели… А, может, и не бывал. Может, они были вместе много-много лет назад, когда у Эда ещё не выросла дочь и он так же, как я сейчас, бегал после работы налево и трахался, трахался, трахался, и был самцом каждой своей клеточкой и волоском, даже если отдавался, а не овладевал. И вот однажды что-то заставляет меня уйти на фронт - настоящий, не из телевизора или чёрно-белого кино середины прошлого века. Что я сказал бы Эду? Стал бы надеяться на то, что он будет меня ждать? Часто думал бы о нём там, в окопе, в танке или где там ещё?

Остановившись, наконец, мы лежим, касаясь друг друга, я провожу по его седым волосам и представляю его в камуфляже, в операционной полевого госпиталя, а вот на траурном фото представить не могу. Что-то сопротивляется во мне, противится этому, ведь Эд так крепок и хорош, так естественно вписывается в этот мир, что мир без него, ещё чего доброго, рухнет. И, пока я одеваюсь, чтобы всё же отчалить восвояси, чёрт всё же дёргает меня за язык.

- Ну, напали-то мы, и вряд ли нам когда-нибудь это простят.

- Кто простят?

- Все нормальные люди… - бормочу я, совершенно сдуваясь.

- Пожар в Одессе, бомбардировки Донецка и людей, привязанных к столбам в Херсоне - вот чего ни один нормальный человек не должен простить. Нюанс лишь в том, что всё это на Западе предпочли “отменить”. И сейчас таких, как я, пытаются тупо отменить, - он садится на кровати и потягивается, - А мы есть, и нас много. Геи мы или не геи - дело шестьдесят седьмое. И для если вы хотите нас отменить, вы можете нас только убить. Но это уже - геноцид, батенька! - он усмехается и зевает. 

Я вспоминаю Эда ещё несколько дней, вызываю в памяти его крепкое, ладное тело, его немного брутальную седину, его поцелуи. При этом ласкаю себя, как подросток: под душем, в туалете, в машине и чуть ли не за рабочим столом… Вспоминаю ту физическую близость, которую отчаянно хотел бы повторить, но ещё долго останавливаю себя, не решаясь написать. Проходит, наверное, месяца три, прежде чем я отправляю ему скупое “Как жизнь?”

“Бывший мой погиб на СВО. Позавчера хоронили”.

“Сочувствую…”

Потом он всё-таки отправляет меня в бан.