Ты не вписался в поворот...

***
Один среди заросших,
почти могильных плит,
оставлен и заброшен,
мой дом ещё стоит.

Хоть надписи на стенах
осыпались трухой -
с моей тоскою в венах,
и никакой другой.


Оконные провалы
все выбиты почти -
глядит, неузнаваем,
как будто снял очки.

Беспомощно-размыты
неяркие черты -
в плену своей орбиты,
обломок пустоты.

Там некому ответить,
подставить мне плечо,
внутри труха и ветер -
но он стоит ещё.

***
Стебель небесной соломки
вложен в пергамент двора -
луч осторожный и ломкий,
бьётся в луче мошкара.

Словно гербарий, неслышно,
высушено доживём,
не сокрушаясь, раз вышло
нам оказаться вдвоём,
в сетчатых окнах больницы
гаснуть усталым лицом
и шелестяще стелиться
в ноги седым чабрецом.

Сколько глядеть доведётся
в тёмные окна тайком?
Сколько ещё остаётся
грусти в остатке сухом?

Снова под утро не спится,
и, виноват без вины,
слушает, как за ключицей
мошка ночная звенит,
мой, не готовый проститься,
дальней палаты жилец,
словно прижатый страницей,
колющий пальцы чабрец.

***
Садик-то соседкин совсем зарос -
вперемешку ветки и плети роз,
и совсем не важно, что застят свет,
для кого посажено - тех уж нет,
были или не были на земле -
стали дымом, копотью на стекле…

Кто-то с вербой, с ветками - на погост,
а соседке не к кому,
сад зарос,
где она улиткою по стене,
тащит своё кладбище на спине.
Врач таблетку выпишет или две -
принимать от кладбища в голове,
или чай с мелиссою заварить -
только окна пыльные отворить
в день сурка, расхристанный рай земной,
вечный запах горечи травяной.

***
Ты не вписался в поворот,
а тёмный город спит,
и эта тьма ему идёт,
как байкерский прикид.

Так обаятельно суров
на встречной полосе
шипасто-кожистый покров
убитого шоссе.

А ты чужак и нелюдим,
и в прошлое залип,
и не вписался ни в один
его ночной изгиб.

Едва пропущен поворот,
редеет темнота
над эстакадами и под
опорами моста.

И вот чугунного литья
касается рассвет,
небрежно выпростав края
батистовых манжет.

И тех, которые, кружа,
теряют полосу,
опять на кромке виража
удержит на весу.